Бесплатный фрагмент - Нудистский пляж

НУДИСТСКИЙ ПЛЯЖ

Все почти двадцать пять лет нашей семейной жизни я была уверена, что муж не изменяет мне. А теперь две недели в каждой встречной девушке я вижу измену. По секрету соседка мне сказала, что она встретила его на нудистском пляже.

— Катерина, не представляешь, мудя раскинул и лежит, как молодой, — описывала мне соседка. — А кругом девочки юные, тела точеные. Задницей виляют, словно хвост им прищемили. Им же, блядушкам, наплевать, если мужик женатый. А твой лежит и отросток на солнце греет. А не понимает, что чем больше пузо, тем достоинства меньше.

Конечно, после этого я две недели спала одна и ему не давала. Меня словно бы раздели и показали всем всё, что видел только он один и моя родная мать. До этого срамного пляжа он вроде бы был моим, а теперь не представляю, как он полезет в меня тем, чем все уже, хотя и глазами, Бог даст, но попробовали. Я же потом не отмоюсь никогда. Заразу легко занести, отмыться трудно.

С одной стороны, завидует не только трава пальмам, но и соседка соседке. А вдруг она ошиблась, голодной бабе и негр кажется мужчиной. За двадцать пять лет нашей жизни он у него никогда не хромал. Всегда умел устроить праздник одиноко зудящим ногам. Да еще какой. После него все мужики мне казались недоросшими стручками. Но с другой стороны, если у него стоит, то почему я думаю, что только для меня? Мужик же начинает соображать не тогда, когда сунул, а только после этого. Им же правит не мозг, а флюгер в штанах: на кого встал, за тем и побежал.

Короче, я должна сама всё проверить. Но для этого я должна пробраться на нудистский пляж. А как же мне там раздеться? Мне, наверное, проще, чтобы в темноте меня трахнул десяток мужиков, чем показывать всем то, о чем знаю только я сама. Секреты должны принадлежать только одному человеку, только он имеет право пользоваться ими и сохранять их, а за это его и ценят. А мое тело секрет, о котором мечтают не только одни пенсионеры. Если бы я разделась, то очередь в мавзолей сразу бы уменьшилась до двух импотентов. Не для того я грудь столько лет выращивала, чтобы ее облизывали похотливыми взглядами прыщавые подростки, и вообще, мое тело — не черешня на рынке, чтобы каждый, кто захотел, мог бы попробовать. Конечно, раздеться мне не сложно, а плохо станет тем, кто увидит меня обнаженной. На пляже они никогда меня не увидят обнаженной, сколько бы они ни облизывались. Чадру надену до пяток, я уж смогу прикрыть все свои грешные места от всех ваших похотливых взглядов.

К выходу на нудистский пляж я подготовилась лучше экспедиции Седова на Северный полюс: темные очки, шляпа, как гнездо орла, три купальника (один на мне, а остальные на всякий случай) и какая-то пожелтевшая экономическая газета, с которой и в туалет ходить скучно, но в которой было много страниц. Сарафан я купила новый, чтобы, не дай Бог, меня кто-нибудь не узнал из знакомых. Место заняла пораньше и повыше, чтобы видеть всех и вовремя смыться.

Ну что я могу сказать, девки там тощие: сиськи от ветра колышутся, соски, как вишневая косточка, а задница меньше мишени в тире. Если бы я была мужиком, то мой флюгер показал бы в противоположную сторону. Или замер бы на всю жизнь на полшестого. Но все равно начали подваливать мужики, иногда даже пузатые. А моего всё не было и не было.

Я надела темные очки, застегнулась на все пуговицы и спряталась за газетой.

Когда я увидела подходящего с удочкой соседа, Кирилла Ивановича, мне захотелось вскочить и закричать: «Это не я! Вы меня перепутали!» Но может, он меня не заметит. Я натянула шляпу и развернула газету, как плакат, насколько хватало рук. Шаги остановились как раз возле меня. И почему я не крот, чтобы сейчас же зарыться в землю?

— О чем в прессе пишут? — ласково спросил он.

— Про этот, как его, мировой кризис, — выпалила я и зачем-то добавила, — негры в Америке бастуют.

— Это с ними случается, — понимающе произнес он. — Только, Катерина Николаевна, вы газету вверх ногами держите.

Дурак, он совсем не подумал, что я и не собиралась читать его газету. Это же было мое прикрытие… от загара, например.

Потом подошла соседка: «Ах, какой у тебя красивый новый сарафан. Где купила? Но ты же говорила, что никогда на этот пляж не ходишь…»

После третьей встречи я накрылась газетой и выползала. Очки потеряла, а купальник, как экскаватор, зачерпнул тонны две песка, и всё равно, когда возвращалась, все знакомые улыбались или с пониманием, или с сочувствием. А наиболее смелые спрашивали, когда я еще пойду на нудик, и просили, чтобы взяла их с собой.

После этого я оценила храбрость своего мужа и разрешила ему то, чего он был лишен две недели. И он отработал эти две недели и еще на три вперед. Такой праздник получило мое тело, что душу вынесло сквозняком до следующего утра. Не зря я ходила на нудик. Приятную и нужную вещь все-таки придумали какие-то сумасшедшие со своим раздеванием.

ЖИВИТЕ ВЕЧНО

Роза Абрамовна и Иван Борисович любили погулять по улицам старой Москвы. В этот день они решили поехать в район Бакунинской улицы, где ровно пятьдесят лет назад они встретились. Конечно, там не осталось тех лавочек, на которых они сначала обнимались, а потом и целовались. Но продолжали стоять плоские коробочки пятиэтажек с угловыми балконами и выносными лифтами. Июньский ветерок чистил пористую кожу асфальта белой пеной тополиного пуха, и она, вдруг приподнявшись от порыва, неуверенно и испуганно пуховым воротником основания бордюров. Эта была та старая спокойная Москва, в которой их будущая жизнь, казалось, всегда будет молодой и бесконечной.

Они даже чуть поспорили: она утверждала, что он первый раз поцеловал ее на улице Фридриха Энгельса, а он возражал, что на этой улице у него не хватило решимости и потенции.

— Это первый раз случилось на Почтовой в кустах сирени, — уточнил он.

— В кустах сирени? Там ты первый раз просто ко мне прижался и так косолапо, что чуть не уронил меня на клумбу.

— Да прижиматься я к тебе стал еще раньше в трамвае и в метро, когда провожал тебя до дома. Ты просто этого не замечала.

— Я так и знала, что ты похотливый маньяк. С кем я связала свою непутевую жизнь?

Последнее время они старались не говорить о будущем, которое казалось не таким ярким, как оставшееся позади прошлое.

Возле метро как всегда было многолюдно. Люди, как мотыльки перед светом, зигзагообразно мелькнув, тут же исчезали в толпе. Иван Борисович даже на время потерял свою жену. Растеряно потоптавшись у входа, он уже собрался отправиться на поиски, как увидел ее, разговаривающую с молодым человеком. В нем что-то казалось неестественным: то ли слишком легкие светлые волосы, то ли свекольно румяные щеки, от ли безбрежно-необоснованный энтузиазм.

«Ну вот, — подумал Иван Борисович, — стоило мою красавицу оставить на минуту одну, как тут же отхватила молодого человека. А про меня еще говорила, что я маньяк похотливый. Впрочем, — успокоил он сам себя, — мужики с такими волосами рано лысеют».

Между Розой Абрамовной и красавцем стоял стенд с фотографиями могильных памятников.

— Я тебя потерял, — недовольно произнес Иван Борисович.

— Посмотри, что я нашла. Тебе такой нравится? — не обращая внимания, с восхищением произнесла жена, ткнув пальцем в черный монолит на фотографии.

— Если это надгробие для меня, то ни одно не понравится.

— Почему для тебя? Размечтался. Для нас с тобой.

Женщину нельзя подпускать к местам любой торговли ближе, чем расстояние их видимости. Даже в снующем муравейнике людей, где пуговицу расстегнуть не возможно, она все равно отыщет место, где кто-то что-то продает, и даже если ей это будет не нужно, она станет прицениваться и торговаться.

— Понимаете, — обратилась она к красивому продавцу памятников, — у нас дети живут заграницей. Если с нами что случится, когда им заниматься этим вопросом. А землю мы уже купили. Чтобы их не беспокоить, нам хотелось бы и памятник подобрать.

— Пойдем домой, — неуверенно и без особой надежды предложил Иван Борисович.

— Ты ничего не понимаешь.

— Зато ты великий специалист по надгробиям.

— Дело не в этом. Помнишь, как ты сопротивлялся, когда место на кладбище покупали? Говорил: да еще рано…, о смерти раньше времени нельзя думать… А я тебе скажу: после смерти уже будет поздно думать. Земля, которую мы с тобой купили, уже стоит раза в три дороже, если она вообще осталась.

— Но можешь мне поверить, что эти памятники никогда не раскупят.

— У меня еще в альбоме есть фотографии, оживился продавец, чувствуя, что покупка может сорваться. — Вы можете предложить свой вариант, но это будет стоить несколько дороже.

— Нет-нет, нам не надо слишком дорогой. Думаю, мы выберем из этих вариантов, — уже машинально ответила Роза Абрамовна, все больше погружаясь в фотографии.

Чтобы сбить пыл жены, Иван Борисович задавал каверзные вопросы типа: сколько стоит, возможность установки, про гарантию, но увлеченность жены они не могли поколебать.

Наконец выбрали памятник из черного гранита со скошенным верхом.

— Теперь нам надо сочинить надпись, — сообщил продавец, взяв помятую тетрадку и ручку. — Что напишем: обычное «Дорогим родителям», или что-нибудь поэтическое «Реальность, что ты делаешь» или с намеком на бесконечность «Живите вечно», или душевное «Отныне вы душе своей изменники», или жизнеутверждающее «Дай вам Бог стойкости, мужества и добродетели»…

— Что-то мне последнее совсем не понятно, — Роза Абрамовна посмотрела на мужа, и, обратившись к продавцу, спросила, — А этого мужества и добродетели кто кому желает?

— Обычно живые желают почившим, — неуверенно ответил молодой человек, и его щеки еще сильнее раскраснелись.

— Такое впечатление, что мы в этом мире что-то натворили и там нас ждут не райские кущи, а раскаленная сковородка.

— Но вы можете сами что-нибудь придумать, если вам не нравятся трафареты.

— А без этих эпитафий можно обойтись? — спросил мрачно молчавший Иван Борисович. — Мне кажется, что мы их не заслужили.

— Можно, — ответил без энтузиазма продавец, — только мне все равно нужны ваши данные.

Роза Абрамовна бойко продиктовала имена, отчества, фамилии и даты рождения и замолчала.

— А дальше? — спросил молодой человек.

— А что дальше? — не поняла Роза Абрамовна.

— Ну, а даты смерти.

— Мы как-то об этом еще не думали, — неуверенно ответила она, и спросила у мужа, — Разве это мы можем знать?

— У каждого человека, если он родился, должна быть дата рождения и дата смерти, — настаивал продавец. — Вы же не родственники Дункана Маклауда.

— А без дат можно обойтись?

— А кто же вам тогда будет переделывать? Все всегда пишут дату рождения и смерти. Так положено. Иначе никак.

Старички некоторое время о чем-то совещались.

— Оказывается, мы совсем не готовы ответить на ваш вопрос сейчас. Давайте, мы подумаем, еще поживем. Кто мог подумать, что заказать памятник так сложно.

— Это ваше дело. Думать можно сколько угодно, только хочу вас предупредить, что к зиме цены вырастут.

— Кто мог бы подумать, что это так сложно, — вздыхала Роза Абрамовна, когда они шли к метро. — Вот, помнишь, мы же землю покупали, но нас же почему-то не спрашивали, когда мы займем место.

Не расстраивайся дорогая, — уже бодро успокаивал ее Иван Борисович. — Это хорошо, что мы не знаем дату своей смерти. Значит, мы бессмертные.

Живой труп

— Кто ж не хочет, — философски ответил Егор, — только у меня денег нету.

— У меня есть. Сейчас бабке Чернухе дрова на тракторе забросил. Пятьсот рублей дала, а хотела за двести. Ей уж помирать через два с половиной дня, а все на похороны копит. На такие сбережения, небось, ее можно каждую неделю в течение года хоронить да еще на тот свет хватит, чтоб на лапу сунуть небесному чиновнику. А сверху на мавзолей еще останется. Пошли к Вэкапэбэ.

Не- а, к Вэкапэбэ я не пойду, — неуверенно упирался Егор. — Я ему должен.

— А если к Нюрке в магазин, то она точно меня сдаст. И моя меня из- под земли достанет. У нее нюх как у розыскной собаки. И тогда ни денег, ни кайфа не получишь, кроме писдонов в шикарной упаковке: без ограничений и без всяких норм приличий. Тогда уж не ООН, не Европейский суд не поможет. Что ты, как ц…а на сучке качаешься. Пошли.

Вэкапэбэ ничего в жизни не делал, но у него всегда водились деньги. Во времена СССР он являлся освобожденным секретарем партячейки. Наверное, он был неплохим секретарем, потому что никому наверху не приходило в голову его заменить. С тех пор за ним закрепилось прозвище «Вэкапэбэ». После распада он превратился в глубоко верующего человека. Научился креститься, посещал все службы, даже пробовал петь в церковном хоре. Но, очевидно, способности и опыт парторга не пригодились на клиросе, и он стал обычным и добросовестным прихожанином. От сельчан его отличало обособленное одиночество и индивидуальная жадность. Но в отличие от всех рядовых жителей он умел гнать самый светлый на селе самогон. Если человек талантлив, то талант не может принадлежать только хозяину и должен обязательно стать достоянием тех, для которых и породила его судьба.

— Вам чего, — спросил высунувшийся череп с седым мелкотравием на голове.

— Бутылку самогона, — сказал Федор. — И закусить.

— В долг или наличными? — голова посмотрела во все стороны и, убедившись, что посторонних нет сказала: «Заходите и быстро».

Вэкапэбэ провел их на кухню. В доме пахло давно нестиранной постелью и живыми мышами.

— Сам будешь? — спросил Федор, открывая бутылку.

— Мне нельзя, я человек верующий. Но если за компанию, то чуток попробую с вами.

— Что же ты, председатель церковного насеста, свой самогон не пробовал? — вспылил Егор. — На нас эксперименты хочешь ставить?

— Егорушка, вот видишь, я вместе с вами.

— По радио говорят, что сегодня — день повара, — вмешался Федор. –Давайте, выпьем за капитанов нашего желудка.

Первая оказалась долгожданной и естественно незабвенной. Вторая принесла облегчение. Маленькая кухонька стала сразу удобной и уютной, как капсула для космонавтов. Дольки порезанного соленого огурца, как каноэ, лежали в лужах собственного сока. Черный хлеб жирным лоснящимся пластом чернозема требовал повторить.

Теперь уже запах дома превратился в обычный воздух, которым можно спокойно дышать, словно ты вышел из сортира в чистое поле.

То ли расслабившись, Вэкапэбэ забыл перекрестить третью рюмку, то ли Егор был слишком любопытен, то ли еще мало выпили, но разговор не хотел занять наезженную колею расслабленной болтовни, о которой бы завтра никто и не вспомнил.

— Скажи, Иваныч, любимец всех богов, — обратился Егор к Вэкапэбэ, — какому богу ты сейчас служишь?

— Егорушка, у нас один бог.

— У нас один, а у тебя получается два, а, может, и больше. В сэсээр у тебя Ленин с Марксом на стене висели, а теперь вон иконки по углам. На хер ты нас беспартийных на все собрания заставлял приходить. Помнишь, как кричал, что если ты не член, то и будешь никем. Ты мне скажи, как коммунизм на рай можно поменять? Или там, на верху, у них кабинеты через стенку?

— Егорушка, — шепелявил Вэкапэбэ, — пойми, мировоззрение может меняться. Это диалектика.

— У тебя, может быть, диалектика, а у меня вот есть баба. Я вот ее вроде бы люблю. У меня для нее много всяких чувств имеется внутри. Я ее терплю, потому что у нее мозговых загибов столько, что на всех бы олимпиадах по странностям у нее были бы медали. Да, бывает, изменю, схожу налево. Попарю своего малого в чужой бане, но домой все равно возвращаюсь. Я ее терплю, а она меня. У нас рай и коммунизм здесь и сейчас в одном сникерсе.

— Пойми, Егорушка, — пытался объяснить Вэкапэбэ, — вера в бога — это духовная потребность. Раньше я этого не понимал, а теперь жизнь у меня изменилась.

— Давайте лучше выпьем, — прервал разговор Федор. — Иваныч, вот тебе деньги за три штуки. Еще одну здесь выпьем, а третью на опохмелку с собой возьмем.

Пили не спеша, по полстакана, чтобы растянуть удовольствие.

— Вот глист скользкий, — не унимался Егор, когда Вэкапэбэ ушел за бутылками. — Завтра кикимора будет в моде, он и в нее будет верить. Не люблю промокашек.

— Брось. Ты, как баба: здесь люблю, а здесь взбухну. Хотя та сама не понимает, за что и зачем. Не сегодня-завтра, он коньки отбросит. Давай, лучше выпьем, пока его нет.

Выпили быстро и тихо, даже не успев чокнуться, закусив долькой огурца.

— Ты бы сразу сказал, что у тебя деньги с собой, — суетился Вэкапэбэ, принеся бутылки и нарезая огурцы. — А то приходят, просят: дай и налей, а карманы моль проела. Для хороших гостей — стол, как самобранка.

Еще раз выпили за поваров, потом за мужиков и потом за чертовых баб.

— Ты мне скажи, — снова взял слово Егор, — почему вы ни одного своего бога не можете нормально по-человечески похоронить? Ленин до сих пор на Красной площади страдает, а ваш Иисус вообще из пещеры сбежал. Поэтому и у вас в головах дурдом, потому что порядок вы не можете на земле навести.

— Егор, — сказал Вэкапэбэ, — порядок — это, когда дисциплина. Когда я работал парторгом, у меня была дисциплина, то есть самоограничение сверху…

Вэкапэбэ не успел докончить фразу, схватился за сердце, медленно сполз со стула и упал на пол.

— Слушай, помрет Иваныч, — сказал Федор.

— Ничего. Это самоограничение сверху пришло.

— Надо хоть искусственное дыхание на всякий случай сделать Ты умеешь?

— В армии обучали, но на трупах никогда не пробовал.

— Слушай, у него и пульса вроде бы нет.

— Что же помер старик. Надо только самогонку у него забрать. Чокаться не буду, — Егор налил еще полстакана и выпил.

— Вот ему приспичило не во время. Не мог подождать, когда мы уйдем. Знаешь, надо зеркало к губам приложить, тогда точно поймем.

— Где ты видел, чтобы у одинокого мужика в доме одинокое зеркало отдыхало? Дырявые носки скорее всего найдем. У него — одно зеркало на весь дом — в шифоньере, и то все паутиной заросло.

— Точно. Пусть тогда дышит в шифоньер. Бери за ноги.

Они приподняли Вэкапэбэ, поднесли к зеркалу и поставили перед ним.

— Ноги-то отпускай, — орал Федор. — Он уже никуда не убежит. Пока я держу, рожу к зеркалу прижимай. Давай быстрей, а то он у меня из одежи все норовит выскользнуть.

— Тебе легко говорить, — ворчал Егор, — а тут голова болтается да нос еще мешается. Ух, шнобель отрастил, как у носорога. Профилем получатся, а передком никак.

— На хрен мне твои профили нужны, ты нос отверни и губами к зеркалу. Забыл, как с Катькой в бане целовался — не профилем же.

— Я там с ней совсем почти не целовался: мне некогда тогда было. У нас, хоть быстро получилось, но очень серьезно, даже сказал бы качественно.

— Мне Катька твоя на хрен не нужна. Я тут с трупом обнимаюсь, а ты мне рассказываешь, как и сколько раз. Из меня совсем вдохновения не брызжет, чтобы слушать про твои банно-половые успехи. Давай, дышите скорее. Ну чего, дух пошел?

— Все, бросай его, а еще штаны спустятся, одевай его потом, — устало, но с облегчением произнес Егор. — Весь дух раньше вышел. Отдышался Вэкапэбэ. Давай, лучше выпьем.

— Но хоть зеркало чуть запотело? — с надеждой спрашивал Федор. — Оно запотело у него лет пять назад, как бабка Нюра померла. На нем пыли, как снега в Арктике: километра на два. Ты скажи, зачем одинокому лысому мужику нужно зеркало? Чтобы расстраиваться? На кой пень ему зеркало, если он только на иконки свои и смотрел? Давай, лучше за упокой выпьем.

— Надо что-то хорошее про него сказать, — предложил Федор.

Они так напряженно замолчали, что стало слышно, как равномерно работает сердце часов в соседней комнаты.

— У меня про него только изжога вспоминается. Никак не мог он понять, что не овощ нужен грядке, а грядка — овощу. Сначала нас доставал своими партсобраниями, а когда нас не стало, бабку Нюру своими богами так занудил, что на пять лет раньше него она представилась. Ведь сначала на исповедь к парторгу ходила, а потом батюшкам про себя все расскажи. При такой жизни разве можно согрешить? А у святых на нашей земле век недолог. Теперь там ее достанет. Но хоть пять лет она спокойно пожила, отдохнула без него, поди, малость, а может быть, и погуляла в волю, — мрачно произнес Егор.

— Но помнишь, как он вел нас к коммунизму? Вроде бы даже верили.

— При коммунистах он им служил, потом попам, а придут правые, он и их полюбит. Знаешь, как проститутка, кто больше заплатит, тем сильнее того она любит. У ней служба такая: кто платит, тот и танцует.

— Ну, чего ты к нему пристал? Нету его уже. Сам самогон его хлещешь, а его попрекаешь.

— Как так получается, что у руководителей своя диета, а нам — что осталось. Ведь что мне и тебе не положено, то для них деликатесом является. Если мы с тобой вместо огурцов икрой черной будем закусывать, то ее на всех не хватит. Вот икра по правильным ртам и раскладывается. Но за самогон я выпью. Только не чокаемся.

— Чего дальше будем делать? — спросил Федор. — Может, бутылочку возьмем и потихоньку свалим.

— Нет, не выйдет. Наверняка, нас с тобой кто-нибудь уже засек. Тогда точно какую-нибудь статью припаяют. Надо фельдшера и участкового вызывать, чтобы справки оформить. А потом в районный морг везти, чтобы вскрытие сделали. А по такой слякоти только собаки и куры бегают. Ну еще твой трактор пройдет. А если ждать, когда дождь закончится, то он тут закиснет.

— Это я в ковше что ли должен в морг его везти? Приеду и вывалю его, как кучу навоза. У меня трактор, а не катафалк.

— Ну, пока он еще не закостенел, можно к тебе в кабину посадить. Ты пьяных, что ли, не возил? А он даже лучше себя вести будет, икать не станет уж точно. Потихонечку, придерживая его, доедешь. Ты же не Шумахер, чтобы гонять. И транспорт у тебя тихоходный. На всякий случай, мы тебе черные ленточки на ковш повесим. А вот оркестр не поместится. Если только из прицепа навоз вывалить, то барабанщика можно будет посадить.

— Да пошел ты… в баню свеклу собирать. Я и троих в кабине возил, но не покойников. Пусть хоть вертолет МЧС вызывают, а я не повезу. Тут сам из кабины чуть не вываливаешься, а меня всю дорогу будет покойник обнимать.

— Да не волнуйся ты. Мы его привяжем, как в самолете ремнями безопасности. Вместо баб голых в кабине будет у тебя за спиной синий смирный покойничек. Согласен, что он не возбуждает так, как телки, но все равно тонизирует. А обратно, если закостенеет, придется уже в ковше…

Егор не успел договорить и придвинулся к окну.

— Твоя Галька что-то по деревне скачет: туда и обратно, — сообщил он Федору. — Не тебя или она ищет?

— А кто ее, пургу, знает, — ответил Федор, занимая у окна наблюдательный пост. Главное, чтобы сюда она не залетела. А то потом будет неделю нервы на собачий хвост наматывать.

— Так она же сюда идет.

— Отыскала, все ж. Слушай, Егор, я в соседней комнате схоронюсь, а ты меня не видел, не слышал и почти меня не знаешь.

— Иваныч, — крикнула с порога запыхавшаяся Галина, — мой не у тебя случайно задержался?

— Нету его тут, — угрюмо сообщил Егор. — Ни того, ни другого.

— А где Иваныч?

Егор взглядом показал на лежащего на полу Вэкапэбэ.

— В царствие небесное твой Иваныч переселился. Теперь бабой Нюрой, наверно, уже встретился.

— Ой, Господи, горе-то какое. Я вчера еще с ним разговаривала, — запричитала Галина, закусив кончик сбившегося платка.

— Ты вчера, а я сегодня час назад за его живую руку держался.

— А чего-то он такой растрепанный лежит? Мучился что ли?

— Нет, прилично помер. Прилег, заснул и как-то равнобедренно умер.

— А штаны чего сползли по самые некуда, пузо голое?

— Это мы его к зеркалу приставляли, чтобы проверить: не весь ли дух еще вышел.

— Мы — это кто? — насторожено спросила Галина, оглядываясь вокруг.

— Кто, кто мы? — Егор понял, что чуть не проговорился и бешено соображал, кто может быть вторым. — Я и небесные силы. К зеркалу прислонили, а голова не слушается. Пока я голову ловил, он у меня и выскользнул. Как в жизни, скользкий глист оказался.

— Надо бы его чем-нибудь накрыть. Есть ли тут у него покрывало? — произнесла Галина, оглядываясь. Не найдя ничего подходящего, она собралась зайти в соседнюю комнату.

— Стой, — заорал Егор, пытаясь вытащить из-под стола легкие, но почему-то мало слушающиеся его ноги. — Туда нельзя.

— Почему это нельзя.

— Покойный не велел. Нельзя, и все. Может, у него какие-нибудь эстетические причины на то были.

— Это какие же у Иваныча эстетические причины были?

— Не знаю. Но эту тайну он унес уже с собой. Может, там не прибрано, а может, там любовница…

— Егор, ты уже совсем ошалел от своего самогона. Еще баба Нюра говорила, что у него с революции не стоит. Любовница. — гневно произнесла Галина и шагнула в соседнюю комнату.

Егор, конечно же, готовился к неприятностям, но такого он не ожидал. Из соседней комнаты раздался не крик, а вопль. Галина бросилась к Егору, и уже в его объятиях начала оседать на пол.

— Там, там, — пыталась проговорить Галина, показывая на соседнюю комнату.- Там…

— Ты сначала выпей, — поднес ей Егор стакан самогонки. — Это как успокоительное, как валериановка, но только мужская. Успокойся.

Галина выпила и немного отдышалась

— Я знаю, что там, — попробовал успокоить ее Егор.

Но Галина почему-то отодвинулась от него.

— Ты знал, что там труп?

— Какой труп, — пришла очередь удивляться Егору. — Он же живой отсюда уходил.

— Я за одеяло потянула, а из под него ноги в черных носках торчат. Мужские.

— Не знаю, но пять минут назад он был еще живой, — Егор не успел договорить, потому что Вэкапэбэ открыл глаза.

— Вы чего так раскричались тут, — недовольно спросил он. — Словно кто-то помер.

Галина в ужасе протянула стакан Егору: «Налей еще своей валериановки». Сначала она сделала предупредительный глоток, потом еще, а после этого на всякий случай опрокинула оставшееся.

— Так ты чего, еще жив? — удивленно спросил Егор.

— А чего со мной может случиться, — буднично ответил Вэкапэбэ, поправляя рубашку и приглаживая редкие волосы. — Малость тут с вами прикорнул, да вы и мертвого своими криками поднимите. Я еще вас переживу.

— Ты живи, сколько тебе влезет, — разозлился Егор, — только чего ты в зеркало не хотел дышать, гриб ядовитый?

— А ты меня об этом просил?

— Нет.

— Ну и вот, мое дыхание принадлежит мне: для кого хочу, для того и дышу. Вот пристал, как банный лист к заднице. Налей мне пол-стакашка, если осталось.

Вэкапэбэ прежде, чем выпить облизал дольку соленого огурца, понюхал и выпил.

— А куда подевался Федор? — неожиданно спросил Вэкапэбэ.

Егор молча кивнул головой на соседнюю комнату.

— Там же труп лежит, — встревожено спросила Галина. — Ты хочешь сказать, что Федор — это он?

Галина рванулась в соседнюю комнату.

— О каких вы трупах все говорите? — спросил Вэкапэбэ.

— Иваныч, — сказал миролюбиво Егор. — Сейчас здесь начнется бухенвальдский набат. Пойдем в твою баньку и та отсидимся.

Вэкапэбэ пытался сопротивляться, но Егор загреб его в охапку, свободной рукой прихватил бутылку и стаканы. В бане они слышали, как из дома доносится женский крик, звенит посуда, словно смерч, образовавшийся внутри, никак не может выйти на свободу.

— Уж больно старается. Передохнула бы маленько, — беспокоился Вэкапэбэ. — Она мне так всю посуду перебьет.

— Основную посуду мы взяли, — ответил Егор, показывая на стаканы. — Вот избушку твою она покалечит. Ты, случайно, самогонный аппарат не застраховал? А то загубит такое цунами живой источник.

— Может в МЧС вызвать?

— И что ты им скажешь? Спасите от бабы самогонный аппарат. Ты лучше помолись. Там быстрее помогут человеческому горю.

Наступила тишина, и на пороге появился Федор с опущенной головой и безвольными руками. За ним шла растрепанная Галина, но явно пострадала не она.

— Пропал мужик, — сказал Вэкапэбэ, смотря в маленькое окно бани.

— Дня на два, а может быть даже на неделю, — согласился Егор. — Давай лучше выпьем теперь за него.

ПРЕМИЯ

Проснулся внезапно, словно турецкая сабля отрубила мои мысли вместе с головой и оставшимися сновидениями. И мысль копьем врезалась в мой еще не совсем протрезвевший мозг: куда я дел премию? Десять тысяч почти новыми бумажками, кажется, что пальцы еще пахнут типографской краской.

Может быть три варианта: потерял, спрятал или отдал жене. Последний самый отвратительный. Но у нее нельзя спрашивать: а если я ее потерял? Она тогда перепилит нервную систему, как деревообрабатывающий станок: медленно и с особым наслаждением патологического изуверства. В следующий раз надо прятать частями.

С женой разговор пришлось начать издалека.

— Дорогая, ты сегодня хорошо выглядишь, — она промолчала, а это уже хороший знак. — Нам вчера на работе хотели выдать премию…

— Вам уже третий год обещают вашу премию, а вы, как девушки, всему верите. Кукиш с маслом — вот ваша премия.