Бесплатный фрагмент - Носке — гражданин Латвии

Воспоминаний поезда пыхтят,

со станций дальних отправляясь,

кусочки жизни медленно летят,

в ангары памяти внедряясь.

Переплелись: черники кислый вкус,

лесного воздуха прореха,

дворовый, белый разжиревший гусь

и отраженья губ и смеха.

В ангаре памяти — прошедший век,

предатель, выстреливший в спину,

и от судьбы стремительный побег,

сознание, что не покинул

родных — и стрелки, тикавшие в лад,

часы, улыбка — как живая,

портрет отца — глаза его глядят,

в ангары памяти въезжая…

От автора

Мне давно хотелось написать о людях, живших во время становления и укрепления советской власти, переживших ужасы Второй мировой войны и преследований сталинского режима и доживших до распада СССР. Эти периоды неожиданно сменяли друг друга и проносились скоротечно, оставляя глубокий след в истории человечества. К сожалению, мне пока не удалось остановить свой выбор на определённых личностях и описать их взаимодействие с вышеупомянутыми эпохами. Есть на то немало причин, но основная заключается в том, что за последние пятьдесят лет моей жизни много раз менялись оценки людей и событий, особенно понятия «свой и чужой», «друг и враг» общества или твой личный.

Расстояние между безбожным Советским Союзом и Израилем, основанном на религиозной традиции, оказалось изменчивым и зависящим от обстоятельств. Ускорение темпа исторического процесса, проблема связи между явлениями и событиями, освобождённая от временной зависимости и основанная на внутренней последовательности и логике, по-прежнему волнуют и интересуют меня. Однако в этом рассказе решил ограничиться историей моей семьи, той частью её, которая менее известна и поэтому более притягательна.

Родился я в 1955 году в Риге, столице советской Латвии, через два года после завершения правления Сталина, воспитывался в интеллигентной еврейской семье. Вырос на обещаниях советского тоталитарного режима и верил, что скоро достигнем коммунизма и всеобщего процветания, а наши враги — капиталисты и сионисты — будут загнивать и распадаться. В этой пропаганде не оставалось места Богу: ни монотеистическому иудейскому Богу, ни другим богам, о виртуальном наличии которых я узнал из популярной в то время книги «Легенды и мифы Древней Греции» профессора Николая Альбертовича Куна. Тогда ещё не понимал, что весь современный мир культуры и науки держится на двух «китах»: иудейском ТАНАХе (Ветхий Завет в христианской традиции) и трактатах древнегреческих философов и учёных.

О прошлом в нашей семье не говорили, жили, в основном, текущими домашними заботами. Постепенно взрослея, я понимал, что прошлое, возможно, связано с нежелательными событиями в стране, где мы проживали, и в нашей семье в частности, и что обещанное светлое будущее никогда не наступит. Осознание того, что претворение утопического будущего в реальную жизнь может быть связано с новой волной насилия и крови, а также ощущение серости в настоящей жизни и будущей безысходности, подтолкнули меня к идее эмиграции из советской Латвии в Израиль.

Эмиграция евреев из Советского Союза в Израиль стала возможной в семидесятых годах прошлого столетия. Переезд из дождливой, холодной Латвии в огненный, пылающий в политических страстях и войнах Израиль, который развивался бешеными темпами, смена родины, идей и менталитета дались мне легко. В свои двадцать три года я обладал гибким мышлением и с радостью впитывал в себя ближневосточные образы, запахи и законы бытия. Моим родителям, которым было под шестьдесят, переезд дался не так просто, но с годами они притёрлись к новой действительности и стали чувствовать себя израильтянами. Постоянные войны и террористические акты сближали израильский народ перед лицом внешней опасности. Родители скоро стали питать тёплые чувства и гордились Израилем, несмотря на то, что часто сетовали на местную бюрократию, недостаток культуры и восточную безалаберность и грязь. Они старели, я взрослел и менялся, и всё больше осознавал, что ничего не знаю о своём прошлом, то есть детстве и юности своих родителей. Со смертью матери это чувство потерянного прошлого обострилось.

Я пару раз предлагал отцу записать его воспоминания, но времени всегда недоставало, да и обстоятельства жизни иногда вмешивались — и приходилось откладывать задуманную работу. Рассказы отца о прошлом иногда тускнели, а иногда раскрашивались такими цветистыми и невероятными подробностями, что я не был уверен, насколько можно доверять его памяти. После смерти отца я решил, что больше откладывать нельзя — таким образом и появилась на свет повесть «Носке — гражданин Латвии».

Повесть представляет собой смесь выдуманных событий с определёнными фактами, известными мне лично, а также почерпнутыми из книги «Уничтожение евреев в Латвии 1941—1945» под общей редакцией раввина Менахема Баркагана, изданной в Риге обществом «Шамир» в 2008 году. Все имена и персонажи книги, кроме членов моей семьи, выдуманы, всякое совпадение случайно. События в концлагере Штуттгоф описаны на базе открытой информации в Интернете, имена немецких врачей, работавших в лагере и производивших опыты над людьми — изменены.

Существует огромное количество информации о систематическом уничтожении еврейского народа в годы Второй мировой войны, об этой чёрной полосе в истории человечества. Написаны книги, созданы кинофильмы и театральные постановки. Почти не осталось живых свидетелей тех времён, а их воспоминания порой бывают в размолвке с историческими фактами. Еврейский французский философ Анри Бергсон как-то высказался, что «Тысяча фотографий Парижа ещё не есть Париж». Я, конечно, не претендую, что моя частично выдуманная история семьи отца будет той самой «единственной фотографией Парижа, которая охарактеризует Париж таким, каким он был на самом деле». Я не в состоянии с точностью воспроизвести прошлое — большинство событий в рассказе вымышлены, но они вполне могли бы произойти. Это рассказ о прошлой эпохе, вернее о трёх эпохах, о сильных личностях, которые по причудам судьбы проходили через невероятные испытания, оставались верны своим убеждениям, а иногда меняли их, иногда погибали и иногда выживали. Жизнь не баловала поколение наших отцов и дедов, но любила тех, кто остался в живых и продолжал шагать в будущее, таким образом создавая наше настоящее. Это история о людях, которые не вошли в историю, хотя события, в которых они участвовали, стали её достоянием.

Мне хотелось своей любовью приблизить их к нашему времени, к современным читателям, чтобы картина их жизни стояла у нас перед глазами, а память о них согревала и обогащала наши души.

Часть первая

Носке хотел стать гражданином Латвии. Он любил Латвию, её людей, леса и озёра, хвойный запах сосен у песчаных дюн Балтийского моря, обожал морскую и молочную еду, которой она славилась. Он любил Латвию, когда она была независимой в двадцатые и тридцатые годы прошлого столетия, любил её в составе СССР и продолжал любить, когда она вновь стала независимой в конце прошлого века. Носке и Советский Союз любил — он ведь был коммунист из бедной еврейской семьи и считал, что пролетарии всех стран должны объединяться и побеждать мировой капитализм.

Носке любил сильно. Всё, что он делал, всё, к чему он прикасался взглядом, носило ярлык — «сильно». В свои 93 года он поражал крепким рукопожатием, которому многие молодые мужчины могли бы позавидовать. Поднимая телефонную трубку, он всегда отвечал «Здравия желаю», излучая энергию и бодрость молодого бойца. Среднего роста, серые глаза со стальным оттенком, тяжёлый подбородок, курносый нос и тонкие губы, — он вполне мог бы сойти и за латыша, если бы не рост и не печальная дымка в глазах, намекающая на его не совсем арийское происхождение.

Эта самая дымка в глазах помогала ему скрывать свои истинные чувства и зачастую пугала его подчинённых, не знавших чего ожидать в следующую секунду от своенравного начальника. Но тогда он был не Носке, а уважаемым Носоном Яковлевичем, бессменным заведующим кафедрой физкультуры и спорта в Латвийском государственном университете. Носон Яковлевич был своего рода властителем университета в течение двадцати пяти лет, так как спортсменов в Советском Союзе любили и уважали. В годы его правления из стен этого учебного заведения вышли несколько чемпионов Европы и мира, и этот факт окончательно обосновал служебное положение завкафедрой физкультуры и спорта. В общем Носке мог бы сказать о том «золотом периоде» в советской Латвии, что жизнь удалась.

Если поделить его жизнь на три периода, то вторая треть, поймавшая Носона Яковлевича лет в тридцать и завершившаяся с его переездом в Израиль в возрасте 57 лет, стала бы блистательным восхождением коммуниста и отважного офицера Красной армии по ступенькам славы до верхушки шаткой служебной пирамиды и должности завкафедрой, Заслуженного деятеля физкультуры и спорта Латвии Носона Яковлевича. То, что пирамида шаткая, наш герой убедился на собственной шкуре, когда в 1979 году его сын, без предупреждения, объявил, что собирается эмигрировать на историческую родину всех евреев, — то есть едет в Израиль и предлагает своим родителям присоединиться к нему, выполняя историческую миссию еврейского народа.

Носон Яковлевич себя сионистом никогда не считал, скорее наоборот, но очень любил своего сына, и расставаться с ним не собирался. Одним из преимуществ его характера была способность принимать быстрые решения, не слишком углубляясь в их последствия.

Посовещавшись со своей женой, Идой Натановной, минут так десять-пятнадцать, он объявил сыну, что они втроём — родители и сын — едут укреплять сионистское государство Израиль. Из этой тройки Ида Натановна была самой еврейской личностью, и как все еврейские женщины точно знала, чего она хочет, — а хотела она жить рядом со своим сыном и мужем, — так что тыл у Носона Яковлевича был силён и надёжен. К огорчению заведующего кафедрой, тех коммунистов, которые уезжали укреплять сионистское государство, исключали из партии на партийном собрании. Председатель парткома Калныньш, давний приятель Носона Яковлевича, объяснил, что это маленькая формальность, через которую придётся пройти заслуженному коммунисту.

На партсобрании на повестке дня была обозначена только одна тема: исключение Носона Яковлевича из партии в связи с подачей заявления на отъезд в Израиль.

Первым попросил слова полковник Петров, заведующий военной кафедрой университета:

— Что же вы, Носон Яковлевич, променять хотите родину свою на какой-то Израиль с верблюдами и пустыней безлюдной? Не стыдно вам, получившим здесь всё — карьеру, учёбу бесплатную для себя и детей, уважение коллег — чего вам не хватает в жизни? Мы тут кровь за вас, евреев, проливали, освобождали от фашистов, а вы теперь бегом в сионистское враждебное государство бежите — если бы не мы, так вас всех бы давно уничтожили. Тьфу на вас, — с гневом подытожил полковник Петров.

— Это не я, это мой сын хочет в Израиль, — промычал, густо покраснев, Носон Яковлевич.

Председатель парткома вступился:

— Во-первых, Носон Яковлевич и сам кровь проливал в боях, я с ним под Москвой воевал. Во-вторых, знаете, что с его семьёй во время войны произошло?

— Не знаю и знать не желаю. Он для меня предатель родины сейчас, — огрызнулся полковник.

***

…13-го июня 1941 года девятнадцатилетний Носке столкнулся в Риге со своим соседом по Даугавпилсу Ицхаком Шапиро. Ицхак был студентом из зажиточной буржуазной семьи, но с приходом советской власти в Латвию в 1939 году их семейный магазин национализировали, и семья Шапиро стала бедствовать. Носке всегда был бедняком и немного завидовал богатым Шапиро, но сейчас, будучи комсомольцем и курсантом Рижского пехотного училища, чувствовал своё превосходство.

Раньше Ицхак общался с Носке постольку-поскольку, а теперь искал его близости. Ицхак нервничал, карие глаза излучали неопределённость, толстые губы слегка дрожали:

— Слушай, узнал от одного приятеля, что завтра, представляешь, в субботу, советские будут по домам ходить и депортировать бывших буржуев, сионистов и других неблагонадёжных куда-то в Сибирь. Ты, может, слышал что-то, можешь помочь, а то я за отца своего волнуюсь.

— Ничего не слышал, — честно признался Носке, в глубине души радуясь, что он выходец из бедной семьи.

— Кстати, поляков, которые не приняли советское гражданство, тоже будут ссылать. У тебя же отец — поляк? — ехидно продолжал Ицхак.

— С чего ты взял? — внезапно похолодел комсомолец Носке.

— Поляки ненадежные, особенно те, которые советскими стать не захотели…

— Так отец же мастером работает на железной дороге. Рабочий класс не высылают, — с нарочитой уверенностью ответил Носке.

— Мастер-шмастер, — засмеялся Ицхак. — Скажут шмутки собирать за два часа, тогда будешь объяснять, кто там рабочий класс, а кто еврей польского происхождения. Ты лучше скажи, как комсомолец и почти офицер Красной армии, может знакомые комиссары есть у тебя? Это поможет больше, чем надежда на пролетарскую сознательность советских начальников.

Носке обернул к нему потрясённое лицо и пробормотал:

— Не знаю, не знаю что делать. Посмотрим. Мне сейчас срочно в казарму надо.

— Ладно, Носке, я тебя предупредил, а ты делай, что хочешь в соответствии со своим еврейско-советским сознанием, — проговорил Ицхак.

Молодые люди обнялись, постояли так немного дольше, чем этого требовала случайная уличная встреча, и разошлись в разные стороны.

Носке почти бегом направился в казарму, где обратился к командиру курса латышу Озолсу с просьбой посетить родителей в Даугавпилсе из-за болезни отца. Он был отличный курсант и никогда ничего у командиров не просил, так что Озолс без колебания согласился отпустить молодого курсанта навестить родителей.

Носке собрался за пять минут и побежал на центральную железнодорожную станцию. Ему повезло — он поймал поезд на Даугавпилс перед самым отходом. В поезде сразу уснул: он умел засыпать в любой обстановке и спал обычно крепко, без снов, как и подобало молодому бойцу Красной армии. Проснулся при въезде в Даугавпилс с тревожным чувством опасности, грозящей его близким…

Поезд прибыл, когда уже вечерело, и Носке двинулся быстрым шагом к улице Виестурас, где жили родители, Янкель и Дора, вместе с его семилетней сестрой Сарой.

Проходя по знакомым местам города, он вспомнил о недавних годах детства и юности. Какое было время… Как они играли целыми днями на улице и дворах, пели, мечтали, любили. Вся улица жила одной большой семьёй — латыши, русские, евреи — все бедные, работающие на двух-трёх работах, чтобы свести концы с концами.

Янкель, отец Носке, работал мастером на железной дороге, а по вечерам занимался сапожным делом. Его длинные сильные пальцы, ровные по всей длине, свидетельствовали о способностях в ремесле, а также о романтическом складе души — такова была семейная легенда, которую всячески поддерживали соседи Янкеля по улице Виестурас. Иначе, чем он мог очаровать высокую, стройную, голубоглазую Дору, о которой мечтали женихи всего города.

Дора была на тринадцать лет моложе Янкеля и подрабатывала шитьём, руки имела золотые. Янкель боготворил свою жену, её ореховые волосы, тонкую талию и высокую грудь — единственную еврейскую принадлежность её замечательной фигуры. Взгляд у Доры был обычно задумчивый и немного печальный. Глаза же начинали искриться только тогда, когда она заливалась голосистым смехом. В эти минуты женщина преображалась, и из меланхоличной красавицы превращалась в смешливую, жизнерадостную девчонку… Все эти мысли проносились в голове Носке по мере приближения к дому, тревога не оставляла его.

Он ввалился, не постучав в дверь, — в те времена двери запирались только на ночь, — и на него сразу прыгнула маленькая сестрёнка, копия мамы: длинноногая, черноглазая, смеющаяся, закрывающая рот только во время сна.

— Носке, Носке приехал! — закричала Сарочка. Родители сидели за столом и, переглянувшись, одновременно спросили:

— Что случилось?

— Выгнали из училища? — с лёгкой надеждой в голосе спросила Дора. Ей никогда не нравились мечта сына стать офицером Красной армии и, конечно же, коммунистом, но препятствовать его увлечению она не смела. Янкель, в свою очередь, всегда поддерживал Носке в его стремлении стать военным, особенно офицером. Когда Носке, окончив семь классов школы, пошёл работать учеником скорняка в мастерскую Геллера и вступил в подпольный комсомол Латвии, Янкель полностью одобрил выбор сына. Он, как и сын, верил в правоту коммунистических идей. И когда в 1940 году в Латвию пришла советская власть, Носке и Янкель были просто счастливы.

Носке получил благословение отца на переезд в Ригу для поступления в Рижское пехотное училище. Его будущее — бывшего бедняка из простой трудовой семьи — казалось удивительно привлекательным и романтичным: молодой офицер на службе идей коммунизма.

— Почему сразу выгнали? — вопросом на вопрос ответил Носке матери. — Меня оттуда не выгонят, не надейся. Я там один из лучших, — с гордостью произнёс он.

— Ну, конечно, ты из лучших, — обнимая сына, с любовью прошептала Дора. — Кушать будешь? Я как раз твои любимые куриные котлеты и пюре приготовила — всё, как ты любишь.

Тревога, засевшая в груди Носке, улетучилась при нежном прикосновении материнских рук. Они безумно любили друг друга и втайне гордились этой любовью, никогда не выражая её вслух. Дора иногда описывала своим знакомым, как сын сердится или смеётся, какие у него сильные руки и пальцы, как прямо он ходит, играет на мандолине и поёт приятным баритоном. И глаза у него при этом из сердитых, — серых и стальных, — превращаются в горячие добрые глаза молодого коня.

Носке же, в свою очередь, мог разглядывать часами свою молодую мать, при этом, не говоря ни слова. Одного обожающего взгляда его было достаточно, чтобы понять, что он чувствует.

— Конечно, буду. Котлеты с пюре, — радостно проговорил Носке. В казарме их кормили в основном кашей и безвкусными овощами с курицей.

Носке присел за стол рядом с родителями, Сара уселась ему на колени, а мать засуетилась, накрывая на стол.

В этот момент в дверь постучали и, не ожидая ответа, вошли один за другим трое мужчин. Двое были офицерами Красной армии, а третий, в штатском, оказался знакомый Носке еврей Виктор Шорин, руководитель комсомольской организации Даугавпилса…

***

…Атмосфера на партсобрании мгновенно накалилась после того, как полковник Петров обозвал уважаемого Носона Яковлевича предателем родины. Образовалось два лагеря: латыши, симпатизирующие Носону Яковлевичу и втайне завидующие его возможности уехать из Советского Союза; и русские, пожилые коммунисты, не любившие ни латышей, ни евреев. Во всеобщей словесной перепалке участвовали почти все, кроме двух евреев, — Носона Яковлевича и Бориса Леонидовича, преподавателя прикладной математики, который как воды в рот набрал с начала партсобрания. Носон Яковлевич болезненно воспринимал происходящее вокруг него и через минут двадцать внезапно поднялся:

— Я хочу сказать, товарищи, что и Латвия, и Советский Союз, и вы все — мне дороги. Я никогда сионистом не был и еду в Израиль, только чтобы быть рядом со своим любимым сыном. Ради этого бросаю привычный дом, карьеру, коллег. Поймите, иначе поступить не могу, — заключил он с болью в голосе. И все сотрудники, знавшие характерный стальной блеск его глаз, моментально поняли, что тема исчерпана и что Носон Яковлевич так решил, и сдвинуть его с этого решения было невозможно.

Члены партсобрания единогласно проголосовали за исключение его из коммунистической партии и разошлись, тихо переговариваясь между собой. Калныньш пожал Носону Яковлевичу руку и пожелал удачи. Петров же демонстративно отвернулся и удалился, бормоча что-то себе под нос. Носон Яковлевич вышел из комнаты вместе с Борисом Леонидовичем:

— Что же ты, Боря, ничего не сказал в мою защиту. Забыл, как я тебе помог на работу устроиться и рекомендацию в партию написал?

— Я не одобряю твой отъезд в Израиль, — неожиданно ответил Борис Леонидович.

— При чём здесь это? — опешил Носон Яковлевич. — Я же говорю о человеческих отношениях. Видел, как меня здесь чуть не заклевали, — и рот даже не открыл в мою защиту. Я, кстати, тоже отъезд в Израиль не одобрял, пока родной сын ко мне не заявился с этой идеей. А тут, друг мой, уже совсем другое чувство — терять любимого сына, променяв на карьеру и служебное положение? Так по-твоему? — в сердцах выпалил Носон Яковлевич.

Борис Леонидович ничего не ответил и, пожав плечами, молча удалился.

— Ну конечно, сын женат на русской девчонке, вот и умный такой, — пробормотал ему вслед Носон Яковлевич, который никак не мог успокоиться от реплики своего коллеги…

***

…Два офицера встали около дверей, а Виктор подошёл к столу, держа в руках какую-то жёлтую бумагу. Руки у него были грязные, на лице щетина трёхдневной давности, глаза красные, брови завалены вниз. Уставшим раздражённым голосом произнёс:

— Янкель, Дора и Сара — ваша семья депортируется в исправительно-трудовые лагеря. Таково решение советской власти. На сборы даётся два часа, берите с собой только необходимые вещи.

— Тут какая-то ошибка, Виктор, — вскочил из-за стола Носке. — Мы же не владельцы фабрик, магазинов, банков. Я — курсант Красной армии, отец — рабочий, мать — домохозяйка. Мы всегда были за советскую власть. Виктор, ты же с детства меня знаешь, что за комедию тут разыгрываешь?

Янкель и Дора молчали, опешив от неожиданности. Маленькая Сара всего не понимала, но чувствовала своим детским нутром, что происходит что-то плохое. Девочка заплакала и прижалась к матери.

Виктор густо покраснел, окинул Носке цепким взглядом и пробурчал:

— Указание из Риги. Мы выполняем приказы.

— Тут явная ошибка. Мы же семья советского офицера, а не буржуи, — дрожащим голосом вставил Янкель. Дора поднялась со стула. Её гордая осанка выражала боль и презрение ко всему происходящему.

— Может, вы голодны, товарищи? Угостить вас? Как раз сын из Риги, из военного училища, приехал.

Офицеры, стоявшие около дверей, подошли к столу. Один из них, высокий и широкоплечий, окинул приветливым взглядом красивую женщину и обратился к Виктору:

— Может и правда ошибка, товарищ Виктор? Видно, что семья небогатая, да и сын курсант.

Носке, почувствовав поддержку, обратился к Виктору:

— Дай возможность обратиться в Ригу. Ты же знаешь, что я — комсомолец, и готов за советскую власть жизнь отдать. Что же вы такое делаете, товарищи? — с отчаянием проговорил он.

Виктор задумчиво потёр щетину и, глядя в пол, ответил:

— Ладно. Дуй в Ригу, бейся там за свою семью, но завтра, в 10 утра, мы сюда вернёмся, — многозначительно обведя взглядом всю семью, заключил Виктор. — Пошли, товарищи, нам ещё сегодня предстоит много работы.

Представители советской власти двинулись к дверям. Все трое походили на маленький, побитый в бою отряд, отходящий со своих позиций. Носке гаркнул им вслед: «Спасибо, Виктор!»

Когда дверь за «пришельцами» закрылась, он решительно заявил:

— Собираемся, этой ночью надо уходить отсюда. Не зря Виктор намекнул, что у нас есть время до 10 утра.

— Куда же мы денемся? — спросил Янкель. — Найдут нас быстро.

— Сначала за город, на дачу, а потом видно будет. Я слышал, что акция депортации всего день-два продолжится. Будут высланы тысячи людей, так что работы у них много, за всеми не уследят, — сказал Носке. — Собирайтесь, берите как можно больше вещей. Я побегу, машину достану. У моего приятеля Коли Голендера есть грузовик для перевозки вещей.

— А ты поедешь с нами на дачу? — спросила Сара.

— Конечно, поеду, что же я вас одних брошу.

В четыре утра, под прикрытием темноты, грузовик, заполненный вещами, выехал с улицы Виестурас в неизвестном направлении. Вдалеке слышался гул машин, и Носке вдруг показалось, что многие покидают этой ночью свой родной город Даугавпилс навсегда…

***

…Переезд семьи Носона Яковлевича в Израиль оказался делом довольно простым. За пару месяцев распродали всё, что было нажито за долгие годы жизни в советской Латвии, были вынуждены отказаться от советского гражданства и заплатить сотни рублей советскому государству за этот отказ.

Избавились от машины, дачи и ненужных для жизни в Израиле принадлежностей. Купили пианино, ковры, много трикотажной одежды, а также всё, что рекомендовалось родственниками, уже проживавшими на Святой Земле. В итоге набралось десять ящиков одежды, белья и других необходимых вещей, которые должны были обеспечить нормальную для эмигрантов жизнь.

Сам переезд занял всего пять дней, из которых четыре были проведены в закрытом замке в Вене, а на пятый день небольшая семья Носона Яковлевича прибыла в полном составе в Израиль.

Первое время ушло на изучение языка, в котором Носон Яковлевич неплохо преуспел. Все трое репатриантов, то есть сам глава семьи, его жена и сын, — стали искать работу. Жена и сын начали работать через три месяца пребывания в стране. Носон Яковлевич, которому было под 60, но выглядел он гораздо моложе, — никак не мог найти работу в области спортивного воспитания. Проработал пару месяцев тренером по фехтованию, но быстро понял, что ему уже не интересно тренировать начинающих юношей и девушек, после того, как тренировал чемпионов мира. Его снова стали называть только по имени, — Носке, так как по имени-отчеству в Израиле никого не называли…