Бесплатный фрагмент - Новеллы

Певец городского дна: мир Такэды Ринтаро

Есть писатели, чьи имена навсегда вписаны в историю литературы золотыми буквами. И есть те, чье наследие подобно старому городу, скрытому под слоями современности: чтобы найти его, нужно свернуть с главного проспекта и углубиться в узкие переулки. Именно к таким авторам принадлежит Такэда Ринтаро (1904—1946) — бунтарь, хронист и тонкий стилист, чье творчество стало мостом между классической японской традицией и бурным XX веком.

Его жизнь сама по себе могла бы стать сюжетом для романа. Родившийся в 1904 году в бедном квартале Осаки, в семье полицейского, мечтавшего стать адвокатом, он с детства впитал контрасты японского общества эпох Мэйдзи и Тайсё: официальное рвение отца и убогие реалии трущоб, мечты о карьере чиновника и рано проснувшуюся страсть к литературе. Трагическая смерть матери, ставшая для юноши точкой невозврата и утвердившая его в желании стать писателем, словно прошла красной нитью через все его последующее творчество, полное сочувствия к хрупкости человеческой судьбы.

Его путь в литературе был извилист и полон метаний. Студент Токийского императорского университета, друг и соратник таких разных фигур, как Кадзии Мотодзиро Кадзии и Ода Сакуноскэ, он начинал с влияния модного тогда «неосенсуализма», чтобы вскоре окунуться в бурные воды пролетарской литературы. Его ранний рассказ «Насилие», опубликованный в 1929 году, был запрещен цензурой, но принес ему громкую славу и признание такого взыскательного критика, как Кавабата Ясунари. Однако подлинный голос Ринтаро зазвучал тогда, когда он, пройдя через разочарование в политизированной литературе, обратился к своим корням — к жизни городских низов, к миру уличных историй.

Именно здесь, в описании будней обитателей токийских и осакских трущоб, мелких торговцев, ремесленников, гуляк и неудачников, Такэда Ринтаро обрел свою главную тему. Он стал летописцем жизни городского простонародья, наследником великого Ихары Сайкаку, чьим биографом он впоследствии выступил. Его проза, с одной стороны, полна грубоватой, почти физиологической правды, а с другой — пронизана лиризмом и ностальгией по ускользающей красоте повседневности. В его рассказах и провестях, таких как «Японская трёхгрошовая опера» или «Современная поэма», пульсирует настоящая жизнь с ее запахами, вкусами и звуками, с ее горечью и мимолетными радостями.

Война и послевоенная разруха стали для него личной и творческой катастрофой. Пережив бомбежки, потеряв дом и оказавшись в глухой провинции, он стал свидетелем краха целого мира, который он так любил и описывал. Его последние произведения несут на себе отпечаток глубокой тоски и экзистенциального отчаяния. Его безвременная кончина в 1946 году, наступившая после болезни, усугубленной годами напряженного труда и попытками заглушить боль дешевым алкоголем, стала символическим финалом эпохи.

Такэда Ринтаро — одна из самых ярких фигур для понимания японской литературы первой половины XX века. Он не просто отражал свою эпоху, а проживал ее вместе со своими героями, с ее улицами и ночлежками, с ее надеждами и крушениями. Эта книга — попытка открыть для русскоязычного читателя уникальный мир писателя, который видел поэзию там, где другие видели лишь грязь, и который в суете «городских дел» разглядел вечные человеческие драмы.

«Такэда был моим старшим товарищем во всём: по рождению в Осаке, по учёбе в Третьей высшей школе Киото, по призванию — он писал о простых людях, и в этом мы с ним кровные братья», — писал о своем друге в некрологе Ода Сакуноскэ.

Я искренне надеюсь, что переводчики обратят внимание на творчество Такэды Ринтаро, и его проза, эссеистика и публицистика станет достоянием не только японистов, но широкой публики.

Павел Соколов

Непокорный язык

1

С него сняли тюремную робу. Но переодеться было не во что. Когда его привезли, на нём был полосатый хлопковый кафтан. В августовский зной идти в нём было невозможно. Подумав, он остался в одной лишь нательной рубахе. За три сена он купил себе соломенные сандалии.

В пять часов утра Сэнкити вышел через калитку тюрьмы S. Из упрямства он не оглядывался и шёл вперёд. Белая дорога между полями вела к станции. Позади него тюрьма с высокими бетонными стенами постепенно удалялась.

До отхода поезда оставалось время. У него было четыре иены и десять сен, заработанные за три месяца заключения. Он купил и съел у вокзала дайфукумоти. Начинка, казалось, с прошлого вечера уже прокисла. Но он энергично работал челюстями, запивая чаем, и его кадык ходил ходуном.

От станции до деревни было довольно далеко. Зажглись вечерние огни. Запах рисовых листьев становился всё отчётливее и щекотал ноздри. Странно, но он не встретил никого, возвращавшегося с полей. Он дошёл до дома своей племянницы, окружённого кукурузными полями. Горы позади уже почернели в сумерках.

На веранде дома племянницы плакала его дочь Умэко. При свете жёлтой электрической лампы из комнаты Умэко выглядела жалкой. Он представил себе, как с ней обращается скупая племянница. Сэнкити бросил принесённый кафтан и одной рукой подхватил дочь. Та, испугавшись, расплакалась ещё сильнее.

До глубокой ночи он препирался с племянницей и её мужем. Родственница требовала отдать полтора иены на воспитание. Сэнкити ругался. «Даже если по тридцать сен в месяц, не наберётся и иены!» — кричал он. И швырнул засаленную банкноту в одну иену. Племянница подняла её и спрятала в поясной кошелёк, который всегда носилa на животе.

Что делать утром? У Сэнкити не осталось земли для обработки. Хижину у него отняли. У тех, кто спорил с деревенским господином, всегда был такой конец. Тем, кто не мог остаться в деревне, не оставалось ничего другого, как отправиться в город O. Туда со всех сторон стекаются разные люди. И, по мнению Сэнкити, «можно жить припеваючи». Чем еще заниматься в жалкой деревне, где все только и делают, что копошатся?

Наступило утро. Сэнкити надел нестиранное с прошлого года и пожелтевшее летнее кимоно. Поверх него чёрным поясом он привязал за спину Умэко.

— Никогда больше не вернусь в такую деревню!

Племянница, стоя в дыму от очага, рявкнула в ответ:

— Убирайся к чёрту! Терпеть не могу твою рожу!

В полицейском участке знали о его возвращении. Когда тамошние служители правопорядка арестовывал Сэнкити за то, что тот ворвался в дом помещика с криками, тот швырнул полицейского в пруд. Мести — отправить его на три месяца в тюрьму S — было явно недостаточно для барина. И тот подстрекал деревенских парней. Социалистов, которые выступают против господ, нужно проучить как следует. Деревенские парни устроили на Сэнкити засаду.

У пруда на Сэнкити напали. Утренний воздух ещё стелился над водой. Умэко швырнули под дерево хурмы. Она промокла от росы на траве. Парни много раз гневно кричали. Каждый раз был слышен болезненный стон Сэнкити. Вода в пруду колыхалась, покрываясь множеством кругов. Когда парни ушли, Сэнкити подошёл к дереву хурмы. С его кимоно капала вода, и с синих щёк до дрожащих губ всё было усыпано мелкими рясками. Раздевшись догола, он упал рядом с дочерью. И они вместе лежали рядом и плакали.

2

Рассказчиком этой небольшой истории является Такэда, который услышал вышесказанное от Умэко. Но тогда ей было всего четыре года. Так что, вероятно, это не то, что она видела собственными глазами. Наверняка её отец Сэнкити, напиваясь, много раз рассказывал ей эту байку, и в её голове сложилась чёткая картина. Они приехали в город O. И с тех пор прошло уже пятнадцать лет. Пятнадцать лет — вполне достаточно, чтобы в жизни бедняков произошло множество событий. Но, опуская подробности и предоставляя их воображению бедного читателя, я буду выписывать лишь необходимое для повествования. Так, как рассказывала мне Умэко.

3

Сэнкити перепробовал множество профессий. Сначала стал рикшей. Это было время, когда он ещё плохо знал городские улицы. Он надорвался и повредил ногу. Тогда из полиции пришли к его хозяину. Из-за спора с помещиком в деревне насчет арендной платы на него повесили ярлык «социалиста». Хозяин решил прогнать Сэнкити. В ту ночь Сэнкити наконец получил седока, ехавшего в квартал удовольствий, и побежал. Ночь была морозной и ясной. Получив двадцать сен, он вернулся. Когда он собрался поесть лапши «ночной плач» в качестве позднего ужина, денег, которые он точно положил в чашу, не оказалось. Сэнкити смотрел с моста на тёмную воду реки и какое-то время не мог пошевелиться. На перилах иней белел. Вернувшись на второй этаж к хозяину, голодный Сэнкити заснул рядом с уже спящей Умэко. Не зная, что наутро ему объявят об увольнении.

После этого он стал муниципальным мусорщиком, и вонь въелась в его голову. Став разносчиком лекарств, ходил и играл на гармонике. Возвращаясь домой, Умэко играла с ней. Она гудела. Он стал грузчиком, переносившем тяжести со склада на склад. Когда он, согнувшись под тяжелым тюком, переносил его, перед его глазами появилась большая рука, протягивающая дневной заработок. Удивлённый, он опустил тюк, вытирая пот тряпкой с плеча, и увидел надсмотрщика. Тот сказал, чтобы он бросал работу и уходил. Умэко видела со стороны реки, где редкой травой порос берег, как её отец что-то объяснял. Планировалось строительство увеселительного квартала S. Сэнкити стал землекопом. Возил землю на тачках под осенним небом. Подрядчик говорил: «Да какая разница, с судимостью или идейный! Не обращай внимания, работай, работай. Я с тобой плохо не поступлю». Но строительство квартала S прекратилось, и подрядчик, не заплатив рабочим, сбежал. Умэко исполнилось семь лет, и ей нужно было идти в школу.

За Сэнкити всегда следовало клеймо. Почему-то он был «идейным», получив первую судимость за избиение участкового, защищавшего народ. Тогда он и сам постепенно стал озлобленным. Око за око. И решил платить той же монетой. Когда появлялись деньги, он пил. Не мог не пить. И ругал помещиков и полицию. Из-за бедной жизни не мог не злословить о богачах. Но в такие моменты единственным слушателем, серьёзно внимавшим ему, всегда была лишь Умэко. Маленькая дочь молча сидела перед отцом.

Однажды осенью, когда она уже ходила в начальную школу, Умэко ушла утром и сразу же вернулась. В то время Сэнкити работал у маляра. Он, крестьянский сын, вопреки ожиданиям, имел хороший почерк. Это и пригодилось. Увидев Умэко, Сэнкити, писавший крупные буквы для вывески, крикнул с лестницы: «Что такое, школа уже кончилась?» Тогда Умэко объяснила. Когда она как обычно пришла в школу, учительница отругала её. За то, что она не надела хакама. Сегодня был День рождения Императора. «Учительница сказала, что я непатриотичная!» Сэнкити спустился с лестницы. «Что за чушь! Сейчас пойду и скажу этой учительнице. Какая у бедняка может быть непатриотичность! Если нужны хакама и хорошая одежда, пусть купят и принесут!» — сказал он. Результатом стала безработица. Умэко в школе стали жестоко травить.

Примерно со второго класса, по наущению жившей с ними тётушки Ками, она начала делать воздушные шары. Лепестки из разноцветной бумаги — красной, фиолетовой, жёлтой, синей, белой — раскладывали на доске. Каждый день она готовила клей и делала их. А вечером, вместе с теми, что сделала тётушка Ками, заворачивала их в синее фуросики и, переходя через холмы, шла далёкой дорогой в район оптовиков, к торговцу воздушными шарами. Но для восьми- или девятилетней девочки обычнее играть с шарами, а не делать их.

Потом она стала прикреплять украшения к целлулоидным гребням. Для этого использовался западный клей под названием «Арабия». Маленькие металлические украшения брали «пинцетом». Когда и это дело не пошло, девочка стала пришивать верёвочки к мешочкам. Когда Сэнкити оставался без работы, он тоже помогал дочери в этом малодоходном труде.

4

Становится немного сложнее. Буду писать проще. Ведь такая околесица вряд ли интересна читателю. Во всяком случае, под влиянием такого отца и его жизни она постепенно училась непокорному языку. Но чёткими словами этот язык стал лишь после того, как она пошла работать на спичечную фабрику.

5

Для размягчения костей крупного рогатого скота, идущих на зубные щётки, стояли рядами бочки с замоченными костями. Кости были жёлтыми и вонючими. Сэнкити начал там работать. В отделе грубой обработки. Белая крупная пыль сыпалась ему на голову и плечи. Это был год, когда в газетах много писали о трудовых конфликтах. Рабочие (Сэнкити называл их так) каждый день с жадностью читали эти статьи. Даже во время перерывов это было единственной темой разговоров. «На литейном заводе E бастуют, требуют повышения дневного заработка на двадцать сен. Разве и нам не нужно требовать повышения на двадцать или тридцать сен?» Заинтересованные лица стали собираться и, начав изучать, почему происходят забастовки на других предприятиях с такими же условиями, в итоге решили тоже начать забастовку на своём. Выдвигались даже такие требования, как: «Сделайте не только главные ворота, но и чёрный ход. Многие рабочие вынуждены делать лишний крюк». Сначала начали с саботажа. Затем попросили поддержки у отделения профсоюза «Юайкай». Для «идейного» Сэнкити это была первая в его жизни забастовка. Он храбро сражался. Конфликт затянулся. Его много раз арестовывали. Но он, считая это «борьбой с врагом», стоял впереди всех и не унывал. Большинство требований было удовлетворено, конфликт разрешён.

Сэнкити стал председателем заводского отделения профсоюза. Он радовался, как ребёнок. Затем наступил период относительно спокойной жизни. Он снял маленький дом в переулке между стекольной лавкой и мастерской гэта. И Умэко выросла до того, что пошла работать на спичечную фабрику. Шпики постоянно приходили и уходили. Но теперь, казалось, они относились к Сэнкити с некоторым почтением. Они подшучивали над маленькой Умэко, обменивались с ним шутками.

6

Японское рабочее движение постепенно переходило от стихийного к осознанному. Прежнее движение было перестроено. Руководителям приходилось размышлять над разными сложными проблемами. Даже в профсоюзном отделении на фабрике зубных щёток M, которое спокойно существовало после одной забастовки, появились, по словам Сэнкити, молодые, говорящие на замудрённом языке. Для Сэнкити это было «не по зубам». «Но, надеюсь, вы не забыли, каким я был во время той забастовки», — говорил он. Молодёжь особо не церемонилась с этим старшим товарищем. «Я уйду на покой». И он стал рядовым членом профсоюза. Ему стало как-то тесно действовать согласно точной теории и соблюдать дисциплину. Ему хотелось бунтовать более карнавально, шумно.

7

Текла грязная канава. Через неё был перекинут маленький деревянный мостик. На восточной стороне находилось старое полицейское управление. Перейдя через канаву, прямо напротив, стояли в ряд четыре конторы переписчиков. В одной из них, сняв помещение в неудачливом магазинчике, сидел Сэнкити. Он тоже, сам не заметив как, стал переписчиком. Наверняка ему помогли сговорчивые шпики. С его хорошим почерком, он в ожидании клиентов переписывал заявления и различные документы. До вечера сидел там, а затем возвращался домой, в лачугу между торговцем стеклянным ломом и мастером гэта. Иногда дома не горел свет и ужин не был готов. Умэко, работавшая на спичечной фабрике, вела себя не по-девичьи: иногда, даже когда приходило время уходить, попросту не возвращалась. Фудзимото, шпик, до сих пор навещавший их периодически, приходил к Сэнкити в контору и после светской беседы говорил:

— Следи за Умэ-тян получше. Мало ли, заведётся червь.

Червь? К Умэко часто приходил в гости молодой парень с фабрики. Сэнкити часто с удовольствием рассказывал ему о своём прошлом как «идейного активиста». «Нынешнее движение молодых не выдерживает критики. Опасно», — говорил он. Когда он так разговаривал и дни текли мирно, в нём даже возникало отвращение к организованной силе молодых. Это было странное явление. «Неужели тот молодой парень, что приходит в гости, и есть червь?» — размышлял он.

Как раз в такое время, прислонившись к кирпичной стене, тот самый червь, молодой парень, ждал, когда Умэко выйдет с фабрики. Им было о чём поговорить. Они шли вдоль старой, обветшалой кирпичной стены спичечной компании. Было ещё холодно. Дувший ветер развевал чёрную накидку Умэко. В перерыве разговора Умэко вдруг сказала:

— Разве это не называется свиданием? Мы похожи на парочку влюблённых, состоящую в движении.

Затем они оба молодо рассмеялись. В ту ночь она вернулась поздно. На её щеке и правом плече застыл, казалось, холодный и твёрдый клей. Когда она потерла руки, клей вместе с грязью почернел и осыпался.

— Они ходили расклеивать листовки. Листовки с требованием роспуска парламента было трудно клеить из-за сильного ветра. Клей много раз сдувало. Молодой человек распахнул пальто, чтобы защитить от ветра. Маленькая Умэко вместе с листовкой оказалась укутана им.

— Право, мы похожи на парочку влюблённых. Наверное, любовь — это что-то такое, — сказала она.

8

Ближе к лету отец стал придираться к дочери по любому поводу. Он жил лишь воспоминаниями о той забастовке. Ему не давало покоя ощущение, что молодой парень, приходящий в гости, сбивает Умэко с правильного пути. То есть с того, как велось рабочее движение в последнее время. Умэко пристально смотрела на лицо Сэнкити, на котором, как это ни странно, отразилась реакционность и проступила старость.

— Ничего такого не было. Ничего.

Если не отрицать, неизвестно, что отец мог сказать Фудзимото, который часто наведывался из-за канавы. Умэко было жаль, что ей приходится так беспокоиться. Разве не этот отец научил её азам непокорного языка? Посеянное тогда семя готово было прорасти. Именно она стала центром организации смелых работниц печатного цеха спичечной фабрики.

Вечерние сумерки сгущались. Канава пузырилась, небо было хмурым и пасмурным. Сэнкити уже собирался закрывать лавку и уходить, как пришёл клиент. Он написал заявление на строительство и потребовал девять сен за лист. Клиент по своей беспечности забыл печать. Он побежал за ней. Сэнкити стал закрывать лавку и готовиться к уходу. Положив белое заявление на стол, он рассеянно ждал возвращения клиента. Под карнизом жужжали насекомые. В это время с южной стороны, за канавой, появилась маленькая женщина, которую, казалось, тащили двое в костюмах. Взгляд Сэнкити, безучастно смотревшего, вдруг вспыхнул, и он вскочил. Это было странное зрелище. Умэко арестовали! Она, перейдя через канаву, заметила стоящую фигуру отца. И поклонилась ему, прежде чем исчезнуть в полицейке. Он остолбенел. В глубине души хотел, чтобы его дочь осталась чистой. Но червь завёлся.

В этот момент вернувшийся клиент, протягивая сзади печать, несколько раз повторил: «Пожалуйста, пожалуйста».

1929

Японская трёхгрошовая опера

Белые облака. Два-три рекламных аэростата беззаботно парят в воздухе. Их вид, когда они, видные среди углов высоких каменных зданий Токио, сверкают под лучами солнца серебристо-серым блеском, люди называют современным городским пейзажем. Хорошо. Давайте проследуем вниз по квадратным красным и синим рекламным надписям, гласящим «Великие фокусы Тэнкацу» или «Кафе Такой-то открывается в такой-то день». Идущие внизу люди их не видят, но под шарами свисает верёвка, величественно раскачиваясь на ветру. Она-то и поведёт нас. И тогда мы окажемся у неожиданного — конечно, ни у кого нет времени задуматься, откуда поднимаются рекламные аэростаты — но всё же у грязной, открытой дождю сушильной площадки, совсем не похожей на модный шар.

За чёрным ходом парка Асакуса, свернув на запад перед полицейским участком Тахара-тё и пройдя немного, есть место, оставленное пустырём после того, как храм пришёл в запустение. Множество надгробий повалены и погребены в земле, меж них зелёная сорная трава, что видно сквозь щели в ограде, сработанной из старых ритуальных табличек сотоба. Если перевести взгляд дальше, вы наверняка заметите трёхэтажный дом, сильно наклонившийся в сторону этого заброшенного кладбища. Аэростат привязан как раз к сушильной площадке на третьем этаже этого дома, и утром и вечером его хозяин, с бледным лицом, в полосатом хлопковом кимоно, появляется и управляет им. То есть он наблюдает, как сдувшийся аэростат, когда в него накачивают водород, довольно раздувается и медленно поднимается, отбрасывая большую тень, или же, наматывая и подтягивая толстый канат, когда тот, спускаясь, грозит зацепиться за всю крышу, подтягивает его к себе.

Само собой разумеется, это не основное занятие этого мужчины за сорок. Он получает некоторое пособие от Токийско-воздушной рекламной компании в качестве агента в этом районе, и это, наверное, тоже важный для него доход, но есть у него и официальный бизнес, да и много других побочных занятий.

Поскольку мы видели его трёхэтажный дом со стороны кладбища, с задней стороны, если обойти фасад и посмотреть на его магазин, вы, наверное, поймёте, почему, несмотря на то, что он выпивает по два го молока в день, у него сухая кожа, красные, как у кролика, глазные яблоки бегают хитро, и от всего тела исходит запах пота. Настолько его магазин мрачен, пылен и пропитан антисанитарией. Старые вещи, которые никогда не двигались, — кастрюли и сковородки, соломенные шляпы, обувь, кото, зеркала, будильники-«бомбон», жаровни хибати, игрушки, счёты, луки, масляные картины, журналы и прочее — ветхие, пожелтевшие, засаленные, прогнившие от плесени. Лишь в тесных промежутках между этим беспорядочным хламом живо движутся лишь дети хозяина. Его жена, тоже с рыжеватыми, тусклыми от недоедания волосами, собранными в пучок, с усталым выражением лица в веснушках, ужасно плодовита и мучается с погодками. Однажды её пытался соблазнить один торговец-тэкия, и она была уже на волоске от того, чтобы поддаться искушению, но одумалась и оправдалась следующим образом. У неё такая природа, что если вступит в связь, обязательно забеременеет, и потом это может раскрыться, тогда её изобьют до полусмерти и выгонят, и нечего будет есть, а вы, ветреный ловелас, наверное, и не позаботитесь обо мне, и, думая о таком исходе, она ни в коем случае не может, — так она отказала.

Хозяин также занимается посредничеством, ссудами под ежедневный процент и прочим. Для последнего он даёт рекламу в три строчки в утренней газете: «Лёгкие займы. Торговый дом Адзума», но вместо того, чтобы возиться с невозвратами кредитов, он использует простой метод вымогательства «платы за проверку». А именно: с заявителей он взимает плату за проверку обеспечения и поручителей по обычному тарифу — одна иена, за городом — две иены, и результат проверки всегда оказывается таким, что деньги выдать невозможно. Это приобретает вид платы за проверку с целью найти предлог не давать в долг. Например, среди наличия залога, кредитоспособности поручителя, того, зарегистрирована ли жена, есть ли дети и т.д., таких предлогов валялось сколько угодно, и даже если условия соблюдены, на вопрос, как долго вы проживаете по нынешнему адресу, если несчастный заявитель отвечал «шесть месяцев», контора заявляла, что не даёт в долг тем, кто проживает в одном месте меньше года, а даже если больше года, «нет, семьи, прожившие меньше двух лет, нам не подходят» — под любым предлогом можно было сорвать плату за проверку.

Эти два побочных занятия — вот что делает живыми лишь глаза на в целом угрюмом лице этого хозяина. Глаза красные, но когда он вращает ими, кося вверх, белки сверкают холодным блеском. Когда он отправляется на проверку, куда бы далеко это ни было, он едет на велосипеде, двигается медлительно в засаленных гэта на толстых подошвах, говорит отрывисто, малословен. Однако, возвращаясь домой, вдруг становится очень проворным, бегает между первым и третьим этажом, заглядывает в каждую комнату и с каждым встречным изъясняется находчиво и красноречиво. Это происходит из-за другого его побочного занятия, и, как можно уже догадаться, его трёхэтажный дом используется как доходный.

Третий этаж был надстроен позже, несмотря на возражения жены, что «третий этаж для кагура — не к добру». Это говорит о том, что у хозяина скопились деньги, и также является причиной того, что когда мы смотрим на дом со стороны кладбища, он кажется наклонённым, а также того, что окна комнат, где стоят глиняные печи, эмалированные тазы, а иногда и засохшие растения в горшках, расположены неупорядоченно, и вместе с тремя сушильными площадками разного размера производят впечатление нагромождённых беспорядочно и кое-как.

Хотя и говорится «апато» — нет, не следует использовать слово, означающее какую-то чистенькую, хорошо оборудованную, пахнущую Западом меблированную комнату. Почему? Потому что, пройдя рядом с развалившимся забором из ритуальных табличек сотоба и добравшись до входа, висит деревянная табличка с надписью «Апато Адзума», прямо предупреждающая, что это не апартаменты.

Поэтому, даже если сказать, что эти «апато» не сильно отличаются от обычной квартиры или дешёвой ночлежки, это будет понято без сомнений. Тем не менее, у входа внизу, рядом с ящиком для обуви, беспорядочно разбросаны сандалии и гэта, а по обеим сторонам коридора в комнатах стоят двери, покрытые коричневым лаком, которые можно запереть как изнутри, так и снаружи, что несколько приближает его к пахнущим Западом апартаментам. Однако, войдя в комнату, оказывается, что перегородки между помещениями почему-то сделаны раздвижными дверями или стеклянными сёдзи — конечно, они прибиты гвоздями и не открываются, — но можно сказать, что жизнь друг у друга наполовину выставлена напоказ. И татами, и стены, и столбы, которые постоянно с сухим треском расщепляются, пропитаны разными человеческими соками, грязные и испускают дурной запах. Нечего и говорить, что комната вибрирует каждый раз, когда по главной улице с ревом сирены проносится автомобиль, и стоит кому-то пройти по липкому коридору или лестнице, к которым противно пристаёт пыль, как вся комната тут же отзывается.

Кухня, кишащая тараканами, расположена наверху лестницы на втором этаже, по соседству с туалетом, но раковина узкая, всего один водопроводный кран и только две газовые плиты, поэтому во время готовки возникает толкотня, и приходится стоять и ждать своей очереди.

Даже при такой грязи и неудобствах, поскольку аренда дешёвая и транспорт удобен, большинство комнат, кажется, занято. Шесть татами стоят десять иен, плюс газ, вода, электричество — полторы иены, итого одиннадцать иен пятьдесят сен в месяц. Многие работают в парке Асакуса, но каковы их натуры как жильцов?

Они считают, что для оснащения комнат арендная плата высока. По возможности её следует снизить, и особенно в последние неблагополучные времена брать те же деньги, что и раньше, — это ужасно. И они считают, что это следует обсуждать с хозяином «апато» коллективно, а не поодиночке. Однажды ночью, поскольку у многих работа была после двенадцати, они с часу до трёх ночи договаривались и решили потребовать снижения платы на одну иену. И хотя на следующий день был конец месяца, все решили не платить и ждать ответа от полноватого рассказичка кино-бэнси, взявшего на себя переговоры. Однако на следующее утро хозяин рано обошёл комнаты, поднимая жильцов, и стал взымать положенную плату. Наверное, кто-то донёс ему о вчерашнем, но все, словно забыв о договорённости, в страхе перед его гневным видом, платили. И всё же, друг перед другом они не подавали вида, что сделали это, сохраняя невинный вид. Бэнси, любивший поспать, получал один за другим бесконечные телефонные вызовы, вышел и обнаружил, что те, кто нарушил решение, оправдывались прозрачными отговорками, вроде: «Я вроде бы и присоединился к той компании вчера, но к тому времени уже заплатил за комнату». Тогда бэнси, будучи в одиночку бессильным и понимая, что ничего не поделаешь, если хозяин его возненавидит, тоже заплатил установленную сумму.

Будучи такими, они совершенно не обучены совместной жизни. Уборщик назначается по очереди, но и на кухне, и в бане, которую, кроме лета, топят через день, они, кажется, даже стараются напачкать как можно больше. Обрезки овощей, рыбьи кости и мусор разбросаны повсюду, а баня, стоит двум-трём помыться, покрывается таким слоем белой грязи и мыльной пены, что они прилипают к коже, и становится пахнущей мочой. Даже когда нужно зайти в другую комнату по делу, они внезапно открывают дверь без стука, а если в туалете забыли ключ, спокойно распахивают дверь, приводя в смущение присевшего внутри.

Среди них самыми надоедливыми, наверное, являются женщины, у которых есть свободное время. В их центре есть две жены быка Таро из веселого квартала Ёсивара, днём они заперты в комнатах, поскольку мужья дома, но ночью, с коробками сластей в руках, ходят друг к другу, собирают женщин и до поздней ночи проводят время в пересудах. Перед комнатами гэта и сандалии женщин громоздятся вперемешку, и их громкий смех слышен из любой комнаты.

Их последней темой для разговоров, кажется, является вопрос, как может происходить любовь между стариком и старухой за шестьдесят. Та старуха живёт в комнате №1 на третьем этаже уже довольно давно, а недавно к ней в качестве мужа подселился старик её лет. Он, видимо, очень скромного нрава, и, похоже, у него сильно в голове сидит, что он женился и вошёл в дом старухи, потому что, возвращаясь, всегда говорит «Добрый день» или «Добрый вечер», прежде чем войти в комнату. Тогда старуха ласковым голосом отчитывает его, и это доносится даже за пределы комнаты:

— Что это вы? Кто же в мире говорит «Добрый вечер», возвращаясь в свой же дом? Говорите «Я вернулся» или «Только что пришёл».

На что старик счастливо отвечает:

— Угу, — и оставляет там принесённые гостинцы для девочки — то ли еду, то ли игрушки. — Та девочка, которой исполнилось семь лет и которая в апреле пошла в начальную школу, — незаконнорожденная дочь младшей сестры старухи, отданная той на воспитание.

И всё же на следующий день старик снова, тихо войдя в комнату, произносит:

— Добрый вечер, — а старуха повторяет те же упрёки. Этот диалог уже довольно долго продолжается между ними, не надоедая, и стал предметом шуток в пересудах женщин, но смешного тут ничего нет.

Они познакомились в рассказческом в зале Гидаю. Старуха работала там посредницей, а старик, любивший гидаю и по имени Такэмото Коматика, ходил слушать его каждую ночь, и так они сдружились.

И тогда старик, с возбуждением и решимостью гимназиста, с небольшими карманными деньгами, вылетел из дома своего сына и пришёл к старухе.

Его мучило пребывание в доме сына не потому, что тот с невесткой плохо с ним обращались или заставляли его побираться. Напротив, они заботились о старике, хорошо одевали и кормили его. Ведь сын был маклером и, включая междугородние, имел аж три телефонные линии — богач. Однако старику чего-то не хватало. Невестка заботилась о нём лишь как об отце своего мужа. В этом был скорее эгоизм. Сын был занят работой, гоним деньгами. Никто не думал о том, чего старик хочет в жизни, и не давал ему этого. Этим была любовь.

Эту сердечную любовь он теперь нашёл у чужой женщины. Он погружён в неё, и узлы в его душе развязываются.

Старуха тоже рада, что обрела его. И потому, хотя это и тяжело, она категорически запретила ему ходить в любимый зал Гидаю, опасаясь, как бы из дома сына не выследили его. И вместо этого предлагает ему смотреть японские фильмы или дешёвый кабуки, где декорациями служат лишь куски ткани, но старик тоже считает это разумным и становится другом по играм для ребёнка, а когда тот засыпает, неспешно гуляет по парку, выпивает одну бутылочку сакэ и возвращается. И с лицом, поросшим серебристой щетиной от висков до бороды, и до шеи ярко-красный, тихо входит в комнату со своим «Добрый вечер».

Когда девочка пошла в школу, появилась необходимость вставать рано утром, и он, подумав, купил будильник. Это была маленькая модель, которая в установленное время начинала наигрывать «Ни дыма не видно, ни облаков…». Когда он заводил будильник на семь часов, старуха, пившая чай, сказала:

— Даже если из дома придут за вами, вы не вернётесь? Дедушка, правда, нельзя возвращаться.

Тогда старик стал рассказывать, как ему сейчас хорошо, и убеждал, что ни за что не вернётся домой, и решил, что предсмертный глоток воды он примет здесь. И добавил, что в последнее время старается даже не смотреть на рекламные столбцы в газетах. Почему? Потому что если там будет объявление о его поисках со словами «Сообщите, где находится отец» или другими хитрыми фразами, то, как бы бес не попутал, он мог бы и уйти отсюда.

Этот диалог, вместе с последующими воспоминаниями старика и сочувствием старухи, истеричная жена быка Таро, подслушав, разболтала всем, вызвав взрыв смеха, но смешного тут ничего нет.

Старуха расспрашивала его о прошлых связях с женщинами и т. д. Старик отвечал бесстрастно, говоря, что после смерти жены в тридцать лет контактов почти не было, успокаивая старуху. Та жена «сошла с ума от чего-то там, преждевременного, и умерла безумной. Врач сказал, что от чрезмерных забот. В те времена мы были ужасно бедны, наверное, бедность и убила её».

Не успели эти слова прозвучать, как старик был поражён. Жена быка Таро в соседней комнате, говорят, тоже была поражена. Потому что старуха вдруг расплакалась. Плача, она произнесла:

— Я понимаю, понимаю.

Затем, с рыданиями и дрожащим голосом:

— Сойти с ума от чрезмерной бедности и умереть молодой… и чувства той жены, и ваши чувства тогда — я хорошо понимаю.

После этого оба замолчали. Старику было тяжело специально спускаться вниз, и в изножье постели стояла мочевая склянка, туда он и пописал. Затем, скрестив на груди покрытые коричневыми пятнами толстые руки, лёг, — но долго не мог заснуть.

Старик был чуток и всегда просыпался до шести. Так что, по правде говоря, будильник ему был и не нужен. Однако он в белесом свете утра, лившемся из окна, ждал, пока стрелка будильника у изголовья не дойдёт до семи. Думая «Сейчас заиграет», он ждал музыку: «Ни дыма не видно, ни облаков…». Старик с облегчённым выражением лица принялся будить лежавшую девочку.

— Ну, Тии, часы играют, пора вставать, Тии, вставай, в школу, — просипел он утром, с хриплым от скопившейся в горле мокроты голосом.

Как раз в это время соседка-жена имела привычку засыпать, но каждое утро её сон стал нарушаться будильником. Конечно, и раньше были те, кто мешал её послеобеденному сну. Это был граммофон в комнате №4.

Там жила кафешная официантка со своим любовником, но мужчина часто отлучался из дома и ночевал в других местах. Потому что у него были и другие женщины.

Прежде чем выйти на работу, женщина обязательно проигрывала несколько пластинок. Кажется, большая любительница музыки, но не похоже, чтобы она слушала её неспешно, наслаждаясь. Прослушав половину одной, она ставила шумную, и её тоже бросала на полпути, меняла на другую — вот как это выглядело. Она слушала музыку, чтобы успокоить нервы, но от этого, кажется, нервничала ещё больше. Поэтому, когда свободные жёны говорили «смотри-ка, начинается истерика», они были недалеки от истины.

Мужчина работает аукционистом по продаже тканей. Ловелас — немного прыщавый, но светлокожий, видный субъект. Это он приставал к жене хозяина «апато». В том случае этот мужчина потерпел неудачу по странной причине, но можно сказать, что такого с ним почти не случалось. Однако он считает, что познание того, насколько хрупки женщины, стало большим ударом в его жизни. И хотя это повергает его в уныние, в сложившейся ситуации ему ничего не остаётся, как предаваться охоте на женщин. Поэтому в его случае чувство разборчивости по отношению к дамам утрачено. Если все женщины кажутся одинаковыми, то разве не естественно, что так и происходит? Эта рана, видимо, для него лишь еще больше загноися. Почему? Потому что женщины испытывают к признанному распутнику некую сердечную привязанность и охотно к нему приближаются. Это, наверное, отчасти потому, что они заранее знают, что всё удовольствие будет абсолютно безответственным, и, несмотря на разбуженное чувство соперничества с другими женщинами, из-за уверенности, что этого мужчину легко заполучить.

Это происходит и среди свободных жён в «апато». Они ждут, когда он их соблазнит, но на словах говорят: «Он лучший мужчина в „апато“, но то, что он связывается с кем попало, — противно, это единственный его изъян».

И они, конечно, ревнуют к официантке из комнаты №4, но, совершенно не осознавая этого, усиленно злословят о ней. Именно в этом заключается главная причина дурной репутации официантки среди жён.

Неся в себе такую рану, он несёт ещё одну трагедию. А именно: он всем сердцем полюбил официантку, свою любовницу. Мужчина, не способный доверять дамам в целом, полюбил одну-единственную женщину!

Во время интрижек с другими он иногда чувствует сильную ревность к своей любовнице-официантке. Внезапно его начинает мучить мысль, что и его любовница, будучи такой же хрупкой женщиной, возможно, демонстрируеь такое же поведение другим мужчинам. Невыносимо, что его собственное распутное поведение становится, наоборот, причиной, вызывающей ревность.

Более того, эта трагедия остаётся просто трагедией, потому что со стороны любовницы нет абсолютно никакого повода, который оправдывал бы эту извращённую ревность. То, что самой добродетельной из тысяч женщин, с которыми он сталкивался, оказалась его собственная любовница, не только не спасает его, но и затягивает всё глубже в лабиринт подозрительности.

Как-то раз, во время облавы на бандитов, были арестованы и его товарищи, и он позвонил женщине, любовнице того парня, работавшей в том же кафе, что и официантка из комнаты №4, и вызвал её. Она, будучи в отчаянии, в состоянии сильного опьянения поддалась его соблазну. Он, не в силах более смотреть на нее глубокой ночью, вернулся в «апато Адзума». Боясь, но на самом деле надеясь, что любовница ночует вне дома или совершила какую-то измену, он обнаружил, что та мирно спит в комнате №4 и, увидев его, расчищает ему место. Его напряжённые чувства пришли в замешательство, он разозлился на себя и внезапно начал гневаться на женщину. И, повторяя ругательства, вроде: «Ты, наверное, будешь спокойно изменять, если меня заберут полицейские», — принялся её избивать. Избивая, он, правда, чувствовал себя жалким, но это его извращённое чувство сохранялось и потом.

Недавно, проигравшись в игорном притоне, этот тип под залог любовницы занял деньги у некоего человека, который был к ней неравнодушен. Тогда он сразу смог вернуть долг, и в их отношениях ничего не изменилось, но, вернувшись после ночной игры, у него снова проявилась старая привычка, и то и дело начинал придираться: «Ты, наверное, питаешь симпатию к тому типу, это точно, иначе он не стал бы давать деньги под тебя в залог». И дело чуть не дошло до кровопролития.

И местом, куда он изливает это уныние, для него в конечном счёте оказываются лишь женские ласки, и его беспутные повседневные поступки продолжаются. С апреля он уехал на заработки с группой тэкия на выставку в Канадзаву, но почти каждый день присылает любовнице письма. Они наполнены угрозами и отражают извращённый облик его любовной страсти, которая, несомненно, растрачивается впустую в тех краях.

А любовница из комнаты №4, хорошо всё это зная, готовясь выйти на работу, с тревогой ставит одну за другой разные пластинки. Её любовь к музыке, кажется, всё усиливается, но, само собой разумеется, она сама не осознаёт причину этого.

В противоположность этому видному продавцу тканей с аукциона Сакура, повар, получивший от одной женщины пощечину и впавший в уныние, стал женоненавистником. Он живёт в комнате №7 рядом с туалетом на втором этаже.

С виду у него слабохарактерное лицо, глаза с очками нервно моргают. Чтобы выйти из своей комнаты, ему приходится проходить перед кухней, и когда там собираются жёны, он, слегка опустив голову и потупив взгляд, словно боясь, что на него посмотрят, торопливо выходит. Свободные жёны тоже странным образом не обращают на него внимания. Когда они мельком провожают взглядом его сутулую спину в белой поварской форме, в их головах лишь мелькают короткие впечатления: «Какой обязательный мужчина, наверное, уже скопил изрядную сумму на почте» или «Что за невзрачный тип». То, что, будучи холостяком, он ни разу не стал предметом разговоров как мужчина, вероятно, означает, что ему не хватает так называемой сексуальной привлекательности.

Поэтому, хотя он и работал на кухне дешёвого бара в парке Асакуса, у него не было никаких ссор с женщинами. Никто не обращал внимания на эту засохшую редьку — и когда к нему явилась дурная женщина вместе с дельцом, такое событие немало удивило, и жильцы «апато» с любопытством таращились на эту сцену.

Его долгая, спокойная жизнь без знания женщин до тридцати с лишним лет. Каждое восьмое число — день зарплаты в его дешёвом баре — где порция сакэ стоила десять сен, набэмоно — десять сен, поистине невероятно шумном — с криками женщин, зазывающих клиентов, спорами и речами пьяных посетителей, напевом нанива-буси, поддразниваниями и кокетливыми возгласами, длинными деревянными столами, залитыми пролитым алкоголем, с криками с задней кухни: «Такой-то заказ готов!» и прочей неразберихой — когда глубокой ночью всё стихало, свет на кухне гасили, и товарищи, собравшись, шли в баню, а потом гулять, он один возвращался через парк в «апато». Тридцать иен зарплаты делились на разные части. Он записывал общую сумму расходов на обороте рекламного листка распродажи тканей, принесённого в газете. Из оставшегося он составлял план: сколько на карманные расходы в месяц, сколько на сбережения. И этот план он никогда не пытался где-то нарушить. Поэтому, если что-то случалось, и он тратил всё раньше положенного, то обычно проводил оставшиеся дни даже без денег на сигареты.

Сумма на его почтовой сберкнижке уже превысила двести иен. Он лелеял надежду, что когда-нибудь, когда он устроит свою жизнь и станет независимым, эти деньги понадобятся, и хотел накопить по крайней мере пятьсот иен к тому времени, и решил, что ни при каких обстоятельствах не тронет эти иены.

Все называли этого строгого мужчину чудаком и обращались с ним особенно, что способствовало тому, что он становился всё более одиноким и неумелым в общении с людьми, — но и он тоже обладал достаточным пылом, чтобы с интересным собеседником поболтать от души. Однажды, когда один повар заболел, на помощь пришёл молодой парень, и, обнаружив, что оба являются поклонниками писателя и драматурга Куботы Мантаро, они вдвоём горячо обсуждали его искусство. Он даже удивился, узнав, что сам может быть таким разговорчивым. И, незаметно для себя, возбудился, голос его повысился, на глазах выступили слёзы, и он с жаром доказывал, каким искусством является приготовление пищи, и как размышления о сочетаниях для подачи клиентам доставляют художественную радость. И, несмотря на возражения собеседника, счёл необходимым угостить того пивом. Сам он не притронулся ни к капле алкоголя, а уговаривал пить.

Но радость от осознания, что и он сам способен на такое приятное возбуждение, при следующем размышлении была сведена на нет сожалением о том, что он уже истратил карманные деньги на этот месяц. И какое-то время повар мучился, думая, что совершил глупость.