Бесплатный фрагмент - Низкий вид литературы

Часть первая

Пародии_и_парафразы

* * *

Чья это боль растеклась облаками по небу?

Чей это стон в завывании ветра звучит?

Что ж ты молчишь, закричи же, ответа потребуй:

Чьи это слёзы затмили нам солнца лучи?

Чья это мука застыла скалою над бездной?

Чей это плач расплескался морями вокруг?

Кто-то ведь знает, кому-то ведь это известно:

Чей это лес после бури заломленных рук?

Чьи переломы судьбы — горных речек изгибы?

Чья катастрофа — падение снежных лавин?

О, неужели мы счастливо жить не могли бы?

Чья это кровь — где рябин полыхает рубин?

В. Бродский

Парафраза

Чьи это перла

застыли скалою над бездной?

Чьи это жерла

зрачками из страшного сна?

Чьи это серны

поют нам про слезы и бедность?

Чьи это нервы

натянуты, словно струна?

Чьи это штампы

как стон в завывании ветра?

Чьи это залпы

в падении снежных лавин,

где в свете рампы

мы видим нехилого метра?

Красною лампой

рябин полыхает рубин.

Чьи это сопли

текут по вратам Самиздата?

Чьи это вопли —

забором заломленных рук.

Виден не рохля

в кровавых сполохах заката.

Пусть все оглохли,

но скромный наш скрашен досуг.

* * *

Ведь это точно когда-то было…

Рисунок серый — в карандаше…

Утла подвода, худа кобыла —

в тумана кашице, густыше.

В телеге той я лежал, колышим,

в сенные вдавленный вороха,

осенним паром, в жавель закисшим,

забит по самые потроха.

Возница — дедушка однорукий

спокойно правил сквозь ветровал,

он был недвижимый и беззвукий —

клубы табачные выдувал.

Плыл скрип колес, тишину тревожа,

тягуче-медленно, как в клею,

и дым с туманом по конской коже

стекали в черную колею.

Так мы катили, не шибко ходко

(для нашей клячи — во весь опор)…

Я думал: «Дедушке надо б лодку,

а мне, любезному, — в рот обол».

И вспоминался недавний сон мой —

душа болела во сне, хоть в крик.

И шли ко мне эскулапов сонмы,

и говорили, что ей кирдык…

Заговорил, наконец, возница:

— Ты разумеешь, — сказал, — сынок

бывает у сырасць такую сница —

саднит клешня-то помилуй бог.

Ага отрезанная зараза

во сне-та ёсць она и болит.

Я мол до фельшера ён адразу —

атрит гутарит ци ангидрит.

Гадоу пятнацать руки не маю.

Не смог бы мабуць с двумя ужой…

Я понимаю, дед, понимаю.

Похоже, как у меня с душой…

Поговорили мы, замолчали.

За нами двигались в молоке

фантомы боли, мечты, печали

к тому кордону и к той реке…

В. О. Таблер

Пародия

Темно у дохтора на приеме,

вчерась, горбатясь за гумус тмящий,

перестарался, а нынче в дреме

сижу ледащий с лицом просящим.

А рядком дедка сидит безрукий

и все страдает от боли жгучей

в руке, c которой давно в разлуке,

с лицом темнее осенней тучи.

— Шо, хлопчик, скоро, нас дохтор примет?

— Хто яго знает, сих эскулапов?

Ужо онемели ужица с выей,

давненько не был в явонных лапах.

Как-то мне щупали грудь, паршивцы,

кололи и жгли, убивцы, трахею…

Искали душу в сердечных мышцах.

Видно, давно я расстался с нею.

Болела сильно, такой уж родился,

фантомы боли, сонмы печали…

Пошла уж какая, дедуля, седмица…

Пропала душа, куда-то отчалив.

Нас врач осмотрит — печать, как клякса,

в Собес с тобою сделаем ходку.

Мне б в рот — оболу, а лучше — баксы,

а ты, дедуля, проси молодку.

Пора инвалидов взять на поруки,

и поддержать нас, таких горемычных,

ты, дед — инвалид, поскольку безрукий,

и я инвалид — без души кирдычно.

* * *

Мне снилась детская обида

на N. Не подавая вида,

что пьян (хотя совсем алкаш —

о если б всё, что мы глаголем,

оправдывалось алкоголем!),

он мне твердил, что я — «не наш».

Смеркалось. Ерзали ворота.

На лавочке два идиота —

с бутылкой N, и я как бы

со стаканОм, в плену заката

трепались, щурясь чуть поддато

на город, вставший на дыбы.

«Наш, наш!» — хотел ему сказать я,

но верткий N, попав в объятья

жены, толкающей домой,

убрел московским пыльным летом

в свой сон, а я остался в этом,

и спал, и двадцать лет долой.

Я спал, как в апельсине долька,

в забвеньи пропуская столько

пустых листков календаря,

что даже ближним и домашним

казался лишним и ненашим,

о дальних и не говоря.

И правда, кто мне скажет, чей я?

Алеко посреди кочевья,

король бездомный, Лир нагой,

не наш, не внутренний, не внешний,

не наш, не праведный, не грешный,

не наш, не Байрон, не другой…

Во сне, тем временем, светило,

как разум, город отпустило,

последний луч оборвало,

Не наш! вскричал Евгений грозно,

и стало ветрено и звездно,

и понеслось, и все прошло.

Ashsa

Парафраза

Душевная травма

Во времена, кажись, застоя

сидел с бутылкой я пустою…

Ко мне подсел какой-то дед.

Рябой, немытый, бородатый,

со стаканОм, как бы поддатый.

Условно пусть зовется Z.

Я был отнюдь не алкоголик,

хоть мог бухать, порой, до колик

в печенках, почках и спине…

Увы, то, что в верхах глаголют

нельзя понять без алкоголя

давно известно всей стране.

Смеркалось. Ерзали ворота.

Базланить не было охоты,

я встал, уж было, и пошел…

Вдруг Z на что-то рассердился,

вскочил, на месте закружился,

мне в спину прорычав:

«Козел!»

«Я не козел», — хотел сказать я,

но в санитаров двух объятьях

он был погружен в грузовик.

Знать, Z, сбежав с какой-то дурки,

хоть был и пойман в переулке,

все ж в подсознанье мне проник.

«Козел!» — кричали дети в школе.

«Козел», — я слышал в чистом поле.

«Козел», — прошамкал аксакал.

«Ко-зе-л!» — мне жид пропел пархатый.

Приснилось даже — черт рогатый

за мною целый день скакал.

И, правда, кто мне скажет, кто я?

«Сон разума» — пророчил Гойя.

И я заснул на много лет.

Во сне мне снились вор в законе,

и как ругались зэки в зоне…

«Козлы!» — кричал я им в ответ.

Тряся козлиною бородкой,

однажды встретил я молодку.

Она мне стала дорога,

но врач по психам, круглолицый,

мне отсоветовал жениться:

«Смотри, блин, вырастут рога».

Вокруг шумела перестройка,

и разных дел творилось столько…

Но все мне как-то было влом…

Я просыпался от поллюций,

а не от залпов революций,

на всё глядя козел козлом.

И как врачи все не старались —

мне не помог психоанализ,

ни даже Фрейд, ни даже Юнг.

Знать, от врачей мои сокрыты

и комплексы, и архетипы.

Я всё послав, рванул на Юг.

Бродя в горах Бахчисарая,

ту встречу с Зетом вспоминая,

и с камушка на камень скок,

понять хочу я эту силу —

что так беспечно опустила

и обесценила мой рок.

Я был мужчина, в общем, в норме,

а стал я чем-то вроде зомби.

Ужо тебя, смешной старик!

«Козел!» — вскричал Евгений грозно —

вдруг стало ветрено и звездно —

и вырвал грешный свой язык.

Встреча с Лилит
(самой первой)

Я встретил девушку в рассветной тишине

Она стояла, обратив лицо к Луне

Горел восток багряной полосой

Катились слезы утренней росой

Я заглянул в колодцы серых глаз

«О чем ты плачешь в этот ранний час?

Красавица, обидел кто тебя,

Иль обманул, другую полюбя?»

«Ах, человек, — последовал ответ, —

Среди людей давно мне места нет

Лишь пропоет петух в последний раз,

К воротам Ада отойду тотчас…»

Она была, конечно же, грешна.

Но так хрупка, так трепетно — нежна

И я сказал: «Ну что ж, тогда идем,

И будет Ад, но Ад — вдвоем!»

Федор Гайворонский

Парафраза

Был мальчик Федя Гайворонский

средь мальчиков других неброским.

Не лапал девочек в спортзале,

да те ему и не давали.

Такой прелестный херувимчик,

у всех учителей — любимчик.

Но вот — в тот день шпаной побитый —

он встретил девушку Лолиту.

— Иди сюда, мой юный витязь, —

она сказала накренившись.

— Иди сюда, прелестный Федя,

мы в дальние края поедем

бродить по закоулкам ада,

иди сюда, моя отрада.

Твоей я буду самой первой,

познаешь ты свой запах спермы, —

и притянув ФедОра к чреслам

она задергалась как в кресле

у гинеколога-убийцы,

а Федя, пойманною птицей,

загоготал, но Федин гогот

исторг из уст Лолиты хохот.

Однако стойко, неустанно

наш Федя шел к оргазму рьяно.

И, наконец, исторгнув семя,

почувствовал, как плачет время.

В прерывистых Лолиты всхлипах

он слышал стоны архетипов.

В истоме сладкой каждой клеткой

он слышал зов далеких предков.

Сквозь кожного покрова поры

разверзлись «крови, почвы» створы.

Вождя творящая монада

как грозный символ цареграда,

как микрокосм в лице КадмОна

Адама, ставшего у трона

богов великого народа

как эманация природы.

Когда постиг все это Федя,

он встал, торжественен и бледен.

В его крови скромны и скрытны

струились древние инстинкты,

и Федя, ими защищенный,

в смысл сокровенный посвященный

как рыцарь грозный, весь в броне

вступает в орден РНЕ.

Предпраздничное

Всё раньше светает. Которое утро

Меня поджидает суровый кондуктор.

Ему наплевать, что в душе у поэта —

Он меряет тело холодной монетой.

А он симпатичный мужчина! А я-то —

Всё шарю в карманах, гляжу виновато…

И сочное солнце — кислее лимона,

И всё это, точно, дурные гормоны.

Монета не найдена. Как тут не плакать!

На небе-то солнце, а ниже-то — слякоть!

А он улыбнулся и в солнечном свете

Ехидно вручил мне счастливый билетик.

Мария Тарасова (Поха)

Пародия

Все раньше светает, и каждое утро

сажусь я за свой посветлевший компьютер.

Ему наплевать, что я все ж поэтесса,

и мне не хватает известности, веса,

и мне не хватает любви и почтенья,

что тело мое замирает в волненье,

когда за окном пробегает мужчина,

и шарю в кармане я не беспричинно.

В сети — виртуписы: лабасы, грифоны…

И все это, точно, дурные гормоны.

Поэт и в реале никчемное что-то,

а встретишь в сети, так охватит зевота…

Зачем я впряглась в это дохлое дело?

Страдает без дела холеное тело.

ПОрХАю по сайтам, вдруг вижу — филолог.

Филолог для Похи — почти археолог.

На свете грязнее не знаю работы:

копаться в дерьме аж до липкого пота…

Пойду, замочу, чтобы знал свое место,

а ночью мне снилось — я стала невестой

бойца из спецназа, банкира, боксера…

Такое во сне вновь не встретится скоро…

Жених упорхнул от меня на рассвете,

как солнечный зайчик — счастливый билетик.

Присутствие мужчины

Опять дальневосточное кафе…

И женщина, а вовсе не путана,

Себя готовит к аутодафе В разгорячённой койке капитана.

Мне всё равно, кто будет в этот раз,

Кто выползет на берег из пучины —

Я выберу, не поднимая глаз,

Но чувствуя присутствие мужчины.

Приморский холод бьётся о стекло.

Тоскливо завывают пароходы…

Он думает, я подарю тепло. Но я давно не делаю погоды.

М. Тарасова (Поха)

Пародия

Восток: кафе, диван,

кальян, мускат, кишмиш…

Она и капитан.

Жара да гладь и тишь.

…

Мне все равно, кто будет в этот раз.

Надеюсь, не смущаю ваши души.

Пусть нет ни рук, ни ног, ни даже глаз…

Мне у мужчин всего важнее уши.

Он предлагает доллары и сердце —

они всегда к моим словам глухи —

Я не путана — не спешу раздеться.

Сперва пускай послушает стихи.

Абстишки

Жажда жизни жалит желчью

Жало жгуче жилы жжет,

Жнец желаний — жирный жемчуг

Жадных женщин желчью желт.

Жизнь жеманно жмурит жерло

Жертва жадно жаждет жить,

Жахнет жрец железным жезлом,

Жутко желтый жук жужжит.

Шалея, шторм шарахал шхуну,

Швыряя шустро шалый шквал,

Шугая шхуной шашни шума,

Штурвалом шкипер шуровал.

Шепча, шурша шарфом шафрановым,

Шквал шторма шкипер штурмовал,

Шикуя шармом шейных шрамов,

Шершавый шлифовал штурвал.

Марк Шкловер

Парафраза

желудь желтушный

желчью жантильно желтеет

шкловер маркуша

на побережье ржавеет

дружит с прокошкой

шкловера пышная жопа

желтою брошкой

в жерле железном сексшопа

жлобское прошлое

женщины жены милашки

жалкое крошево

рожа дрожит промокашкой

женские ножки

жерди и ножки поменьше

шкловера рожки

жезлами жалящих женщин

шкловер менжуясь

к швалям жеманно пошлепал

жизнь у буржуев

жадное жерло сексшопа

жопа шалавы

желеобразную грушей

жухнет шершавый

в жилистой туше маркуши

жизни ошметки

прошелестят шепеляво

слышится жуткий

шепот жестокой державы

прошлого шрамы

жгут ошалевшую жертву

брошен на шпалы

с шармом доложено шефу

выжил обшарпан

жизнь закружилась шаманкой

по шариату

шило шиита в шарманке

шизнутый шляхтич

жахнув шутейно ширнется

шпарит по шляху

на шебутном запорожце

шайзочка рашен

кажет маркуше промежность

солнышка краше

помнишь жуир нашу нежность

жрут и жируют

похорошела держава

душной жарою

душит сбежавшего жаба.

Паломники

А по ранней дороге — прощания,

А по поздней дороге — прощения,

Неисполненные обещания,

Незамоленные прегрешения,

Пыль и вьюги, дожди и знамения,

Звёзды сыплются с неба на головы…

Навеваются сны и сомнения,

И луна льёт расплавленно олово…

Может быть — не святые, не скромники,

Но совсем не такие уж грешные,

Мы проходим по жизни — паломники,

Не иные — но больше не прежние…

Улисс

Парафраза

Ну, куда вы идете, писатели,

по дороге Сплошного Безденежья?

Слов и образов то ли искатели,

то ль от чувств и мыслишек — брожение?

То ли видите чьи-то знамения,

то ли слышите звуки волшебные?

То ли вас посещают сомнения,

то ли муки, смятенья душевные?

И, конечно, вы все — не скоромники,

чай, и выпить под закусь привычные…

Вроде, с виду — святые паломники,

а копнуть — так на редкость обычные.

Листья

Опавшие листья — как падшие души:

их тоже бросают в костёр.

Их шорох — как шёпот: пусть глуше, но глубже

он в мир свои звуки простёр.

А листья упрямы — страдания прячут.

Спросите: «В чём ваша вина?»,

и листья не скажут, о чём они плачут,

им жалость совсем не нужна.

Они упивались росою когда-то,

как люди — веселым вином.

Теперь они сникли, теперь они смяты,

но плачут совсем не о том.

Их огненный демон печатью пометил,

а грешным — из ада нельзя…

Но, глупые, верят, что сжалится ветер

и всё ж унесёт в небеса.

Конецпольский Кшыштоф

Пародия

Опавшие строчки — как квелые квочки:

их критик зарежет в момент,

их шепот все глушат, их ропот все душат,

им дорог любой комплимент.

А если читатель их спросит:

— Скажите,

зачем Вы, и в чем ваша роль?

Они ему скажут:

— Вы нас полюбите,

ведь мы не похожи на моль.

Мы тряпки не точим, мы только хлопочем

о вашей прекрасной душе.

— Оно, блин, Вам надо, —

тот скажет с досадой

и сядет в роскошный «Порше».

Поедет по свету, вдруг встретит поэта,

и спустит «Порше» свой в овраг.

Все встречи с поэтом трагичны — при этом

поедут на тачке в кабак.

А падшие строчки, как вздутые почки,

страдая, глядят в небеса.

И, глупые, верят, что кто-то поверит…

…

«Эх, тачанка-ростовчанка… Все четыре колеса».

История невозможности

Мне снилось, будто ты не родилась,

а я привычно ждал тебя у входа

в театр наш, где радостно паслась

толпа друзей и прочего народа.

Я ждал тебя, сверяя по часам

ход облаков и ритм сердцебиенья,

и загоралось слово по слогам

над головой всего столпотворенья.

Я ждал тебя, ведь я еще не знал,

что ты беспечно отложила встречу,

и поднимался медленный оскал

луны над суетою человечьей.

Я ждал тебя, и плавились века,

и проходили царства и драконы,

и постепенно сонная река

перемещала в небо легионы.

И лил с небес поток холодных стрел,

и больно ранил тех, кто не укрылся,

я ждал тебя, и я не захотел,

и потому в домах не растворился.

Я ждал тебя, ушел последний франт,

мир опустел, и замерли кулисы,

и с дуэлянтом рядом дуэлянт

судачили о прелестях актрисы.

И зеркала снимали грим с лица,

и ничего уже не оставалось,

как ждать тебя до самого конца

чего-то, что еще не начиналось.

И в этот миг как будто легкий вздох

мне возвестил о долгожданной встрече,

и ты вошла… И случай или Бог

меня позвал в другой какой-то вечер.

И снилось мне, что не родился я,

а ты одна ждала меня у входа

в театр наш, где радостно друзья

паслись толпой в толпе иного рода.

Игорь Фарамазян

Парафраза

Я видел сон. Зашел ко мне редактор.

С горячей точки нужен репортаж.

Ведь журналист, в какой-то мере, гладиатор.

Сжигает нервы, как награду за кураж.

Но человечество сильно умишком задним

и первый вывод может быть обман…

Я посмотрел в окно на палисадник,

всходило солнце, растопив туман.

Природа всеми красками сверкала,

плыл в воздухе цветочный аромат…

Я натянул на лоб свой одеяло,

я буду ждать и никому не рад.

Сегодня хвалим мы или ругаем,

а завтра будет все наоборот,

а завтра будет жизнь совсем другая,

и каждому из нас придет черед.

Мне у других не занимать отваги,

но мне претит сизифов тяжкий труд,

я не спешу марать листок бумаги.

Меня, наверно, многие поймут.

И я стал ждать, сменялись дни и годы.

Вокруг меня пророс травы бурьян,

а я стоял, как часть живой природы,

как каменный и древний истукан.

Стоял и ждал. Взгляд устремлялся в дали,

был не растрачен слов моих металл.

Уже Даен вернулся к нам с развалин,

где он на баррикадах воевал.

Уже покрылась плесенью клеенка,

жучком древесным был изъеден стол,

но я все ждал, а вот философ Шленский

с анальной стадии в другую перешел.

Стоял и ждал. Да, может так не каждый.

Под время бременем прогнулся циферблат.

Стоял и ждал, а вот учитель Шадов

закончил свой стотысячный трактат.

Прилег и ждал. Поэта путь не долог.

Ко мне зашел Харон, принес чернил.

Цинично сплюнув, мой задернул полог,

и без меня куда-то там поплыл.

Жизнь — фарс, довольно мерзостный спектакль.

Тщеславие и секс в ней правят бал.

Вдруг стал кружиться надо мною птеродактиль,

хоть я участия ни в чем не принимал.

Еще бы, у него губа не дура,

я молод и пока что не облез,

но, осмотрев мою субтильную фигуру,

он почему-то передумал и исчез.

Я все стоял. Средь бурь, ветров и градин.

Стоял и ждал, порой кропал стихи.

Уже в пещере горной сам бен Ладен,

раскаявшись, замаливал грехи.

Над морем с криком пролетали чайки.

Мой взгляд был бескорыстен, светл и чист.

На нарах о любви к тюремной пайке

вели беседу с террористом террорист.

Я все стоял… Толпа тянулась старцев…

На чью-то лысину лился льстецов елей…

А я все ждал. Уж старикашка Гарцев

отметил свой последний юбилей.

И понял я — моя строка речиста.

Она дитя разумного отца.

Смотрите все, в чем счастье журналиста:

вот так вот ждать –до самого конца.

* * *

Выхухоль ухала, хлопала.

Падал засушливый лист.

Пьяница шел Попандопуло.

Выхухоль ухала, хлопала

Там или здесь, или около.

В плавнях, где шорох и свист

Выхухоль ухала, хлопала.

Падал засушливый лист.

Владимир Пимонов

Пародия

Выхухоль ухала, хлопала…

Вова тянул портвейн.

Денег-то сколько ухлопано,

женушка ножкою топала,

доченька булочки лопала…

Плакал от зависти Рейн.

Выхухоль ухала, хлопала…

Двинем, ребята, в бассейн.

Рождённый в гавайской рубашке

Рождённый в гавайской рубашке в промозглой декабрьской мгле,

там, где у Останкинской башни сидят облака на игле,

царапая небо и нёбо ежовым клубком языка,

я строил свои небоскрёбы из ветра, любви и песка.

Я — радуга в «Чёрном квадрате», бездымный, бездомный пожар,

я взял все места в хит-параде

уродов — бескрылый Икар,

отломанный зубчик расчёски, я общую портил канву.

Я матрицей братьев Вачовски был вскормлен. Я знаю 
кун-фу.

Влюбленный в двуногих до колик, я сам — и велик, и смешон:

«мудрец, наркоман, алкоголик, бродяга, скромняга, пижон,

мудак, обаяшка, придурок, красавчик, зануда…» Поэт? —

Парящий над миром окурок, несущий магический свет.

Я — гриф на сломавшейся ветке в секретном кремлёвском метро.

Я — шарик гусарской рулетки, поставивший жизнь на зеро.

Я, синий, как море в июне, дворняг различаю в лицо.

Я девке продажной — фортуне — могу вставить

шест в колесо.

Бог видит, я б даже для чёрта эдемской отравы достал…

Судьба — это тоже… вид спорта,

и где-то есть мой пьедестал.

Иван Зеленцов

У поэта опасный обычай…

……………………………………………

что ведут и ведут к повороту,

за которым возможно пропасть,

за которым ужасное что-то

ждёт, ощерив багровую пасть,

чтоб коварно, прельстив чудесами,

съесть, издав победительный рык…

…А из пасти голодной свисает

окровавленный русский язык.

Иван Зеленцов

Парафраза

Я — Ваня, я — ветер, я — вера.

Я — лучший, я — худший, я — бог.

Я — корь, я — любовь, я — химера.

Я — вальс, я — стриптиз и я — рок.

Фортуну беру я за фалды:

«А ну, шевелись,…твою мать».

Ей вставлю по самые гланды,

шоб знала, кому, блин, давать.

Потом ее раком поставлю.

Мой слог — раскаленный металл.

И скажет она мне: ай лав ю!

твори, я же твой пьедестал.

И бросив тогда вызов небу —

к иному уже не привык —

я вырву вам всем на потребу

свой русский кровавый язык.

Восторг

…

Разнежился под солнцем луг,

и тучно колосится нива…

О, как красиво всё вокруг!

Усраться, до чего красиво!

А. Габриэль

Мне за сорок

Наверное, мы всё-таки мечтатели…

Не веруя в пророчества и сонники,

мы кузькиной парижской богоматери

языческие верные поклонники.

Мы славно покуражились в малиннике,

немного оцарапавшись крапивою,

но стали ль мы законченные циники

с улыбочкой приклеенной глумливою?! —

навряд ли. Просто дуем на горячее.

Бескомпромиссис — больше нам не жёнушка.

А всё, что остаётся непотраченным,

складируем подстилками на донышко

судьбы, чтоб не впивались рёбра жёсткости

в хребтины сколиозные усталые…

Трёхмерности повыпрямлялись в плоскости,

по краешкам немного обветшалые.

Но всё ж, какими б ни были сценарии,

и на какие б ни бросало полюсы —

не всё мы между пальцев разбазарили,

и истощили вещмешки не полностью.

А взгляд назад — отнюдь не во спасение,

а токмо лишь для восполненья опыта…

Весеннее — по-прежнему весеннее,

от птичьих криков до любовных шёпотов.

Нас ветры жизни чуточку взлохматили,

слегка приблизив ангельское пение…

Наверное, мы всё-таки мечтатели —

потерянное, в общем, поколение.

А. Габриэль

Пародия

Поэт природу любит без условностей,

хотя потерянное, в общем, поколение.

Народностью силен и превосходностью,

всем поднимая тонус, настроение.

И славно покуражившись в малиннике,

слегка крапивною клубничкой оцарапавшись.

Он замечает, что вокруг — сплошные циники,

его задором как-то слишком озадачены.

Вокруг него — кликуши с страстотерпцами

пророчества плетут одни и сонники…

Он в бога, душу, матерь, экзистенцию

и страстотерпцев кроет и поклонников.

На битвы не заманишь даже малые…

Бескомпромиссность больше не невестится.

Хребтины сколиозные усталые

уже в окопы не спустить, блин, и по лестнице.

И многомерность жизни его в плоскости,

да и в любой, как видим мы, проекции

старается не повстречаться с жесткостью,

хотя и не чурается эрекции.

Уже не первая его лелеет женушка,

но между пальцев все не разбазарено,

складирует он бережно на донышко,

все — что отпето было, отсценарино.

Орлиный взгляд — отнюдь не в устрашение,

а токмо лишь как подтвержденье зрелости.

Поэт на нашем небосклоне — украшение,

мечтатель и романтик в пору спелости.

Весеннее — по-прежнему весеннее,

не птичьи крики — ангельское пение.

Усраться, но не сдастся утверждению,

что он потерянное, в общем, поколение.

К 25-летию

карьера дом машина мебель

женитьба деньги слава власть

хватаешься за каждый стебель

чтоб в той же пропасти пропасть

как сладко любоваться бездной

и быть никем и быть нигде

звездой раскинувшись в уездной

хрестоматийной лебеде

андреем при аустерлице

лежать впадая в небеса

как в отрицание но лица

и голоса и голоса

любимых заполняют стержень

уже исписанный на треть

который жизнь который держит

не позволяя улететь.

И. Зеленцов

Парафраза

И потому вновь дом и мебель,

женитьба, деньги, слава, власть…

И в «Самиздате», как констеб (е) ль,

гоняю в душу-бога-мать

тех, кто склоняется над бездной,

кто был никем, а хочет — всем,

кто свары учинял помпезно,

а должен быть и глух, и нем,

как инвалид Аустерлица.

Для избранных лишь — небеса,

и всюду радостные лица,

вакханок всюду голоса.

Помчусь к цыганам в русской тройке

я, по-панарински широк,

лобзаясь с Музою на койке…

Знать должен каждый свой шесток.

Очередную треть кубышки

пополнит новый гонорар,

а самиздатские мартышки

погрязнут в бездне новых свар.

И все меня признают примы

сетературною звездой.

Ну, не кормить же мне любимых

хрестоматийной лебедой.

Корни любви

В созерцании мерцаний

Путь проводишь тихо ты.

Нас навек уносят сани

В лоно снежной пустоты.

Мы бежим из стана Зверя,

Но еще и не в Раю.

Вспоминаю и, не веря,

Ничего не узнаю:

Мы другие — рыба с мясом.

Ты на блюде, я в печи.

Беззаботно точим лясы,

И перчи нас, не перчи…

Я закрыт. Ко мне нет входа,

На запросы только ноль,

И швейцар белобородый

Чинит «аусвайс контроль»,

Но ты входишь беспарольно…

На руках тебя таскал,

И со страхом я невольно

«Среди скал искал оскал»…

Все в обрывках и лохмотьях

Память в кадрах — не поймешь:

Стук стаканов, хлеб в ломотьях…

Ну, в ломтях, ядрена вошь!

Ночь. Пищим с тобой привычно,

Облетая с потолка.

Присосались. Как отлично!..

Чья-то плющит нас рука.

Бал покинут. Снег искрится.

Ты смеешься, я с тобой.

Шрам заныл возле ключицы:

«Помнишь смерть свою, герой?»

Ты с утеса, я на плаху,

Ты в бою, а я во сне, —

Мы с тобой давали маху

В старости и по весне,

Но я помню, как беспечно

Был с тобой остаться рад

И считал, что все навечно…

Ровно жизнь тому назад.

Сергей Панарин

Пародия

Присосались мы друг к другу

много лет тому назад.

Я любил тебя, подруга,

той любви был страшно рад.

Мы могли устроить шорох,

и тряхнуть, блин, стариной.

Так зажечь гормонов порох —

пар дымился над спиной.

Но судьба сменила вектор,

я уже не тот герой:

заржавел кинопроектор,

пожелтел картинок строй.

Слышу шорох перфораций,

кадры в прошлое манят,

мы лежим среди простраций:

ты сестра мне, я твой брат.

Ты — к коллеге, я — к соседке,

ты — домой и я — назад,

ты с утра сидишь в беседке,

я же вышел в «Самиздат».

Пусть, порой, сознанье глючит,

пусть грозит судьба клюкой.

Графоманов я расплющу

этой твердою рукой.

Мой поклон тебе, Создатель,

рою тексты, словно крот.

Я теперь обозреватель

или «анти» — один черт.

Графоман кричит: «Мне больно,

я средь скал искал оскал», —

но вхожу я беспарольно,

и всех плющу наповал.

«Стук стаканов, хлеб в лохмотьях…

Ну, в ломтях, ядрена вошь!»

А душа в лохмотьях плоти —

с графомана, что возьмешь?!

В созерцании мерцаний,

завершаю трудный век.

В отрицанье отрицаний,

Фейсконтроль, я — человек!

Божественный чертеж

1

Давно, на птичьих маленьких правах

весенних лет, когда во сне — леталось,

но каждый шаг зелёнкою пропах,

а в чудо легче верилось, чем в старость,

мечта была стрелой. Натянешь лук,

пройдёшь по краю шервудского леса,

отпустишь, и — за тридевять разлук

убит дракон, похищена принцесса…

Когда топили истину в вине

и белый свет, что твой кефир с похмелья,

глотали жадно, на абсентном дне

и жжёный сахар мнился карамелью,

и потому продрогшие рубли

руками греть и в грязь не падать духом

(уж если не директором Земли

судьба назначит, то хотя б — главбухом)

мы научились. Не считать потерь,

не верить, не просить, стоять в сторонке

когда кого-то бьют…

Ну а теперь,

пытаясь выжить в их безумной гонке,

на этой трассе (сколько ни кружись,

на скорость мысли умножая почерк)

я, как и ты, не вписываюсь в жизнь,

и оттого — на виражах — заносчив,

не догоняя время, что ползёт

ползёт и лжёт, и прячет шею в панцирь…

…Куда нас так с тобою не везёт,

танцор на битых стёклах, ДК-дансер?!

2

Весь этот мир — божественный чертёж,

где каждый штрих другим уравновешен,

реальный морок, искренняя ложь

и косточки любви внутри черешен

добра и зла. Петляет вверх и вниз

из ниоткуда — в никуда дорога…

…Весь этот мир уместит чистый лист.

Взгляни в него — и ты увидишь Бога.

Так на пустой доске — любой гамбит,

Так тишина колоколам созвучна…

…А знаешь, я подумал: Богом быть,

наверное, не трудно. Просто скучно.

Отчасти он подобен той звезде,

что дарит свет, хотя давно погасла,

ведь для того, кто вечность и везде,

не только жест — любая мысль напрасна

и, будучи известной наперёд,

теряет всякий смысл. Но, может статься,

есть путь, которым он осознаёт

себя, один единственный — рождаться

(в ушко иглы нашёптывая нить)

в тебе, во мне, в любом из нас, в попытке

в сознании людей овеществить

себя — от всей Вселенной до улитки.

Творение — осознанный отказ

Как от всевластья, равного бессилью,

так и всезнанья. Просыпаясь в нас,

песком сомнений, золотистой пылью

и, прорастив весь мир сквозь пустоту,

как собственный побег от идеала,

Господь сродни молочному листу

и тишине, ни много и ни мало.

3

И счастье в том, мой друг, что счастья нет.

Являясь нехватающей запчастью

души, нас гонит по ухабам бед

и в зеркалах маячит ежечасно,

как некий вечный двигатель, исстарь

ревёт о жизни, и сама дорога —

оно и есть. Как мыслящая тварь —

глаза и слух слепоглухого Бога.

Иван Зеленцов

Парафраза-триптих

Антибожественный проект

Посвящается дочернему предприятию «Годовые Кольца. Ловцы Жемчуга»: Поэтический конкурс «Жемчужная Нитка» (координаторы: Иван Зеленцов и Сергей Панарин) проекта «ГОДОВЫЕ КОЛЬЦА. ВИЗИТКИ»

«Это ты говоришь про её высказывание:

«На это я скажу так: пусть во главе государства стоят кто и что угодно, но только — русские. Русский — богатый или бедный — это человек, у которого есть зачатки совести: хоть в минимальной степени, но он обладает ею, и к ней можно апеллировать. К такому человеку можно найти подход. Его совесть лежит в том же культурологическом ареале, что и совесть говорящего с ним».

Бонч-Осмоловская

Во-первых, не запрещает. М. А. у нас не Конституционный суд. Она высказывает точку зрения.

Во-вторых, почему-то ни один немец, алеут или мордвин не прибежал ко мне жаловаться на антинемцизм, антиалеутизм или антимордвизм М. А. Видимо, означенные товарищи не видят большой беды в её рассуждениях.

В-третьих, было бы действительно неплохо, если бы в России управление было в руках выходцев из «титульного народа». В Китае, насколько я в курсе, правят китайцы. И ничего.

В-четвёртых, Михаил, увы, тебя страна не выберет и без М. А. И дело не в том, что ты не будешь баллотироваться, а в том, что в нашей стране _выбирают_ традиционно не-евреев. Причины придумай сам.

В-пятых, подскажу ПРАВИЛЬНЫЙ ответ на пункт четыре. Речь в высказывании М. А. идёт о том, что совесть — вещь не абсолютная и у разных народов она имеет разные оттенки. Человек с «русской» совестью будет понят и одновременно обязан русскому народу, а значит, в конечном итоге, и всей России. Т. е. фактически речь не ведётся о том, что, например, еврей Михаил Гарцев — существо беспринципное, бессовестное и аморальное. Просто мораль, совесть и принципы Михаила Гарцева лежат в несколько иной исторически сложившейся плоскости. В частности, одержимость означенного кандидата вопросами антисемитизма сильно повлияет на качество его управленческих решений. А ведь он не в Самиздате будет выступать, а представлять 1/6 часть суши.

В-шестых, всё вышеизложенное вовсе не означает, что М. Гарцев совсем уж не может попасть в госаппарат. Главное, чтобы этот аппарат был укомплектован в большей степени русскими, чем кем-либо ещё.

Вот так я понял высказывание М. А. Если ты его понимаешь по-своему — не требуй того же от других и не объявляй свою насквозь обиженную трактовку единственно верной».

Сергей Панарин

1

Диалог

— Ты знаешь, друг Панарин, от чего-то,

когда гляжу на наше поколенье —

то чувствую усталость, и забота

охватит вдруг, я чувствую волненье.

— Ванюша, что за сплин, достань рюмашки,

пропустим парочку, закусим и продолжим.

Пусть копошатся самиздатские букашки,

и пусть их зависть к избранным — нам — гложет.

— Давно, Сереж, когда гулял, балдея,

я маленьким по шервудскому лесу,

ко мне явилась типа дева-фея,

представившись небесною невестой.

«Когда ты станешь вьюношей, Ванюша, —

она мне, улыбаясь, прошептала, —

топи в вине свою большую душу

и девочек тащи под одеяло.

Когда кого-то бьют, постой в сторонке,

не падай ниже плинтуса, а впрочем,

ты обойдешь всех в этой адской гонке,

я покажу к победе путь короче.

Бог очень стар и к миру равнодушен.

Иди по трупам павших графоманов.

Панарин будет друг тебе, Ванюша,

он в нашем деле станет капитаном.

Он проводник идей Бонч-Осмоловской,

как культуролог метит ареалы

культурной жизни от икон до Босха,

так наш Панарин видит идеалы

в исповедальных актах биовласти,

где символы в оковах эпистемы,

где совесть человека, даже страсти —

рабы, царящей в этот миг мифологемы.

Пусть ты, порой, не вписываясь в тему

на виражах становишься заносчив,

средь самиздатовской, отобранной богемы

твой имидж, Ваня, мы в момент упрочим».

2

Монолог

Пусть жизнь трусливо прячет шею в панцирь,

я, Ваня Зеленцов, пророчу вслух:

танцор на битых стеклах ДК-дансер

везет нас в КВД — кожвендиспансер,

затем наркологи…

Наш мир давно протух.

Коль каждый миг другим уравновешен,

коль всюду правда переходит плавно в ложь —

ты можешь свят быть или даже грешен,

ты можешь конным быть иль даже пешим,

но нашего, святого, друг, не трожь.

А попадешь ты в избранные, парень,

я говорю тебе без лишних слов,

вмиг станешь тоже славой отоварен,

как я или как кореш мой Панарин,

ты станешь наш с Панариным улов.

Бог светит, но давно уже не греет —

далекая, уставшая звезда.

Ну что нам ждать от бывшего еврея,

займем вакансию с Серегой поскорее,

ведь кто-то должен, раз пришла беда.

Пусть нас поносит Гарцев, провокатор,

от зависти совсем, блин, озверев,

теперь я стал, друзья, координатор,

а может быть, уже и прокуратор…

На лапе — козыри и туз красавец треф.

Бог обучал апостолов на суше

и на воде, да и в других местах,

как грамотно ловить людские души,

но вы меня послушайте, Ванюшу,

с печатью Бога, что ли, на устах.

Мое всевластье равное бессилью,

мое творение — осознанный отказ

от ловли душ, пыля жемчужной пылью,

порою, глаз себе и вам замылю,

но выполню божественный наказ

идти с Панариным — пусть тяжела дорога —

не веря, не прося и не боясь.

Глаза и уши мы беспомощного Бога,

во имя цели, упираясь рогом

и с жемчугов соскабливая грязь.

3

Мой ответ координаторам

Наш «Самиздат» — божественный чертеж,

он матрица людского интеллекта,

а не какая-нибудь замкнутая секта,

разнонаправленный, многосторонний вектор,

и каждый автор в этот город вхож.

На свете счастья нет, но сей закон

совсем не повод, чтобы строить касты.

Тогда вам лучше сразу склеить ласты,

избавив нас от лишнего балласта,

и свой создать журнал, а-ля «ВеГон».

На свете счастья нет, но есть любовь

к любой разумной добродушной твари,

в любом, нам данном Богом ареале,

и чтобы там не пел Сергей Панарин —

я повторяю это вновь и вновь.

На свете счастья нет, но есть борьба,

благословленная далекую звездою,

быть может, еще очень молодою,

и даже если ты рожден изгоем —

знай, под тобою «дышат почва и судьба».

* * *

— Отчего досада?

Вроде, старику

радоваться надо

каждому деньку!

Выбирать дорогу

Предоставь судьбе

И доверься Богу,

Сущему в тебе!

Л. Бондаревский

Парафраза

Бытие от сущего

отделять привык.

Хлебушку насущному

радуйся, старик.

Все чадишь да пукаешь…

Новый день настал,

разъяренной сукою

просвистит металл.

Салютуя взрывами

новому деньку,

нашпигует «сливами»

сердце пареньку.

Молодь, кто под пулями,

кто баланду жрет…

А ты все сутулишься,

скорбно скалишь рот.

Писанул в пробирочку

и пошлепал в сквер,

а с тобой в обнимочку

Мартин Хайдеггер.

* * *

Мольбы не угадать в губах твоих усталых,

уступчива вода в ладонях маеты,

не ведая стыда, проносятся составы,

и уголь наших звезд, и пламени цветы.

Нам времени не жаль, все возродится снова,

и камерная соль симфонии светлей,

не выдержит эмаль свечения ночного,

когда приходит сон на крыльях журавлей.

Ни слова не узнав, ни мысли осторожной,

взлетаем, зеркала, как крылья распустив,

холодная весна инъекцией подкожной

нас вылечит, игла нам выберет мотив.

И наших тел винил, картона пряча ножны,

вращаясь, забывал о скорости своей,

и кто кого винил в любви неосторожной,

безумно целовал случайный суховей.

Не торопись, остынь, все сбудется зеркально,

бумага наших снов сгорает без потерь.

Цветет моя полынь, твои целуя камни,

поет твоя душа, мою минуя дверь.

Давид Паташинский

Отклик на стихотворение Паташинского

И камень будет сбит подошвами до мяса,

И выход не найдут, поскольку нет дверей

И, миновав расцвет, свой дом покинет раса,

Подобием песка, в случайный суховей.

Не дорожи цветком, но помни его пламень,

На острие иглы семь ангелов и дэв.

И вот они во сне меняются местами,

И вместо них орёл и огнегривый лев…

И каждая печать отбрасывает тени —

Судьба играет туш, ты делаешь шаги.

И кажется — легко ведёт по жизни гений —

Да только в зеркалах не разглядеть ни зги.

Устойчива вода, неразделима ноша,

Картонная страна уносится во мглу,

Я не вернусь туда, где мы с тобой похожи,

А там сидит судьба и смотрит на иглу.

И. Будницкий

Парафраза

Ликуй же, постмодерн, к тебе спешат пииты,

стилистика игры в словесных казино:

сюжет размыт, а где сокровища зарыты

узнать нам до поры, увы, не суждено.

Нам времени не жаль, все возродится снова:

на острие иглы семь ангелов и дев,

и наших тел печаль — картонная основа

к нам выползет из мглы, звучит иной припев.

Припев звучит иной, но мысли осторожной,

не ведая стыда, проносится состав.

И мир наш под луной мы ночью прячем в ножны,

уступчива вода, впитав бальзам из трав.

И камень будет сбит подошвами до мяса,

Поет, поет душа, минуя чью-то дверь.

И кожу наш пиит, сменив, уйдет из расы,

спокойно, не спеша, возможно, без потерь.

Как огнегривый лев, взлетит над зеркалами,

ширнувшись дозой слов — инъекцией своей.

В игре возможен блеф, подмена слов словами,

кровь на игле — улов развеет суховей.

Чёрная река

Ты идешь к своей черной реке,

Где отнимут и разум, и волю,

Без припасов и грез, налегке,

Там краюшку слезами посолят,

Напоследок дадут — откуси,

Чтобы вспенилась горечью радость

От достигнутого, чтоб не просил

Наказания или награды.

Сквозь редеющий рваный туман

По полям — их давно не пахали-

Под ногами — пырей и дурман,

Липнет грязь на обувку нахально.

К темным водам спешить? Не спешить?

Если время закончилось прежде?

Растранжирил без пользы гроши

Веры, мудрости, даже надежды.

И поэтому сердце не рви,

Пусть дорога подольше петляет.

Только зов незабытой любви

Хоть немного шаги замедляет.

Э. Эстерис

Пародия

Я иду к Чёрной речке, как когда-то к ней шёл гордый Пушкин…

Это смертью чревато, но на то я, друзья, и поэт.

Под ногами пищат, мной прижатые к тверди зверюшки…

И я вижу воочию наведённый на нас пистолет.

Напоследок дадут причаститься солёным и горьким…

И спеши-не спеши, но твой срок на планете истёк.

Растранжирил гроши, так послушай хоть пение сойки,

и под трели природы рок спускает нахально курок.

Мою душу попарив, вспенят горечью злобную радость

тех дантесов, кто тащит мою музу-вдову в кабинет,

где сидят комиссары, и останется самая малость

чёрным водам меня навсегда поселить в Интернет.

Здесь поля не поля — их вообще никогда не пахали.

Здесь и водка не водка — виртуальная патока лжи…

Здесь останусь навечно: оцифрован, забыт, виртуален…

Ни о чём не моля… Словно пропасть разверзлась во ржи.

Позапрошлая песня

Старенькие ходики.

Молодые ноченьки…

Полстраны —

угодники.

Полстраны —

доносчики.

На полях проталинки,

дышит воля вольная…

Полстраны —

этапники.

Полстраны —

конвойные.

Лаковые туфельки.

Бабушкины пряники…

Полстраны —

преступники.

Полстраны —

охранники.

Лейтенант в окно глядит.

Пьет — не остановится…

Полстраны

уже сидит.

Полстраны

готовится.

Роберт Рождественский

Пародия

Надо верить в традицию

и провиденье классиков…

Полстраны — заграницею.

Полстраны верит басенкам.

На помойках посудина

впрок бомжами затарена…

Полстраны верит Путину.

Полстраны любит Сталина.

На красивую маечку

надевают передничек…

Полстраны любит мальчиков.

Полстраны любит девочек.

«Где ты ходишь, мой родненький?

Где ты бегаешь, серенький…?»

Полстраны любит черненьких.

Полстраны любит беленьких.

Олигархи упорные

тянут массы к созвездиям…

Полстраны — отреформлено.

Полстраны — за возмездие.

Ах, какие мы страстные.

Ах, какие мы смелые…

Полстраны типа красные.

Полстраны типа белые.

Да негоже грамматике

ударятся в статистику —

где бал правят прагматики

и абсурдная мистика.

Но поэту так хочется

слыть пророком и циником…

Полстраны не поморщится.

Полстраны обессилено.

* * *

Мужчины женщинам не отдаются

а их, как водку, судорожно пьют,

и если, прости Господи, упьются,

то под руку горячую их бьют.

Мужская нежность выглядит как слабость?

Отдаться — как по-рабски шею гнуть?

Играя в силу, любят хапать, лапать,

грабастать даже душу, словно грудь.

Успел и я за жизнь поистаскаться,

но я, наверно, женщинам сестра,

и так люблю к ним просто приласкаться,

и гладить их во сне или со сна.

Во всех грехах я ласковостью каюсь,

а женщинам грехи со мной сойдут,

и мои пальцы, нежно спотыкаясь,

по позвонкам и родинкам бредут.

Поднимут меня женщины из мёртвых,

на свете никому не изменя,

когда в лицо моё бесстрашно смотрят

и просят чуда жизни из меня.

Спасён я ими, когда было туго,

и бережно привык не без причин

выслушивать, как тайная подруга,

их горькие обиды на мужчин.

Мужчин, чтобы других мужчин мочили,

не сотворили ни Господь, ни Русь.

Как женщина, сокрытая в мужчине,

я женщине любимой отдаюсь.

Евгений Евтушенко

Парафраза

Исповедь опального поэта

Однажды с женщиной в годах шестидесятых

встречался как-то, дело сделав уж,

как в комнату свирепый и рогатый

ворвался… Кто вы думаете… Муж.

Я тут же пал на пол и стал виниться:

«Супружнице я вашей словно брат.

Она мне ближе даже, чем сестрица,

мы с ней болтали пять часов подряд.

Пусть даже это мне и не по чину,

как исповедник, я ей чем-то мил,

во мне она не видела мужчину,

я только душу, душу ей лечил».

Мужик стоял и слушал бред поэта,

а я лежал — лежачих, знал, не бьют.

Цинично сплюнув, затянувшись сигаретой,

он навсегда покинул мой приют.

Чтобы меня лежачего мочили!

Такого не допустят Бог и Русь.

Я не люблю банальных водевилей,

но, вспоминая тот денек, смеюсь.

Ах, мужики, вам лапать все да хапать,

грабастать даже душу, словно грудь…

…А за окном капель, весна, да слякоть…

Так постигал я этой жизни суть.

Над мужиками с имиджем тирана

всю жизнь смеялся и глумился всласть.

Используя повадки Дон Жуана,

нападками я проверял на вшивость власть.

Ведь власть, как правило, коварна, андрогинна,

порой — свирепый и разнузданный самец,

а то, как шлюха, притворясь невинной,

ласкаясь, тащит жертву под венец.

И я резвился, каясь и ласкаясь,

её грехи ей за мои сойдут,

мои же строчки, нежно спотыкаясь,

по точкам болевым страны ползут.

Одною лаской людям мил не будешь:

ни публике, ни власти, никому.

Пока ты в них страсть к слову не разбудишь,

твои слова канают лишь во тьму.

И, вот, тогда, играя в силу страсти,

по зонам эрогенным пробежав,

я возбуждаю публику и власти,

как втягивает кролика удав.

Но зоны эрогенные не зоны,

где фраеров замочат, как пить дать,

и потому я строю оборону,

чтобы удобней было отступать.

Власть отчитает, а потом целует,

когда я с ней — как истый Дон Жуан:

на два протеста — сотня «аллилуйя»,

на резкий выпад — сотни две «осанн».

А, вот, мужицкий норов — песнь из шрамов,

и у него особенный, свой стиль.

И так колымский зэк Варлам Шаламов,

на кон поставив слово, пыль месил,

пыль лагерную. Это был поступок

за слово — делом, телом, жизнью всей…

И с урками прожить немало суток,

как с египтянами провидец Моисей.

Здесь все равны: плебей или патриций,

на чужаков смотрящий сквозь лорнет…

Славянофил известный Солженицын

держал за слово по-мужски ответ.

Мне наплевать на имидж их геройский,

хоть в нем видны достоинство и стать,

и мне смешон романтик Ходорковский,

честь на свободу отказавшийся менять.

Ну что безумцы эти изменили?

Сатрап в чести, а чернь вопит: «Распни!»

И мужиков нормальных как мочили,

так их и мочат снова на Руси.

И если вдруг на нашу Русь святую

обрушатся, как встарь, сума, тюрьма,

я заграницею, друзья, перекантуюсь,

пока другие доведут все до ума.

Пусть я за жизнь свою поистаскался,

но публика, себе не изменя,

и понимая, что я, в общем, исписался,

опять ждет чуда слова из меня.

Мужчин, чтобы таких, как я, мочили

не сотворили ни Господь, ни Русь.

Пусть не совсем я соответствую мужчине,

зато, как женщина, умело отдаюсь.

Иосиф

Зачем ты снишься мне, Иосиф,

Великий толкователь сна?

Ещё не скоро будет осень,

Уже давно прошла весна.

Не бойся гнева Фараона,

Его отчаянье страшней,

Как тяжела моя корона,

Как много зла сокрыто в ней…

И жалит кобра золотая,

И сокол грудь клюёт мою,

Реальность отступает, тая,

Не узнаю, не узнаю…

Ты знаешь, я любить не в праве,

Горит печать небытия,

Твой бог жесток, твой бог отравит

Того, кого коснулся я.

И нет прощения за это —

Твоя судьба — гореть в огне…

О, бог Кровавого Завета,

За что ты Солнце застишь мне?

Андрей Шитяков

Парафраза

Реинкарнацию свершили,

и ты вступил в свои права.

Перед грузином Джугашвили

страна склонилась, как трава.

Ты был помощник Фараона

и вещий толкователь снов.

У моего стоял ты трона,

касаясь царственных штанов.

Но наши роли поменялись,

и нынче толкователь я.

Очнись, вставай, Иосиф Сталин,

нам изобилие суля.

Опять восстали иудеи,

их бог кровав, нетерпелив.

Повсюду правят бал халдеи,

кагал, как Нил, пошёл в разлив.

И жалят баксы золотые,

и нефть народная течёт…

Страшней нашествия Батыя…

Но ты предъявишь блядям счёт.

Как в те года, в подвал Лубянки

мы их загоним… Время — вспять!

Завета Древнего подлянкам

Россию больше не распять.

И Фараона Шитякова

Иосиф встретит у Кремля.

И под счастливою подковой

воспрянет русская земля.

Милая Ыба

Задумчивость, грёзы, прострация.

В париже беспечных улыбок

Уместна до мистификации

Прелестная, милая Ыба.

Поверю не клятвам, не голосу.

Что вера? Мирок этот зыбок.

Я гладить хочу твои волосы,

Ты гостья желанная, Ыба.

Рукой ли коснёшься конфетницы,

Шепнёшь ли: «За кофе спасибо», —

Денёк этот болью засветится.

От рези нет спасу, о Ыба!

Сдави эти сны скоротечные

Застенчивой памятной глыбой.

Глаголы, предлоги, наречия —

Тебе, моя милая Ыба.

Феликс Коган

Пародия

Хочу познакомиться с Азией,

но тянет, порой, и в Европу.

Недавно окончил гимназию,

тебя отсидел, моя Опа.

Задумчивость, грезы, прострация.

Алкаю я хлесткие тропы,

и знаю, что все спекуляция,

но ты не брани меня, Опа.

Для блага твово я стараюся,

ведь в день надо три раза лопать,

и все надо мной издеваются,

от зависти, милая Опа.

Однажды беседовал с дамами,

а ты начала громко хлопать.

Я давеча пиво пил с крабами,

и ты меня выдала, Опа.

Сдавить бы тебя окаянную

и вставить в бессмертные строфы.

Люблю тебя, милка, с изъянами,

моя ненаглядная Опа.

Вот и всё, что есть

Вот и всё, что есть: этот город, похоже, вымер,

в бытие из быта выплеснут через край…

Не пеняй, что, мол, это мой неудачный выбор,

что у женщин карма — терять изначальный рай.

Ты: «грешна!», я: «счастлива!» — в общем, опять о разном!

Не сердись: Ты просто так и не рассказал,

для чего придумал сладчайший момент соблазна,

если видел (не мог не видеть!) его финал?

Если каждый шаг — предусмотрен и предугадан,

если то, что будет — по времени позади?..

Почему непокорные души Ты караешь адом,

если им тумаков хватает и по пути?..

Я не спорю: мне ли! Прости неуместный выпад.

Ты устал, наверно, от воинствующих таких…

Первородный Грех — он всегда возникает из-под

наслоений истины, правильных и благих?

Многократно пройден (так освежают память?),

присуждён судьбою (каждому — по делам)…

Если мы онлайн так легко научились «банить»,

то возможно Где-то и нам предназначен бан?

Так, с людских ладоней райских путей изгибы

и не вычеркнув даже — беспрекословно вымарав,

не грусти, что, мол, это Твой неудачный выбор:

Ты ведь сразу знал, что себе не оставишь выбора…

A Е Ф

Парафраза

Вот и всё, что тут есть: «Самиздат» наш весь вымер,

из реала я выплеснут весь в виртуал…

И Алёны стихи прочитаю на выбор,

я, погрязший в грехах, бич-инте-ллектуал.

«Первородный наш грех», — да о чём ты, Алена?

«Наслоения истины», — нам об этом ль жалеть?

А стихи — это наши, Алёна, знамёна,

даже если придётся без торжеств умереть.

Каждой строчкой Ему мы бросали свой вызов.

Да и радостно пнуть охламонов смешных…

И, возможно, что в рай нам не выдадут визы,

но и ада отточия нам не будут слышны.

Так застрянем в пути: между раем и адом,

виртуалом-реалом, между небом-землёй…

Наши строчки пройдут перед нами парадом,

наши боли затянутся смертоносной петлёй.

Его опыт, конечно, не оставил нам выбор:

И хорош или плох — тебе снится твой бан.

Пролетают ли птицы, проплывают ли рыбы,

пробегают ли звери, человек вечно пьян

от сознанья того, что всё это зачем-то

очень нужно кому-то… Но ответа-то нет.

Всё скудней и скуднее плодородия рента,

всё бледней и бледнее венценосный рассвет.

Я читаю стихи в «Самиздате» Алёны,

я ловлю её звуки среди красок зимы,

и дыханием лета я стою опалённый,

мы одни в «Самиздате», в нем сейчас только мы.

Я не слышу жужжанья пролетающих мушек,

я весь замер в сиянье твоей красоты.

Посмотри же, Алёна, в самиздатовских кущах

только ты лишь и я, только я лишь и ты.

* * *

За рамой картины старинной

Живут лишь одни пауки.

В отсутствие плоти мушиной

Вздыхают они от тоски.

Картина проста и знакома:

Вот поле — и рвом окружен,

В нем высится рыцарский замок

И белый, как облако он.

Кто прячется там, зачарован —

Колдун или рыцарь с мечом?

Ну, разве, скажи не печально,

Вздыхать неизвестно о чем.

Екатерина Александрова

Парафраза

За толстой стеной Самиздата

живёт охлократов семья.

Увидят они демократа

и дружно плюются с ранья.

В отсутствии плоти скотины

ДАЁШЬ либеральную плоть!

Мы видим картины путины:

поймать, допросить, заколоть.

До боли знакома картина…

И катится, катится ком.

Ах, Катенька… Екатерина,

врагов всех добьёт Избирком,

и будешь, увы, беспричинно

вздыхать неизвестно о ком.

* * *

Живёшь, не думая о внешнем

(в иной — незримой — красоте),

а время кисточкой неспешной

картину правит на холсте…

Казалось бы — какая малость! —

ведь кисть у времени легка!

Но тень обид, болезнь, усталость —

за каждой ширмою мазка…

о как же я была бы рада

сменить, уняв страстей накал,

правдивость фотоаппарата

на лесть неискренних зеркал!..

A Е Ф

Парафраза

Порой, встречаешь поэтессу

в кругу неискренних зеркал…

И всюду — льстивые повесы

ей дружно пишут мадригал.

И словно осы вьются, вьются…

А если дева хороша —

они о ножки её трутся,

всем тельцем пламенно дрожа.

А если девушка невзрачна?

Ей тоже лесть перепадёт.

Ведь красота неоднозначна,

а мёд халявный — тоже мёд.

И око фотоаппарата,

его правдивый объектив

давным-давно пора, ребята,

сдать навсегда в немой архив.

Вечернее итоговое

Дело — сделано.

Женщина — трахнута.

Можно выпить с устатку пивка.

Ах, какие сегодня

Над Лахтою

Романтические облака!..

Владимир Николаев

Парафраза

Дело — сделано.

Водка — выжрана.

Можно трахнуть кого-нибудь.

Сперма спиртом

любви разжижена.

Полон музыки млечный путь.

* * *

Пыль на кустах заиндевелая,

да неба серого лоскут.

Куда ты скачешь, лошадь белая?

Нас в этом городе не ждут.

В нем люди с праздничными лицами

не привечают чужаков

и убивают, как в милиции,

не оставляя синяков.

Из сборника «СЛОБОДА»

Ю. Рудис

Пародия

— «Тенёта» не Собес Вам, батенька,

а строгий беспристрастный суд.

— Куда ты скачешь, конь пархатенький?

Тебя там жидодеры ждут.

И там приспешники Делицына

разденут жертву догола.

Домой пойдешь, как из милиции,

почти в чем мама родила.

* * *

Угольным дымом пахнет закат.

Вечным экстримом : ты виноват!

Ты необуздан, ты нехорош!

Стал нам обузой ломаный грош

Проклятой клятвы, бывшей любви.

Мысли распятой не уловил

Ни об измене, ни о беде!

В угольной пене лёд по воде.

Николаев Владимир

(выбранные места, по мнению автора)

* * *

Жарко. Рассохлись глины.

Сник паутины тюль.

Лето до пуповины

Расшнуровал июль.

Спутались ини-яни:

Что пустоту толочь.

Влажною от желаний

Падает навзничь ночь.

Николаев Владимир

(выбранные места, по мнению автора)

Парафраза

Смрадом и дымом взвился в зенит

вечным экстримом день трансвестит.

Ини и яни спутались враз.

Лезет по пьяни ночь педераст.

До пуповины расшнуровал,

тянет скотина на сеновал.

Клятвы проклятой не превозмочь,

словно распятый, падаю в ночь

тайных желаний, пенной любви,

без обожаний не уловить

влажного тела… Мысль о беде…

Тающим мелом — лёд по воде…

Мне б оглянуться

Не то, чтобы пойти назад,

Мне б оглянуться…

Нельзя вернуться, говорят,

Нельзя вернуться…

Не потому, что путь далек

И сборы долги,

А просто шевелит песок

Другая Волга,

И, уклоняясь от воды

И пенных кружев,

Другие тянутся следы

По краю суши…

Егорыч

Пародия

Я написал немало строк,

остановиться б…

И оглянуться… Видит бог —

я, словно птица,

клюю мыслишки наугад,

из тривиальных…

Но дамы лестью наградят:

«КАК ГЕНИАЛЬНО!»

Да вот банальности, увы,

живут недолго…

И на песке мои следы

смывает Волга.

Другой Егорыч и пиит

вам тронет души,

и пенных кружев горький стыд

меня задушит.

Баллада о любви

Любовь, дочь стихий, порождение ветра и пены,

Томилась меж водных валов от начала веков,

Но как-то, должно быть, дурачась, бежала из плена,

Достигнув, откуда-то взявшихся, вдруг, берегов…

Погода ль в тот день, средь зимы повернула на лето,

Достала ли качка иль что-нибудь, качке подстать?..

Слепые семь нянек, семь волн шли за нею по следу,

Ударили в берег и схлынули — нет, не достать!

А та пронеслась невидимкой по горному склону,

По голым полям, где еще ничего не росло

И, видимо, что-то задев, изменила законы,

Когда на крутом повороте ее занесло.

Лишь атом запнулся за атом, но лопнули путы

И тяжко вздохнула Земля, вырываясь из сна…

Никто ее стон не услышал, но в эту минуту,

Впервые, всему вопреки, наступила весна!

Раф Амаль

Пародия

Раф Аймалетдинов — сын ветра, стихии и пены

томился меж водных валов от начало веков.

Но раз Аполлон Рафу дал вдруг по попе коленом,

и Раф побежал и достиг как-то вдруг берегов.

Погода ль в тот день, средь зимы повернула на лето,

достало ли «Эхо Москвы» или что-то подстать?

Но Раф почему-то решил, что пора быть поэтом,

и стал вдруг стихи между делом зачем-то кропать.

Стихи понеслись невидимкой по горному склону,

по голым полям, где ещё ничего не росло.

Проникли в печёнки, в сердца… Пошатнулись законы…

Но вдруг на крутом повороте стихи занесло.

И слово запнулось за слово… НО лопнули путы!

И автор вздохнул, победив стихотворный маразм.

Никто его стон не услышал, но в ту же минуту

ВПЕРВЫЕ наш Раф испытал небывалый оргазм.

Поэт в России

Бандит в России больше, чем поэт!

Бандит здоров, силен, авторитетен,

Широк в кости, накачен и нает,

Чего совсем не скажешь о поэте!

Бандит в России больше, чем в чести!

Всегда в трудах — откатывает, пилит!

Да он один способен унести,

Чего и сто поэтов не осилят!

Бандит в России больше, чем бандит!

Он — наше все! Он альфа и омега!

Он царь и бог, что неусыпно бдит,

Готовый, равно, к бою и к побегу.

Поэт в России вечно в дураках!

Кого будить твоя способна лира?

Россия спит и носит на руках

Чугунный крест под песню о сортирах…

Раф Амаль

Пародия

Бандит в России — не поэт.

Поэт в России — не бандит.

А Раф здоров, силён, нает,

и за обоими, мля, бдит.

Не смей, бандит, писать стихи.

Поэт, не смей пилить, стрелять…

Бандит, замаливай грехи,

гони всех в бога душу мать.

Бандит, ты больше, чем бандит!

Поэт, ты больше, чем дурак,

бандитом будешь ты побит,

но он тебе, поэт, не враг.

Пусть для него любой сортир —

то место, где пора мочить.

А для тебя, поэт, весь мир —

то место, где бал правит КИЧ.

И вас пора перемешать:

бандопоэт, поэтобанд…

Амаль вас будет крышевать,

он азиатский Хан и Гранд.

Чугунный крест сорвёт Амаль.

Россия вспрянет ото сна,

и самиздатская скрижаль

увековечит имена.

В защиту поэта Михаила Гарцева от модерации и наемных убийц

Наплевав ему в харизму,

Невзлюбили молодца

За любовь к патриотизму

И нездешний тип лица…

Где ж ты, суд — не СИшный, правый?

Где ж вы, судьи, гой еси?

Где ж ты, авторское право?

Нету правды на Руси!

Топчут русского поэта,

Бьют майорским сапогом!

Не смолчит поэт на это!

Так ответит — огого!..

Так приложит, елы-палы!

Так культяпнет, что держись!

Пропадайте его баллы!

Улетай с обрыва жизнь!

Если что его задело,

Наш Исакыч не смолчит!

Делай киллер свое дело,

Делай черное в ночи!

Вейся вороном, падлюка!

Бей не в бровь, а сразу в глаз!

На кого ты поднял руку,

Понимаешь, п*дорас?!

Понимаешь… Эх, служивый!

Против правды — кто ты есть?!

Ведь поэты тем и живы,

Что чисты, честны, не лживы

И имеют Ум и Честь!

Раф Амаль

Пародия

Посмотрел на сё татарин,

ну, Амаль — антисемит.

И сказал:

«Хамите, твари,

Миша — признанный артист.

Модераторы, майоры

и другая шелупонь…

Модеральником и шпорой

Мишу Гарцева не тронь.

Нет честнее и добрее

корефана моего,

хоть приличного еврея

не встречал я до него.

Всё встречались недотёпы,

спекулянты и рвачи,

но скажу я вам без трёпа —

это лучшие врачи…

А какие адвокаты,

шахматистов лучше нет…

Шли все мимо моей хаты,

но забрёл один поэт.

И узнав поэта Мишу,

я проникся всей душой.

Я теперь для Миши — крыша.

У меня кулак большой.

Засажу его в майорский

разжиревший афедрон.

Черен мой хоть не сапёрский,

но майора ждёт урон.

Модератор, слушай, душка,

лучше Мишу не тревожь,

а не то достану пушку…

Пробежит по тельцу дрожь.

Залупаться на поэта

никому теперь не дам.

Всем принять как данность это!»

Подпись: Раф Амаль Ван Дам.

Осень поэзии

Помнишь, дымкой горьковатой

пахли дворики Москвы,

шаркал дядька бородатый

инструментом для листвы.

Нынче дворник помоложе,

обновлён московский стиль:

пахнет выхлопом и, боже,

лист в мешках везут в утиль.

Неудачную поэму

жёг поэт — и нет как нет.

Грустно… но давно не в тему:

всё проглотит интернет.

П. Б.

Пародия

Жил-был мальчик Бородавкин,

нарушал грамматик строй.

Бородатый дворник травкой

угощал его порой.

Нынче стал он сирый, старый,

вечно шаркает башмак.

Интернет ли, листья, бары…

Погрустнел Петюнин зрак.

Всё не в тему: травку ль косит,

пьёт ли божью он росу…

То поэзии не осень,

то, Петь, климакс на носу.

Плащ

Мой плащ, пошитый просто, без затей,

Мне служит на износ. Четыре года

Я прячусь под него от непогоды,

Спасаясь от ветров и от дождей.

Я проносил под ним бурдюк с вином

В наш гарнизон для дружеской пирушки,

В нем кутались прелестные подружки:

Он был для нас и ложем, и столом.

На нем не счесть отметин и рубцов.

Все залатать по силам мне едва ли!

Удары, что меня не доставали,

Ему секли изнанку и лицо.

Сменить давно пора его… Хотя

Я медлю по причине очень важной:

Его полы коснулась ты однажды…

Зонтом… Случайно… Мимо проходя…

Егорыч

Пародия

А помнишь, Егорыч, как пьянствовал сутки,

и зэков дразнил бурдюками с вином,

потом к вертухаям водил проституток,

плащом прикрываясь: и ночью, и днём.

Ленивые шельмы твои вертухаи —

кровать поленились поставить для дам,

и вы на плаще: ели, дрались, бухали,

и совокуплялись… Какой стыд и срам.

Изнанка плаща вся забрызгана спермой,

рубцы на лице у тебя и плаща…

Мамаша солдата истреплет все нервы,

читая стишки полкового хлыща.

И в этом плаще подкатился ты к Музе,

и Муза тебе отвечала плевком.

Не долго ты помнил об этом конфузе,

плевок стал казаться манящим кивком.

Ложбинка

Ю. Л.

«Мне не дает покоя эта спинка,

Телячьи влажно тыкаюсь в тепло…

Слетает сон. Табак — на кухне. Рассвело.

И вновь, к тебе нырнув под одеяльце

Не разбудив, подушечками пальцев,

Крылом летучей мыши пробегусь

Вниз по ложбинке… И внезапно пробужусь.

Унявши пульс ночной прохладой леса,