Бесплатный фрагмент - Ногайские предания и легенды

Уплывающие тени

Повесть по мотивам ногайских
преданий

Череп

Череп хранился в мастерской моего друга — художника, который ничего не знал о его происхождении: достался он ему от студента графического факультета, приходящего поработать в его мастерской. Каким образом он попал к студенту — неизвестно, об этом они никогда не говорили: поработав две-три недели в этой мастерской, студент защитил диплом и уехал по распределению куда-то в Западную Сибирь. Череп остался у моего друга.

Каждый раз, приходя сюда, я пристально вглядывался в него. Он стоял на полке между книгами и репродукциями великих мастеров. Странное это было сочетание: Гоген, Рембрандт, Ван Гог, Павел Васильев, Петров-Водкин и среди них — этот безымянный череп. В этом странном сочетании я всё время старался усмотреть какой-то смысл, но не находил его. Мне всё казалось, что появление черепа в мастерской не случайно.

Стены мастерской были увешаны картинами моего друга, и я понимал, что он подражает тем самым мастерам, чьи репродукции стояли у него на полках, а самое главное, что это не было подражанием какому-то одному мастеру. В его картинах можно было найти характерные черты каждого: с миру по нитке. Поэтому-то картины и не волновали меня, а пробуждали лишь умозрительные заключения, таким же умозрительным образом они, по-видимому, и были созданы. В них прочитывался кругозор автора, и не больше. Быть может, я ошибался, кто знает, ведь среди посетителей мастерской я встречал и таких, кто восхищался картинами, и таких, кто сыпал комплименты только для того, чтобы не обидеть хозяина. Я тоже хвалил картины, потому как говорить напрямую считал бесполезным, да и не хотел обидеть друга — он был очень самолюбивым человеком… На его просьбы об искреннем отзыве отвечал согласием, но знал, что эта искренность может его оскорбить. Уже сколько раз у нас бывали споры — и какие ожесточённые! — о ранних работах. Вдобавок ко всему я знал, что он не считался с чужим мнением и уважал только собственное, больше того, он учил себя быть одержимым, поэтому так упорно постигал секреты великих мастеров, молился на них, а мнение таких, как я — земных людей, было для него пустым звуком. Поэтому, наверное, мы никогда и не говорили с ним об искусстве. Дружили мы давно и много времени проводили, вместе. Конечно, без разговоров о живописи не обходилось, но я всегда вёл себя сдержанно, торопясь, поскорее переменить тему; когда же это не удавалось, всем своим видом показывал, что не расположен говорить о том, в чём мало смыслю.

Если же с нами был кто-то ещё, я замолкал, а когда во время таких бесед мой друг, распалясь, доказывал что-то очередному оппоненту, отсаживался от стола и смотрел на череп.

В поле моего зрения, когда я разглядывал этот посмертный лик человека, попадали картины друга и, конечно же, книги с репродукциями — такое вот созерцание и навело меня однажды на одну занимательную мысль. Мне вдруг показалось, что картины друга похожи на череп: сделанные по всем известным; ему художественным законам, они были лишены одухотворённости и живой плоти. В картинах угадывались образы, уже воплощённые когда-то великими мастерами, так же, как в костяной нерукотворной чаше мне виделись черты живых людей, которых, увы, уже не было на свете. Сказать об этом вслух было бы, наверное, жестоко, хотя мой друг постоянно твердил о том, что именно критика побуждает творца к сознательным поискам. Только вот кому как… Я сам однажды резко покритиковал начинающего литератора, думая, естественно, что он избавится, от своих недостатков, а получилось так, что он совсем забросил работу и в своём отречении от литературы обвинял, как выяснилось позже, именно меня. Я и сегодня чувствую свою вину перед этим человеком и, если случается выступать арбитром, стараюсь быть более милосердным. Даже о беспомощных поделках не говорю прямо. Что же до моего друга, то я знал, что он не бездарь и, раз ищет себя — то, наверное, найдёт. Хотелось верить, что такой неистовый труд не пропадёт даром, поэтому и помалкивал о своем искусствоведческом откровении.

А между тем этот череп не давал мне покоя. Картины ладно… В них были отражены сугубо личные впечатления моего друга. А вот череп — это то, что остается от живого человека и соотносится, я думаю, с каждым представителем рода человеческого. Во все времена люди предавали умерших земле, и все религии освящали этот обряд. Может быть, поэтому присутствие этой посмертной маски среди живых было кощунством, хотя… Хотя мы знаем, что скульпторы, художники, медики обращаются с останками человека запросто, ведь они им просто необходимы, чтобы изучать живую природу.

Я впервые в жизни увидел настоящий череп. Хотя, впрочем, помню, как в школе на уроке анатомии нам показывали скелет человека, и я ужаснулся: «Неужели от твоей головы останется лишь это?» Эта мысль, невыносимая для каждого человека, впервые посетила тогда и меня. Да и сейчас, глядя на этот череп, я чувствую, как мне становится не по себе, хоть я и стараюсь отогнать от себя этот малодушный страх.

Этот череп был мал, и каждый раз, бывая в мастерской, я обмеривал мысленно головы присутствующих, стараясь представить размер их скелетов — прямая противоположность деятельности известного ученого, восстанавливающего по черепу облик человека. Я, конечно, не знал его тайн, но, к своему удивлению, обнаружил, что размеры головы вовсе не соответствуют размеру тела. Бывало, человек ростом за метр восемьдесят, а голова у него меньше, чем у самого что ни на есть коротышки.

Череп был цвета слоновой кости, с какими-то грязными рыжими пятнами, двух передних зубов не было, и установить причину этого было невозможно; самым же устрашающим в нём были, наверное, пустые глазницы. С правой стороны темени была вмятина, и как она появилась, я тоже не мог догадаться. Может быть, от этой раны и погиб человек, а может, вмятина появилась намного позже, во время извлечения из земли, или же ещё позднее. Мне оставалось только предполагать…

Двери мастерской никогда не закрывались, и, кто бы ни заходил туда, обязательно останавливал свой взор на этом черепе.

— Ох ты! Настоящий? — непременно был первый вопрос. Хозяин ухмылялся в усы:

— Подделка, — хмуро шутил, но быстро менял тон и объяснял: — Ну, разумеется, настоящий.

Тогда посетитель подходил к полкам, брал в руки череп и, разглядывая его, пересыпал речь всякими дежурными восторгами.

Меня до крайности раздражали эти церемонии. Случалось, что завсегдатаи мастерской от нечего делать брали череп в руки и начинали вертеть, постукивать по нему пальцем.

— Не тронь! Оставь человека в покое! — так и хотелось выкрикнуть мне.

Конечно, я сдерживал себя, но раздражение не проходило, поскольку, как ни странно, у меня уже начинали складываться какие-то отношения с этим человеком, о том, кто он такой, я задумался сразу же, да и не будь этой душевной связи, я никогда бы не согласился с тем, что человеческая плоть — живая или мертвая — может быть бездушной. Конечно, я понимал, что эти кости подобны куску высохшего дерева или закаменевшей липы, но мне казалось, что вокруг них — как память о владельце — обитает какой-то живой дух. Бывало и так, что за целый вечер я бросал в его сторону один-единственный взгляд и, начисто забыв о существовании черепа, уходил домой. Но уже потом, дома, я долго не находил себе места — меня беспокоило отсутствие этого лика. А гораздо позже, анализируя то состояние и что-то поняв, я стал замечать, что в мою душу закрадывается обида, которую я сам нанёс этому лику прошлого своим невниманием.

Однако до подобного рода отношений было ещё далеко, они только зарождались, когда я впервые остался наедине с этим костяным предметом. В мастерской часто встречались друзья и то пили чаи, вспоминая какие-то замечательные деньки, то перемывали друг другу косточки, разжигая в себе былые обиды и воздавая себе самим и своим ближним за какие-то заслуги и прегрешения.

В тот раз, если мне не изменяет память, мы отмечали день рождения одного нашего товарища. Произносилось множество тостов, цитировались стихи, пелись песни, а под конец были танцы — и наши национальные, и современные. Никто из компании танцевать не умел, но подогретые — и весьма! — чувства требовали выхода, и каждый танцевал как мог. Так, по крайней мере, было со мной, и поскольку мои товарищи знали, что от этих моих танцев до состояния, когда я не в силах следить за своими действиями, один шаг, то, беспокоясь за меня, оставили ночевать в мастерской. Уложив меня на диване и забыв потушить свет, они разошлись по домам.

В ту ночь мне снился какой-то фантастический сон: я путешествовал по незнакомому мне краю. Никогда не виданные очертания гор, неживая безлюдная равнина, усеянная большими валунами. Я пробирался через валуны, искал затерянный в этой долине ногайский аул. Я не сомневался, что он расположен именно здесь — читал о нём в исторических справках, — и хотя в действительности жители этого аула ещё в позапрошлом столетии переселились в Турцию, мне давно хотелось побывать в этих местах. Во сне я и очутился там, где этот аул был или есть до сей поры, но поиски его были мучительны. Я ходил между валунами и каждую минуту ожидал увидеть и узнать его очертания. Во время этих поисков встретился мне незнакомый старик в чёрной бурке и белой войлочной папахе. Он спросил меня, зачем я пришёл сюда. Я ответил, что ищу аул, который должен быть где-то здесь. Тогда старик повёл меня к себе. Возле большого, величиной со скалу, валуна стояла его сакля с плоской крышей.

— Вот это и есть тот аул, который ты ищешь, — сказал мне старик, показывая на свой, единственный на всю округу, дом.

Потом мы со стариком вошли в саклю. Она показалась мне очень странной. И наружность старика, и его одежда говорили о том, что он — человек прошлого. Из прошлого была и его допотопная сакля, внутри которой, однако, я увидел телевизор, стоящий возле старинного тахтамета. Старик скинул с плеч бурку, остался в длиннополой черкеске с пустыми газырями и без кинжала, он снял также сапоги и, взобравшись на тахтамет, сел, по ногайскому обычаю, на корточки и то же велел сделать мне. Я охотно скинул туфли и взобрался на тахтамет. Приглядевшись к старику, я понял, что мы уже когда-то встречались — лицо его было мне знакомо, но где и когда — так и не вспомнил. Пока я гадал об этом, в саклю вошла девушка в длинном старинном платье тёмно-вишнёвого цвета с тостуйме на груди и плоской крымской шапке. Меня поразило ее бледное удлинённое лицо, миндалевидные глаза и длинная белая шея. И её я где-то видел. Старик велел девушке принести нам поесть. Она стояла на месте и из-под бровей стыдливо посматривала на меня… Теряясь в догадках, я проснулся…

В первые секунды я не мог сообразить, где нахожусь. Знакомые стены с картинами и книжными полками вернули меня в сегодняшний день, но тут же, как в тумане, блеснуло явившееся мне во сне лицо девушки, и я испугался, закрыл глаза, а когда вновь открыл их — увидел стоящий на полке череп. Я одёрнул себя и твердо решил подавить эти мистические представления, но в глазах моих снова промелькнуло лицо девушки, и снова потребовалось усилие, чтобы отогнать от себя этот лик.

* * *

В подтверждение моих догадок, хозяин мастерской убеждённо сказал:.

— Это женский череп.

— А как это определить?

— Да очень просто. Это видно по его размерам и особенностям строения…

Теперь я твердо уверился: это была женщина. Целая вереница исторических лиц прошла перед моими глазами. Кем была эта женщина, какая кровь текла в её жилах — ничего этого я не знал. Специальной литературы под рукой не было, а биологический анализ не смогли бы, наверное, сделать не только в нашем городке, но и во всём северокавказском крае. Поэтому я доверялся только своему воображению, а у него, как известно, безграничные возможности. Мне даже подумалось, что судьба свела меня со знаменитой ногайской ханшей Сююмбийке.

Я легко перенёсся в её владения. Видел её статную фигуру, проникал во все таинства дворцовых интриг… Узнал я и её мужей, сперва первого — погибшего маломощного Жанали; второго — любимого и рано ушедшего из жизни хана Сафа-Гирея; потом третьего — ненавистного ей касимовского царя Шигалея, которого она хотела отравить, но была разоблачена и отправлена в подземелье вместе со своим ребёнком; видел я и всех представителей её знатного рода: отца и его братьев, правивших в Ногайской орде, её опальных братьев, изгнанных после смерти отца Юсупа, тех отцовых братьев, что насильственно были отправлены к Ивану Грозному, дабы не сеяли смуту, и давших, между прочим, знаменитое потомство российских дворян Юсуповых; видел я и портреты самой Сююмбийке, хранившиеся в покоях этих князей. И я ещё долго, наверное, разжигал бы своё воображение, если бы в мастерской не появился однажды Кобек Карамов…

Художник и Кобек были школьными приятелями.

— Какой интересный человек, — сказал мне друг, когда Кобек ушёл, — в школе он был застенчивым и тихим. Когда ребята, нашкодив, разбегались, он оставался на месте и преспокойно, принимал все упреки: наказывали его и за разбитые окна, и за сломанные чернильницы… Он никогда не защищал себя, и ребята этим пользовались — эта черта всегда поражала меня. В последних классах мы с ним сдружились, и я часто у него спрашивал: зачем это он отдувается за всех? И он мне преспокойное отвечал, что при случае и сам сделал бы то же самое: что-нибудь разбил или сломал; а главное, говорил он, его не пугает наказание. Мне даже показалось, что он считает себя героем — смелее и умнее всех…

После школы мы с ним долго не виделись. Он закончил архитектурный и стал работать в проектном институте. Так ты представляешь! Он еле здоровался со мной. Я поражался, видя его, и думал: как же может измениться человек! А как-то у меня собрались одноклассники. Так пришлось прямо упрашивать его прийти. А явившись, он сидел нахохлившись как индюк и не хотел ни с кем разговаривать. Все просто диву давались. И вот это посещение… Я всё время следил за ним. Он был совсем не похож на себя: какое-то невероятное оживление, заинтересованность во всем… — И художник, недоумевая, пожал плечами.

Моё внимание, признаюсь, тоже привлек этот человек, но его живой реакции на любой разговор я не придал особого значения. Меня удивила частая смена настроений, отражающаяся на его лице. Он, словно актёр, то делал вид, что весь внимание, то казался вдохновлённым беседой и произносил одобрительные реплики, то рассеянно смотрел по сторонам, думая о чём-то своём. И хотя его лицо было таким изменчивым, в глубоко запавших глазах теплилась грусть, даже не грусть, а как мне показалось — затаённое чувство вины или страх; меня это поразило, и я подумал: какая, должно быть, нелёгкая жизнь у этого человека!

Он пил за всё и за всех и, как умудрённый жизнью человек, после каждого тоста добавлял:

— Да сбудутся эти хорошие слова!

Выпив стакан водки, он долго морщился, но потом удовлетворённо цокал и говорил одобрительно:

— Прелестный напиток!

Череп он заметил лишь к концу застолья.

— Ого! — вскрикнул он и, резко вскочив, подошёл к полке. — Настоящий?

— Нет! Подделка! — пошутил мой друг.

— Настоящий! — воскликнул Кобек Карамов, не обращая внимания на шутку приятеля. — А когда, скажи, он у тебя появился?

— Интересный вопрос! Тебе всё надо знать, — капризно произнёс мой приятель.

— Но это не праздный вопрос, — виновато проговорил Кобек.

— Ну, месяцев шесть назад, — ответил художник.

— Потрясающе! Как раз в это время снесли курган на территории химического завода, не оттуда ли этот череп? — и Кобек вопросительно взглянул на нас.

— А что это был за курган? — спросил я.

— Сам курган мне видеть не пришлось, и его никогда не исследовали, но, по рассказам рабочих, возле останков в кургане нашли ножницы, а это говорит о том, что могильник женский. Хотя ногайцы редко возводили курганы женщинам. Обычно — только султану или мурзе, а женщин хоронили на общем кладбище. Но, может быть, это какой-то особый случай: женщина, совершившая самоубийство, или иноверка не хоронились на общем кладбище. Так что курган могли возвести или её родственники, или даже целый аул.

— А к какому времени можно отнести этот курган? — не отставал я от Кобека Карамова.

— Я, к сожалению, не видел сам этого места, да и увидев, не смог бы сделать точного анализа, но, судя по рассказам рабочих, это позднее захоронение — оно не так богато убрано, как древние могильники, да и предметов домашнего обихода, украшений в нём совсем немного. Это, по-видимому захоронение семнадцатого или девятнадцатого века. Если я не ошибаюсь, оно совершенно особое. Можно предположить, что это могильник дочери знатного человека, который по каким-то причинам не смог похоронить её на кладбище и возвести ей достойное кешене, а взял и похоронил вдали от родных мест. Возможно, что смерть настигла женщину в пути, — и Кобек показал на череп, — и её пришлось похоронить в отдалённом месте, может быть, даже украдкой — кто-то привёз сюда тело и сделал захоронение. В семнадцатом и девятнадцатом веках ногайские курганы были групповыми и располагались обычно неподалёку от общего кладбища…

Хотя рассказ Кобека и не был документальным — откуда ему было знать, что произошло на самом деле? — он совершенно перевернул мои вольные представления. О Сююмбийке, которая по легенде погибла в Казани, а по историческим данным — где-то в средней полосе России, я уже не думал. Ведь это не совпадало даже хронологически.

Кобек Карамов исчез так же неожиданно, как появился, а я всё чаще заходил в мастерскую, но видел перед собой уже не Сююмбийке, а прекрасную Мейлек-хан. Я очень жалел, что не обладаю даром художника: глядя на этот костяной лик, я видел перед собой писаную красавицу — конечно же, это была Мейлек-хан. Я брал у друга ключи, чтобы остаться в мастерской одному, и словно заворожённый следил за тем, как она расхаживает по комнате, принимает гостей, веселится…

Предание о Мейлек-хан было записано ещё в прошлом веке русским землемером Агафангелом Архиповым, и я восстанавливал страницы этого труда, оживляя не понятые русским человеком особенности нравов и обычаев. Я уже не мог жить без Мейлек-хан и её суженого — храбреца Джелалдина.

Предание о золотой пуле

Солнце спешило к закату. По пыльной дороге трусил фаэтон. В нём сидел землемер — мужчина средних лет в белой форменной фуражке и летнем костюме. Он восторженно смотрел по сторонам. Над равниной величественно высились пять вершин, вдали серебрились ледники Главного Кавказского хребта. Благоухало лето, по обе стороны дороги волновалось море цветов.

Конь весело перебирал ногами, легко было и на душе у землемера. На ближней поляне показалась курчавая отара, чуть дальше — развалины аула. Над белой тонкорунной грядой возвышалась фигура чабана — статного старика в кебене, летней войлочной папахе и с ярлыгой в руках. Фаэтон приближался к большому загону для овец, расположенному вдоль дороги. Возле загона землемер приметил летний кош.

Небольшая кибитка стояла чуть наклонившись, с раскрытыми у дверей занавесками. Неподалёку от кибитки застыли, глядя на подъезжающий фаэтон, двое мальчиков, а на снятом седле сидел белобородый старик…

— Останови возле них, — попросил кучера землемер, когда фаэтон поравнялся с кошем.

Фаэтон остановился, и землемер подошёл к сидящим у коша.

— Салам алейкум! — поприветствовал он сидящих.

— Алейкум салам! — ответил старец, откладывая в сторону палку: незнакомец приветствовал его по-ногайски, и он был немало этим удивлён.

Землемер подошел ближе и поздоровался, протянув обе руки.

— Арувсизбе? (Как чувствуете себя?) — спросил землемер, изумив знанием языка и старика, и безусых юнцов.

— Оллагый, ару, ару! (Слава аллаху, хорошо!) — произнёс в ответ старик и взглядом направил мальчиков к кибитке. Мальчики вынесли бурку и расстелили её гостю.

Когда гость сел, они продолжали беседу по-ногайски.

— Далеко ли до Пятигорска? — спрашивал землемер.

— Вёрст тридцать. Засветло не добраться. И надо ли торопиться? Вот кош, переспите на свежем сене, а ребята ягнёнка освежуют, — сказал старец.

Землемер встал и крикнул кучеру:

— Ванька, а что? Переночуем здесь. До Пятигорска еще далеко. Распрягай лошадь.

Кучер послушно съехал с дороги и завернул: к кошу. Ночь. На костре варится большой казан с мясом, на углях поджаривается шашлык. Мальчики подают шампуры сидящим: старику, чабану, землемеру и кучеру.

— Бисмилла! — произнёс старик и первым откусил мясо. Все принялись за шашлык.

Потом на большом деревянном подносе подали варёное мясо. Старец накалывал его на нож и раздавал всем по куску: мальчикам — поменьше, взрослым — поувесистей. Съев мясо и запив его бульоном, все вытерли белым полотенцем руки.

— Скажи, кунак, какими судьбами попал ты в наши края? — спросил старец.

— Землемер я, нашему царю надо знать, сколько земли в его владениях.

— Вуах, вуах! — воскликнул старец. — Никогда не слыхал, чтобы мерили землю. Разве можно измерить землю? Удивительное дело, даже земле русские ведут учёт! — сказал он и глянул поучающе на чабана и на мальчиков: вот, мол, как надо.

— Учёт земли важен. Царь скоро будет одаривать ею своих дворян и ваших князей.

— Русские мирзы берегут землю, хлеб выращивают. А вот эта земля принадлежала одному князю, владельцу того опустевшего аула, — старик посмотрел в темноту, — но он бросил её, не жалко было, и теперь земля без хозяина. Князь подался в Турцию и народ за собой увёл.

— А кем же он был? — заинтересовался землемер.

— Это долгий разговор, но если гость не устал, я могу рассказать о том, что за история приключилась в этом некогда богатом ауле…

— Я рад буду послушать. Люблю ногайские предания.

— Тогда наберитесь терпения и послушайте историю о прекрасной Мейлек-хан.

* * *

В стародавние времена часть ногайцев кочевала в степях, а другая часть жила оседло в верховьях Кубани — на берегах обоих Зеленчуков и на Лабе. Народ бедствовал. Крымский хан и турецкий султан донимали ногайцев своими набегами. Сильных юношей они забирали в свои военные отряды, а красивых девушек увозили в гаремы… Но ещё больше терпел народ от собственных князей — простой люд они обирали до нитки, да и от междоусобиц, которым не было конца, страдали тоже они — много тогда погибло народу. В те времена на речке Саплы поселилось небольшое племя казыварцев. От всех ногайских племён их отличала вера — из-за неё-то и были они презираемы всеми. Вместо того чтобы молиться всемогущему Аллаху, они поклонялись языческому богу, не совершали, как положено мусульманину, намаза, не было у них ни мечетей, ни мулл. Казыварцы верили в то, что существует страна Света, в которой они пребывают на земле, и страна Теней, где они будут жить после смерти, с той лишь разницей, что светилом в стране Теней будет не солнце, а луна. Ещё они поклонялись собаке — своей прародительнице, и перед домом выставляли большие собачьи корыта, из которых кормили священных собак, за это их и прозвали «собачьим корытом»… Так они и жили, поклоняясь Тангри, благословляя небесные светила и свою Собаку-прародительницу.

Но не было мира в их жилищах: все праведные мусульмане проклинали их за вероотступничество. Невыносимой была их жизнь, и с каждым годом казыварцев становилось всё меньше. И наступило время, когда из всей родовой знати остался только один бесстрашный джигит по имени Темир-Кол — Железная Рука. Чтобы продолжить свой княжеский род, ему надо было жениться, но никто не хотел выдавать свою дочь за человека из такого презренного племени. С горсткой людей он отбивал у князей лучших белых скакунов, мстя за своих соплеменников, и вознамерился заиметь невиданный доселе табун породистых аргамаков. Какая же мать согласится отдать дочь за такого разбойника!

После одного неудачного набега — в долине реки Кумы — Железная Рука укрылся у княжеского чеботаря Дуйсемби. Он увидел красивую дочь чеботаря и сразу в неё влюбился. Карашаш тоже полюбила Железную Руку, и джигит зачастил в этот аул… Втайне от всех Железная Рука не раз сватался к княжескому чеботарю, но тот страшился этого неравного брака, ведь он, что ни говори, был простой уздень, а Железная Рука происходил из княжеского рода. Боялся чеботарь отдать гонимому джигиту единокровное дитя. А в один прекрасный вечер джигит и девушка встретились и решили бежать из аула. Так Железная Рука ввёл в свою саклю жену — Карашаш.

Разгневанный чеботарь проклял свою непослушную дочь и не примирился с Железной Рукой даже тогда, когда у молодых было уже двое детей. Преследуемый князьями, Железная Рука увёл семью далеко в горы, и там же, в пещерах, укрыл свой табун.

Наверное, его мечта о богатом табуне и исполнилась бы, если бы князья не сговорились и не решили сообща покончить с Железной Рукой. Дуйсемби, узнав о княжеском сговоре, смирил свой гнев и простил дочь — он-то и предупредил зятя, что князья затеяли облаву. А на следующее утро княжеские воины уже преследовали Железную Руку по всему Пятигорью и берегам Кубани. Они прикончили всю его свиту и, наконец, загнали его самого на вершину горы Далабас, куда вела лишь одна дорога — настоящая западня! Железная Рука оказался на краю глубокой пропасти, а по дороге мчались вооружённые всадники и обступали его со всех сторон. С одинаковой яростью конь и всадник наблюдали за тем, как все ближе подступают насмехающиеся враги.

— Железная Рука, слезай с коня, ты — наш пленник. Но если скажешь, где спрятаны наши скакуны, мы подарим тебе жизнь!

Погладив в знак дружбы захрапевшего коня, Темир-Кол захохотал в ответ и погнал своего спасителя по кругу, чтобы враги не набросились на него.

Тогда выступил вперёд сын могущественного мурзы Мансура молодой Айтек — он многим храбрецам сократил жизнь.

— Я знаю, что ты, собачье корыто, — трус, вор и предатель! Если ты не таков, выходи на честный поединок, я хочу посмотреть, каков ты в бою!

Железная Рука знал, что как только он возьмётся за оружие, остальные накинутся на него и свяжут — и он ещё сильнее захохотал, продолжая кружить на коне. Но недолго торжествовал его обидчик Айтек.

— Всевышний свидетель! — раздался грозный крик Железной Руки. — Я никогда не затыкал рот спесивым людям. Но я не успокоюсь, пока ты, Айтек, не заберёшь свои слова обратно! — И он направил в его сторону коня.

Ошеломлённые преследователи стали очевидцами того, как храбрый джигит выхватил аркан, привязанный к седлу, и на полном скаку метнул в Айтека; князь не успел моргнуть, как петля сдавила ему горло… Ещё мгновенье — и заарканенный-пленник с отчаянным криком полетел в пропасть, догоняя своего бесстрашного противника.

И никто не узнал тогда о гибели Железной Руки, посрамившего могучих князей. В горах преследователи Темир-Кола обнаружили табун и табунщику отрезали язык и уши, чтобы-тот не болтал о подвигах «собачьего корыта».

Мало кто подозревал в то время, что Железная Рука был зятем чеботаря и счастливым отцом. После его гибели чеботарь Дуйсемби убрался с семьёй из родных мест и поселился неподалёку от аула знаменитого на весь край султана Аман-Гирея. Едва Джелалдину — сыну Железной Руки — исполнилось пять лет, а Ботай, его дочери, два года, скончалась их мать, бедная Карашаш. Воспитание сирот легло на плечи горбатого чеботаря, но жизнь уже давно была ему не в радость. Столько страданий и лишений претерпел бедный старик, что рад был найти покой в могиле, но тогда остались бы без опеки его малые внуки.

Бедная лачуга чеботаря была в нескольких верстах от аула Аман-Гирея — богатого и почтенного султана. Его многочисленные стада и отары привольно паслись в долинах реки Кумы. Почитаем был султан и в ногайском крае, и за его пределами: у черкесских князей и у дагестанских шамхалов; с правителями далёкой Дигории он был в родстве, а князьям Большой Кабарды приходился зятем — распригожая Айша, княжеская дочка, была его женой.

Султанский род Аман-Гирея восходил к исчезнувшим ныне ногайским ханам, которые царили некогда во всех уголках обширного кавказского края, их высокородные потомки жили среди разных народов и считали себя братьями по крови, хотя общались довольно редко: на больших торжествах или во времена крутых перемен.

Аман-Гирей, возвысившийся среди знати благодаря своей хитрости и богатству, имел влияние на всех своих родственников, а это были весьма влиятельные люди. Дом его славился хлебосольством, и целый год к нему съезжались кунаки из разных мест.

Иногда кунаки приезжали по делам, но часто его дом становился прибежищем праздных гуляк и любителей шумных пирушек. Редко когда он выражал свое неудовольствие, поскольку гости — даже самые незваные — ничуть его не обременяли. Все, кто посетил когда-либо: этот дом,, поражались радушию хозяина: гостей всегда приглашали на охоту и одаривали щедрыми подарками…

В жизни у Аман-Гирея была лишь одна печаль: судьба не дала ему сына, и была лишь одна радость — его раскрасавица-дочь. Ей и отдавал он всю свою любовь, о её счастье и молился коленопреклонённо: да ниспошлёт ей небо радость и благополучие. И, конечно же, мечтал он о том, чтобы обрести в один прекрасный день достойного зятя. Но кто бы мог подумать, что судьба сблизит надменного султана с жалким и нищим чеботарём — неисповедимы пути твои, вседержитель!

Чеботарь Дуйсемби выбивался из последних сил, чтобы прокормить себя и маленьких сирот. Нужда по пятам преследовала горбуна, но он не падал духом.

Была у него лошадка с арбой, несколько овец, мяса которых едва хватало на зиму, да с десяток коз, поивших детей молоком. Кроме чеботарского дела Дуйсемби занимался знахарством, и многим приходившим к нему людям помогали его снадобья, а часто он и сам ходил по аулам… Летом Дуйсемби заготавливал сено и возил дрова, чтобы не замёрзнуть в своей убогой полуземлянке — их ещё называли саклями, что означает «оберегающее жилище». Зимой семья чеботаря спасалась в ней от холода. С едой в зимнее время было плохо, но дети забывали обо всём, слушая сказки — Дуйсемби знал их множество. А иногда он брал в руки домбру и пел протяжные ногайские песни. Дети, словно заворожённые, слушали старика, и воображение уносило их в те далёкие времена, когда смелые джигиты защищали родной край от жестоких врагов и не давали спуску своим чванливым ханам.

Дуйсемби, перевидавший на своем веку вдоволь горя, мечтал, чтобы внук, как и он сам, занялся мирным ремеслом. Он часто сажал его рядом и учил всему, что знал сам.

— В жизни, сынок, всё пригодится. Учись держать в руках шило и ножницы… Мой отец научил меня этому, и вот до самой смерти я добываю своим ремеслом кусок хлеба, — приговаривал Дуйсемби.

Дуйсемби очень огорчался, видя, что мальчику не нравится его занятие. Совсем не бездельник, он всё-таки больше всего любил смотреть в окно или слушать рассказы деда о героях песен и легенд. Старик страдал от того, что не мог рассказать внуку о судьбе его отца, а Джелалдин, надо сказать, донимал его расспросами.

— Разбойники убили твоего отца Темир-Кола, и он, бедный, так и не увидел вашего сегодняшнего дня. — После этих непонятных слов Дуйсемби замолкал. А дети, думая, что их дед тяжко страдает, и страдая сами от своего сиротства, довольствовались тем, что знали об отце.

В летнее время старик ездил в аул вместе с детьми. Возил их на торжества и праздники, брал с собой и тогда, когда доставлял в аул снадобья для больных.

Благословенная пора — лето! Вокруг их дома пахло цветами и травами. Пышно зеленел лес вокруг высокой горы, прилегающей к их дому. Всё семейство отправлялось с утра пасти скот, а заодно и собирать лекарственные травы: на склонах горы Кинжал их было видимо-невидимо.

Джелалдин, оставляя позади старика и сестрёнку, гонялся за быстроногими козами. Они взбирались на самую вершину, а Джелалдину только того и надо было. Горбун Дуйсемби не мог подняться так высоко, а сестрёнка была мала и боязлива.

Затаив дыхание, Джелалдин смотрел вниз, восхищённый красотой и безграничностью открывшегося ему мира: в каждом его уголке мальчику хотелось побывать. Насытившись этими мечтами, Джелалдин вытаскивал из кармана свирель и играл сочинённую им самим мелодию… Ах, как хотелось ему, чтобы все в округе слышали его, как хотелось, чтобы все его видели… Забыв обо всём на свете, Джелалдин спускался вниз, когда солнце уже заходило… Рассерженный старик набрасывался на него с упрёками:

— Ах ты негодник! И где тебя только носит! А если бы зверь напал на тебя, что бы ты делал?! — Джелалдин, чтобы смягчить гнев деда, показывал ему собранные травы:

— Акай, а я вон сколько зверобоя нарвал! И душицы вон сколько! Ты же сам говорил, что на вершине горы травы намного лучше! А вот и та — с белыми цветочками, про которую ты говорил, что она помогает от одышки… Тебе же нужно её пить!.. — И мальчик показывал старику травы, от которых у того сразу же проходил гнев: он бережно брал их в руки, разбирал и благодарно смотрел на смышлёного внука.

— Молодец, сынок, это тебе всегда пригодится, люди ведь благодарны тем, кто знает средства от болезней.

— Опять, дедушка, он тебя обманывает, надо же его поругать за то, что он так долго заставил нас ждать, — говорила тогда сестрёнка.

— Твоя правда, дочка! Надо бы поругать, — соглашался старик и отводил детей в свою ветхую саклю.

Её большую часть занимал широкий тахтамет, на котором они все спали — на тахтамете лежала циновка из куги, войлочные старые ковры, три подушки; в дальнем углу старик занимался своим сапожным делом: здесь были разбросаны колодки, на столике лежали молотки, ножи, крючки. В другом углу сакли стоял кованый кубанский сундук, который старик никогда не открывал при детях, и что в нём, они не знали. Тут же на стене висела двухструнная домбра старика, на полке хранились высохшие пучки трав и различные склянки для лекарств. Возле дверей, у очага, где всё было таким закопчённым, висела почерневшая очажная труба, из которой выглядывал хвост очажной цепи, на которую вешали чугунки.

Пока старик с Джелалдином загоняли овец и коз, маленькая Ботай хлопотала по дому. Она приносила воду, подбрасывала к очагу сухой кизяк, и, раздув тлеющие с утра угли, готовила чай из высушенных трав.

---

С наступлением темноты семья собиралась за круглым столом-сыпре и ужинала. Набегавшись за день и проголодавшись, дети за обе щёки уминали чёрствые кукурузные лепёшки с кислым овечьим сыром и запивали их забелённым чаем. Поев, Дуйсемби принимался за своё сапожное дело, а Джелалдин устраивался рядом, подавал деду инструменты, а иногда и сам что-то мастерил. Его, конечно, тянуло на улицу, но нужно было помочь деду, и он делал всё, что мог. Ботай же, помыв посуду, стелила для всех постель

Дуйсемби работал до глубокой ночи, при свете луны или светильника, заполненного нефтью, а иногда рассвета, если его торопил заказчик…

Когда приходила пора сдавать свою работу, дети отправлялись в аул вместе с дедом, что было большой радостью для них. Конечно, это не шло ни в какое сравнение с праздником, но дети любили бывать в ауле: и в обычные дни особой жизнью жили аульчане, и совсем другие развлечения были у аульской детворы. Поражали брата и сестру просторные дома, совсем не похожие на их бедную саклю, а особенно — княжеские хоромы в центре аула. Двухэтажное строение, покрытое красной черепицей, казалось детям сказочным.

Вокруг дома, в пристройках с земляными крышами и в войлочных переносных кибитках, жила прислуга князя — это и были главные заказчики Дуйсемби. Вместе с детьми он обходил их жилища, заносил им чувяки и сапоги, а взамен брал кожу, муку и другие необходимые продукты.

Однажды шил он обувь и для маленькой княжны, единственной дочери князя Аман-Гирея.

В тот день дети впервые увидели одетую в шелка девочку. Джелалдин и Ботай были восхищены и красивой одеждой, и белизной кожи, и поведением маленькой княжны. Девочку вывели к ним, чтобы Дуйсемби снял мерку с её ноги. Она была ровесницей Джелалдина и, может быть, поэтому с любопытством разглядывала детей.

— Как вас зовут? — спросила она звонким: голоском, Джелалдин и Ботай как будто воды в рот набрали, молча глядели на неё, боясь шевельнуться, а она подошла к ним, оглядела и, тронув пальцем, сказала:

— Вы что же, боитесь меня? Я не кусаюсь, — сказав так, она рассмеялась и снова тронула их пальцем.

— Ну как же вас зовут? — повторила она.

— Его, дочка, — Дуйсемби показал на внука, — зовут Джелалдин, а её, — он кивнул на девочку, — зовут Ботай.

— Джелалдин, Ботай, — несколько раз повторила княжна. Девочка не обращала никакого внимания на чеботаря, и ему так и не удалось бы снять мерку, если бы в это время не появилась мать молодой княжны, высокая статная женщина в зелёном платье и шапке, похожей на башенку. Она отвела девочку в сторону и велела ей постоять хотя бы минуту смирно. Дуйсемби, раболепно согнувшись и не касаясь ножки княжны, снял мерку.

После этого мать показала ему красивый, расшитый золотом чарык из красного сафьяна:

— Сможешь ли ты сшить такой же? Этот чарык привезли купцы из Анапы, но наша дочь растёт — и мы не можем ждать, когда они приедут снова: девочке нужна обувь для дома. — Гордая женщина смотрела поверх головы Дуйсемби.

— Госпожа, я постараюсь, но не знаю, получится ли чарык таким же, как шьют в Анапе, — тихо вымолвил Дуйсемби, беря в руки обувь.

Чарык Дуйсемби получился ничуть не хуже того — анапского. А когда чеботарь привёз свою работу в княжеский дом, случилась история, о которой долго помнил восьмилетний Джелалдин.

Обрадовавшись чувякам, маленькая княжна побежала по дорожке и упала. Она чуть было не расплакалась от боли, но в этот момент поспешивший ей на помощь Джелалдин подхватил её на руки.

Никто не ожидал от босоногого мальчишки этакой дерзости, и наступила всеобщая растерянность: не благодарить же оборванца, осмелившегося прикоснуться к луноподобной госпоже! Старик Дуйсемби был напуган проступком внука и неминуемой расплатой, которая тотчас и наступила… Из дома выбежал князь и на ходу отвесил подзатыльник распорядителю, а Джелалдина отдубасил так, что тот оказался на земле.

Схватив дочь за руку, князь возопил:

— Не сметь прикасаться к своей госпоже! — и, смерив всех гневным взглядом, увёл в дом плачущую девочку.

Джелалдин так и не понял, что плохого он сделал, хотя дед всю дорогу говорил о том, что простолюдин не должен приближаться к высокой особе. Тогда-то чеботарь и проговорился о том, что пример отца, всю жизнь враждовавшего с князьями, должен был бы послужить уроком Джелалдину.

Джелалдин не раз потом заговаривал об этом, но дед твердил, что такого разговора просто не могло быть. И всё же тайное становится когда-нибудь явным — скрыть свою тайну не смог и старый Дуйсемби, А случилось это тогда, когда мальчик подрос.

Познакомившись на одной из ярмарок с сыном мельника Исхаком, Джелалдин подружился с ним. Выполнив домашнюю работу, он спешил в аул, чтобы повидаться с другом. Они забирались с Исхаком на гору, с которой сакля чеботаря казалась птичьим гнездом.

Где только не бродили юные удальцы! Побывали в удивительной пещере, на самой вершине горы, и у дальнего родника… Они любили охотиться на куропаток, ставя самодельные силки, и сидеть у костра, готовя птичье мясо и рассказывая друг другу легенды о молодых батырах, не боящихся всевластных князей. Спали они здесь же, под открытым небом, а утром возвращались домой, ожидая от родителей порядочной трёпки.

В один из таких вечеров, сидя у костра, мальчик по имени Казий, сын муллы, научившего Джелалдина многим молитвам, рассказал такую историю:

— Говорят, что в наших горах давным-давно жил бесстрашный джигит по имени Темир-Кол — Железная Рука…

Когда Джелалдин услышал имя своего отца, у него гулко забилось сердце…

— Так вот, Железная Рука уводил у богачей красивых скакунов и прятал их в пещерах. Всем он насолил и не мог, конечно, ожидать пощады. Когда его окружили на вершине скалы и прижали к краю пропасти, он, чтобы не попасть в плен, бросился вместе с конём в пропасть…

— Вот джигит так джигит! — восторженно воскликнул Исхак, сын мельника.

* * *

Джелалдин крепко подружился с Исхаком. Целые дни проводили они вместе, а по ночам укрывались на мельнице. Здесь их никто не беспокоил. Отец Исхака, мельник Бектемир, уходил на ночь домой, и на мельнице оставался только работник. Слушая скрип мельничного колеса и монотонное журчание Кумы, они смотрели на высокое звёздное небо и мечтали.

Наутро им обоим доставалось от родителей. Мельник Бектемир ругал Исхака на чём свет стоит, а иногда угощал и палкой, Дуйсемби, хотя и не подымал руки на внука, ругал нещадно, скрывая за своими грозными наставлениями постоянно растущее беспокойство. Он понимал, что его внук упрям: что задумает — сделает, но радоваться ли этому?! Хорошо, конечно, что Джелалдин держится молодцом и не дает себя в обиду, но… Но как бы не унаследовал он строптивый характер отца — не напрасны, он чувствовал, эти опасения.

Джелалдин часто уходил в горы и ночевал там. А однажды он пришёл на рассвете и, бросив возле очага пару убитых куропаток, сказал:

— Какая история со мной случилась, акай!.. Вчера я загнал коз, а потом мы с Жийреном пошли проверить силки. Три куропатки попались. Стемнело в лесу, и я решил заночевать у костра. Тихо вокруг, спокойно… И вдруг я вижу, как мой Жийрен весь затрясся… Что-то неладное, думаю. Огляделся по сторонам, никого нет. Съел я куропатку, а Жийрен так и жмётся ко мне. Думал я лечь, но увидел, что за деревьями чьи-то глаза блестят. Сперва перепугался и даже палку схватил, но глаза исчезли — и Жийрен успокоился. Тогда я накидал побольше веток в костёр, слава аллаху, их целый воз был рядом. Но уснуть уже не мог и всё же, когда костёр стал гаснуть, задремал… А проснулся от ржанья Жийрена: гляжу, он трясётся весь, и в чаще снова глаза видны. Я взял горящую головешку и кинул в кусты — тогда-то и увидел волчью голову. А уснуть так и не смог…

— Вот видишь, сорвиголова, а если б он тебя съел?! Говорил же тебе — не выходи из дому по ночам!..

Дуйсемби, как и положено, отругал внука, но в душе порадовался за храбреца: и в ночном лесу не оробел, и волка не испугался!..

— Ярабий! Значит, на горе волк, чтоб ему пропасть, теперь и козам опасность грозит, и Жийрену — надо, как видно, ружьё твоего отца достать. Слышал, как по ночам пастухи стреляют?

Это для устрашения зверя…

— Акай, у нас есть ружьё! Чего же ты раньше об этом не говорил?! — Джелалдин был поражён.

Дуйсемби досадовал, что выдал невзначай тайну, хранимую столько лет, и совершенно потерялся, когда Джелалдин спросил:

— Так мой отец был охотником?

Дуйсемби подумал о том, что ничего невозможно утаить от внука, и, словно подтверждая эту мысль, как гром, прозвучал ещё один вопрос Джелалдина:

— Скажи, акай, а ты никогда не слышал про подвиг Железной Руки?

— Замолчи! — не сдержал гнева Дуйсемби. — Не хочу даже имени его слышать! Разве это подвиг — оставить детей сиротами?!

Раскрыв от удивления рот, Джелалдин замер, собирая мужество для решительного вопроса:

— Так мой отец совершил подвиг? Почему же ты скрывал это от нас?

— Потому что… — задохнулся от гнева Дуйсемби. — Пусть земля будет ему пухом, но человеку не пристало так жить! — У него вырвались эти слова, и Джелалдин — четырнадцатилетний мальчик, лишённый даже памяти об отце, — почувствовал себя оскорблённым.

— Не говори плохо о моём отце! — крикнул он и выскочил из дому.

Дед обеспокоенно поспешил за ним, но Джелалдин, не останавливаясь, бежал к реке.

— Сынок, вернись, вернись! — прокричал Дуйсемби сквозь наворачивающиеся слезы, но Джелалдин не слышал его слов.

— Что случилось, акай? — прибежала на крик Ботай.

— Обидел я Джелалдина, надо его вернуть, — проговорил дед и, взяв Ботай за руку, пошёл в сторону реки.

С трудом они отыскали лежавшего в траве мальчика. Горестно всхлипывая, он бил по земле кулаками.

Усталые, они вернулись домой. Усадив детей на тахтамете, Дуйсемби раскрыл сундук и неторопливо начал свой рассказ.

— Дети мои, Джелалдин и Ботай, вы теперь взрослые и вряд ли помните, какими вы были, когда оказались у меня на руках. А отца вы и совсем не знаете, и я хотел, чтобы вы никогда о нём не слышали, потому что много опасностей подстерегает тех, кто носит его имя… Но мало кто знает о том, что у Темир-Кола, вашего отца, остались дети. Он причинил много зла самым почтенным людям, и они жестоко расправились с ним…

— Наш отец погиб? — тихо спросил Джелалдин. Недовольный тем, что его перебили, Дуйсемби укоризненно посмотрел на внука.

— Да, у него было немало врагов. И если б они знали, что Темир-Кол оставил потомство, то отплатили бы и вам — таковы законы мести. Сами того не ведая, вы могли навлечь на себя беду. И надо ли вам было знать, что на свете есть злые и жестокие люди. Ведь отец ваш невиновен в том, что происходил из презренного племени казыварцев…

И Дуйсемби поведал своим внукам историю их отца Темир-Кола по прозвищу Железная Рука, бывшего последним вождём племени казыварцев, рассказал о том, как тот бросил вызов князьям и как героически погиб в горах.

Ботай, потрясённая рассказом деда, тихо плакала, но Джелалдин не проронил ни слезинки: глаза его горели ненавистью. Он и раньше задумывался над тем, почему судьба, сделавшая их сиротами, так немилосердна. Но теперь он был горд, что у него такой отец.

— Я отомщу за него! — тихо проговорил он.

— Вот этого-то я и боялся больше всего, — произнёс Дуйсемби, подсаживаясь к Ботай и нежно гладя её по голове. — Дети мои, не говорите никому, что вы дети Темир-Кола. Иначе не миновать вам беды. Я, Джелалдин, только об одном прошу тебя: пожалей мою старую голову! Поклянись мне, что никогда не будешь хвастать именем отца! — И Дуйсемби с мольбой посмотрел на внука.

Джелалдин молчал, но в душе его кипели страсти: он уже видел себя героем, мстящим за отца, и не мог, хотя и жалел деда, поклясться ему в смирении.

— Прошу тебя, Джелалдин! Ведь местью за отца ты ничего не изменишь! У Темир-Кола было много врагов, и одолеть их всех ты не сможешь — так не бывает в жизни. Пожалей себя и Ботай. Если ты объявишь, что твой отец — Темир-Кол не миновать беды. Ты теперь и сам знаешь об этом. Поклянись же! — молил испуганный старик.

— Без нужды, акай, я никому не расскажу об этом, клянусь тебе! — почти прошептал Джелалдин.

Дуйсемби горестно вздохнул, сожалея о том, что был слишком откровенен, но сказанного не воротишь. Подумав так, он подошёл к сундуку и достал из него — словно в продолжение своего рассказа — кинжал с поясом, саблю, два пистолета и ружьё в расшитом чехле.

С самого дна сундука были извлечены чёрная черкеска с бешметом и серая каракулевая папаха.

Джелалдин не мог опомниться от удивления: в простом сундуке, на который он никогда не обращал внимания, оказались такие сокровища!

Но Дуйсемби продолжал свой рассказ: теперь он держал в руках большой узелок, замотанный шалью.

— Это вещи моей дочери Карашаш — вашей матери. Вот эти платья и украшения будет носить Ботай, когда станет взрослой, а это, — он показал на черкеску и папаху, — праздничная одежда вашего отца. Её принёс бедняга Тоган, скрывавшийся вместе с вашим отцом в горах. Убийцы отрезали ему язык, чтобы никто не узнал о подвигах Темир-Кола. Когда он — спустя год после гибели Железной Руки — принёс его вещи, мы помянули джигита: мир его душе! Теперь эти вещи принадлежат тебе, Джелалдин. Кроме них… — Старик нагнулся к сундуку и достал оттуда шёлковый куржун с золотыми монетами. Дав Джелалдину и Ботай по монете, он сказал: — Это богатство, Джелалдин, завещано тебе. На монетах ты увидишь пасть собаки — это родовая тамга твоего несчастного рода, прозванного злыми людьми «собачьим корытом». На эти деньги ты сможешь купить себе любую невесту…

— Посмотри, Ботай, эти монеты держал в руках наш отец.

— Да, эти монеты очень красивы! — ответила девочка. Дуйсемби собрал монеты в куржун и опустил на дно сундука, туда же спрятал узелок и одежду Темир-Кола. Из оружия он оставил только ружьё.

— Дети мои, — произнёс он горюя, — родители оставили вам всё необходимое, а я не могу дать вам ничего. Лишь это вот жилище, — он обвёл взглядом тёмные углы, — и себя самого.

— Нам ничего не надо! — вскочив с тахтамета, Ботай подбежала к деду и обняла его. — Ведь ты с нами, и мы за всё тебе благодарны! — воскликнула она.

— Мне нечего больше желать, дети мои!

Расчувствовавшись, Дуйсемби не потерял нити своего повествования: из чёрного чехла он достал ружьё, зарядил его холостым патроном и, выйдя во двор, выстрелил в воздух.

— Это для острастки, — сказал он, вешая ружьё на стену. — Скоро и ты научишься стрелять. Ты ведь уже взрослый…

Засыпая, Дуйсемби видел перед собой горящее лицо Джелалдина. «Что ж, чему быть, — подумал старик, — того не миновать. Джелалдин весь в отца, и жизнь у него, похоже, будет нелёгкой…»

* * *

Можно ли свернуть с дороги судьбы!

Джелалдин и Исхак часто бывали в княжеском дворе и всегда встречали там княжну и её подругу Кумис. Подростками они просто забавлялись, проникая в этот роскошный сад: вот, мол, мы какие! А когда возмужали, не могли и дня прожить, не увидевшись со своими красавицами. У Исхака и Кумис дело было почти слажено, и они часто уединялись, оставляя наедине Джелалдина и Мейлек-хан. Не сойдёшь, как видно, с дороги судьбы! — вскоре те поняли, что не могут жить друг без друга, и поклялись, что соединят свои жизни. Узнай о том их близкие, «нет»! — вскричали бы они, но… можно ли противиться судьбе!

Султан Аман-Гирей давно искал себе зятя, не его строптивая дочь отвергала всех женихов. И только тогда, когда мать откровенно поговорила с дочерью, Мейлек-хан дала слово, что о своём решении она объявит на свадьбе Исхака и Кумис.

Свадьба, по обычаю, завершалась конным состязанием, и Джелалдин, отличный наездник, был признан победителем.

— Аперим! — кричали все вокруг.

Судья остановил состязания и, взяв коня за уздечку, отвёл в сторону.

Люди долго не успокаивались: молодёжь выкрикивала поздравления Джелалдину, старики цокали языками, выражая изумление.

Когда Джелалдин сошёл с коня, судья объявил, что он выиграл состязания и сейчас получит главный приз. Джелалдин поприветствовал всех сидящих на возвышении, и каждый, откликаясь на его приветствие, с любопытством смотрел на джигита. Джелалдин, сомкнув губы и пряча глаза, обошёл всех и вернулся к судье. Тут он снова заметил эти изучающие взгляды, от которых ему стало не по себе: особенно жёстким был взгляд Аман-Гирея.

Джигит искоса поглядел на князя, и его поразило то, что у этого человека голова будто вросла в туловище, и если он куда-то смотрел, то поворачивался всем телом. Джелалдин впервые так близко видел отца Мейлек-хан, и непонятный страх овладел им от одного его вида. Ещё вчера он грезил о том, что отец девушки смилостивится над ними, но сейчас понял, что князь неколебим, как скала.

И Аман-Гирей внимательно изучал джигита. Ему понравилась его благородная внешность: и тонкое лицо парня, и его мягкий взгляд вызывали доверие. «Надо приблизить его ко двору: из парня может выйти хороший нукер, полезный в лихие времена, видно, что отважен и людей, за собой поведёт», — решил Аман-Гирей.

Судья посоветовался с почётными гостями, и все пришли к согласию, что приз победителю вручит молодая княжна. Узнав об этом решении, девушки во главе с Мейлек-хан направились к пологу. Все они были нарядны, а одежда Мейлек-хан; богато и щедро изукрашенная, просто пламенела на солнце — и её красное бархатное платье с золотыми застёжками и золотым поясом, и синяя шапочка, и платок, прикрывающий половину лица… На вытянутых руках княжна несла белую черкеску с белым башлыком.

Когда девушки приблизились к пологу, судья подтолкнул Джелалдина.

— Иди же, возьми подарок.

Джелалдин подошел к Мейлек-хан, и все увидели, какими нежными взглядами они обменялись: дерзость победителя была удивительна, ну да победителей не судят, а вот горячий взгляд молодой княжны смутил и молодых, и старых — люди словно забыли о том, зачем они здесь собрались. Пауза длилась так долго, что султан Аман-Гирей даже посинел от напряжения, и глаза его готовы были выкатиться из орбит.

В толпе послышался ропот. А когда молодая княжна протянула победителю приз — черкеску и башлык — стоящие рядом услышали: :

— Самому лучшему джигиту — от девушек аула!

Произносить какие-то слова девушке по обычаю не полагалось, а уж выражать свою нежность к человеку простого звания и подавно. Но князь Аман-Гирей разгадал смысл сказанного, ведь он был предупреждён женой, да и сам, измученный дурными предчувствиями, ждал самого худшего. И вот это худшее явилось…

Но князь сказал себе, что это всего лишь блажь его дочери, и, порядком смущённый, утешился тем, что всё ещё можно поправить. Ну, а суд голытьбы, присутствовавшей при его позоре, для него ничего не значил… Знатные люди ничего не узнают, и это главное.

Аульчане подивились поведению княжны, но каждый истолковал его по-своему: одни решили, что княжна недостаточно умело выразила своё восхищение, другие, как и Аман-Гирей, увидели в этом девичий каприз. Однако молодые люди — и среди них Исхак — усмотрели в этой истории любовный запев и гадали о том, какая сложится песня, если княжна действительно влюблена в Джелалдина.

Все, кто был на состязаниях, а это почти весь аул, возвратились на княжеский двор. Здесь их ожидало обильное угощение: варёная баранина, мед и буза, различные фрукты, сёк, баурсаки украшали стол. Люди усаживались и начинали пировать. Молодёжь разносила еду, а заодно угощалась чем придётся. Напившись мёду и бузы, беспутные гуляки ходили толпой от стола к столу, горланили песни и снова выпивали.

Все женщины разбрелись по комнатам, где их угощали чаем и сладостями, молодые девушки вместе с енге сидели в комнате невесты.

Султан Аман-Гирей, вернувшись с состязаний, оставил дядю Кумис за старшего и удалился в дом. Тотчас же карагул был послан за его женой.

Возвратившись, карагул встал подле левой руки князя, а за ним следом вошла Айша: на её каменном лице ничего нельзя было прочесть.

— Ты видела? — с гневом спросил князь.

— Да, — кивнула женщина.

— Надо позаботиться о том, чтобы наша дочь оставила свои детские капризы — пора бы уж ей всерьёз подумать о жизни. Так опозорить нас перед голытьбой! Так унизить себя! Хорошо ещё, что парень нездешний. А то бы ещё долго чесали языки наши пустомели!

— Здешний он или нет, не знаю. Но вот уже год, как он приходит в наш дом с женихом Кумис.

— Как же так! — поразился Аман-Гирей. — Уже год — и ты ничего не говоришь об этом? Куда же ты смотрела.? — гневно вскрикнул князь. Благородная Айша потупилась, и Аман-Гирей поубавил свой гнев.

— Клянусь, что ни один оборванец не взглянет отныне на мою дочь! Мейлек-хан больше и шага не сделает из дома…

* * *

Наступила осень. Тучи всё чаще заволакивали небо. Ветер гнул полуобнажённые деревья. Дожди хлестали в земляные крыши и окна ногайских жилищ.

В каких-то саклях мерцал огонёк. Лаяли собаки, ревел скот, слышались крики детей. Но все эти звуки заглушал прерывистый ветер и барабанящий по ветхим крышам дождь. Кто-то из взрослых выходил иногда на улицу, но быстро возвращался обратно. Дым из очажных труб сразу же рассеивался над крышей, запах сырой гари кружил среди беспорядочно раскинутых домов. Людские голоса чаще слышались во дворе князя, где никак не могла угомониться прислуга, да и собаки лаяли здесь громче, чем в других местах. Из дома князя то и дело высовывалась голова распорядителя: он вглядывался в сторону дороги.

Когда к дому подъехала крытая арба, появились люди и помогли сойти странному арбачи.

Главный муртазак (управитель) сделал своим людям несколько наставлений, и они провели приезжего толстяка, обвешанного куржунами, к дверям дома. Гость оказался в непривычной темноте, остановился, ступив на мягкий ковёр, но тут вышла навстречу сама госпожа и, взяв его за руку, нетерпеливо повела в дом. Гость послушно шёл следом, не зная, как освободиться от держащей его руки, чтобы не уронить висящие на его плечах куржуны.

Странный гость закашлялся и стал переминаться с ноги на ногу, когда следом за госпожой оказался в освещённой комнате. В комнате у раскрытой постели сидела девушка, склонившись к изголовью больной. Её тяжёлое дыхание прерывалось иногда глухими стонами. Тахтамет, на котором она лежала, великолепно убранный, сиял парчовыми узорами покрывал и дорогих персидских тканей, в беспорядке разбросанных по коврам.

Подруга больной прикладывала руку к её лбу и горестно вздыхала. Одета она была в зелёный архалук, опоясанный голубой лентой.

На маленьком серебряном треножнике лежал переплетённый в бархат Коран с алой, шитой золотом ленточкой вместо закладки, а возле него стояла золотая баночка с лекарством. На другом столике за прозрачной занавеской горела восковая свеча, вставленная в серебряный подсвечник; тут же были большие золотые часы и незаконченное женское рукоделие, накрытое шёлковым платком. На двух небольших кроватях было разложено праздничное одеяние Мейлек-хан.

Когда вошли госпожа и её гость, девушка встала и неслышными шагами приблизилась к столику, на котором горела свеча. Она подняла светильник, чтобы получше разглядеть гостя.

Больная повернула голову к огню и чуть слышно, шёлковым голосом произнесла:

— Отдохни, Кумис, сколько можно плакать! Ты же видишь… мне легче… а слезы портят лицо… Подойди и поцелуй меня, джаным… — Обрадовавшись словам подруги, Кумис бросилась к ней на грудь и зарыдала.

— Ханым, — сказала она сквозь слезы, — ты должна поправиться! И жизнь будет счастливой, ханым!

К ним подошла госпожа и, нагнувшись, приложила руку к горячему лбу больной.

— Не беспокойся, мама, мне уже лучше! — проговорила девушка.

— Я привела к тебе лекаря, — сказала мать, показывая на вошедшего с ней в комнату горбатого старика в ветхой, покрытой грязными пятнами одежде.

Горбун быстро осмотрелся, постоял с минуту в нерешительности, а потом молча снял с плеча свои куржуны и, бережно положив их на ковер, сел возле них — уверенно и спокойно.

— Лучше ли тебе, душа моя? — спросила княгиня, наклонившись к больной дочери и прильнув к её щеке материнским поцелуем.

— Да, маменька, — тихо ответила больная, — мне лучше…

— Но ты вся горишь… словно в огне… Лекарь! — произнесла она, — у неё горячка… она бредит по ночам… её мучает бессонница… Я много слышала о твоём чудесном искусстве — вылечи мою дочь, и ты будешь вознаграждён.

Лекарь молчал.

— Ты должен сделать всё, лекарь, — продолжала она, — ты должен… — Незнакомец кивнул, не проронив ни слова, и словно прирос к полу, не смея шевельнуться. Девушки пристально смотрели на него… — Что же ты медлишь, лекарь? — повторила нетерпеливая мать, — время уходит… Уже поздний час…

Лекарь тяжело приподнялся, развязал один из своих мешков, с ловкостью юноши- вынул из него несколько склянок, потребовал чашку, высыпал в неё что-то из грязной тряпки, раскупорил один из пузырьков и вылил из него половину жидкости» потом размешал составленное лекарство, взял со стола свечу и подошёл к кровати…

Седой и безобразный старик пристально всматривался в лицо девушки. Княжна, почувствовав его взгляд, отвернулась.

После долгих приготовлений старик принялся за лечение. Плеснув жидкости на полотенце, он провёл им по лицу больной и дал ей выпить несколько капель своего чудодейственного снадобья. Лицо княжны тотчас преобразилось, она уже с любопытством рассматривала безобразного старика. Румянец окрасил её бледные щёки, и исстрадавшаяся мать облегчённо вздохнула.

— Аллах благословит твоё искусство, лекарь! — И она нагнулась к княжне: — Тебе уже лучше, дочь моя?

— Да, мама, — ответила Мейлек-хан. — Я чувствую, что силы возвращаются ко мне.

— Я боюсь обмануться в своих надеждах и хотела бы, лекарь, чтобы ты побыл с моей дочерью до утра. — Отдав приказание старцу, княгиня повернулась к Кумис. — Будь и ты при ней, подруга моей бесценной! А мне пора идти.

Княгиня вышла из комнаты. Старик же уселся поодаль, на полу, и, казалось, погрузился в дремоту.

Прошло некоторое время. Кумис сидела рядом с больной и, взяв за руку, шёпотом пересказывала ей старинную легенду.

— Прекрасная Балыш и солнцеликий Бозджигит во сне увидели друг друга и полюбили на всю жизнь. На следующий же день солнцеликий Бозджигит отправился в путешествие, чтобы найти свою возлюбленную…

Послышались шаги за дверью, и в комнату вошёл седоусый Аман-Гирей, истомлённый духом, но внешне по-прежнему бравый. В руках он сжимал большое красное яблоко.

Кумис при появлении князя встала и отошла в дальний угол комнаты.

— Тебе лучше, моя драгоценная Мейлек-хан? — чеканя слова, проговорил князь.

— Да, отец, мне теперь лучше, — ответила больная, приподняв голову.

Князь положил яблоко на стол и, увидев сидящего в углу лекаря, громко кашлянул.

Лекарь, открыв глаза, вскочил и смиренно склонился перед ним. С головы до ног оглядел его суровый владыка.

— Проси у меня что хочешь, лекарь, но сделай так, чтобы моя дочь выздоровела. Слава о твоём искусстве разнеслась по всему ногайскому краю, но она приумножится во сто крат, если ты вернешь здоровье дочери князя Аман-Гирея.

— Я сделаю всё, что смогу… — еле слышно прошептал лекарь. Князь повернулся к дочери и расплылся в улыбке — его дочь выглядела вполне здоровой! Кинув взгляд на укрывавшуюся в углу Кумис, князь ещё раз посмотрел на дочь, сомкнул одобрительно веки и молча вышел из комнаты, затворив за собой дверь.

Старик-лекарь сел на своё прежнее место, а Кумис, пристроившись возле кровати, продолжила свой рассказ.

Протекло какое-то время, и свеча наполовину сгорела.

— Отдохни, Кумис, уже сколько ночей ты не спишь, — попросила княжна.

— Я отдохнула, когда с тобой сидела, мать.

— Прилегла бы там, — и княжна показала на свободную кровать, — или рядом со мной…

— Как же можно! В одной комнате с незнакомым мужчиной! — ответила Кумис.

— Но ведь это лекарь, который всегда должен быть там, где больные, — ответила Мейлек-хан, — да к тому же он старик и такой безобразный…

Подруга молчала, стреляя глазами в сторону лекаря, свернувшегося в клубок в дальнем углу комнаты — ей просто не верилось, что можно спать в такой неудобной позе.

Наконец она увидела, что старик держит в руке сафьяновый тавалдрык (башмачную колодку) подруги. Девушка не поверила своим глазам и сделала знак княжне. Та тоже взглянула на седовласого чудака, который, казалось, ни о чём не подозревая, продолжал гладить тавалдрык.

— Оставь в покое тавалдрык, дедушка! — раздражённо произнесла Кумис, — уж не спишь ли ты часом?

— Нет, уважаемая, я не сплю, — произнёс старик, приблизившись к подругам.

Мейлек-хан готова была закричать и даже ухватилась за рукоятку крошечного кинжала, спрятанного у неё в одежде…

— Сон мой прошёл, уважаемая. Но мне не забыть его, потому что в том сне мне привиделась невиданной красоты девушка! — проговорил лекарь, упиваясь взглядом Мейлек-хан.

Став против девушек, старец сорвал с себя ветхую одежду, из-под которой, к великому изумлению девушек, выпала подушка, горбившая его спину; так же быстро отлетела приклеенная борода, сплющенный нос, вылепленный из бараньей кожи.

Всё это было так невероятно, что обе девушки застыли от удивления…

Перед ними стоял стройный молодец с горящим взором, едва смягчённым смущением. Одет он был в коричневый бешмет, увешанный дорогим оружием…

Джелалдин!

У Кумис словно язык отнялся, и она ещё долго не могла прийти в себя, а Мейлек-хан, счастливо улыбаясь, восторженно глядела на своего исцелителя. Взяв любимую за руку, Джелалдин повернулся к Кумис и приложил палец к губам, но… Но она, и при желании, не смогла бы поднять шума: язык её не слушался, а голос пропал…

* * *

За окном брезжил рассвет. Склонившись над любимой, юноша шептал:

— Моя бесценная, ненаглядная! Тебя ли, солнце моё, тебя ли, свет моей тоскующей души, тебя ли видит твой верный Джелалдин! И я, несчастный, не в силах возвратить жизнь своей гурии…

Она тихо приподнялась и, пылая страстью, посмотрела на джигита:

— Если отец узнает, что ты здесь, он убьет нас. В эту комнату ещё не заходил никогда посторонний мужчина.

— Будь что будет — я не боюсь. И буду приходить сюда до тех пор, пока ты не поправишься.

— Тогда я буду болеть ещё долго-долго, — засмеялась Мейлек-хан, — чтобы ты мог приходить ко мне.

— Мейлек-хан — жизнь моей души!

— Джелалдин! — трепетно повторила она его имя и, протянув руки, коснулась его щеки. Юноша обнял её.

— Ах, Мейлек-хан, как безумно я люблю тебя…

В комнате было уже почти светло, когда, догорев до конца, свеча потухла. В углу, всё в той же позе, сидел безобразный горбун.

Перед рассветом та же арба, запряжённая единственной лошадью, выехала из ворот княжеского дома. В арбе сидел горбатый лекарь…

Когда арба отъехала далеко от аула, аробщик затянул молодецкую песню.

Вдали блестела серебристая цепь Кавказских гор. Над Пятигорьем поднималось солнце. Буйная зелень была так же молода, как аробщик, а шелковистая трава стелилась по земле так же, как и его песня.

* * *

Одиноко стояла сакля над высоким обрывом реки. Небольшая дверь, ведущая внутрь жалкого жилища, была загорожена аробным колесом: время от времени между его длинными спицами показывалась кудрявая голова девочки, смотрящей вдаль…

— Нет, акай, не видать никого, — проговорила она, войдя в. землянку.

Дуйсемби, услышав эти слова, не обратил на них никакого внимания и спокойно продолжал чинить изношенный чарык, обшитый полинявшим галуном.

— Акай, — произнесла девочка вполголоса, — я испекла чурек и приготовила чай, поешь, а я ещё посплю…

Старик, углубившись в свою работу, промолчал и на этот раз. Он устал, и ничто, казалось, не могло вывести его из равновесия. Но вот светильник от неосторожного движения девочки покачнулся, и старик тяжело вздохнул; быстро наклонившись, он схватил ещё не потухший светильник и подул на него. Но дневной свет не проникал в их маленькое окно, и в комнате стало совсем темно.

— Недаром, видно, ты носишь такое имя — Ботай, — сердито сказал старик, — неуклюжа, как настоящий верблюжонок.

Бойкая девочка пристально взглянула на деда и ответила:

— Ботай — только имя, а я совсем не верблюжонок.

Старик сокрушённо покачал головой.

— Посмотри-ка ещё раз, Ботай, — произнёс он. Но девочка не отозвалась на слова деда — она заснула. Старику ничего не оставалось, как выйти во двор самому, но в этот момент в дверях кто-то появился.

Кто это был? Ещё один горбатый старик.

Двойники были так похожи, что, посмотрев друг на друга, не смогли удержаться от смеха. Вошедший сбросил с себя куржуны, перекинутые через плечо, проворно снял ветхое одеяние и отцепил седую бороду.

— Салам алейкум!

— Долго же ты гостил, — сказал Дуйсемби, — посмотри, ведь уже утро… Сопутствовала ли тебе удача, молодой проказник?

Юноша, услышав эти слова, бросился в объятия доброго старика и нежно коснулся лбом его плеча.

— Я знаю, акай, сколько беспокойства тебе доставил. Прости меня! Я не мог не пойти на эту хитрость!

— Джелалдин, мальчик мой, твоя сестра спозаранок приготовила тебе еду, но так и не дождалась тебя — уснула. — Старик заботливо укрыл спящую девочку. — А вчера мы так волновались за тебя, что она не прилегла до самого рассвета.

Джелалдин подошёл к Ботай и, поцеловав её, проговорил:

— Бедная сиротка, и тебе я не дал покоя.

— Главное, что ты уже дома, — сказал старик.

— Не стою я таких беспокойств, акай, и я буду огорчён, если вы всегда будете волноваться за меня. — И он сел за стол, накрытый для него заботливой Ботай.

— Ты с каждым днём всё больше становишься похож на своего отца — Железную Руку.

— Расскажи про него ещё что-нибудь, акай! — попросил Джелалдин.

— Что же рассказывать? Никого не слушался, твой отец. Упрямый был, дерзкий. Смирись он со своим положением — жил бы преспокойно где-нибудь в глуши. Но нет, он вздумал состязаться со знатью, честь свою защищать… И ты, Джелалдин, плохое дело затеял. Я ведь знаю, куда тебя носит по ночам — о состязаниях на свадьбе Исхака все говорят… А с богатыми шутки плохи — Аман-Гирей никому не простит такого позора.

— О чём это ты, акай? — Джелалдин попытался уйти от этого разговора.

— Нет-нет, Джелалдин, не надо меня обманывать! Я хочу сказать, что мы бедные люди. А ты и подавно будешь ненавистен знати, ведь о твоём отце ещё не забыли…

— Но что же тебя беспокоит, акай? — Джелалдин сделал вид, что не понимает деда.

— А то, что твоя сестра рассказала, какая беда постигла Аман-Гирея и какому лекарю он обязан теперь исцелением дочери. В ум не возьму, как ты посмел обмануть князя? Ведь если узнают об этом — не сносить тебе головы.

— Я только разыграл своих друзей! — Джелалдин притворно вздохнул, но, не снеся собственной лжи, рассмеялся.

* * *

Мутные воды Кумы шумно хлестали о глинистые берега, пытаясь вырваться на волю. Густой туман окутал валуны, тучи спускались всё ниже, хлёсткий ветер набрасывался на сырую тьму — но сумрак всё сгущался.

Мейлек-хан, словно спасаясь от преследования, бежала по берегу реки, шепча молитву:

— Акбар Мухаммед расул Алла…

Она остановилась возле высокого камня, прижалась к нему.

— Я, как безумная Балыш, не в силах владеть собой.

Сказав так; она вытерла лоб ладонью и осмотрелась.

Ей вдруг привиделась девушка в белом одеянии, с развевающимися волосами.

— Бисмилла! Да это же сама Балыш! — воскликнула Мейлек-хан. — Она ищет погибшего возлюбленного.

Раскинув руки, девушка в белом одеянии шла берегом реки и пела песню о погибшем друге.

Пусть на степи падёт сухие

Много снега в урочный час,

Пусть красавицы молодые

Не утешатся после нас.

Пусть не пляшут они, не поют,

В память нашу пусть слезы льют.

Прошлым летом с женой простившийся,

Не вернётся домой джигит.

Плачет, плачет красавица белая.

Косы падают на подол.

Из волос она ложе сделает,

Только муж бы её пришёл.

Что бессильная, неумелая,

Станет делать она одна?

И опустятся руки белые,

И согнётся её спина.

Прошлым летом с женой простившийся

Не вернется домой джигит.

Мейлек-хан в страхе всё сильнее жалась к камню, но не сводила глаз с безумной Балыш. Её песню подхватывал ветер, и печаль, словно туча, заволакивала небо и землю.

Мейлек-хан закрыла в истоме глаза и очнулась лишь тогда, когда почувствовала чьё-то прикосновение: конь игреневой масти стоял перед ней.

— Ой, Жийрен! Ты не осёдлан: значит, Джелалдин не смог прийти на место наших свиданий. Но почему же его нет с тобой? Где он? Что с ним? — Она погладила голову коня и осмотрелась.

Ветер стих, и тучи стороной обошли Пятигорье.

— Верный мой друг, Жийрен! Храни своего хозяина, надежду и радость души моей. Я не в силах этого сделать, Аллах дал мне робость в удел, но ты мчишься быстрее пули, быстрее птицы и всегда спасаешь моего джигита.

— Э-эй! — раздался сзади тихий голос.

Мейлек-хан оглянулась, и… печаль, завладевшая было её душой, отлетела: «прошлым летом с женой простившийся», возвратился домой джигит!..

— Ненаглядная моя Мейлек-хан! Второй день я жду тебя на этом месте!

— О, Джелалдин! Как же горька жизнь без тебя! Белый свет не мил! Отец теперь следит за каждым моим шагом, и только надев этот тастар, — и она откинула край белого платка, — я смогла выбраться из дома. Без тебя не мила мне эта жизнь.

— Я украду тебя, любимая, и мы будем вместе.

— Нет, Джелалдин, нет! Только не это. Отец пустит за нами погоню, и тебя убьют. Ты не боишься этого, я знаю. Но подумай обо мне. Что станется со мной, если это случится?

— Но я думаю о нас двоих, любимая! И не пристало джигиту отступать. Разреши мне поговорить с твоим отцом!

— Нет, Джелалдин, нет! Он и слушать тебя не станет. Лучше что сделаю я…

* * *

Множество почётных гостей собралось в этот день в доме князя Аман-Гирея.

— Приветствуем тебя! — закивал головой мулла, завидев хозяина, торжественно входившего в комнату. — Приветствуем тебя, светило мудрости и великодушия! Пусть великий Аллах усеет твою дорогу цветами здоровья и семейного благополучия! Пусть он осенит тебя своим неистощимым милосердием и ниспошлёт на весь твой род бесконечное и неисчерпаемое изобилие! Да прольются все эти блага на твоих домочадцев и верных рабов! Пусть всемогущий и всесильный Аллах укроет тебя крылом милости своей — и сохранит твою мудрую голову на крепких плечах! Приветствуем тебя, хозяина мудрости и любви, правоты и гостеприимства!

Собравшиеся низко поклонились и, подойдя к султану, благоговейно приложили свои ладони к его руке. Повелительный жест этой руки пригласил всех сесть на поданные арабом-невольником сафьяновые подушки, приготовленные для торжественных приёмов. Все взобрались на тахтамет и, скрестив ноги, уселись.

— Высокочтимые гости! — отвечал после короткого молчания растроганный хозяин, и тусклый взгляд прошёлся по каждому из присутствующих. — Вы славите моё богатство и мудрость? А я самый беспомощный из отцов и самый несчастный из всех, кто знавал когда-либо душевные муки…

Гости хотели было возразить, но султан остановил их презрительной улыбкой.

— Ровно год назад, — продолжал он, — я объявил всему правоверному миру, что тот, кто понравится мне, получит руку моей дочери и, принеся — как велит обычай — калым, приобретёт после моей смерти всё моё богатство. И что же? Много богатых юношей явились тогда в мой дом, и все они были достойны руки моей дочери. Я даже пожалел тогда, что, не имея дюжины дочерей, не смогу породниться с такими геройскими молодцами: все они были богаты и знатны. Но Аллах дал мне только одну дочь, и, любя её всей душой, я предоставил ей право выбора жениха…

— И кто-нибудь из этих доблестных джигитов удостоился этой чести? — решился спросить самый отважный из гостей.

— Ничуть не бывало: дочь отказала всем… — ответил князь.

Гости были удивлены и, в знак великого недоумения, прикусили указательные пальцы…

— Да, она отказала им всем. Я и сам был удивлён, как и вы, но вскоре узнал настоящую причину…

В это время в комнату вошёл горбатый старик:

— Садам алейкум, высокочтимый Аман-Гирей! — И горбун поклонился хозяину, а затем и гостям.

Ему досталось оставшееся незанятым место в углу комнаты, как будто нарочно приготовленное для него.

— Обещает ли почтенный лекарь, — вкрадчиво сказал хозяин, обращаясь к старику, — что не будет прерывать никого, пока не наступит его очередь говорить и пока ему не напомнят об этом?

Лекарь приложил руку к груди, не поднимаясь со своего места и не глядя ни на кого из гостей: смею ли я не подчиниться твоим требованиям! — таков был его безмолвный ответ.

— Скоро я узнал, — удовлетворённо продолжил князь, — настоящую причину отказа моей дочери… И какая же, вы думаете, эта причина? Как бы вы ни ломали голову, это останется для вас неразрешимой загадкой, какой она оставалась и для меня до тех пор, пока княжна не призналась своей матери, что давно уже любит одного храброго джигита и никому другому не может отдать своё сердце… Я был просто уничтожен этим ответом: моя единственная дочь посмела избрать себе жениха, не посчитавшись с волей родителей. Выходит, что я позволял ей слишком много. И это, почтенные, моя единственная услада и самая светлая мечта! Но она ведь ещё ребёнок, дитя малое, — с горечью произнёс князь и, сделав паузу, продолжил совсем другим тоном: — В моём ауле, почтенные, появился голодранец, который хочет опозорить мои седины… — Старик тяжело опустился на подушки и, обессиленный, поник головой.

— Кто же этот негодный? — закричали в один голос его гости. Назови его имя!

И только лекарь безучастно восседал в своем углу, не удостаивая вниманием горемычного князя…

— Мы отрежем ему голову, вырвем язык! — гости, как могли, утешали Аман-Гирея.

Выставив вперёд руку, князь принялся успокаивать их.

— Но ты так и не назвал нам, султан, имени того нечестивца Скажи, кто он?

Но князь, простерев вперёд руку, хранил молчание.

В наступившей тишине горделиво поднялся лекарь и, обратив на себя всеобщее внимание, долгое время молчал, не в силах, как видно, справиться с охватившим его волнением. Было видно, что он колеблется… Но почётным гостям, собравшимся в гостиной зале Аман-Гирея, не было дела до его колебаний: они пытались понять, по какому праву проник сюда этот безродный и не унижает ли это их чести.

Безродный тем временем овладел собой, но от его гордого вида не осталось, как заметили гости, и следа — попытка выпрямиться во весь рост, похоже, обессилила его.

— Что скажу я почтенному собранию? — прохрипел он разбитым голосом. — Я лишь исполню поручение одного храброго человека, который просит у князя руки его дочери — Мейлек-хан… Его имя известно князю… Вот и всё, уважаемые, что я должен был сказать здесь… Пусть теперь князь ответит, согласен ли он отдать свою дочь за джигита?

По комнате прокатился смешок.

Князь вздрогнул от дерзких слов старика и невольно схватился за кинжал, висящий у него на поясе… Движение это остались незамеченным гостями, но не скрылось от взора лекаря, пристально следившего за ним. Князь встал.

— Правоверные! — произнёс он с горькой улыбкой. — С каких это пор достоинство султана стало у нас столь ничтожно, что может быть отдано на поругание всякому оборванцу! И с каких это пор позволено обидчику безнаказанно порочить княжескую честь!

Усмехнувшись в бороду, лекарь оставался, как и прежде, спокоен.

— О Мейлек-хан, дочь моя! — прокричал в отчаянии Аман-Гирей. — До чего довела ты своего отца упрямством и непослушанием!..

Гости ещё пуще заволновались.

В эту минуту скрипнула дверь, и в комнату, околдовав всех гостей, вошла Мейлек-хан: блеснули на солнце бархатные башмачки, шитые серебром, Мелькнули, отражаясь в зеркалах, шёлковые шальвары, прикрытые малиновою исподницей, и парчовый архалук, стянутый на талии драгоценным поясом… Перед гостями предстала красавица, слава о которой пронеслась по всему горному краю. Благоуханием повеяло тогда на восхищённых гостей князя…

Красавица явилась без девичьего покрывала, хотя и носила его всегда, когда нужно было выйти из дома или пройти через кунацкие комнаты.

— Ты звал меня, отец, — произнесла она, почтительно поклонившись, — я пришла.

Князь поднял голову.

— И тебя-то, мою бесценную, — проговорил он едва слышно, — хотят отнять у меня. Но отец тебя не выдаст… скорее убьёт твоего нечестивца, или сам будет убит… Скажи им, дочь моя, что ты навсегда отказываешься от своего недостойного избранника — и пусть он ищет себе другую невесту… Я разделю с ним пополам своё богатство, дам и золото, и скот, только бы он отказался от тебя…

Взглядом подозвав дочь, старик привлек её к себе, и глаза его увлажнились. Но княжна вырвалась из его объятий и, отважно шагнув к гостям, проговорила:

— Не быть этому, люди, и уж если жизнь не соединит нас, смерть выроет нам одну могилу!!! Послушайте меня, уважаемые. Я клянусь, что никому, кроме Джелалдина, не будет принадлежать его верная Мейлек-хан!

Слова девушки поразили всех.

— Когда же это было, чтобы дочь противилась воле отца! — грозно проговорил мулла.

— Какое бесстыдство! — дружным хором пропели гости.

— Значит, конец света близок, если правда всё то, что мы слышим.

В дальнем углу, занимаемом убогим старцем, послышался непонятный шум, и гости, оглянувшись, увидели, каким пламенным взором обнял старик лунноподобную княжну.

— Достопочтенный князь и вы — мудрые мужи! Было время, когда любимая дочь Аман-Гирея, прекрасная Мейлек-хан, безнадёжно хворала. Тогда-то, призванный князем, чтобы облегчить её страдания, я и вошёл в его дом. И разум мой чуть не помутился при виде красавицы…

— Замолчи, лекарь! Иначе я укорочу твой поганый язык! В уме ли ты, что славословишь княжескую дочь! Я что же — ровня тебе? — свирепо проговорил князь.

Но лекарь не снизошёл до извинений.

— Тогда-то я и решил приложить все силы, чтобы спасти этот райский цветок. Князь не скупился на обещания, и в случае исцеления дочери обещал мне всё, что я захочу…

Старик вопросительно взглянул на князя: подтверждает ли он его слова?

— Так чего же ты хочешь? — презрительно усмехнувшись, спросил князь.

— Я, достославный князь, прошу руки твоей дочери Мейлек-хан — громогласно произнёс лекарь.

— Что-о?! — взревел поражённый князь, хватаясь за свой верный кинжал.

Вскочили от неожиданности и его почтенные гости. Одна Мейлек-хан не выказывала ни малейшего удивления и таинственно улыбалась.

Князь заметил эту улыбку и накинулся на неё:

— Что же ты молчишь, дочь моя? Неужели ты пойдёшь за этого полоумного горбуна?

Муртазаки — исполнители султанской воли — окружили несчастного лекаря и, обнажив кинжалы, ожидали приказаний князя.

— Повтори свои слова, безумец! Или я велю муртазакам проколоть твоё дряхлое сердце! — гневно прокричал князь.

Но слова уже были не нужны: лекарь смело сорвал с себя маску, упали на половицы его ветхие одежды и седой парик, спина старика распрямилась… Гости всполошились пуще прежнего.

— Отец, это Джелалдин — тот самый джигит, мой избранник! — Взявшись за руки, княжна и Джелалдин пали на колени перед князем.

— Ты больше мне не дочь, и я тебе — не отец!.. Возможно ли такое бесстыдство! Нет-нет, у меня нет больше дочери!.. — оттолкнул он княжну. — Какой позор! Дочь султана бесчестит себя перед безродным бродягой!..

— Достославный князь! И вы, почтенные гости! — произнёс Джелалдин. — Я сын Темир-Кола, и наш род не менее знаменит, чем какой-нибудь другой, и не менее славен…

— Что он говорит! — не веря своим ушам, прокричал поражённый Аман-Гирей.

А мулла прошипел презрительно:

— Казыварцы всегда были неверными, это — проклятое племя…

— Железная Рука! Он достал меня из могилы! — простонал сражённый князь. Гости сокрушённо вздыхали.

— Казыварцы, если и не почитали Священную книгу, то лучше всех соблюдали народный обычай — адат, — возразил мулле Джелалдин.

— Наверное, за то, что твой отец соблюдал адат его и ненавидели в народе? — усмехнулся Аман-Гирей.

— Простолюдин поднял руку на благородных мужей! — прокричал один из его родичей, поддержанный, конечно же, остальными.

— Но князья презирали отца, и ему ничего не оставалось, как отвечать им тем же, ведь по адату человек не должен унижать человека… — ответил Джелалдин, уже не надеясь на то, что его услышат. И вдруг…

— Мы все знаем, что Темир-Кол был храбр, — произнёс кто-то. И все оглянулись на пожилого человека — аульского ювелира Ат-Чапара. — Но как нам поверить, что ты — сын Железной Руки? — спросил он джигита.

Джелалдин, словно ожидая этого вопроса, достал из нагрудного кармана бешмета золотые монеты:

— Вот золотые монеты с тамгой отца! — и он передал монеты старцу.

Гости разобрали монеты, и каждый из них с удивлением произносил имя Темир-Кола. Последним золотые монеты взял в руки князь и, внимательно разглядывая, держал так долго, что гости стали переглядываться, а затем разошлись. Князь остался наедине с дочерью и Джелалдином.

— Теперь послушай меня, храбрый джигит, — начал Аман-Гирей. — Сегодня я пригласил сюда гостей, ставших свидетелями моего позора. У меня была дочь, которая посрамила моё доброе имя, избрав себе жениха против воли отца, и вот — её у меня не стало. Я предлагаю тебе, сыну славного Темир-кола, условие: ты должен теперь же заплатить мне калым моего бесчестия, а заплатив его, отправиться на три года в чужие края, чтобы за это время оружием добыть себе славное имя и приличествующее твоему званию состояние. Когда протекут эти три года, ты возвратишься, и я вручу тебе свою дочь. Ты постараешься, чтобы слава о тебе дошла до нас: это загладит проступки беспечной юности и послужит уроком для других, столь же непокорных детей… Ты, казыварец, оскорбил меня и тем, что проник в мой дом под чужим именем, нарушив этим законы гостеприимства, но я смогу простить и это — и тебе, и твоей невесте! Принимаешь ли ты моё условие? Ответь мне — и как оскорблённому отцу, и как старейшине правоверного народа.

— Но где же будет жить Мейлек-хан все эти годы? — покорно склонив голову, спросил Джелалдин.

— Мейлек-хан, обещаю тебе, будет под строгим присмотром; поклянись и ты, что до срока не будешь пытаться увидеться с ней. Согласен ли ты?

— Да, я согласен, — ответил Джелалдин, — эти условия справедливы. А три золотые монеты с тамгой моего отца — прими как калым.

Князь усмехнулся, перебирая в руках монеты.

— Большего у меня нет, — сказал джигит, — это всё, что досталось мне от покойного отца, а ему — от деда… Я — их наследник… Согласен ли ты, князь, принять от меня залог и дать верное слово, что сдержишь свое обещание…

— Неблагодарный! — вырвалось у князя, но он быстро овладел собой. — Вот тебе моя рука, — отвечал он решительно.

— К назначенному сроку, — Джелалдин не сводил глаз с сияющей Мейлек-хан, — я пригоню князю табун самых лучших скакунов Закубанья. А если меня настигнет смерть, наш договор потеряет силу и Мейлек-хан будет свободна.

* * *

Аробная дорога вилась вдоль ущелья, поросшего густым лесом. Черкес Джанка и Джелалдин уходили от погони, уводя с собой двух чистокровных арабских скакунов. Держа в руках ружья, они постоянно оглядывались на преследующих их всадников — расстояние между ними то увеличивалось, то сокращалось.

— Торопись, друг Джанка! — кричал товарищу Джелалдин и ещё круче пришпоривал коня. — Если мы доберёмся до Красной крепости, скакуны — наши. А оружие нас не подведёт.

Джанка в ответ закивал головой и в который уже раз оглянулся.

Топот коней преследователей раздавался совсем близко. Послышались выстрелы, и Джанка, развернув на полном скаку коня, привстал на стременах и выстрелил. Выстрелил и Джелалдин. На макушке скалы показалась Красная крепость.

— Смотри, Джанка, крепость! Мы спасены! — закричал Джелалдин.

Крепостные стены вырисовывались уже совсем отчётливо, и скачущий во главе преследователей князь Адамей обеспокоенно взмахнул плёткой, показывая на них. Скачущие за ним всадники изо всех сил стали хлестать своих лошадей.

— Быстрей, быстрей! — заметался князь. — Нельзя дать им укрыться в крепости.

Но и у преследуемых словно удесятерились силы, кони Джелалдина и Джанки, почувствовав волнение своих седоков, помчались что есть мочи. Преодолев отлогий подъем, они — уже победным галопом — домчали их до четырёхугольной башни.

Опасность миновала.

Из шести небольших окон высунулись тогда дула ружей и пистолетов. Раздались выстрелы, и казалось, что стреляют изо всех шести оконных проёмов.

Несколько преследователей упало. Повелительным жестом князь Адамей остановил своих людей, и всадники отступили от крепости на расстояние выстрела.

Князь Адамей поднял руку и прокричал беглецам:

— Джанка! Мы все адыги, братья по крови. Выдай нам ногайского абрека, сына проклятого Темир-Кола, и мы пощадим тебя!

— Да отсохнет твой язык, князь Адамей! Джанка никогда не предавал своих друзей И ты не дождешься этого. Джелалдин мой брат по крови, а ты — кровожадный шакал, терзающий своих братьев!,.

— Чего же ты хочешь, Джанка? Подумай: если выдашь неверного, я подарю тебе одного из скакунов, которых вы угнали у меня, как воры.

— Я хочу твоей смерти, князь Адамей, и ты её заслуживаешь. Когда мы с сестрой остались без отца, ты отнял её у меня и продал в Анапе, ты разорил мой дом — и я ушёл в абреки. Только кровью я смогу смыть свой позор. А этих коней ты получил от турецкого паши за сестру — я знаю. Так признай хотя бы это и убирайся отсюда, а не то я вкачу пулю в твой чугунный лоб.

— У-у! Гяур! — прохрипел взбешённый князь и, выхватив саблю, ринулся на крепость.

Его люди поскакали за ним, но раздались выстрелы, и с пронзительным воплем князь Адамей свалился с коня. Всадники подскочили к нему, но князь встал сам и отошёл — в бессильном негодовании — от загубленного коня. Из крепости раздался хохот беглецов.

— Ну, подождите, разбойники! — И разъярённый князь вскочил на коня своего телохранителя.

— У нас с тобой особые счёты, князь Адамей. Но пока убирайся, или получишь такую же пулю, как твой гнедой! — раздался крик Джанки.

— Погоди, гяур, ты ещё ответишь за это! — прокричал князь, удаляясь от крепости.

Когда преследователя были уже далеко, Джелалдин и Джанка выбрались из крепости и направили коней в горы. Вдали заблестели ледники. Мирно шелестели листья деревьев — всё располагало к беседе.

— Джанка! — промолвил Джелалдин. — Возьми этих коней. Я ведь не знал, что они значат для тебя.

— Нет, Джелалдин! Так оценил сестру проклятый князь. Но никакое богатство не заменит мне её… Мы должны отбить у князя охоту красть людей. И мне по душе твоя мечта о белом табуне.

— Это, не моя мечта — ведь так задумал мой отец… А я просто должен собрать калым, я же дал своё слово отцу Мейлек-хан…

— Отберёшь у одного князя и вернёшь другому. Какая же польза от этого?

— Мейлек-хан мне дороже жизни. Вот и вся польза… Это отец не искал никакой выгоды. Он бросил вызов князьям и этим заслужил громкую славу — потому и сейчас жива память о нём…

— Жива ли, Джелалдин? Князья не хотят вспоминать о Железной Руке. Но, живи я в этом краю, я бы, наверное, стал его другом…

Всадники поднялись на вершину и спешились. Навстречу им из пещеры вышел немой старик в косматой папахе.

— Салам алейкум, Тоган! — в один голос приветствовали старика Джанка и Джелалдин. Старик в ответ склонил голову и улыбнулся.

— Князья и теперь боятся отца, — и Джелалдин кивнул на старика. — Они вырвали ему язык, чтобы никто не узнал о делах Темир-Кола, и отрезали уши, чтобы он не опроверг их бесстыдных наветов…

— Как же он выжил? — спросил Джанка, с состраданием глядя на старика, готовившего им еду.

На ковре перед входом в пещеру тот разложил куски мяса, овечий сыр, поставил кувшин с айраном. Скинув с себя черкески, джигиты присели на ковёр и плотно поели.

Утром Джелалдин отправился на охоту. Шумно раскачивались кроны деревьев, травы утопали в росе.

На цветущей поляне Джелалдин увидел косулю, чутко поводившую ушами. Он хотел выстрелить, но опустил ружьё, увидев бредущую вдоль опушки Балыш. Балыш пела свою песню, Джелалдину казалось, что он видит не её, а свою далёкую возлюбленную.

— Безумная Балыш, обратившись в ветер, ищет своего возлюбленного, — прошептал он самому себе и бесшумно, чтобы не испугать девушку, прокрался на поляну. — И зачем только я дал слово князю? Мучается Мейлек-хан, мучаюсь я! И всё из-за того, что я сын своего отца!

Подул сильный ветер и унёс безумную Балыш. Джелалдин долго искал её глазами, но видение исчезло.

* * *

А Мейлек-хан в этот час сидела с Кумис в своей комнате.

— И зачем только я согласилась на условия отца! Уж лучше бы Джелалдин похитил меня — не перенести мне разлуки. Сердце чует недоброе.

Из соседней комнаты доносились голоса пирующих гостей.

— Совсем я не узнаю тебя, Мейлек-хан, — печалишься понапрасну, изводишь себя. А ведь что суждено, того не минешь. И никто не знает, что случится завтра. А если Джелалдин, возвратившись, не найдёт тебя в кругу весёлых подруг, то обвинит, в этом себя, и будет несчастлив. Так не горюй же, прошу тебя!

— Как же мне не горевать, дорогая Кумис! Второй год нет от него вестей. А может быть, он забыл обо мне. Может, и вправду не судьба нам быть вместе. Говорят же люди, что он женился в чужих краях, что одолели его враги…

— Не верь этому, княжна. Джелалдин смел и никому не уступит. И сердце у него верное — он не может изменить. А люди разное говорят: и то, что женился он будто на сестре какого-то черкесского узденя, и то, что князей испугался, и то, что, изгнанный ими из тех краёв, подался в Турцию…

— …О, Аллах! Неужели же это правда?

— Нет, дорогая моя, нет! Болтают люди!

— Ах, Кумис! Покуда мы были вместе, я жила в его сердце, но сейчас мы далеки друг от друга… Не случайно, видно, смеются люди: не жена, мол, Мейлек-хан, и не невеста… А он, бессердечный, разве не мог дать мне знать, что жив, что думает обо мне! Да и жив ли он, о, Аллах! — и Мейлек-хан расплакалась.

— Сестра моя, прогони от себя эти мысли, Джелалдин жив, и ты скоро его увидишь, — успокаивала подругу Кумис.

* * *

В просторной гостиной Аман-Гирей принимал богатого гостя — Мирзабека Уракова.

Карагул, стоявший в углу, прислуживал за столом. Во дворе угощалась челядь приезжего князя, и довольные голоса доносились до гостиной.

Уже неделю гостил Мирзабек, а хозяин, не торопясь с расспросами, всё обхаживал гостя. Они поохотились вместе, и в то же утро, за завтраком, откровенно побеседовали.

— Плохие времена настали, мой друг, — все ногаи попали под опеку русского царя. Теперь нам запрещено торговать живым товаром. Я еле вывез в Анапу пять девок, а детей перед каждым сторожевым постом приходилось прятать в мешках. Вдобавок ко всему на дорогах разбой. На обратном пути встретились мне черкесский уздень Джанка с сыном Железной Руки…

Аман-Гирей резко поднял голову:

— Проклятое собачье корыто!

— Да-да, — продолжал старый князь, — я возвращался довольный поездкой. Смог всё же довезти товар, а на вырученные деньги накупил всякой всячины и даже обезьянку приобрёл. — Мирзабек встал и подозвал хозяина к окну. Внизу, возле стоящей у ворот арбы, столпились люди. Они окружили клетку с обезьянкой и заливались хохотом. — На девку поменял! — похвалился гость.

— Очень похожа на человека, — цокнув языком, проговорил хозяин, приглашая Мирзабека к столу.

И они снова сели.

— Ну так вот, Джанка н Джелалдин — эти трусы — хотели напасть на меня, одного из благороднейших людей горного край. Но мои джигиты так им всыпали, что им вовек не забыть моих гостинцев…

— Надо было покончить с этими, негодяями! — отрубил разгневанный князь.

— Эти трусы, князь, получили своё. Теперь они не опасны. Еле шевелились, когда я исхлестал их плетьми! — Произнеся это, Мирзабек притворно кашлянул и не таясь — желая узнать, верит ли ему князь, заглянул ему в глаза.

А верить можно было лишь тому, что хвастливый Мирзабек на самом деле повстречался однажды с Джелалдином и Джанкой.

Он гнал тогда обоз по дороге и, окружённый своими верными кольчужниками, не чуял никакой опасности. Перед деревянным мостом, перекинутым через бурную речку, отряд спешился. Мирзабек подумал, что по мосту не проехать, и приказал воинам отыскать брод — в этом месте со скалистым берегом переправиться было трудно. Решился и сам пройтись по мосту, но из осторожности пропустил вперёд старшего нукера, и тот, взяв коня за повод, прошёл через мост. Его примеру последовал старый Мирзабек, но как только он перешёл на другой берег, брёвна разошлись и с грохотом рухнули в воду. На одном берегу реки стояли нукер и князь, а на другом — кольчужники смотрели на то, как река медленно сносит брёвна. Сосредоточившись на этом великом чуде, они не заметили, как из-за валунов на противоположном берегу выскочил вооружённый джигит и приставил пистолет к голове князя. Его нукер схватился за кинжал, кольчужники выхватили пистолеты, но…

— Прежде чем ваши пули достигнут этого берега, дражайший князь отправится во владения Азраила! — Ткнув пистолет в перепуганного князя, Джелалдин вскинул курок.

— Не стрелять! — крикнул насмерть перепуганный старик. На скале в это время появился Джанка и, повернувшись к кольчужникам, прокричал:

— Если кто сдвинется с места — убью! Все вы знаете, что Джанка бьёт без промаха.

— Благородный князь, мне не нужно твоего кошелька, но ты щедр и захочешь, наверное, подарить мне своего скакуна. Я приму этот дар, ведь твой конь неплох! — проговорил Джелалдин, не отнимая пистолета от головы князя.

— Прошу тебя, добрый джигит, не убивай меня, только не убивай, — взмолился князь.

— Если ты отдашь скакуна и твои люди будут послушны…

Старший нукер вдруг рванулся к Джелалдину, но раздался выстрел и, замерев на месте, нукер рухнул на землю.

Джанка откинул ружьё и вытащил из-за пояса пистолеты.

— Стоять! Джанка не знает промаха! — крикнул он.

— Ну так как, благородный князь, подаришь ты мне своего скакуна? — спросил Джелалдин.

— Он стоит больших денег… — простонал князь, обласкав взглядом свой кинжал. — Назови своё имя, храбрый джигит! Я ведь должен знать, кому дарю коня.

— Меня зовут Джелалдин, я — сын Железной Руки!

— Железной Руки?! — поразился князь.

— Наверняка и ты, князь, охотился за моим отцом? — усмехнулся Джелалдин.

— Нет, Джелалдин, нет. Бери коня — от чистого сердца дарю… И князь не успел оглянуться, как Джелалдин вскочил на коня и был таков…

— Надо было убить этого голодранца! Снял бы камень с моей души! Ты ведь слышал, наверное, в какие сети заманил он мою дочь? — спросил хозяин.

— Так это тот самый выскочка! Ну, тогда успокойся, — засмеялся Мирзабек. — Таких надавали мы им тумаков, что они еле ноги унесли. Так же, помню, я разделался и с его трусливым отцом — Железной Рукой! Вот этими самыми руками схватил его за шиворот и…

— Но-но!.. Друг мой, это уж слишком. Всем хорошо известно, как погиб Железная Рука — храбрый был джигит. Да и сын его… — задумался Аман-Гирей, запнувшись на полуслове.

— Правду говоришь, и сын храбр! Среди бела дня — и охраны не побоялся, напал на наш обоз. Скакуна жалко, вот что, — сознался Мирзабек и рассказал всё как было.

— Плохие времена настали, князь, — заговорил опечаленный Аман-Гирей. — Между князьями нет согласия, каждый норовит ограбить ближнего, а их самих, между тем, грабят такие вот оборванцы…

— Надо избавиться от него, князь. Я задумал облаву, чтобы вернуть скакуна — большие деньги отдал за него.

— Нет-нет, уважаемый! Хватит с нас одной Железной Руки! Ведь если ты, чего доброго, упустишь его, то во сто крат умножишь его славу!

— Тогда вот что: подговорим верного джигита, и пусть он выследит его и убьёт.

— Всё, мой дорогой друг, идёт к тому, что моя дочь должна будет отдать ему руку — судьба мне, наверное, породниться с безродным.

— Не бывать этому! — вскипел спесивый Мирзабек.

Аман-Гирей горестно опустил голову.

— Я знаю, князь, — сладко запел Мирзабек, — какой прекрасный цветок взрастил ты в своём саду, о красоте Мейлек-хан наслышан весь горный край. Очень бы я хотел ещё раз взглянуть на неё.

Аман-Гирей не заставил себя просить и тотчас же обратился к прислуживающему за столом карагулу:

— Позови мою дочь, раб.

Карагул вышел из комнаты и вскоре вернулся, следом за ним вошла Мейлек-хан. Не поднимая головы, она остановилась перед почтенными стариками.

— Неужели это она — Мейлек-хан? Разве можно держать взаперти такую красавицу? Никакому гостю не нужно будет твоих угощений, Аман-Гирей, покажи им только свою прекрасную дочь — и всякий кунак будет сыт по горло!

Аман-Гирей недовольно посмотрел на гостя, но не подал вида, что его лесть весьма оскорбительна.

— А ты помнишь меня, Мейлек-хан? — закатывая в восхищении глаза, спросил Мирзабек.

— Нет, — прошептала Мейлек-хан.

— Как же не помнишь? — вспылил Аман-Гиреи. — Мирзабек не раз бывал в нашем доме и всегда одаривал тебя гостинцами!

— Ну-ну, — попытался успокоить его Мирзабек. — Я уже давно не бывал в вашем доме… И потом, здесь бывает столько людей, что всех и не упомнишь.

— Всех и не надо… но ты — один из почтеннейших наших кунаков, — недовольно проговорил Аман-Гирей.

Мирзабек смиренно склонил голову и страстно, как юноша, взглянул на Мейлек-хан. Девушка содрогнулась, заметив этот алчущий взгляд.

— Дочь моя! — ласково проговорил Аман-Гирей. — Называю тебя дочерью, хотя и зарёкся называть тебя так. Послушай же меня. Прошло уже два года, а от твоего Джелалдина нет никаких вестей. И он, как видно, не совершил никаких славных дел, ведь, прославь он своё имя, мы узнали бы об этом. К тому же наш гость, уважаемый Мирзабек, видел его с черкесом Джан-кой, и люди говорят, что они хотят породниться.

Мирзабек кивнул головой, подтверждая слова князя. А Аман-Гирей продолжил:

— Поэтому-то я и думаю, что Джелалдин отказался от тебя. Не каждому по силам жизнь на чужбине.

— Не говори так, отец! Джелалдин не мог отказаться от меня. И он сделает всё, чтобы его имя стало знаменитым! — сказав так, Мейлек-хан выбежала из гостиной.

— Настоящая пэри! Гурия! Какой прекрасный цветок растёт в твоём саду, князь! — и Мирзабек едва не захлебнулся от восторга.

— Она запятнала меня позором, связавшись с этим нищим, — печалясь проговорил Аман-Гирей.

— Послушай, что я скажу, князь. Я, конечно, уже не молод, но ты знаешь, как славен и богат род Ураков. Только что проку в богатстве и славе, если ты так одинок и стены родного дома холодят душу.

Аман-Гирей поначалу не поверил своим ушам: так ли понял он Мирзабека?

Но намёки гостя были так прозрачны и так заманчивы, Что князь просто расцвёл, представив себе возможный родственный союз…

— Что и говорить, Мирзабек, я, как и все, почитаю род Ураков. Да и сам ты всегда был опорой в наших общих делах. И. кто же не знает о твоём огромном богатстве и храбрых кольчужниках? Но у тебя, князь, взрослые сыновья, не решат ли они, что их отец чернит память матери?

Мирзабек ухмыльнулся:

— Князь знает, что я давно разделил своё имение между сыновьями, и, выросшие в послушании, они и теперь не перечат своему отцу, хотя уже давно выросли и стали сами отцами. Да и шариат не запрещает мне жениться. Ведь уже прошёл год со дня смерти моей жены.

— Я рад этому, Мирзабек, но мы всё же не сможем договориться, если не разорвём прежнее обязательство.

— Это я беру на себя! — Мирзабек, улыбаясь, протянул князю руку. И, довольные друг другом, старые кунаки скрепили свой договор рукопожатием.

* * *

Вечерело. Две девушки в сопровождении вооружённого карагула шли по долине.

— Пусть навеки погаснет свет в моих глазах, если я забыта Джелалдином! — вытирая слезы, произнесла Мейлек-хаи. — Как видно, правду сказал Мирзабек: он полюбил другую и потому не даёт знать о себе. Не только дружба связывает его с черкесским узденем…

— Люди завидуют тебе, моя несравненная, ведь о такой любви слагаются песни! — успокаивала подругу Кумис.

Мейлек-хан сорвала два тюльпана: один — Джелалдин, другой — она, Мейлек-хан, и ударила их друг друга. От двух-трёх соприкосновений лепестки цветков осыпались.

Мейлек-хан показала подруге голые стебли и безутешно зарыдала.

— Не надо искушать судьбу, — утешала её Кумис, — ханым недавно гадала, и эти цветки сказали ей, что джигит не разлюбит её до самой смерти и сама ханым не переживёт своей любви…

— Нет, дорогая Кумис. Любить джигита, не сдержавшего своего слова — то же самое, что любить труса…

— Прости мне эту дерзость, сестра моя, но Джелалдин не трус. Угрюмый ветер доносит его дыхание. А любовь, Мейлек-хан, сильна надеждой. Надейся же — и всё будет хорошо!

— Ах, ветер! Принеси мне надежду! — Мейлек-хан посмотрела вдаль и увидела среди цветов развевающиеся одежды Балыш.

— Безумная Балыш поёт свою песню! — со страхом зашептала Мейлек-хан.

Девушки укрылись в объятиях друг друга. А по долине разносилась скорбная песня безумной Балыш…

* * *

Ночь. Тишину разрывает бесконечный лай собак. У дверей сакли стоит женщина в белеющем тастаре.

— Кто это? — раздался мужской голос.

— Это я, — чуть слышно отвечала женщина.

— Кого это носит в такое время?

— Это я, почтенный Ат-Чапар…

— Ат-Чапар… Нетрудно затвердить моё имя. Но назови сначала своё, — приоткрыл дверь аульский ювелир.

Хозяин раздул огонь в горне, зажёг светильник и, увидев посетительницу, отпрянул назад.

— Что это значит? — растерянно произнёс старик. — С каких это пор наши стыдливые женщины стали разгуливать по ночам? Прежде они, помнится мне, не междудворничали…

— У меня к тебе весьма важное и неотложное дело, почтенный Ат-Чапар, — отвечала незнакомка, стараясь изменить свой голос, хотя ей это, видимо, не удалось. — Дело, — повторила посетительница, — которое ты должен немедленно сделать…

— Что я слышу? — воскликнул старик, узнав этот голос и не веря ушам своим, — у меня в гостях высокородная княжна… И как же мне не узнать голос госпожи, которую я нянчил ещё ребёнком?.. Но возможно ли это? Может быть, слух изменяет мне?

— Ты не ошибаешься, мой верный слуга… — Незнакомка откинула с лица покрывало — и предстала перед удивлённым добряком во всём блеске своей красоты… Ат-Чапар засуетился, усадил красавицу на самую мягкую из своих подушек и стал от неё в почтительном отдалении, у двери.

— Что прикажет моя славная госпожа? — спросил он раболепно, подойдя к ней и поцеловав край её атласного архалука.

— Я тайно пришла к Ат-Чапару, — был ответ, — чтобы он сделал пулю из этих монет…

Девушка развязала шёлковый платок и подала ювелиру три золотые монеты. Тот взял их, повертел в руках, осмотрел с видом знатока и на минуту задумался.

— Где-то я уже видел эти монеты… Ах, да, — вспомнил он, — но для чего ты принесла их мне? За работу этого слишком много!

— Ат-Чапар должен отлить из этого золота пулю. Займись этим сейчас же. Я тороплюсь — уже поздно…

— Ханым шутит? — недоверчиво спросил ювелир.

— Ханым сказала тебе, чтобы ты немедленно сделал пулю вот к этому пистолету.

Девушка отцепила от своего пояса небольшой пистолет, украшенный алмазами и золотом, и подала его обескураженному ювелиру,

— Так это не шутка? — спросил он, смотря на блестящее дуло.

— Я и не думала шутить, старый чудак! Изволь поторопиться, потому что твои рассуждения занимают слишком много времени.

— Величина небольшая, — пробормотал ювелир, вложив указательный палец в дуло. — Достаточно и двух монет…

— Я же сказала тебе, что ты должен отлить пулю из всех трёх… из всех трёх… непременно… слышишь ли ты меня?..

— Уже тридцать лет я занимаюсь ювелирным ремеслом, но чтобы изводить золото на пули! — Старик покачал головой и вопросительно взглянул на гостью. — Для кого же предназначена эта золотая смерть? И разве свинец хуже?.. Неужели же кто-то думает, что от золотой пули умереть приятнее? Золотая пуля… Может быть, её хотят проглотить?..

Княжна, потеряв терпение, опустила руку в карман архалука и подала старому ювелиру горсть серебряных монет.

— Это что же, тоже на пули? — испуганно спросил добряк.

— Это за работу, старик. Но повторяю тебе, надо поторопиться…

Старик покачал головой, что означало: будь по-твоему и, встав с места, принялся за дело.

Через час пуля была готова — сверкающая, гладкая. Княжна ловко вкатила её в дуло пистолета, как будто весь свой век обращалась с оружием, и, тщательно завернув в тот же платок, достала ещё одну горсть серебра, которую теперь уже с жадностью принял благодарный мастер.

— Ат-Чапар никому не расскажет об этом, — произнесла девушка, смотря ему в глаза, — и, что бы ни случилось, он должен быть нем.

— Ат-Чапар клянётся, ханым! Даже если ему будут угрожать — он не скажет ни слова… Не проводить ли ханым?

— Не нужно, Ат-Чапар! Спи спокойно! — С этими словами девушка накинула тастар и, выпорхнув из сакли, скрылась в ночной темноте…

* * *

Два всадника спускались с горы в широкую долину. Быстроногие кони гарцевали по узкой тропе, внизу шумела Кубань. Весело шелестели листья деревьев, по небу катились облака. В пронзительной тишине отчётливо слышались голоса.

— Как часто ты выручал меня, друг Джанка! Ты сделал всё, чтобы осуществилась моя мечта, и я хотел бы помочь тебе отомстить ненавистному Адамею…

— Для меня дружба превыше всего, Джелалдин. А Адамей и так заплатит за всё. Когда ты соединишься со своей любимой и предашься мирной жизни — дай Аллах тебе благополучия! — горы загремят о деяниях Джанки. Я уничтожу всю родню князя Адамея, оставлю ему только одного из шестерых сыновей, и буду ждать в Красной крепости, когда он приползёт к моим ногам и станет молить о жизни единственного наследника… И я не хочу, чтобы люди сказали, будто всё это сделано не моими руками.

— Но я не могу оставить тебя одного, ведь Адамей хитёр, как лис, и ты не справишься с ним в одиночку.

— Большего горя, чем потеря сестры, для меня нет. Этот лис отнял её у меня, когда я был мал. Но Аллах дал мне руки и ноги не для того, чтобы я, как зверь, карабкался по этим скалам. Одна женщина дала нам с сестрой жизнь, и одна материнская грудь питала нас молоком. Пусть же оно станет ядом, если я не отомщу за сестру! Отец научил меня держать в руках кинжал. Но какой же я защитник, если позволю безнаказанно похитить дочь своего отца? Князь Адамей запятнал память об отце и матери. И я должен отомстить!

Дорога сузилась, и Джанка пропустил вперёд Джелалдина.

— Ты помог мне, и я хочу быть полезным в твоём деле, ведь мы с тобой поклялись в верности. А Адамей силён не только хитростью — у него много людей.

— Посмотри, как тесна эта дорога нашим скакунам — я боюсь, что и нам будет тесно на тропе мести.

В глубокой котловине показался аул. Сизые струйки дыма текли из очагов. Копошились люди, кажущиеся на расстоянии едва заметными точками.

— Родной аул! — вздохнул растревоженный Джанка. И друзья обнялись на прощанье.

— Если что случится — дай знать, и Джелалдин придёт на помощь!

— Я знаю — ты верный друг! И когда исполнится все, что я задумал, я дам тебе знать. Прощай!

Ещё раз обнявшись, друзья сели на коней. Джанка стал спускаться в аул, а Джелалдин пустил коня обратной дорогой. Расстояние между ними выросло вдвое, втрое и… цокот коней смолк. Но раздался выстрел, и эхо разнесло его по склонам. Конь Джелалдина взметнулся и вместе со всадником полетел в пропасть, в клубившиеся волны Кубани.

Затаившийся в кустах убийца, закутанный в чёрный башлык, вывел коня из леса и поскакал прочь.

Что есть сил мчался Джанка по дороге, но в лесу уже никого не было. Тогда он взглянул вниз и увидел плывшее по волнам тело друга. Обезумевший от ярости, он кинулся на поиски убийцы, но вскоре оставил эту затею — не найти ветра в поле! — и поскакал к реке.

Джанка преклонил колени у тела друга и, не сдержавшись, зарыдал… Вокруг них собрались люди. Подошёл старик в белой чалме, приложил ухо к его груди — рука молодца была бесчувственной, и старик покачал головой. Сердце Джелалдина не билось — и старик сокрушённо взглянул на Джанку…

* * *

В комнате Мейлек-хан сидели плакальщицы, и голоса их, не умолкая, звучали то глуше, то сильнее. Княжну, утонувшую в слезах, поддерживали подруги — она была безутешна.

По двору беспокойно сновал князь Аман-Гирей. Он не сводил глаз с окон комнаты, откуда доносился плач. По его лицу блуждала улыбка и, с неохотой отрываясь от своих сладких дум, он отдавал распоряжения суетливым работникам.

* * *

Догорал костёр, и небо начинало светлеть. Показались развалины аула. Белобородый старик, набив свою трубку, закурил. Землемер, не отрываясь, смотрел на развалины.

— Может, я утомил кунака этим долгим рассказом? — спросил старик.

— Совсем нет. Но мне непонятно: кто убил Джелалдина?

— Постой, постой. Сабур бол (будь терпеливым)! — проговорил рассказчик и посмотрел на чабана. — Приготовь-ка гостю чай!

Чай вскоре был готов, и, глубоко затянувшись, старик продолжил свой рассказ. Стрелял в Джелалдина искусный убийца, подосланный Мирзабеком. Князья, надо сказать, не могли обойтись без этих арамзаде — убийц — и не скупились на их содержание. Арамзаде могли проникнуть в любой дом и придушить даже ребёнка, заколоть даже старика — они не знали жалости. Таким арамзаде был и тот, что стрелял в Джелалдина. Да только не убил он Джелалдина — ранил.

Поначалу и Джанка поверил в его смерть. Но старый мудрец из аула Адамея не был, по счастью, так легковерен: он приложил к устам Джелалдина блестящий клинок — и увидел на нём едва заметный след. Джигит был жив!

Тогда Джанка увёз друга в их старое жилище и начал выхаживать. Тем временем весть о смерти Джелалдина разнеслась по всему ногайскому краю. Дошла она и до дома Аман-Гирея..

Известие это сразило Мейлек-хан. Много дней была она между жизнью и смертью. Княгиня Айша, любившая дочь больше жизни, и верная подруга Кумис не отходили от её постели ни днём, ни ночью.

— Очнись же, моя милая, — молила несчастная мать. — Увидеть тебя здоровой, со светящейся улыбкой и соловьиным пением на устах — моё единственное желание!

— Бесценная моя подруга! — причитала Кумис. — Велико твоё горе, но и мы теперь так же безутешны — не сумели сберечь тебя, ненаглядную, извела тебя печаль, истомила…

— О, всемогущий Аллах! Всегда ты был милостив ко мне — не оставь и сейчас: спаси двух своих рабынь — мать и дочь, души которых неразлучны. Истомилось сердце матери, болезнь иссушила дочь. Помоги нам, всемогущий!

— Мейлек-хан! Цветок моей души, утешь нас, молю! Растопи лёд печали в наших сердцах! Смирись, моя бесценная подруга, ведь Джелалдина уже не воскресить…

— Джелалдин, — едва слышно повторила Мейлек-хан. — Я хочу к нему… Я не хочу быть там, где его нет… Не хочу… — Княжна открыла глаза, но не узнала ни мать, ни подругу. Ей показалось вдруг, что она — Балыш: свободна, как ветер, и как ветер, близка небесам.

---

* * *

В далёкой пещере укрывал Джанка своего друга. Джелалдин был ещё очень слаб. Разведя костер, уздень разделывал медвежью тушу. В чугунке топилось сало. Подождав, пока оно остынет, Джанка подошёл к Джелалдину.

— Выпей, это поможет тебе победить болезнь. Джелалдин попытался встать, но товарищ удержал его.

— Лежи, джигит, — сказал он, — тебе нужно набраться сил, а для этого ты должен быть терпелив.

— Какой сегодня день? — тихо спросил Джелалдин.

— Остался только месяц до назначенного срока. Но если ты будешь послушен, встанешь на ноги через неделю.

Старик-табунщик закивал головой и обнял джигита. — А через две недели мы погоним табун к твоему будущему тестю! — весело пообещал Джанка.

* * *

Аман-Гирей сидел в задумчивости у раскрытого окна и смотрел на заходящее солнце. Его надменное лицо было непроницаемо и угрюмо.

— Раб! — окликнул он стоявшего у входа слугу, — позови ко мне дочь…

Карагул поспешно вышел и, шепнув несколько слов старшей прислужнице, возвратился.

— Выйди и не пускай никого в комнату, — не оборачиваясь, резко сказал Аман-Гирей, — даже княгиню.

Карагул вышел. Старик поправил папаху, застегнул на все крючки свой архалук и снова скрестил свой взгляд с приветными солнечными лучами. Через какое-то время в комнату тихо вошла Мейлек-хан, но старик не повернул головы.

— Можешь сесть, — мягко сказал он.

Мейлек-хан не тронулась с места.