18+
Новые рассказы о прошлом

Бесплатный фрагмент - Новые рассказы о прошлом

Объем: 452 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Агнесс

Удивительно быстро летит время. Не минуты, не часы или дни — годы летят. Кажется, что сбилось что-то в небесной механике, кто-то не тот сел у кривой ручки и крутит вселенную изо всей силы. Вот и летят эти годы одним махом.

Прошло четыре года с того времени, как мы осели в далекой чужой стране и прижились там. Кажется, совсем недавно с замиранием сердца покупал я в железнодорожной кассе билет за границу. Загруженный большими чемоданами с военной формой, только полученной со складов, изнывающий под тяжестью ноши, я преодолел огромный путь из центра Союза до самой Германии.

Слава богу, все тогда кончилось благополучно. В распределительном пункте во Франкфурте я получил назначение на службу на севере Демократической Германии. Прибыв в часть, я быстро освоился, подружившись со многими офицерами. Вскоре получил телеграмму, о том, что моя жена с маленькой дочерью уже в пути ко мне.

Мне повезло — через полтора часа после отъезда из полка, чтобы встретить их, я был уже в Магдебурге. Волнуясь, я нервно бегал по перрону в ожидании поезда, следующего из Бреста.

Время вышло, подходил поезд. Я бежал вдоль вагонов поезда с бешено бьющимся от волнения сердцем и заглядывал в каждое окно, но людей там, в этих темных окнах уже не было. Наверное, все уже были в проходах и в тамбурах.

Но вот, я увидел их, таких родных и таких хороших! Валя была в полнейшей растерянности, ее глаза искали меня. В чужой стране, среди чужих людей, да еще с маленьким ребенком легко растеряться, но я был на месте. Варюшка стояла на столике у окна и, по-деловому разглядывала людей на перроне. Увидев меня, Валя заулыбалась, а я бежал рядом с вагоном и не сводил с них глаз, боясь их потерять.

Поезд остановился, люди из вагонов стали заполнять перрон. Они не спешили, но мне ждать было некогда. Я протиснулся между выходящими людьми, заслужил кучу оскорблений в свой адрес и, даже, была попытка вышвырнуть меня. Но мне было некогда разбираться в мелочах, а вышвырнуть меня было очень трудно, ведь там, в вагоне, меня с нетерпением ждала моя семья.

Дочь, отвыкшая от меня, расплакалась, но когда мы вышли из вагона, она с удовольствием сидела у меня на руках и с интересом разглядывала все, что было бы недоступно ей увидеть с земли. Порой, она начинала крутить головкой, разыскивая маму, но, найдя, тотчас — же успокаивалась и продолжала рассматривать окружающий ее новый мир.

Мы расположились в вагоне немецкого поезда. Рядом с нами сидели два пожилых человека, которые на протяжении всего пути наблюдали за нами, и улыбка не покидала их лиц. В городе на Эльбе нас ждал тот самый автобус, который привез меня сюда тремя часами раньше. Майор, старший автобуса был уже веселым и счастливым, он всегда обедал здесь на этом вокзале в «Митропе» — привокзальном ресторанчике, съедая полюбившиеся ему свиные сардельки и запивая их светлым пивом. Увидев мое семейство, он живо выскочил из машины и, улыбаясь во всю физиономию, помог моей жене справиться с дочерью, а мне с чемоданом, вырвав его из моих рук. Пассажиров в этот день, кроме нас, не было, и потому, выстояв до определенного времени, наш автобус быстро побежал в сторону города, где находился наш полк. Майор щебетал всю дорогу голосом кастрата, укорачивая нам и без того короткий, минут в двадцать, путь. Моя жена с любопытством смотрела в окно автобуса, все-то ей ново, интересно. Вопросов не было, сама разбиралась во всем, на много ли раньше ее прибыл сюда я.

Но время нещадно. И вот, уже подходит к концу наш четвертый отпуск. Цену отпуску начинаешь осознавать в тот момент, когда билеты уже куплены и чемоданы наполовину упакованы. Сразу нестерпимо хочется побывать во всех местах, хоть чуточку связанных с детством, школьными годами, юностью и где не успел побывать во время продолжительного отпуска. Со странным чувством находишься в том месте, где когда-то стоял до боли родной, родительский дом. Здесь прошло мое безоблачное детство, пролетели незабываемые школьные годы.

По счастливой случайности остался расти дубок, мой ровесник. Его росток вылез из земли в год моего рождения в палисаднике недалеко от дома. Я не ожидал увидеть его таким могучим красавцем. Когда я покидал эти места, он был таким же юным, как и я. Дом снесли, а дубок пожалели, и он рос и взрослел, как и я. Недалеко от дуба, я случайно увидел несколько веточек желтой акации, и они навеяли мне новые воспоминания.

В ту пору мы с матерью вдвоем коротали вечера. Она сидела на диване и вязала мне шерстяные носки на зиму, которая была уже не за горами. Сама же она маленькая, седенькая и такая теплая, вызывала умиление своей добротой и любовью. Я сидел на стуле возле окна, положив книгу на подоконник, и читал. На улице был дождливый вечер. Молнии то и дело на миг останавливали все движение, словно фотографировали наш палисадник. Раздавались раскаты грома, мать молилась и в очередной раз просила меня отодвинуться от окна и завесить штору. Но мне было так хорошо, я уговаривал мать и оставался сидеть у окна. На улице лил дождь, свет падал через стекло на мокрые ветки желтой акации, а ветер, изо всех сил раскачивал их, стуча ими в окно. Остатки этого куста я и увидел случайно недалеко от красавца дуба.

Мой брат, Владимир, годами несколько старше меня, приютил нас на время отпуска, предоставив целую комнату в наше распоряжение. Мне с ним приходилось общаться меньше всего, хоть и были в одной квартире. Нам доставались одни вечера, да и то, часто я возвращался из очередных гостей объевшийся, а иногда и «подшофе». Естественно, что в таком состоянии я торопился уйти спать и оставлял его одного, обиженного и очень озабоченного. Я чувствовал, что Владимир переживает и хочет переговорить со мной, но пока не решается. Незадолго до нашего отъезда, он все же решился и с самого утра попросил меня не планировать никаких визитов на сторону, а к ужину быть дома. Я знал, о чем он будет говорить, но все — же ждал этот разговор с волнением.

В тот вечер мы с Володей не пригласили женщин с собой на кухню, заявив им, что нам есть о чем поговорить наедине. Они не возражали, и весь вечер прощебетали в соседней комнате, решая свои женские проблемы.

Я совсем не ожидал, что для Владимира так серьезно то, о чем я только изредка вспоминал.

— Виктор, — начал говорить он, как мне показалось, слишком трагическим голосом. — Ты должен правильно понять меня. Раньше я не мог решиться на этот разговор, но сейчас откладывать его я больше не могу, иначе, будет поздно.

Он говорил медленно, тщательно подбирал слова, долго думал, прежде чем сказать. Таким его я еще никогда не видел.

— Прошу тебя, выслушай меня внимательно и, если сможешь, сделай для меня то, что я очень хочу. Пожалуйста, сделай. Я целый год собирался поговорить с тобой на эту тему и с нетерпением ждал тебя. Ведь это последний твой отпуск из Германии, через год ты заменишься, и, бог знает, где станешь служить. Возможно, что уже никогда не появится такой возможности побывать в Германии.

Я внимательно слушал его, переживая, но про себя рассуждал: «Наивный же ты человек, Володя, если думаешь, что я был тогда совсем бестолковым юнцом и не мог разобраться в твоих жизненных неудачах. Просто, я был не назойлив и не любопытен, но глупым не был».

Давно это уже было. Владимир дал телеграмму из Москвы. Вся наша семья была в недоумении, почему он возвращается домой в начале лета, если его контракт на сверхсрочную службу в Армии заканчивался глубокой осенью. Но это было не так важно, главное, что все мы вскоре встретимся с ним после длительной разлуки. Встречать его поехали всей семьей.

Поезд подходил, визжа тормозами, глухо хлопали металлические подножки, двери вагонов открывались. Поезд остановился, поток людей, выходящих из вагонов, смешавшись с толпой встречающих, быстро исчезал с платформы, лишь одни мы в недоумении продолжали стоять, разглядывая пустой поезд. Не хотелось верить, что Владимир не приехал. Неужели, что-то случилось? Мать достала телеграмму и, сквозь очки, внимательно рассматривала дату отправления поезда из Москвы в строках телеграммы. Все было правильно. Он должен был приехать, но его не было.

Из вагона, стоявшего чуть поодаль от нас, молодой человек в яркой тенниске неторопливо выносил из вагона громоздкие чемоданы. Казалось, что его багажу не будет конца. Он вынес очередной чемодан и снова направился в вагон, на секунду задержавшись и глянув на нас. Черные очки служили ему маской, из-за них трудно было разглядеть его лицо. Молодой человек, не выдержал и заулыбался, у него во рту сверкнул золотой зуб.

— Вова! — вырвалось у меня. Все оглянулись, затем перевели свой взгляд на человека у вагона. Тот заулыбался еще шире и, раскинув руки, словно хотел обнять сразу всех, подходил к нам. Мать стояла в сторонке и плакала. Освободившись от нас, Володя, предварительно отыскав взглядом седую голову матери, подошел к ней, обнял, и они долго так стояли.

Дома было устроено большое торжество, слишком уж долго Владимира не было дома. В последние годы никто из нашей родни так далеко не уезжал и так надолго не покидал наш родительский дом. Служил он на территории Германии, разговоры о которой в нашей семье начались с тех пор, как он, окончив «Учебку», попал туда служить.

Родители были горды за сына, был бы плох в чем-то, туда бы не направили служить. Отец вообще «ходил гоголем», хоть и боялся навредить сыну прямыми ответами знакомым на их вопросы, где служит сын.

Три года тянулись очень долго, но и они подошли к концу. Велико же было удивление всей семьи, когда узнали из писем о его желании остаться послужить еще два года по контракту. Это его желание больно ударило по честолюбию наших родителей. Они восприняли его «выходку», как говорил отец, нежеланием возвращаться в семью. «Значит ему там чем-то лучше», — говорила мать, стараясь оправдать решение сына, к такому же выводу пришел и отец: «Раз он пошел на это, значит, так нужно».

В своих письмах Володя писал лишь о том, что он, слава богу, жив и здоров и совсем не писал о своих делах и планах. Значит, было нельзя.

Два года службы сверхсрочником заканчивались осенью, но Владимир возвращался раньше. Все неясности должны были проясниться в личном общении с ним самим.

За столом все домочадцы, с интересом слушали Володю, который, как всем показалось, вел себя немного странно. В принципе, беседу за столом вели только двое — отец и Владимир. Отец задавал вопросы, он отвечал, но я думаю, не без приукрас. Кстати, во время разговора, Владимир несколько раз назвал отца «дорогой товарищ». Я пожирал его глазами, ухватывая и запоминая все его жесты и движения, которые магически действовали на меня. Володя — единственный из сидящих за столом мужчин, курил вместе с отцом, угощая его немецкими сигаретами с фильтром. Он курил наиграно красиво, картинно стряхивал в пепельницу пепел с сигареты, постукивая по ней указательным пальцем, пускал дым тонкой, но сильной струей в потолок. Я все это запоминал и торопился повторить, выйдя раньше других из-за стола. В сарае я курил отцовские папиросы «Север» и пускал дым струей в потолок. Вообще-то, я очень сожалел, что Володя уехал из Германии. Я часто писал ему письма, в которых просил выслать мне что-нибудь из модной и современной одежды и он, по мере сил, присылал ее. Я учился в школе в старших классах и, получив от него очередную обновку, немедленно надевал ее на себя, привлекая внимание девчонок-одноклассниц и вызывая зависть друзей. Что и говорить, одежда, присланная им из Германии, значительно отличалась от нашего немодного тряпья, купленного в наших магазинах. И вот теперь я терял моего благодетеля и поставщика модной одежды из-за границы.

Неудержимо течет время. Володя быстро свыкся с жизнью на гражданке. Он работал, дружил с девчонками, но жениться не собирался. Родители побаивались за него, как бы судьба не свела его с людьми падшими, которые могли бы испортить его, но он не портился, но и не женился.

Все бы ничего, жизнь течет тихо и мирно, но вдруг, неприятное известие омрачило ее. Володю вызвали в МВД — это было уже кое-что.

Я помню, когда мы, мальчишки с улицы, сидя на бревнах в вечернее время, заворожено следили глазами за проезжающей мимо нас мрачной машиной с металлической будкой и зарешеченными окнами и, когда она скрывалась с глаз, свернув в переулок, кто-нибудь из нашей компании, еще чуть выговаривая слова, тихо, со вздохом говорил:

— «Воронок» за кем-то приехал.

Вызов Владимира в милицию поразил всю семью, отец заболел, а мать не находила себе места, мучительно рассуждая о том, что мог натворить ее сын там, в Германии.

Вернувшись из милиции, Володя был, конечно, очень возбужден, но, криво улыбаясь, он все — же успокаивал вопросительно смотревших на него родителей:

— Ничего, ничего. Все в порядке. Нормально все.

В тот вечер они втроем сидели в гостиной за столом и что-то тихо обсуждали. Разговор они прерывали, если кто-то из нас входил в комнату. После всего этого обстановка в семье поправилась, правда, мать часто выходила из комнаты Володи заплаканная или очень грустная. Порой, не сдерживая свое желание узнать, что же такое таинственное и недоступное мне происходит в нашей семье, я спрашивал об этом у матери, но она делала строгое лицо, прикладывала палец к губам и, молча, отрицательно качала своей седой головой. Как ни велико было мое желание спросить у самого отца о происходящем в доме, я все же не решался этого сделать, боясь, что он не так поймет меня и осудит. Отца побаивались в семье все, несмотря на то, что был он человеком не крупным и худощавым. Но, даже, люди со стороны, называли его человеком с характером, любой человек, находящийся рядом с ним, невольно попадал под его влияние. В семье он держал в едином кулаке всех.

Беды, порой наваливавшиеся на кого-либо из семьи, достоянием всех не становились. Родители не выносили неприятности на семейное обсуждение, с бедой они сражались одни, ограждая других детей от лишних забот. Это была политика отца, мать же, женщина добрая, легко бы делилась со всеми семейными новостями, но боялась отца. Однако, с дочерьми-то она, видимо, все-таки делилась кое-чем. Старшая сестра, однажды, проговорилась мне, что там, в Германии, у Володи есть женщина, им не позволяют пожениться, но у них родился ребенок и Володя теперь платит алименты. Всегда восхищаюсь способностью женщин парой предложений сообщить тебе такую новость, словно ты роман прочитал. Но самое главное, что она сказала, так это то, что Володя их очень любит, но совершенно не знает, как поступить, чтобы быть вместе с ними.

Я мог предполагать о делах брата в Германии все, что угодно, но о таком даже и подумать не мог. Вот это да! Вот это здорово! Надо же, можно породниться с иностранцами и, даже, не только можно — породнились уже. Если у них есть ребенок, значит, в нем течет и наша кровь. А с другой стороны, если Володя станет что-то предпринимать, сколько будет всякого рода неприятностей! Ужас, что будет! Это понимал даже я, школьник. Достанется, если не всей семье, то уж Володе-то точно. Даром это не пройдет и просто это не закончится.

Я видел, что Володя страдает, страдали и пожилые родители. Они молчали, хмурились и отводили глаза, переводя разговор на другие темы, когда я лез с расспросами о судьбе немецких родственников. Мне очень хотелось знать, как решится этот вопрос, я настойчиво тормошил родителей, но от меня отмахивались, как от назойливой мухи и говорили, чтобы я не лез не в свое дело. И опять же, только от сестры я смог получить небольшую информацию о том, что Володе с Ренатой, так зовут немецкую женщину, что-то мешает пожениться.

Я переживал ничуть не меньше самого Владимира, я молил бога, чтобы все решилось хорошо. Перед сном, лежа в постели, я, бывало, долго размышлял об этой новой семье. Думал даже о том, где они надумают жить. В нашем городе они, все-таки, жить не будут, маловат, грязноват, да и не ахти какой красивый. Жить они будут, конечно же, в Союзе, им дадут жилье в большом и красивом городе. Они, живя большой и дружной семьей, смогут быть в гостях то в Германии, то в нашем родном захолустье. Не все же у нас плохо, у нас прекрасные леса с реками и озерами. И вот, все это благополучие по чьей-то воле не должно было состояться. Интересно, кому же мешает счастье молодых людей, любящих друг друга. Выходит, что мешает кому-то.

В семье началась активная психологическая обработка Владимира родными и близкими людьми, смысл которой сводился к тому, что «плетью обуха не перебьешь, а с властью не поспоришь», да и не век же холостяковать, жениться парню надо. Да и не будет хорошая женщина век вековать вдвоем с ребенком, давно уже, наверное, живут полной семьей. Мешать им сейчас не желательно и, возможно, что вмешательство Володи может полностью испортить им жизнь.

Такие рассуждения смутили Владимира и склонили его к тому, что он женился, а вскоре и дети пошли, мальчик и девочка. Короче, милиция и давление родственников сломали Володю. Но не меня!

С ними я все равно встречусь, сдружусь, и они все равно будут считать меня своим родственником. Не делясь ни с кем этими соображениями, я дал себе клятву, что обязательно побываю в Германии и встречусь с ними, что бы мне это не стоило. Я для себя тогда выбрал, как мне казалось, самый верный путь попасть туда — это, окончить военное училище и получить возможность служить там. В то время в этой стране находилось много наших войск. Мне казалось, что попасть служить туда не так и сложно.

Я так и поступил.

Я окончил военное училище. Во время учебы женился, у нас родилась дочь, Варвара. Служить нас направили в Германию, то есть, сбылось все, что я задумал.

Кто бы мог подумать, что так незаметно пройдут годы. Вот всего-то один год остается и за этот год нужно сделать все, что я не успел за четыре года. Нельзя сказать, что я совершенно бездействовал. Многое изменилось за это время. Я перестал остро чувствовать близость этой немецкой семьи, из-за которой так круто изменилась вся моя жизнь. Время и семья тоже сделали свое дело. Время настойчиво стирало душевные переживания, а забота о семье заставила на время забыть своих немецких родственников. Да и Владимир, во время наших визитов, никогда не вспоминал о них и я уже начал считать, что он больше не хочет ворошить «дела давно забытых дней». Тем более что мое посещение этой семьи может нарушить их семейное благополучие, которое, возможно с большим трудом создано усилием воли хрупкой женщины.

Я в душе оправдывал свою бездеятельность чрезмерной занятостью, да и большие события в моей семье переворачивали с ног на голову весь наш устоявшийся образ жизни. Одним из таких событий стало рождение нашей младшей дочери — Оленьки. Тогда шел третий год службы в Германии. Ближе к середине января Валя надумала рожать. На санитарной машине нас отвезли в госпиталь, где был и роддом. Уехав, я уже ни разу не смог посетить ее, или уже их, слишком маленьким человеком я еще был, мной можно было пренебрегать. Так и поступали старшие начальники. Но она меня никогда не попрекнула этим и лишь спустя тридцать лет, в день рождения Оленьки, сказала:

— Когда родила Олю, каждый день ждала, что ты приедешь к нам. Ко всем роженицам едут, едут. Только к нам — никто. Так плохо нам было. И тоскливо.

Спустя тридцать лет, эти слова ранили меня. Было мучительно больно. Я считаю себя очень виноватым перед женой и дочерью, но изменить это прошлое уже никак не могу.

Ну, а пока я сразу понял, о чем Володя собирается со мной говорить, ведь все шло к этому. Во время первых моих отпусков он не решался со мной заговорить о своей жизненной драме, откладывая разговор на потом, так как еще было время. Но в запасе остался всего один год службы в Германии, в течение которого я еще мог что-то узнать о семье Остофф, и Володя решился на этот разговор со мной. Ведь, на самом деле, появится ли возможность в будущем кому-нибудь из семьи побывать там и узнать хотя бы, как сложилась жизнь в той далекой немецкой семье и, хотя бы издалека взглянуть на Агнесс. Может случиться и так, что сменят они свое место жительства, канут в неизвестность, и будут вспоминаться лишь, как давний сон. Забудется ли этот сон или нет, но потеряны они будут навсегда.

Прошло много лет с тех пор, как я выслушал исповедь своего брата. Возможно, что я не все уже достаточно точно помню, что он мне говорил, а кое-что уже изменила моя фантазия, но я прошу не судить меня строго. Слова мои исходят от души, и я люблю этих милых и симпатичных мне людей.

Познакомились они случайно, когда служил он еще на срочной службе, встречались тайно, любя друг друга. Отслужив срочную службу, Владимир не смог просто так окончить свой скоротечный роман и, чтобы продолжить его, он подписал контракт на два года сверхсрочной службы. Я очень понимаю его, что не сделаешь ради любимого человека.

Став сверхсрочником, Владимир приобрел кое-какие свободы, появилась возможность встречаться чаще, но приходилось скрывать свою связь с немецкой девушкой от особистов, уж они-то строго блюли законы. За это наказывали — нарушившему запрет контактировать с немцами, предписывалось срочно покинуть Германию.

Между тем, Владимир познакомился с отцом своей немецкой подруги. Известие, что Рената беременна, одновременно обрадовало и испугало Владимира. Почему обрадовало — понятно, а испугало только лишь потому, что на его глазах были уволены и выпровожены из Германии двое его друзей-сверхсрочников за контакты с немецкими девушками.

Владимиру нужно было что-то предпринимать, тем более что отец будущей матери, требовал от него конкретных действий, а не обещаний. Он с симпатией относился к Володе и однажды сказал ему, что на свадьбу он приготовил отличный подарок молодоженам и, если они все-таки поженятся, он будет счастлив и согласен на любое решение с выбором места их проживания.

Предугадать, как обернется дело, было сложно. Не понятно, с чего начать, и с кем нужно было говорить, чтобы добиться разрешения жениться. Спросить не у кого, такие мероприятия не практиковались. Он чувствовал, что их ждут невзгоды и, потому, тянул время, надеясь на чудо. Но чудес не бывает, а отношения, между тем, осложнялись, становились напряженными. Создалась такая обстановка, при которой продолжать оттягивать время разговора с командиром, не было никакой возможности. Для Владимира исход всего этого дела предположительно был известен.

Так все оно и вышло. Последовало то, что следовало ожидать. У него не оказалось времени даже для того, чтобы сообщить Ренате о случившемся промахе. Провожали Владимира особисты до границы с Польшей.

Двое суток он провел на вокзале в Москве, но придумать что-то серьезное и благоразумное, чтобы спасти семью, не смог. Боязнь «наломать дров» остановила его, и он решил ехать домой. Он привел себя в порядок, купил билет на поезд и дал телеграмму родителям. За сутки поездки в вагоне поезда Владимир окончательно пришел в себя.

— Ну, вот, я тебе все рассказал. Думаю, что осуждать ты меня не станешь, вина моя лишь в том, что я знал о запрете контактов с немцами, но все — же познакомился и влюбился в Ренату. Попросить тебя хочу лишь об одном, съезди к ним, посмотри, как они там, только все запомни, до последнего штриха. Через год, брат, мы с тобой встретимся, и ты мне расскажешь о них все. Я весь год буду ждать тебя. Ничего больше не хочу, только о них что-нибудь привези, ну, хоть что-нибудь.

На этом он замолчал, задумавшись. Ну, а, вспоминая, он позабыл и про меня, и про всех, находясь, наверное, в эти минуты там и в то время.

Выслушав Володю, стал страдать я. Заболела душа. Стало стыдно перед братом и, даже, перед собой. Когда я впервые услышал от сестры обо всем, что случилось с Владимиром, я только и мечтал о том, что обязательно попаду в Германию и встречусь с этими двумя далекими, но родными людьми. Хорош же я, четыре года находился, можно сказать, рядом с ними, но ни разу не сделал попытки каким-то образом повидать их. Свыкаться даже стал, что не было, и нет их в нашей жизни. Они для нас, как инопланетяне, «много о них говорят, но никто и никогда их не видел».

Да и Володя тоже хорош, не дал мне толчок пораньше. Одно напоминание с его стороны, послужило бы для меня руководством к действию. А раз не слышу от него даже намека, вот и кажется мне, что не стоит самому разговор заводить. Не дай бог, воспоминание о них разбередит ему душу и принесет больше вреда, чем пользы в его спокойную жизнь, вот я и молчал.

Еще по пути в часть я решил действовать сразу, как приеду, но, как говорят, «мечтать не вредно».

Боевая подготовка в этот год была, как никогда, интенсивной. Мой непосредственный командир, который знал от меня обо всей этой истории и хотел бы содействовать мне в нашей встрече, и тот не смог в течение нескольких месяцев отпустить меня в эту важную поездку.

Пришла зима. Успешно закончились все проверки и учения. Досталось не только солдатам, непонятно куда подевались небольшие животики у офицеров, накопленные в более спокойные времена, мундиры на них висели, словно увеличились на один — два размера. Многие из них получили новые назначения с повышением в должности. Настроение у всех моих друзей было приподнятое, только меня глодала забота.

Тут-то и появилась у меня лазейка вырваться из части. В военный госпиталь шла машина, а мне было поручено посетить больного солдата. Я сделал все, как было нужно. Теперь мне предстояла главная задача, но я все никак не мог собраться и заставить себя подойти к этому делу хладнокровно и решительно. Куда деться, но я встречи боялся.

Я устроил для себя тренировку — долго бродил по городу, всматриваясь в немецких женщин и выбирая какую-то такую, которая, по моему мнению, должна быть похожа на Ренату Остофф, с которой мне придется встречаться и, долго, как я предполагал, разговаривать. Получалось все из рук вон, плохо. От бессилия хотелось бросить все и сбежать домой к жене, к детям. Но, вспоминая Володю, его грустные глаза, его обещание ждать меня, чтобы что-то услышать об этих людях, я взял себя и руки, и направился к железнодорожному вокзалу. Отсюда до городка, где меня, конечно, не ждут, рукой подать, и я решил доехать туда на поезде. Времени до отъезда оставалось достаточно много, я вышел на площадь перед вокзалом и сразу оказался около небольшого скопления людей, в основном, женщин в возрасте.

Женщины толпились у небольшого лотка и плаката с пожеланием людям, купившим лотерейный билет, выиграть максимальный приз — сто тысяч марок. Умудренные жизненным опытом и от природы экономные, женщины находились невдалеке от лотка, перешептываясь и шушукаясь, поглядывали на завлекающий плакат, но деньги за билетики выкладывать не торопились. Видно было, что не хватает лишь небольшого толчка. Плакат, как магнит, не отпускал их от себя, но и деньги, которыми нужно было рассчитываться за эти билетики, были не чужие. Просто так расставаться с ними, не будучи уверенным хотя бы в маленьком скромненьком выигрыше, никто из них не решался.

Видимо, таким толчком должен был стать я. Женщины смущенно переглядывались, совали руки в большие накладные карманы пальто, нащупывали теплыми пальцами легкие монетки, но раскошелиться не торопились. Они, наверное, ждали от изредка берущих билеты молодых людей, проходящих мимо, радостного возгласа от хорошего выигрыша, но большинство из них, заглянув в сокровенные внутренности бумажки, разочарованно мяли ее и, сделав гримасу, выбрасывали измятый в руке билетик в заблаговременно поставленную урну. Счастливых людей пока было мало, а, случайно выигранный билет, не становился поводом к общему ажиотажу.

Пока я знакомился с надписями на плакате, уважаемые старушки любопытно поглядывали на меня и, видимо, ждали от меня подвига. Плакаты обещали выигрыши с шестизначными цифрами, что, конечно, не мешало бы. Соблазненный рекламой, я не обманул надежд женщин, протянув деньги продавщице билетов. Из пяти билетов, взятых мной, выиграли все. Сумма получилась небольшая, но, все же, выигрыш есть выигрыш. Надежда выиграть крупный приз значительно увеличилась.

Удивленные моей удачей и опешившие от такого везения, местные гражданочки раскрепостились и наперебой стали совать мне в руки теплые монетки, безо всякого сожаления расставаясь с деньгами. Они посчитали, что у меня легкая рука и хотели, чтобы я, этой самой рукой, купил счастье и для них. Я внес оживление вокруг лотка, тем самым вызвав молчаливую благодарность продавщицы, она улыбнулась мне.

Кто-то выигрывал, а кто-то и нет, но и они благодарили меня, заглядывая в мои глаза.

Я был без зонта, а мокрый снег все падал и падал на мои голые руки, которые все леденели и леденели, хоть и держали периодически теплые монетки, полученные из теплых рук. Мне и самому перестало везти, с каждой покупкой выигрышных билетов становилось все меньше и, когда я уходил от «Ракеты счастья», так звали этот лоток с плакатом, кто-то даже махнул мне рукой, пожелав найти счастье в другом месте.

Я уходил, проигравшись полностью, но стал, уверен в себе. Я смог найти общий язык с большим количеством женщин и, наверное, полажу как-нибудь с одной. Но как?

В течение четырех лет я изредка вспоминал об этой немецкой семье Остофф и представлял свою встречу с ними, готовил слова, которые хотел им сказать. Плохо то, что я представлял нашу встречу всегда по-разному. Теперь времени больше не осталось, скоро будет поезд, ничего не изменить. В общем, решил я ехать совершенно безоружным, таким, какой есть, надеясь на везение и удачу.

Поезд шел недолго. Удивительно, что чем ближе я подъезжал к этому незнакомому городку, тем сильнее волновался. Рядом со мной в вагоне находились обыкновенные гражданские люди со своими заботами, они ехали куда-то, были ужасно спокойны и уверены в своих действиях. Оказаться бы им на моем месте, а я своего места не находил, как бы они вели себя. В дурной вагон вдобавок я сел — «для некурящих пассажиров», не посмотрел, когда садился вот и выбегал постоянно в тамбур, чтобы выкурить очередную сигарету. Мою нервозность люди очень хорошо видели, я чувствовал это, но сдержать себя и не волноваться не мог.

Кто бы заглянул в мою душу или в голову — сплошной сумбур! Уже больше четырех лет общаемся с немцами, нахожу с ними общий язык, говорю по-немецки плоховато, но мы понимаем друг друга. А сейчас, еду и не знаю, смогу ли я поговорить с этой женщиной. Она, оскорбленная и обиженная, совершенно уверена в том, что, забеременев, стала не нужна Владимиру. Это — мое предположение.

Когда я нервно докуривал в тамбуре очередную сигарету, туда же вышел покурить тщедушный пожилой немец. Он протянул мне сигарету и спросил, могу ли я говорить по-немецки. Я кивнул головой, оговорившись, что знаю немецкий не совсем хорошо. Доброжелательный старичок внимательно прислушался к моему произношению и с улыбкой сказал:

— Для нашего разговора этого достаточно, — заверил меня немец и прикурил ловко прихваченную сухими губами сигарету, затянулся и, разомлев, стал что-то говорить, глядя в окно.

Я. прислушавшись к его бреду, стал кое-что разбирать и понял, что он мирно беседует со мной. Он смотрел в окно и рассуждал о погоде, о красоте пробегавших за окном картин, болтал просто так, ни о чем, изредка поворачивал голову лицом ко мне, как бы ища поддержку с моей стороны. Мне ничего не оставалось делать, как улыбаться ему и в знак согласия кивать головой. Более сговорчивого собеседника он, наверное, не встречал. Это ему нравилось, а я рад был ему угодить. В конце концов, докурив сигарету до самого фильтра, он аккуратно спрятал его в пепельницу на стенке и спросил:

— Сколько времени?

Из этой ситуации я вышел легко, подсунув ему прямо к глазам циферблат командирских часов.

— Хорошие часы! — похвалил он. Я снова согласно кивнул.

Немец, а следом и я, вошли в вагон, расселись по своим местам, и я стал разглядывать окружавших меня людей. От общения с добрым и влюбленным во всех и во все пожилым человеком, у меня изменилось настроение, пропал необъяснимый страх, исчезли сомнения, все стало простым и доступным.

Поезд точно в срок подошел к станции. На улице шел мокрый снег, он большим слоем покрывал перрон и сразу же большим слоем лег мне на плечи. Шинель стала мокнуть сверху от погон, но самое неприятное ощущение появилось, когда тающий снег стал стекать с фуражки за воротник.

Проходя мимо вокзала, я заглянул в окна Митропы, привокзального ресторанчика, там, в тепле и уюте за столами сидели люди. Захотелось тоже туда, но у меня была более важная задача. Для начала я должен был отыскать необходимый мне адрес.

У самого вокзала начиналась длинная кривая улица, сплошь состоящая из частных домов. Самого города видно не было и, по всей вероятности вот эта улица и была той самой Железнодорожной улицей, так необходимой мне. Чтобы убедиться в этом, я решил спросить у людей, копошащихся в автомобиле невдалеке от меня.

На мой вопрос ответила женщина, мужчина в это время был занят какой-то неполадкой в машине.

— Нет ничего проще. Вот эта улица и есть улица Железнодорожная, — сказала она, указав мне на крайние дома. — Какой дом вам нужен?

Я назвал запомнившиеся мне на всю жизнь две цифры номера дома.

— О, это так далеко! Садитесь лучше к нам в машину, мы едем как раз в этом направлении.

Такое предложение оказалось мне как никогда кстати. Попав в тепло, я повеселел, и тут меня как прорвало. Я выложил про себя буквально все — кто я такой и зачем приехал сюда.

Немецкая женщина, выслушав меня, пришла в восторг. Едва ли когда-то в жизни ей приходилось принимать участие в качестве действующего лица в подобной мелодраме. Мужчина был не столь оптимистичен, большого восторга он не проявлял, а лишь периодически поглядывал на меня, не меняя своего мрачного выражения на лице. Меня это не очень беспокоило, важно было то, что я двигался в нужном направлении и в лице женщины, сидящей со мной в одной машине, приобрел, бесспорно, прекрасную союзницу.

Только не натворила бы она чего-нибудь лишнего, мелькнуло в моей голове. Слишком уж много энергии у нее. Мои опасения не оказались напрасными. Моя благодетельница, как только машина остановилась, быстро вынырнула из машины и потащила меня за рукав шинели.

— Ком, ком! — торопила она. Я безропотно, как теленок, последовал за ней к красному двухэтажному зданию.

Все происходило так быстро, что мое сознание, пожалуй, отставало от моих действий и, потому, я оказался перед открывающимися входными дверями совершенно не готовым к встрече, а, увидев женщину, в которой тотчас же признал Ренату Остофф, оробел и совсем потерял дар речи. Моя благодетельница что-то говорила ей быстро, захлебываясь, изредка показывая на меня рукой, а я безотрывно смотрел на Ренату, разглядывая ее, стоящую тихо, со скрещенными и прижатыми к груди руками. Она слушала женщину, глядя мне прямо в глаза, и я видел, как подрагивали ее ресницы, и понял, что и она взволнована не меньше меня.

О чем говорила женщина, я не слушал, но некоторые обрывочные фразы остались в моей памяти до сих пор:

— Я привезла вашего дядю! Да, да! Он дядя вашего ребенка!

— У меня нет маленьких детей. У меня взрослая дочь, — шептала Рената плохо слушающимися губами. — Я ничего не знаю, я ничего не знаю.

Женщина из машины замолчала и вонзила в меня колючий взгляд своих проницательных глаз, видимо, заподозрив страшную ложь в происходящем, но, увидев мои глаза, полные доброты и тепла, именно так я смотрел в голубые глаза Ренаты, она, до конца не понимая ситуации, в которую попала, решила немедленно исчезнуть. Она так и сделала.

Рената даже не заметила, как ушла женщина и продолжала смотреть на меня. Губы ее шевелились, но можно было только догадываться, что они шептали:

— Не знаю. Я ничего не знаю.

Она была застигнута врасплох. Врать мне она не хотела и не могла, а сказать правду не была готова. Видимо, я должен был уйти. Взглянув последний раз на нее, я хрипло сказал:

— Извините. Пожалуйста, — и, немного помедлив, добавил. — До свидания.

Поворачиваясь к двери, я вдруг уловил ее движение — руки опустились с груди, и сама она дернулась в мою сторону. Я приостановился и поднял глаза на ее лицо, но снова все вернулось на свое место: руки на груди, а губы снова что-то беззвучно шепчут. Но я видел этот ее порыв. Двоякие чувства боролись в ее душе, а что там творилось, известно только одной ей, Ренате, да господу богу.

Скрипнув, закрылась за мною дверь. Я шел, тяжело ступая деревянными ногами.

До последнего мгновения я надеялся, ждал, что Рената окликнет меня, но этого не произошло.

По мере того, как я удалялся от дома Остофф, я все сильнее ненавидел себя. Ведь, когда убежала женщина из машины, я мог заговорить с Ренатой, назвав ее по имени, мог сказать ей пару слов о Владимире. И, я считаю, что она обязательно поступила бы иначе. По сути дела, я не был даже признан. Так мне и надо!

— Ну, нет! — думал я. — Без результата домой не уеду!

Я шел прямо по проезжей части улицы. Прохожих не было видно вообще. Да и кто в такую погоду решится без острой необходимости выйти. Мокрый снег садился на плечи, сразу прилипал и медленно таял. Вода парила, казалось, что плечи дымились. С фуражки вода ручейками стекала за воротник шинели. На дороге лежало снежно-водяное месиво. Хромовые сапоги превратились в мягкие, но ужасно мокрые ичиги. Редкие машины объезжали меня, а водители, наверное, принимали идущего по проезжей части улицы русского офицера за пьяного или за идиота. Я шел в сторону, противоположную вокзалу. Ноги привели меня к гастштедту и я, не задумываясь, вошел вовнутрь. Дрожь пробирала все тело, ноги застыли, полы шинели мокры почти по пояс. Пройдя в зал, я сразу понял, что и тут мне не повезло. У меня на этот счет даже примета есть — если первое дело, за которое я взялся с утра, провалилось, а еще хуже, если провалилось с треском, можно в этот день больше не утруждать себя, все остальное тоже провалится с треском.

В гастштедте справляли свадьбу. Почти все, как у нас: столы сдвинуты, уйма народу и, как заведено, в белом и черном невеста с женихом. Играет простенький оркестр, но очень весело и заманчиво звучит музыка. Танцуют, а может быть, пляшут, все, и молодежь, и люди в возрасте. Старички в бриджах и гольфах по колено лихо прыгают вокруг своих подруг, одетых в длинные темные платья. У женщин ярко нарумянены щеки и подведены брови.

Немного расстроенный, я развернулся к дверям, соображая, смогу ли быстро найти еще какую-нибудь забегаловку. Конечно же, выходить из тепла, уюта и веселья в такую непогоду страшно не хотелось, но что поделать.

Не знаю, то ли на беду, то ли на счастье, послышались крики, явно адресованные мне. Ко мне подбежали два молодых паренька, которые попросили меня немного задержаться. В душе затеплилась надежда, а передо мной появилось светлое пятно. Плохо немцы не сделают, но, видимо, понадобился я им зачем-то, только зачем? Совсем неожиданно для меня, подошли жених и невеста с подносом, посреди которого стоял фужер, до краев заполненный водкой. Невеста, молодая женщина, наиграно изобразила улыбку на лице, но была красива. Мне сразу вспомнились слова какого-то умного человека: «Почему невеста выглядит всегда хорошо? Потому, что она потратила на это время». Мне показалось, что эта невеста потратила на себя целую уйму времени, так она была хороша. Жених оказался прагматиком, он сразу приступил к делу:

— Поздравьте нас, господин офицер и пожелайте нам что-нибудь хорошее.

Я понял его сразу и напрягся, вспоминая все, что мог вспомнить. Речь моя получилась долгой. Стоило мне закончить свои поздравления, последними словами которых стало пожелание новой семье иметь много детей, как весь «миллион» людей в зале взорвался криками и аплодисментами, невеста улыбалась, а жених, сияя, гордо крутил головой и делал движения, словно кланяясь беснующимся гостям. Мне он коротко сказал: — Данке! (Спасибо!)

В гастштедте я согрелся и получил то, что должно было привести меня в порядок. Озноб и нервное напряжение, как рукой сняло.

Вроде, как повезло с этой свадьбой — первое, что пришло в голову, когда я покинул гастштедт. Выпитая водка вскружила голову. Мой первый визит в дом Остофф стал казаться обыкновенным недоразумением. Конечно, так не должно было быть, просто вел я себя как-то не так. Все равно не уеду отсюда, пока не увижу Агнесс, решил я и ускорил шаг, не замечая ни мокрого снега, слепящего глаза, ни снежно-водяной каши под ногами.

У меня перед глазами постоянно стояла Рената со скрещенными на груди руками. Я видел ее порыв, когда она всем телом дернулась вслед за мной, уходящим из ее дома. Я понимаю ее, ведь я для нее был частичкой, весточкой Владимира. Не все же сломано, не все позабыто. Ведь они любили друг друга, и Владимир стал отцом их ребенка. Он и сейчас отец Агнесс и от этого никуда не деться.

И еще, там, в прихожей, Рената говорила, что у нее нет маленьких детей, а есть взрослая девочка. Да! Это все верно. Это я живу прошлым и думаю об этой семье до сих пор, как о женщине с маленьким ребенком. Я не учитываю прошедшие годы. Ведь и я уже не школьник, а Владимир тоже стал отцом и мужем женщины. Я представил себе Агнесс. Она — высокая, очень красивая девочка, блондинка. У нее обязательно должны быть голубые глаза. У ее отца и у матери они именно такие.

Рассуждать самому с собой легко и просто, можно все сказать и объяснить, но стоило только появиться в поле моего зрения красному двухэтажному дому, решительность моя мгновенно, словно ее и не бывало, исчезла. В эти мгновения я понял, что совсем не гожусь в дипломаты. Я никогда не смогу обидеть женщину — так и должно быть, но я так — же не смогу добиться от женщины, чтобы она выслушала меня, не говоря уж о какой-то беседе и взаимопонимании. Ведь я хочу совсем немного — узнать, как они живут, и рассказать кое-что о своем брате, который покинул их при странных и непонятных для них обстоятельствах.

Я могу и не услышать от нее ни одного слова, осуждающего Владимира, но я хочу, чтобы она даже в своих мыслях не считала его подлецом, бросившим ее, беременную, одну. Только одно это стоит того, чтобы я превозмог себя и сделал невероятно трудное для моего характера дело.

Боюсь, что Рената замужем, у них дружная и любящая семья, а я, подчиняясь эгоистической заботе о брате, своим бесшабашным визитом нарушу их добрую семейную идиллию, принесу вред этим людям. Порой мне казалось, что не стоит идти к ним, незачем это делать.

Тогда мне придется врать брату. Не знаю, бывает ли ложь благородной, но ложь с благими намерениями, я уверен, бывает. Другое тревожит, Владимир поймет, что я лгу.

Снова получилось так, что когда я подходил к дому Остофф, в голове моей был сплошной сумбур. Я пришел к выводу, что стоит мне в таком виде снова появиться в прихожей Ренаты, при условии, что меня еще туда пустят, все повторится, то есть все будет так, как час назад. Понимая это, я решил присесть куда-то, успокоиться и сосредоточиться. Я отыскал глазами зеленую скамейку под крышей и недалеко от дома.

Снега под крышей не было, но сырость и прохлада снова приступили к своим обязанностям, когда я стал малоподвижен. Уж что греха таить, так, сидя, я и задремал. Нервное напряжение, промозглая погода вымотали мой организм до изнеможения и я, не сопротивляясь, сдался навалившейся на меня дреме.

Я проснулся от прикосновения ко мне чьей-то руки, я услышал, как чей-то бархатный голос повторил несколько раз:

— Камрад! Камрад!

Некоторое время я не открывал глаз, боясь забыть что-то хорошее, оставшееся во сне, но мозг возвращал меня в реальность. Я резко открыл глаза и увидел перед собой двух женщин, вскочил, разглядывая обоих. Справа стояла Рената, не так высока ростом, средней полноты, одета в пальто черного цвета и такая же шапочка на ее голове. Слева от меня — высокое и нежное создание — девочка, жующая жвачку. Легкая улыбка блуждала по ее лицу, взгляд ее красивых глаз останавливался изредка на мне, но не задерживался надолго.

— Это — Агнесс, — сказала Рената, взмахом руки указав мне на девочку.

У меня в груди колотило так, что я не только чувствовал, но и слышал биение своего сердца. Я взял в свою руку холодную, как сосулька ее ручонку, прижал ее к своим губам и, не находя слов, лишь повторял:

— Агнесс! Агнесс! Дорогая Агнесс!

Рената, наверное, понимала мои чувства и не мешала. Она наблюдала за нашей встречей. Время летело, но я больше ничего не говорил, не мог. Рената подала мне белый конверт, сказав при этом:

— Это — письмо. Здесь две фотографии Агнесс. До сегодняшнего дня Агнесс не знала, кто ее отец, но мне сейчас пришлось это сделать. Я хотела сказать ей об этом гораздо раньше, но что-то мешало. Сегодня, в связи с вашим визитом, я решила покончить со всеми неясностями. Я еще не знаю, как это сообщение подействовало на Агнесс, но, думаю, что она все поймет правильно, она умная девочка.

Она замолчала, предоставив еще немного времени побыть мне рядом с Агнесс, но всему есть конец.

— Нам пора, нужно идти, — тихо и мягко сказала Рената.

Девочка потянула свою руку, и она выскользнула из моей ладони, как подтаявшая льдинка. Женщина взглянула в мои глаза, Агнесс, продолжая улыбаться, ручкой помахала мне, и они обе пошли по раскисшей дороге. Я одиноко стоял посреди улицы и тоскливо смотрел вслед удаляющейся парочке. Мокрый снег все летел и летел, цеплялся за ресницы, таял на щеках и стекал по подбородку, ветер леденил мокрое лицо, но я не чувствовал холода. Меня трясло оттого, что от меня уходили люди, с которыми я мечтал встретиться много лет. И вот, эта встреча закончилась.

Была ли она? Доказательством того, что она все-таки состоялась, был белый конверт в моих руках.

Немного не доходя до перекрестка, они остановились, обе помахали мне рукой, но Агнесс, взглянув на мать, та, видимо, что-то сказала ей, сначала пошла в мою сторону, затем, побежала. Боже! Она чуть не упала, поскользнувшись на этой раскисшей от тающего снега дороге.

Мне не верилось, что она торопилась ко мне, казалось, что она пробежит мимо меня.

Я стоял, опустив руки, пусть даже мимо меня пробежит, я успею еще раз увидеть ее с близкого расстояния. Но она не пробежала мимо, а остановилась прямо передо мной, мокрой ручкой провела по губам и, опершись о мою грудь, поцеловала меня в щеку и тихо сказала:

— Это — для моего папы.

Оттолкнувшись, она убежала, но на моей щеке огнем горел поцелуй холодных и мокрых детских губ.

Ну, вот и все. Все кончилось. Они исчезли за поворотом, а для меня, для нас, может быть, исчезли навсегда. Не хочется думать о том, что я их больше не увижу, верилось, что будут у нас еще встречи. Так — хотелось, но будет ли так. Одни мечты. Всю свою прожитую жизнь я был мечтателем. Что-то сбывалось, что-то так и оставалось только в мечтах.

Пусто было на улице возле домов и на дороге, пусто было и на душе. Оглянувшись на двухэтажный красный дом, словно стараясь запомнить его на всю жизнь, на пустой переулок, в котором растворились два моих милых ангела, я быстро пошел в сторону железнодорожного вокзала.

Мне повезло, уехал быстро, в поезде дремал, стараясь не думать ни о чем. Домой я вернулся засветло.

— Что скажешь Володе? — спросила Валя, когда выслушала все, что я рассказал ей о своем визите к Остофф, и было прочитано письмо, написанное рукой Ренаты. Кроме письма в конверте оказались две фотографии Агнесс.

— Расскажу все, что видел и слышал, как оно было.

— Да, конечно. Так будет правильно, — задумавшись, сказала жена.

Закончилась моя служба в Германии, мы отправили все имущество в контейнерах к новому месту службы и сами отправились в очередной отпуск. Ничего нового во время отпуска мы не изобрели, проводили его традиционно и, когда приехали к моему брату Владимиру, я по его глазам и поведению понял, что он очень ждет меня, и ждал, как и говорил, весь этот год.

Мы с ним разговаривали целую ночь. Он очень внимательно слушал меня, а я красочно, с лирическими отступлениями рассказал о своем визите в дом Остофф. Владимир долго читал письмо Ренаты, разглядывал каждую буковку, долго и внимательно смотрел на фотографии Агнесс. Мне трудно было представить, что творилось у него на душе, но я видел капельки слез на уголках его глаз.

На следующий день я не мог узнать Владимира. Мрачная маска исчезла с его лица, он стал разговорчив и довольно весел. Много времени он уделял нам и делал все для того, чтобы наше семейство, находясь у него в гостях, не испытывали никаких неудобств.

Ежедневно, увидев Владимира, я обращал внимание на его настроение и думал о том, что, если уж я, его брат, ежедневно вспоминаю нашу с ним беседу и мою встречу с Ренатой и с Агнесс, то, что уж говорить о Владимире. Он, по-моему, или мог так держать себя в руках, или сделал вывод, что ему больше не суждено свидеться с ними, и он смирился с этим. Спросить у него об этом я не решился.

Прошли годы. Военной карьеры у меня не получилось. Судьба свела меня с людьми пустыми и злобными, и глубокое разочарование в военной службе привело к тому, что я досрочно был уволен из Армии и после некоторых мытарств, остался для постоянного проживания в Сибири.

Первое время после увольнения некогда было думать о том, что было и прошло. Поначалу — забота о жилье, потом — подрастающие дети. С годами я стал замечать, что становлюсь все меньше и меньше востребован семьей. Заработанные мной деньги уже не делали погоды в семейном бюджете. Дочери получили образование и разлетелись, выйдя замуж. Мы с женой остались вдвоем.

С рождением внучат, помощь бабушки стала у молодых семей цениться на вес золота. А у меня появилась уйма свободного времени, которое я, бывало, просто убивал, ограничиваясь посещением пивнушки, где мог рассуждать о смысле жизни с людьми, не вызывающими большого доверия. Однако других не было, другие были заняты в эти трудные времена поисками возможностей попасть в струю, которая бы вынесла их на островок благополучия и сытой жизни.

Когда такой образ жизни становился поперек горла, я прекращал походы в пивнушку и, занимаясь домашними делами, с грустью вспоминал прожитые годы. Чаще всего мою душу сверлило осознание своей никчемности.

Однажды, при встрече с одним местным самобытным поэтом, я рассказал ему одну историю, произошедшую со мной во время службы в Германии. Тот пустил слезу, вручил мне сборник своих стихов с дарственной надписью и посоветовал мне:

— Мил человек! Не попробовать ли тебе изложить все это на бумаге. Глядишь, и польза будет, да и оставишь после себя что-то вечное, пусть даже небольшое. Судя по этому этюду, неплохо у тебя получается. Совсем неплохо.

Недолго думая, я решительно взялся за ручку и бумагу. Днем — работа на предприятии, вечером, если есть такая возможность — работа головой. Я взял за правило, ежедневно писать хотя бы по страничке рукописи. Не всегда это получается, поэтому-то вот уже в течение длительного времени не прекращаю эту работу.

Раньше, в делах и заботах, изредка вспоминалось об Агнесс и ее матери. Вспомнишь о них, бывало, и заболит сразу душа. Сам не свой мечешься по квартире, стараясь отвлечься и выкинуть из головы воспоминания. Все равно ничего уже не изменить. Прошлое удаляется все дальше и дальше. Ослабевают чувства и медленно, но уверено стирается в памяти та единственная встреча с Агнесс, моей племянницей, которую воочию видел только один я из всего нашего большого семейства. Владимир, при наших встречах, больше ни разу не заговорил со мной о своей дочери. Кстати, имею ли я право называть Агнесс его дочерью? Имеет ли он право так считать? Возможно, задумываясь над этим, он не находит ответа, потому и молчит. И все-таки я считаю и надеюсь, что Агнесс сама может решить и решит эту проблему. Что еще можно сказать? Пожалуй — все.

10.05.2013

Барбара

В самом начале лета, мы с женой стали замечать, как крепнет наша младшенькая дочь и, вот, однажды решили, что Вале с двумя дочерьми следует поехать в Сибирь, к ее матери на все лето. Там лучше климат. Недаром на церемониях юбилярам почти всегда желают сибирского здоровья. Солнечных дней в Сибири не меньше, чем в Крыму, излюбленном месте отдыха жителей Союза. Мы получили визу на въезд моих женщин на территорию Союза, и я остался служить один до самой осени.

Трудно привыкнуть к одиночеству. Я за это время прочувствовал все «прелести» холостяцкой жизни и перестал завидовать молодым офицерам, живущим в гостинице,

Редко задерживаясь на службе, я продолжал вовремя приходить домой, наспех готовил себе ужин, если было из чего готовить, ну, а если не было, обходился сладким чаем с бутербродом из черствого хлеба, остальное время убивал, бесцельно бродя по комнатам или перелистывая страницы первых попавшихся в мои руки книг. Перед сном я вновь читал что-нибудь и засыпал с книгой или журналом в руках. Если бы меня спросили на следующий день, о чем я читал с вечера, сомневаюсь, что смог бы что-то вспомнить. Спал тревожно и чутко реагировал на каждый плач ребенка, доносившийся через открытые окна.

Однажды ночью из другой комнаты послышался детский плач. Реакции жены не последовало. Мой дремлющий мозг соображал: «Наверно крепко спит. Умаялась с двумя за день». Ребенок не успокаивался. «Придется подняться самому». Однако плач внезапно стихает. «Слава богу, спит дочка». Спится очень плохо, просто дрема и все; заныло сердце, с чего бы? Снова плач. С закрытыми глазами поднимаюсь с постели, все в квартире измерено шагами: три шага до двери, еще пять до детской кроватки, где спит младшенькая, вот и она.

Дурак! Купил кроватку, которую даже невозможно покачать, Погнался за красотой. Это мое первое приобретение здесь, в Германии. Как получил первую получку, сразу за кроваткой для дочери.

Ловлю руками продольную часть решетки и начинаю плавно поднимать и опускать бок кроватки. «Почему так легко?». Сознание возвращает меня в сегодняшний день, вернее, в ночь. Я бегу в спальню и бросаюсь на кровать, не опасаясь разбудить жену. В квартире я один! Один, почти месяц. Но я ведь сам, по первому решению жены поехать в Сибирь, поддержал это решение, ведь против моего благополучия ставилось здоровье нашей дочки.

Плач мне не приснился, и не было никакой мистики, через открытые окна он донесся из другой квартиры. Плакал соседский ребенок, — почти в каждой семье есть дети.

Продремав до утра и легко перекусив, я спешил на работу, а вернее — убегал от одиночества и тоски. В людском окружении, в общении с людьми день проходит незаметно. Но снова приходит вечер. Выйдя из КПП части, сворачиваю в сторону своего подъезда, возле которого на лавочке уже никто не сидит, и по газонам уже не бегают дети.

Поздно. Но спать не хочется, да и что меня ждет дома? Пустая квартира да пыль, пыль везде — на мебели, на полу, на подоконниках.

Порой я часами лежал в постели, не засыпая. Прибавляя шесть часов разницы по времени, я представлял, что происходит в этот момент там в Сибири. А утром, спеша в полк, к своим солдатам на подъем, рылся в шкафу в поисках чистой рубашки; если в руки случайно попадали детская распашонка или платьице, я прижимал их к своему лицу, вдыхая тот пропадающий уже детский молочно — кисловатый запах, который сводит с ума даже взрослых мужчин.

Как-то, возвращаясь вечером домой, я представил себе, как пролежу несколько часов в тоске и воспоминаниях, прежде чем усну и, чтобы избежать этого, я направился совсем в другую от дома сторону, в центр города. Я знал, что в это время в городе пусто, но мне нравится бродить даже по пустым улицам этого старинного немецкого городка. С удовольствием вышел на главную площадь, мысленно поздоровался со старым каменным Роландом и направился к главной торговой улочке, сплошь состоящей из домов, первые этажи которых были набиты разнообразными магазинами и магазинчиками. Обойдя большое здание кирхи и, рассмотрев ее со всех сторон, я оказался около запотевших и от этого, чуть светящихся, окон гастштедта «Ratchaus».

За толстыми стеклами в синем табачном дыму я едва различил множество сидящих за столами людей. Одни пили пиво, переговаривались и жестикулировали руками, другие тоже что-то пили, но делали все это, молча. Они отдыхали. Некоторые играли в карты, другие что-то читали или разгадывали кроссворды, заполняя карандашом пустые клетки в тонких журналах.

Глядя на них, мне страшно захотелось туда, к ним, для того, чтобы сбежать от тоски, от одиночества. На всякий случай, я нащупал в кармане деньги и, решившись, твердо шагнул в приоткрытую дверь гастштедта. Проходя по залу, я заметил, что привлек к себе внимание сидящих за столиками немцев. Послышались доброжелательные возгласы:

— Что, господин офицер, пришел пива немецкого попить!

— Товарищ, поздно подошел, мест нет и, не будет до полуночи.

Об этом я, кажется, уже догадался сам. Тем не менее, «несолоно хлебавши», как у нас говорят, уходить из гастштедта не хотелось и я, пройдя через весь зал, нырнул в боковую дверь, из которой только что вышла молоденькая официантка с пивом и оказался в баре. Там командовала высокая, сухая, со сморщенным лицом и, не очень приятная на вид, женщина. Гастштедт был частным и, она, вероятно, была хозяйкой этого заведения, иначе, какой бы чудак взял в свое людное место такую страшненькую обслугу.

Мне очень не хотелось уходить из гастштедта, поэтому, улыбаясь, как можно обаятельнее этой даме, я пытался вызвать у нее сочувствие ко мне, сообщив о своем одиночестве и тоске. Она предложила мне сесть за служебный столик, находящийся в углублении. С двух сторон стола висели темные портьеры, на столе стояла пепельница, набитая фильтрами от сигарет — «немецкими окурками», и бокал с темным напитком, вероятно с «Колой».

Хозяйка поставила мне пиво, а я заказал еще сто граммов водки, немецкой «Луникопф». Это мое желание она тоже исполнила.

Через какое-то время дверь в зал открылась, скрипа не было, но тишина была прервана монотонным гулом зала. Я сидел глубоко в нише, мимо меня пропорхнула легкая фигурка официантки, обдав тонким ароматом духов. Я понял, что она не заметила меня, когда стала поправлять что-то в одежде, приподняв и без того очень коротенькую юбочку.

Женщина по ту сторону стойки, улыбаясь, смотрела на нее и молча, не проронив не слова, не кашлянув, ждала, когда вошедшая девушка посмотрит на нее и, только после этого, стала показывать на меня глазами. Сообразив, девушка быстро обернулась и, увидев меня, покраснела, поправила одежду и извинилась, пробурчав, однако, что-то в мой адрес. Тут же она присела на стул с другой от меня стороны стола, прикурила, щелкнув зажигалкой и, бросив ее на стол, взяла бокал. Она курила, стараясь не смотреть в мою сторону, а я нагло разглядывал ее профиль. Девушка чувствовала мой взгляд, но не подавала вида и терпеливо переносила мою бестактность. Но, может быть, ей было приятно, что с нее не сводят глаз. Конечно, я очень хотел бы с ней поболтать, познакомиться, но не решался заговорить, смущенный ее красотой и молодостью.

Чтобы выйти из создавшейся ситуации, а не просто сидеть истуканом, я ничего лучшего не придумал, как заказать у сухопарой женщины еще сто граммов водки. Девушка напротив, увидев мою дозу, с любопытством, но без ехидства, спросила меня:

— Много не будет?

— Да не должно быть, много, — ответил я и демонстративно, приняв ее вопрос за подковырку, поднял бокал и залпом выпил. Официантка хлопнула в ладоши и снова приняла независимый вид, продолжая курить.

Разгоряченный водкой, я потерял рассудок, развязно повел себя, встал и подошел к бару. Женщина удивленно спросила:

— Noch mal? — что по-русски значило — «Еще раз?» или «Повторить?». Я отрицательно покачал головой и, как мог, долго объяснял, что хотел бы выпить, но только вместе с прекрасными женщинами. Девушка за столом даже прекратила курить, внимательно прислушиваясь к тому, что говорил я. Поняв смысл сказанного, она моментально среагировала, заявив:

— Я согласна выпить, но только шампанское.

При этом она состроила такую капризную гримасу, что я сразу же пообещал ей:

— Да! Я беру самое хорошее шампанское.

Старая хозяйка вела себя совершенно по-другому. Услышав мои слова о прекрасных женщинах, она, вроде как смутилась, сморщила и без того морщинистое лицо и махнула рукой, точно говоря, видимо, имея в виду только себя:

— Да уж где ты таких красавиц увидел? Не нужно льстить.

Затем она объяснила мне, что гастштедт работает до полуночи, а еще через полчаса она обязана позвонить в полицию, сообщить о закрытии гастштедта и сдать под охрану. Так что, в нашем распоряжении могло быть всего полчаса.

— Хорошо, — коротко ответил я и сразу же расплатился за бутылку настоящего французского шампанского вина.

Девочка вышла в зал, вернулась с заказами и вновь ушла, унося на подносе бокалы с пивом и «Колой». Когда она вернулась и присела, на столе уже стояло шампанское. Она взяла бутылку в руки, с детским восторгом долго разглядывала этикетку и сказала нараспев, совсем не по-немецки:

— О-о-о! Шампанское. Как я его люблю! Хельга! Сколько стоит это чудо?

— Барбара. Тебе, моя девочка, целый день работать нужно за эту бутылку.

— О-о-о! Вы так добры, — услышав ответ, сказала официантка, повернув ко мне свое прелестное личико.

Затем, девушка, чиркнув зажигалкой, вновь стала курить, а я смотрел на нее, не сводя глаз с ее чудесного профиля. На ее лице я не нашел ни дефектов, ни изъянов. Красивый носик слегка вздернут, длинные ресницы на веках выразительных глаз серо-голубого цвета, аккуратные губки и подбородок, светло-русые локоны на голове. Одним словом — красавица! Нет. Пусть лучше будет так — хорошенькая молодая женщина. Она курила, не поворачивая лица в мою сторону, но я видел, что она о чем-то рассуждала, поскольку выражение ее лица менялось.

Я пришел к выводу, что она, эта красивая официантка считает, да и правильно считает, что этот мой неотрывный взгляд и это шампанское только лишь для того, чтобы добиться ее. Рассуждая по-русски, всем мужикам от красивых женщин нужно только одно.… Для этого они не жалеют ни времени, ни денег, ни сил. В то же время, мрачного настроения на ее личике не появлялось. Была только задумчивость. Так мало ли о чем может задуматься человек?

Интересно, есть у нее муж или нет, впрочем, зачем мне все это? Наверное, тоска и временное одиночество так подействовали на меня. Увидел красивую женщину и, растаял, как шоколад в ладони. Будь, что будет. Я, пожалуй, отдам себя во власть судьбы и в руки этой красавицы. Я буду рядом с ней сегодня ровно столько, сколько позволит или захочет она.

Наконец-то, гастштедт закрылся, за последними посетителями захлопнулись двери. Хозяйка вышла в зал, подозвала к себе официантку и посоветовала ей не убирать в помещении сегодня, поскольку нельзя терять ни минуты. Нас ждет шампанское! Слава богу, уборка отложена на завтрашнее утро!

Я попросил женщин сесть возле нашего «банкетного стола» в нише. Хоть, на этом столе, кроме бутылки шампанского и трех бокалов больше ничего не было, все равно, он был для нас «банкетным». Шумно потерев ладонями, я ухватился за горлышко бутылки и под взглядами женщин, стал скручивать пробку. Видя мою неловкость, Барбара стала помогать мне, отчего руки наши сплелись, она смеялась, а я смотрел ей в лицо, и меня потряхивало от такой близости. Пробка вылетела с треском, ударила в потолок и упала на стол. Хозяйка взвизгнула и закрылась руками, ожидая потока пены, но я быстро разлил бурлящий и шипящий напиток в фужеры, подставленные ближе ко мне легкой рукой молодой женщины.

Мы пили шампанское, смеялись и, мне казалось, что всем нам было очень хорошо. Мы разговаривали, с трудом понимая друг друга, Барбара примеряла мою фуражку, очень большую для нее. Она затягивала ремешок фуражки на своем подбородке и, белой ручкой с голубыми жилками, отдавала честь, поднося ее к козырьку. Она смеялась все время, смеялась звонко, как девчонка, а пожилая хозяйка лишь улыбалась, глядя на нее.

Время безудержно летело. Ровно через тридцать минут хозяйка встала и сказала:

— Достаточно! Пора закрывать. Все по домам.

Возражать я не мог, да и не имел права.

Уходя, они попрощались со мной. Я расхрабрился и пытался обнять Барбару. Она, хохоча, вырвалась из моих рук, крепко ухватилась за хозяйку и две пары каблуков дружно зацокали, удаляясь от меня.

Я опять остался один, стало грустно, словно я опять что-то потерял.

Домой я шел медленно, постепенно забывая обо всем происшедшем, голову одолевали завтрашние заботы. Лег спать глубоко за полночь, а поутру, хорошо выспавшись, совсем забыл об этих двух удивительных женщинах.

20.02.14

Варькина подружка

Выходной день для офицера — понятие риторическое, особенно, если живет этот военный рядом с местом, где он служит. Бывает, конечно, изредка, что проведешь дома в кругу семьи целый день, а дети, наскучавшись по отцу, так прилипнут к тебе, что целый день находишься только рядом с ними, стараясь выполнить любое желание крохотных дочек.

В будни как бывает? Ни свет, ни заря бежит офицер в казарму, когда детишки еще спят, а по вечерам возвращается он, бедный, в полночь-заполночь, а детишки-то уже спят. О каком участии отца в воспитании своих детей в таких условиях может идти речь? Единственное, что только материально он семью может обеспечить, жены офицеров за границей обычно не работают, нет для них работы. Да еще детям своим подаришь что-то наподобие клички — «офицерская дочка» или «офицерский сынок», что, в принципе, означает — избалованный, привередливый ребенок, строящий из себя черт те что. А я хочу сказать, что даже при таком однобоком воспитании из офицерских детей, в конечном счете, получаются неплохие люди. Думаю, что весь секрет тут в хорошей подготовке матерей к воспитанию детей. Ведь почти каждая из женщин в военных городках имеет высшее образование, а это педагогическое, юридическое, медицинское и другие. Тем более что эти женщины, сами по себе, люди самоотверженные, стойкие, а не хлипкие, поскольку разделили участь мужей, вечных скитальцев

Утро в тот выходной началось, как обычно, поспать, как можно дольше, чтобы отоспаться до следующего выходного, не получилось. Дети проснулись раньше меня и шумным гомоном наполнили нашу небольшую двухкомнатную квартиру.

Младшая дочь, совсем еще маленькая, лежала в кроватке, но она часто выражала свое несогласие с чем-то своими криками. Старшенькая дочка, соскучившись по отцу, влезла на кровать, села верхом на меня и принялась открывать своими пальчиками мои, еще спящие глаза, зажимать нос. Ну, какой тут сон может быть?

Окончательно проснувшись, я занялся воспитанием своей старшей дочери — Варвары, младшая в нем еще не нуждалась. Я почитал ей хорошую книгу, побыл некоторое время логопедом, поучил выговаривать некоторые труднопроизносимые слова, но ребенку все это очень быстро надоело. Она упорхнула от меня и, вскоре, после небольшого завтрака, одевшись для прогулок, она выскользнула за дверь, сопровождаемая потоком маминых наставлений, а ей и дела мало, на улице уже слышны крики ее друзей, таких же, как и она, девчонок и мальчишек.

Незаметно проходит время в выходной день. Помог жене убраться в квартире, да сходил в магазин за продуктами для обеда. Только вернулся, жена интересуется:

— Варьку не видел на улице, давненько что-то не слышно ее.

— Когда туда шел, видел ее на карусели. Они с девчонкой какой-то в красном платьице там были. А обратно шел, недалеко тут, в догонялки с этой же девочкой играли.

Жена на время успокаивается, занимаясь младшей дочерью, гладит пеленки, распашонки, пока та спит.

С обедом помогал я. Опять же, пока отбивные готовил, да по мясу молотком колотил, разбудил ребенка. Пришлось нянчиться. Ничего не поделаешь. Удивительно даже, как только со всем этим справляется Валя, моя жена, когда меня нет дома. Ведь всегда к моему приходу и обеды, и ужины готовы, в квартире чисто и убрано, дети одеты опрятно. Да! На такое способны только женщины, да и то не все.

Из кухни стали доноситься ароматы, чувствуется, что скоро обед. Последний раз стукнула ложка о стол, все готово. Открыв окно, Валя кричит:

— Варя, домой! Обедать!

Точно так же, в далеком беззаботном детстве, и моя мать, кричала меня, приглашая или на обед, или просто загоняя домой, чтобы усадить за уроки, когда я уже учился. Моим детям это только предстоит, но все повторяется, все так же: и материнская любовь, и забота, и хлопоты целый день и даже этот родной протяжный крик в открытое окно. Варвары все нет. Валя выглядывает в окно и не кричит, как в первый раз, а спокойно говорит:

— Варя, ты что, меня не слышишь?

Значит, дочь где-то рядом с домом, просто ее что-то задерживает или кто-то.

Вскоре дверь с шумом раскрывается и в квартиру вваливается Варя, таща за собой за руку такую же, как она, чумазую девчушку в красном платьице. Обе русые, обе голубоглазые, они даже чем-то похожи друг на друга.

— Это — Ася! — кричит дочь, оправдываясь, а заодно и, знакомя нас с девочкой. — Она будет со мной кушать.

— Ну-ка, марш в ванну, мыться! Обе, обе! — говорит Валя, выталкивая девчат из кухни и направляя их к умывальнику. Девочки по очереди залазят на маленький стульчик, чтобы достать до текущей из крана воды, грязь течет и капает с маленьких ручонок, грязь же размазывается и по их счастливым, но грязным мордашкам. Моя жена своей рукой смывает грязные подтеки с девчоночьих лиц и обтирает их мягким махровым полотенцем. Обе девочки садятся за маленький столик, журнальный столик, накрытый для двоих, и начинают уплетать за обе щеки, поглядывая друг на друга.

— У нас гости, — говорит мне Валя. — Так, что придется повременить немного с обедом. Кстати, не знаешь, чья это девочка? Я, вроде, видела ее на этой же карусели. Вроде, на Младову похожа, наверно, это и есть дочь начфина полка.

— Она плохо умеет говорить, — поясняет нам дочь. — Она говорит, а ничего не поймешь. Только Ася, Ася и все. Только она все понимает. Я ей говорю: «Пойдем кушать», а она головой вот так машет. Варвара начинает изображать девочку, которая согласилась с ней пообедать, согласно кивая головой.

Наевшись, дети моментально исчезают за дверьми и, скоро их крики и громкие возгласы слышны откуда-то от карусели, любимого занятия ребятишек.

Пообедав, я заваливаюсь на кровать, захватив с собой охапку газет и журналов. Младшая дочь спит, напившись материнского молочка, и этим, просто, нужно воспользоваться. Валя тоже использует эти минуты. Она спешит во двор на лавочку, чтобы пообщаться со своими знакомыми и подругами, такими же, как и она, женами офицеров, обремененными теми же самыми заботами. Все идет своим чередом. Мне даже удается слегка вздремнуть, прикрыв лицо газетой.

Меня будит резкий детский плач. Это проснулась младшенькая дочь. Она в недоумении, куда же все подевались? Она тут же закатывает скандал, кричит громко, долго и надсадно, но без слез. Мне не хочется звать Валю, хочу дать ей отдохнуть, но у меня ничего не получается, дочь продолжает требовать маму. Я всячески ублажаю ее, но крики становятся громче и, наконец, их слышит сидящая на лавочке возле подъезда, Валя.

Ребенок моментально успокаивается. А все дело-то, оказывается, в мокрых пеленках. Я понимаю ребенка, ну, кому же охота лежать мокрому.

— Что, не мог пеленку сменить, — корит меня жена.

— Да откуда мне знать, что там сыро. Она же не говорит об этом, — пытаюсь оправдаться я.

— Чаще нужно с детьми быть, а то знаешь только одних солдат. Занимался бы детьми, даже по интонации плача сообразил бы, что произошло.

На такие убедительные доводы у меня, конечно, возражений не находится. Что мало, то мало мы с детьми бываем, хорошо, что еще узнают нас как-то дети.

— А ты знаешь, Варя-то наша так с этой девочкой в красном и носится. Подружились, не разлей вода. Только я кого не спрашивала, не знают, чья она. Да и имени такого никто не слышал. Вроде кто и начнет вспоминать, да к выводу приходит, что у Тургенева в повести есть такое имя. А Варя кликнет ее: «Ася! Иди сюда!», та и бежит к ней. Значит, так и зовут девочку — Ася.

Девчатам надоело бегать по жаре и они, вновь до изнеможения усталые и чумазые, влетают в дверь и уже без напоминания матери, Варя ведет свою подружку в ванную комнату и они, визжа от восторга, отмывают друг с друга грязь прохладной водой. Девочки выходят из ванны довольные и чистые. Валя угощает девочек фруктами и сладостями, а те с хрустом вонзают свои зубки в сочные яблоки и с удовольствием начинают разглядывать картинки в большой детской книге, лежащей у них на коленях. Девочки сидят рядом на диване и русые, склоненные над книгой головки почти соприкасаются, а их волосы совершенно одного цвета, не отличишь.

Книги им тоже надоедают и Варя, обращаясь ко мне, просит собрать на полу детскую железную дорогу с рельсами, почти настоящими паровозами и вагонами.

Я старательно выполняю ее просьбу, редко, когда могу побаловать детишек этой игрой. Они наблюдают за мной и за тем, как все разрастается на полу, хорошо, что много свободного места в нашем скромном жилище, вся композиция этой железной дороги. Наша младшая дочь, лежа на боку в кроватке и, уцепившись за сетку одной ручонкой, а второй придерживая соску, наблюдает за происходящим около кроватки на полу. Я подключаю батарейки, и поезд бежит по рельсам, направляясь от меня в сторону, сидящих в районе вокзала, девчонок.

Варя не один раз видела этот аттракцион и, даже, однажды пыталась остановить бегущий поезд, поставив свою ножку поперек рельс, тоесть она не боялась этой игры. Но ее новая подружка, увидев странное живое существо, двигающееся прямо на нее, вскрикнула, быстро вскочила и бросилась ко мне, ища защиты. Я понял, что она испугана, взял ее на руки и стал объяснять, что бояться нечего, это просто двигающаяся игрушка. Она успокоилась, тем более что «зверушка» бегала там, где-то далеко внизу и ее, у меня на руках, достать не сможет.

Я говорил, а она смотрела мне прямо в рот, изредка заглядывая в глаза, но я понял, что мои слова до нее не доходят. У меня дурная привычка, дома, при разговоре с женой или со старшей дочерью использовать немецкие слова. Например, слово «ферштеен», у меня звучит чаще, чем «понимаешь», я часто использую в разговоре самые ходовые немецкие слова, как-никак, в Германии находимся. И это уже вошло в привычку, даже дочь, хотя ей всего-то три года, услышав мое «ферштеен», согласно кивает головой и протяжно говорит: «да-а-а»

Видя, что девочка плохо меня понимает, я повторил ей еще раз, а в конце машинально произнес: «ферштеен?». Девочка на моих руках отрицательно закрутила головкой. Меня стали глодать странные сомнения. Я разглядывал девочку, пытаясь найти какие-нибудь отличия от наших детей, но, вроде, нет ничего особого. Я подумал, что эта девочка немка, детей, ведь, внешне не различишь, и позвал свою жену.

Но в это время в дверь постучали, и вошла одна из женщин с «лавочки».

— Валя! Валя! Девочка в красненьком платьице-то еще у вас? — зашептала она.

— А что случилось? Мама девочки нашлась? Чья она? — вырвалось сразу много вопросов у Вали.

— Да, мимо «лавочки» девочка несколько раз прошла, ищет она кого-то, и слезы у нее на глазах. Лет десять — двенадцать ей, — говорила женщина скороговоркой. — А только что женщина прошла, немка, из красного дома за переулком, тоже головой крутит и озабочена уж очень. Вы не разговаривали с девчушкой? Наша она или нет? Понимает она по-русски?

Тут уж все мои сомнения рассеялись, ну, конечно же, она — немецкая девочка. Сдружилась с нашей Варькой и все тут. Хорошо им обоим, и какая разница, кто есть кто. Они обе даже и не подозревают, наверное, что можно говорить на каком-то чужом и непонятном языке, да и зачем?

Я вступил в разговор с женщинами, выйдя в прихожую и не спуская с рук девочку, которая, испугавшись паровозика, обвила мою шею своими ручонками.

— Сначала мне показалось, что она, увидев в кроватке Оленьку, чуть слышно сказала: «Нох кляйн», что значит — еще маленькая. Но я решил, что мне почудилось. А потом я ей говорил, а она не понимала, поняла только слово, сказанное мной по-немецки. И она закачала головкой.

— Как тебя зовут? — спросила девочку Валя по-немецки.

— Ася, — незамедлительно последовал ответ. Возможно, что она не совсем правильно произнесла свое имя.

— Твоя мама тебя потеряла и теперь ищет. Пойдем, я отнесу тебя к маме.

Девочка, услышав ее слова, оторвалась от меня и, согласно махнув головкой, потянула свои ручонки к Вале.

Раздался общий вздох облегчения, и они вышли из квартиры.

Мама девочки отыскалась тут же, она далеко и не отходила от нашего дома, вокруг которого носились дети. Попробуй, разбери, кто из них кто.

Только мамы, подав голос из окон, точно знают, что на их зов: «До-о-мой», прибежит ее ребенок, сын или дочь, уж у кого кто есть. Но не исключено, что он может прийти не один, приведет друга или подружку, а кем он или она окажется, не важно.

Лишь бы человек был хороший. А дети, они еще как ангелы, чисты душой и совестью.

09.02. 2014

Девочка со странным именем

Мы, с друзьями, бывшими одноклассниками, избрали для себя местом отдыха летом, в воскресные дни, далекое лесное озеро. Ездили туда группами человек до десяти, но чаще нас было меньше, не все имели возможность отдыхать. Обычно, садились на самый медленный поезд. Он тащился туда часов около пяти, хотя и сотни километров дороги не было, останавливаясь, как говорят, около каждого столба. За станцией, где мы выпрыгивали из вагонов, толпились несколько домов, перекосившихся от старости, но мы и в этом видели что-то романтическое. Лесной дорогой толпами, кучками и просто парами люди направлялись на отдых. Сосновый бор питал любителей природы густым смоляным настоем, прочищая легкие. Редко увидишь, что кто-то в пути закурил. Идти по мягкой от хвои дороге — одно удовольствие. Сосны — великаны прячут идущих к озеру людей от жарких солнечных лучей, но прохлады нет.

Как-то, перед выходными, мы с другом решили съездить на это озеро, остальные ребята были заняты кто чем. Лешка прихватил с собой подружку, а я собирался ехать только ради того, чтобы половить раков. Много их в хрустальной воде этого лесного озера. Там они необыкновенно крупны, «как лапти».

Мои друзья, узнав, что я надумал ехать один, насели на меня, требуя, чтобы и я был не один, но мне, честно говоря, этого не хотелось. Я планово ехал для ловли раков, взяв с собой все, что было необходимо для подводной охоты.

Постоянной девушки у меня в то время не было и, обычно, собираясь на какую-нибудь вечеринку или в поездку, вроде этой, я приглашал для компании любую из знакомых девчонок. Приглашая на одно мероприятие, я оставался свободным от дальнейших обязанностей перед ней, и девчонки, хорошо зная это, ехали или шли со мной, как с хорошим другом и только.

Я совсем уже было поддался уговорам своих друзей и, собирая багаж, размышлял, к кому бы из девчонок звякнуть по телефону, чтобы та смогла за считанные минуты собраться в дорогу.

— Ты, никак, отдыхать собираешься? — вошла в мою комнату сноха, заметив, что я упаковываю в сумку ласты и маску.

— Угу, — кивнул я, не отрываясь от дела.

— Взял бы ты с собой одну девчонку. Она из деревни приехала к соседке в гости, а та уехала в медицинский институт поступать куда — то, шибко далеко. Скучно будет ей со стариками сидеть, а знакомых, сам понимаешь, нет. Ну, возьми, пожалуйста, что тебе стоит.

— Раз нужно, зови. Хоть познакомимся. А она ничего? Зовут ее как?

— Ничего, она хорошенькая, а вот имя не помню, странное какое — то. На годок моложе тебя будет.

— Давай, давай веди. Собраться ей еще нужно будет.

Через пару минут, я еще и сумку не сложил, ведет сноха в мою комнату, прямо таки, чудную девчушку. Ну, куколка просто! Я был в восторге! Руку протянул ей:

— Познакомимся?

— Меня Манефа зовут. Все говорят, что имя странное, однако, я ничего странного не вижу. Просто, Островского читать нужно.

— А я читал. И ничего странного в твоем имени не вижу.

— Правда? — она глянула на меня чистыми доверчивыми глазами и заулыбалась. — Значит едем? Ну, тогда я пошла собираться.

Деревенская девчонка сразу согласилась ехать со мной, мне это льстило. Тут, конечно, не обошлось без соседей. Мне кажется, что они меня даже любили.

Добирались до озера как всегда, поездом, который тащился кое-как, так что мы успели за это время вдоволь наиграться в карты, спеть под гитару множество песен. Лехина подруга, знакомясь с Манефой, по-моему, не совсем разобралась в ее имени. Услышав это имя, она задумалась, а, подумав, заявила:

— Девочка, лично я буду звать тебя Марией.

Людмила, так зовут подругу Лешки, явно была без комплексов — она легко знакомилась, в компании вела себя легко и свободно. Хотя у нее не было ни слуха, ни голоса, она страстно любила петь. И она пела, пела с душой, порой закрывая глаза, но голос ее был еще и грубоват, как у молодой телочки, потому ее пение со стороны больше слушалось, как мычание. Но ей об этом никто не говорил, боясь обидеть, и она продолжала петь, потому, что ей это нравилось. Да и внешне она не была красавицей, была полновата для своего возраста, но Леха души не чаял в своей подружке. С его, Лешкиных, слов, она любила петь у него дома, когда они оставались одни. Она сажала его в кресло, сама объявляла себя, выходила за дверь комнаты, прихорошившись, входила вновь и, встав, как на сцене, брала пальцы рук в замок и начинала петь. Алексей терпеливо слушал, затем громко хлопал в ладоши, а она спрашивала его:

— А что, правда, понравилось?

— Конечно, любимая!

Рядом с Людмилой Манефа выглядела красивой игрушкой, куколкой. Живая и быстрая, по сравнению с флегматичной и ленивой подружкой Алексея, она казалась мне ребенком, маленькой девочкой, которую родители доверили мне для прогулки, поручили присмотреть за ней в их отсутствие; и я настолько вбил это себе в голову, что боялся отпустить ее от себя хотя бы на шаг. Дошло до абсурда: когда девчата отправились в сторону туалета, я вскочил с кресла и последовал за ними, но, услышав смешки, опомнился и сел, но глаз не сводил с дальнего конца вагона и нервно вел себя до тех пор, пока наши подруги не вернулись.

Леха и Людмила, мне кажется, полюбили ее за открытую и наивную душу, за прелестное личико и фигурку, ну, а я был для нее опекуном и нянем. Когда она нечаянно задела ногой большую корзину, стоящую в проходе, с нами в вагоне находилось много дачников, ножка ее была безнадежно испорчена торчащим прутом. Заволновавшись, я усадил ее к себе на колени и не спускал с рук до тех пор, пока не обработал ранку и перевязал бинтом ногу, благо у Людмилы, Лешкиной подруги, нашелся и йод, и бинт. Только после этого я пересадил ее в кресло рядом с собой. Эта деревенская девчонка перенесла все совершенно спокойно, как будто так все должно было быть. Леха с Людмилой, наблюдая за нами, переглядывались. Людмила до этого называла ее снисходительно девочкой, а тут и имя вспомнила:

— Манефа, прости, я тебя Марией хотела называть, а может, Машенькой лучше? Как ты считаешь?

— Как хочешь, зови, — махнула рукой Манефа, — Главное, чтобы имя красиво звучало.

— Вот это правильно сказано! — заявил скупой на похвалы мой друг Леха.

К озеру подошли как раз вовремя. Жар спал, но вода была теплая, как парное молоко, так что силом в воду затаскивать никого не пришлось. Даже Манефа, на ходу сбросив легкий сарафанчик и обнажив свою стройную фигурку, рыбкой скользнула в воду, а, вынырнув, обдала меня фонтаном брызг, звонко смеясь от восторга. Лучше в воду, чем брызги; я поднырнул под нее и встал на песчаное дно, девчонка оказалась у меня на шее. Мелькнула мысль, что напрасно я так поступил, не обидеть бы, но, ошибся, она была счастлива и радовалась, как ребенок, сидя у меня на плечах.

Накупавшись вволю, мы с Лехой поставили палатку и разожгли костер, в поисках хвороста пришлось излазить пол-леса. Девушки быстро приготовили кофе и бутерброды, мы расположились возле самого огня поужинать.

Я обратил внимание на Манефу, которая, как мне показалось, была чем-то озабочена, но вскоре все прояснилось.

Опускался вечер, небо синело и, кое-где, стали видны звезды, дурманно пахло костром, который грел и даже жег лица и все, что было повернуто к огню. С тыльной же стороны тело стало обдавать прохладой. Комаров, скрывшихся от дневной жары, почти не было, редко какой появится, да и тот сразу исчезает, попав в струю жара от огня. Темнело прямо на глазах. Блики пламени плясали по ярким бокам палатки, в стороне от нее темнота поглощала свет. Манефа изредка поглядывала на танцующие по палатке светотени и, наконец, спросила у меня, шепнув на ухо:

— Кто спать в палатке будет?

— Все, — не задумываясь, ответил я. — В тесноте да не в обиде. Уместимся все, теплее будет. Ты видала, как маленькие щенки спят? Прижмутся друг к другу, тем и греются.

— Да и так не холодно, можно и на улице спать, у костра, — погрустнев, сказала Манефа и посмотрела на подружку, ища поддержки.

— Ну да! Еще чего не хватало. Да тут, под утро — комары сожрут, — возмутилась Людмила, еще больше расстроив Манефу.

— Не переживай, девочка, — подбодрил ее Леха. — Мы у костра до утра просидим, песни пропоем, а кому спать хочется, может прямо сейчас и тут подремать.

Над лесом на том берегу поднялась луна и, тотчас, лунная дорожка протянулась до самого нашего берега. Озеро обрамляли хвойные деревья, высоченные ели кололи темными пиками небо. Легкий ветерок не мешал и не холодил, а только слегка щекотал обнаженные тела отдыхающих.

По всему берегу круглого, как большое блюдце, озера, горели костры. Возле ближних огней видны люди. Дальние костры мерцали, как крупные звезды и людей там видно не было. Напротив нас на той стороне сверкал огнями и гремел музыкой плавучий ресторан дома отдыха. Но там режим, и около полуночи музыка прекратилась, огни исчезли, а вместе с ними пропал в темноте и сам ресторан.

И тут, посреди ночи и тишины, где-то далеко-далеко, как в обворожительном сне, зазвучала мелодия — кто-то играл на трубе. Играл красиво, без фальши, видимо играл профессионал, настоящий музыкант. Мы замерли возле своего костра, заслушавшись. Играли на трубе посреди озера, следовательно, весь миллион отдыхающих слышал эту музыку. А труба пела, словно выговаривала:

— Есть только миг между прошлым и будущим,

именно он называется жизнь.

Мы пытались в темноте озера увидеть самого исполнителя, который так старался для нас, но увидеть его на огромной площади было просто не реально.

Однако нам повезло, он появился прямо на лунной дорожке, стоящий на плоту, взметнув вверх свой, издающий чарующие звуки инструмент. Выглядело все это красиво и романтично.

Лешка как в воду смотрел, мы сидели у костра почти до самого утра, сидели до тех пор, пока не заалел восток, и не посветлело небо. Стало прохладнее и мы, не сговариваясь, влезли в палатку, сохранившую в себе дневное тепло.

Мы с Лешкой залегли посреди палатки, прижавшись, друг к другу спинами. Рядом со мной расположилась Манефа. Двухместная палатка предполагала тесноту для четверых. Лешке было проще, он давно знаком и близок с Людмилой. Я же старался не задевать девчонку рядом со мной. Она лежала, не жива, не мертва. Я даже не улавливал ее дыхания, я просто чувствовал, что она рядом.

— Ничего — привыкнет, — думал я, а дурман сна стал пеленой окутывать мою голову, сковывать все мое тело. Отрывочные мысли о том, что за эту девчонку я отвечаю головой и сделаю все, чтобы ее сберечь, еще мелькали в засыпающем сознании. Только тихий разговор Лехи с Людмилой доносился до меня уже откуда-то издалека и как будто сквозь пламя костра, когда звуки слов становятся бархатными, плавающими и немного кривыми.

В том, что произошло дальше, я долго не мог разобраться. Удар! Хоровод звездочек перед глазами! В палатке началась суматоха, и яркий свет фонаря на минуту совсем ослепил меня. Когда я стал сознавать, где нахожусь и что делаю, в углу палатки разглядел сжавшуюся в комок и сверкающую глазами испуганную, но злую Манефу. Все в палатке молчали, я крутил головой, отыскивая свои брюки и свитер. Захватив их в охапку, я полез на четвереньках к выходу из палатки, бормоча:

— Не буду мешать, тесновато получилось. Наверное, задел во сне нечаянно. Прости, пожалуйста. Спокойной ночи.

— Вы… Ты спал уже? — еще дрожа всем телом, спросила из угла девушка.

— Еще как! Какое блаженство, сны уже видел. А что я сделал? Руку не туда положил? Прости, это я во сне только мог сделать.

На улице светлело, над озером местами клубился жидкий туман, стало прохладно. Я быстро оделся, наломал лапника и, сложив его между корнями огромной сосны, под кроной которой и стояла наша палатка, спрятал голову в развернутый ворот свитера и улегся на ароматную подстилку. Уснул, видимо, мгновенно.

Проснулся от света и оттого, что выспался. Сквозь крупную вязку свитера пробивались солнечные лучи. Материал брюк прогрелся на солнце и даже жег кожу тех частей тела, что прятались в этих брюках. Я лежал, прислушиваясь и вспоминая, что же, все-таки, произошло этой ночью. В палатке вполголоса говорили Леха со своей подругой, Манефы не было слышно.

Наверное, мыться к озеру побежала. Нужно встать быстро, да приободрить девчонку, наверно настроение после ночи плохое, злится на меня, или, даже, ненавидит. Нет, нужно помириться. Возьму ее сегодня с собой раков ловить, забудется все неприятное. Хорошенькая она.

Я сдернул ворот свитера с головы и… вздрогнул от неожиданности. Рядом, в моем изголовье, сидела Манефа, моя бедная Манефа. Она сидела и плакала, склонив голову надо мной. Лицо ее припухло от слез, в руках ее был зажат совершенно мокрый платочек.

— Ну, что ты делаешь, девочка? — впервые так назвал я Манефу. — Зачем портишь слезами такое хорошенькое личико? Ты что, не спала совсем? Зачем так мучить себя, Манефа?

Я вскочил, взял ее за все еще вздрагивающие плечики и легко поднял с земли. Она была податлива и управляема. Я обнял ее, дрожащую, мокрую от слез и прижал к себе, согревая. Из палатки показались наши друзья, они смотрели на нас, возможно, завидуя, а Манефа, заметив их, уткнулась носиком в мой мохнатый свитер и громко разрыдалась. Рыдала от души, освобождаясь от тяжести, лежащей на сердце.

Прекратив плакать, но, не поднимая головы, чтобы не показать свое заплаканное лицо, она спросила:

— Ты не обижаешься на меня?

— Нисколько.

— Это — правда?

— Да!

— Значит, мы остаемся друзьями?

— Да! Конечно, милая Манефа!

25.02.2014

Екатерина

Размеренную и спокойную жизнь полигона может потревожить лишь приезд кого-либо из старших чинов дивизии. Когда таковых на полигоне нет, команды, находящиеся там, немного расслабляются. Приложив больше энергии до обеда, солдаты получают возможность после обеда слегка передохнуть, позаниматься чем-то личным. Офицеры, тоже, находят время побродить с ружьецом в местных полигонных колках.

Однако приезд начальников вносит переполох в эту идиллию. Оттого тут и не любят неожиданных визитов. Особо неприятным для всех бывает приезд на полигон заместителя командира дивизии подполковника Фадеева, человека самолюбивого, взбаламошного и мелкого. Насколько он толков в военном деле, знает только командир дивизии, но его человеческие качества способен оценить не только любой младший офицер, но даже каждый солдат, перенесший на себе последствия от соприкосновения с подполковником. Стоит ли говорить о том, кому и как он смог насолить, но уже одно то, что его недолюбливали, боялись и старались избежать встречи с ним, говорило о том, что он из себя представлял. Есть же строгие командиры, только любят их подчиненные, а к этому не лежит душа ни у кого.

Так вот, в тот день на полигон поступило сообщение, что к вечеру прибудет этот самый подполковник Фадеев. Кто сообщил об этом — никто не знал, но в том, что это известие достоверно, не сомневался никто. Вопреки ожиданиям переполоха, связанного с его визитом, скрытно прибывший подполковник шума не наводил и, потому, конец дня и вечер прошли спокойно.

На улице темнело быстро. Стекла окон в казарме скоро меняли свой цвет с бегом времени, как меняются цвета побежалости на металле от температуры. Когда они стали синеть, в казарме вспыхнул свет и стекла мгновенно почернели.

Я лежал на своей кровати и читал. Я не упивался чтением, просто, нечем было заняться и, чтобы скоротать время, лучше читать. Читать все, что попадет под руку.

Моему сослуживцу и товарищу лейтенанту Гречухину, видимо, не читалось и не спалось, он подошел ко мне, некоторое время стоял, молча, ожидая, что я обращу на него внимание и, оторвавшись от книги, заговорю с ним. Но я этого не сделал, притворившись, будто и не слышал, как он подошел. Он знал, что я его не только слышу, но и вижу, и продолжал настырно стоять. А меня обуяла такая лень, что я мог только бегать глазами по строчкам книги в ожидании, что скоро мои глаза сомкнутся в сладкой дремоте, и даже не нужно будет переворачивать прочитанные в книге страницы. Но не таков лейтенант Гречухин.

— Хватит валяться, пойдем, погуляем, такой чудесный вечер. От избытка сна лицо опухнет, домой приедешь, жена не узнает, — было сказано им в шутливой форме, но доля правды в его словах была. Действительно, лень с каждым днем все сильнее сжимала свои объятия, рос вес и, продолговатое лицо становилось круглым.

Чуть-чуть поразмыслив, я в душе согласился с ним и, вскочив с постели, решительно направился вслед за лейтенантом к выходу из казармы.

А на улице — благодать! Чистые бетонные дорожки городка, окаймленные побеленным паребриком, светящимся в темноте, с обеих сторон заросли кустарником и в сумраке быстро приходящей ночи смотрелись таинственно и красиво. На небе уже блестели звезды и, лишь узенькая полоска золотистого цвета указывала, куда скрылось солнце. Над этой полоской высоко в небе ярко светилось таким же цветом лишь одно очень далекое облако.

Луны на небе не было видно, а свет из многочисленных окон казарм давал чудную подсветку, как свет софитов на театральной сцене, освещая изумительную декорацию. Воздух свеж и приятен, легкий ветерок, которого не чувствовалось у земли, только на вершинах осин слегка шелестел мелкими листочками. В такой атмосфере думать и говорить хотелось только о хорошем.

Мы с Николаем медленно бродили по дорожкам, ностальгически вспоминая о спектаклях, которые успели посмотреть на гражданке, побывав в лучших театрах.

— Я с удовольствием побывал бы в цирке, — мечтательно сказал Гречухин. — В детство хочется вернуться. Посмеялся бы я от души даже над этим нелепым клоуном. Все! Решил! Нынче поеду в отпуск, всей семьей и в театр сходим, и в цирк.

— И я тоже, так же, с семьей… — размечтался и я.

Так за разговорами, мы незаметно вышли на аллейку, где с левой стороны по ходу движения от ворот, расположился «Генеральский домик», походивший больше на дачу состоятельного человека и заросший со всех сторон кустами роз. Темные розы в темноте не видны, зато светлые цветы пятнами белели на особо темных, почти черных, кустах.

Этот домик предназначался для квартирования дивизионного начальства и гостей свыше, во время их визитов с проверками. Но это происходило не более двух раз в год, да и то, старшие командиры не любили задерживаться где-то в «глуши», вдали от своих жен — машина постоянно рядом. Потому и пустовал бы этот домик круглый год. Развлечений здесь нет и женщин тоже, кроме вольнонаемной продавщицы в солдатском магазинчике, да жены начальника полигона майора Комова, Екатерины. Пустовал бы домик, да заместитель командира дивизии подполковник Фадеев, спутал, кажется, его со своей загородной виллой. Бывал он здесь часто. Бывал, и по делу, и без дела. Мелкие люди они всегда, или, почти всегда, очень энергичные. Вот и он, быстрый, как живчик, мог появиться здесь, на полигоне, в любой момент, ломая и коверкая спокойную и ритмичную жизнь и работу военных. Большого вреда он, конечно, не мог сделать, но любой его визит приносил переполох и вызывал нервное напряжение в полигонной команде. Оттого и недолюбливали все его.

Приезды на полигон старшего начальника не были плановыми. То он прибывал сюда для проверки личного состава. Тогда военным приходилось стоять на плацу до глубокой ночи, до тех пор, пока в строй не был поставлен последний солдат, вернувшийся из самоволки. Не оставался незамеченным и офицер, у которого, к счастью, в близлежащем гастштедте закончились деньги и, он вынужден был вернуться на полигон раньше, чем утром. «Не было бы счастья, да несчастье помогло», иначе, люди на плацу стояли бы до утра. Когда в строй водворялся последний по списку прикомандированных человек, подполковник исчезал в «генеральском домике», а солдаты шли спать в казармы. Но чаще всего он приезжал без проверки, просто так. Возможно, он любил в одиночестве поразмышлять о своей роли в обучении солдат, а может быть, приезжал просто погреться в сауне. Впрочем, ничего предосудительного ни в том, ни в другом случаях нет.

Так или иначе, при каждом его визите все бремя забот о нем ложилось на майора Комова, и тот стонал от навалившихся на него напастей. Я слышал, что к приезду подполковника, майор сам топил печи в домике и в сауне, не доверяя выполнять это солдатам. Он и не подозревал, что тем самым рыл себе могилу. Подполковник так привык видеть майора и истопником, и поваром, что другую прислугу игнорировал. Майор готовил ему и ужин, и постель, но о некоторых вещах, связанных с его поведением, я не мог и предположить.

Так, ради любопытства, мы с другом пробрались сквозь кусты поближе к домику, зная, что охраны возле него нет, разве, что сам Фадеев мог находиться на улице, но это уже не страшно, в темноте все военные на одно лицо.

В больших окнах, со всех сторон, темные плотные портьеры стеной отгородили все происходящее внутри от наружного обзора, лишь свет в углах проемов подтверждал, что в домике есть люди.

Обойдя здание и пробравшись к внуреннему дворику, мы чуть было не столкнулись с начальником полигона. Считая себя обнаруженными начальником полигона, мы были крайне удивлены, когда майор, совсем немного не доходя до нас, вдруг, круто развернулся и пошел в обратном направлении, в сторону сауны, бормоча бессвязные проклятия. Мы замерли, прислушиваясь. Его фигура с четко очерченным силуэтом фуражки на фоне темно-синего неба и пропадающих за ней звезд, удалялась от нас, но в тишине наступающей ночи отчетливо был слышен его голос, плаксивый, судорожно всхлипывающий, но, все же, шлющий проклятия и обещания разборки:

— И куда она пропала?! Не выйдет — устрою ей! Ну и дам же ей, гадюке. Ну, что она, сука, делает там? Всего делов-то минут на пять. Ну, что она пропала?

— Что это с ним? — спросил я у лейтенанта.

— Ты разве не знаешь? — удивился Гречухин. — Очередная комедия. Фадеев постоянно бывает здесь только из-за его жены. Комов боится его до беспамятства. Он боится, что тот уволит его досрочно, а кому он нужен на гражданке без профессии, без специальности. И жене он будет не нужен, она уйдет от него. Детей нет, она ничем ему не обязана. Ты ведь видел Екатерину? Скажи — красавица! Одни ножки чего стоят!

Комов, видимо, обследовал снаружи сауну и не получив никакого результата, возвращался назад к домику, бормоча проклятия и угрозы. Мы замолчали, а Гречухин потянул меня за рукав, приглашая, видимо, быстрее убраться из этого неприятного места.

— Ну, нет! — вспылил я. — Да это же не по — офицерски, бросать коллегу без помощи, по крайней мере, без поддержки!

Николай согласился со мной, и, мы вышли из укрытия. Майор, заметив нас, резко остановился и через секунду нам в глаза ударил сноп света. Он включил фонарь.

— Что случилось, товарищ майор? — спросил я, прикрываясь от слепящего света рукой.

— А-а, это вы. Чего шляетесь по ночам? — начал было Комов «катить на нас бочку», да, видимо, беда была велика, раз даже с нами решил ею поделиться. — Фадеев ведь здесь. Я вот даже и не знаю где он сейчас, в сауне или в домике. Не уследил я, ой, не уследил. И что ему еще нужно от меня. Я, целый майор, у него как в деньщиках нахожусь. Сам печи везде протопил. Солдата разве пошлешь? Обязательно стащит что — нибудь, а кого больше пошлешь. Вот и приходится гнуться перед ним. Стол, говорит, после баньки накрой. Опять пошел я, так он выгнал меня. Женщина, говорит, должна это делать, а от тебя, говорит, кабаном смердит. Ну, где мне женщину здесь взять? Кроме старухи продавщицы, которая спит на ходу, вообще нет никого. Так ведь еще и угрожает постоянно, чуть — что не так, уволю, кричит, ногами топает. Житья мне от него нет. Что делать? Что делать?

— Идите домой, да с женой спать ложитесь, — опрометчиво посоветовал я, желая только добра майору.

— Да в том-то и дело, что она, сучка, у него где-то находится, — жалобно взвыл Комов. — Послал ее еще засветло стол ему накрыть, а она, стерва, до сих пор не выходит оттуда. Что делать? Что делать?

— Да морду Фадееву набить, вот что делать нужно, а жену свою хватай за ж…, да домой. Если хочешь, поможем, — вспылил Гречухин.

— Молод ты еще, меня учить! — неожиданно заорал на лейтенанта майор Комов. — Пошли вон! Подведете меня под монастырь!

Ошеломленные таким поворотом дела, мы замолкли, но через секунды Гречухин жестко заявил:

— Ну и чудак же ты, майор Комов. Там с твоей женой развлекается этот недоросток, а ты…. Одним словом, чудак ты на букву «м», Комов.

— Что-о-о?! — завопил майор. — Как вы разговариваете с майором? А, впрочем, пошли вы все…

Майор махнул рукой и прямо через кусты мощно и решительно зашагал в сторону своего дома.

— Пойдем, дружище, спать, — предложил мне Гречухин. — Черт с ним, пусть сам все свои вопросы решает.

Он в этот момент был слишком раздражен не характерным для офицера, мужчины, в конце концов, поведением майора Комова.

— Раньше на дуэлях дрались за честь женщины, а тут…, тут…. — у лейтенанта не хватало слов. Его потряхивало.

Стало потряхивать и меня. Мы, в нервном беге, молча, исколесили все аллеи и дороги городка. Идти в казарму и ложиться спать, совершенно не было смысла. Переживая случившееся, невозможно было бы нормально заснуть.

— Не жалей его, — сказал мне Гречухин. — Это происходит не впервые. Очень боится Комов, чтобы Фадеев его из Армии не уволил, а тот играет на этом животном страхе и требует от майора все, вплоть до жены. Так, до чего дошло: майор Комов сам приводит свою жену в домик к Фадееву. Поверь, это — так.

Гречухин вошел в казарму, оглянулся на меня, но, видя, что я не собираюсь следовать за ним, устало махнул рукой, сказал:

— Поступай, как хочешь.

Он прикрыл за собой дверь, оставив меня в темноте. Несколько минут я стоял в тяжелом раздумье. Я, живо представив себя на месте майора Комова, до такой степени вжился в эту роль, что ноги сами понесли меня к домику, но когда я пробрался во внутренний дворик, то увидел, что свет за шторами уже не горит, на дорожке никого нет, и решил, что конфликт исчерпан. Может быть, вся эта история — плод чьего-то больного воображения, может быть все абсолютно не так, а я лишь один из участников этого бреда, Чтобы убедиться в этом, я все же надумал сходить еще и к домику начальника полигона, как будто мое знание положения вещей в этом деле что-то изменит.

Я пробрался совсем близко к крыльцу комовского домика и, стоя за кустом роз, стал наблюдать за человеком, сидящим на ступеньках крыльца неподвижно и молча. Хрустнула ветка под моей ногой, и, сразу же послышалось гулкое в тишине ночи бульканье жидкости и сопенье, пьющего из горлышка бутылки, человека. Отхлебнув достаточно много, он тяжело задышал, видимо пил водку, затем заскулил:

— Ну, что, наблудилась, блудница? Прячься, прячься теперь по кустам. Все равно домой явишься, тварь!

Тут он с силой метнул недопитую бутылку в мою сторону, в кусты роз. К моему счастью, она не долетела, а воткнулась в землю, сделав большой плевок в меня остро пахнувшей жидкостью. Дверь в дом открылась, осветив крупную фигуру майора Комова, он шагнул за порог. Я в это время был уже на дорожке, обрамленной побеленным паребриком. Вдали, как куча тлеющих углей, оставшихся после костра, бугром дыбилась багровая луна, но светлее от нее еще не становилось.

Вскоре я был в постели, Гречухин уже спал, а я долго не мог заснуть, переживая за Комова. Лишь под утро, когда лунный свет смешался с солнечным рассветом, какое-то подобие сна овладело моей воспаленной головой. И, естественно, я плохо выспался, а утром, стоя на плацу, на разводе, я с удивлением увидел майора Комова, идущего рядом со своей женой Екатериной по бетонной дорожке. Он весь светился от счастья и гордости за свою красивую и длинноногую спутницу.

Подполковник Фадеев уехал двумя часами раньше.

03.03.2014

Марина

Трудно вспомнить название той марийской деревеньки, в которой происходили эти, описанные мной, события, поэтому оставим ее пока без названия. Находится она всего лишь в часе езды от города, но представляет собой такую глушь, что многие люди, проживающие в городе, о ней и не слышали, а некоторые жители этой деревни никогда не бывали в городе. Вокруг нее раскинулись большие поля, на которых растет лишь один картофель, этим люди и живут. По осени на полях столпотворение машин, только что выкопанный картофель прямо с полей вывозится в города, расположенные гораздо южнее на географической карте нашей страны, чем эта деревня. Выгодно, видимо, так и тем, и другим. Только даже для сбора и погрузки картофеля на эти машины людей своих в деревне все равно не хватает. На помощь местным труженикам приезжают люди из города. Чаще всего для этих целей используются, конечно же, студенты, народ молодой горячий и безрассудный. Но были и заводские.

Алексею повезло. Его группа из десяти человек была чисто женская, только он один был представителем от сильной половины человечества. Это сказать легко — повезло, а на самом деле все было не так. Женщины были разных возрастов и лишь только некоторые были ровесницами Алексею. Были женщины старше его и, даже, значительно. Они были замужем, кроме одной, но поскольку детей у них еще не было, они хотели пожить еще для себя, вот им и дали такую возможность — отдохнуть на природе в деревне. А одна, красивая и яркая собой девушка, хоть ей было уже за тридцать лет, была почему-то не замужем. Вот бывает же такое. В цеху говорили о ней, что она — «девушка легкого поведения». Что обозначает это словосочетание, Алексею не объяснили.

Спать Алексею приходилось на сеновале, но он о лучшем месте и не мечтал. Осень стояла теплая, дыр в стенах сарая и сквозняков, не было. Никто не мешал во время сна, да и некого было стесняться, куры и те сидели на насестах гораздо ниже его, не говоря уж об овцах и козах, живущих в другой стороне сарая за перегородкой. Поэтому, раздеваясь для сна, не приходилось опасаться, что его худая фигура в трусах, будет кем-то замечена.

Хуже его дела обстояли во время завтраков, обедов и ужинов. Девчата накрывали общий стол, кто-то одна из них, по очереди, оставалась в доме на весь день, куда их поселили, и они вместе с хозяйкой готовили еду сразу для всех. Для приезжих из города, хозяевам выдавали свежее мясо, молоко, овощи, хлеб и сахар. Девчонки готовили очень вкусные обеды, поскольку, плохой обед стал бы предметом обсуждений во всем коллективе. Ни одна из них не хотела попасть на ядовитые языки женщин постарше, знающих толк в еде. Сразу по готовности обед или ужин немедленно съедался, а Алешка к еде опаздывал, потому что ему приходилось ехать в кабинке машины к овощехранилищам и разгружать машину, ворочая мешки с картошкой.

У девчонок была дурная привычка, убрав лишнюю посуду, остаться за столом и болтать, а о чем болтать, это они туго знали. Для Алексея было сущим наказанием сидеть в это время вместе с ними за столом и есть, когда все внимание женщин было обращено только на него. Он не мог нормально жевать под пристальными женскими взглядами. Он, то краснел, то бледнел, ложка не держалась в его руках, тушеная картошка вываливалась с ложки и изо рта. Сделав несколько глотков, Алексей отодвигал от себя тарелку и сразу попадал на язык женщинам. Замужние женщины начинали сравнивать его аппетит с аппетитом своих мужей, словно им было невдомек, что «мужику» — то, оказавшемуся с ними волею судьбы и цехового начальства, едва перевалило восемнадцать лет. Дело доходило до того, что одна женщина, знающая толк в мужиках, сказала:

— Ну, что можно ожидать от такого мужика в постели? — она имела в виду человека, который мало ест, и не задумывалась над тем, что кроме мамки родной, он еще и женщин-то не видал.

Такие слова Алексею было горько слушать, но приходилось терпеть. Краска заливала лицо, но что-то сказать в ответ он не решался. Замужние женщины, не стесняясь, еще при нем, копающемся ложкой в тарелке, начинали раздеваться, готовясь ко сну. Это было сущим наказанием для Алексея. Они скидывали с себя рабочую одежду и, сверкая голыми грудями, проходили около самого стола в одних трусиках, направляясь в чуть протопленную баньку, чтобы смыть со своих красивых тел пыль и грязь, осевшую на них во время дневной работы на поле.

— Девчата! Ну что же вы так издеваетесь над молодым пареньком? Ведь он виновен только в том, что молод очень, — заступалась за Лешку хозяйка.

— Ничего, пусть привыкает. Он уже совершеннолетний. Сколько лет-то тебе? Ну вот, восемнадцать уже годочков, женить парня можно, — говорила самая забияка Зинка, стоя прямо перед сидевшим за столом Алексеем и приподымая ладонями рук свои большие груди.

Девчонки, ровесницы Алексея, сами неодобрительно относились к таким выходкам своих старших коллег. С этими девчонками он только и общался. По вечерам они обычно усаживались за стол возле Лешки и начинали болтать, постепенно переходя на обсуждение своих девичьих проблем. Девчата были довольно скромными, но и они порой забывались и, о чем-то заспорив в разговоре, они показывали на себе какую-либо деталь одежды, оголяя ту или иную интимную часть своего тела. Вспомнив о присутствии Алексея, они ойкали, просили у него прощения, но разговор доводили до конца. Единственным человеком, не приносящим неудобства Лешке, была та симпатичная и незамужняя женщина, которую звали Марина. Она порой останавливала зарвавшихся женщин грубым окриком. Он смотрел своими синими глазами на спасительницу и улыбался. Марине тоже нравился этот симпатичный блондин высокого роста, хоть и был он худым и слишком молод для нее. Просто нравился ей этот мальчишка и все. Он всегда был вежлив и правдив, ни на кого не обижался, уже сейчас чувствовалось, что в зрелом возрасте он станет очень порядочным человеком.

Однажды, устав на работе, Алексей быстро поужинал и, извинившись, направился в сарай на сеновал. Там находилась его постель, не постель, а самое настоящее гнездышко. Хозяйка дала ему простынь и теплое одеяло с пододеяльником, остальное было делом его рук. Спать было мягко и приятно, аромат свежего сена перебивал все запахи, исходящие от домашнего скота, а воздух был свеж и прохладен, как раз для здорового сна.

Укутавшись в одеяло, Алексей начинал уже дремать, когда раздался тихий скрип входной двери. Сон мигом пропал. Он прислушался. Заскрипела лестница из сарая на сеновал, свет от электрического фонарика переметнулся с потолка на сено и, наконец, осветив постель Алексея, погас. Кто-то ползком пробирался к нему прямо по сену. Пареньку стало немного жутковато.

— Кто? — спросил он испуганно.

— Я это, — услышал он голос Марины, той самой незамужней женщины.

— Что-то случилось? — стал, было, привставать со своей постели Лешка.

— Сейчас, расскажу. Как холодно тут у тебя.

— Мне под одеялом тепло.

— Не будь эгоистом, пусти погреться.

— Случилось-то, что?

Марина сбросила с себя верхнюю одежду и залезла под одеяло к Алексею. Он всем телом ощутил ее наготу. Тем не менее, он пересилил свой страх перед женщиной и стал говорить с ней, в надежде, что та уйдет.

— Тебя могут потерять и начать искать, — говорил Лешка, хоть и не верил в то, что Марина уйдет, но говорил, чтобы как-то оттянуть время.

— Не бойся, они все спят, — ответила женщина, закинув на него ногу и обняв руками. Она тесно прижалась к нему всем телом.

Алексея трясло, как в лихорадке. Он никогда в жизни не был так близок с женщиной. Своим телом он ощутил все тело Марины. Дальше все происходило как во сне. Они не спали всю ночь.

Утомленный, Алексей заснул под самое утро, а проснулся от резкого женского крика:

— Подъем, засоня! — кричали снизу. Кто-то из девчонок, постарался.

Рядом с ним Марины уже не было. Слава богу, вовремя ушла, подумал он. На завтрак он опоздал, но девчата оставили ему уйму еды, а оставшаяся готовить обед и ужин женщина, занимаясь своими делами, не мешала ему хорошо поесть. Он отвел душу за все прошедшие голодные дни, ел — пока лезло. Жаль, что не всегда так бывает, вздохнув, подумал он. Насытившись, Алексей стал вспоминать все, что произошло с ним в течение ночи. Хорошо, что проспал, думал он, не то, как бы он смотрел в глаза Марине. Пока, он еще не мог представить себе, как он поведет себя при встрече с ней. Наверное, потупит взгляд и покраснеет, но встречи ведь не избежать. Вот и сейчас он обязан быть там, где работают девчата, собирая картофель в мешки. Интересно, кто помогает шоферу закидывать эти мешки в кузов машины? Неужели девчата? Ну, тогда ему выволочки не избежать. Через десять минут он был уже на поле. Мешки стояли в рядок, машина тоже стояла рядом. Девчата собирали картофель в ведра, пересыпая затем в мешки, но они ничего не сказали ему. Водитель вылез из кабинки, на ходу натягивая рукавицы, и сонно сказал Алексею:

— Ну, что? Пожалуй, начнем.

Алексей никогда не чувствовал в себе столько силы и энергии. Мешки летели в кузов машины один за другим. Водитель с упреком сказал ему:

— Да не спеши ты. «Работа не волк, в лес не убежит». Откуда у тебя сила берется, ведь худой, как щепка.

Скоро кузов был забит мешками до отказа. Нужно было ехать к овощехранилищу, но подошла Марина:

— Привет, засоня. Девчата считают, что ты очень сильно выматываешься за день, потому и проспал сегодня. Решили кормить тебя усиленно. Так что все нормально. Учти, сегодня ночью я опять приду к тебе.

Первое, что готово было сорваться с его языка, это — слова «не надо», но он промолчал, посмотрев своими чистыми бирюзового цвета глазами на Марину и хлопнув ресницами. В ответ, она улыбнулась и ушла.

Пока ехали к овощехранилищу, водитель покоя не давал ему, засыпая вопросами:

— Твоя подруга, да? Ничего, красивая женщина. У нас таких в деревне днем с огнем не отыщешь. Может, уступишь мне, по-дружески?

— Заткнись, — посоветовал ему Алексей.

— Ладно. Понял, — ответил шофер, невысокий рябой мужик лет пятидесяти годами, с бельмом на глазу, и замолчал.

Лешка задумался. Конечно, все, что произошло сегодня ночью, было для него ново и необычно. Но он не хотел, чтобы этот сон кончился и не ожидал, что Марина снова решит прийти к нему ночью. Интересно, почему такая хорошенькая женщина не замужем до сих пор? Столько вопросов возникает в голове, а она, наверное, может дать на них ответ. Только, нужно ли ему знать про все это? Придет к нему на сеновал несколько раз, на этом и кончатся все их отношения, чего он категорически не желал.

День прошел так же точно, как и все предыдущие дни. Вечером, поклевав немного из тарелки и выпив стакан чаю, он заторопился к себе на сеновал, но не тут-то было. Вся девичья компания «приказала» ему остаться. Тут и начались нравоучения. Светлана, молодая замужняя женщина, готовившая в этот день пищу, резко высказалась о порядочности его поведения:

— Даже мой муж, очень большой гурман, и тот любит домашнюю пищу, которую готовлю я. А тут, какой-то «свисток» нос воротит от такой еды, которую только в ресторане можно поесть. Ты сам не понимаешь, как своим пренебрежением к моим стараниям накормить вас как можно вкуснее, ты наносишь большое оскорбление мне. Я очень обижена на тебя, да и каждая девчонка в душе таит обиду на тебя точно за это же. Проси немедленно прощения и доедай ужин полностью, да я тебе еще добавки добавлю. И не смотри так на меня, а ешь, если не хочешь обидеть меня до слез.

Алексей не ожидал такого поворота дела, он глядел на всех изумленными глазами, словно спрашивая, можно ли на это обижаться, но, не увидев поддержки, пододвинул к себе большую тарелку, в которую Светлана успела подложить добавки, и, можно сказать, с удовольствием съел все, что там было.

— Отменно приготовлено! Спасибо! — блеснув глазами, отметил сытый и довольный Лешка.

— Ну вот! Так и нужно есть. Стесняешься, что ли? Смотри, чтобы всегда так ел и благодарил повара. Понял меня?

— Понял. Так будет всегда, обещаю вам.

На этом экзекуции закончились, Лешка мигом исчез из поля зрения женщин. Он успел даже немного вздремнуть, но как вчера послышался скрип двери, а, затем, лестницы на сеновал. На этот раз он не был так растерян, как прошлой ночью и с нетерпением ждал, когда холодная Марина прижмется к нему. Ночью Марина решила раскрыть Алексею один из своих главных секретов. Дрему, как будто ветром сдуло с головы Лешки, он внимательно прислушивался к словам женщины. А Марина говорила:

— Алексей! Я не случайно оказалась у тебя в постели. Я все продумала и уже решила, что поступлю именно так, как делаю. Ты ведь догадываешься, что мне уже много лет, перевалило за тридцать, а у меня нет мужа. Скоро подойдет то время, когда рожать мне станет опасно как для ребенка, так и для меня самой, а я не хочу быть одинокой. Вот я и надумала родить. Все равно кто будет: мальчик или девочка. Я буду любить его и постараюсь правильно воспитать, сделаю из него настоящего человека.

Алексей лежал и слушал, напряженно усваивая ее мысли. Смысл разговора, начатого Мариной, он понял сразу. Марина, толкнув его в бок, спросила:

— Ты меня слушаешь? — на что Алексей немедленно ответил:

— Да.

— А дальше в жизни, если полюбит меня какой-нибудь мужчина, то он будет любить и моего ребенка. Мне очень одиноко в этом мире, ведь я из детского дома. Мне опостылело жить одной.

Слушая слова Марины, Алексей проникся к ней жалостью. Он прижал ее голову к своей груди и гладил, гладил ее по завиткам волос. Он реально представил себе жизнь этой женщины в одиночестве. С губ его внезапно сорвался один, волнующий его вопрос:

— Почему ты выбрала именно меня?

— Около меня постоянно есть мужчины. Но я не хочу иметь от них нездорового ребенка. Вечно с запахом спиртного, накуренные или заряженные наркотиками, они не способны создать здоровых наследников. Я боюсь этих людей. Они, в большинстве своем, еще и моральные уроды. А это ведь тоже передается по крови. Недаром говорят: «Яблоко от яблони недалеко падает». Мне хочется родить здорового, сильного и умного ребенка. Ты как раз подходишь для этого. Ты красивый, высокий и умный, хоть и худой, но это дело наживное. Мы успеем откормить тебя еще здесь, в деревне, — сказав так, она рассмеялась и провела рукой по ребрам Алексея.

Они уснули, обнявшись и одновременно, а проспать им не позволил звонкоголосый петух, оповестивший о начале утра. Марина оделась и прежде, чем уйти, сказала Алексею:

— Я буду приходить к тебе. Я не хочу, чтобы у тебя на душе остался неприятный осадок от этих двух встреч, и создалось мнение, что я воспользовалась твоей молодостью и обманом заставила сделать это. Я буду с тобой все время, пока мы здесь. Ты согласен?

— Да! Конечно, да! Я и потом, ну, когда уедем…, — она не позволила ему договорить, прикрыв его рот своей ладонью.

— Лучше молчи! — сказала она.

Марина ушла, а Алексей еще лежал некоторое время на спине, словно разглядывал маленькую светлеющую дырочку в крыше сарая и думал. Он думал о том, что она могла бы и не говорить о своих намерениях, но, видимо, правда для нее оказалась важнее всего. Петух пропел еще раз. Нужно было собираться на работу, впереди был очередной рабочий день.

30.04.2013

Мария Ивановна

Под общежитие офицеров, в свое время, было приспособлено старое, времен кайзера, здание из красного кирпича со столь же красной черепичной крышей. Много испытало оно на своем веку, две войны перенесло, но осталось целым. Наибольшую нагрузку оно стало испытывать с тех пор, как в нем поселились офицеры — холостяки из мотострелкового полка. Хотя срок службы таких офицеров ограничен всего тремя годами, даже за это время они успевают устроить столько всевозможных причуд и проказ, не зная, куда использовать свою нескончаемую энергию, что от одной только их премилой шуточки, сам заместитель командира, целый день потел от напряжения всех своих сил и мыслей.

Однажды вечером, молодой лейтенант Васильев, засиделся за работой глубоко за полночь. За окном ночь, хоть «глаз выколи», вокруг звенящая тишина, перед ним на столе, в кругу света от настольной лампы, лежит тетрадь с готовым конспектом для завтрашних занятий с солдатами. Сон клонит голову к столу. Пора спать.

Тяжелый стук шагов в коридоре приводит в сознание лейтенанта.

— Вот черт, пьяный, наверное, идет, топает как лошадь, — кто бы мог подумать, что эти его мысли будут пророческими.

Между тем, шаги смолкли где-то рядом с его «кельей». Сон пропал окончательно, офицер прислушался. «Кто-то» остановился около его двери, за ней слышалось глубокое и тяжелое дыхание. Интересно, что «ему» нужно. Там, снаружи, «он» что-то делает. Вот и ручка на двери поползла вниз и щелкнула. По телу лейтенанта пробежали мурашки. «Кто-то» дышал прямо в замочную скважину. Волосы на голове шевельнулись; он закрутил головой, ища глазами что-то подходящее для самообороны, но кроме утюга в комнате ничего не оказалось. Подойдет и это, в крайнем случае.

Пыхтенье за дверью не прекращалось, «кто-то» упорно норовит провернуть запертый на ключ замок. Свои давно бы уже постучали. Что нужно «чужому»? Бедный лейтенант с бедной обстановкой никакой ценности для грабителей не представлял. Вспомнилась поговорка: «Лучшая оборона — это нападение». Решил нападать сам. Чуть только шевельнулась ручка, Васильев закричал во все горло, чтобы для начала испугать грабителя, взмахнул утюгом и распахнул дверь. В открытом проеме появилось огромное «нечто»: грустные большие глаза, ниспадающая на большой плоский лоб челка волос и огромные двигающиеся губы, которые тянулись к лицу кричащего лейтенанта. Несмотря на ужас, Васильев быстро сообразил, что перед ним самая обыкновенная лошадь по кличке «Машка». Непонятно, как она смогла взобраться сюда по крутой винтовой лестнице, единственному входу в обитель офицеров?

Поутру, никто, даже сам заместитель командира, так и не смог заставить кобылу спуститься вниз. Лишь к вечеру, при помощи автокрана, лошадь была спасена. Ее с трудом вытащили из здания через большое боковое окно. Это была лишь одна незначительная шуточка, капля в море, от всего того, на что изощрялась молодежь. Происходили тут и более интересные события.

В офицерской гостинице все шло своим чередом. Из отпуска вернулся лейтенант Голубев. Свое возвращение на службу он решил отметить с шиком. Он устроил не совсем обычный мальчишник, пригласив для «смягчения обстановки», официантку из офицерской столовой Марию Ивановну, женщину немолодую, но очень обаятельную. Вся молодежь называла ее так, по имени и отчеству. Она была старше всех, кого обслуживала примерно в два раза. Полнота ее не портила, а крепкий бюст лишь сильнее возбуждал пылких молодых офицеров, и не только их. Принимая заказ, она склоняла над столом свою хорошенькую головку, обрамленную вьющимися черными локонами и, будто случайно, ее пышная грудь почти выпадала из большого декольте и неизвестно, чем она там задерживалась, раз этого не происходило. Это приводило в трепет даже самых устойчивых мужчин.

Улыбалась она всегда, она улыбалась всем, даже неказистый прапорщик, начальник склада строительных материалов, человек очень жадный, увидав однажды ослепительную улыбку Марии Ивановны, принял на свой счет ее симпатии. Он, скрытно от жены, целых дня три ходил, обедать в офицерскую столовую. Когда он понял, что она улыбается всем и никому ничем не обязана, очень расстроился, и перестал ходить в столовую. Подсчитав убытки от искушения, он чуть было не повесился в туалете, благо, жена оказалась дома. Он, снятый с веревки, лежал на солдатской кровати и, размазывая по щекам горькие слезы, рассказывал, как на исповеди, своей супруге, что его попутал бес и он, чуть было не совершил прелюбодеяние.

Однако, зная характер своей супруги, имени виновницы его греха он умышленно не назвал, не хотел доставить неприятности Марии Ивановне. Но жена и так догадывалась, что только из-за этой красивой официантки мог мужчина залезть головой в петлю.

Мария Ивановна приняла предложение молодого лейтенанта легко, все с той же улыбкой:

— Ну, что же, конечно приду. Никакого повода сказать «нет» — нет. Времени сколько угодно. Ну, конечно же, приду.

Пройти в лейтенантскую обитель можно было, сделав всего несколько десятков шагов, и подняться по винтовой лестнице на второй этаж этого же здания. Столовая и буфет были на первом этаже.

Друзья лейтенанта Голубева были крайне удивлены таким его решением. Ну, ладно, была бы приглашена молодая девчонка, но дама в годах…? Что с ней делать? При ней не будет раскованности, свободы действий, все будут сдержаны и официальны, Пропадает смысл и необходимость мальчишника в том виде, в каком молодежь его представляла: полная раскрепощенность, свобода слова и действий.

Впрочем, если посмотреть с другой стороны, она чудесно выглядит и может стать украшением любой компании. Разве она виновна в том, что все ее ровесники мужчины женаты и бережно хранимы своими женами. Молодые — же офицеры, глядя на нее, в душе всегда мечтали остаться с ней наедине в интимной обстановке и, потому, решили:

— Посмотрим, что из этого получится.

Людей на вечеринку должно было собраться много, придумали использовать кровать, как коллективное сиденье и собрали стулья со всей гостиницы. Впервые на столе появились цветы. В комнате хорошо проветрено и освежено. Ребята готовились тщательно.

Мария Ивановна не заставила долго ждать себя. Появившись, она сразу окунулась в работу. Общие заботы всех сблизили, особой осторожности между полами не было. Стол, под руководством любимой всеми дамы, был накрыт со вкусом. Водку наливали в граненые стаканы, их и подняли в честь виновника торжества. Мария Ивановна, с лица которой не сходила очаровательная улыбка, пила вместе со всеми, до дна. В течение вечера таких тостов было много, говорили придуманные экспромтом речи на русском, украинском и белорусском языках. Когда не слов, не мыслей не хватало, произносили тост по-немецки, очень коротко — «Прост!», или «Цум воль».

В самом начале вечеринки, все присутствующие были единым коллективом, когда кто-то говорил, а говорили многие, и не только тосты, его слушали все и спорили с ним тоже все, если он был не прав.

Позже, картина стала иной. Соседи за столом создали свои микрокомпании, и весь стол гудел, словно говорили все разом. Если поначалу курить выходили из комнаты, то, спустя час, все курили прямо за столом, сделав из пустых тарелок пепельницы. Мария Ивановна, испив водки и, слегка потеряв контроль над собой, закурила, хотя до этого ее никто курящей не видел. Она так очаровательно постукивала пальчиком по дымящей сигарете, сбивая серый пепел в тарелку, что со всех сторон молодые офицеры стали бросать на нее восхищенные взгляды.

В самый разгар гулянья в комнату вошел старший лейтенант Пименов Павел, высокий и симпатичный блондин, кстати, тоже холостяк, но живущий в старом немецком доме в небольшой комнате под самой крышей. Командир, из уважения, дал ему возможность жить обособлено. Хотя он был изрядно пьян, но, оказавшись на стуле рядом с Марией Ивановной, поскольку это место оказалось свободным, затрепетал, как осиновый лист, налил себе «штрафную» и, все же, сказав несколько любезных слов женщине, выпил полный стакан водки. Вскоре, Мария Ивановна принялась нежно трепать его уши и русую голову, не давая его глазам закатиться под лоб. Она прошептала ему несколько слов и он, собрав силы, при ее поддержке, с трудом оторвался от сиденья, вышел из-за стола и остановился у двери, ожидая женщину.

— Он не сможет дойти до своего дома, помогите, — жалобно попросила она, заглядывая в глаза офицеров своим обворожительным взглядом.

— Возьмите ключик Мария Ивановна. Мы еще долго здесь будем. Успеет отоспаться. Комната номер три. Уложите его, пожалуйста, — сказал молоденький лейтенант, вложив ключик от своей кельи в горячую руку женщины.

— Добрая ты душа, — с премилой улыбкой сказала ему она, глядя прямо в голубые глаза офицера. — Ты мне нравишься!

Лейтенант смутился, а Мария Ивановна, поддерживая под локоть старшего лейтенанта Пименова, повела его вдоль длинного коридора к комнате номер три. Они долго не выходили оттуда, и свет там не зажигался, на это обратили внимание буквально все. Кривотолков не было, но все с нетерпением ждали появления женщины, потому, что с ее уходом, молодые ребята остро почувствовали себя несчастными сиротами. Все больше молчали и только изредка, подливая себе водки или пива, кто-нибудь произносил:

— Ну, что, вздрогнули что — ли.

— Давай, ребята, выпьем еще.

Мария Ивановна появилась неожиданно. Она озабоченно спросила, не найдется ли у кого нашатырного спирта. Нашатырь нашли, и женщина ушла и снова надолго. Холодное молчание воцарило в комнате. Странная ревность глодала каждого из офицеров. Пока Мария Ивановна находилась здесь, в комнате, она была ничья и, в то же время, она была всем своей. Скрывшись за дверью в комнате номер три, она стала собственностью одного. Это коробило души ребят и разжигало огонь ревности, но идти, в ту злополучную комнату, которая украла, отняла у них Марию Ивановну, никто не собирался. Его не боялись, а без нее было плохо.

В итоге, из планируемого веселья и отвода души, ничего не получилось. Откровенный холодок пробежал между всеми, хотелось уйти, лучше лечь спать, забыть все, что сегодня было, но все сидели и ждали.

Мария Ивановна все — же появилась, но только для того, чтобы взять свою сумочку. Ее встретили молчанием и холодно, она ушла, извинившись.

Поутру, в офицерской столовой, Мария Ивановна обслуживала своих клиентов, как всегда, полным ходом. Многим показалось, что она помолодела и еще больше похорошела. Ее глаза блестели, и двигалась она еще изящнее. Пименова на завтраке не было. Внимательно глядя на официантку, можно было заметить, что она кого-то ждет, только тот, кого она ждала, так и не появился.

На разводе он стоял в строю, а после, срочно выехал на полигон для замены офицера, находящегося там уже месяц.

О вчерашнем вечере никто словом не обмолвился, даже самые молодые лейтенанты. Никто не осуждал ни Марию Ивановну, ни старшего лейтенанта, но у каждого, присутствующего там, на вечеринке, от сердца был, отщипнут кусочек.

Вскоре, опять намечался день рождения. Крепкий и флегматичный Женька, официально, прямо в столовой, пригласил официантку осчастливить их компанию своим присутствием. Она, все с той же улыбкой, приняла приглашение. Других женщин не приглашали.

Дело было в субботу и, потому, на это мероприятие смог приехать даже старший лейтенант Пименов.

Все было весело порядочно и красиво. Мария Ивановна была в центре внимания, наравне с виновником торжества.

Старший лейтенант Пименов сел за стол как раз напротив Марии Ивановны. Он сам выбрал это место, попросив, совсем еще молоденького офицера, уступить его. Тот взглянул на него, на женщину и, многозначительно усмехнувшись, пересел на другой стул в конце стола.

Начало вечера было типовым, поздравляли именинника, надарили ему кучу подарков, нажелали всего и много.

Старший лейтенант Пименов изредка останавливал свой взгляд на Марии Ивановне, но та даже не замечала этого, или не хотела замечать.

Сегодня она расположилась рядом с именинником и полностью сосредоточила все свое внимание на нем. Она была очень внимательна к нему и, даже, предугадывала ход его мыслей. Евгений, немного захмелев, все чаще стал общаться только с ней, приближая к уху женщины свои горячие губы. Однако, от этих слов, на ее лице, не было заметно никаких эмоций, хотя чувствовалось, что весь ее организм напряжен.

Он тихо говорил ей, она внимательно слушала и улыбалась. Но в самый разгар вечеринки, когда, разделившись на группы по взаимным интересам, в табачном дыму, ребята спорили, Мария Ивановна коротко сказала что-то Евгению, поднялась и вышла из комнаты, закрыв за собой дверь. Исключительного чего-то в этом не было, все из присутствующих выходили в течение вечера. Подождав немного, именинник тоже последовал за ней. Продолжительное время их не было. Евгений обратно вошел незаметно. Мария Ивановна вошла с одним из лейтенантов, пришедшим из наряда после сдачи дежурства. На краю стола, она присела рядом с молоденьким пареньком. Некоторое время они весело болтали и даже выпили «на брудершафт», после чего она громко чмокнула его в пухлые, еще детские губы.

— «На брудершафт», так по всем правилам, — громко сказала она. Кое-кто стал подшучивать над молодым лейтенантом, просто так, без злобы, а, старший лейтенант Пименов, будучи почти трезвым, с ехидцей сказал:

— Лейтенант, следующим будешь.

Что означали его слова, никто не понял, да и не придал им никакого значения. Лишь на Марию Ивановну они произвели воздействие. Она вздрогнула, улыбка на секунду исчезла с ее лица, а глаза метнули молнии в сторону сказавшего. В это время она пробиралась вдоль стола к своему стулу возле именинника. Сидящие по пути, офицеры приподнимались с мест, пропуская ее, и каждый норовил дотронуться руками до женского тела, будто бы, помогая пройти. Услышав слова Пименова, она изменила направление своего движения, но ее уже не выпустили. Произнесший эту фразу старший лейтенант поник головой и не одной реплики, и даже слова от него не было слышно до самого конца торжеств.

Остатки вечера прошли замечательно. В коридор вынесли магнитофон, устроив танцы. Поскольку женщина была только одна, Марии Ивановне пришлось танцевать со всеми, но она не сетовала на жизнь, она кружилась и смеялась, как девчонка. Каждый из офицеров старался потанцевать с ней, обняв, прижать ее к себе. А она не возражала, и не обижалась, когда мужская рука опускалась ниже ее талии, она просто снимала ее оттуда и клала себе на грудь.

Несмотря на ее странное, в некоторых эпизодах, поведение, плохих разговоров вокруг Марии Ивановны не было. Никто не осуждал ее за что-то, не обсуждались никем ее поведение, внешний вид. Все переваривалось у каждого внутри. Но самым странным было то, что все офицеры из общежития оказались, словно околдованы ею. Всех она влюбила в себя. Страстно влюбленные лейтенанты мечтали о ней, она была желанна.

Судя по прошедшим двум дням, будем говорить прямо — по двум пьянкам, с ее присутствием, она оказалась доступной. Даже совсем еще юная лейтенантская молодежь, лелеяла надежды на ее внимание, но это оставалось у каждого из них глубокой тайной. Между собой о ней они не делились даже с лучшими друзьями. Дни шли за днями. Проходили праздники, следовали чередой дни рождения, были и внеплановые мероприятия, дни получения зарплаты, например. Избранниками Марии Ивановны на один день побывали, пожалуй, все члены «клуба офицеров — холостяков», а такими считали себя все, кто проживал в офицерской гостинице. А главным претендентом на эту должность всегда был виновник торжества.

Удивительно то, что, будучи осчастливленным вниманием Марии Ивановны, офицер с легкостью уступал ее другому офицеру, имея, тем не менее, к ней самые хорошие и нежные чувства. Казалось, все были подвергнуты массовому гипнозу, возможно, что все так и было, ведь побыв с ней и уступив ее другому, он надеялся и ждал повторения встречи с ней и ждал еще нетерпеливее, чем прежде.

Сделав круг в течение года, на следующий год все повторялось сначала, за исключением того, что отслужившие положенное время офицеры уезжали служить в Союз и их место занимали новички, совсем еще юнцы, но и их начинала кружить эта сатанинская карусель.

Командование части устраивало такое положение дел. Пили в меру и не каждый божий день, не было никаких ссор, драк, хулиганства. Случайно, при проверке гостиницы в ночное время, командир несколько раз заставал Марию Ивановну в компании молодых офицеров. Он, конечно, и сам был неравнодушен к ней, и в его душе шевельнулось что-то, наподобие ревности, но служба и благополучие части были для него, прежде всего.

— Мария Ивановна! Я уверен, что пока вы держите шефство над нашей порослью, в гостинице все будет в таком же порядке, как в вашей столовой, — официально, при всех сказал он ей, и неофициально, взяв ее под ручку, и, отойдя немного по коридору в сторону. — Скажите честно Мария Ивановна, они используют вас?

— Как вас понимать, Валерий Степанович? — покраснев, спросила женщина.

— Простите, не так спросил. Они вас в качестве официантки не эксплуатируют? Ну, там, стол накрыть, колбаску порезать.

— Нет! Боже упаси! Я, наоборот, только командую, все они, ребята делают.

— Мария Ивановна! Не смею даже подумать о вас плохо. Будьте устойчивы, среди такой армии молодцов, легко сдаться. Поберегите себя, это моя просьба.

Он внимательно посмотрел на нее, а она, смутившись, опустила глаза, щеки и уши ее покрылись румянцем, но командир принял это за излишнюю скромность уважаемой им женщины и в душе пожалел о сказанном.

Он, будучи еще начальником штаба, здесь же, в полку, знакомясь с ее документами, увидел человека не через сухие записи в деле, он долго беседовал с ней по душам. Он знал ее заботы, а они были немалыми.

Мария Ивановна родилась и жила в украинском селе, по молодости родила дочь и растила ее в одиночестве. Женихов и так мало, а кому нужна она, да еще с ребенком. Не делила ни с кем она свою любовь, все, что могла, отдавала своей дочери. Когда дочь немного подросла, уехала в город к своим родственникам, там и осела. Не желая, чтобы дочь повторила судьбу своей матери, она сделала все, чтобы та училась в университете. Когда дочь поступила в это престижное учебное заведение, снялась с насиженного места и, заключив контракт, поехала вольнонаемной в войска в Германию. Сделала она так лишь только для того, чтобы обеспечить свое чадо материально. Заработок, конечно, не велик, но она экономила, питалась бесплатно там же, где и работала, в офицерской столовой, себе покупала только самые необходимые вещи. Однажды она зашла в гости к жене офицера и та предложила ей свою косметику. Мария Ивановна сделала кое-какой макияж и в таком виде обслуживала офицеров на ужине. Что было!? Она поняла, что красивой и сексуальной женщине можно жить гораздо интереснее и проще в среде молодых офицеров, которые очень высоко ценят эти качества. Посыпались подарки, в том числе и очень ценные, парфюмерия валом валила и, не нужно было тратить никаких денег, чтобы содержать себя в форме.

У нас есть пословица: «Посеешь привычку, пожнешь характер». Она стала мило улыбаться всем, дома училась перед зеркалом нежно и красиво говорить, держала себя гордо и независимо. Эта ежедневная работа над собой дала результаты, она привила к себе всеобщее уважение и любовь. Все то, что сначала она принуждала себя делать, со временем осталось у нее в крови.

Командиру не было чуждо ничто человеческое, он почти любил эту женщину, сочувствовал ей и содействовал по мере сил.

Офицеры и в самом деле в свободное от службы время, вели себя достойно, были дисциплинированы и порядочны. Офицеры полка один за другим поступали в академии, оставляя свои должности молодежи, да и сам полк гремел успехами. Недаром и самого командира направили на повышение, но в Союз. Все очень сожалели, что командир покидал часть. Даст бог, на его место придет такой же умный и добрый офицер.

Командир уезжал к новому месту службы рано утром, но полк поднялся еще раньше и уже стоял на плацу для прощания с командиром. Ничего не подозревающий подполковник вошел в полк в пятом часу утра за машиной. Дежурный по полку, что есть силы, закричал, подав команду: «Полк! Смирно!» Подполковник растерялся, замахал на дежурного руками и зашипел:

— Тише, тише. Полк спит еще, — и затем, с улыбкой скал, — Ты что, одурел? Время-то, какое?

Но полк уже стоял в ожидании командира. Полковой оркестр ударил «Прощание славянки». Гулко молотил большой барабан, жалобно плакали трубы. С бешено стучащим сердцем и влажными глазами командир прошел вдоль строя. Ему жалко было расставаться с каждым солдатом, прапорщиком, офицером, которые были членами его большой семьи, и которых он теперь покидал.

Мария Ивановна покинула полк немного раньше командира. Накануне в гостинице состоялся банкет. Офицеры собрались все, двое были в наряде, но и они в течение вечера смогли подойти и проститься со своим «идолом». В этот раз все было не так как всегда. Не было острых шуток и анекдотов. Понятно было, что говорили за столом только для того, чтобы говорить, смеялись и шутили для того, чтобы заполнить долго тянущееся время вечера, чтобы заполнить пустоту.

— Как жаль, что не пришел проститься Пименов Паша, — с грустью сказала Мария Ивановна. — У меня есть, что ему сказать. Но, видимо не придет.

— А что с нами будет? — Неожиданно спросил молодой лейтенант.

Никто не смог ответить ему на этот, казалось бы, простой и даже наивный вопрос.

Рано утром следующего дня Мария Ивановна вышла из подъезда с двумя чемоданами. Провожать ее вышла молоденькая сменщица. Обыкновенная русская девчонка, выглядела она немного неряшливо, но что-то привлекательное в ней уже было. Прежде, чем выйти, она сначала выглянула из-за двери, покрутила головой, нет ли кого, и встала рядом с чемоданами.

Было чудесное раннее утро. Так уж заведено в полку, что все уезжающие, кто в отпуск, а кто и навсегда, уезжали именно утром. Это очень неплохо. Проводы с вечера не так трогательны потому, что отъезд только завтра, а рано утром, когда люди еще спят, автобус уже увозит людей.

Кроме двух женщин, стоящих на тротуаре, на всей улице не было видно ни души, если не считать беснующуюся в кустах возле дома птичью мелочь. Женщины стояли молча. Наконец, ворота со стуком и скрипом разошлись и полковой автобус, пыхтя и газуя, вырулил по брусчатке к стоящим женщинам. Старший автобуса, как всегда майор Менжерес, помог занести тяжелые чемоданы. Женщины попрощались, и автобус тронулся. Мария Ивановна смотрела в окна гостиницы, но там не появилось, не одного лица. Справа, по ходу движения автобуса, у ствола липы — вековухи, появилась до боли знакомая фигура военного. Мария Ивановна издала звук, похожий на стон, майор оглянулся на нее и остановил автобус. Женщина вышла из машины и быстро зашагала к стоящему под деревом старшему лейтенанту Пименову.

— Павлик! Прости меня за все. Я знаю, что ты не равнодушен ко мне, но пойми правильно, я не хочу злоупотреблять твоей молодостью. Ты отлично знаешь, что цель моей жизни одна — крепко поставить на ноги дочь, дать ей возможность получить хорошее образование. Я поклялась ей и мне никто больше не нужен. Ну, а ты найдешь себе молодую и красивую девушку и, будешь, счастлив с ней. Прощай.

Она поцеловала его прямо в губы, он дернулся всем телом, прижал ее к себе, осыпая поцелуями губы, лицо, шею женщины. При этом он стонал или рычал, как дикий зверь. Даже невозмутимый старший автобуса майор Менжерес, услышав эти звуки, повернул голову в сторону, куда ушла Мария Ивановна и, увидев, что женщина старается вырваться из рук офицера, дал водителю команду, чтобы тот посигналил.

— Безумец! — Думал про себя майор, глядя на то, что происходило между ними, Марией Ивановной и Пименовым Павлом, но он ничего не сказал, не в его правилах было вмешиваться в чужую жизнь, чужую любовь. Свое он уже отлюбил.

— Зачем? Время еще есть, — хладнокровно сказал солдат.

Он наблюдал за сценой, разыгравшейся под деревом, и ждал, чтобы узнать, чем все это закончится. Но когда Мария Ивановна, выбиваясь из сил, повернула голову в сторону автобуса, готовая звать на помощь, водитель нажал на кнопку и сигналил до тех пор, пока старший лейтенант не выпустил из рук женщину. Она, взлохмаченная и сильно взволнованная, решительно уходила от него. Она ни разу не оглянулась и, даже, усевшись на свое место, не повернула головы в сторону дерева, под которым остался стоять Павел.

Спустя некоторое время, мне пришлось почти месяц находиться на полигоне. Там мне пришлось работать вместе со старшим лейтенантом Пименовым. Мы сдружились, он оказался неплохим парнем и хорошим офицером. Однажды, в субботний вечер, мы с ним решили сходить в один неплохой деревенский гастштедт. Были там долго, и он, расслабившись, решил поделиться со мной наболевшим на душе, выговориться. Он рассказал мне всю эту историю. Для меня это было так ново и удивительно, что я, вероятно, слушая его, переживал не меньше, чем сам рассказчик. Окончив говорить, Павел, вдруг, словно опомнился и, криво улыбнувшись, сказал мне:

— Не верь, ты этому, я все выдумал.

В ходе разговора, я видел, как менялись его глаза, как ходили желваки по его скулам, как пересыхало его горло, которое он периодически смачивал пивом. Он очень переживал, рассказывая мне, и я убежден, что все это — правда.

Именно от него я услышал о том первом посещении Марией Ивановной офицерской гостиницы и том откровенном разговоре, состоявшемся между ними в тот вечер. Она, впервые оставшись с ним, пьяным, привела его в порядок тем самым нашатырным спиртом и, когда он стал осознавать себя в той ситуации, а затем и вовсе пришел в себя, она поделилась с ним своими заботами.

В Союзе жизнь быстро дорожала. Денег студентке, дочери Марии Ивановны, которая завела себе престижных друзей и молодого человека со знаменитыми родителями, катастрофически не хватало, она просила, умоляла мать увеличить ей помощь. Благодаря одежде, купленной в Германии, являющейся пропуском в круг избранных, она там и оказалась. Но нравы изменились. Женщина, кроме шикарной и модной одежды, должна еще иметь полный кошелек денег, чтобы удовлетворить запросы «благородного» молодого человека. Иначе можно оказаться в низу общества. Бедность в том кругу не прощается. Для Марии Ивановны это стало ежедневной головной болью.

Старший лейтенант, не задумываясь, достал деньги и протянул их все Марии Ивановне.

— Другие ребята тоже поймут и помогут, — сказал Павел и притянул ее к себе.

Но она неправильно поняла его, решив, что за деньги, которые ей дали и еще дадут другие ребята в качестве помощи, нужно расплачиваться собой.

— За все нужно платить, — думала она. — «Бесплатный сыр бывает только в мышеловке».

19.06.2014

Моника

Ни на день не прекращаются занятия по боевой подготовке на дивизионном полигоне близ R..Заканчивает занятия одна часть, ее подразделения покидают полигон, а на смену уже из другой части спешат. Для обеспечения всего этого кругооборота нужна хорошая полигонная команда. Но она бывает сводной, со всех частей дивизии служат здесь солдаты. Но если солдату в командировке гораздо интереснее служить, да и время здесь за работой летит быстрее, то для офицеров командировка сюда — сплошное наказание. Офицер бросает на произвол судьбы свое родное подразделение, за которое отвечает, находясь в командировке. Да и семья, на время оставшаяся без отца и мужа, тоже испытывает дискомфорт.

По распоряжению дивизионного руководства командирами и техниками полигонной команды должны назначаться наиболее подготовленные офицеры, но направляют, как правило, из частей людей простых и безотказных с объяснением, что, мол, посылаем офицеров хороших, но вот практики у них маловато. Вот они на полигоне и получат то, чего им недостает. Оттого-то лейтенанту Алехину и нравилось общаться с новыми знакомыми офицерами, людьми в большинстве своем порядочными, очень простыми и добрыми.

Но, как и везде, эти хорошие люди тоже допускают вольности и даже делают глупости. Офицеры все молоды, хочется расслабиться немного. Д а вот беда — бедность наша, денег катастрофически не хватает. Там, в частях остались семьи, им деньги нужнее, а велика ли зарплата у офицера, «гол, как сокол». Потому-то, продадут вечерком офицеры емкость бензина какому-то «камраду» в близлежащей деревне, да там и останутся в гастштедте. Лишь за полночь вернутся они в полигонные казармы усталые, но довольные и чуть хмельные.

— Поговорить надо, — шепнул Алехину как-то на ушко капитан Устинов, командир сводного батальона.

Отошли они чуть в сторону от группы офицеров, закончивших обслуживание техники и теперь сделавших перекур.

— Помощь твоя нужна. Чувствую, что с тобой можно одно дельце провернуть. Ты человек серьезный.

— Знаю, что и ты тоже серьезный, для глупостей не пригласил бы меня. Давай, выкладывай, что есть, — хитро ответил лейтенант. Не хотелось ему ввязываться ни в какую аферу.

Капитан немного смутился после этих слов, но запланированное мероприятие он срывать не хотел:

— Глупости, не глупости, но имей в виду — дело «шкурное». Сейчас объяснять не буду, некогда, давай, поехали. Ты готов?

— Что же, поехали.

По сути дела, Алехин догадывался, какое «шкурное» дело предстоит. Это коробило, и на душе было отвратительно. Но ему не хотелось отказывать капитану. Капитан увидел в лейтенанте человека, способного оказать ему помощь в «шкурном» деле, и не сделать это мероприятие общеизвестным. Другими словами, Алехин, в его глазах, человек надежный. Это льстило лейтенанту, потому и не хотелось ему оставлять капитана в этой ситуации одного, без поддержки.

Алехин поехал с командиром, заранее предугадывая, что сегодняшний вечер они проведут в гастштедте, а кому бы ни хотелось побывать там. Именно в гастштедтах у Алехина состоялись самые настоящие контакты с немцами. Там, в дыму сигарет и сигар, он знакомился с немцами, сравнивая их поведение в некоторых ситуациях с поведением людей в Союзе. Чуть-чуть разговаривая по-немецки, он многое узнавал от них, учился у них.

Огни далекой деревни, приблизившись, оказались фонарями у входных дверей домов, светящимися окнами и, зависшими над дорогой «кобрами».

Машина въехала во двор большого двухэтажного дома с большим сараем, расположенным немного в стороне. Огромные темные деревья окружали строения со всех сторон и еще больше усиливали тьму ночи. Тут еще, ни с того, ни с сего, с неба стали падать капли дождя, внезапно налетевший ветер зашумел в кронах деревьев.

Капитан быстро выскочил из кабинки, сырой прохладный ветер успел нырнуть внутрь машины, стало зябко. Задремавший, было, Алехин приподнял ворот мундира и замер, наблюдая из темноты за Устиновым. Вскоре из дома вышел хозяин, они переговорили, открыли ворота гаража, расположенного в левом крыле огромного сарая. Капитан влез в кабинку, снова напустив холоду, от которого по всему телу у лейтенанта пробежали мурашки. Машина, урча в тишине, подрулила к открытым воротам.

— Ну, теперь нужна твоя помощь, — обратился к Алехину капитан.

— Что нужно делать? — пугаясь неизвестности, спросил Алехин.

— Вылезай из кабинки — увидишь.

Вдвоем, они с трудом сняли из кузова машины большую емкость, чем-то наполненная, которая, при помощи огромных усилий двух офицеров, благополучно перекочевала в открытое жерло сарая. Немец достал из бумажника деньги, отсчитал несколько ассигнаций, передал их в руки капитану, и уже собирался отправить офицеров домой, но капитан Устинов что-то изобразил руками и их, тотчас, пригласили в дом. У самых дверей капитан сунул своему помощнику в горсть деньги и шепнул:

— Заметил гастштедт на самом повороте? Дуй туда, да возьми…, ну, не мне тебя учить. Выберешь сам. Постарайся быстрее, не так-то уж и много у нас времени.

Алехин скоро вернулся, а когда вернулся, но людей на крыльце дома уже не застал. Пришлось долго толкаться у парадного входа, войти в чужой дом он не решался и стоял у двери до тех пор, пока она не отворилась. Немец, ворча, втащил его в просторную прихожую.

Гостиная, куда привел офицеров «камрад», напомнила гастштедт. Потолок в комнате был деревянным и покрыт темным, почти черным лаком. На стенах было много охотничьих трофеев: рогов, клыков кабанов, но главным и самым видным трофеем была голова марала с огромными рогами и стеклянными глазами.

— Ваша работа? — не утерпел Алехин.

— Нет, — ответил немец. — Это мой отец был заядлым охотником. Ему ничего не оставалось делать, кроме как заниматься охотой. Он пришел с войны весь израненный, нашел себе это занятие, но прожил недолго — раны были слишком тяжелыми.

Офицеры не стал уточнять, где воевал его отец, было бы нетактично сейчас вести об этом любой разговор, касающийся войны, тем более что они сами напросились в гости к этому, дружелюбно настроенному по отношению к ним немцу, обыкновенному сельскому пахарю.

Все расселись за большим обеденным столом, на который лейтенант выставил все, что купил в гастштедте. Хозяин поставил посреди стола вазу с фруктами. Кроме водки и пива, Алехин прикупил в гастштедте еще штук с десяток отварных сарделек с горчичным соусом и несколько булочек. Таким выбором офицера остались довольны все.

Выпив по рюмочке за знакомство, офицеры вспомнили о хозяйке и предложили Гансу пригласить его супругу к столу, что было сделано немедленно и с удовольствием. Вскоре, в компании за столом появилась приятная, излучающая тепло, женщина. Она была невысока ростом, как и русские женщины ее возраста слегка полновата, но не чересчур. Офицеры представили хозяйке друг друга, приподнимаясь с места и целуя ей ручку. При знакомстве капитан, совершенно не знающий немецкого языка, но пытающийся хоть что-то сказать, до такой степени рассмешил жену хозяина Марион, что она не смогла сдержать себя и залилась веселым смехом. Вот за этот смех и выпили. Затем пили пиво, снова произносили тосты и пили водку. Пропали скованность и стесненье. Говорили на все темы, разговорились и об отдыхе. Хозяйка загадочно подмигнула мужу и громко позвала кого-то.

Но офицеры даже не догадывались, что в доме еще кто-то есть, кроме хозяев. Все довольно долго сидели вчетвером, но никто не одним звуком не выдал себя, а Ганс и Марион, ни разу словом не обмолвились о ком-то, живущем в доме.

Тихо, как привидение, в дверях появилась молодая женщина, хорошенькая блондинка. Марион сказала ей что-то, девушка исчезла, словно провалилась, но лейтенант из слов хозяйки смог уловить, что она должна вернуться и что-то принести.

— Это моя дочь Моника, — шепнула ему Марион и подтвердила его догадки. — Мы сейчас будем смотреть фото. Раз уж вы заговорили об отдыхе, хочу показать, как этим летом отдыхали мы.

Молодая женщина долго не появлялась, но когда она вышла из двери, ее было трудно узнать. Она была так хороша собой, что когда подошла к столу, за которым сидели офицеры, они немного смутились под ее взглядом и стали ощипываться, приводя в порядок одежду и прическу.

— Познакомьтесь, наша дочь Моника, — сказала Марион. Знакомство с дочерью хозяев доставило офицерам большое удовольствие. Она принесла большую папку с фотографиями и расположилась как раз напротив молодого офицера. Воспользовавшись этим, он спросил ее, что предпочитает пить. Она выбрала пиво. Алехин открыл ей бутылку.

С ее появлением, настроение у офицеров поднялось, но верилось с трудом, что у Ганса с Марион, людей довольно простых и сереньких, могла быть такая красивая, высокая и статная дочь. Алехин ревниво подметил, что капитан Устинов непрерывно преследовал ее своим взглядом, блуждающим по ногам, бюсту и лицу Моники. Хороша молодая женщина, конечно, но не нужно так нагло щупать ее своими глазами, хотя, лейтенант и сам не сводил с нее глаз. Он глянул на жену хозяина — Марион. Она в упор смотрела на него и улыбалась, видя его растерянность от близости этой красавицы.

— Что, нравится? — немедленно спросила она.

Вопрос застал Алехина врасплох, но вопрос был поставлен конкретно, нужно было отвечать.

Он, сначала кивнул головой, потом, считая, что этого недостаточно, тихо сказал:

— Да, — и, затем, добавил. — Очень нравится.

Марион, в порыве благодарности, обняла его за плечи и прижалась к нему. Ее дочь удивленно посмотрела на нее, одного взгляда Моники оказалось достаточно, чтобы привести Марион в чувство.

Никогда не думал лейтенант, что голубые глаза могут быть такими проницательными. Они находились напротив него, и он все время ощущал на себе этот взгляд. Он пронизывал насквозь и, был осязаем. Молодой офицер не выдерживал этого взгляда. Мельком взглянув на Монику, он опускал глаза и глядел на фотографии, разложенные на столе. На фото сняты люди: мужчины, женщины, дети; они сняты группами, кучками, сняты по одному или вдвоем, но не на одном из них нет даже намека на какую-то одежду, нет даже «фигового листа».

— На этом пляже, где мы провели целый день, люди должны быть только голыми. Это — обязательно на «нудистском» пляже. Сначала нам было стыдно быть голыми, но потом привыкли. Раздетыми мы играли в мяч, фотографировались для памяти, и совсем не хотелось одеваться, когда нужно было уходить с пляжа, — как могла, объяснила гостям Марион.

Разглядывая фото, офицеры от души смеялись не столько над голыми людьми, сколько над комментариями хозяйки. Она умно отмечала физические недостатки голых людей, будь то мужчина или женщина. Ее фразы приходилось переводить Алехину для того, чтобы и капитан знал, о чем она говорит, но при переводе, молодой офицер еще от себя добавлял кое-что, чтобы добавить веселья.

Среди фотографий она нашла себя и ничуть не стесняясь, протянула ее на общий просмотр. Перебирая фотографии, Марион нашла одну, нужную, прижала ее к груди, а когда все уткнулись в черно-белые изображения, она положила ее перед Алехиным. На цветной фотографии была Моника.

«Какая красивая женщина»! — думал лейтенант, боясь сказать эти слова вслух.

Он поднял глаза, Моника ни сколько не смущаясь, наблюдала за ним.

— Да, да. Ты прав, — уловив взгляд офицера, сказала Марион. — Это она. Красивая, не правда ли? Красивого тела не нужно стесняться.

Время шло, стол пустел. Мама и дочь многозначительно переглянулись, Моника встала из-за стола, простилась со всеми и удалилась.

Когда она ушла, Марион, немного хмельная, подперев подбородок рукой и, повернув голову в пол-оборота к Алехину, стала негромко говорить:

— Трудно ей. Она молода, красива, но одна, подолгу одна. Муж не балует ее, он приезжает очень редко, а каково ей одной. Наша деревня мала, все знают друг друга и, поэтому, с местными мужчинами не следует иметь дела. Обязательно все расскажут мужу. А хотеть ее, конечно, все мужчины хотят. С вами, военными — лучше. Вас не знает никто, вы никого не знаете. И еще одно хорошо, вы — чистые. Военные не бывают больными. Всем в таком случае будет хорошо: и молодой женщине, и гостю, и нам, родителям нашей девочки.

Она говорила медленно, и очень внятно. Лишь малую часть, сказанного ею, офицер мог не понять. Сначала он плохо понимал, что хочет эта женщина, но постепенно до него стал доходить весь смысл ее монолога. Он заволновался, сердце учащенно забилось, приводя в возбуждение весь организм.

В это время капитан с Гансом продолжали рассматривать фотографии, тыча в них корявыми пальцами. Они оба говорили, явно не понимая друг друга, но души их в этот момент были родственны. Они соглашались друг с другом, кивая головами и улыбаясь.

Что случилось с лейтенантом, он сам не мог понять. Наверное, он был еще слишком молод. К тому же, он не был еще избалован женщинами.

Когда Марион спросила его, не сможет ли он остаться и переночевать с Моникой, он до такой степени растерялся и испугался, что ни секунды не подумав, выпалил:

— Нет, — о чем жалел, наверное, всю жизнь. — Я не могу. Я должен быть на полигоне, там будут ждать меня.

Он струсил! Он боялся не своей слабости, боялся их, немцев, боялся, что они его за что-то могут осудить. Здраво рассуждая, осуждать его можно было за участие в продаже бензина и последующей за этим выпивкой. Но ему предложили сделать добро для всей этой немецкой семьи, при этом, получив такое…, что в жизни не каждому достается.

Услышав категоричное «нет» от лейтенанта, Марион погрустнела, и она с сожалением проговорила:

— Я хотела сделать как лучше. Но если нельзя, значит не судьба. Все! Нам пора спать.

Офицеры ушли. Пока заводилась машина, Алехин, сидя в кабинке, успел заметить, как погас свет в окне наверху, лишь бледный силуэт долго еще оставался видимым в темном проеме. На душе его стало пусто и противно, он ненавидел себя.

Ни о последнем разговоре с Марион, ни о силуэте за стеклом окна, он с капитаном не делился.

Через четверть часа, офицеры, оставив машину в парке, шагали в темноте в сторону скучившихся казарм. Лейтенант шел и проклинал себя за нерешительность, сопоставимую с трусостью. В наказание за это, вместо хорошей спальни с красивой женщиной, его ждала железная кровать в солдатской казарме. Что тут поделаешь? Каждому — свое.

30.07.2014

Ноннка

Мы снова встретились с тобой…

Но как мы оба изменились!

Года унылой чередой

От нас невидимо сокрылись.


Ищу в глазах твоих огня,

Ищу в душе своей волненья.

Ах! Как тебя, так и меня

Убило жизни тяготенье!

М.Ю.Лермонтов.


Поезд вырвался из леса и тут же за окнами вагона побежали стальные фермы железнодорожного моста через небольшую реку Кокшагу. Неведомая сила сдавила сердце Алексея. Упершись лбом в стекло, он смотрел, как за окном замелькали придорожные постройки. Он хотел видеть все, что происходило за окнами поезда. Здесь, на родине, его не было двадцать пять лет. Поезд стал сбавлять ход, запели, завизжали тормоза, за стеклом появилась платформа и люди на ней. Захлопали двери вагонов, и движение поезда прекратилось. Чтобы не толкаться на выходе, Алексей переждал бум и вышел на платформу из вагона последним.

Он с удовольствием обошел все здание вокзала, разглядывая его снаружи, посмотрел и внутри, все успело измениться за эти годы. Сейчас вокзал выглядел умытым и ухоженным, но архитектура здания изменений не претерпела.

Не будучи обремененным большим багажом, в его руках была лишь дорожная сумка средних размеров, Алексей решил пройтись от вокзала до центральной площади пешком. Сумка с широким ремнем на плече обузой не была, он шел уверенной походкой, разглядывая все подряд, что встречалось на его пути. Все так знакомо, что кажется родным, только слегка забытым. Пройдя по улице, название которой непременно должно было быть связано с космосом, поскольку в самом ее начале находилась скульптурная группа, изображающая человека в невесомости, он незаметно вышел на площадь с драматическим театром на ее северной стороне. Постояв немного на углу этой площади, он повернул в сторону городского базара, но, не доходя до него, остановил проходящую мимо машину такси, в которой уже сидела полненькая темноволосая, но голубоглазая женщина, примерно ровесница ему, Алексею. Таксист уточнил, куда нужно Алексею и, попросив разрешения у женщины взять попутного пассажира, махнул ему головой, указав на свободные сиденья. Когда машина тронулась, женщина обернулась раз, другой, но, видя, что Алексей никак не реагирует на нее, на время замолчала. Вскоре она попросила остановить машину возле большого магазина. Перед тем, как покинуть салон, женщина еще раз посмотрела на Алексея и, криво улыбнувшись, сказала звонким, не по годам, голосом:

— Господи! Ну, неужели я так сильно изменилась, что меня перестали узнавать люди? И, даже, старые друзья!

Когда машина вновь начала движение, Алексей оглянулся и посмотрел в заднее стекло. Женщина не отходила от того места, где ее высадили. Она смотрела вслед уходящей машине и, слегка приподняв руку, сделала несколько прощальных взмахов.

— Вы что, только что прибыли в наш город? — осторожно спросил водитель.

— А что, у меня на лице написано об этом?

— Я ненароком услышал слова женщины, адресованные вам, потому как больше некому. Я не раз уже подвозил ее вот к этому магазину. А наш город не так уж и велик, чтобы редко встречаться и забывать друзей. Следовательно: вы ее давно не видели, оттого и не узнали. Да и сумка у вас походная при себе.

— Елки зеленые! Неужели это — Ноннка? — сморщив нос, вслух проговорил Алексей. — У нее ничего не осталось общего с матерью в ее годы, а была так похожа на мать. Дорогой, нельзя никак вернуться к этому магазину?

— Было бы сказано, — сказал таксист и, круто развернув руль, мигом оказался на противоположной стороне дороги.

Остановив машину у магазина, водитель вышел из нее вместе с Алексеем. Они вдвоем оббежали все пространство у магазина и внутри его, но, увы… Найти женщину так и не получилось.

Возвратившись в машину, они некоторое время сидели, таращась во все стороны, но увидеть ушедшую попутчицу так и не смогли. Алексей уже на все сто был уверен, что только что, он оборвал ниточку, связывающую его с давней юностью, с той счастливой частью жизни, куда, не задумываясь, любой человек мечтал бы вернуться хоть на день, да, даже, хоть на миг. Получилось так, что он, просто-напросто отказался от такой встречи с человеком, с женщиной, в которую когда-то, там, в молодости был страстно влюблен.

Высаживая из машины Алексея, водитель посмотрел на него сочувствующим взглядом и спросил:

— Как найти вас, если что?

— Я пробуду здесь всего две недели и снова исчезну, возможно, навсегда. Но я приехал к сестре, повидаться, вот ее сотовый телефон. Появится возможность, встретишь еще раз эту женщину, ее адрес передай по этому телефону. Ну, если телефон будет — еще лучше. Спасибо! Да! Чуть не забыл, меня Алексеем зовут. Не забудь, Алексей я.

Алексей уходил, а водитель продолжал стоять и смотреть ему вслед. Странный какой-то мужик, думал Алексей. Интересно, почему он принял такое участие в поисках этой женщины? Разве мало людей встречается и расстается прямо на его глазах во время работы? Может, он по природе такой человек: душевный и впечатлительный. Наверное, не вывелись еще добрые люди в этом городе.

Подходя к дому сестры, живущей с дочерью на самой окраине города в частном доме, немного волнуясь перед встречей, Алексей увидал, как из калитки дома вышла женщина в рабочей одежде. Издали невозможно было разглядеть ее лица. Она направилась на противоположную сторону улицы к большому, рубленному из кругляка, дому. Алексей окликнул ее: «Лида!».

Она, не останавливаясь, коротко взглянула в его сторону, что-то крикнула ему, махнула рукой и вошла в распахнутые настежь ворота дома. Тут же раздалось тявканье и визг голодных щенят. Алексей поспешил, боясь, что с сестрой там за забором может что-то произойти. Но он не добежал еще и до ворот, как Лидия вышла на улицу.

— Ну, вот и приезжай к вам в гости, — шутливо заворчал Алексей, обнимая и целуя свою сестру. — Соседские собаки важнее, чем брат родной.

— Дак, ведь, видишь как, сдохли бы давно щенки, да не даю им этого сделать, подкармливаю. Жалко, живые твари все-таки. Марийцы тут живут, да пьют часто. На водку денег хватает, а на корм собакам нет. Вот и ношу все, что у нас с Еленой остается от обедов, — говорила сестра, словно оправдываясь в ответ на мои ворчания при встрече.

Как она постарела за эти годы. Лицо ее, даже в зрелом возрасте веснушчатое, особенно под глазами и на носу, покрылось все мелкими-мелкими морщинками, да и вся она как-то сжалась, словно уменьшилась. Она выглядела так, словно надела на себя старческую маску, чтобы скрыть свое истинное лицо, и ей это удалось. Слезы сами по себе потекли по щекам Алексея. Да, никого не щадит время!

Лида, словно поняв его мысли и слезы, сказала немного с юмором:

— Алексей. Ты думаешь, что остался прежним, молодым? Напрасно слезы льешь, погляди на себя в зеркало.

Пока шли к дому, Алексей успокоился, слезы пропали и щеки просохли. Домик, конечно, заметно поветшал. Даже белый силикатный кирпич кое-где покрылся зеленым слоем мха. Подряхлел и забор: потрескались доски, и стал он каким-то серым и невзрачным. Поленницы березовых дров по-прежнему стоят с внутренней стороны двора, как и тогда, вдоль забора. Только в огороде произошли изменения в лучшую сторону: вдоль дальней стороны частокола росли высокие, похожие на пирамидальные тополя, вишни, сплошь покрытые созревающими плодами.

— Вроде, полудички посадила, а вишни необора, девать некуда. Вкусная очень. Ты пройди, пройди туда, да попробуй.

Скоренько накрыв на стол, Лидия позвала из огорода объедающегося вишней Алексея. Уже оказавшись за столом, он признался сестре, что давно не пробовал вишню, а вот теперь, кажется, переел. Вместо обеда посидели за столом, да поболтали понемногу обо всем. Всего-то ведь и не перескажешь.

Алексей, перед глазами которого нет-нет, да и появлялась голубоглазая женщина из такси, рассказал сестре о происшедшей встрече его, кажется, с Ноннкой.

Лида не была удивлена таким сообщением:

— Ты не ошибся. Я часто Ноннку вижу, но не хочу даже разговаривать с ней, а при встрече, просто принципиально, отвожу свой взгляд в сторону, и все тут. Она давно вернулась в наш город.

Алексей промолчал, услышав сказанное сестрой, в надежде, что она раскроет ему все причины такой неприязни. Отпуск-то только начинается.

Вечером, когда пришла с работы дочь Лиды, Елена, невысокая, но интересная и своенравная женщина, разговорам, казалось, не будет конца. Алексей вновь затронул неожиданную встречу с Ноннкой.

— Я ее тоже довольно часто встречаю. Она меня не знает совсем, ведь я тогда, когда она дружила с дядей Володей, совсем еще маленькая была. Мне ее мама однажды показала. Кстати, у нас в альбоме есть много ее фотографий, и ты там есть рядом с ней.

Алексей плохо помнил о существовании этих фотографий Ноннки, вернее сказать, что совсем не знал о них. Лида в то время очень уважала Ноннку и все, что касалось ее: фотографии, некоторые вещички, подарки, которые делала Ноннка ей, берегла у себя дома. А после, когда появились у них разногласия, которые переросли в неприязнь на всю жизнь, у Лиды не поднялась рука, чтобы выкинуть их и «с глаз долой». Она не притрагивалась к ним, но хранила.

Лена принесла альбом, порывшись в котором, отыскала кучу фотографий, где рядом с Ноннкой был не только Владимир, но тут был и Алексей. Мурашки поползли по спине Алексея, когда он увидел их. Он вспомнил все эти моменты его юношества, которые замерли на фотобумаге, сохранив далекую молодость всех, там запечатленных. Он долго не мог оторваться от всего, что связывало его с теми годами.

Счастливый от воспоминаний, он лег на приготовленную для него постель и еще долго не мог заснуть, продолжая жить в том далеком по времени мире среди его любимых и родных людей.


Алексей вспомнил, как появилась в их доме эта, маленькая ростом, черноволосая, но голубоглазая девчонка. Пришла она с Володей и в первый же вечер влюбила в себя всю их семью. Она с первых же минут прочувствовала доброжелательность, прежде всего, родителей, потому и держала себя свободно и раскрепощенно, запросто отвечая на все вопросы, которые интересовали их. Алексей не сводил с нее своих любопытных глаз. Немудрено, в этом доме еще не появлялись такие обаятельные гостьи. В ней все было красиво: лицо и фигурка, руки и прическа, одежда и манеры, по всей видимости, ее характер был тоже красивый, покладистый и добрый.

Больше всего вопросов ей задавал отец. Его интересовало буквально все. Он спрашивал ее, она отвечала, все слушали, ну, а Алексей впитывал в себя, как губка, все увиденное и услышанное от них. По натуре он был слишком скромен для своего возраста. Это не позволяло ему вмешиваться в их разговор. Во время разговора, она обводила взглядом всех присутствующих и, когда они встречались с ней взглядами, Алексей отводил глаза, она чувствовала эту его неловкость и, может быть специально, все чаще и чаще стала смотреть в его сторону. Уши Алексея горели огнем, с ним никогда еще не было такого.

— Нонна, — представилась она в самом начале разговора. — Но я привыкла к тому, как зовут меня мои друзья и, даже, большинство родственников. А зовут очень даже просто — Ноннка, просто Ноннка.

Отец долго расспрашивал ее о педагогическом институте, где она училась на втором курсе. Она сказала, что очень любит детей и после окончания этого института ее направят по распределению в какую-нибудь школу, где она будет преподавать в начальных классах.

Мать вопросов не задавала, ее вполне устраивала такая невестка, хорошенькая и грамотная. Алексея тоже это все устраивало. Пока. На первом этапе. Ему было уже семнадцать лет, учился он в выпускном классе средней школы и, несмотря на его величайшую стеснительность, кое-что понимал и разбирался в красивых женщинах.

Алексей знал, что у Владимира было уже много подружек, но их пути по каким-то неизвестным ему причинам расходились. Он боялся, что и с Ноннкой их дружба продлится недолго. Когда он думал об этом, сердце его обдавало холодом. Ему будет жаль, если у них произойдет разрыв в отношениях. Алексею хотелось, чтобы Ноннка дольше продержалась возле Владимира. У него возникла какая-то нереальная мечта, она заключалась в том, что года через два-три он станет старше и сможет объясниться с этой молодой женщиной в том, что она нравится ему. Очень нравится. Наивный человек, он думал, что сможет догнать ее по возрасту. Но это и не было так необходимо. Подумаешь, всего какие-то три года разницы. Этим можно даже и пренебречь. Тем более что она — малышка рядом с ним.

Ноннка часто приходила к ним, она приходила даже тогда, когда Владимира не было дома. Он мог просто так задержаться на работе, часто дальние рейсы заканчивались ночевкой в пути, и он приезжал только утром следующего дня. Ноннкины родители жили на Волге в небольшом поселке, а сама она жила в студенческом общежитии. Ей, видимо, в этом доме было лучше, чем там, хоть и со сверстниками, но с людьми чужими. Родители Алексея считали ее родным человеком, любили и были к ней очень внимательны. Порой, мать, очень добрая и милая старушка, припрятывала какую-нибудь сладость и с нетерпением поджидала Ноннку. Ждать ей приходилось недолго, Ноннка стала появляться почти ежедневно. Ей было хорошо, а нам — еще лучше. Когда мать угощала ее припрятанным гостинцем, Алексей нарочно, будто с укором, говорил:

— Ага, ей-то все самое вкусненькое. А мне — ничего.

Мать всерьез воспринимала этот упрек, смущенно оправдывалась и, даже, краснела. А Ноннка пробовала сладость, нарочно закрывала глаза и изображала на своем лице самый верх блаженства, специально задоря паренька. Но Алексей-то с ней знали, что все это говорилось и изображалось ими в шутку, веселый смех следовал за ней, и добрая старушка тоже принималась смеяться вместе с ними.

Все общение с Ноннкой происходило во время отсутствия Владимира. Когда его не было дома по какой-то причине, Алексей, уж чего греха таить, был рад. При появлении Владимира дома, она сразу же вся преображалась, улыбка исчезала с ее лица, она становилась строгой и чужой. Они, обычно, дома долго не задерживались, он уводил ее куда-то в гости. Часто уходили на последние сеансы в кино, а по воскресным дням исчезали на весь день. Тоска и какое-то незнакомое еще Алексею чувство начинали изнутри точить его, он метался из комнаты в комнату, постоянно выглядывая в окна. Мать, наблюдая за ним и, видя непорядок в его душе, озабоченно покачивала головой, но ему ничего не говорила. Стоило только им появиться в доме, Алексей успокаивался и лишь изредка поглядывал в сторону Ноннки, словно художник, рисующий с натуры женщину, периодически бросая на нее взгляд, чтобы не упустить не одной ее черты. Он знал, что она чувствовала его взгляды, она чувствовала даже то, что очень нравится ему. Но она молчала и лишь исподтишка подглядывала за ним. Если он случайно чем-то увлекался и забывал взглянуть в ее сторону, она, легким покашливанием вновь напоминала о себе. Играет, как кошка с мышкой, думал Алексей, но на нее не обижался — ему была приятна такая игра.

Закончились школьные годы, отшумел выпускной вечер, и появились новые заботы. Нужно учиться дальше. Можно, конечно, сходить в Армию, а там, через два года, поступать куда хочешь. Откладывать на потом, большого резона нет: сейчас, сразу после школы, когда все школьные науки еще свежи в голове, гораздо легче поступить в институт. А потом, будут ли условия для учебы? Алексей решил поступать сейчас. Нашел себя в числе поступивших после сдачи вступительных экзаменов. Вот тут-то и пришла пора отдохнуть после окончания школы.

Ноннка, появилась в доме сразу же, как только узнала о поступлении Алексея в институт. Они о чем-то пощебетали с его матерью и она, Ноннка, улыбаясь, подошла к нему, взяла за руку и, вытянув его в небольшой садик, где рос только один дубок посреди клумбы с цветами, заговорщески зашептала ему на ухо:

— Ты должен поехать на Волгу, будешь жить, и отдыхать у моих родителей. Я им позвоню и сообщу, что ты приедешь.

— Ну, нет! Еще нехватало, чтобы я пожаловал в гости к совершенно чужим людям, — что есть сил, возмутился Алексей. — Такого не будет!

— Ты хочешь, чтобы я к тебе туда приехала? Мне ведь тоже нужен отдых после учебы, — зашептала она ему в ухо так, что стало щекотно.

Алексей посмотрел ей прямо в глаза, часто бывало, что она что-то говорила ему, обещая, но ее глаза были озорными и хитрыми. В таком случае, он не верил ей, она лишь смеялась, понимая, что он понял ее обман. Теперь Алексей не заметил в ее глазах ни хитрости, ни озорства. Зато сердце его зашлось от какого-то изумительного предчувствия. Но, поскольку, он даже в мыслях не допускал ничего излишнего по отношению к Ноннке, кроме чистых и нежных чувств, от мысли, что он, Алексей, на какое-то время окажется наедине с ней, у него захватывало дыхание. Он ничего не ответил, просто кивнул головой, соглашаясь, но продолжал внимательно смотреть ей в глаза, боясь, не изменится ли там что.

До села, находящегося всего-то в сотне километров от города, летал самолет АН-2, этакий «кукурузник», в котором вмещалась всего дюжина пассажиров. Алексей легко перенес полет, тем более что был наслышан, будто, этот самолет может сесть на любое поле, если, например, заглохнет его мотор. Потому страха не было совсем. Зато, какие красивые картины он разглядывал с небольшой высоты: зелень лесов, голубизна рек и озер, которых полно в этом крае, и маленькие селения из нескольких домов посреди дремучих смешанных лесных массивов. Через сорок минут полета он оказался в гостях. Алексея встретил на грунтовом аэродроме человек в годах, высокий и сухой, но энергичный. Это был Ноннкин отец. Алексей был ужасно удивлен, когда он подошел к нему, только что выбравшемуся из самолета и спросил:

— Это вы будете нашим гостем? Нонна звонила, просила встретить.

До дома было рукой подать. Дядя Саша, так звали мужчину, представил паренька полненькой женщине, матери Ноннки. Первым делом, по законам русского гостеприимства, приезжего гостя помыли с дороги, усадили за стол и, тут уж Алексей дал волю своему языку. Говорили не о Ноннке и не о брате Владимире, разговор шел только об Алексее. Мать Ноннки, совсем еще не старая женщина, на лице ее не было даже морщинок, но одетая, почему-то, в кофту и длинную юбку, с доброй улыбкой смотрела на худенького паренька, наблюдая с каким аппетитом, можно сказать с жадностью, он ест вишню из большой тарелки. Он ел, сколько мог, а она, довольная тем, что угодила ему таким десертом, все добавляла плодов в тарелку. Ноннкин отец, узнав, что Лешка окончил среднюю школу, стал, было объяснять, что в наше время одного школьного образования не достаточно, поэтому — нужно учиться и учиться, но когда он услышал, что мальчишка уже поступил в политехнический институт, удивился, как он выразился — прытью, и простодушно похвалил его. Лешке понравились эти добрые люди, от них исходило тепло, от которого, находясь у них, гость чувствовал себя, как дома. И еще Алексею пришлось по душе то, что тетя Тамара, так звали Ноннкину мать, была очень похожа на саму Ноннку. Но, только стареющую.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.