Бесплатный фрагмент - Нормально

Соня. Парк

Что хорошего могло произойти в в московском парке февральской ночью 2009 года? Ваши варианты? Спрашиваю, потому что мне придумать не удалось. Для плохого куда больше вариантов. У Сони их тоже было навалом, когда она смотрела на эту будто

перекопанную поляну. А вот выбрать лучший из них мешала боль в голове и кровь из раны на затылке, медленно стекавшая за воротник и противно щекотавшая шею. Кое-где, в свете, падающем из окон ларька, снег был подозрительно красным.

— Красиво…

Соня дёрнулась и повернулась на голос. Голос обнимал и топил в своей густоте, завораживал. Его обладатель, высокий, симпатичный парень смотрел вперёд: на ларёк, на снежное-месиво, на кровь. Но Соня понимала, что именно здесь красиво — она поймала себя на том, как мысленно выбирает краски для этого пейзажа.

— Я слышал крики, — продолжил он, — Тебя досталось?

— С чего ты взял? — спросила грубо. Рука невольно потянулась к ране на затылке. Голова раскалывалась. Проблема была только в том, что Соня помнила примерно ничего.

— Прикалываешься? — спросил парень.

Соня пожала плечами. Как на такое отвечать?

— Сколько времени? — ответила вопросом.

— Два двадцать.

Ага, не помнила ничего за примерно восемь-девять часов. И судя по мерзкому вкусу во рту, причина не только в ударе, но и в алкоголе. Каком, где? Приехали. «Привет, я Соня, мне восемнадцать и я алкаш». Стыд, еще более мерзкий, чем вкус во рту.

— Ты вообще в порядке? — снова заговорил парень.

«И чего привязался?» Возможные ответы на этот вопрос вызвали только страх. «Черт!»

— А ты чего спрашиваешь? Сам-то что здесь делаешь?

— Живу рядом. Гуляю, когда не спится. Ты?

— Не знаю, понял? В общагу иду, — она махнула в сторону трёх двадцатиэтажных крестов, возвышающихся за деревьями. В конце концов, это единственно возможный ответ.

— В общаги после двенадцати и до шести не пускают, — сказал утвердительно. На что он намекает?

— Хочу чай, — заявила Соня и ступила наконец в вязкую жижу разрыхленного снега.

Сразу очнулись органы чувств и приятного в этом не оказалось. Боль в голове усилилась, спина была мокрая и продрогшая, болели бедра и руки, саднило челюсть. Соня чувствовала себя бездомной забулдыгой, а не студенткой лучшего вуза страны. Как будто в приёмной комиссии ошиблись и вот это — настоящая Софья Донская, а то, что она показывала обычно, — фальшивая маска.

— Чёрт!

Ноги не справились, поехали и она рухнула бы снова, если бы загадочный незнакомец не поддержал её.

— Чёрт! — она уже забыла о нём.

Соня была бы рада встретить его в других обстоятельствах, и поэтому тоже злилась, злилась и пыталась быть отвратительнее, чем чувствовала себя.

— Слушай, ты! Иди, куда шёл!

— Сюда и шёл, — он ничуть не смутился, — И, пожалуй, побуду рядом, пока общаги не откроются.

Соня набрала воздух, чтобы ответить, но ничего не придумала и просто зашагала дальше, дошла до палатки и забарабанила в стеклянное окошко.

Ничего не произошло.

— Я Семён, кстати.

— И что?

— А ты?

— А я лейтенант Коломбо, — она снова застучала в окошко, — ну кто-нибудь! Эй!

Что-то затрещало, заскрипело, и окошко ларька открылось.

— Чё надо? — с заметным акцентом выплюнула взъерошенная мужская голова.

— Что тут произошло? — спросила Соня.

Голове вопрос не понравился.

— Я сплю, откуда я знаю! Вы для этого тарабанили?! Я сплю! Идите куда шли!

— Чаю чёрного два стакана. Сахар? — Соня повернулась к Семёну.

— Без сахара.

— Без сахара, — повторила Соня.

Они взяли сдвоенные пластиковые стаканчики с кипятком и пакетиками чая «Майский» и уже не видели, как внимательно продавец смотрел Соне вслед и как нервно набирал номер на мобильнике. Через несколько шагов в темноту Соня пронзительно зашептала:

— Он по-любому видел, что здесь происходило!

Семён ускорил шаг и потянул её за собой.

— Эй, ты чего?

— Он может защищать себя.

— Да отцепись ты! — они уже вышли за пределы освещенного круга, и Соня скинула с предплечья его руку.

— Слушай сюда, — она круто развернулась, вколовшись мокрыми ногами в снег, — Я не знаю, кто ты и что здесь произошло. Я не знаю, откуда кровь на моей голове и что я делала последние восемь часов. и я не хочу, чтобы первый встречный хватал меня и куда-то тащил. Ты меня понял?

Он держал её очень мягко, не сжимая, не причиняя боль, но само прикосновение обожгло. В этот момент она готова была убежать, ударить, продать душу дьяволу, лишь бы её никто не трогал. Никогда раньше Соня не замечала за собой этого. Как будто за последние восемь часов случилось больше, чем ей хотелось знать.

Семён поднял руки, будто сдаваясь:

— Кажется, ты не просто упала и ударилась, так? — он озвучил её мысли.

Соня сморгнула выступившую слезу и перевела тему:

— Почему ты сказал, что здесь красиво?

— Я бы хотел это нарисовать, — он пожал плечами, как будто ответ был очевиден, и спросил в ответ, — Как тебя зовут?

— Соня, — сказала она и пошла по дорожке прочь от поляны. Сделав три шага вперёд, она обернулась, приглашая его за собой, — Рисуешь?

Он догнал, сунул руки в карманы и пошёл рядом.

— Раньше рисовал. Сейчас редко. На работу устроился. В архитектурное бюро. Работа съедает всё время и силы. А ты?

— Так же. Только у меня учёба и.. — было что-то ещё, что-то ещё мешало ей рисовать. Если в первом семестре Соня регулярно заполняла скетчбук, а приезжая к родителям спешила расчехлить мольберт и кисти, то последние две недели рисовать не получалось вовсе, — И я думаю, надо сосредоточиться на учёбе. И рисование — это блажь. Не нужно никому.

— А тебе что нужно?

— Мне нужно как минимум кушать на что-то.

Соня шла, куда глаза глядят: петляла по пустынным скрипучим дорожкам, но автоматически выбирала только освещённые. Отпивала чай, поправляла сумку со вчерашними тетрадками, болтавшуюся в районе бедра. Он следовал за ней, отставая на полшага, отдавая ей право выбора маршрута.

— Давай до «травмы» дойдем, — предложил он, когда Соня во второй раз покачнулась на ровном месте.

— Да я поскользнулась просто.

Поняла, что боится всяких официальных лиц, особенно тхе, которые могли учуять перегар, особенно тех, кто считал себя вправе высказывать осуждение.

Соня не боялась Семёна. Страх окружающего мира начал заполнять её недавно. Как раз в последние две недели? Однако отсутствие воспоминаний внушало такой ужас, что она отбрасывала мысли об этом снова и снова.

Когда они догуляли наконец до общежития и часы на мобильнике показали время прощаться, он задал самый нежеланный вопрос:

— Что всё-таки там произошло, как думаешь?

Она отвернулась и сквозь стеклянные двери посмотрела на охранника, руками разглаживающего на себе форму.

— Стрелка какая-то, наверно. Бандиты. А я шла в общагу и под руку попала. Ну что… пока?

Семён не отвечал. Смотрел на неё печально, как юный Иисус на кресты на Голгофе, и чего-то ждал.

— Знаешь, дай телефон, — Соня протянула руку. Он вложил в неё мобильник.

Соня отвернулась, вбила в записную книжку свой номер и, раскрасневшаяся, вернула.

Семён улыбнулся, но не менее печально.

— Позвони, — сказала Соня чуть слышно, — если не с кем будет шарахаться по ночам.

Потом отвернулась и убежала на свет. Начинался февраль.

Зарина. Выбор

На противоположном берегу в порывах мокрого снега мутнел Белый дом. Зарина дрожала на набережной, сжимая в кармане мобильник. Выключить экран не смогла — там на оранжевом фоне чернела СМС: «Жду решения 1 марта». Ветер лепил пощёчины. Отрезвлял.

Только позавчера Айнур позвал замуж и бросил её одну в Васильевке, в пятнадцати километрах от Казани. Когда он ушёл, Зарина долго стояла в снегу, глядя на полуразрушенный деревянный дом — всё, что осталось ей от отца, помимо склонности к полноте. Пришлось вызывать такси и просить маму заплатить, хорошо, что она не стала задавать вопросов.

Выйти замуж в восемнадцать? Здесь, напротив Дома правительства, Зарина хохотнула. Как это отличалось от всего, о чём она мечтала. Но почему-то защемило сердце — от неожиданности ли, от радости или от чувства собственной важности.

Зарина выдыхала пар в сторону своей мечты — Белый дом загадочно молчал.

Айнур предложил выйти замуж с условием. Или он, или учёба в Москве. В конце концов какая разница, где учиться, верно?

Зара достала телефон из кармана, нажала ответить, но остановилась. А вот хрен! Неверно!

Большим пальцем правой руки она надавила на шишечку от ручки на среднем — результат бесконечной подготовки к экзаменам. Дни, ночи, утра, вечера, выходные — задачи, курсы, дополнительные занятия. Отказ от любимого тенниса и, как результат, предательски взбухшее тело. Но у всего этого был смысл, от которого теперь Айнур требовал отказаться.

Где-то громыхнуло. За спиной проехал грузовик. Зарина закашлялась — никак не могла привыкнуть к воздуху. Выключила телефон, убрала в карман и пошла к метро — мечты мечтами, но завтрашние пары сами к себе не подготовятся.

Ближе к полуночи, уже лёжа в кровати, Зарина ещё раз открыла ту СМС. Долго смотрела на неё, но ответ так и не придумала.

Хотела задать Айнуру вопрос, но сумела выдавить его только на стену группы Вконтакте «Мусульманки»: «Чем девушке прилично заниматься в жизни, кроме мужа и детей?»

И обновила статус на странице: «Тоскливо, когда парень твоей мечты любит не тебя, а свои фантазии о тебе». Подумала немного, заменила «тоскливо» на «хреново» и хлопнула крышкой ноутбука.

Утром увидела сообщение, но читать не стала. Целый день мучилась, но только к вечеру смогла заглянуть к себе на страничку. Увидела отправителя — сжала зубы. Айнур не написал.

Видел ли он статус? Зарина потёрла глаза — слишком много информации для первого дня в семестре. Наклонила голову и посидела так несколько минут. Когда подняла — за окном было уже темно. Зарина включила видавшую всякое настольную лампу, покачала головой из стороны в сторону. Справа, из трещин рамы, тянуло февралём. Наконец взялась читать сообщение от не-Айнура. Рядом с кружком аватарки стояло имя Миша Горин.

«Прости, что пишу тебе, — писал Миша. — Мы не знакомы. Я увидел твой вопрос в группе и решил ответить, а твой статус… Я подумал, что тебе сейчас непросто и поэтому ты не можешь определиться, кем тебе быть. Если хочешь рассказать, что случилось, я буду рад тебя выслушать».

Зарина перечитала сообщение трижды: смыслы поддавались с трудом.

«Привет! Я с незнакомцами не общаюсь».

«Спасибо за внимание))», — добавила ниже, будто маминым голосом.

Неожиданно сразу прилетел ответ:

«Не за что, красавица! Знай, если понадоблюсь — буду рядом».

В круге тусклого грязно-жёлтого света Зарина рассмеялась и прикрыла глаза рукой. Тёплое и жуткое расплылось в сердце и от сердца.

Лиза. Гадание

Увлечённо следя за бегающими по лицу лектора морщинами, Лиза привычно прикидывала, может ли он быть её отцом.

«Таким образом, представляется, что математическая лингвистика находится в настоящее время в уникально благоприятном положении…»

Он подмахивал в такт словам кистью руки, будто приклеенной к бедру, и Лиза завороженно кивала на каждый взмах. Её объёмная чёрная шевелюра взлетала и опускалась, глаза цвета мха на холодной скале подёрнулись пеленой тумана.

«…по сравнению с другими математическими подходами в общественных и психологических науках, так как она может развиваться не просто как теория данных, а как исследование высоко абстрактных принципов…»

Первая лекция после каникул обычно самая волнительная: что там новенького приготовил для неё институт? Но сегодня Лиза уплывала. Вспоминалась ночь после экзамена по фольклору: первый в январе, он пришёлся на святки. Лиза предложила соседкам погадать и как главный специалист всё проводила. Последний раз она чувствовала себя настолько в центре внимания, когда поступила в Московский Университет. Последний и, пожалуй, единственный.

«…и структур, которые определяют характер мыслительных процессов человека. В этом случае рассматриваемые мыслительные процессы — это те, которые участвуют в организации одной специфической области человеческого знания, а именно знания языка».

Лиза раздала задания: Зарина должна была купить свечи, от Сони требовался уголь и хлеб, все готовили кольца.

Свой скромный позолоченный крестик Лиза сняла ещё утром, Зарина считала себя мусульманкой, а Соня не носила его никогда.

К вечеру Соня припасла ещё бутылку вина, но после неодобрительного взгляда Лизы, подмигнув, отставила в сторону: «На потом!».

Лиза готовилась очень тщательно: скрупулёзно отобрала и написала на четырёх листочках предсказания. Общие приговоры выучила наизусть. Заранее помыла и наполнила водой кастрюльку. За полчаса до полуночи разложила в центре комнаты казённый плед в красно-чёрную клетку.

Соня и Зарина, чтобы не заснуть, смотрели на ноутбуке «Сумерки» и хихикали. Лиза пыталась читать, но всё время отвлекалась: то вслушивалась в звуки фильма, то чувствовала, как холод из-за окна проникает в сердце. Оно иногда пропускало удар, другой. И снова начинало биться как ни в чём не бывало, только чуть-чуть быстрее, чуть-чуть тревожнее. Она знала: сегодня должно произойти что-то важное для каждой из них.

Волновалась. Сжимала в руке колечко, подготовленное для гаданий. Тонкое, посеребрённое, с чёрточками, напоминавшими Лизе жар-птицу, оно досталось ей от единственного в жизни парня. Тот наверняка давно забыл о девчонке из летнего лагеря, с которой танцевал медляки, но для неё всё тепло того лета исходило из железочки, с трудом налезавшей на мизинец.

Несмотря на волнение, Лиза задремала. Проснулась, когда девчонки загремели чашками. Из сна в комнату потянулись бесы и чёрты. Запахло холодом.

Лиза выключила свет, и наконец все трое сели на колени вокруг пледа с кастрюлькой. По кругу горели свечи, ещё до начала гадания вызывая на воде жутковатые образы и многообещающие знаки.

Лиза накрыла кастрюлю бабушкиным вафельным полотенчиком, положила сверху кусочки засушенного хлеба, разломила палочку художественного угля, пожертвованного Соней. Пропела, посыпая солью:

Хлебу да соли долог век.

Боярышне нашей боле того.

Кому мы спели, тому добро.

Слава!

«Слава!» — шёпотом повторили соседки. Лиза, воодушевившись, собрала в протянутую руку колечки подруг и бросила в воду. Перстень с овальным камнем бирюзы от Зарины весело булькнул. Сонино массивное витое кольцо из тёмного серебра — свет свечей не отражался в нём, медленно покрылось тёмной водой.

Кому вынется, скоро сбудется,

Скоро сбудется, не минуется.

Пробубнила Лиза четыре раза. Повторила: «Не минуется. Не минуется. Не минуется».

Где-то прохрипела птица. Заскрипело окно. Лиза не глядя выбрала один из четырёх листочков, разложенных на паркетной досочке за ней. Глянула одним глазом, поняла, что пока записывала, всё запомнила.

Идет кузнец из кузницы,

На нём вся одежда в заплатах.

Под каждой заплаткой

По сто рублей, по сто копеек.

За рекой мужики живут богатые,

Гребут жемчуг лопатами.

Кому вынется,

Тому сбудется,

Не минуется.

Напевала, рассматривала подсвеченные лица соседок. О чём им думается? Хочется ли получить себе это предсказание? Соня мрачно разглядывала узоры света на воде. Зарина посмеивалась в темноту. Лиза-то точно хотела себе именно это предсказание, мешала воду, но старалась не схватить своё кольцо специально. Тянула время.

За столом сижу,

Я на чашу гляжу,

Я пятернёю вожу.

Я твоё кольцо ищу.

Цапнула что-то под полотенцем всей пятернёй, как Смеагорл Кольцо Властелина на дне реки. Достала. Раскрыла ладонь. Мигнула Жар-птица в свете свечки.

— Моё, — прошептала.

«Моё!» — крикнула про себя. Сжала колени, чтобы не запрыгать по комнате. Но медленно положила листочек рядом с собой, взяла следующий. Запела бодрее, прерываясь иногда голосом от волнения, подпирающего горло снизу:

Сокол летит из улицы.

Соколинка из проулочка.

Слеталися, целовалися,

Сизыми крылами обнималися.

Да кому мы спели, тому добро.

Кому вынется, скоро сбудется.

Заводила рукой над кастрюлькой, над полотенцем, надо всей своей жизнью. «Теперь всё будет лучше» — думала, загадывала. Аккуратно подхватила следующее кольцо. Достала перстень с камушком.

— Поздравляю, Зарина. — Лиза положила листочек у коленки побледневшей Зарины.

В следующий раз шарила за спиной ещё дольше — знала, что осталось всего два предсказания. Надеялась, что худшее не достанется никому, но и чувствовала свербение любопытства: а как оно сбудется, если выпадет?

Медленно подняла с пола листик, провела им по воздуху, приблизила к глазам. Не могло быть по-другому. Прочитала дрожаще:

Идёт смерть по улице,

Несёт блины на блюдце.

Тронет за плечо,

Поцелует горячо.

Кому вынется,

Тому и сбудется.

Тому сбудется,

Не минуется.

Снова завертела рукой над кастрюлькой. Колебались свечи, уже порядком прогоревшие и затопившие комнату запахом парафина. Смаргивала иногда стоявшая рядом с Соней — фитиль запутался в липкой жиже и с трудом цеплялся за свою яркую жизнь.

Кольцо оставалось только одно, но Лиза боялась доставать его — будто высказанное предсказание сильнее неминуемого. Наконец выдохнула, поймала витое тяжёлое кольцо. Вытащила. Вручила молчащей Соне.

Соня улыбнулась, приняла, вернула судьбу на палец. Оглядывалась вокруг, наслаждалась.

— А теперь сжигаем, — прохрипела Лиза, — и пепел — в воду.

— Подожди, а что там четвёртое? — Соня. Хотела знать, что могло вместо смерти быть, наверное.

Лиза не стала отвечать. Просто взяла последний листочек, развернула и внимательно, следя за словами на бумаге, прочитала:

Саночки-самокаточки,

Куда вы катитесь,

Туда и укатитесь.

Сидит воробей на пяти жердях.

Куда поглядит, туда и слетит.

Кому вынется,

Тому сбудется,

Не минуется.

Тому сбу…

Хотела повторить ещё раз, но раздался стук в дверь, запнулась. Кого принесло в час ночи? Соня заулыбалась ещё шире: интересно ей. Прокричала, пожалуй, слишком громко:

— Открыто!

В дверь просунулась голова. Вытянутое лицо с густо подведёнными глазами, длиннющие волосы с вплетёнными в некоторых местах тонкими косичками. Девушка хотела что-то спросить, но увидела обстановку, подняла брови, проскользнула внутрь целиком, прижала спиной дверь.

— Как у вас тут… Приятно! — улыбнулась со знанием дела. — Я — Яна.

— Тебе только что дальняя дорога выпала, Яна, — засмеялась Соня.

Яна поразила Лизу: её невероятно длинные волосы, бледные глаза, горевшие из колодцев подводки, ехидные губы. Руки, оголённые до самых плеч, несмотря на холод в коридорах, были узорно изрезаны. Шрамы зажили в разной степени — узор, видимо, наносился постепенно. Но это точно был узор.

— Нравится? — подмигнула Яна, заметив Лизин взгляд. — Я и другим помогаю освободиться. Без дополнительных веществ.

Зарина непривычно нахмурилась.

— Ладно, пойду, — чутко среагировала Яна. И повернулась к Лизе, — обращайтесь, если что. Я из четыреста шестьдесят четвертой.

Тому сбудется,

Не минуется.

Упрямо закончила Лиза, и они принялись сжигать свои предсказания, заливая их воском.

Лектор повысил голос, вырвав Лизу из воспоминаний.

«Самая увлекательная теоретическая проблема в лингвистике — это проблема открытия принципов универсальной грамматики, которые, переплетаясь с правилами конкретных грамматик, дают объяснения явлениям, которые кажутся произвольными и хаотическими».

В тетради Лизы вместо конца последней строки красовалась косая линия, уходящая за горизонт листа.

Прозвенел звонок. «Продолжим через пятнадцать минут» — объявил лектор.

Лиза пыталась вспомнить, как его зовут. Александр Владимирович? Сергей Александрович? Всё путалось. Как воск, который они лили в пепел предсказаний.

Лиза первая сожгла листок и полила его ошмётки воском. Но всё, что она увидела в воде — потёки воска и грязь. Как отмывать потом от всего этого любимую кастрюльку? Хотелось заплакать. Взяла себя в руки. Пришлось выдумывать.

— Я вижу себя, — напела и подлила ещё воска, — меня обнимает отец. Ведёт куда-то.

Соня вытянула шею, пытаясь заглянуть за край. Лиза схватила не до конца остывший кусок воска и бросила его на вафельное полотенце. Обожглась, конечно.

— Твоя очередь, — двинула кастрюлю Зарине, подальше от Сони.

Зарина немного подпалила листик и бросила в воду. Она выглядела напряжённой. С самого начала ей эта идея нравилась меньше всех. Она считала себя мусульманкой. И хоть не придерживалась обрядов и законов, чувствовала себя неуютно, так напрямую нарушая предписания.

Зара чуть полила листок воском и замерла.

— Что? Что там у тебя?

— Дом, — зачарованно протянула Зарина, — мой дом. Дача. Мне её отец оставил.

— У тебя отец умер? — сочувственно вскинулась Соня.

Зарина только повела головой: «Не важно». Достала аккуратно листик с налипшим воском, истекающий водой, и осталась с ним сидеть.

— Можно я его пока оставлю? — спросила Зарина, не поднимая головы. Лиза только кивнула завистливо и посмотрела на Соню.

Та взялась за кастрюльку с энтузиазмом. Даже рукава закатала.

Тщательно выжгла бумажку, наклонив вниз, потом перевернула, дожгла, бросила. Обильно залила воском. Повертела головой, как будто разглядывая полотно Рембрандта. То в одну сторону наклонит, то в другую.

— Думаю, это холст в раме. Пустой.

И как она это увидела?

— Что это значит? — хмуро спросила Лиза.

— А это уже к тебе вопрос, — рассмеялась Соня. — Моё дело — картинки!

Соня. Звонок

Соня сидела на кровати, прислонившись к стене и натянув белое одеяло на самый нос. Она пыталась собрать осколки головы в одно целое, когда вошла Зарина и хлопнула дверью. Телефон с брелоком-зайцем улетел в дальний угол кровати напротив. Вздрогнула спина Лизы, что-то писавшей за столом у окна.

— Вам когда-нибудь хотелось вернуться туда, куда совершенно не хочется возвращаться? — пробурчала Зарина, глядя в пустую стену над своей кроватью.

— Постоянно. В свою голову! — хмыкнула Соня.

Лиза старательно дописала предложение и тоже повернулась к Зарине:

— О чём ты говоришь? Ты ведь о чём-то другом говоришь, да?

Зарина скорчила рожицу, забросила тапки в виде собачек Гуфи под кровать и завалилась на красно-чёрное покрывало.

— Вот что вам от отцов хорошего досталось?

Лиза кивнула, будто говоря: «Ах вот оно что! Так и думала!», и вернулась к своей тетради. Её спина застопорилась в одном положении, словно Лиза перестала дышать. Глядя на красные линии, очерчивающие поля, она сказала:

— Я не знаю отца. И в свидетельстве у меня — прочерк.

— Везёт! — Зарина уставилась вверх, нахмурившись, как будто на потолок транслировали инструкцию по применению жизни.

— А, ну да. — Лиза сжала и челюсти тоже.

Последние слова потонули в противном звонке мобильного. Соня дёрнулась к телефону: номер не определился и брать трубку не хотелось. Но предчувствие чего-то важного заставило её выйти в коридор и нажать на зелёную кнопку:

— Здравствуйте, я представляю компанию телеисследований. Поучаствуйте, пожалуйста, в опросе…

— Тьфу ты! — Соня даже невинную стену кулаком стукнула, но сразу задула на костяшки. — Идите в жопу!

С силой нажала на сброс и облокотилась на стену у окна. Через минуту звонок раздался снова:

— Вам с первого раза непонятно? — крикнула в трубку. — Повторяю по буквам — в ж-о-п-у!

— Привет! Это Семён, — проговорил телефон невероятное, а Соня захлебнулась в ужасе от того, что выдала, — думаю, надо встретиться.

— Что-то случилось? — Не такое снилось ей этой ночью с его участием.

— Что-то всегда случается. Знаешь лютеранский собор в Старосадском?

— Конечно! — Соня закусила губу: почему он назначает встречу у её любимой церкви в малознакомом городе?

— В пять удобно?

— Это через два часа? Хорошо, я приеду. А…

Она не успела даже придумать вопрос, а в трубке уже шли гудки.

Соня. Собор

На выходе из метро Соню накрыло дурное предчувствие. На ладонях под перчатками выступили капли пота, впитались в колючую ткань. Как будто опаздываешь домой после битвы снежками и ждёшь наказания — за мокрую одежду, за то, что от тебя пахнет сигаретами, за то, что ты вообще есть. Что-то следило за ней, стояло над душой. Вглядывалось.

Семён уже ждал у собора, задрав голову вверх. Там строительные леса окружили обрубок шпиля. Кривой, измождённый тополь отбрасывал на неоготическую розу окна чудовищную тень. А новый знакомый застыл пятном на свету, под самым фонарём. И как он вообще что-то видел?

Соне вдруг пронзительно захотелось увести его оттуда. Запереть в безопасности, как когда-то прятала умирающих мушек в коробку с красками. Однажды там же нашёл свою жужжиную смерть здоровенный майский жук, по ошибке присевший отдохнуть на подоконнике Сониной кухни.

— Твой проект? — спросила Соня, подходя к Семёну и симметрично задирая голову. За кругом фонарного света уже было темно. Не видно ни хрена.

Спина в белой куртке слегка вздрогнула, но голос прозвучал спокойно:

— А ты всегда возникаешь внезапно? — Только после этого повернулся. Под чёрными глазами наметились фиолетовые тени.

— Я к этому собору всю осень ходила. Нравится его неуместность. Но как-то пустоват фасад, не кажется? — Соня старалась не смотреть на парня — что-то в нём отталкивало и притягивало одновременно, как труп разлагающейся Белоснежки. Семён снова отвернулся к собору.

— Лаконичен. Самое то. Но проект не наш, конечно. Немцы, кажется, делают — их община. — Он обхватил себя руками, и Соня видела, как до белизны сжимается кулак, лежащий на предплечье. Сжимается. Разжимается. Сжимается. Будто перегоняет злость по организму.

— Прекрати это, — кивнула на руку.

Замер. Но голову не повернул. Наконец выдавил:

— Что-то не так.

Соня молчала — ждала, когда он скажет, какое отношение это имеет к ней.

— И? — не выдержала.

— Мне снятся плохие сны.

— Чувак, ты серьёзно? — Повернулась к нему всем телом. — Ты меня вытащил про свои сны поговорить?

У неё самой в голове выстрелило, заболело. Накатило муторное ощущение из забытого сна.

— Про парк этот сны. Я проходил утром той дорогой. Держи! — Протянул какую-то громоздкую вещицу на длинной латунной цепочке.

— Что это? — Соня не двинулась. Непонятный он. Подарки?

— Часы. Не твои? — Семён чуть отодвинул руку, но Соня уже вцепилась в цепочку.

— Не мои. Но мне нравится. — Вещица выглядела огромной, но почти ничего не весила. Круглый циферблат на крыле какой-то птицы показывал час двадцать три. Соня сняла перчатку и погрела птичку на ладони.

Выронила, когда сзади раздался прокисший голос.

— Девушка! Девушка!

Соня обернулась, чуть поскользнувшись на подтаявшей кашице. Из полуоткрытой деревянной дверцы соседнего здания торчал человечек и приглашающее махал им рукой. Он настолько согнулся, что напоминал Квазимодо.

Соня не собиралась к нему подходить, но в попытке удержаться на ногах сделала предательский шаг в его сторону. Горбун не упустил шанс:

— Девушка, вы с вашим собеседником не последите за дверцей? — Он как будто прижался к притоптанному снегу, так выгнулся Соне навстречу.

Она отступила:

— Ни за что.

— Мне надо срочно бежать! — Человек почти плакал. — А никого нет! Пожалуйста!

Соня отступила ещё на шаг, в тайне от себя надеясь наткнуться на уверенного в себе Семёна и переложить решение на него.

— Вы там согреетесь! — последнее, на что мог надеяться горбун. Но слова эти прозвучали не заискивающе, а угрожающе.

Тогда она поняла, что не чувствует ног, что ладонь, гревшая птицу, так и осталась холодной и останется уже навсегда. Сквозь нитки оранжевого шарфа к сердцу просочился кусючий февраль. Обернулась на Семёна. Он выглядел ледышкой со своим белым лицом, как статуя в плену у Белой Королевы.

— Только не долго! — Наклонилась, подобрала часы, сжала в кулаке и со всей доступной смелостью шагнула к дверце.

Горбун снаружи прикрыл за ними дверь, и Соня услышала его торопливо шаркающие шаги, затихающие где-то за углом. Помещение, в котором они оказались, не понравилось сразу. И не сказать, чтобы там было сильно теплее, чем снаружи.

В центре полукруглой комнаты стоял огромный горшок с засохшим растением. Чёрные ветки вцеплялись друг в друга, как будто и после смерти пытались придушить хоть кого-то. Они прикрывали только доску на противоположной стене, увешанную листочками. По бокам чернели две двери. Та, что слева, приоткрылась, и из неё тянулся мороз и холодный искусственный свет. Соня поёжилась. Обошла вокруг горшка. Встала подальше.

— Да, занесло. Что делать будем?

Семён остался у открытой двери, как будто раздумывал, зайти туда или нет. Только пожал плечами.

— Нет уж, так не пойдёт! — сорвала шапку, подошла ближе, вывернулась перед ним. — Чего ты молчал? Чего повесил всё на меня? На хрена ты вообще мне позвонил сегодня?

— Первое: не люблю перебивать. Второе: ты меня не спрашивала. Третье: часы вернуть.

— А! Значит, я свободна? — Так глупо она себя давно не чувствовала, что она там фантазировала по дороге сюда?

— Так ты вроде обещала этого гаврика дождаться?

— Сам дождёшься! — Соня рванулась наружу. Пусть холодно, пусть ноги промокнут сильнее, пусть ветер натирает на тёрке щёки, только бы не здесь, только бы не под его чёрным взглядом.

Вышла.

Хлопнула дверцей, выдохнула. Уже сделала шаг, засунув руки в карманы. Но нащупала металлическую птичку с остановившимся сердцем. «Она не моя» — «Но могла быть моей» — «Но не моя» — «Какая разница? Он всё равно не найдёт хозяина!» — «Но может вернуть туда, где нашёл!»

Конечно, она вернулась.

Наверное, не для того, чтобы отдать птичку, а за разрешением забрать её. Подготовилась сказать что-то вроде: «Это не моё!», и протянуть часы на цепочке так же, как это сделал он.

Но в полукруглой комнате Семёна не оказалось.

Соня выругалась. Грязно-белые стены поглотили голос.

Узнавать, что там за дверью, ей не хотелось ни капельки. Но птичка холодом жгла руку в кармане.

Соня потёрла шершавой рукой старый шрам на подбородке и тихонько толкнула самую страшную дверь.

Прямо перед ней, ярко освещённый лампами дневного света, стоял стол. На полке рядом валялись папки и старые конторские книги. Некоторые разворотами прикрывали стекло на столе, под которым виднелся календарь с яркой картинкой и какие-то таблички. В противоположной стене темнела ещё одна дверь. Большая часть помещения затаилась справа. Но даже в царившей там темноте Соня разглядела то, что заставило хватануть ртом воздух и пожалеть об этом.

Она не боялась мёртвых. Мысли о морге были даже приятными: совсем маленькая Соня приходила к бабушке-санитарке на работу. Они были знакомы недолго, но та женщина заботилась о Соне как будто больше, чем мать, и оставила тёплые воспоминания.

Но здесь! Почему это вообще с ней происходит? Она примёрзла к полу. Вглядывалась в темноту. Постепенно начала различать гранитный стол для мытья трупов с возвышающейся на нём тёмной массой, полки у стены с инструментами и банками, раковины в углу.

Куда делся этот дурацкий Семён?

Копна тёмных волос всё ещё одетого трупа напоминала нового Сониного знакомого так сильно, что она не удержалась и подошла ближе. Неужели этот придурок решил так над ней подшутить и лёг на трупный стол?

Она пошла смелее и уже размахнулась, чтобы влепить этой сволочи пощёчину, — боится она или нет, но есть вещи, с которыми не шутят!

Что-то под столом звякнуло. И серая тень проскользнула у Сони между ног, коснувшись мягким кошачьим боком правой голени. Соня остановилась. Вгляделась в тело: очень похоже на Семёна. Его лицо, его волосы, руки. Но теперь он одет в синюю дутую куртку. И в оранжево-коричневые тимберленды. Соня не вглядывалась в обувь Семёна, но она точно была чёрной. А парка — белой.

Соня вздрогнула — скрипнула дверь. Обернулась. На пороге стоял Семён в собственной одежде.

— Здесь… это… Ты. Мёртвый.

Соня. Мертвецкая

Семён побледнел сильнее. Ничего не говоря, он приблизился к секционному столу. Пришлось зажмуриться, когда он нашёл свет.

Сходство стало явственней. Семён достал телефон, после пары нажатий прислонил к уху. В тишине мертвецкой Соня вместе с ним слушала гудки. Дослушали до «Абонент не отвечает или временно не до…». В этот момент Семён яростно вдавил красную кнопку. Набрал какой-то ещё номер.

Здесь ответили быстро.

«Да, сын». — Странным образом помещение усиливало звук, как будто человек стоял за дверью. Соня легко представила его: щетина на круглых щеках, уже расстёгнутая верхняя пуговица дорогой рубашки, обтягивающей живот. Блестящая зажигалка в руках — сувенир, он не курит с армии.

— Когда ты последний раз слышал Славу?

«Не могу сказать. Он у меня больше не работает». — Кашель. Скрывающий что-то?

— Понял. Перезвоню.

Семён смотрел на экран секундой дольше, чем было необходимо, но убрал наконец телефон.

— Чем здесь пахнет? — Семён посмотрел на Соню, та только покачала головой.

— Ничем. А что?

Странный парень. Здесь лежит его труп, а он кому-то звонит, что-то спрашивает, принюхивается. Соня невольно отступила на шаг и снова сжала птичку в кармане. Вспомнила про неё.

— Слушай, по поводу часов…

— Здесь ничем не пахнет. Я чувствую только запах твоей зубной пасты.

Соня покраснела.

Он не заметил. Обошёл гранитный стол по кругу. Не притрагивался. Нахмурив лоб, смотрел, сжимал зубы до скрипа. Отбрасывал чудаковатую тень.

— Ищешь чего? — Соня не выдерживала молчания, сжатых кулаков. Так ходила мать перед разводом.

Остановился наконец. Руки засунул в карманы, неловко поднял плечи. Задумался.

— Придётся нести.

— В смысле?

Он уже подходил сбоку к трупу, примериваясь, но теперь снова остановился, обернулся к ней. Смягчился немного, обмяк.

— Послушай. Ты можешь уйти, если хочешь. Ты можешь забрать птичку. Я не найду её хозяина. Но это, — он кивнул на свой труп, — я должен отнести отцу. Я его здесь не оставлю.

— В смысле? — сглотнула и уже не могла остановиться: начала махать руками. — Что это за фигня? А тебя ничего не смущает, да? Всё в порядке? Ты каждый день знакомишь девушек со своими трупами?!

Семён подошёл двумя широкими шагами. Обнял.

— Тшшш… У меня есть брат, Слава. Близнец. Тшшшшш.

— Не шипи на меня. — Соня пыталась вырваться. Дёрнулась раз, другой. Он держал.

И она обмякла. Незаметным движением вытерла бисеринки слёз о его плечо. Подавила желание разреветься.

— Мы сделаем вид, что он пьян. — Семён снова заговорил голосом человека, который решает проблему.

Соня решила, что он сумасшедший.

— Очнись, милый! — Старалась звучать как можно язвительней. — Это ТРУП! Он тяжеленный! Мы его до двери не допрём!

— Здесь не пахнет, — повторил ещё, как будто она с первого раза не услышала. И что, спрашивается?

Семён снова подошёл к секционному столу сбоку. Соня пошатнулась.

Правую руку Семён засунул трупу под спину, левую — под колени. И поднял. Бережно, как невесту, которую надо перенести через мост с замочками на ограде.

— Смотри! — прошептал он, поднося тело к Соне.

Она попятилась, невольно мотая головой из стороны в сторону. Разве может этот тощий чудик быть таким сильным?

— Я не силач, — спокойно сказал он, когда Соня упёрлась спиной в стеллаж.

Он встал сбоку, опустил ноги трупа вниз и закинул вторую безжизненную руку на её плечо. Соня приготовилась подогнуться под тяжестью человеческой оболочки. Присела, упёрлась ногами в пол.

Но когда рука опустилась, Соня почти ничего не почувствовала. Шумно выдохнула и обернулась на Семёна:

— Как такое может быть?

— Это не труп. Это муляж. Здесь не пахнет.

Слава. 2002 г.

Слава провёл руками по волосам и попробовал представить, как они будут выглядеть, когда он будет мёртвым. Ему казалось, что они станут похожи на сухую траву. Сейчас же, густо-чёрные, они отросли уже ниже ушей. Он не ходил на бокс два месяца — месяц рука была в гипсе, теперь прийти было отчего-то стыдно.

Договорились встретиться с Семёном у школы. Тот заканчивал какой-то проект и разве что не ночевал в кабинете физики.

«А волосы Семёна как будут выглядеть?»

Зазвонил телефон. Мила.

Ещё две недели назад она встречалась с Семёном. Уже неделю — со Славой.

«Интересно, она разницу-то заметила?»

— Да. — Снял трубку. Он старался быть немногословным. Так казался себе крутым, как Семён.

— Милый, ты сегодня не хочешь у меня подвиснуть? Предки укатили на дачу.

— Не знаю. Позже скажу, — отнекивался от ночёвки, как мог. Для себя решил, что сначала должен всё прояснить с братом, но внутренний голос шептал, что это просто страх.

Отправлял Сёме требовательное СМС транслитом: «Ty gde?», когда проехался по нервам скрип тормозов. Что-то разбилось. Кто-то крикнул.

«Сёма?» — стукнуло сердце и встало. Воздух затаился внутри. Чьи-то неестественно изогнутые ноги торчали из-за машины всего метрах в тридцати от Славы.

Девушка на остановке ткнулась в грудь незнакомому юноше в тельняшке. Он погладил её по спине.

Слава застыл. Он прятался от Семёна как мог, с тех пор как умерла мама. Избегал близости. Близости близнеца! Но вот оно самое страшное. Вот этого он избегал. Не близости — боли. Взвыло что-то внутри, прорвалось немного наружу, захрипел стон на выдохе. Боже, сколько он не успел!

Машина проехала ещё немного, и сердце пошло раньше, чем осознал мозг. Не Семён. Какой-то мужик в мешковатой одежде, грязный, на красный свет.

«Сам виноват», — выкрикнули диагноз.

Кто-то постучал Славу по спине.

— Что тут? — раздался голос брата.

Слава развернулся и обнял Семёна. Семён обнял в ответ крепко, как будто ждал этого долго-долго.

— Я здесь. Я в порядке. Всё хорошо, малыш.

Слава хмыкнул. Так часто говорила мама весь год перед своей смертью.

Слава не знал, что именно случилось в девяносто пятом. Но как будто в один год их семье перебили хребет и за канат спинного мозга вытащили душу. Замкнулся и озверел отец. Через год умерла мама. Слава не помнил её болезни. Была ли она вообще?

Cверху наложились чужие воспоминания и то, что он сам рассказывал знакомым. Почему не был в музыкалке? Похороны. Окружающие замолкали. И потом кто-то особенно смелый или бестактный спрашивал: что случилось? Мама умерла. Задерживали дыхание. Как будто это заразно. Нет, нормально. Только пусто очень. В школе вообще ничего не говорили. Как будто они с Семёном болели.

Музыкалку бросил. Мама любила слушать, как он играет или поёт. Отцу дела не было. А брат… Славе казалось, что Семён слушал его, кивал, как будто даже говорил, что ему нравится. Но все это было не по-настоящему. Из любви, из поддержки, но Семёну не было дела до музыки. Он был весь про картинку, про кон-струк-ци-ю.

Ничего нового Слава для себя не нашёл, занялся боксом, выбивал боль, которая рвалась наружу воплями в одиночестве. Даже Сёму стеснялся. Стеснялся, что чувствует. Сёма впрочем перестал быть Сёмой и стал Семёном и никем больше. Редко-редко в минуты пьяной откровенности Слава переходил на «Сёму», но утром делал вид, что забывал об этом.

Больше пустоты — больше бокса. Больше бокса — меньше времени подумать, осознать, переболеть.

Отца избегал. В нём была какая-то язва. Слава смутно понимал, что это связано со смертью отцовых друзей, но не больше.

Соня. Встреча

Отец Семёна оказался примерно таким, как Соня его представляла: и живот, и рубашка. Только в плечах он был вдвое шире, только в руках крутил не зажигалку — пластиковую карточку пропуска с женской физиономией — схватил со стола секретарши. Стало понятно, в кого Семён такой высокий. На парковку перед особняком на Волхонке, где фирма Алексея Геннадьевича снимала офис, падал снег. Мигала красным сквозь пелену палатка «Блинчики» у храма Христа Спасителя.

Семён оттолкнулся от бока отцовского рэнджровера, пожал протянутую руку.

— Привет, сын!

И только после этого Алексей Геннадьевич заметил в тени кривого дерева Соню, поддерживающую безжизненную фигуру псевдобрата.

— Почему он в таком состоянии? — Глаза мужчины загорелись, но Соню он не удостоил даже взглядом.

— Пап, зачем ты это сделал? Думал, я его не найду?

— Так, ладно. Тебе чего надо? Такси? Или водителя попросить вас отвезти? Лучше такси, чтоб этот салон не заблевал мне. — Полез в карман пиджака за телефоном. — От тебя, Семён, не ожидал.

— Ты чего, отец? Сонь, брось его.

Соня выскользнула наконец из-под надоевшей, пахнувшей какой-то жжёной резиной, куклы.

Они волокли её больше часа. Искусственная нога раз за разом била носком Соне под колено. И с каждым ударом Соня всё меньше понимала, зачем она в это вляпалась. У кремлёвской стены сделали привал.

«Слушай, — прохрипела Соня Семёну, — а ты не знаешь, что за птица? Ну эта, с часами?»

«Серьёзно? Это тебя сейчас больше всего волнует?»

«Какая разница, что меня волнует?» — нахохлилась она.

«Не знаю. Она похожа на кого угодно — синицу, воробья…» — Семён теребил застёжку на дутой куртке псевдотрупа.

«Что-то есть в ней такое… Особенное», — протянула Соня, заглядываясь на мелькающие мимо машины. Одна остановилась, помигала аварийкой, водитель с пассажиром поменялись местами и поехали дальше.

«Я старался не допытываться. — Семён расстегнул половину молнии и теперь пытался застегнуть её обратно, но собачка за что-то зацепилась. — Но что всё-таки произошло в том парке? Вспомнила?»

«Нет». — Нахмурилась, отвернулась. — «Наверное, головой сильно стукнулась».

Не признаваться же ему, что судя по выхлопу, она просто напилась так, что ничего не помнила.

«Может, попробуешь нарисовать?»

«Слышь! Не лезь ко мне в голову! — отодвинулась на сантиметр. — Я и так эту хреновину с тобой тащу!»

Сказать, что уже полгода ничего не рисовала, она тоже не могла. Знать бы, почему.

Муляж с лёгким шорохом соскользнул в снег под колёса рэнджровера. Нога легла под туловище, как будто труп сел на шпагат. Алексей Геннадьевич дёрнулся его поймать, но замер в недоумении.

— Что за хрень? — произнёс он медленно, как будто обдумывая каждый слог.

— Серьёзно? — влезла Соня. — А на что похоже?

Мужчина ей не ответил, но хотя бы взглянул.

— Так, это я забираю. — Алексей Геннадьевич едва заметно махнул вынырнувшему из темноты охраннику и сделал шаг к Семёну. — Слушай сюда, сын. Я не знаю, что происходит. Неделю назад твой брат психанул и сбежал — и с работы, и из дома. Знаю только, что вчера он был на одном мероприятии в Октябрьском парке.

— Это «мероприятие» случайно не ночью проводилось? — опять влезла Соня.

И тогда Алексей Геннадьевич обратил на неё внимание.

— А ты, собственно, кто?

Семён хотел что-то сказать, но она не могла остановиться.

— А я — это, собственно, я! — выкрикнула и сложила руки на груди. «Какой идиотизм, боже! Как мне будет стыдно».

Семён наконец смог втиснуть слово:

— Это Соня. Мы случайно наткнулись на эту куклу рядом с Кафедральным собором в Старосадском.

— Случайно, — повторил отец. — А о парке она тоже случайно знает?

— Что, правда, ночью? — недоверчиво переспросил Семён и сразу кивнул сам себе. — Ну так она там со мной была.

— Короче. Я не знаю, что происходит. Но узнаю. И вам обоим я советую не теряться.

Он резко развернулся и ушёл. Не попрощавшись, не пожав руку сыну. Какое-то время Семён смотрел ему вслед. Потом развернулся к месту, откуда только что забрали муляж тела брата. На синтепоне снега отпечатались очертания.

— Чёрт, чёрт, чёрт! — процедила в него Соня. — Что это было вообще? И что мне теперь делать? За каким лядом я своим лицом здесь светила?

Семён взглянул на неё, как будто что-то считая, развернулся совершенно так же, как отец, и пошёл прочь.

Соня. Ссора

Соня приехала в общежитие с ощущением отсутствия реальности. И так и легла спать, не пытаясь разобраться. Семён просто ушёл а она не нашла в себе достаточно равнодушия, чтобы отправиться за ним. Решила забыть сегодня и вспомнить вчера.

Решила, ага.

Пятница оставалась покрытой мраком. Нет, утро ещё немного просвечивало: институт, скучные пары, снобистские физиономии однокурсников, рассуждающих об искусстве, ноющий в висках вопрос «зачем я здесь? Снова». Но вечер вымарали напрочь. Если бы она просто напилась, выпасть должно было всё после какой-то стопки. Но Соня не помнила даже, стопки это были или стаканы. Или, может, кружки? Или бокалы, чем чёрт не шутит?

Позднее утро взорвалось головной болью. Обрывки сна и воспоминаний ещё бегали по белому потолку, когда Соня открыла глаза. Постепенно сознание и память возвращались, наполняя размышлениями, надеждами и главным вопросом: что произошло в парке и в её жизни.

Соня чувствовала, что в комнате кто-то есть, и ещё какое-то время лежала, почти не шевелясь. Но вставать пришлось — пить хотелось нестерпимо.

Солнце изо всех сил било по потрёпанной долгой жизнью комнате. Зеленоватые обои давно выцвели, а спинки трёх деревянных кроватей заполнились надписями былых поколений. Соне открывался вид на дверь, рядом с которой шелушился встроенный шкаф. Чуть левее опирался на стену пошатывающийся обеденный стол, в уголке на нём притулился заляпанный электрический чайник, который Соня для всех привезла из дома. Теперь пустой.

— Блин, вы бы в чайник воды наливали хоть иногда, — сказала зло, даже не посмотрела, кто из соседок за её спиной, схватила его, громко стукнув подставкой, и ушла в душ наливать воду.

Блок связывал общим туалетом и душем три комнаты. Несмотря на топовый статус Университета, санузел внушал Соне ужас — всё здесь крошилось и уже давно не отмывалось. Как будто она снова попала в гости к той тихой однокласснице с вечно пьяными невменяемыми родителями. Девочке хотелось помочь, но благодетельность Соне быстро наскучила.

Вернулась в комнату, поставила чайник на платформу, нажала кнопку. В недрах металлического зверя вспыхнуло синее. И тогда она повернулась наконец к комнате лицом. На кровати слева лежала Зарина, ноги в пижаме с ёжиками пританцовывали, а очаровательные пухлые пальцы сжимали «Социальную психологию». Но на столе рядом жужжал открытый ноутбук с запущенным «Вконтакте».

За столом у окна лицом к улице сидела Лиза. Её пышные тёмные волосы были собраны пучок, а на спинке стула висело белое казённое полотенце.

Соня перевела взгляд на игрушечную мышь на кровати Лизы и весь тот ад, который она успела навешать на стену: десяток плакатов групп и фильмов, таблицы спряжений латинских и бог знает каких ещё глаголов, собственные рисунки. Вот здесь Соня задержала дыхание. Картинки были совсем детскими, кривыми, нарисованными школьной акварелью на принтерной бумаге. Спина Лизы вздрогнула, когда со щелчком отключился чайник.

Соня высыпала в чашку остатки растворимого кофейного порошка, налила воды и подошла к Лизе, громко ударяя ложкой о внутренние стенки чашки. На письменном столе были разложены листы бумаги, банка из-под готовой заправки для борща, наполненная грязной водой, кисти и краски.

— Ты же не повесишь ЭТО на стену? — злобно спросила Соня, тыкая облизанной ложечкой в рисунок. — Знаешь, как у нас в детстве говорили? Не можешь срать, не мучай жопу.

— Фу-у-у. — Зарина выглянула из-за книжки. — Раньше, Софья Валерьевна, я думала, что ты нормальная.

Лиза оторвала голову от листа, протяжно посмотрела на Соню и, набрав кисточкой побольше воды, размазала рисунок. Медленно, будто в трансе, она поднялась и, сделав два шага до Сониной кровати, положила лист на белый пододеяльник рисунком вниз и размазала. Так же молча обулась, накинула единственное пальто и вышла.

А Соня осталась стоять у пустого стула, пытаясь придумать, как ей реагировать.

— Не, ну это вообще, — повернулась она к Зарине.

— Я не знаю, что у тебя стряслось, Сонь, но ты перебарщиваешь. Посмотри с её стороны!

— Что-то неохота.

Лиза. Книжный

Лиза мёрзла. В начале зимы бабушка прислала денег на тёплую куртку, но этого было недостаточно. Сколько, по мнению бабушки, стоила зимняя одежда в Москве? Хотя Лиза не поехала домой на каникулы и каждый чайный пакетик заваривала трижды, но прибавить к сумме удалось только пятьсот рублей. Бессмысленная бумажка. А хотелось книжек и кофе, и пирожное, и в столовой купить всё, что попросит вечно урчащий желудок, а не таскать бесплатный хлеб с бесплатной горчицей. Лиза два раза обошла вокруг серого надгробия общаги — стало холоднее. Злость никуда не делась. Села на заснеженную лавочку недалеко от входа и разревелась.

Навалилось бессилие. Ей казалось, что всё внутри разрушено и ни одной опоры не осталось. Бабушка всегда говорила, что Лиза лучше всех, но не думала так. По большому счёту родственники её всегда только жалели. А мама по-настоящему любила, но мамы нет.

«Но я же поступила сюда! Главный университет страны!» — бурчала она себе сквозь слёзы. «А зачем?» — шептал предательский внутренний голос. — «Может, стоило остаться в Екате?»

Она не вспоминала о Соне. Сколько над ней издевались — за потрёпанную одежду, за очки, да за просто так! Она чувствовала, что с Соней что-то не так, просто привыкла давать отпор. Но напоминание о том, что она ничего не умеет делать хорошо, вскрыло зудевшую рану.

Попробовала через пальто почесать пластырь на руке — не получилось. Подумалось, что в этот раз далековато зашло и порез слишком глубокий. Не в силах думать обо всём, что крутилось в голове, снова вскочила. Ноги понесли в книжный. Она шла, опустив голову, и тупо фиксировала сознанием, как измятые сапоги на низком уродливом каблуке с трудом продираются через неубранный снег.

В книжном стало легче. Эти сшитые бумажные блоки всегда странным образом помогали. А здесь их было много. Лиза провела пальцами по корешкам зарубежной прозы, погладила мягкую обложку карманного издания Достоевского. Её тянуло куда-то вглубь, в мечты о том, что бы она купила, если б могла. Схватилась за Библию — на первой паре сказали, что без знания Писания литературу Средневековья и Возрождения даже читать бессмысленно. Это издание было выполнено в чёрном, вытесненный серебряным крестик напоминал ей тот, что она маленькой вырезала из дерева. Пальцами с остриженными под самый корень ногтями погладила тиснение. И почувствовала, что на неё кто-то смотрит.

У края стеллажа стоял юноша в фирменной футболке и с бейджиком сотрудника, он явно готовился к ней обратиться и не решался. Только тогда Лиза увидела себя его глазами: старые много раз чиненные сапоги (отдала бабушка), пижамные штаны (одна штанина заправлена в голенище, другая нет), пальто (старое и не по погоде), шапка с облезлым помпоном (он грозил оторваться и съехал на бок), торчащая из-под неё мочалка волос. Слёзы выступили на глазах, но Лиза продрожала гордое: «Вы что-то хотели?». Молодой человек стушевался:

— Я могу вам помочь? — звучало, будто он предлагал ей милостыню.

— Нет, спасибо. Это я возьму. — И пошла на кассу.

Студенческий всегда лежал в кармане, а за его обложкой были спрятаны пятьсот рублей, сбережённые на зимнюю куртку. Только бы их хватило на эту дурацкую Библию.

— Четыреста девяносто пять, — продекламировал кассир и получил ровную, будто разглаженную утюгом, бумажку.

Лиза взяла из его рук пакет и, снова глотая слёзы, побрела в общежитие.

Там, сняв только сапоги и проигнорировав вопросительный взгляд Зарины, уселась на свою белую постель, откинулась на стену и закрыла глаза. Не могла признаться себе, что потратила почти пятьсот рублей, ради которых экономила два долгих зимних месяца, на Библию. Она никогда не была рядом с Богом, а Бог не бывал рядом с ней. А теперь не могла заставить себя даже достать книгу из пакета.

— Где эта? — наконец спросила у воздуха перед собой, слегка кивнув в сторону кровати Сони.

— Чёрт знает, усвистала куда-то. — Зарина села на кровати. — Слушай, не сердись на неё. Ты же видишь, она какая-то не она.

Лиза только пожала плечами: почему ей должно быть дело до чьих-то переживаний, если этому кому-то нет дела до неё?

— Конечно, она будет не она, если бегать за чуваком, который её чуть не изнасиловал. Как твой Айнур-то? Вы здесь встретитесь?

— Пока не получается, — потупилась Зара и откинулась обратно.

Но пока они говорили, Лиза смогла, не думая, достать из пакета книжку и сунуть её поглубже в полку. На кровать из пакета выпала листовка с красными буквами: «Стань частью команды!»

Соня. Вопросы

Соня ушла в парк.

Чёрные дыры в памяти высасывали силы. От картинок в голове тошнило. Хотела бы их нарисовать, избавиться, но бралась в них вглядываться внимательней, и детали расползались, убегали в панике разноцветными тараканами с общажной кухни.

В парке темно и в основном тихо. Соня бродила по тропинкам, сузившимся от нападавшего за неделю снега. Чисто. Бело, как листы акварельной бумаги в альбоме в дальнем углу шкафа. Незапятнанно, как скетчбук, купленный себе в подарок на Новый год.

Как-то это должно быть связано с тем, что произошло в этом парке. Или нет? Что ещё она забыла? Что из того, что помнила, так и было? Набрала одногруппницу. Сначала сбросила, но набрала снова.

— Привет! Как выходные? — Остановилась под фонарём, где никого не было. Свет проходил сквозь берёзовые ветки, будто через гнездо. С узелков свисали льдинки и преломляли ржавый фонарный свет. Засмотрелась, пропустила конец рассказа. — А? Да, хотела. Забыла расписание переписать на завтра. Скинешь мне? — Ходила вокруг да около, не могла перейти к сути. Не спросишь же человека: «Я тут перебрала в пятницу. Не подскажешь, не с тобой ли я пила? Или хоть куда собиралась?». Наконец решилась на полумеру: — Как пятница прошла?

Услышала заветный вопрос в ответ:

«Как концерт, кстати?»

Ага, значит, ходила на концерт. Или по крайней мере собиралась. Это уже что-то. Поймала ладонью снежинку. А на какой?

— Классно! То, что я ждала.

«Я думала, ты ждала, что будет уныло», — рассмеялась трубка.

— Люблю, когда ожидания оправдываются. Спасибо, Мань. Ты очень помогла.

«Да вроде не за что пока. До завтра!»

Снова пошёл снег. «Скоро мы задохнёмся в этой бесцветности», — думалось Соне, когда она пошла на второй круг по любимым дорожкам. А потом обнаруживала переливы оранжевого и синего в складках сугробов, изгибы серого в шапках деревьев

— Вахтса… — Выдохнула она где-то украденное слово, присев и проведя голой рукой по свежей снежной рыхлости. — Ты не белый, ты всецветный! — прошептала окружающему.

Отправилась дальше. Что там ждёт её за кустами и деревьями?

Соня сжала птичку в кармане, когда обнаружила, что «там» ждала та же поляна, что и вчера. Тускло светился ларёк. А перед ним стоял кто-то. Кто-то очень высокий и очень знакомый.

«Опять он!» Этот парень ей уже основательно надоел. Он прочно связался с её амнезией и всей жутью и усталостью вчерашнего дня. Спасибо за ещё одно напоминание, но Соня, пожалуй, пойдёт своей дорогой. С другой стороны, если он сам выяснит, что здесь произошло, возможно, ей не придётся больше мучиться?

Она понаблюдала, как высокий Семён чего-то добивался от низенького, одетого в жалкую куртчонку кавказца, похожего на вчерашнего продавца из ларька. Продавец отнекивался. Семён настаивал. Слова на таком расстоянии различить было невозможно. Только общее направление.

Соня уже хотела выйти из-за кустов и добавить собственных вопросов к дискуссии, когда поняла, что смущает её в сегодняшнем Семёне. Он одет как вчерашний псевдотруп: синий дутик, тимберленды.

Его брат?

Чёрт!

Не доставая телефон из кармана, выключила звук клавиш. Потом достала всё-таки, быстро натарабанила СМС Семёну: «Ты где?». Высокий у палатки не дёрнулся от звука, не полез в карман проверять, что пришло, но и ответа Соня не получила.

Где-то далеко Семён не увидел СМС, или он стоит сейчас прямо перед ней и игнорирует сигналы своего мобильника? Или где-то далеко он игнорирует её сообщение? Не должен же человек отвечать на сообщения в ту же секунду. Или должен?

Наконец дождалась СМС. Долго смотрела на экран, пытаясь понять, о чём и кто пишет.

«Видела у тебя дублёнку. Не видела, как ты её носишь. Можно одолжу её Лизе?»

Перечитала трижды. Писала Зарина. Ей-то какое дело? Ответила:

«Пусть сама попросит. Тогда дам».

Подняла голову. Выругалась.

Там уже никого не было. Как будто и никогда.

Всё, что оставалось — попробовать всё-таки нарисовать эту поляну. Соня постояла ещё немного, прикидывая композицию, и скрылась в снежной темноте.

Соня. Запрет

До ночи пыталась взяться за краски и кисти. Или хотя бы за карандаш и ластик. Всё время что-то отвлекало: напряжённая спина Лизы, мельтешащая туда-сюда Зарина, бросающая тяжёлые взгляды, молчащий телефон, из которого пялился Семён то в одной, то в другой куртке. Девять часов вечера — не поздно позвонить самой? А десять?

Уже можно было лечь спать, но она ведь ещё ничего не нарисовала. И снова шла проверять почту — должно прийти расписание, и хотя Соня его, конечно, не забыла переписать, свериться с Маниным обязательно нужно. Пока ждала, пыталась прикинуть, где рисовать. После дурацкой ссоры с Лизой делать это в комнате казалось невозможным. В коридоре? В кухне? Только привлекать внимание. Ещё полгода назад она ухватилась бы за такой повод выделиться, но сейчас хотелось забиться в раковину, или найти пещеру поглубже, или что угодно. Только бы не отвлекаться на людей, на быт, на собственные мысли. Не убежишь от себя! Не убежишь!

В конце концов глаза так слипались, что она положила скетчбук под подушку — вдруг правильный настрой приснится.

Проснулась. Глаза упёрлись в полосу света на потолке. Телефон на полу завибрировал и потарахтел под кровать. Соня схватила его, чтобы никого не разбудил.

Злилась.

Могла бы, может, не спать всю ночь, но нарисовать хоть что-то. Смутно помнила, что в парке придумала сногсшибательную композицию.

«Вряд ли она была так уж хороша», — хмыкнул противный внутренний голос.

«Вряд ли», — согласилась Соня.

Прочитала СМС, протёрла глаза. Время 6:05.

«Прости, что не ответил. Вопрос актуален?»

Очень захотелось стереть его из своей памяти вместе со всем, что забылось само. Может, и то, что было, она на самом деле не хочет помнить? Но как это понять, когда этого не помнишь?

«Нет», — написала, но любопытство пересилило, добавила: «Теперь интересно, где ты был вчера в семь вечера»

«Гулял».

Сдёрнула одеяло, как будто он стоял рядом и издевался. Как же бесит!

Соня спала в пижаме из шортов и майки. Когда спустила ноги с кровати, их обдало гулявшим под кроватями ветром. Захотелось спрятаться обратно под одеяло, но там уже поселилась память о раздражающем Семёне.

В бледной темноте комнаты вздохнула Лиза, что-то зашептала. Где-то внизу проехала машина, выхаркивающая музыкальные фразы. Постояла на светофоре. Вдалеке заверещала сирена: что-то горело или умирало.

Соня задумчиво оглядела комнату и пошлёпала в душ.

Уродство окружающего душило её. Кто додумался, например, поклеить эти обои, с цветочками цвета соплей? Или эта мебель? Или гробы домов, на которые открывался вид из окна?

Как можно в этой стране сделать что-то прекрасное? И почему другие этого не видят?

Снести бы всё это и построить заново!

Первые подёрнутые ржой струи впились в позвоночник. Сжала зубы до боли — только бы не заорать. Отличное начало. Дня, недели, семестра. Хоть иди вешайся!

Вернулась в комнату, где уже не спала Зарина. Таинственно темнели глаза в тёплом свете настольной лампы. Под глазами набухли мешочки. Соня ничего не спросила — боялась лезть не в своё дело. Да и не было сил вникать в чужие слёзы.

Заглянула в телефон. Снова невольно сжались зубы. «Погуляешь сегодня со мной?».

«Отвали уже», — набрала, но не отправила. Собрала последние крохи вежливости. — «Не хочется».

Соня плелась по заснеженному тротуару, не в силах смотреть по сторонам, не в силах думать или чувствовать. Хотелось только мечтать о чём-то таком сладком, завлекательном, как одинокая яркая лампа, в тёмном зале освещающая её картину. Хотелось рассмотреть получше, что там за картина. Но Соня вмазала себе ментальную оплеуху: не сметь мечтать! Пока ты мечтаешь свои глупые мечты, другие идут и делают! Лучше бы продумать, как нарисовать тот, конкретный рисунок, к которому уже подступалась. До боли в ладони сжала птичку с часами в кармане.

Но думать насильно не получалось. И в конце концов её разум опустел совершенно и остался только свист ветра, рычание проезжающих мимо машин и боль в голове, ставшая привычным фоном жизни.

Он всё равно показался. Ждал на выходе из института, за колонной. Высокий, прямой. Он увидел её не сразу, и она невольно залюбовалась сложившейся картиной. Белая колонна, белый человек, белый мир с силуэтом высотки и чёрными хлёсткими ветками на фоне. Оказалось, он красив. Наверное, не для каждой. Но Сонины глаза были приучены различать «интересное» в линиях и пятнах.

Его лицо как будто вырубили из гранита — острое, холодное, категоричное. Руки что-то теребили в карманах куртки, левое плечо едва касалось колонны. Он смотрел в сторону, где плакала растрёпанная девчонка, сидя на ступеньке. Завалила пересдачу? Рассталась с парнем?

Семён увидел Соню, подмигнул и приложил палец к губам. Потом оттолкнулся и подлетел к плачущей девушке. Он что-то нашептал ей. Она посмотрела на него, немножечко улыбнулась. Он протянул ей маленькую коробочку.

— Что там было? — спросила Соня, когда он подошёл наконец к ней, оставив заплаканную девчонку ошарашенной, но готовой искать в мире приятные сюрпризы.

— Пирожное для тебя. — И больше не стал ничего объяснять.

Соня пошла в сторону метро — гулять с Семёном она не собиралась, а пешком идти до общежития не осталось сил. Пирожное — ну-ну.

— Часто так делаешь? — Голова снова разболелась. На каком же концерте она была? А главное, у кого это узнать? Может, говорила что-то соседкам. Стоит спросить, наверное. Только не у Лизы.

— Собираюсь подарить пирожное девушке, которая нравится, или пытаюсь утешить незнакомую?

— Выпендриваешься перед малознакомым человеком, типа помощью другому, хотя мог бы просто вести себя порядочно.

— Интересный взгляд.

Замолчали. Вышли с территории университета через узкую, угрожающе нависшую арку. Соня вдруг остановилась.

— Чего ты хочешь вообще? — Поток расходившихся с пар студентов заставил её чуть подвинуться, отойти в сторону.

Отвернулась, пошла дальше. Пусть идёт, куда хочет.

Догнал. Не стал останавливать, просто рядом пошёл.

— Я узнал, что в парке было.

Вчера всё-таки его видела. Он заплатил продавцу и узнал, что после полуночи у палатки толкались крепкие парни: люди, которые каждого московского кавказца называли братом, выясняли что-то с людьми, которые каждого кавказца называли гнидой. Среди первых был один русский парень, поразительно похожий на Семёна.

— А я-то тут каким боком? — выдохнула Соня вопрос никому.

Когда подошли к метро, Соня попробовала распрощаться.

— Ты в общагу? Я провожу. Только не на метро. — Он взял её за руку. Не спрашивая, не извиняясь. Как будто очень давно делал так каждый день.

Взял и потянул за собой. Мимо метро, мимо палатки с цветами, мимо потрёпанной фигуры огромного зелёного кота, сующего в руки буклеты.

— С какого хрена? — Пыталась сопротивляться. — Какое тебе вообще дело?

Семён остановился, заглянул в лицо, заправил под шапку Сонины растрепавшиеся волосы, но руку не отпустил.

— Можешь делать что угодно: не рисовать, напиваться и разговаривать матом. Только не спускайся в метро в ближайшую неделю.

Вырвала руку, убежала в метро. Спряталась.

Соня. Страх

Соню поймали перед самым входом в общагу. Вытащили из ручейка студентов, спешащих в одну или другую сторону по своим делам, какой-то дурацкой просьбой: «Девушка, там у бабушки кашель, нужна ваша помощь» или «Вы не поможете? Там ребёнок в заборе застрял!». Что-то такое, что сразу отозвалось в голове словом «нелепица». Но она всё равно потянулась, сошла с безопасной натоптанной тропинки, дала себя сжать, заткнуть рот. Думала кусаться. Не смогла.

Закрыла глаза. Открыла уже в помещении. Казалось, прошла секунда, но путь из головы испарился и никакого представления, где она, не было. Вытянутый пустой зал с высокими потолками. Окна во всю стену занавешены грязной плёнкой. Возможно, за ней были и стёкла, но ветер там был точно. Внутренняя стена до середины облицована советским мелким кафелем. По полу перекатывались бутылки. Одну из них пинал отец Семёна.

Двое, что приволокли Соню, остались у двери. Её протолкнули вперёд.

В джинсах и невзрачной чёрной куртке Алексей Геннадьевич казался вдвое выше своих бугаёв. Соня согнулась ещё сильней и дошаркала до разбитой витрины, у которой стоял мужчина.

— Знаешь, София, как устроен перцовый баллончик? — Он теребил в руке какой-то продолговатый предмет. — Баллончик — это стальной корпус, кнопка с соплом и заборная трубка с клапаном. В корпусе находится действующее вещество и сжатый газ, который при нажатии на кнопку выталкивает жидкость.

Он демонстрировал свои слова на баллончике, как будто читал лекцию по самообороне. Его глаза следили за её движениями. Но Соня старалась не двигаться вовсе. Что-то жуткое было в этой насильной лекции. Что вообще им могло от неё понадобиться?

— Я избавлю тебя от подробностей состава действующей жидкости. Но что по-настоящему важно знать, это то, что содержание жгучих веществ, ирритантов, регулируется законодательно. Я сам потратил на этих шлюх, принимающих законы, некоторое количество честно заработанных средств, чтобы эти ограничения были приняты.

Вся его речь про баллончики казалась Соне бессмыслицей — зачем ей это знать? Вряд ли Алексей Геннадьевич планировал продать ей один.

— Дело в том, продолжил он, — что сам я могу в законный баллончик залить не очень законную жидкость. Или очень незаконную. Такую, что объект её применения получит необратимые повреждения. Например, глаз. Например, ослепнет.

Соня задышала чаще. Побледнела. С горы черепов Дали скатилась голова безумного бога Сатурна, раздирающего плоть своего сына, Гойи. В горле пересохло. Никогда раньше она не думала о слепоте.

Алексей Геннадьевич молчал достаточно долго, чтобы теперь задумалась.

— Чего вам вообще надо? — Голос снова захрипел.

— Рад, что мы так быстро нашли общий язык. — Он кивнул. — Просто отстань от моего сына. Все эти истории с горцами, трупами, очень-сложными-штуками не для юных барышень.

— С горцами? — Соня тупо повторила первые попавшиеся слова из его речи, просто чтобы хоть что-то сказать.

Мужчина прищурился.

— У меня есть некоторые принципиальные разногласия с интересами Северокавказских республик и их представителями. А если быть точным, с конкретной организацией, продвигающей их интересы в столице и на федеральном уровне, а заодно и интересы гостей нашей страны, разделяющих их исламистские взгляды.

— Чё за бред? — Соня скривилась, а Алексей Геннадьевич подозвал одного из парней, всё ещё стоявших у двери, и отдал ему баллончик.

— А ты думаешь, что все эти ребята здесь селятся сами по себе? Без поддержки? Или ты думаешь, они безобидны? И при встрече в тёмном переулке не трахнут тебя?

— Я бываю в тёмных переулках. Пока мне попались только ваши подчинённые. — Соня отвечала исподлобья, стараясь не смотреть в глаза страшному мужику. Но сжимала часы-птичку в кармане и впитывала исходящее от них тепло.

— Короче. Я не хочу тебя видеть рядом с единственным сыном.

— Второго похоронили уже? — Соня облизала заболевшие от сухости губы. — А чем я не угодила? Рожей не вышла?

— За короткий срок я могу узнать о человеке многие детали. Что он делает по пятницам. Как оказывается по ночам в пустынном парке. Где бывает, когда приезжает домой. И эти детали меня могут не устраивать.

— А что, если ваш сын сам будет мне писать?

— Он не такой дебил, я надеюсь. — Алексей Геннадьевич достал пиликнувший телефон и, глянув в экран, нахмурился. — Всё, свободна.

Оказалось, что они находились в соседнем от общаги здании. Сколько Соня здесь жила, здание это было занавешено зелёной сеткой и огорожено временным забором. Она выбралась из-за него, то и дело оглядываясь и мечтая, чтобы этот Семён от неё наконец отстал: просьба Алексея Геннадьевича казалась ей очень простой и понятной.

Лиза. Анкета

Лиза решила устроиться в эту книжную сеть в момент, как увидела листовку, но сначала не нашла сил. Почти неделю носила в себе это желание: настраивалась, крутила по-разному фразу, с которой обратится к сотрудникам магазина. «Я хочу стать частью команды!»

«Я хочу стать частью команды?» — спрашивала у стен, пока соседок не было в комнате. «Я хочу стать частью команды!» — задорно выкрикивала в зеркало и сплёвывала в раковину зубную пасту. Наконец, шептала в метро по дороге в тот магазин, который выбрала для себя — в центре, подальше от университета и общежития.

В этом книжном ей хотелось заблудиться, причём желательно во времени. Читать на её филфаке надо было очень много и текстов, на которые просто не хватало сил, жалко было до слёз. Постепенно Лизу наполнило ощущение, что мозг слишком мал для всех нужных книг.

Побродив немного среди стеллажей, она столкнулась с девушкой-консультантом. Воскликнула выученное:

— Хочу стачастью кманды! — Фразу покорёжило волнением.

— Чего? — Девушка выдула жвачный пузырь и лопнула его, обдав Лизу мелкими брызгами.

Лиза приняла факт, что у неё нет никаких шансов ни на работу, ни на достаток, ни на счастливую жизнь. Расслабилась.

— Простите, я думала устроиться на работу.

— Передумала?

— Да вроде нет.

— Если рассчитываешь успевать здесь читать — зря. Пойдём, анкету дам.

Девушка направилась в сторону выхода. Все сотрудники одевались одинаково — в чёрные штаны и фирменные красные футболки, но у той, что вела Лизу, из-под коротких рукавов торчали ещё и длинные оранжевые — от толстовки. Лизу зачаровывали движения высокого хвоста на голове провожатой, что качался из стороны в сторону.

Рядом с дверью, отделённой «антикражной» рамкой, что-то перекладывали туда-сюда кассиры. Вокруг кассовых аппаратов пестрели конфетки «антистресс» в прозрачных банках, разноцветные ручки, жвачки «love is…». Лиза взяла протянутую анкету.

— Где учишься? — спросила её девушка.

— В Московском Университете. Филфак. — Лиза пыталась сосредоточиться, разговоры отвлекали.

— Поня-ятно. — Продавщица потянула второй гласный и принялась рассматривать свои ногти, иногда взглядывая на Лизу. — Здесь таких не любят.

— Кто не любит? — опешила Лиза, ей казалось, что это то единственное место, где её должны принять.

— Я не люблю!

Лиза окончательно отвлеклась от анкеты.

— Почему? Это же книжный!

— Такие, как ты. Вы считаете себя типа самыми умными. Для вас это, — она обвела глазами магазин, — временно.

— Ну так кто захочет работать продавцом всегда? — Лиза так и замерла с ручкой, упёртой в листочек анкеты, и рука уже провела предательскую линию к полям.

— Может, я захочу!

— А ты где учишься?

— Я нигде не учусь! Я работаю! — Девушка отвернулась и вышла из-за кассы. — Отдашь это кому-нибудь!

Уверенно качая бёдрами, она скрылась за стеллажами, но Лиза ещё пару минут смотрела в том направлении. Она не считала себя самой умной, но уж точно была поумнее некоторых.

Заполненную анкету отдала на соседнюю кассу, где что-то причитал о боге горбоносый господин. Этот день и желание работать в книжном Лиза постаралась выкинуть из головы.

Зарина. Новая звезда

Голова Зарины вот-вот должна была взорваться. Потому что всю информацию за первую неделю учёбы вместить оказалось невозможным. Труднее всего, на удивление, давалась психология — в каждом социальном взаимодействии виделся Айнур. Он что-то говорил, доказывал, что она не права, что ничего не понимает. А она молча стояла по колено в снегу напротив отцовского дачного дома, на котором местами ещё виднелась василькового цвета краска.

Иногда лето, в которое отец красил дом, всплывало в памяти. Последнее лето, когда отец не пил. Последнее лето, когда отец был папой. Несколько выходных подряд они втроём — папа, мама и Зара — ездили в Васильевку. А в последнюю, в тот год жаркую, неделю лета у всех был отпуск, и их маленькая семья поселилась в скрипучем домике. Границы участка невидимо проходили в джунглях малиновых кустов, внутрь которых было невозможно, да и не за чем забираться. Среди плодовых деревьев затерялась всего одна солнечная полянка, где часто располагалась четырёхлетняя Зара с двумя пучеглазыми куклами. Иногда она просто ложилась в траву и смотрела на то, как отец водит по бокам дома кисточкой в голубой краске. Кто-то стрекотал рядом, лезла в нос щекотливая травинка.

Зара поёжилась и проснулась в общежитии. Из окна снова поддувало. Психанула: вытащила из рукава куртки шарф — заткнула ближайшие к своей кровати дыры.

Вечер пятницы. В комнате никого. Из разных концов общаги раздавались звуки веселья: где-то просто разговор на повышенных, где-то гитарный бой. Зарине завтра на пары — она не могла подвести маму. И себя. Достала из-под подушки распечатки к завтрашнему семинару. «Поместив человека в категорию, мы приписываем ему свойства, заложенные в схемах, примерах и прототипах. Схема — совокупность свойств и связей между ними…» Отложила листочки, взяла компьютер — захотелось посмотреть, не выложил ли кто из одногруппников новые фотки. Пришло сообщение. Начала читать, прежде чем поняла, от кого оно.

«Знаешь, у нас сегодня такой день. Буран. Ничего не видно. Когда не видно, я чувствую, что ты — моя путеводная звезда».

Это было уже третье сообщение за неделю. И было оно не от Айнура.

«Добрый вечер! Неловко читать такие вещи от незнакомого человека. Лучше бы Вам прекратить».

Миша как будто ждал и ответил сразу:

«Здравствуйте! Но я не могу. Я пытался, но Вы (если Вам так приятнее, я могу и на Вы) не выходите у меня из головы. Только о Вас я могу думать».

Зарина покраснела, и искорки блеснули в её тёмно-карих глазах.

«Мне кажется, Вы преувеличиваете. В любом случае, у меня есть парень».

Она несколько раз переписывала последнее предложение, но решила оставить так, как хотела думать.

«Статус был для него?» — высветилось на экране, и сразу ещё: — «Выглядит, как будто он не ценит то, что имеет». — И ещё. — «Без обид. Просто думаю так».

Она стёрла тот статус на следующий день. Показалось, что Айнур не одобрит вынесения сора. И хоть обида никуда не делась, в среду Зарина ему написала. «Я подумаю. Но будет очень обидно, если так всё закончится».

Мише же отвечать было легче.

«Это уже в прошлом»

«Статус или парень?»

«Расскажите о себе. У вас — это где?»

«Я в командировке сейчас. В горах. Через несколько дней поеду дальше — в тепло. А вы долго с ним встречались?»

«Горы — круто! Какая разница сколько?» — Зарина прикусила губу: полгода — много, мало? Полгода в восемнадцать — три процента от прожитого. А если это на сто процентов самое сильное чувство за всю жизнь?

«Простите, не хотел обидеть, просто хочу помочь!»

«С чего вы взяли, что мне нужна помощь?»

Запиликал Нойзом Эмси телефон. Зарина вздрогнула и подняла голову. Темнота. Мир сузился до монитора ноутбука и экрана мобильника. Звонила мама. Зарина чертыхнулась — обычно она набирала сама.

— Привет, ани. Прости, что не позвонила — уснула после института. Да всё в порядке, как там школа?..

Зарина болтала с мамой и листала страничку Миши. Ни одна из трёх фотографий в его профиле не отличалась хорошим качеством. Восточный мужчина на фоне машины, на фоне мечети и на фоне новогодних городских огней. Из-за аккуратной бороды возраст не угадывался. Ноутбук пиликнул — пришло сообщение. Зарина не стала читать, мама жаловалась на дурные предчувствия.

— Мам, всё хорошо, мам. В этом семестре ещё больше курсов, но всё интересное, говорят, после второго семестра меньше отчисляют. Как тётя? — Мама говорила, что ей снился зверь, нападающий на Зару, снилось, что Зара не сопротивлялась, что сама шла ему в лапы. Зарина закрыла ноутбук, переложила телефон под другое ухо, рассмеялась. Она никогда не верила в мамины сны.

— Мам, так может, это чудовище, которое расколдовать надо? Ну то есть я, конечно, не красавица, зато умная, может, ему хватит? — Пошла в темноте на ощупь ставить чайник. — Да я знаю, что и красавица тоже, я шучу же!

Когда мама наконец успокоилась и отпустила зевающую в трубку Зарину, стало ясно, что звуки праздника вокруг усилились и, возможно, приближались к своему апогею. За время разговора Зарина выпила три чашки чая, съела припасённую на завтрак булку и отморозила руку. Читать что-то к парам не осталось никаких сил, и она решила лечь спать. Напоследок открыла крышку ноутбука. Шесть непрочитанных. И даже одно от Айнура. Но его оставила на закуску. Первые пять — от Миши.

«Потому что ты задаёшь вопрос, кем быть в жизни. Потому что твой парень тебя не ценит (прости за честность, но это правда). Потому что окружающие не понимают так, как могли бы, если бы прислушались к тебе!!!»

«Простите, что сорвался на ты — очень разволновался»

«Почему вы не отвечаете? Я вас обидел?»

«Прошу прощения, если я задел ваши чувства, почему-то я чувствую, что вы для меня сейчас — важнее всего на свете»

«Желаю вам, чтобы у вас всё было лучше всех, чтобы ты всегда была счастливой! Надеюсь, ты будешь прислушиваться к себе и следовать зову своего чуткого сердца. А я буду искать отблески твоей сияющей жизни на страничке Вконтакте и мечтать о несбыточном».

Зарина не собиралась отвечать, но к последнему сообщению она уже забыла о замёрзшей руке: наоборот, ладони, стопы и щёки горели, губы сами расползались в улыбке.

«Вы снова сорвались на ты. Но я думаю, что теперь мы достаточно знакомы))»

Оставалось только сообщение от Айнура, но она не торопилась его открывать. Ещё полистала страницу Миши, попробовала посмотреть на свой профиль его глазами, потом — глазами Айнура. Что там в этом сообщении? Куда же проще открыть, а не гадать, правда?

Зарина попыталась открыть аудиозаписи, но палец на тачпаде скользнул, и открылись сообщения.

«19 буду в Москве. С начальником на вечеринке. Адрес пришлю, жди».

Зарина. Узелок

Зара сжала зубы, и ямочка, обычно украшавшая левую щёку, скрылась.

Он разговаривал с ней, как будто со своей собственной. Когда она понимала, что ей это странным образом нравится, чувствовала себя жалкой и только сильнее злилась.

Подняла крышку захлопнутого в порыве ноутбука, открыла сообщения и уже начала писать «привет» Айнуру, как придумала вариант поинтересней.

«Ты спрашивал о моём парне. Теперь я готова рассказать, если тебе всё ещё интересно».

«Мне всё о тебе интересно!»

И она рассказала.

Впервые Зарина услышала об Айнуре от мамы в начале октября, когда приехала на выходные домой.

— Зарочка, ко мне завтра тётя Гуля с тётей Алей придут, мы посидим тихонько.

— Ани, это твой день рождения! Может, ещё кого позовём? — Они пили чай из любимых маминых чашечек из сервиза «Красный бутон». От красно-белого с золотой полосой кофейного набора остались только эти две чашки да потрёпанная сахарница с присохшими навеки жёлтыми наростами. Когда Зара спрашивала, откуда он взялся, мама только уводила глаза в пол.

Тогда она и сказала, что тётя Гуля придёт с сыном, чтобы Заре не было с ними скучно, раз она приехала.

— Ма, ну зачем! — засмеялась Зарина. — Мне и с вами интересно!

Она почувствовала себя совсем маленькой. Вспомнилось, как когда-то, когда был жив ещё отец, но уже жил отдельно в своём хлипком дачном доме, мамины подруги на каждого мальчика рядом спрашивали: «Зара, это твой жених? Молодец! Своего не упустишь!»

Он вошёл вслед за тётей Алей, сжавшись так, будто ему узковат дверной проём и вообще эти городские квартиры слишком тесные. Чёрные волосы блестели от дождинок, а крупные мужицкие руки он прятал за спину. Потом Зарина постоянно находила на них следы цементного раствора или штукатурки под ногтями, или трещины от абразивов. Эти руки и загорелая шея выглядели в квартире одинокой учительницы грязными, но манили взрослыми запахами и первобытной уверенностью.

Сидеть на одном месте не было сил, и Зара отпросилась проветриться. Молчаливый, суровый Айнур последовал за ней. Его крепкий торс облегала белая рубашка, но он то и дело поводил шеей, пытаясь вырваться из её плена. И выйдя на улицу, он расстегнул не одну, а две пуговицы.

Зарина усмехнулась на его смущение, на его животную неловкость и пошла к реке. Идти было недалеко — пять минут и ты на месте. Среди перевёрнутых на зиму лодок, жухлых листьев и запаха водяных. Волга отливала сталью. Зарина оглянулась разок на своего спутника и отправилась вдоль реки дальше на запад. Здесь Айнур расправил плечи. Теперь, даже не глядя на него, Зарина ощущала исходящую от него силу, чувствовала приценивающийся взгляд.

— Чем занимаешься? — спросила, потому что захотелось вдруг услышать его голос. Поняла, что ни разу не заговаривала с ним. Дома он на полутонах обменялся парой фраз с матерью, но не более. Теперь он заговорил громче.

— Я строю.

— Здорово! А что ты построил? Ну, за последнее время?

— Я пока больше на побегушках, — хохотнул, не смутился. — Вот на прошлой неделе дом сдали. Знаешь, стройка была на углу Карпова? — Зара кивнула. — Это мы там строили.

— А для себя чем занимаешься?

Они пришли на тайное Зарино место: здесь валялось несколько пеньков и чернело на влажной земле место для костра. Потыкала угли носком ботинка.

— Что значит для себя?

— Ну, помимо работы делаешь что-то? Музыку там, книжки. Музеи в конце концов. Я вот кино люблю!

— Ну, я маме помогаю иногда в магазине…

Зарина скорчила рожицу. Села на бревно лицом к реке:

— Это тоже больше на работу похоже.

Айнур садиться не стал — так и стоял слева, засунув руки в карманы чёрных потёртых джинсов, заправленных в берцы. В отличие от рубашки, берцы сидели отлично. Они приняли форму его ступней: где-то протёрлись, где-то напитались потом и грязью, прибавили в толщине. На шнурке левого ботинка торчал узелок. Как шрам, он придавал портрету определённость.

Повернувшись на голос Айнура, Зара могла увидеть только эти берцы.

— Я на участок коплю, — сказал он хрипло.

— В смысле?

— Участок. Я на нём дом построю, где с женой буду жить. — Одна нога притопнула по трещине в земле. Весной, отступая, река оставляла за собой пласты плодородного ила, который позже застывал замысловатыми пепельно-серыми плюхами. Здесь их очертания проступали и в октябре.

— У тебя жена есть? — Зарина взглянула на узелок шнурка.

— Пока нет. Но будет. Ей не придётся, как матери, в магазине горбатиться. Она будет за домом следить.

— Как будто за домом следить — это не горбатиться! — хмыкнула Зара, вспоминая бабушкин дом, который они попытались продать, как только его хозяйки не стало. Он представлялся ей старым больным котом, которого долго и безутешно пристраивают после смерти хозяйки. В конце концов его продали и купили Зарине первый компьютер. — Нет, не завидую твоей жене.

Бок одного ботинка стукнул по-другому.

— А чего же тебе нужно?

— Я в Московском Университете учусь. На менеджменте. Я буду управлять компаниями, а может, и не только! — Зара даже почувствовала, как ботинок скривился.

— А как же ты будешь успевать с детьми сидеть? — послышался голос Айнура. — За мужем ухаживать?

— А я не собираюсь замуж! — ясным колокольчиком разлился Зарин смех по Волге, долетел до другого берега и вернулся, немного подсветив начавший опускаться мрачный октябрьский вечер. Произнесённая вслух мечта всколыхнула Зарину, и она подскочила. Её кроссовки встретились носами с чёрными берцами.

— Чё, лесбиянка?

Кроссовки остановились.

— Дурак!

Зарина развернулась и ушла обратно по тропке вдоль Волги в сторону дома.

Зарина. Снег

Зарина чувствовала себя неловко, пересказывая всё это незнакомому Мише. И где-то на середине рассказа о встрече с Айнуром она спросила, не хочет ли Миша встретиться вживую. Он ответил, как всегда, мгновенно. И да, он очень хотел, но оставался в командировке, и хотя очень любил свою работу, теперь ему милее была бы Москва, потому что там Она. Он взял за правило писать о ней всегда с большой буквы, и Зара впитывала это отношение, как иссохший ил на берегу Волги воду.

На следующий день снова уставшая после пар, она продолжила свой рассказ об Айнуре. И с каждым сообщением, с каждой тактичной реакцией Миши, ей было легче — писать и жить.

Вернувшись со своего тайного места у реки, Зарина ещё почти час просидела у подъезда, давая возможность маме спокойно отпраздновать свой день рождения, не расстраивая тем, что они с Айнуром не оправдали надежд. Жалела, что место перестало быть тайным. И что понесло её с этим гопником именно туда? В школе она часто приходила туда в самые сложные дни. Разводила секретной зажигалкой костерок, грела об него руки и одинокую душу. Мечта, которая тянула её вперёд — через зависть к бОльшим возможностям других, через сонные февральские вечера за скучными учебниками — эта мечта холодила сердце, превращала его в камень, которому нельзя чувствовать лишнего. Нельзя сомневаться в мечте, потому что это мешает, нельзя делать что-то только для удовольствия, мечтать о чём-то ещё уже тоже не стоит — ты сама определила своё место, так будь же добра, работай. Или «пока ты спишь, твою мечту исполнят другие».

Когда поступила, мечта стала почему-то дальше, и Зара застыла ещё больше. Сейчас же очень хотелось согреться. Когда же наболтаются у мамы эти женщины? Делать им нечего! Уже в темноте в круге фонарного света появился Айнур. Он не смотрел на Зарину, только достал из-за спины охапку сухоцветов и положил рядом с ней на лавку. Сам отошёл к подъезду.

Зарина отодвинулась от «букета», но взглянула на уже знакомый узелок на шнурке и рассмеялась. Вышла его мама.

— Ну что, ребята, поладили? — понимающе и слепо улыбнулась она, и уже только сыну: — Сейчас, улым, такси приедет.

«Пойдёшь в музей со мной?» — прошептал он, пожимая ей руку на прощанье.

«И мы ходили в музей», — написала она Мише. — «И потом ещё гуляли. Потом я уехала в Москву, а он приезжал два раза. И переписывались в промежутках. И я приезжала домой. Последний раз я сказала, что отец оставил мне полуразрушенную дачу в Васильевке. Жалею».

«Почему?» — всё, что спросил Миша. Но ответить было не так просто, и Зарина замолчала на несколько дней.

Он не тревожил её. Он вообще поразительно чувствовал, что ей нужно в каждый конкретный момент. Она поначалу пыталась узнать что-то о нём, но он хотел говорить только о ней, и Зара расслабилась.

Когда в один из последних дней каникул она случайно упомянула, что умерший в августе отец оставил ей дачу с участком, Айнур изменился в лице. Они сидели на той же лавочке у подъезда, и она гладила перчаткой место, где когда-то лежали сухоцветы. Теперь там налип лёд.

Лёд покрывал и весь потрескавшийся фасад домика. Девять с половиной соток да и ещё и под уклон — Айнур не был в восторге. Он напоминал маньяка, осматривающего жертву.

— Смотри! — Зарина забегала по нетронутому снегу сразу, как Айнур снял с петель неоткрывавшуюся калитку. — Смотри! Вон там окошко — на чердаке. У меня там был угол. И когда было тепло, я там спала на одеялах. А однажды ко мне ласточка залетела! Металась по комнате, как угорелая. Мама очень испугалась, говорила, что к смерти.

— Кто-нибудь умер? — Айнур шёл следом, глубоко втаптывая следы неизменными берцами. Зимой он носил их на два носка. Айнур смотрел на кусты, которые надо вырубить. На колодец, который надо прочистить. На иссохшую с одной стороны яблоню.

— Что? — Зара обернулась, и он почти влетел в неё. — А, нет. Это ж приметы! Но если посчитать, что отец стал пить потом… Нет! Ласточка была хорошая!

— Дом снесём, конечно. Новый построим ближе к забору. Но забор тоже надо новый, вот там — повыше. — Они наконец стояли перед домом. Айнур упёр одну руку в бок, другой размахивал, придавая определённости своим планам. Зарина смотрела на него. Молча.

Он говорил ещё несколько минут, пока заметил, что она молчит. Наконец повернулся.

— Ты чего?

— А ты с чего мой дом сносить собрался?

Айнур сглотнул. Пока молчал, Зарина рассматривала его. Шапку после такси он не надел, и теперь снег припорошил его свежую стрижку. Уши порозовели и казались оттопыренными больше, чем обычно. Родинка под правым глазом выделилась сильнее на побледневшем от мороза лице. Он видел, что она расстроена, но не понимал, почему. Переводил взгляд с неё на дом и обратно. Моргал. Наконец выдавил:

— А где мы будем жить, когда поженимся?

— В смысле, поженимся?

«Мы даже не целовались. Понимаешь? Мы никогда не целовались! Я хотела, но он уклонялся. И смотрел на меня, как будто я чуть на панели не оказалось, а он меня спас».

Айнур смотрел на Зарину, как на дурочку. Она видела, что мешает ему. Что ему не терпится зайти в дом, заглянуть за него, рассмотреть потрёпанный сарайчик и его содержимое. А приходится объяснять очевидные вещи маленькой идиотке.

— Я не понимаю, — сказала она. — Объясни.

— Я считаю, что мы должны пожениться этим летом. — Он пытался смотреть на неё, но его взгляд соскальзывал. На участок ему было смотреть интереснее.

— Это что, предложение? — кокетливо улыбнулась. Надеялась, что можно ещё всё исправить, свести в шутку. Чтобы не было этого унижения, этого «я считаю» и «мы должны». Чтобы не было этой попытки от неё отделаться.

— Ну, если тебе это надо так называть… Что там за домом?

— Айнур! Айнур, мне ещё четыре года учиться. Какой «пожениться»?

На этот раз ей удалось привлечь его внимание.

— Естественно ты должна бросить учёбу. Больше она тебе не понадобится.

Она закашлялась — подавилась слюной, когда набирала в рот воздух для ответа. Наконец выдавила:

— Я завтра уезжаю.

Он ничего не ответил. Просто развернулся и ушёл.

А Зарина осталась стоять посреди заросшего и заледеневшего участка её отца. Дом в грязных голубых разводах нависал над ней, угрожая похоронить под собой. Она старалась помнить, как они приезжали сюда втроём. Как она играла на залитом солнцем лугу. Как отец покрывал пропитанное солнцем дерево свежей краской.

Но в плохие минуты просачивались воспоминания и о другом прошлом этого дома.

Зарине исполнилось пять или шесть, когда она приезжала сюда в последний раз. С утра она уговорила маму накрахмалить кружево на любимом зелёном платье. Это кружево мама позже, перед похоронами, сожгла утюгом. Но в тот, последний, день оно было белым, как снег, на который теперь капали её слёзы после ухода Айнура.

Тогда они приехали из-за звонка соседки по даче. Кто-то из гостей отца наложил кучу у неё на участке. Как она орала! Зара слышала её крик за тридцать километров через оранжевую трубку дискового телефона в руках у застывшей мамы. Мама только ахала, вставить слово у неё не было шансов. Мама тогда уже подала заявление на развод, но отец не явился, и их не развели. Он и не собирался. Пьяный, он всегда орал: «Пока смерть не разлучит! Помни, Радмила Гафаровна! Пока смерть не разлучит!» Обычно на этом этапе он начинал выдыхаться и, выплёвывая со слюной отдельные слова: «пока смерть!», «Радмила!», «помни же!», «Помни!», он затихал.

Когда они приехали с мамой на дачу по звонку соседки, летел пух. Они шли аккуратно, глядя под ноги — мало ли сколько куч успели навалить собутыльники отца.

Поначалу, после того как мама поменяла замок в квартире и отец переехал на дачу, он звал старых друзей. И вместе с ними жарил шашлычки, пил принесённый ими коньячок и водочку, перемывал кости супруге, рассказывая, что она перебесится, что без него не сможет, что он её научит. Мама отлёживалась дома со сломанным ребром, о ней заботилась тётя Света — кассирша из магазина.

Когда друзьям надоело с ним пить и поить его за свой счёт, он стал звать дачников: тех, кто жил постоянно, и тех, кто приезжал иногда. Он перешёл на самогон из соседнего посёлка. Мама замазывала пожелтевшие синяки на лице и ходила на работу.

Когда синяки прошли, отец звал пить уже всех, но шли с ним только бродяги, встречавшиеся у помойки, и бездомные же собаки.

Когда Зара с мамой приехали последний раз, лил дождь и отец давно пил один.

Всё вокруг было загажено мусором, кусты и деревья поломаны, в доме застоялся кислый воздух. На веранду, ещё в прошлом году застеклённую, а теперь скалящуюся дырами, зашли вместе. Но, почуяв дух, долетавший изнутри, мама отправила Зарину к соседке, отдав горсть шоколадных конфет — задобрить тётку.

Зара не видела отца в тот день и больше никогда. И в гроб не смогла заглянуть, потому что даже из него чувствовала неперебиваемый кислый запах перегара и неотмываемого тела. Но больше маму никто никогда не бил.

Зарине не понравилось рыдать на морозе, и уж точно она не собиралась идти домой пешком. Она вызвала такси и договорилась, что мама оплатит в конце поездки. Пообещала себе, что вернёт с лихвой.

На следующий день Айнур прислал СМС: «Тебе придётся выбрать: или я, или твой институт. Но помни, никто тебя не будет любить так, как я».

На сообщение с завершением истории об Айнуре Миша ответил не сразу, и Зарина испугалась, что рассказала слишком много, что не стоило выносить сор из избы, что он наверняка её осудит.

Ответ пришёл только через два дня и шесть с половиной часов.

«Прости, что долго не писал. Я не мог подобрать слов. Твой рассказ задел меня за живое. И даже моя собственная честь как мужчины, как мужчины-мусульманина, задета. Поведение этого Айнура недопустимо. Я бы хотел обнять тебя, чтобы ты почувствовала настоящую поддержку. Как никогда жалею, что я так далеко от Москвы. Я бы так хотел тебе помочь!».

«Спасибо, что написал это. Ты знаешь, я даже так чувствую твою поддержку. Теперь и я жалею, что ты далеко (o˘◡˘o)»

После этого дышать стало легче и даже учебная нагрузка показалась не такой чудовищной.

Просила Мишу сделать фото с ним и горами. Он долго отнекивался, но потом всё же прислал. На зернистом телефонном фото темнела маленькая фигурка на фоне поражающих воображение склонов. Зарина долго вглядывалась в картинку. И хотя она могла найти тысячи более качественных и даже более впечатляющих изображений, это трогало особо. Оно было настоящим, живым, сиюминутным, как старые полароидные фотокарточки. Оно сделано специально для неё человеком, с которым её свела судьба. Или бог.

Посмотрев на Айнура Мишиными глазами, она даже застыдилась своих переживаний о нём — теперь стало ясно, что он совершенно этого не стоил. Перед глазами постоянно крутилось кино о том, в каких выражениях она его отошьёт на грядущей вечеринке. Представляла, как он будет умолять её передумать, отменять свои дурацкие условия и рассказывать о своей любви. А она скажет что-то вроде: «Не унижайся. Я знаю тебе цену. И себе цену знаю». Хорошая фраза. Потом придумывала что-то новенькое. А иногда просыпалась среди ночи и пугалась, что потеряет Айнура, и собиралась с утра же собирать вещи и ехать домой: потом как-нибудь заберёт документы.

Стало тяжело говорить с мамой. Рассказывать о Мише не хотелось — он у мамы связался с дурацким зверем из сна, и теперь она не хотела ничего о нём слышать. Об Айнуре тоже особо не расскажешь — ани обязательно будет обсуждать всё с его мамой, а Зара никого не хотела расстраивать, и уж точно не хотела, чтобы что-то дошло до него через третьи руки. Обсуждали учёбу. Мама чувствовала напряжённость, но напрямую ничего не спрашивала.

Слава. 2002 г.

В душном переходе на Курской Слава приваливался к столбу и открывал книжку, которую таскал с собой специально для этого момента. Он не знал, почему он это делает, но здесь он отдыхал: единственный раз за всю неделю по-настоящему. Тихонечко жалел, что с ним нет брата, но и рассказать ему не получалось.

Он ехал с тренировки, с большой спортивной сумкой через плечо. Книжку заворачивал в «файл», чтобы не промокла и не пропахла крепким боксёрским потом.

Странная была книжка. Слава ни буквы не мог прочитать в ней. Не мог сосредоточиться, сфокусироваться. Перед глазами шевелились цифры, кривовато выведенные на форзаце. 19.VI.1996. Последний день рождения с мамой. Но не в книжке было дело. Зачем-то он останавливался именно здесь, именно в это время. Зачем-то уходил с тренировки на пятнадцать минут раньше. Отдыхал стоя, избитый, иногда с расплывающимися кровоподтёками, иногда с ментами, которым, улыбаясь кровавым ртом, показывал свой коренной московский паспорт.

— Ты что такой красивый? — спрашивал добродушно тощий мент.

— С тренировки. — Слава не видел и его, он смотрел куда-то мимо, но даже тогда не мог понять, куда именно.

— А чего здесь трёшься?

— Музыку слушаю, — вот!

Вот что его тащило сюда за душу.

По вторникам именно в этот переход приходили трое таких же тощих, как мент. И рвали Славину оборону в клочья. Он, кажется, плакал, не зная о чём. Сквозь пелену различал девушку, ласкающую виолончель. Крошечная, за огромным инструментом, привязанная к нему звуковой волной, чтобы не унесло подземным ветром.

Сравнивал её с кем-то и понимал, в какую книжку пялится — Дж. Р. Р. Толкин «Дружество кольца». Сравнивал с эльфийками. Улетал куда-то, жил в лесу, играл на дудке, что ли.

Очухивался, когда они заканчивали. Всегда в 21:30.

Уходил, не оборачиваясь. Боясь, что заметят, что ужаснутся его побитой злой роже. Не давал себе фантазировать о том, как мог быть среди них. Что мог быть одним из них. Не замечал улыбающихся взглядов эльфийской девчонки. Не смел. Забывал всё к утру. Вычёркивал.

Я злой. Грубый. Я мужик. А эти — пидоры, они даже эльфичку не защитят. Хернёй занимаются. И жрать им всегда будет нечего. Сторчатся и пиликалки свои продадут за дозу. А я в порядке. У меня всё окей. Всё окей. Всё окей.

Он чувствовал себя суставом, и один из таких дней выбил начисто. А Слава остался болтаться в кожной сумке. Бессмысленный, уродливый нарост на жизни.

Зарина. Раскаяние

Разговоры с мамой становились всё короче, с Мишей — длиннее.

Последнее, что делала Зарина перед сном — открывала ноутбук и читала сообщение от Миши. Первое, что делала утром — открывала ноутбук и читала сообщение от Миши.

В понедельник утром, не отрывая ещё головы от подушки, Зарина прочитала: «Доброе утро, солнечный лучик! Будь сегодня осторожнее. Я беспокоюсь за тебя, как будто где-то рядом с тобой опасность». По пищеводу покатилось тепло.

Зарина оглянулась на соседок: они не казались опасными. Соня ещё спала, тревожно вздрагивая и постанывая через сон. Лиза с ещё большей тщательностью, чем обычно, собирала сумку: разложила тетрадки и книги на столе и складывала их то одним, то другим способом. Зарина понаблюдала минут десять и почувствовала раздражение — какой бессмыслицей занимаются люди.

Лиза заметила движение и, буркнув «хорошего дня», прекратила сборы, перекинула сумку через плечо и, захватив пальто, вышла из комнаты.

Зарина потянулась. Хотелось с кем-то поговорить, посмеяться, разделить мечты, но мама опять заладит о том, что переживает за неё.

Интересно, что мамины переживания раздражают, а Мишины — греют. В чём секрет? Может, это потому, что он её действительно слушает и слышит?

Соня ещё раз дёрнулась и проснулась. Испуганно уставилась на Зарину, застывшую напротив кровати.

— Ты чего? — спросила Зара.

— Голова не на месте последнее время, — ответила Соня, пригладив рукой, как расчёской, волосы. — Кажется, что мир куда-то падает, а мне не за что держаться…

Соня говорила ещё что-то, но Зарина уже не слушала — ей были не интересны переживания Сони, ей хотелось поговорить о себе. Ей нужно было поговорить о себе.

«Скажи мне, я хочу знать!» — печатала Зарина Мише.

«Я так рад тебя слышать)» — Зарина чувствовала, как он улыбается, как осторожно берёт за руку, как заглядывает в глаза. — «Что ты хочешь знать?»

«Почему ты слушаешь меня? Почему я тебе интересна?» — И оставила про себя: почему Айнур и мама, и все слушают только себя.

«Потому что я почувствовал, что ты не такая, как все. Я давно ощущаю, что этот мир проклят. И люди сами в этом виноваты. Здесь всё не так: злоба, враньё, разврат. Уважают тех, кто ничего не создаёт. Те, кто лечит, спасает, защищает, зарабатывают копейки, а пиявки, сосальщики мочатся в золотые унитазы. Они забыли Бога. Они уже не боятся грешить».

«Скажи, какой самый страшный грех для женщины?»

«Вера одинакова для мужчин и женщин. Социальные роли разные, но вера одинакова»

«И всё-таки?» — Через силу поставила смайлик.

«Я не знаю всего. Но самые страшные грехи: потеря веры, колдовство и прелюбодеяние».

Зарина закрыла ноутбук и уставилась в окно. Она не целовалась с Айнуром. Ничего ему не обещала, не признавалась в любви. Любовь, какая глупость!

«Как понять, любишь ли ты? Вот ты кого любишь?»

«Родителей люблю. Братьев, сестру»

«А больше никого?»

«Я бы хотел полюбить девушку. Но не сказал бы этих слов до свадьбы. Это слишком интимные слова»

Экран на минуту замер, а потом выдал ещё одно сообщение.

«Тебе бы сказал»

Зарина отпрянула от ноутбука.

Потом придвинулась ещё ближе и по-вампирски впилась в буквы. Медленно, по букве напечатала:

«Ты говорил это кому-то раньше?»

«Никогда».

«Мне кажется, я жила неправильно», — написала, а когда он не ответил, продолжила стучать по клавишам, путаясь в буквах, пропуская запятые и пробелы, — «Сейчас мне кажется, что всё, чему меня учили, — ложь. Что просто зло получило право голоса. Но незнание не избавляет меня от наказания».

«Так и есть».

«Иногда мне кажется, что тебя не существует. Что ты только голос в моей голове». Сразу догнала: «Не отвечай на это. Я не хочу знать. Я хочу взять от нашего общения максимум. Скажи, я хочу знать. Что же делать?»

«Раскаяться. Искупить».

Зарина коротко застонала. В комнате никого, давно пора быть на парах — она никогда не пропускала. Она ходила на пары с высокой температурой, она ходила, когда из-за потянутой связки не могла ходить без боли. Но сейчас она сидела заледеневшая, носом почти упираясь в экран ноутбука.

«Я раскаиваюсь! Как искупить? Как? Скажи!»

Он молчал. Долго. Слишком долго, чтобы сидеть на месте. Она заметалась. В одну сторону — до двери с нелепым крючочком. В другую — до окна. Пиликнуло.

«Страданием», — написал Миша. — «Болью. Страхом. Жертвой. Если ты готова, Аллах пошлёт тебе испытание».

И тут зазвонил телефон.

— Зара! — кричала мама в трубку. — Ты в порядке? Тебя не задело? Ты меня слышишь?

— Ани, ани! Остановись! — Слышала, как мама задышала в трубку, выдыхая что-то страшное. — Что случилось?

— Метро, Зара… Опять метро.

И мама заплакала.

Лиза. Метро

Лиза любила метро. Любила смотреть на людей, занятых своими делами, любила наблюдать даже за самыми грубыми. Брезговала только вонючими, — как мало бы у тебя ни было, кусок мыла дёшев, а человек, перестающий мыться, слишком быстро перестаёт быть человеком. Но она всегда оставляла в собственной уверенности брешь для ошибки и не имела ни малейшего понятия, чем заполнить эти дыры. Пыталась влюбляться, но всегда получалось не очень.

По понедельникам она спускалась в метро и ехала в центр: гулять среди церквей и луж, любуясь отражениями Москвы в водах и витринах. Но в этот понедельник у неё была цель. Сильно раньше назначенного времени она вышла из подземки и отправилась в сторону реки, заглядывая в окна, петляя. Она шла быстрее обычного, чтобы списать учащенное волнением дыхание на быструю ходьбу.

Наконец положила мелко дрожащую ладонь на пластиковую ручку двери книжного. Там, внутри, ждал кто-то, готовясь решать её судьбу. Её первое настоящее собеседование было назначено на 14:00.

Через сорок минут Лиза закрыла ту же дверь твёрдой рукой трудоустроенного человека и, поворачиваясь к улице, в первый раз натолкнулась на этого горбоносого. Он будто с трудом сфокусировался на ней и, выпучив глаза, выдавил: «Не спускайся в метро». Вернулось волнение и дрожь. Лиза тщательнее обычного заозиралась по сторонам, переходя дорогу к Макдональдсу. Тревога росла. Она оформлялась во что-то осязаемое в очереди за победным рожком мороженого, грызла изнутри живот на длиннющем эскалаторе, умоляла не заходить в вагон. Но Лиза всегда была сильнее себя. Когда восточная девушка с испуганными глазами прошептала ей: «Не в этот поезд!», Лиза сделала вид, что не заметила, но прошла в следующий вагон. И когда двери за ней захлопнулись, вернулась к приятным мыслям о предстоящей работе и, что уж таить, о предстоящей зарплате.

Только глаза следили за той девушкой в чёрном через ряды стёкол. Она стояла, не держась за поручни, опустив глаза, будто в молитве.

И свет погас.

Пропали чувства.

Только на границе слышимости раздались грохот, скрежет и крики, заполнившие минуты и часы, и вечность.

Стрельнуло болью в голове и прошло.

Когда Лиза сумела открыть глаза, мир заполнился дымом. Но состав продолжал двигаться, стремясь к станции раненой птицей.

Лиза проглотила подступившую панику. Загнала её внутрь и попыталась проверить, что с телом. Она полусидела прямо на полу, прислонившись к боковине лавки, всё вроде бы уцелело, только болела поясница и плечо там, где она ударилась, когда вагон дёрнуло. Паника периодически накатывала снова. Волна за волной: «Сейчас будет новый взрыв, сейчас будет». Сердце переходило на галоп и прорывалось к выходу, голова кружилась. Лиза закрывала глаза и дышала, дышала как могла. «Поезд не сможет остановиться, не сможет остановиться, не сможет, не сможет…» вторая волна. Дышать. Дышать.

На станции поезд остановился.

А двери открылись. Сомнамбулой Лиза вышла и, не глядя на суетящихся людей, не задавая вопросы, пошла-пошла мелкими шажками к эскалаторам, к поверхности, к воздуху, оставляя за спиной пыль и кровь, и клочья плоти, и поражающие элементы, и куски гранита. «Невский гранит тебя хранит. Господи, сохрани нас всех!»

Лиза не знала, сколько времени это заняло, но когда она пешком дошла до общежития, на улице было уже темно, а мороз нашёптывал мысли о том, что в жизни она делала не так: где не постучала по дереву, почему засунула Библию вглубь полки, когда нагрешила. Как будто за кем-то чужим она наблюдала, как движется к ярко освещённым стеклянным дверям общаги, как показывает пропуск вахтёрше и проходит через турникет. Как рассматривает ящики с почтой. Она долго стояла рядом с ними, пытаясь понять, зачем, а потом — какая у неё фамилия. Что-то на «бэ», что-то на «бэ». Вспомнила. Забрала извещение с почты — бабушка иногда присылала коробку с «долгими» продуктами, и необычное письмо, подписанное резным бабушкиным почерком.

Поднялась наверх и, коротко поздоровавшись с Зариной, сразу же заперлась в душе — смывать с себя этот день, этот мир, а если получится, то и кожу.

Она стояла там, пока в дверь не забарабанили. И уже в комнате Лиза откопала один из многочисленных блокнотов, где скрытый от собственных мыслей был записан номер Яны из четыреста шестьдесят четвертой.

«Нужно сегодня», — писала Лиза в СМС.

«Могу только завтра»

«Когда?»

«Завтра напишу точнее»

Что делать с собой Лиза не знала. Сил не было. Она переоделась в длинную застиранную футболку и залезла под одеяло. Шуршала и чему-то, кажется, плакала Зарина, заходила и шёпотом разговаривала Соня, а Лиза лежала и смотрела в обои. В глазах и голове грохотали взрывы, гас свет, и снова, снова горбоносый мужчина у двери в книжный бормотал: «Не спускайся в метро». Не спускайся в метро. Не спускайся.

Соня. Погоня

После предостережения Семёна о метро Соня стала бывать там чаще. Даже когда хотелось прогуляться пешком, она спускалась под землю. Незнакомое прежде чувство влекло её. «А вдруг там случится что-то интересное?» Внимательней смотрела по сторонам — вдруг что-то необычное происходит рядом с ней прямо сейчас, а она всё пропускает?

Поздним вечером следила, как два среднеазиата в уголке вагона читали друг другу стихи. Грязные, в сальных спецовках, с чернотой под ногтями и в складках слишком рано постаревшей кожи, они декламировали что-то на незнакомом Соне языке и смотрели в черноту окна, считывая там тайны Вселенной. Думала об организации, упомянутой Алексеем Геннадьевичем: этих ребят она тоже поддерживала, а отец Семёна подавлял?

Прогуливала пары, катаясь туда-сюда. Ей хотелось побродить по музейным залам, но отчего-то было неловко. Казалось, что недостойна. Дальше мысль старалась свернуть с неприятной темы, и Соня не додумывала, чего недостойна, почему и чем это грозит.

Тайком заглядывалась на инвалида в коляске. Когда он вкатился в вагон, немногочисленные днём пассажиры втянули головы в плечи и притянули поближе ноги. Соня завела с собой вечный спор, давать ему мелочь или нет. Но он и не думал просить денег. Он ловко развернулся, остановился напротив двери и так и ехал, не поднимая глаз на людей, запутавшихся в своей совести.