Бесплатный фрагмент - Нина и король Ник

Книга первая. Исчезновение

На набережной

Стояла середина лета, пора, когда в городе до ночи царит зной, а на околице витает дурманящий аромат луговых цветов.

Город Усольск раскинулся на высоком берегу реки Широкой, которая вполне оправдывала свое название: противоположный пологий желтый песчаный берег едва виднелся в розовом утреннем мареве.

Теперь солнце уже взошло; нежные розовые лучи скользили по рыжим черепичным крышам домиков, лентой растянувшихся вдоль крутого обрыва, по куполу церкви, что сверкал позолотой над зеленью деревьев, по белым стенам древнего кремля, по синим волнам реки, неспешно плывущим в неведомую даль.

В этот недолгий час утренней прохлады, когда можно дышать свежим воздухом полной грудью, чуть поеживаясь от легких порывов сырого ветерка, дующего с воды, на старинной набережной, что тянулась вдоль крутого берега Широкой, расположились четверо.

— Когда мы останавливались здесь в прошлый раз, пейзаж показался мне гораздо привлекательнее. Утесы, поросшие невысокими деревцами и кустами, грандиозно нависали над рекой, желтые песчаные плесы на противоположном берегу привлекали взор первозданной дикой красотой. Там, где нынче раскинулся город, возвышался только древний кремль и несколько строений, а за стенами кремля простирались луга, березовые рощи, поля. А сейчас всюду присутствует человек. Чего только стоит эта ужасная плавающая машина с пронзительным гудком и черным дымом из трубы! Пароход, кажется. А автомобили?

Так негромко рассуждал, стоя на бетонном парапете, что предохранял прохожих от случайного падения с крутого берега, юноша, тоненький, с женственными чертами лица и золотыми локонами ниже плеч. Одежда его совершенно не соответствовала моде нынешнего века: бордовый бархатный камзол, штаны до колен, белые чулки и туфли с серебряными пряжками.

Юноша обращался к собеседникам: трем молодым людям, сидящим на скамье, что находилась у его ног, возле парапета.

— Вы совершенно правы, господин! Гуляя по главной улице, приходится по сторонам оглядываться, — с подобострастной готовностью подтвердил слова юноши один из молодых людей, обладатель льняных волнистых волос и голубых томных очей.

— Точно так, только успевай головой вертеть, — поддакнул другой, рыжеволосый, с веснушками, щедро рассыпанными по румяным щекам и курносому носу.

Юноша милостиво кивнул:

— Если дальше так дело пойдет, автомобили начнут давить тех, кто передвигается пешком. Я бы умчался отсюда поскорее, но Широкая не желает меня отпустить. Она влечет своей глубиной и силой, музыкой волн. Слышите их песню? Из многих рек мира Широкая — одна из самых величественных. Даже парапет сделан удачно: когда стоишь на нем, видишь так далеко! Люблю гулять, где повыше.

Юноша повернулся на восток, вытянул руки перед собой — розовые лучи скользнули, словно нити, сквозь его пальцы, свежий ветерок овеял лицо. Он с удовольствием вдохнул аромат луговых трав, смешанный с запахом реки, потом продолжил:

— Широкая и ее берега располагают к созерцанию, мыслям о вечности и вдохновляют людей искусства. Да и Усольск хорош, невзирая на автомобили. Но, по правде сказать, наше отбытие задерживает скрипач, обитающий в загородном деревянном доме. Он призвал меня, потому что страстно желает славы. А ведь у него есть белокурая милая женщина, его жена, что с малюткой на руках гуляет по аллеям огромного сада, где благоухают цветы, жужжат пчелки, зреют на ветках румяные яблоки — что еще нужно человеку? Но, оказывается, наш скрипач несчастен. Он готов обменять все на наслаждение славой. И я ему помогу. Я встречаюсь с ним сегодня ночью.

— Что обменять? — подал голос третий собеседник, статный кареглазый смуглый брюнет, — пчелок и яблоки?

Он задал вопрос и улыбнулся, словно звук собственного голоса — сочного баритона — доставил ему удовольствие.

Но юноша сморщил точеный маленький нос:

— Не болтай ерунды. Лучше слушай песню реки.

Впрочем, через пять минут молчания юноша сам нарушил тишину:

— Мой новый знакомец, скрипач из деревянного дома, готов отдать себя. И ведь я не впервые сталкиваюсь с такой жертвой. Удивительные они, мои пленники, мои поклонники, мои талантливые музыканты. Знаете, чего он желает? Ни за что не угадаете. Простите, но вы все-таки животные — никогда не ощутите восторга от того, что вами восхищаются. Так вот, он жаждет памятник.

— Кому памятник? — поинтересовался голубоглазый блондин.

— Что значит «кому»? — с досадой воскликнул юноша, — ох, как ты глуп! Себе, конечно же. Через несколько лет у здания местного театра или в парке, или, возможно, на той самой главной площади, где снуют эти отвратительные автомобили, городские власти установят памятник знаменитому музыканту. Из металла или гранита.

Тут в беседу вновь вступил рыжеволосый молодой человек. Он весело, громко, даже несколько задиристо спросил:

— Чего ему неймется? Жил бы себе и радовался. Не бедствует, имеет дом, жену да еще малютку. Зачем ему памятник?

Юноша легко соскочил с парапета — каблуки туфель звонко цокнули, высекли искры из булыжников, которыми не так давно вымостили набережную. Он сделал шаг к своим спутникам — те втянули головы в плечи, словно боясь получить по оплеухе. Но юноша лишь вздохнул и ответил терпеливо, как если бы говорил с детьми:

— Памятники воздвигают тем, кто проявил себя на поприще политики, науки, искусства или военного дела — это дань уважения и восхищения потомков. Но вот незадача: памятники людям обычно ставят после их смерти. Мой скрипач жаждет остаться в истории, и я нахожу такое стремление похвальным. Хотя, чтобы осуществилась мечта, придется скрипачу, увы, покинуть сей бренный мир. Как воодушевленно он призывал меня, как искренно сулил все, чем обладает, в надежде получить несравнимо большее! Но то, что не слишком ценишь сам, и для меня не представляет ценности. На самом-то деле мой дружок любит лишь сам себя. Скоро он станет известным, потом — увы, — мертвым, а после получит свой памятник.

Юноша перегнулся через парапет, окинул взором окрестности и проговорил:

— Что ж, нам пора. Еще одна ночь — и прощай огромная, глубокая прекрасная река! Скорее всего, мы расстаемся на долгие века, но, может статься, встретимся лет через пятьдесят.

А река несла свои синие воды к далекому морю, пели ее волны негромкие вечные песни, и древний город дремал в предрассветной дымке.

Понедельник. Ужасная ночь

Нина вышла из тряского трамвая и побрела по освещенной парой тусклых фонарей и потому полутемной улице, чувствуя, как с каждым шагом, что она делала по грязному, в ямах, тротуару, раздражение ее увеличивается. Часы показывали восемь, а Нина только шла с работы. Обычно, если она задерживалась, Саша встречал ее на трамвайной остановке. Но сегодня, как назло, муж не явился, хотя Нина еще до педсовета позвонила на проходную швейной фабрики «Заря», где трудилась ее сестра. Нина попросила Марусю предупредить Сашу, что у нее, Нины, — педсовет, и освободиться она часам к семи. Фабрика находилась в пяти минутах ходьбы от дома, где жили Нина с мужем, потому Марусе не составляло труда сбегать туда после работы. У Саши смена заканчивалась в пять, и даже если он задерживался, все равно к семи приходил домой.

Сыпал мелкий противный дождь. Нина устала и хотела есть. Тяжелая сумка, постоянно набиваемая тетрадками так, что застежка давно сломалась, оттягивала руку. Девушка попыталась ускорить шаг, но нога тут же попала в яму — Нина едва не упала. Закусив губу, чтобы не расплакаться от усталости и обиды, она решила думать о чем-нибудь, отвлекающем от темного дождливого вечера, раздражения и усталости, и вспомнила, как вяло шла сегодня утром на урок, точно, как ее пятиклашки, все, как один сонные, невеселые. Дети на уроке работали медленно, в классе стояла унылая тишина. И не удивительно: осенний понедельник навевал меланхолию. Нина добавила на выполнение задания еще несколько минут, и, слушая скрип перьев, подошла к окну. В школьном дворе с деревьев опадали желтые и красные листья, ребятишки младших классов собирали их, а самые озорные, несмотря на строгую учительницу, которая делала им замечания, швыряли с хохотом разноцветные охапки друг в друга. Нина смотрела в окно и невольно улыбалась. Ей захотелось выскочить и принять участие в веселой игре, подхватить самого шустрого мальчишку, закружить…

Эти воспоминания утра отвлекли Нину от усталости и голода, слезный комок уже не стоял в горле. Девушка зашагала медленнее. Теперь она думала о племяннике, с которым провела воскресенье в деревне, где с мужем гостила в семье старшей сестры Нади. Петруша шумно носился по комнатам, радостно смеялся, и Нина смеялась вместе с ним…

А сегодня Нина с Сашей проспали молоко, что привозили в ближайший магазин рано утром. Муж все же отправился в магазин в надежде, что не одни они такие сони и молоко еще осталось. Вернулся он с пустым бидончиком и молча ушел на завод, что обидело Нину. Завтракая в одиночестве, она грустила и мечтала о том, что когда-нибудь у нее будет свой дом, как у Нади, семейные застолья и праздники.

Нина вернулась в дождливую реальность, вздохнула — желудок отозвался печальным голодным стоном. Девушка повернула в темный проулок, ускорила шаг.

Жили Нина с мужем вдали от центральных улиц, в съемной скромной пристройке частного дома: холодный коридорчик да комната, которую от кухни отделяли дощатая, покрашенная серо-зеленой краской перегородка и печка. Конечно, лучше бы снимать квартиру в центре, но там жилье с удобствами сдавали дорого.

Наконец девушка дошла, осталось преодолеть только расстояние от тротуара до домика. Тут она замедлила шаг, обходя лужу, и невольно прислушалась: до нее донеслись негромкие мужские голоса. Впрочем, Нина слишком устала и промокла, чтобы думать, кто может разговаривать у забора под дождем в такое время.

Она подошла ближе и разглядела огоньки папирос. Силуэты мужчин четко вырисовывались в лучах тусклого света, падающего из окна соседского дома. Зайдя во дворик, Нина повернулась, чтобы закрыть калитку на засов. В этот момент она ударилась о почтовый ящик, что Саша прибил к штакетинам как-то неудачно: на самой границе калитки и забора. Потирая свободной рукой ушибленное плечо, Нина вновь невольно бросила взгляд на беседующих у забора мужчин и вдруг с удивлением узнала в стоящем лицом к ней человеке своего Сашу. Она прекрасно разглядела мужа, а он ее, наверное, — нет, так как девушка стояла в темноте. «Ну вот, а меня не встретил, — с неудовольствием поморщилась Нина, — и чего так поздно приходят!»

Собственно говоря, ее не особо удивил визит незнакомцев. Саша работал на заводе металлоизделий токарем и частенько брался за работу со стороны: денег молодой семье не хватало, хотя жили они очень скромно. Иногда Нина пеняла мужу, когда он задерживался на заводе, и тогда тот молча тыкал пальцем в стену, отделяющую их комнату от хозяйской. Это значило: помнишь, что нужно платить за жилье? К тому же Нина, как и обе ее старшие сестры, помогала пожилой матери, жившей в деревне: покупала для нее вещи, лекарства и продукты. Поэтому оставалось соглашаться с Сашей: без его приработка им пришлось бы тяжело. Но сегодня Нина возмущалась про себя, какие есть бессовестные люди: являются так поздно со своими заказами прямо домой!

Девушка вошла в коридор, сбросила промокшие туфли и — бегом в тепло, в уют. Но, войдя в кухоньку, поняла: печка не топлена. На мгновение Нина замерла в изумлении, не представляя, как Саша мог не затопить печь в такую погоду, потом зажгла свет, переоделась, развесила плащ у холодной печи. При детальном осмотре стола и буфета оказалось, что из продуктов есть только сырая картошка, колбаса и хлеб. От вчерашнего супа осталась лишь грязная кастрюлька. Уставшая Нина желала одного: съесть кусок хлеба с чаем и забраться под одеяло. Но ей хотелось показать мужу, что забота друг о друге — превыше денег.

Нина принялась хлопотать. Первым делом заложила дрова в печь, хорошо еще — всегда заготовлены сухие, подожгла старую газету, и вскоре запело за железной дверкой веселое пламя. Нина начала согреваться, настроение у нее немного улучшилось, поэтому картошку почистила быстро, порадовавшись, что есть полведра воды, и не нужно бежать на дождь, качать ее из колодца. Пока поставила на печь огромный чайник, резала хлеб, пока принесла из коридора, вытерла и разместила на скамеечке возле горячей духовки туфли, картошка сварилась. Нина очень проголодалась, поэтому решила поесть, не дожидаясь мужа, а с ним потом попить чаю.

После быстрого ужина девушка подложила дров в огонь, достала из-под кухонного стола таз, развела в нем теплой воды, накинула крюк на дверь. Помыться — и в кровать!

Нина устала, ей хотелось спать, но она принялась готовиться к урокам, после стала проверить тетрадки, мечтая еще перед сном почитать любимого Тургенева.

Когда Нина очнулась, то не сразу поняла: ночь еще или уже утро и почему горит свет, а она — в халате, и на кровати — гора тетрадок?

Протерев глаза, некоторое время девушка смотрела на часы, висящие напротив кровати и являвшиеся единственным украшением стен скромного жилища. Часы показывали без четверти два. Нина никак не могла сообразить: почему — два? Ведь она не ложилась спать, иначе, почему тетради валяются на кровати?

Девушка в растерянности оглядела комнату и вдруг проснулась окончательно: она поняла, что рядом на кровати нет мужа.

— Саш! Саша?! — позвала Нина, хотя для того, чтобы стать для нее невидимым, Саша должен бы спрятаться в углу за печкой. Но что ему делать в два часа ночи в углу за печкой?!

Нина, соскользнув с кровати, прошла за перегородку и заглянула все-таки за печку. Однако, кроме скамеечки и стыдливо притулившихся к ней ведер, ничего и никого не увидела.

Мысли взметнулись все и сразу, застучали в виски: «Где он? Куда ушел ночью? Почему я не слышала?»

Нина растерянно оглянулась и вдруг заметила: входная дверь закрыта на крючок. Девушку словно кипятком ошпарили: ведь она сама вечером заперлась, а потом заснула! Саша, наверное, стучался да без результата!

Нина откинула крюк и выскочила, как была, босиком, в коридор, щелкнула выключателем. Пусто! Впрочем, она мало ожидала увидеть Сашу в холодном коридоре. Нина бегом вернулась в комнату, натянула чулки, накинула старенькую фуфайку, сунула ноги в калоши и вышла во двор.

Во дворе — тихо, не видно ни зги. Вокруг — ни огонечка, на небе — ни звездочки, сыпет с черного неба мелкий противный дождь. Нина в темноте осторожно зашагала в сторону калитки. Никого — ни на дворе, ни за забором.

— Саша? — тихонько окликнула Нина.

Потом позвала громче:

— Саша!

Отозвались лишь соседские собаки, залаяв на разные голоса.

— Саша!

Холодный осенний ветер пронизывал насквозь, непокрытые волосы мокли под дождем, но Нина этого не ощущала. Она никак не могла сообразить, что же ей делать: вновь метнулась в дом, побегала по комнате, потом — в коридор, и опять — во двор, оттуда — на улицу.

Нина шла в потемках, держась за заборы и вызывая истерику у дворовых собак. Так она добрела до улицы. Там, как и в переулке, царила непроницаемая ночь: освещением после двенадцати в Кипелове могли похвастаться только центральные улицы.

Дойдя до трамвайной остановки, девушка растерянно оглянулась: что же дальше? Ноги подкашивались — она присела на скамью, стараясь сдержать дрожь, которая сотрясала тело. Куда делся муж? Завод не работал в ночную смену, друзей, у которых можно переночевать, Саша не имел. К Марусе он пойти не мог: во-первых, в общежитии с ночными посещениями строго, а во-вторых, отношения у него со свояченицей сложились не слишком доверительные.

Нина, дрожа каждой жилкой от тревоги, холодного дождя, ветра, встала и, прохаживаясь, старалась успокоиться и решить, как действовать дальше, и куда все-таки пропал муж. Вдруг за остановкой что-то скрипнуло — Нина ясно поняла: она одна-одинешенька стоит среди ночи на пустой остановке.

Девушка затряслась еще больше и со всех ног бросилась к дому, едва не падая, оступаясь, попадая ногами, обутыми в старые дырявые калоши, в лужи. Рискуя упасть, Нина неслась вперед: страх и растерянность гнали ее.

Заскочив во двор и захлопнув калитку, Нина перевела дух. Тут ей пришла в разгоряченную голову мысль: муж у хозяйки. Стучал домой — не достучался и пошел к бабе Дусе. Нина подлетела, словно на крыльях, к окну хозяйской кухни, представляя, как обнимет Сашу, вот просто через минуту. Стоп! Рука, готовая постучать, бессильно опустилась: девушка вспомнила, как в пятницу баба Дуся объявила, что уедет на выходной в Усольск к какой-то родственнице и останется на пару дней погостить. «А вы уж, дорогие квартиранты, за домом-то присматривайте», — попросила хозяйка. Как же Нина могла об этом забыть? Но на всякий она случай все же постучала. От того, что дом ответил глухой тишиной, ей стало совсем страшно.

Ничего не оставалось, как идти к себе.

Нина вдруг подумала: может, пока она бегала по улице, Саша вернулся и теперь ждет ее? Но комната встретила пустотой и холодом: Нина с рассеянной досадой отметила про себя, что забыла закрыть входную дверь.

Печь давно затухла. На часах — половина третьего. Нина присела на краешек стула, готовая вскочить в любую минуту и бежать. Но куда? Девушка потрясла головой — может, все это — сон? «Это происходит не со мной, — стучало в ее висках, — со мной такого просто не может быть!» Голова, налитая тяжестью, болела в затылке.

Нина стянула промокшие чулки, скинула с плеч фуфайку прямо на пол, добрела до кровати, скрутилась под одеялом калачиком, пытаясь согреть ледяные ноги. Она чувствовала озноб, жажду, но для того, чтобы встать, надеть вязаные носки и попить, сил не осталось.

«Ну, где же он, куда подевался? — думала Нина тревожно, однако уже с ноткой болезненной усталости, — вот утром расскажет такое, что я сейчас и представить себе не могу». Но в глубине души она понимала: на Сашу это совсем не похоже, и, скорее всего, случилось из ряда вон выходящее событие.

Закрыв глаза, Нина старалась унять дрожь. В голове мелькали обрывки тревожных мыслей, потом она вспомнила вдруг, как познакомилась с Сашей.

В то время Нина заканчивала учебу в институте, Маруся на фабрике шила сорочки и нижнее белье для жителей городка Кипелова и его окрестностей, Надя работала в ветеринарной лечебнице.

Стояла прекрасная теплая погода; над Кипеловым плыли ароматы черемухи и сирени. Надежда, старшая из сестер, тогда встречалась со своим будущим мужем, и они вместе с Ниной и Марусей по выходным гуляли по весеннему городу.

Маруся в тот вечер только и говорила о том, как бы хорошо младшей сестре выйти замуж за «городского», чтоб не ехать после распределения в деревню. Нина лишь пожимала плечами: «Что плохого в том, чтобы учительствовать в селе?» После прогулки Маруся уговорила сестер и Семена Ильича, жениха Нади, пойти в парк, на открытую площадку — потанцевать.

На танцплощадке пары кружились, наслаждаясь теплом, пьянящим майским воздухом.

Нина редко посещала подобные места: учеба, подготовка к экзаменам, чтение книг — времени на развлечения совсем не оставалось. К красавице Марусе тут же подскочил какой-то франт — они пустилась в пляс. Нина уже хотела присесть на скамейку, но тут подошел высокий голубоглазый красавец. Он поздоровался, вежливо представился: «Александр». Улыбаясь открыто, пригласил на вальс. Нина немного смущалась: танцевала она плоховато. Новый знакомый с нежностью смотрел на нее сверху вниз выразительными большими глазами, и Нина тогда подумала, как похож он на поэта Сергея Есенина.

И они танцевали вдвоем весь вечер, а после Саша проводил ее до общежития…

Постепенно картинка воспоминаний начала размываться, пока совсем не исчезла. Веки у Нины стали тяжелыми, а потом она уснула. И видела во сне голубые глаза мужа.

Утро вторника. Болезнь

Проснувшись, девушка приподняла страшно болевшую голову и обвела взглядом комнату. Вначале ее удивила фуфайка на полу, но потом ударила молния воспоминания вчерашнего вечера — она со стоном откинулась на подушку.

Однако усилием воли Нина заставила себя встать с кровати.

Девушка плеснула на лицо ледяной воды и тут же почувствовала озноб. О том, чтобы топить печь, она даже не думала — от ужасной слабости в теле едва передвигала ноги. «Температура, что ли», — подумалось ей, но как-то мимоходом.

Нина села за стол, растерянно рассматривая комнату и пытаясь сообразить, с чего начать утро — впервые за три года без Саши.

На работу Нина явилась совсем больная. Вся в холодном поту поднялась на второй этаж и рухнула на стул в учительской.

— Нина Петровна, да вас лица нет! — воскликнула директор Вера Степановна, рассматривая девушку сквозь стекла очков, — вы заболели?

Нина помотала головой, пробормотала, что все в порядке. Она, конечно, не хотела ничего рассказывать: зачем посвящать посторонних в личные проблемы? Да и пропажа мужа — новость довольно странная, чтобы ею делиться. А еще Нине стало неловко: пожилые учителя-фронтовики, может, плохо себя чувствуют, но не жалуются, а она, молодая, заболела.

— Однако, Нина Петровна, голубушка, вы и правда, весьма бледны, — между тем поддержала директрису географ Римма Георгиевна, — мне сдается, у вас жар. Вам к доктору нужно.

Нина угрюмо молчала: ее тяготили внимание и сочувствие коллег. Девушка не чаяла, когда прозвенит звонок, чтобы, наконец, от нее отстали. Она через силу встала, принялась рыться в сумке, и вдруг с ужасом поняла: тетрадки, что проверяла вчера, так и остались на кровати! Нина даже за сердце схватилась, к тому же почувствовала, как слезы предательски подступают к горлу.

— Нина Петровна, — обеспокоенно поднялся, опираясь на палку, историк Соколовский, — вам дурно?

«Только при Соколовском разрыдаться не хватало, — разозлилась на себя Нина, — да где же звонок?»

Но, видимо, выглядела она действительно плохо, потому что учителя, с которыми Нина в общем-то мало общалась, вдруг бросились к ней, тревожно заохали:

— Ах, бедняжка, ах, милочка! Присядьте! Выпейте воды! Да у вас, точно, жар!

Женщины засуетились подле Нины, виновница суматохи растерянно моргала. Тут раздался, наконец, звонок, и директору пришлось командовать:

— Все на уроки! Нина Петровна, надевайте пальто и не возражайте — не хватало, чтобы вы в обморок упали. А у вас, Михаил Владиславович, урока ведь нет? Вы на машине?

Через минуту Нину, которая уже не могла и не хотела сопротивляться, Соколовский усаживал в свою «Волгу».

При других обстоятельствах девушка, впервые оказавшись пассажиркой в таком роскошном автомобиле, обязательно бы внимательно рассмотрела все внутри, но сейчас обессилено откинулась на высокое сиденье и закрыла глаза.

— Нина Петровна, а давайте-ка, я вас в больницу отвезу, — откуда-то издалека донесся голос историка, — у меня там друг фронтовой работает, прекрасный врач.

Нина очнулась и сказала чужим хриплым голосом:

— Нет, не нужно. Все хорошо — это просто простуда.

— Ничего хорошего я в этом не вижу, — не согласился Михаил Владиславович.

Она слушала в пол-уха: головная боль и слабость не давали возможности сосредоточиться на словах собеседника. Нина вяло думала о том, что раз ее отпустили с работы, можно пойти к Марусе, а еще лучше — поехать к Надежде в деревню. Тут девушка огорченно вздохнула, вспомнив: не позвонила Марусе на фабричную проходную.

— Вы уверены? — между тем допытывался Михаил Владиславович, — вдруг не простуда? Ведь вчера вы уходили с работы вполне здоровой.

— Простуда, — через силу выговорила Нина, — я ночью бегала по лужам в рваных калошах и промочила ноги. А дверь не закрыла — все тепло ушло.

Соколовский удивился:

— Прошу прощения, Нина Петровна, я не совсем понял, что значит эта фигура речи: бегала по лужам в рваных калошах?

— Если бы фигура речи … — прохрипела Нина: горло разболелось не на шутку.

— Не хочу показаться назойливым, но не могу не спросить: зачем же вы бегали по лужам в рваных калошах да еще ночью?

Нина не хотела никому ничего говорить о случившемся. Тем более — Соколовскому. Этому человеку она за три года десяти слов не сказала, вообще — боялась его насмешливого тона, высокомерного, всегда несколько недовольного выражения породистого лица и считала историка тщеславным гордецам, сильно подозревая, что ее, Нину, он вообще не воспринимал как учителя и за человека не считал. Она робела даже смотреть на него лишний раз, не то, что вступать в беседы.

Но сейчас Соколовский ждал ответа, и Нина неожиданно для самой себя пробормотала:

— У меня муж пропал.

Михаил Владиславович остановил «Волгу», повернулся к Нине:

— Как — пропал? В каком смысле?

Девушка помедлила секунду, потом прошептала:

— Не пришел ночевать.

— А-а-а. Бывает.

Михаил Владиславович завел машину — она мягко тронулась и вновь покатила по почти пустой улице.

«Почему Соколовский не изумился? То есть, если муж не пришел ночевать — это, по его мнению, обычное дело?» — подумала Нина с некоторым, впрочем, довольно вялым, негодованием.

Она потерла виски и горевший лоб, спросила:

— Товарищ Соколовский, вы думаете, где мой муж?

Конечно, Нина в другое время историку постеснялась бы задавать такой личный вопрос, да и вообще какие бы то ни было вопросы. Но то ли температура, то ли события ужасной ночи лишили ее страха, однако Нина хотела непременно услышать мнение коллеги.

— Почему вы меня спрашиваете? — не понял Соколовский.

— Вы человек с опытом, фронтовик, орденоносец, герой войны, — пробормотала Нина.

— Но, Нина Петровна, мой опыт и героизм тут совершенно не причем: я не имею чести знать вашего супруга и не могу сказать, где он проводит, простите, ночи.

Нине показалось, что голос собеседника звучит где-то далеко, будто уши ее заткнуты ватой. Однако она ухватила смысл и, удивляясь своей смелости, сурово возразила:

— Саша всегда ночевал дома. Это случилось впервые за три года. Он и вчера вечером стоял возле забора, только потом куда-то делся.

После этой речи она устала от боли в горле, от дерзкого порыва — закрыла глаза.

— Может, он у каких-нибудь друзей или родственников, — предположил Соколовский.

Нина покачала головой:

— У Саши нет никого: он детдомовский. Родители погибли на войне.

Девушка хотела еще добавить, что родственники есть у нее, но вдруг ей стало все равно, да и каждое слово давалось с трудом.

— Я могу чем-то помочь? Нина Петровна?

Наверное, Нина совсем неважно выглядела с закрытыми глазами, потому что Михаил Владиславович стал обеспокоенно звать ее:

— Нина Петровна! Нина Петровна? Ниночка! Очнитесь!

Нина от изумления, что ее назвали «Ниночкой» разлепила глаза.

— Как вы меня напугали! — говорил где-то сбоку историк, — все-таки я отвезу вас в больницу. Вам плохо.

— Нет, домой, — с трудом проговорила Нина и махнула рукой направо, — вот туда в проулок.

У калитки, до которой она едва доволочила ноги, Нина поблагодарила коллегу и принялась прощаться, но Соколовский не допускающим возражения голосом сказал, что проведет ее до двери. Он оказался прав: без посторонней помощи Нина вряд ли благополучно добралась бы до дома по дорожке из криво положенных кирпичей. Даже тяжелый амбарный замок открыл Михаил Владиславович, пока девушка, дрожа, сидела рядом на мокрой лавочке.

Комната встретила холодом. Нина рухнула ни кровать, совершенно забыв о своем нежданном провожатом, и потеряла связь с реальностью.

Когда она очнулась, не поняла, сколько прошло времени.

— Больше горячего питья нужно, — сказал вдруг у нее над головой мужской голос.

Нина испуганно распахнула глаза — у кровати стояли люди в белых халатах.

— Что со мной? — спросила девушка, но очень тихо, так что ее никто не услышал.

— Тут нет туалета, — вдруг всплыл откуда-то голос историка.

«Туалет есть, во дворе», — хотела объяснить Нина, удивившись, откуда взялся Соколовский, но вновь провалилась в небытие.

Очнулась Нина под вечер, увидела розовый свет у стола. Она рассматривала комнату и вспоминала события прошедшего дня, потом ощутила, что в комнате тепло, и поняла: печь кто-то топит.

— Саша! — воскликнула она и попыталась встать.

— Куда?! Куда, голубушка? — раздался крик, и к Нине бросилась круглая толстая женская фигура.

Через мгновение девушка познакомилась с тетей Лидой — нянечкой из больницы, миловидной пожилой женщиной, выпила горький порошок и кружку горячего сладкого чая с лимоном, а потом еще одну — с малиновым вареньем. Тетя Лида намотала ей на шею компресс, приговаривая:

— Ты, деточка, отдыхай, спи: сон-то, как известно, лучшее лекарство. Доктор сказал, ничего страшного: простуда, жар. Застыла ты в своей избушке, холодно у тебя. Но Михаил Владиславович печь-то затопил…

— Кто? — не поверила своим ушам Нина.

— Ну, как — кто? — прищурилась тетя Лида, — представился коллегой.

Нина наморщила лоб и вспомнила:

— Да, мне плохо стало на работе — он меня довез. А вас, что, товарищ Соколовский вызвал?

— Прилетел в больницу перепуганный — что ты! Бегом — Егора Иваныча — это доктор — товарищ его, меня — в машину. Говорит: «Девушка очень болеет — простуда да плюс потрясение!» За пять минут доехали. А что за потрясение-то у тебя приключилось?

Нина поняла: Саши так и не появился. Говорить о муже Нина не могла: боялась истерики, которая комочком притаилась где-то в глубине живота.

— Что за лампа у вас? — указала она на стол.

— А это тоже он доставил. Абажур-то какой красивый! Да еще всего привез, — мотнула головой в сторону кухни сиделка.

— Кто? — уже предполагая, что услышит в ответ, настороженно спросила Нина.

— Да Михаил Владиславович же, товарищ Соколовский. Продуктов разных, чаю, лимонов, шоколаду купил. Да вот велел дежурить возле тебя.

Нина устало закрыла глаза. Коллегу она знала как человека умного, но сурового и даже злого. Ученики историка побаивались, да что — ученики! Нина сама неловко чувствовала себя под его колючим взглядом и опасалась иронично-язвительных фраз даже не к ней обращенных. С Ниной историк почти не общался. А вот ведь как оказалось: продукты, врач, сиделка… даже печь затопил! Конечно, очень неловко получилось, ведь он совершенно чужой человек. Но это хорошо, когда люди оказываются лучше, чем ты о них думал.

Нина размышляла подобным образом, но в глубине сознания все время ноющей занозой сидела мысль о Саше. Где он, куда пропал? Что делает, думает ли о своей жене? Истерика вдруг решительно пошла в наступление, устав сидеть тихо, — слезы неудержимым потоком потекли по щекам. Нина старалась не всхлипывать, чтобы не привлечь внимания нянечки, которая, примостившись у стола, что-то вязала, водрузив на нос очки.

Но слезы все лились, и рыдания Нины тетя Лида все-таки услышала. Но, к счастью, ни о чем не стала расспрашивать, подала носовой платок, принесла горячего чая и только вздыхала сочувствующе.

— Мне нужно съездить к сестре, — утерев глаза, сказала Нина, — тут недалеко: одна остановка трамваем, общежитие фабрики «Заря».

Но нянечка замахала руками:

— Ты в своем уме, голубушка? Пневмонию захотела? У тебя температура.

— Но мне нужно, — упрямо твердила Нина.

— Вот приедет Михаил Владиславович, он и решит.

Нина озадаченно умолкла. Что значит «приедет Михаил Владиславович»? Но она устала от препирательств, от слез и переживаний, да и горло все еще побаливало. Глаза ее закрывались, тело просило отдыха.

— Ладно, — пробормотала Нина, — я посплю, только выйду во двор на минуту.

— Куда? Дождь льет! — тут же возразила тетя Лида.

— Мне надо, я чаю напилась, — Нина свесила ноги и нашарила на полу старые тапки.

— Не надо на двор: вон в коридоре горшок стоит, — сиделка накинула на плечи Нине клетчатый огромный шерстяной платок.

Девушка уткнулась в него носом — платок пах чем-то приятным, но незнакомым.

— Какой горшок? — удивилась она, — и откуда этот платок?

Тетя Лида повела Нину к двери, поддерживая под локоть, и на ходу пояснила:

— Горшок новый, эмалированный, в бумаге упаковочной был, видать, из хозмага. И платок привез.

— Из какого хозмага? — с ужасом прошептала Нина, замирая на пороге и созерцая большой горшок, стоящий посередине коридора.

— Михаил Владиславович купил!

Дверь закрылась — Нина осталась наедине с горшком. Он, прикрытый крышкой, горделиво сиял фиолетовой эмалью, раздувался сбоку фигурной ручкой.

Девушка опустилась на хлипкий табурет и прижала ладони к полыхавшим щекам. Боже мой! Как стыдно! Мало того, что коллега, чужой человек, мужчина увидел всю ее бедность, он еще и о горшке позаботился.

Однако это было уже чересчур. Нина вскочила и направилась к входной двери, распахнула ее, впустив холод и сырость. Потом оглянулась, замешкалась, не найдя обуви. Тут из-за двери раздался грозный окрик сиделки: «Чего долго так?!»

Нина вернулась в комнату и принялась искать калоши.

— Что ты суетишься? Ложись, — велела тетя Лида.

— Я выйду во двор… я не могу так… Вы посторонний человек…

— Вот глупая-то! — всплеснула руками тетя Лида, — да я в больнице работаю нянькой! «Посторонний!» Я в госпитале во время войны за ранеными ходила. Ты что? Каждый свое дело делает: ты вот детей учишь, а я утки выношу. И ничего такого страшного в том нету. Моя служба не хуже твоей будет.

С такими словами тетя Лида вытолкала свою подопечную в коридор.

Через пять минут Нина лежала в кровати и слушала рассказ о том, как молодая девушка, какой была тетя Лида двадцать с хвостиком лет назад, ухаживала за раненым симпатичным летчиком, а он ужасно стеснялся. Под говор сиделки глаза девушки сомкнулись — она заснула, на время забыв все тревоги и переживания прошедшего дня.

Вечер вторника. Версия Маруси.

Разбудил Нину стук в дверь. Она вздрогнула, натянула одеяло до подбородка. Девушка не представляла, как ей теперь общаться с Соколовским: огромный фиолетовый горшок так и маячил пред глазами.

Но тревога оказалась напрасной: то явилась хозяйка дома. Она приехала из Усольска вечерним поездом и сразу постучалась к квартирантам.

Баба Дуся не слишком натурально посочувствовала, узнав о болезни Нины, затем сухо спросила сиделку, из какой та больницы.

— Что ж, за тобой нянька-то смотрит? — поджав губы, с подозрением оглядывая комнату, поинтересовалась хозяйка.

— А вы почему сегодня приехали? Собирались ведь погостить, — безучастно прошептала Нина.

Баба Дуся окончательно пришла в плохое расположение духа:

— В гостях хорошо, а дома-то лучше. Да и дом оставить, как я вижу, нельзя — чужие какие-то личности…

Нина виновато молчала, тетя Лида ушла за перегородку поставить чайник на печь.

— А сестры твои где, муж? Деньги, что ль, у тебя лишние, сиделок нанимать? — даже не понизив голос, продолжала возмущаться баба Дуся: она отличалась крайним любопытством, старалась знать все о своих квартирантах и считала своим долгом поучать Нину и давать ей советы.

Потом пили чай с шоколадными конфетами и бутербродами: женщины — за столом, Нина — в кровати. Тетя Дуся немного смягчилась, но внезапное изобилие рациона квартирантов ее тревожило. Она так и эдак пыталась выспросить, откуда богатство, но Нина безмолвствовала, а тетя Лида заметила, что она чужой человек и ведать ничего не ведает. Баба Дуся запивала конфеты душистым чаем, косилась на красивый клетчатый платок, висевший на соседнем стуле, ночник с розовым абажуром да качала головой.

Наконец, хозяйка, вспомнив, что она «только с поезда», отправилась домой. Нина облегченно вздохнула: не хотела ее встречи с Соколовским, который, по словам тети Лиды, должен приехать вечером.

Совсем стемнело. Стрелки на часах показывали девять, когда в окно легонько стукнули. Нянечка пошла открыть, а Нина, унимая заколотившееся сердце, вдруг представила: в комнату входит Саша, бросается к ней, что-то рассказывает, они плачут вместе… Но тетя Лида вернулась с историком.

— Как вы, Нина Петровна? — спросил он, осторожно присаживаясь на краешек стула и опираясь на трость.

Нина смутилась, но про себя отметила: гость как будто тоже чувствует себя не в своей тарелке: обычного высокомерия нет и следа, глаза опущены.

— Спасибо вам, товарищ Соколовский, — проговорила девушка, — но не стоило так беспокоиться. Право же, я чувствую себя хорошо, и такое внимание… излишне.

Нине, конечно, от души была благодарна коллеге, но его участие тяготило, ведь она никогда не прибегала к помощи посторонних, тем более, таких людей, как Соколовский: чужих и непонятных.

— Вы простите, Нина Петровна, за все это, — Соколовский повел рукой в сторону платка, — возможно, я слишком назойлив, но поймите: я испугался. Вы ведь сознание потеряли, а в такой ситуации лучше сделать что-то, как вы изволили выразиться, излишнее, чем потом навещать человека в больнице. Да вы и сейчас такая бледная…

Нина вдруг осознала: на ней — старый фланелевый халат, зашитый на плече, сама она лохматая, неумытая. Что Соколовский о ней подумает? Он-то всегда одет с иголочки, ездит на новой «Волге», пахнет дорогим одеколоном. Девушке захотелось спрятаться под одеяло и вообще — провалиться сквозь землю.

Соколовский вздохнул, поднялся, тяжело опираясь на трость, и ушел за перегородку, а тетя Лида, напротив, явилась с кружкой бульона.

— Вот, сварился: куриный, лечебный. А душистый какой!

Нина, которая сутки не ела, неожиданно почувствовала голод, но, разумеется, хлебать бульон перед Соколовским не собиралась. Однако тот сказал, что скоро вернется, о чем-то пошептался с нянечкой, и вскоре девушка услышала: хлопнула входная дверь.

Бульон Нина съела, запила чаем, при этом вспотела, чем несказанно порадовала сиделку.

— Вот теперь горло полощи, выпей таблеточку — и отдыхать.

— А вы? — поинтересовалась Нина, — уже поздно, трамвай ведь до десяти ходит.

— Ну, я могу и остаться. За тобой ведь глаз да глаз нужен!

Нина не знала, что ответить: ей хотелось спокойно подумать об исчезновении мужа, но в то же время она боялась остаться в пустой комнате совсем одна, тем более сиделка оказалась тактичной и ничего лишнего не спрашивала.

Вскоре в коридоре послышались голоса, стукнула дверь, и Маруся, влетев в комнату, не снимая пальто, бросилась к кровати. За ее спиной Нина увидела Соколовского.

— Нинка, что ты вдруг удумала?! Чего не позвонила?!

— Сегодня только заболела. Я хотела к тебе, но тетя Лида не пустила, — оправдывалась Нина, которая так обрадовалась приходу сестры, что на мгновение забыла о Саше.

— Какая такая Лида? — усаживаясь прямо на кровать, поинтересовалась Маруся.

— Это я, — с достоинством доложила нянечка, до того скрывающаяся за печкой, — Лидия Ивановна.

Маруся измерила сиделку с ног до головы, но не успела сказать ни слова: та решительно и строго произнесла:

— Вы, дорогуша, сняли бы пальто — к больному человеку пришли. И не утомляйте Нину Петровну разговорами, ей отдыхать нужно.

Нина даже улыбнулась, глядя на Маруську: та зыркнула своими темными, как спелые вишни, глазами на Лидию Ивановну, но смолчала и отправилась повесить пальто. Вот так тетя Лида — Маруська ее послушала! Обычно сестра за словом в карман не лезла, чем всегда возмущала, а иногда и смущала Нину.

Из-за перегородки вышел Соколовский:

— Нина Петровна, мы с Лидией Ивановной уезжаем, а утром она вернется, часам к восьми.

— Да, конечно, поезжайте, но прошу: не утруждайтесь, — умоляюще произнесла Нина, — я здорова и завтра пойду на работу.

Нине хотелось, чтобы чужие люди, от которых тесно стало в крохотной комнатушке, наконец, ушли, оставив ее наедине с сестрой.

— До завтра, — словно прочитав мысли больной, поспешно попрощался историк.

Тетя Лида накинула плащ, кивнула: «Выздоравливай!»

Нине сразу стало ужасно неловко: Соколовский и тетя Лида помогли ей, а она даже не поблагодарила. Девушка принялась подыскивать слова признательности, но Михаил Владиславович и сиделка уже выходили, поэтому получилось: Нина крикнула им в спину нелепое «спасибо», которое они и не услышали, так как Маруся в этот самый момент затараторила что-то.

Проводив гостей, сестра скинула чулки, залезла в кровать, обняла Нину:

— Рассказывай!

— Саша пропал, — проговорила сквозь вдруг набежавшие слезы Нина.

— Мне Михаил рассказал.

Нина проглотила комок слез и, повернув голову к сестре, уставилась на нее озадаченно:

— Какой Михаил?

Маруся удивленно подняла брови:

— Ты что? Коллега твой, Соколовский.

— Так уж говорила бы сразу — Миша, — съязвила Нина.

Фамильярность сестры так возмутила девушку, что слезы перестали душить, и неожиданно для себя она почувствовала, как отчаянная тревога, живущая в ней с прошлой ночи, немного отпустила железную хватку.

— Ладно тебе, — отмахнулась Маруся, — так что с Сашкой-то?

Нина почти спокойно пересказала события прошедших суток.

Маруся выслушала сестру и заметила:

— Вот тебе и тихоня! Ну, Сашка, ну, жук!

— Маня, ты о чем? — нахмурилась Нина: тон и слова сестры ей не понравились.

— Ты заболела из-за него, а он, гад, шляется, не пойми где. А все таким хорошим прикидывался, — не слушая Нину, продолжала возмущаться Маруся.

— Прекрати сейчас же, — остановила ее Нина, — может, Саша сейчас страдает, может, что-то страшное случилось.

— Конечно — случилось! Наивная. Ты вот переживаешь, а он — у бабы какой-нибудь под боком. А я так и знала.

— Ты, что же, думаешь: Саша меня бросил? — спросила Нина, не понимая, испытывает ли облегчение от мысли: Саша жив и здоров, просто — с какой-то женщиной.

— Ну, может, и не бросил, — замялась Маруся, — а так — загулял. Вот ночку, другую проваландается — и припрется обратно.

— Почему ты так уверена? — утирая покатившиеся против воли слезы обиды и жалости к себе, пробормотала Нина.

— А ну-ка, перестань! Чего реветь-то? Было б из-за кого. Я сейчас чаю принесу.

Маруся соскочила с койки и убежала в кухню, загремела чашками.

— Ой! — кричала она из-за перегородки, — конфеты! Апельсины! Лимоны! Орехи!

Через минуту она поставила большой жестяной поднос с яствами прямо на постель, принесла чай в огромных кружках — трапеза началась. Маруся, поедая с аппетитом одно лакомство за другим, говорила:

— Сашка, конечно, скотина, но ты, Нина, тоже хороша: работа, работа… Не ходите никуда. Ты только и знаешь: школа, Саша, Мухино, Крутово. Запустила себя. А одеваешься как? Сто раз я говорила: давай сошью платье, купим туфли, а то ходишь в строгом, прямо училка училкой.

— А я кто? — вяло возразила Нина.

— Сделай прическу, говорила тебе? Губы крась — говорила? — твердила Маруся, — нет же! Ну, вот, получите! Сашка, хоть и рохля, однако же, глаза имеет.

— Я, по-твоему, страшная, что ли?

Нина совсем расстроилась. Конечно, красавицей она себя не считала, да и не задумывалась об этом особо. Верно сказала Маруся: работа, работа… Но Нина думала, что выглядит не хуже других, считала: для женщины вполне достаточно выглядеть опрятно.

Маруся, показывая, что рот занят едой, покачала головой, прожевала, потом заявила:

— Ты красивая. Но прическа, конечно, — немодная. Кто косу-то сейчас носит?

— Коса же короткая.

— Зато толстая, как булка-плетенка, — фыркнула сестра, — это ужасно немодно. Ну, вот брови и ресницы у тебя без подкрашиваний черные, густые, и лицо — чистое и белое. Но ты слишком просто одеваешься и подать себя не умеешь.

— Я не собираюсь себя подавать. Что за глупости? К тому же это унизительно.

— Вот и нет, — не согласилась Маруся, — для женщины одежда и всякие штучки как оружие. Вот некоторые дамы знаешь, какие? Чулки шелковые, туфельки, прическа, платье по фигуре, глазами умеет стрелять — вот мужик уже готов.

— Саша не такой, — возразила Нина.

— Какой — «не такой?» — пожала плечами Маруся, — в тихом омуте черти водятся.

Уснуть Нина не могла. Она никак не хотела верить в версию сестры, но все же червяк сомнения грыз ее сердце. Саша ведь спокойный, даже робкий, вон Маруся говорит: «рохля», наверное, ничего не стоит какой-нибудь красотке ему голову заморочить.

Но тут от печальных мыслей о муже Нину отвлек сонный голос сестры.

— Нин, а Нин? — позвала она, — а скажи честно: что у тебя с Михаилом?

— Маня, о чем ты? Может, ты с ума сошла? — Нина распахнула глаза в темноту и даже пихнула сестру локтем куда-то в бок.

Маруся взвизгнула, и, видимо, окончательно проснувшись, затараторила:

— Да я знаю, что ничего! Я же просто спросила. Такой интересный мужчина, мало ли…

— Мария!

— Ладно, ладно! Но скажи, он что, всем-всем заболевшим вот так продукты дорогие покупает, сиделок нанимает, родственников на машинах привозит?

«Это она еще про горшок не знает», — подумала Нина, а вслух сказала:

— Может, и всем. Не знаю, мы до сегодняшнего дня не общались почти. А деньги за все я верну.

— Чудно! А он женат?

— Понятия не имею.

— Вы ведь в одной школе работаете — ты просто обязана знать. И что это ты с ним не разговариваешь? Почему он с палкой ходит? — забросала Маруся сестру вопросами.

Нина вздохнула обреченно, попросила пить. Когда Маруся с готовностью принесла кружки с чаем и вкусности, сон у обеих девушек окончательно улетучился.

Нина ела конфеты — горьковатый шоколад немного успокаивал — и рассказывала сестре обо всех фактах биографии историка, какие знала.

— Михаил Владиславович вроде официально не женат. Говорят, живет один где-то в центре, в старинных домах. В нашей школе лет десять работает. С ним я не разговариваю, потому что он свысока на меня смотрит. Вообще раньше он казался мне не очень добрым человеком. Взгляд у него такой… неприятный, пронзительный.

— Ничего ты не понимаешь, Нинка, — прихлебывая чай, проговорила Маруся, — как вызвала меня дежурная, мол, к тебе мужчина, я думаю: «Кто же?» Глядь, а тут такой красавец! Как он дверку распахнул, под локоть поддержал, посадил меня в автомобиль! Прямо французское кино — я сразу растаяла. Едем, разговариваем… Он такой любезный, такой умный! А взгляд очень даже мужественный, и глаза прямо в самую душу смотрят.

— А я о чем и говорю? Сверлит глазами, словно ты преступница, — пропустив слова о галантности Соколовского, заметила Нина.

— Ну, да, строгий дядька. Так он войну прошел.

— Да, он воевал, имеет много наград, ордена, ранение получил, оттого хромает и иногда ходит с палкой. Только не рассказывает никогда о войне. Его хотели пригласить выступить перед пионерами, вспомнить боевые подвиги, так Соколовский страшно рассердился, — вспомнила Нина инцидент, произошедший накануне девятого мая, — если честно, я его боюсь. Хотя остальные учителя от него без ума.

— Я их понимаю! Вот работала я бы с ним, виделась бы каждый день, — мечтательно произнесла Маруся, — и нисколько не боялась бы.

— Маня, — перебила сестру Нина, — а где Саша мог познакомиться с какой-нибудь женщиной? Вот ты говоришь, если работать вместе… может, на заводе?

— Может, и там

— А если завтра Саша придет, что мне делать?

— Не вздумай его простить, — заявила Маруся, — пусть помучится.

Нина еще долго представляла разговор с Сашей, затем тихонько, чтобы не разбудить заснувшую сестру, всплакнула, отгоняя мысль об измене. Но все-таки, несмотря на тоску и обиду, что посеяла в ней версия Маруси, Нина почувствовала некоторое успокоение от того, что появилась хоть какая-то ясность в этой истории с исчезновением. Но тревожные мысли не давали уснуть — девушка вертелась в кровати. Саша, Саша, где ты? С кем ты? В итоге Нина вновь расплакалась и рыдала, кусая подушку, пока не забылась сном.

Утро среды. Фамилия

Утром Маруся встала первой, напевая, затопила печь, сбегала за водой. Девушки по очереди помылись, наклоняясь над тазом и поливая друг другу на плечи, шею и лицо, потом пили чай со вчерашними деликатесами.

— Ты ужасно бледная, — объявила Маруся, глядя на сестру, — прав Михаил: тебе полежать нужно. Я после работы — сразу к тебе.

Нина сама чувствовала, что болезнь не отпустила: голова кружилась, горло саднило, словно его поцарапала кошка. Но девушка упрямо замотала головой:

— Нужно на работу: меня вчера отправили домой на день. Как я могу пропускать занятия? И прекрати называть Соколовского Михаилом, словно он тебе друг.

— Бе-бе! — показала язык Маруська и принялась прихорашиваться перед крохотным настенным зеркалом.

— Не фамильярничай с ним — это выглядит глупо.

— Зато ты у нас очень умная! Лучше бы зеркало побольше купила.

Нина закусила губу: вспомнился ночной разговор о красавицах и Саше, и о себе, такой немодной.

— Может, все-таки съездишь в больницу? — вертя головой туда-сюда в напрасной надежде разглядеть себя в подробностях, предложила Маруся, — у Михаила, то есть Михаила Владиславовича, ведь есть друг, доктор.

— Ты, оказывается, знаешь подробности биографии товарища Соколовского. Что ж у меня вчера выспрашивала? — рассердилась Нина, делая акцент на «товарище Соколовском».

Маруся обула изящные туфли, рассмеялась:

— Про доктора он рассказал вчера, пока ехали. Так что знаю совсем не много. Но надеюсь выведать побольше. Короче — идешь на работу?

— Да, иду.

— Памятник тебе поставят, прямо в школьном дворе, — заявила Маруся, — со стопкой тетрадок под мышкой. Боюсь только, чтоб не посмертно.

Маруся, встав в позу, показала, какой будет памятник. Нина только рукой махнула. Она сердилась на сестру: не хватало еще, чтоб она амурничала с историком.

Маруся надела пальто и с порога велела:

— Смотри, все не съешь.

— Маня, — бросилась к сестре Нина, — что ж мне Саше-то сказать? Вдруг он придет?

— А ты с ним вообще не разговаривай, — прозвучал из-за двери совет сестры.

Легко сказать — не разговаривай! А что же делать, как себя вести?

Нина, преодолевая слабость, оделась, собрала сумку, потом, помедлив, достала из шкафа голубой праздничный шарф, попыталась приладить поверх темного полупальто, но красиво не получалось. Нина с досадой намотала шарф на шею и завязала его концы узлом: нет, никогда ей не стать элегантной, красивой, привлекательной. И Саша не вернется к ней.

Но тут хлопнула входная дверь — Нина вздрогнула всем телом и замерла. «Это он!» — обожгла мысль. У девушки подкосились ноги — она рухнула на табурет. Тихий стук повторился раза три, пока Нина хрипло не проговорила: «Войдите!»

На пороге возникли Соколовский и Лидия Ивановна — Нина едва не разрыдалась от разочарования.

Вошедшие переполошились: заговорили о том, что Нина бледна, Лидия Ивановна ткнула пальцем ей чуть не в глаз, показывая на темные круги. Но Нина твердо заявила, что в постель не ляжет, а пойдет на работу. Соколовский же, словно не слыша, снял плащ, уселся, сложил руки на набалдашнике своей трости и неожиданно попросил:

— А угостите-ка нас, Нина Петровна, чаем.

Нина растерялась, принялась шарить в столе в поисках приличных чашек, специально хранившихся в дальнем углу на случай приезда Нади и Ивана.

— Ну, раз тебе, Ниночка, получше, я вроде и не нужна, — размотав платок, сказала тетя Лида, — чайку попью, да и на рынок — мне капусты нужно купить. Ведь у меня нынче получается выходной: я-то всем дома сказала, что на работе, а то мне бы внуков привели. Я-то внуков люблю, сил нет, но ведь надо и дух-то перевести… А, Михаил Владиславович?

— Что скажете, Нина Петровна? — обратился к хозяйке Соколовский, — отпускаете Лидию Ивановну?

— Конечно, — охотно согласилась Нина, наливая чай в найденные, наконец, чашки, — я хорошо себя чувствую.

— Тогда, Лидия Ивановна, у вас действительно образовался выходной. Я вас отвезу на рынок.

— Ни-ни! — замахала руками тетя Лида, — погода нынче хороша — пройдусь. Тут проход есть через пять домов, по нему — пять минут, потом — в проулочек завернуть, чудесный такой: там сады яблоневые у хозяев. После — прямо, все прямо по Михайловской — и вот рынок.

Нина даже не подозревала, что городской рынок так близко: о существовании каких-то проходов и проулков она и не подозревала.

— А на Михайловской — клены золотые. А за рынком — роща, вся разноцветная. Красота! — продолжала Лидия Ивановна.

— «Лес, точно терем расписной…» — пробормотал Соколовский.

Нина удивленно глянула на него — вот уж от кого не ожидала знания поэзии.

А Михаил Владиславович продолжал:

— Но ведь улица-то не Михайловская, а Революции, а, Лидия Ивановна?

Тетя Лида махнула рукой:

— И, голубчик! Детство мое прошло на Михайловской. Для меня все так и останется.

— А я в Столярном переулке живу, — лукаво улыбнулся Соколовский.

«Надо же — улыбается так по-доброму», — чуть не поперхнулась чаем Нина.

Девушка сидела на краешке стула, пила чай, слушала и незаметно разглядывала гостей. Она заметила у Соколовского серебро седины на висках, тонкий шрам, ползущий вдоль уха, потом — по шее и исчезающий за воротником белой рубашки, а у тети Лиды — крестик на черной веревочке, лежащий на груди.

— В Столярном? Да ведь он Октябрьский, — рассмеялась сиделка.

— В моем дворе все, точно как вы улицу Революции Михайловской зовете, так же переулок Столярным считают.

— А я — на Славянке живу, — обрадовано заметила Лидия Ивановна.

Нина только моргала: она, конечно, старых названий улиц не знала.

— А как же вы понесете капусту? До Славянки пешком — далековато, — спросил Соколовский нянечку, добродушно усмехаясь, — тут уж не до красот природы.

Нина рассматривала Соколовского и диву давалась: впервые, пожалуй, за три года она видела его таким мило беседующим.

— Да там знакомый один… — отчего-то смутилась сиделка, — он донесет.

— О! Знакомый, — прищурился Соколовский.

Тетя Лида погрозила ему, шумно поднялась, поклонилась:

— Спасибо, Михаил Владиславович, бог дай здоровья тебе, выходной мне сделал, да что выходной — праздник. И тебе, голубушка, спасибо. Да поправляйся, не грусти, все наладится, да еще лучше будет.

Нина проводила тетю Лиду, вернулась, ожидая застать гостя в плаще, готовым к выходу. Но Соколовский по-прежнему сидел за столом, да еще и рассматривал фотографию.

— Марию я узнал. А это, видимо, еще одна ваша сестра? — спросил он.

Улыбка с его лица исчезла вместе с уходом Лидии Ивановны — Михаил Владиславович держался, как всегда, строго, но сегодня выглядел усталым.

— Да, старшая, Надежда.

— Вы друг на друга похожи и не похожи одновременно.

Нина не решалась сказать, что они рискуют опоздать на работу, о которой Соколовский вроде бы и забыл. Он задумчиво вертел фото:

— А Надежда тоже в Кипелове живет?

— Надя с мужем переехали, вот уж года три как, в деревню, в Крутово. Петруша уже там родился.

Нина присела, понимая: они уже опоздали.

— Вы их навещаете? — продолжал задавать вопросы Соколовский.

— Да, конечно. По воскресеньям, раза или два в месяц, зимой — реже, — сказала Нина и добавила зачем-то:

— Я там с Петрушей нянчусь.

— Петруша — это племянник? У сестры большой дом?

— Да, племянник, забавный такой… А дом хороший, три комнаты, кухня. Колхоз выделил, ведь Надя — ветеринар, а Иван — шофер в колхозе. А почему вы спрашиваете?

Соколовский молчал, глядя на снимок. Нина подумала вдруг: «А если сейчас придет Саша? Интересно, что он подумает о Соколовском? Вдруг приревнует?» И вспыхнула: надо же, что лезет в голову! Она опустила глаза, словно историк мог прочесть ее мысли.

Но Соколовский, не отводя глаз от фотографии, спросил:

— Нина Петровна, а не мог ваш супруг в деревню уехать, к Надежде?

Нина вмиг забыла о смущении и уставилась на Михаила Владиславовича:

— Зачем?

— Может, у него какие-то дела появились, не знаю…

Нина помотала головой:

— Саша работает, да и сестра с мужем — тоже. И потом, без меня Саша никогда бы к Наде с Иваном не поехал. Он и со мной-то не слишком охотно у них гостил.

— Отчего же так?

— Ведь это моя родня, — пожала Нина плечами, — да и Саша не слишком любит шум, гам, а мы, как соберемся, перекричать друг друга не можем. Одна Маня чего стоит. Да и Петруша озорничает, капризничает.

Тут Соколовский поинтересовался:

— Мария с вами делилась своими соображениями по поводу этого исчезновения?

Нина вспыхнула: Маруська обсуждала с посторонним человеком ее личную жизнь! Поведала историку, что Саша нашел зазнобу, ведь младшая сестра — простушка, и туфли у нее старые.

Видимо, эмоции отразились на лице Нины, потому что Соколовский счел нужным пояснить:

— Ваша сестра мне рассказала, что Александр — человек домашний, спокойный, семейный. Вот я и подумал: может, он к родственникам в деревню поехал.

Девушка облегченно вздохнула — все-таки Маруська придержала язык — и предложила позвонить Наде, чтобы все выяснить, хотя не сомневалась: один Саша в Крутово не поехал бы.

— Если позволите, я позвоню и спрошу, номер только дайте. А вы отдыхайте.

С этими словами Соколовский поднялся, опираясь на трость.

— Как так — отдыхайте? — вскочила и Нина, — мне на работу вообще-то надо. Хотя я уже опоздала. И, наверное, — в милицию? А потом, как вы Наде объясните, зачем Сашей интересуетесь? Она еще подумает невесть что.

— С работой я уладил, вас заменят, — на ходу бросил историк, — но, если хотите сами сестре позвонить, машина в вашем распоряжении.

Нина с удовольствием устроилась на широком сиденье «Волги», рассматривала зелено-бежевую панель, которую не сумела оценить вчера, про себя соображая: позвонить можно и с проходной фабрики, где работала Маруся, но не осмелилась ничего сказать.

За окном мелькали серые дома, редкие прохожие, рыжие деревья, тротуары и лужи, в которых отражался скупой осенний луч.

— Нина Петровна, — нарушил Михаил Владиславович молчание, — а сами-то вы что думаете об исчезновении супруга?

— Ох, не знаю. Саша всегда — только дома или на работе. Он не любит компании, друзей у него нет.

— Совсем? — удивился историк.

— Ну, — замялась Нина, — он ведь работает допоздна, а на выходные мы едем к Наде или к маме. Некогда ему друзей заводить.

— Да, дружба требует времени. А оно для человека бесценно. Вы, Нина Петровна, молоды, и для вас, наверное, это не так. Я же, знаете ли, ценю мгновения, что приносят, не скажу — счастье, но что-то хорошее, удовольствие или наслаждение. Вот, например, дружба с Иванычем — огромное удовольствие. Иваныч — это доктор, которого я к вам привозил. Мне на него совсем не жаль времени.

Соколовский повернул машину направо — теперь «Волга» плавно катила по проспекту имени Калинина — Нина подумала: «Интересно, как он раньше назывался?» — мимо старинных домов, невысоких, украшенных лепниной.

Нина никогда прежде спорить с Соколовским не решалась. Если в учительской возникала полемика по какому-либо поводу, девушка, разумеется, не вмешивалась: и без нее, молодой и зеленой, находились у Соколовского оппоненты. Но сейчас молчать ей казалось глупым.

— Если лишь мгновения жизни наполнены чем-либо хорошим, то зачем вообще нужно остальное время? — спросила она негромко, — ведь, кроме дружбы, много что приносит радость: семья, дом, любимый человек, дети.

Соколовский остановил автомобиль. «Я его сразила!» — с удовольствием подумала девушка. Но Соколовский сказал: «Приехали», распахнул дверцу и вылез из машины, не удостоив собеседницу ответом. Однако через мгновение Нина забыла об этом казусе, увидев, куда ее привез Михаил Владиславович: они поднялись на высокое крыльцо здания из бордового кирпича.

— Что же я скажу? — останавливаясь на крыльце, тревожно глянула она в темно-серые глаза Соколовского, — я ведь совсем ничего не знаю.

Историк закурил, и, щурясь от дыма и неяркого утреннего солнца, заговорил тихо, но выразительно, точно желая донести до бестолковой собеседницы каждое слово:

— У меня здесь работает товарищ, подполковник милиции. Я уже объяснил ситуацию, но знаю-то меньше вашего. Хотели проверить, например, ходит ли ваш супруг на завод, а я даже фамилию назвать не мог. Или у вас одна фамилия?

— Конечно, одна. Он Миронов, — торопливо выпалила Нина, будто от того, как скоро назовет она фамилию мужа, зависит его возвращение.

— Почему Мария — тоже Миронова? — удивленно поднял бровь Соколовский.

— Что вас смущает?

Соколовский вздохнул и, еще более четко выговаривая слова, спросил:

— Ладно, давайте по-другому: почему ваш муж — Миронов? Он, что, взял вашу фамилию?

Нину тон собеседника неожиданно рассердил. И, не узнавая себя, она решительно проговорила:

— Да, взял мою фамилию. И не надо со мной общаться, как с нерадивой ученицей.

Соколовский уставился на девушку — Нина, несмотря на обуявшую ее отвагу, отвела глаза.

— Вы лет восемь назад вполне могли бы быть моей ученицей. Конечно, очень дисциплинированной, правдивой, ответственной, правильной. Отличницей, проще говоря. С чего вы взяли, будто я считаю вас нерадивой, не понимаю.

Фраза Соколовского прозвучала так неожиданно весело, что Нина стушевалась: человек помогает ей, сочувствует, а она недовольничает.

— Извините, товарищ Соколовский, — забормотала девушка, — я очень нервничаю и, наверное, соображаю плохо.

— Хотите, не пойдем в милицию? Вы мне расскажите все подробно, в деталях, а я передам ваш рассказ.

Нина обрадовалась: визит в страшное здание милиции ее пугал, словно олицетворял беду, которая стряслась с Сашей. Девушке казалось: если она не переступит порог этого серого дома, все будет хорошо, и Саша вернется.

— Так зачем же ваш муж стал Мироновым?

Нина пожала плечами:

— Захотел.

— Он как-то объяснил это желание?

— Никак. Что тут объяснять? Спросил только: «Можно, я возьму твою фамилию?» Я сказала, что, разумеется, можно.

— Вообще-то у нас в стране принято жене брать фамилию мужа. Вас не удивила его просьба?

— Удивила немного. Пару раз я поинтересовалась, почему он так решил, но Саша только молчал или отшучивался. Я и отстала: мало ли, может, у него с фамилией связаны воспоминания детства. Он ведь родных потерял во время бомбежки поезда, потом — детский дом. А мне фамилии не жалко.

— Как же вашего супруга величали до того, как он стал Мироновым?

— Юзов.

День среды. Теория откровенности.

— Тогда идите, звоните сестре. Вон там — телефон, вот — монеты. А я зайду на минуту.

Соколовский скрылся за тяжелой дверью, а Нина поспешно сбежала с крыльца и направилась к телефонной будке.

Надю в конторе не нашли, сказали: «Надежда Петровна на ферме». Пришлось просить, чтобы передали Надежде Петровне, как она появиться, позвонить сестре Марии Петровне.

Покинув будку, Нина в ожидании спутника присела на деревянную крашеную скамью. Утро мягко слало городу Кипелову солнечные лучи, которые уже почти не грели, но радовали глаз и душу. Напротив милиции располагалось старинное здание с белыми колоннами — кинотеатр «Аврора». Когда-то, еще до свадьбы, они с Сашей любили гулять здесь: за углом находился сквер с уютными аллеями и беседками.

Нина тяжело вздохнула, поежилась, чувствуя, как легкий ветерок пронизывает ее неприятным холодом, нетерпеливо оглянулась: ну где же Соколовский? Все-таки лучше сидеть дома: вдруг Саша вернется. Хотя сейчас он на работе. Тут Нина беспокойно заерзала — в голову ей пришла мысль: сходить на завод, увидеть Сашу и все узнать. Да, так и нужно сделать!

Когда появился Соколовский, Нина кинулась к нему со своей идеей:

— Товарищ Соколовский, я поеду на завод, поговорю с мужем.

— Давайте сядем в машину, вы неважно выглядите, — Соколовский взял девушку под локоть, — там поговорим.

— Да нет же, нет, нужно на завод, — упрямо твердила Нина, выдергивая руку, — я увижусь с ним, и все решится.

— Нина Петровна, Александр Федорович Миронов во вторник на работе не появлялся, сегодня — тоже. Конечно, поехать на завод нужно, но лучше я это сделаю сам. Вам необходимо прилечь…

Пока Соколовский говорил, Нина чувствовала, как покидают ее жизненные силы, будто выливаются вместе со слезами, что потекли по щекам. Потом свет вовсе померк — осеннее солнечное утро куда-то пропало, зато появился звон в ушах и противная тошнота.

Очнулась она от вкуса чего-то терпкого на губах, потом — во рту, закашлялась и открыла глаза.

— Давайте-ка, сделайте еще глоток, — плыл откуда-то голос историка, ставший фоном Нининой жизни в последние сутки, — вам нужно еще лежать и лежать. Больше на ваши просьбы не поддамся: отвезу к доктору. Пейте!

Нина послушно глотнула из горлышка фляжки горькую, обжигающую горло, однако душистую влагу, плохо соображая, где она и что с ней.

— Ну, все, достаточно, пожалуй, — объявил голос, — немедленно едем к Иванычу!

Вдруг перед глазами появилось небо, удивительно синее, и девушка перестала чувствовать свое тело. Потом до Нины дошло: Соколовский несет ее на руках. Нина смотрела в безоблачное небо и пыталась вспомнить, что же произошло.

В машине она окончательно пришла в себя, чего нельзя было сказать о Соколовском: он с явной тревогой рассматривал Нину и бормотал что-то вроде: «Немедленно к Иванычу!»

— Не хочу к Иванычу, — заявила Нина, — это от неожиданности обморок случился. Я и представить не могла, что Саша на завод не ходит.

— Ну, уж нет — нужно в больницу. Я очень испугался.

— Не надо, — энергично замотала головой Нина, — пожалуйста. Я больше не буду в обмороки падать.

Она ощущала приятное тепло во всем теле; головокружение не прошло, но не тревожило, а напротив — расслабляло.

— Я теперь готова согласиться с Маней: Саша у красотки.

— Не понял: что за красотка? — вскинул брови Соколовский, — откуда взялась?

— Если бы он пришел и признался, я бы не держала его, — не слушая собеседника, убежденно проговорила Нина, — но так нельзя поступать. Нужно всегда честно говорить о своих чувствах.

— Это только легко рассуждать, — заметил Соколовский, — а признаваться в чувствах очень сложно, а иногда — просто невозможно.

— Вовсе нет! У меня есть теория жизни без проблем: необходимо непременно говорить о том, что в душе творится, о чем переживаешь. Люди же не умеют чужие мысли читать — как им понять друг друга? От недопонимания — все неурядицы.

Нина говорила свободно и легко, не искала слова. Она чувствовала себя хорошо, даже бодро, ее впервые совершенно не смущал ехидный Соколовский. Нине захотелось доказать неправоту этого взрослого мужчины, и она почему-то верила: ее аргументы заставят Михаила Владиславовича изменить свое мнение.

— Знаете, сколько я страдала из-за всяких недомолвок, мучилась от того, что мы не могли с мужем поговорить по душам? Саша ведь в детдоме вырос, среди чужих людей. Он не понимал, почему я к сестрам привязана, делюсь с ними переживаниями и проблемами. Он мне предложение так смешно делал: еле выговорил. Я думаю: его никто не любил, не научил сочувствовать, выражать эмоции. Никто о нем не заботился — он этого и не умеет. Сколько я потратила, как вы говорите, драгоценного времени, чтобы объяснить ему: мне неприятно, когда он игнорирует меня, мою семью, дичится, предпочитает молчание и одиночество. Доказывала, что необходимо считаться со мной и моими чувствами. И не зря: постепенно Саша и к сестрам стал теплее относиться, и в мамином доме ремонт сделал без уговоров. Знаете, я совсем не понимаю, что теперь случилось.

Тут Нина вздохнула:

— Хотела вас убедить в правильности моей теории, но мой пример, увы, подтверждает обратное: получается, неправильно я все делала — ничего не сказал мне муж, просто ушел. А что вы все молчите?

— Вас слушаю, — отозвался Соколовский, — за три года я столько вас не слушал, как эти четверть часа.

— Так вы сами виноваты, — смело заявила Нина.

«Что это я?!» — тут же охнула она мысленно, но уже без всякого страха. Глянула на собеседника исподтишка — тот улыбался.

— Я считала вас злым, — решила идти до конца в своей откровенности Нина.

— Даже так?

— Именно так. Вы ведь даже над Верой Степановной иронизируете.

— Открою вам секрет: мы с Верой в одном классе учились.

— С Верой Степановной? С директором? — поразилась Нина.

— Ну да. Но это прошу, — Соколовский прижал палец к губам, — не афишировать.

— Конечно! — закивала Нина.

Потом подумала секунду и спросила:

— А почему?

— Народ, глядя на меня, поймет, сколько лет нашему директору.

Нина засмеялась, потом храбро поинтересовалась:

— А сколько вам лет?

— Сорок один.

— Ого! — удивилась Нина, — ну, да, вы же воевали. А Саше моему — тридцать четыре. Только он моложе своих лет выглядит, может, от того, что блондин. Знаете, у него просто прекрасные волосы и глаза замечательные.

Соколовский повернул ключ зажигания, и машина легко тронулась.

— Вы сестре дозвонились? — вернул он Нину в реальность сегодняшнего дня.

Нина доложила обстановку с Надей и заявила, что поедет к ней сегодня же.

— Да вы, я вижу, совсем ожили. Вот что коньяк делает, — проговорил насмешливо Соколовский.

Девушка от изумления пропустила насмешку мимо ушей:

— Так вы дали мне коньяку?

— А вы не поняли? Я с войны привык носить с собой фляжку со ста граммами. Ну, тогда-то, конечно, во фляжку не коньяк наливался.

— Да как бы я поняла? В жизни не пробовала коньяк. А вы что же, всегда вот так пьете?

Соколовский оторвал взгляд от дороги, посмотрел холодно, как он умел, на спутницу и бросил коротко:

— Пью.

— Но это нехорошо, — заметила Нина, немного смутившись: суровый взор и интонация собеседника ее насторожила.

— Вы, Нина Петровна, решили учить меня жизни? Вынужден разочаровать: поздно.

Нина опешила: так резко Соколовский, какого она узнала в эти два дня, превратился в того, которого она знала три года.

Однако то ли коньяк, то ли ее собственная сегодняшняя речь о необходимости говорить откровенно, но что-то придало девушке смелости: Нина набрала воздуха и решительно спросила, повернувшись к Соколовскому и глядя на его строгий профиль:

— Вы, я думаю, сказали неправду: вы не пьете.

— Да, я еще лжец, совсем забыл.

— Но так невозможно разговаривать, — возмутилась Нина, отчаянно расхрабрившись, все-таки, наверное, от коньяка.

— Вот и давайте помолчим.

Колкая фраза, совсем в духе прежнего Соколовского, вконец расстроила девушку — она, внутренне сжавшись, как от удара, вдруг почувствовала себя несчастной, брошенной, обиженной всем светом. Ее отвага улетучилась — Нине захотелось в свою конурку: спрятаться под одеяло и плакать от жалости к себе.

Девушка отвернулась к окну, а там уже мелькали дома улицы Михайловской, то бишь Революции. Скорее бы приехать домой, остаться одной и дать волю слезам!

Однако, пропустив поворот на нужную улицу, они поехали дальше. Нина покосилась на Соколовского, но каменное лицо ее отпугнуло — она ничего не спросила. «Волга» свернула куда-то, катила, шурша, по пустынной улице.

— Что ж вы не спросите, куда я вас везу?

Голос Соколовского прозвучал так неожиданно, что Нина вздрогнула всем телом.

— Вы чего дрожите? — спросил тот ехидно, — ах, да, я запамятовал: вы же меня боитесь.

— Я не вас боюсь, а ваших насмешек.

— Помилуйте, да вам слова сказать нельзя. А как же теория о задушевных беседах?

Не зря она избегала общения с Соколовским: злой, высокомерный тип!

Нина, еле сдерживая слезы, вновь отвернулась к окну, смотрела на проплывающие мимо дома, однако ничего не видела.

Но постепенно мягкий шум мотора и мерное покачивание успокоили Нину. Она вдруг словно взглянула на себя со стороны и ужаснулась своему эгоизму. Вот обозвала Михаила Владиславовича злым, хорошо хоть не вслух, но ведь это совсем не так: он выручает ее, помогает, заботится. А она его и во вранье обвинила, и в пьянстве. Да и к Саше, наверное, несправедливо относилась, все воспитывала — муж и ушел к другой, не такой зануде. В других недостатки легко видеть, а своих, получается, Нина не замечает.

Машина тем временем остановилась в каком-то дворе.

Нина тихо сказала:

— Простите меня, товарищ Соколовский.

— Ради бога, Нина Петровна, это вы меня простите, старого дурака. Вы правы сто раз.

— Да в чем же?! Нет, я о себе только думаю хорошо, а людей обижаю, — Нина пыталась проглотить слезы, застрявшие в горле, чувствуя: еще чуть-чуть — у нее начнется истерика, прижившаяся в последние дни в ее организме.

— А Сергеев как же?

Сергеев — ученик пятого класса, гроза школы, шалопай и хулиган. Но он писал такие великолепные сочинения, придумывал такие фантастические истории, так артистично рассказывал их на уроке, что Нина диву давалась и ставила Сергееву пятерки. А когда в учительской в очередной раз мальчуган сопел и переминался с ноги на ногу перед сердито отчитывающим его учителем, Нина переживала, а после того, как Сергеева отпускали с последним предупреждением, доказывала, какой он талантливый, просто увлекающийся.

Вспомнив Сергеева, Нина невольно улыбнулась — слезный колючий ком в горле растаял.

— Разве что Сергеев, — сказала она, — но он ребенок, а я детей очень люблю.

— Я заметил, — кивнул Соколовский, — у вас одухотворенное лицо, когда вы с ребятами общаетесь или говорите что-то о них. Да вас все ученики обожают, не только Сергеев.

— Откуда вы знаете?

— Они мне сами рассказали.

Девушке приятно удивили слова Михаила Владиславовича. Она-то думала: он ее в упор не замечает — мало ли что там шуршит в учительской! Все же сложно разобраться в людях!

— Вы разговор перевели на Сергеева, — проговорила Нина, — но я, несмотря ни на что, в свою теорию верю. Я, правда, виновата, потому прошу прощения.

— Оставьте, прошу вас. Я-то фрукт еще тот: вас чуть до слез не довел.

— Просто я всегда плачу, если мне плохо, а сейчас, когда Саша пропал, так ничего не стоит из-за любого слова разрыдаться.

Соколовский повернулся к девушке всем телом, заговорил мягко, но твердо:

— Я прошу: не горюйте так. Лично я торжественно вам обещаю: первое — из-за меня вы уж точно никогда плакать не будете, второе — об исчезновении вашего супруга мы все, что возможно, выясним.

Он умолк, глядя на Нину. Если бы на месте Соколовского сейчас оказался кто-то другой, она бы решила, что смотрит коллега на нее ласково и даже с нежностью. «Это нервы», — отогнала девушка глупые мысли.

— Я на фронте в разведке служил, потом много лет — в уголовном розыске, — меж тем продолжал Михаил Владиславович, — а это что-нибудь да значит. Да и Лариса поможет: проконсультирует как специалист.

— Вы о ком? — не поняла Нина.

— Лариса, Лариса Андреевна Наумова. Я вам говорил — подполковник милиции.

— Нет, вы сказали — товарищ. Товарищ, выходит, женщина?

— Вы логически мыслите, — рассмеялся Соколовский.

Нина, наверное, впервые услышала по-мальчишески звонкий смех коллеги — и ей самой захотелось улыбнуться.

Соколовский распахнул дверцу и, прихватив с собой трость, вылез из машины. Нина, представляя неведомую красивую женщину в форме, спросила, словно невзначай:

— Тоже одноклассница?

— Товарищ — я же сказал.

«Ну, ладно. Товарищ так товарищ, лишь бы помогла», — подумала Нина.

— Куда мы приехали? — разглядывая уютный двор, поинтересовалась она.

— Я живу в этом доме. Приглашаю вас зайти в гости.

Вечер среды. Пропажа

Нина не ожидала такого поворота событий. Ни в какие гости она, конечно, не собиралась заходить. Стояла, осматривалась вокруг: вот на старых скамейках греются в прощальных лучах октябрьского солнышка старушки, в центре дворика — качели, справа, под толстой акацией — песочницы, в которых копошатся малыши, слева — клумбы с розовыми кустами, на которых еще держались потемневшие круглые листья и завядшие бутоны, в глубине двора — деревянные гаражи и сараи.

Красивый старинный двухэтажный дом находился в глубине двора. Нина обратила внимание на замечательные окна: наверное, метра два высотой.

— Нина Петровна! — окликнул девушку Соколовский.

— Спасибо за приглашение, товарищ Соколовский, но я здесь подожду, — отозвалась та, присаживаясь на скамью, — подышу воздухом.

Соколовский настаивать не стал. Вернулся он быстро, впереди себя неся довольно большую и, видимо, тяжелую коробку.

— А сейчас куда? — усаживаясь в «Волгу» и уже привычным движением мягко захлопывая дверцу, спросила Нина.

— Отвезу вас домой: отдохнуть, пообедать. Потом, если вы не против такого спутника, как я, поедем в деревню, к вашей сестре Надежде.

— Мне так неудобно вас нагружать своими проблемами!

Нина говорила совершенно искренне, однако в глубине души обрадовалась возможности поехать в деревню на автомобиле. Автобус в Крутово ходил раз в день, отправляясь от центрального автовокзала, который находился на другом конце Кипелова. К тому же автобус не заезжал в село — приходилось топать километра полтора пешком. Правда, иногда Иван или Надя встречали сестер — тогда кобылка, что Надежде дали в колхозе, запряженная в телегу или сани (в зависимости от времени года) не спеша везла пассажиров по проселочной дороге, позволяя любоваться сельскими пейзажами. Но сегодня тряская телега не прельщала полубольную девушку, да и вообще в будний день кобылка занята вместе со своей хозяйкой. Также не радовала перспектива ждать попутную машину неизвестно сколько, хотя именно таким образом Нина и Маруся чаще всего добирались до Крутово. А ведь потом предстоит обратный путь — Нина вернулась бы в Кипелов только вечером. На машине же можно управиться за полчаса, что уйдут на дорогу, а спросить, не приезжал ли Саша — дело минуты.

Соколовский вызвался провести Нину до двери и зачем-то потащил с собой коробку. «Наверное, там что-нибудь ценное, — решила Нина, — не хочет в машине оставлять».

Идя к своей пристройке, девушка подумала, что можно съесть: в доме лишь остатки принесенных вчера Соколовским вкусностей. Нина шагала по вкопанным в землю бурым кирпичам и вспоминала: если она задерживалась на работе, Саша готовил ужин к ее приходу. Не бог весть что: варил картофель или кашу, которая у него всегда подгорала.

Нине так хотелось войти в дом и увидеть мужа, его задумчивые голубые глаза, мягкую улыбку! Она ускорила шаги, но замерла в нескольких метрах от двери: на ней висел замок.

Соколовский без приглашения прошел в комнату, поставил на табурет коробку и принялся прощаться.

— А это что же? — ткнула Нина пальцем в картонную тару, — зачем вы оставляете?

— Это ваш обед, — заявил Михаил Владиславович, пятясь к выходу.

— Нет, нет, — замахала девушка руками, — не нужно! Я вам и так должна за продукты и сиделку. Вот, кстати, сейчас и отдам.

Нина рванулась в комнату, выдвинула ящик комода. Там, в старом кисете, что отец Нины привез с войны, молодая семья хранила свои мизерные запасы. Денег оставалось немного, но и немало — за квартиру заплатить плюс на расходы, но Нина не знала, сколько она должна Соколовскому и переживала: вдруг не хватит?

«Да где же он?!» — шарила Нина по углам ящика. Кисет не находился. Она принялась перерыла белье в другом ящике, потом бросила бесполезные поиски, села на стул, почему-то почувствовав смертельную усталость.

— Нина Петровна, — тихо окликнул ее Соколовский, о котором Нина как-то забыла, — а что случилось?

— Ничего, — пробормотала она, — все хорошо… только кисета нет и денег нет.

Девушка, сбиваясь, рассказала о пропаже.

— Даже не думайте об этом, — отмахнулся Соколовский, — пожалуйста, обедайте и отдыхайте. Я через два часа заеду к вам. Или через три?

— Но куда он делся? — не отвечая, растерянно спросила Нина, — деньги — ладно, но кисет отцовский…

Она боялась: сейчас Соколовский спокойно скажет, что деньги, конечно, взял Саша. Этот вывод казался самым логичным.

Но Михаил Владиславович пожал плечами:

— Засунули куда-нибудь. Потом отыщете среди вещей, вы ведь там, как я понял, деньги храните?

Нина отрешенно кивнула — да, да, конечно, сама куда-то задевала.

— Найдете, — уверенно заявил Соколовский, — непременно. У меня так часто случается.

Нина опять закивала, хотя у нее так никогда не случалось.

— А сколько, вы говорите, пропало денег? — спросил Соколовский, который ушел за перегородку и чем-то там гремел.

— Двадцать пять рублей, кажется, — прошептала Нина.

Она поднялась, наконец, пошла в кухню, привлеченная деятельностью гостя.

— Что вы делаете?

— Обед выгружаю, — показал Соколовский на блестящие мисочки разной величины, — тут второе и суп.

— Я пока не могу с вами рассчитаться, но скоро ведь зарплата — я все верну.

— Конечно, — с готовностью согласился Михаила Владиславовича, — мне не к спеху. Живу один как перст, так что помочь вам мне совсем не сложно. Отдадите, как сможете.

Девушка вдыхала аромат котлет, исходящий от одной из кастрюлек, и радовалась, что Соколовский не стал отказываться от денег — его отказ, наверное, унизил бы ее.

Нина вышла проводить коллегу на крылечко. Прищурившись, глядя в лазурную высь, она тяжело вздохнула: на фоне прекрасной теплой погоды ее беда казалась еще страшнее.

— Не вздыхайте вы так, Нина Петровна. Все образуется, супруг найдется.

— Найдется? Вы так говорите, словно он не ушел, а потерялся.

Присев на деревянную, когда-то синюю, а теперь облезлую лавочку, присоседившуюся к облупленной стене, Нина негромко заговорила:

— Маня решила, будто у Саши появилась женщина. Я теперь тоже ничего другого просто не могу предположить — остается только согласиться с сестрой.

Нина произнесла эту горькую правду, но, к удивлению, такой щемящей острой боли в сердце, как вчера, не ощутила.

— Но в глубине души я понимаю: история с красоткой — не про Сашу. Не потому, что я такая хорошая, вовсе нет. Просто он не такой.

— А какой? — спросил Соколовский, присаживаясь рядом на краешек лавочки.

Нина пожала плечами. В самом деле, чужому человеку трудно объяснить, почему ты не веришь в измену мужа, хотя она очевидна.

— Саша — чудесный муж. Знаете, он очень хорошо ко мне относится, жалеет меня.

— Счастливый человек ваш супруг: жалеет — и уже чудесный, — язвительно заметил историк.

— Он помогал по хозяйству, — упрямо продолжала Нина, стараясь не обращать внимания на ехидство собеседника.

— Да? — оглядывая маленький дворик, с сомнением в голосе проговорил Соколовский, — что же он делал?

Двор выглядел уныло: старый колодец, ветхий серый штакетник, деревянная уборная под старым тополем, низкий, накренившийся сарайчик, где хранились дрова. Единственным ярким пятном являлась клумба, на которой еще цвели розовые хризантемы.

— Дрова рубил, воду носил, — перечисляла Нина, — к маме со мной ездил. Там, в деревне, дел тоже немало: огород, ремонт. Дом у мамы совсем старый.

— Так он и у мамы вашей может находиться?

— Не может: у нас так не принято, чтобы без меня ездить. Да и с чего бы вдруг в рабочее время он отправится куда-то? Хотя он же на завод не ходит…

— А скажите, вы накануне не ссорились? — поинтересовался Соколовский.

— Мы вообще не ссорились. То есть не ссоримся.

— Это хорошо. Просто замечательно, когда в семье все прекрасно.

Почему-то эта оптимистичная фраза прозвучала совсем не радостно. Нина взглянула на собеседника: тот продолжал осмотр двора. Девушка вздохнула: наверное, ужасно выглядит ее быт со стороны. Однако Нина раньше этого не замечала — убогим дворик показался ей только сейчас.

— Ладно, Нина Петровна, я вас покину, — Михаил Владиславович поднялся, — вы отдыхайте.

Нина вернулась в комнату и, усевшись на кровать, уставилась на комод в напряженном внимании, словно надеясь получить ответы на свои вопросы от старой облезлой мебели. Куда делся кисет из коричневой кожи, украшенный цветком: тоненькая проволочка-стебель из чистого золота, три серебряных серых листочка, а в середине — красно-коричневая медная пуговица? В детстве Нина играла с отцовским подарком, рассматривала красивый цветок, вышитый серебряными и золотой проволочками, крутила выпуклую пуговицу. Постепенно кисет стал хранилищем для «сокровищ»: бусинок, фантиков, монеток. Петр Миронов не дожил до пятидесяти лет: умер от последствий тяжелых ранений, когда Нине исполнилось десять. Кисет остался у младшей дочери в память об отце, которого она так мало знала.

Теперь Нина страшно расстроилась, непонятно, из-за чего больше: что осталась без денег или что кисет исчез.

О пропаже она продолжала думать, пока ела, не чувствуя вкуса, угощенья Соколовского, и потом, улегшись на кровать и закутавшись в одеяло, попыталась вспомнить разговор с мужем о кисете. Саша тогда заметил, рассматривая кисет: «Знатная вещица». Неужели все-таки забрал?!

Нина задавала себе один вопрос: как же случилось, что близкий человек так поступил? Если до пропажи кисета она еще воображала некие ужасы, произошедшие с Сашей, то сейчас получалось: он ушел сам, по своей воле бросил ее, ничего не объясняя, да еще и памятную, дорогую сердцу жены вещь прихватил.

Ни до чего не додумавшись, Нина незаметно забылась тревожным сном.

Проснулась она уже в сумерках и не сразу поняла, какое сейчас время суток и почему она одетая лежит в постели. Потом действительность навалилась на нее с беспощадной прямотой: Саша пропал! Тут Нина вспомнила: Соколовский обещал отвезти ее к Наде. Но ведь уже совсем темно! Где же он?

Не успела Нина подняться с кровати, как услышала стук двери. Сердце замерло: «А вдруг Саша?!» Однако это явилась, как и обещала утром, Маруся.

Сестра принесла с собой свежесть осеннего вечера, суету и записку.

— Вот держи, соня! Чего дверь-то не запираешь?

Она протянула листок Нине. Та дрожащими руками приняла его и в первое мгновение не могла прочесть ни строчки.

— Михаил пишет — не стал тебя будить. А куда это вы собирались?

Маруся, конечно, прочла записку, которая оказалась от Соколовского. «Уважаемая Нина Петровна, — писал он размашистым почерком, — не стал Вас будить, так как мой друг Иваныч говорит, что сон — лучшее лекарство от всех болезней и бед. Поэтому восстанавливайте силы, а поездку нашу предпримем завтра. Также извещаю Вас, что мой „товарищ“ из милиции сообщил: ни в больницах (дальше зачеркнуто), ни в других местах Миронов Александр не обнаружен. До завтра» (опять зачеркнуто).

— Он стучал, а я не слышала, что ли? — недоуменно спросила у самой себя Нина, рассматривая бумажный листок, словно надеясь прочесть там что-то еще.

— Нин! Что, Сашка не приходил? А откуда у тебя такие мисочки? Ой, пюре! А я голодная — ужас! — кричала из-за перегородки Маруся.

Однако, когда Нина со всей возможной небрежностью заметила, что еду привез товарищ Соколовский, сестра о голоде забыла: усевшись, приказала: «Рассказывай!»

— Маня, ты сходи, воды накачай, — отмахнулась от нее Нина, — а рассказывать нечего.

Маруся послушно поднялась. Но после ужина, за чаем, принялась рассуждать о жизни, поглядывая на сестру невинными глазами.

— Как ты умудрилась раньше меня и Нади замуж выйти? Ведь парней ни в грош не ставила. Вот научи, где найти мужчину? Тот вроде и ничего, а как выпьет — дурак, а другой и не пьет, а все одно — дурак. Жизнь проходит — работа, деревня, когда-никогда на танцы или в кино сходишь… Никакого просвета!

— Так ведь ты знакомилась летом с парнем, Пашей, кажется, — напомнила Нина.

Маруся со смехом перебила:

— Такой увалень деревенский! Говорил мне: «Какая ты, Маруся, здоровая!» Комплимент! Ха-ха-ха! Здоровая!

— Он симпатичный, — возразила Нина, — добрый, мне кажется. А комплименты — не главное.

— Не главное, — согласилась сестра, — а все же приятно. Вот Михаил… м-м… Владиславович…

— Начинается!

— Вот ты сердишься, а мне он очень понравился. И интеллигентный, и красавец, и умный. Мечта! И на меня он смотрит так…

Маруся изобразила, как смотрит на нее Соколовский.

— Когда ты успела его узнать? И когда это он на тебя смотрел? — ощущая, как где-то в глубине зарождается раздражение, осведомилась Нина.

— Да с первого взгляда видно, каков мужчина. А с первого слова — и подавно. Одно удивляет: чего он не женат?

— Он… это… пьет, — неожиданно для себя сказала Нина и покраснела.

— Вот я так и знала: что-то тут не то! Не может такой человек — и вдруг один, а оно вон как, — разочарованно воскликнула Маруся, всплеснув руками от огорчения.

А Нина, желая закрепить успех, добавила, краснея еще сильнее:

— И почему ты решила, будто он один? У него есть женщина, Лариса. Лариса Андреевна Наумова.

— Как?!

Маруся выглядела совсем несчастной: в глазах, темных, круглых, повисли слезы, черные брови горестно поднялись домиком, уголки полных румяных губ потянулись вниз.

— Ты же вчера говорила… то есть — о ней не говорила, — забормотала она растерянно.

— Да он вот сегодня мне сказал, — твердила быстро, боясь остановиться, словно в омут бросаясь, Нина, — они давно встречаются. Она подполковник милиции.

— Вот тебе на! Лариса — имя такое красивое. Не то, что мое — Маня.

— Красивое, — согласилась Нина.

— А я ведь ее знаю, — неожиданно произнесла Маруся.

Тут у Нины запал прошел. Она устало замолчала, совершенно не понимая, что такое с ней сейчас произошло. Даже лоб потрогала: может, опять температура? А Маруся, вздохнув, пояснила:

— Когда пожар произошел на фабрике, года два назад, нас вызывали в милицию, да ты должна помнить, я рассказывала.

Нина слушала в пол-уха, поглощенная мыслью: зачем соврала? Она старалась никогда никого не обманывать, а тут солгала, да еще сестре! И главное: зачем?

— Да, видная женщина, — меж тем печально продолжала Маруся, — высокая, статная, при форме. Волосы рыжие-рыжие, а кожа — белая.

— Ладно, Маня, — прервала сестру Нина, — скажи, Надя не звонила?

Но Надя не звонила: видимо, ей не передали просьбу Нины.

Ночью мысли девушки вертелись около Саши: где он и с кем? Потом они плавно сменили направление, и под уютное сопенье Маруси Нина вновь подумала о том, почему сказала сестре неправду. В конце концов, пусть Маруська встречается, с кем хочет. Конечно, Соколовский ей не пара, но они люди взрослые, разобрались бы как-нибудь. «Мне просто трудно представить Соколовского в роли ухажера, и, не дай бог, родственника, — решила Нина, — вот, Надин муж, Иван, например. Простой парень, веселый, жизнерадостный, свой в доску. При нем можно и нагишом в речке искупаться после бани. А с Соколовским как себя вести?»

Четверг. Актерский талант.

Утром, расставшись с Марусей недалеко от остановки, Нина села в трамвай. Он, дребезжа, катил по улице, входили в салон люди, выходили, и Нина поймала себя на том, что ищет среди незнакомых лиц одно, родное…

Поднимаясь на крыльцо школы, девушка напряглась в ожидании расспросов и потому не спешила заходить в учительскую. Остановилась у большого окна в коридоре, смотрела, как медленно, танцуя в воздухе, падают листья.

Осенняя пора, которую принято почему-то считать грустной, обычно не навевала на Нину тоску, наоборот, девушка соглашалась с великим поэтом: завораживающая красота красок, прохладный воздух, высокая синева неба вдохновляли, давали силы. Но сегодня, несмотря на то, что утро сияло пусть и неярким, но все же солнышком, сердце ее грызли тоска, неопределенность и тревога. Голова, наполненная тяжкими раздумьями, ныла в висках, к тому же горло еще побаливало.

К счастью, коллеги в учительской ограничились сочувствующими охами и советами, как бороться с простудой. Об исчезновении Саши никто ничего, по-видимому, не знал.

«Чего я, в самом деле, решила, будто кому-то это станет известно?» — подумала Нина. Но не успела она облегченно вздохнуть, как явился Соколовский. Девушка испугалась: вдруг он подойдет, начнет говорить о предстоящей поездке или о чем-нибудь таком, что связало их за эти два дня.

Однако опасения ее оказались напрасными: Михаил Владиславович вступил в прения с учителем географии по поводу народных примет. Говорил он, как всегда, насмешливо, не преминул заметить, что лучше всего определять погоду именно по приметам. Географичка Римма Георгиевна кипятилась; сердясь, громким басом обвиняла Соколовского в «антинаучном подходе», но к моменту, когда прозвенел звонок, вполне с ним согласилась.

Дети соскучились — встретили Нину радостными возгласами, да и ей не хватало любимых пятиклашек, потому уроки пролетели незаметно. Она отвлеклась от мрачных мыслей и на некоторое время даже забыла о муже. Но тем тяжелее дался ей конец рабочего дня. Ко всем имеющимся переживаниям добавилось беспокойство: почему Соколовский ее игнорирует? Ей хотелось выяснить: поедут ли они к Надежде сегодня, и если поедут, то во сколько? Маруся просила и ее взять с собой, и Нина, чувствуя вину за свою неожиданную ложь, охотно согласилась. А теперь что?

На последней перемене девушка встретила историка в учительской, однако вместо того, чтобы подойти и поговорить, вдруг, как это случалось раньше, совершенно оробев, опустила голову, принялась сосредоточенно копаться в сумке.

После уроков, несмотря на слабость и усталость, Нина не ушла: проверяла тетради, потом готовилась к урокам на завтра. Старинные часы в учительской давно показывали: «пора домой», но, во-первых, дома ждали пустота и тоска, а во-вторых, она чего-то ждала, укоряя себя за глупую выходку: «Почему я ничего не сказала Соколовскому? Что за детское смущение?»

Но вот уже и уборщица загремела ведрами, заворчала — Нине пришлось отправиться восвояси.

Она брела по темнеющей улице, уже не пытаясь отогнать уныние и не надеясь, что, придя домой, застанет там Сашу. По дороге заглянула в магазин — купить картошки и хлеба. Рассчитываясь, вновь подумала о кисете и деньгах.

Дома Нина, занимаясь нехитрым хозяйством, пыталась изгнать разочарование от того, что Соколовский пообещал отвезти ее к сестре, но забыл или передумал. В конце концов, Нина достала записку из верхнего ящика комода, уселась и перечитала ее несколько раз. Вот же, написал: поездку предпримем завтра. Что поменяло его планы?

Миски, в которых Михаил Владиславович привез еду, сверкали вымытыми боками, словно язвили: «Напрасно твое ожидание!» Теплый пушистый платок пестрел своими клетками и как будто тоже кричал: «Не нужна ты никому!»

Нина, вконец расстроенная, едва сдерживая слезы, отправилась во двор за водой. В коридоре поджидал еще один насмешник: огромный фиолетовый горшок. Он, хоть и спрятался в уголке, тоже хотел чем-нибудь да уколоть Нину, но она быстро прошла мимо, схватилась за дверную ручку и замерла. За дверью говорили, и обрывок фразы, сказанной Марусей, Нина услышала совершенно четко:

— Ох, Михаил, не знаю, как Нине об этом сказать. Она упрямая, знаешь какая?

«Знаешь?! Знаешь?! Уже на «ты»?» — поразилась Нина Маруськиной наглости, — и почему Соколовский — с Марусей? О чем она собирается со мной разговаривать? О Саше? И почему это, интересно, я упрямая?»

— Скоро похолодает, — донесся до обескураженной девушки баритон Соколовского, — в любом случае нужно скорее решать.

«Что решать? Причем тут холода?» — ничего не понимала Нина. Она хотела распахнуть дверь и напрямик спросить заговорщиков, в чем дело. Но продолжала стоять и тревожно прислушиваться, Тем более, что разговор за дверью принял интересный оборот.

— Ты за Нину так переживаешь… Почему?

— Нина Петровна очень растеряна и страшно переживает. Она виду старается не подавать, на работу вышла. Но глаза постоянно на мокром месте, болезнь эта… Представляю, каково ей теперь. Мне жаль ее, потому и помогаю.

— Какой ты жалостливый! А Нина у нас плакса еще та.

Маруся засмеялась, что-то веселое проговорила сквозь смех.

У Нины от сердца отлегло: раз веселятся — ничего страшного с Сашей не случилось. Однако это радостное настроение ее возмутило — девушка решительным движением открыла дверь. Маруся охнула, отскочила, потирая ушибленное плечо, закричала:

— Ой! Больно!

Нина строго посмотрела на гостей. Соколовский отвел взгляд, достал красивый серебряный портсигар.

— Нин, а мы вот… Михаил говорит, что лучше тебе, раз Саши нет, снять квартиру с удобствами где-нибудь в центре, — пробормотала Маруся.

Нина присела на скамью, опершись спиной о стену, принялась рассматривать потрясающий малиновый закат. Вечерело; розовые отсветы легли на все вокруг; лица Соколовского и Маруси тоже стали розовыми. Казалось, даже осенний воздух, пронизанный прохладной, розовел.

«Странно, — равнодушно подумала Нина, — они считают: я должна переехать. „Саши нет“, — сказала Маня. Его нет, и я должна переехать в квартиру с удобствами».

— Нина Петровна, послушайте…

Нина перевела мрачный взор от заката на историка. Тот замолк, закурил и отвернулся. А закат постепенно темнел, превращаясь в багровое пламя.

— Нина, ну, мы же хотим, как лучше. Чего тебе тут куковать самой? Ну, правда, зима скоро, холод, а у тебя тут — ни воды, ни дров.

Маруся виновато присела на край скамьи. Нина и на сестру посмотрела сурово — Маруся, смутившись, вскочила, заявила, что вообще-то ей нужно идти: в семь часов на фабрике комсомольское собрание.

— Можешь не возвращаться, — сердито произнесла Нина, — я вполне здорова.

Маруся заморгала растерянно, потопталась, потом махнула рукой и отправилась восвояси на свое комсомольское собрание.

Соколовский отстраненно курил, смотрел на небо в бордовых разводах и никаких движений, чтобы остановить Марусю, не предпринимал.

Темнело на глазах, закат грозил вот-вот раствориться в осенних сумерках. Нина поежилась: вечерняя прохлада пробирала до костей.

— Давайте зайдем в дом, — мягко предложил Соколовский, — а то вы замерзли совсем.

Но в доме оказалось не слишком тепло: дрова прогорели. Нина присела у печи, но Михаил Владиславович осторожно отодвинул ее за плечи и удивительно умело взялся за дело — через минуту в печи заполыхало горячее пламя. Нина прижалась к ее теплому боку, согреваясь.

— Вы ведь в квартире живете, — примирительно спросила она, — откуда такие навыки?

— С войны, — коротко бросил Соколовский.

Он вдруг снял модное пальто, пиджак, потом — галстук. Нина с некоторым испугом наблюдала за его действиями, утратив дар речи. А Соколовский вещи кинул небрежно на стул, остался в белоснежной рубашке.

— Где у вас дрова хранятся? — спросил он, направляясь к выходу.

— Ой, ну что вы, — поняла, наконец, Нина, — не нужно!

— Где? В сарае? Топор там же?

Соколовский вышел, не слушая возражений, а Нина растерянно принялась развешивать его вещи на крюки. Вещи пахли так же незнакомо, но приятно, как и теплый клетчатый платок, лежавший вполне мирно на кровати, уже не упрекавший новую хозяйку в никому ненужности.

«Рубашку запачкает, — переживала девушка, слушая бодрый стук топора, — да и нога у него… как он эти несчастные дрова рубит?»

Нина хотела выйти, потом передумала — что она скажет? Михаил Владиславович ее пожалел, ведь дрова нужны в любом случае. «Михаил говорит, что лучше тебе снять квартиру с удобствами», — всплыла в голове фраза сестры. Но Нина тут же отогнала ее: Саша вернется. Не сегодня, так завтра. Она будет ждать его тут, в их пусть бедном, но родном гнездышке. А пока справится как-нибудь. Научится рубить дрова и чистить снег во дворе. Это все мелочи, лишь бы Саша скорее нашелся.

Комната нагрелась, закипел чайник, картошка и суп сварились, а топор во дворе стучал без передыха. Это ужасно беспокоило Нину — она не выдержала: надела сначала фуфайку, потом, подумав мгновение, сняла ее, достала из шкафа пальто.

Она вышла во двор. Стемнело окончательно, но в квадрате света, падающего из окна, перед Ниной развернулась живописная картина: интеллигентный коллега в белой рубашке, которая бесцеремонно высвободилась из брюк, ловко, коротко взмахивал топором. Потом, проследив взглядом за поленом, что Соколовский швырнул в сторону, девушка разглядела довольно большую кучу дров.

— Товарищ Соколовский, — робко окликнула Нина гостя.

Но, увлеченный, тот продолжал работать: наклон, несколько секунд, чтобы взять чурбан, потом — короткий размах топором… Нина засмотрелась: так легко спорилось дело.

Разрушила процесс созерцания баба Дуся, которая неслышно подкралась и спросила, бесцеремонно и к тому же пребольно толкнув Нину в бок:

— Что, голубушка, рубщика наняла? А твой-то муж где?

Нина ужасно растерялась, не зная, что ответить. А настырная хозяйка окликнула увлеченного работой Соколовского:

— Эй, мил человек!

Тот обернулся, отложил топор и вытер лоб рукавом рубашки. Баба Дуся с подозрением оглядывала незнакомого мужчину. Соколовский поздоровался учтиво, а Нина замерла: вот сейчас хозяйка сделает выводы. Придется сказать, что Саша пропал, как-то объяснять, почему посторонний мужчина, хоть и коллега, рубит ей дрова.

— Ты рубщик, что ль?

Хорошо — темно на дворе, а баба Дуся подслеповата, а то разглядела бы и дорогую рубашку, и туфли модные.

— Баба Дуся, это… — забормотала Нина

— Рубщик, — прервал ее Соколовский и сплюнул, — вот, хозяин нанял.

— Да? — недоверчиво покосилась на него старушка, — и много ли берешь?

— Да за его же работу рассчитываюсь, — живо заявил без тени смущения Соколовский, — он, вишь, мне деталь одну выточил, а я вот — дрова порубил. Так что — баш на баш.

Нина разве что рот не разинула: с изумлением слушала и смотрела спектакль с актером Соколовским в главной роли.

— А сам-то чего, Александр-то твой? — повернулась к Нине хозяйка.

Та лишь руками развела, не сводя глаз с находчивого гостя, поражаясь естественности, с какой он разыгрывает представление.

— Александр Федорыч руку повредил — производственная травма. Ничего такого опасного, но топором не помашешь, — между тем пояснил Соколовский любопытной хозяйке ситуацию и незаметно подмигнул Нине.

— Да, — коротко согласилась та.

Соколовский совершенно вжился в роль простого парня: почесал затылок и обратился к Нине заискивающе:

— А не нальешь ли, хозяюшка, работничку? С устатку бы не помешало. Да огурчик какой — закусить.

— Да, — не находя других слов, кивнула Нина.

— Так, может, и со мной сговоришься? — вновь вступила в беседу баба Дуся, забыв о подозрительности, — у меня и самогон отменный, а?

— Ох, бабка, — колеблясь, проговорил Михаил Владиславович, — я б за милую душу! Но дела у меня…

— Да я заплачу, милок! Только ты уж недорого проси: я старуха, денег-то у меня — кот наплакал.

Соколовский крякнул и махнул рукой — «что тут делать»:

— Ладно, согласен. Потому как — все ж заработок, да и отменный самогон… Завтра приду.

Вечер четверга. Информации — ноль.

Обрадованная тетя Дуся еще продолжала сулить рубщику золотые горы, как Соколовский, насвистывая, решительно направился к дому.

Нина пригласила коллегу к столу, тот охотно согласился и принялся за скромный ужин,

— Вы просто актер! — восхитилась Нина талантом гостя, — я не знала, что сказать: чуть не принялась хозяйке исповедоваться. Да и вообще я притворяться не умею.

— Я это заметил за три года.

Соколовский не выглядел усталым, наоборот, излучал бодрость и оставался элегантным, несмотря на перепачканную рубашку. Рубашка эта не давала Нине покоя: она с сожалением рассматривала грязные полосы, украсившие белый нейлон.

— Я служил в разведке, приходилось иногда и роли играть, — неожиданно проговорил историк.

Девушку удивила эта фраза: она знала, как не любит коллега вспоминать военное прошлое.

— Ой, а расскажите! — искренне попросила она.

Нине очень хотелось узнать о фронтовой юности Михаила Владиславовича, но ее ждало разочарование: Соколовский покачал головой:

— Простите. В другой раз.

Нина помнила майский скандал — настаивать не стала, поинтересовалась другим:

— Может, вы зря бабе Дусе пообещали помочь? Она потом меня замучит расспросами. Моя хозяйка — особа крайне любознательная, мягко говоря.

— Почему — зря? Вы не беспокойтесь: если обещал, то, конечно, приеду, нарублю дров вашей бабе Дусе.

— Что? — изумилась Нина, — вы серьезно?

— Обманывать нехорошо, и я предпочитаю этого не делать. Хотя вы меня считаете лгуном.

Нина даже чаем поперхнулась.

Но Соколовский не обратил на это внимания, спросил:

— А ваш супруг человек искренний?

Простой вопрос неожиданно поставил девушку в тупик. «Разумеется!» — хотелось воскликнуть Нине, но события последних дней и особенно случай с кисетом сделали ее несколько сдержаннее.

— Да, наверное, искренний, — ответила девушка с запинкой, — во всяком случае, я так всегда считала, но сейчас ничего не понимаю, не могу осмыслить: то ли Саша, как думает Маня, бросил меня, то ли с ним что-то стряслось. Я не знаю, что произошло, как ко всей этой истории относиться.

— Вы ничего странного в поведении супруга не замечали в последнее время? — поинтересовался Михаил Владиславович.

Нина пожала плечами:

— Да все шло, как обычно.

— А что он любил? Чем увлекался? Ну, охота там, рыбалка, футбол? Шахматы? Алкоголь?

— Нет, ничего такого. И спиртное Саша совсем не любит.

— Я посетил завод, где работает ваш супруг, — объявил Соколовский, — на заводе охарактеризовали товарища Миронова положительно, ничего плохого на его, так сказать, счету, нет, но заметили, что он не активист. Никого не предупредил на работе о своем отсутствии, потому зачли ему прогулы. Друзей у вашего супруга, как вы и говорили, нет. Во всяком случае, на заводе. Вот и все. Совсем не густо. И это немного странно.

— Что именно?

— Он работает на заводе три года. Но информации о нем — ноль.

— Он не слишком общительный по характеру, — возразила Нина, — я сама такая.

— Да, вы такая. Но если бы вы пропали, в школе человек сто этого просто не пережили бы, — улыбнулся Соколовский.

— Сто человек? Вы имеете в виду моих пятиклашек? Ведь с коллегами я не особо дружу.

Соколовский как-то уж очень внимательно посмотрел на Нину — она, как это бывало раньше, потерялась под этим взглядом. Девушке казалось: темно-серые прищуренные глаза просвечивают ее, словно рентген, и историк видит самые потаенные уголки ее сознания.

— Это я к чему говорю? — наконец прервал гость неловкую паузу, — человек может не откровенничать с коллегами, но все равно, встречаясь с ним почти каждый день в течение трех лет, коллеги эти составляют о нем какое-то мнение. Вот если я пропаду, вы скажете: «Да-да, тот самый злой, противный пожилой товарищ, которого боятся не только дети, но и некоторые молодые учительницы предпочитают держаться от него подальше. Пьяница и враль». Все про меня сразу понятно.

«Долго он еще мне это станет припоминать?» — сердито подумала Нина, а вслух сказала негромко, но твердо, словно на уроке:

— Я так вовсе не считаю.

— Ладно, не гневайтесь, да и речь не обо мне, — отмахнулся Соколовский, — покажите-ка фотокарточку Юзова.

— Знаете, как-то с карточками у нас беда: свадебных нет, хоть я очень портрет хотела, как у мамы с папой. Но пленки засветились. А больше мы и не фотографировались.

— Так карточек нет?

— Ой! Есть! — вспомнила Нина, — у Нади, в деревне. Ивану в качестве премии колхоз подарил ФЭД — так Иван несколько раз нас снимал.

— Хорошо. Когда, кстати, вас отвезти к сестре? Мы ведь сегодня собирались, но мне вдруг Мария позвонила.

«Как интересно! Все-таки Маруська времени даром не теряет: уже и номер узнала! И зачем звонила?» — возмутилась про себя девушка.

— Предлагаю поехать в субботу. Во-первых, впереди выходной — вы можете остаться в деревне на ночь, во-вторых, завтра я пообещал хозяйке вашей помочь. Согласны на субботу?

— Конечно. Мне так неловко перед вами: то я уснула, а вы, наверное, ждали меня, то Маня планы нарушила.

Нина ждала, что собеседник расскажет, зачем Маруся ему звонила.

— Ничего страшного. Знаете, я вчера заглянул: вы отдыхаете. Ну, записку написал…

— Так вы заходили?

Соколовский неожиданно как будто замялся, принялся шарить по карманам в поисках портсигара, поинтересовался некстати:

— А как в деревне с грибами?

— С грибами — хорошо: рядом роща, их там полным-полно. А вы любите грибы собирать?

— Нет, — покачал головой Соколовский, — тогда решено — я за вами заеду в субботу.

— Спасибо вам, Михаил Владиславович.

— О! Даже «Михаил Владиславович», не «Товарищ Соколовский». Прогресс.

— Нет, серьезно, вы мне очень помогаете. Таких хороших, неравнодушных к чужой беде, коллег мало. Тем более, мы почти не общались с вами до этого.

— Так приятно слышать в дополнение к имени-отчеству еще «хороший коллега». Да у меня прямо праздник сегодня.

«Приятно слышать» прозвучало в его устах как «иди к черту». Вот всегда этот человек поставит в тупик! Сейчас-то что ему не понравилось?

— Теперь вы мне столько времени уделяете, деньги тратите, — не совсем уверенно пробормотала Нина.

— Ну, я вас разочарую. Мне эта помощь ничего не стоит: денег у меня довольно много.

— Вот как? Ничего не стоит? — вскинула Нина подбородок, — вам нравится бескорыстно помогать тем, кто вызывает жалость? Может, это вас развлекает?

Сказала — и замерла. Вот сейчас Соколовский глянет колючим взглядом и скажет что-то злое и обидное.

Но тот лишь смотрел на нее грустно.

Нина вспыхнула, но решительно произнесла, глядя собеседнику прямо в глаза:

— Я слышала, как вы с Марусей меня обсуждали.

— Мы говорили о вас, а это разные вещи.

— Ладно, не обсуждали. Но вы сказали, что вам меня жаль.

— Вы поэтому рассердились на меня и Марию?

— Вовсе я не сердилась.

— Вы обманывать не умеете. Поймите уже это и никогда не лгите. Мне, во всяком случае. Ну, или учитесь притворяться хоть иногда.

— Притворяться не считаю нужным. Ладно, вы правы, я немного разозлилась.

— Но разве вам не лучше переехать отсюда?

Нина покачала головой:

— Мне — не лучше. Я не покину свой дом. Буду ждать Сашу.

— Вы можете ждать его в более, так скажем, удобном для жизни месте. Какая разница? — с нотками раздражения в голосе произнес собеседник, — тут вы замерзнете скоро.

— Большая разница, — буркнула Нина, — вы не понимаете: здесь наше с Сашей семейное гнездо. Наш дом.

Соколовский поморщился:

— Гнездо… Ну, если вам так хочется…

От чая он отказался, поднялся, опираясь на трость:

— Пожалуй, поздно уже, мне пора. А то ваша чрезмерно бдительная хозяйка неладное заподозрит.

— Я ей скажу, будто вы мне розетку чинили или ножи точили.

— А говорили, что притворяться не считаете нужным, — усмехнулся Соколовский, — вы на глазах учитесь врать.

— С кем поведешься, — улыбнулась и Нина — впервые за три дня.

Пятница. Заяц и карандаши.

Проснувшись, Нина хоть и всплакнула, но на работу отправилась в бодром настроении. Ее радовало, что Соколовский вчера не стал настаивать на переезде, хотя, видимо, остался недоволен ее решением. К тому же, прощаясь, Михаил Владиславович пообещал, что вновь отправится на завод, поговорит еще раз с рабочими, знавшими Сашу, а Нине поручил побеседовать с бабой Дусей: не видела ли та чего, не слышала ли. Еще сказал, что милиция в лице товарища Наумовой подключена к поискам. Это успокоило Нину. А завтра они поедут к Наде, хотя понятно: Саши нет в Крутово. Сестра бы непременно дала знать о его визите не позавчера, так вчера. Но нужно взять у Надежды Сашины карточки.

Утро вновь встретило жителей Кипелова теплом и солнышком: наступила прекрасная пора бабьего лета. Нина, хоть и спешила, замедлила шаг, залюбовавшись разноцветной осенней листвой, синевой неба.

Позвонив Марусе из учительской, девушка сообщила ей о завтрашней поездке.

— Что там Сашка, не объявился еще? — легкомысленно, совершенно забыв о том, как вчера виновато сбежала на комсомольское собрание, спросила сестра.

— Нет, — печально ответила Нина, — ничего нового.

— Не грусти, черт с ним! Вот скорее бы суббота, у Нади отдохнем, отвлечемся. «Отвлечемся, — горько думала Нина — легко сказать».

Она, ожидая звонка на урок, думала о том, что непременно нужно зайти в «Детский мир», купить Петруше что-нибудь. Нина соскучилась по племяннику и сейчас представляла, как он обрадуется приезду тетки и подарку. Надя пеняла сестре, что та тратит деньги понапрасну: «Поиграл вот машинкой и в тот же день сломал!», и приговаривала: «Избалуешь ты мне сына», а на все возражения отвечала: «Вот будет свой, тогда поймешь».

Ее мечты о встрече с Петрушей прервало появление Соколовского. Он, войдя в учительскую, поздоровался со всеми и прямиком направился к столу, за которым сидела задумчивая Нина.

— Доброе утро, — проговорил он, наклоняясь, — я что-то пропустил? У вас лицо такое вдохновенное.

Нина покачала головой: «Нет, ничего». Ну не раскрывать же, в самом деле, душу постороннему человеку.

Тут Нину попросили к телефону: звонила Маруся.

— Нинка, слушай! Я договорилась: завтра раньше освобожусь. Спроси-ка у Михаила, сможет он часа в три за мной заехать? — щебетала сестра, — можно бы и в два, но я в парикмахерскую хочу.

— А тебя не интересует, могу ли я в три? — сухо спросила Нина.

— Ой, ну тебя, зануда, — фыркнула Маруся, — спрашивай давай, потом я перезвоню.

Пришлось дожидаться, пока Соколовский покурит в окружении других учителей. Наконец Нина, улучив момент, когда он подошел к шкафу с картами, передала просьбу сестры.

— Маня в три часа освободится из парикмахерской, — с иронией сообщила Нина.

И добавила не менее язвительно:

— Интересно, почему она мне звонит? Вроде у нее есть ваш номер.

— Есть! — неожиданно рассмеялся Михаил Владиславович, — вообще, она могла меня, а не вас попросить к телефону.

На смех историка оглянулись.

— Что вас так развеселило? — понеслось с разных сторон.

Нина смутилась, затопталась на месте.

Соколовский махнул рукой:

— Да тут любимчик Нины Петровны чудит: такое сочинение написал!

Девушка захлопала глазами.

— Сергеев, — понимающе кивнула Римма Георгиевна, — понятно.

Коллеги занялись своими делами, а Нина не выдержала, шепнула:

— Сочиняете на лету. Не хуже Сергеева.

— Да, нас с ним многое объединяет, — согласился весело Соколовский.

После уроков Нина, покинув здание школы, остановилась на крыльце в раздумьях: ехать в «Детский мир» или же идти туда пешком, благо погода стояла великолепная.

Подставив на мгновение лицо солнечным лучам, Нина решилась на прогулку. Она легко сбежала со ступенек, перешла дорогу и не спеша зашагала по аллее парка мимо красивых скамеек, на которых отдыхали старушки и мамочки с детьми. Малыши смеялись, ворковали толстые голуби, а гуляющие кормили их хлебными крошками, из репродуктора неслась веселая музыка.

Но настроение у Нины неожиданно потухло: она вдруг почувствовала на фоне этой радостной картины жизни тоску и опустошение. Прошло четыре дня с момента исчезновения Саши, а она все еще не знает, почему он покинул ее?

Девушка остановилась, вспоминая злосчастный вечер понедельника, когда она видела мужа в последний раз. И тут ее словно жаром обдало: ведь Саша стоял у забора не один! Как она могла забыть о таком важном обстоятельстве?

Нина беспомощно оглянулась: что же делать с этой информацией? Кому она должна ее сообщить? Идти в милицию? Да, именно туда!

Она развернулась, но застыла на месте: а подарок Петруше? Впрочем, колебалась девушка пару секунд: судьба Саши, конечно, важнее. Подарок можно, если поторопиться, купить и завтра, хоть и не в «Детском мире», да и сам приятный процесс выбора подарка утратит из-за спешки всю радость. Но это все мелочи, глупости! Главное — сообщить обо всем в милицию!

Нина спешила, летела по аллее, уже не замечая ее красоты. На ходу припоминала, как быстрее добраться до нужного места. Перебегая дорогу, она наступила в лужу — нога мгновенно промокла. «Да что ж такое!» — Нина остановилась, сердито рассматривая туфлю.

— Нина Петровна!

Девушка подняла голову — из окна знакомой «Волги» ее окликал Соколовский.

— Михаил Владиславович! — обрадовалась девушка, — как хорошо, что я вас встретила!

Соколовский вышел из машины, распахнул перед Ниной дверцу:

— Садитесь. Вы ноги промочили! Я печку включу.

Забравшись в автомобиль, Нина принялась сбивчиво рассказывать о вечерних гостях, с которыми общался Саша в тот злосчастный понедельник. Закончила она горячим возгласом:

— Нам нужно немедленно в милицию! Ведь эта информация поможет в поисках?

— Нина Петровна, вы разглядели посетителей? — спросил собеседник.

— Нет. Даже и не пыталась. К тому же стемнело совсем. Я и Сашу-то не сразу заметила.

— Сколько их было?

— Человека три или два, — неуверенно произнесла девушка.

— О чем они говорили?

— Я не слышала.

— Ссорились? Может, беседа шла на повышенных тонах?

— Они спокойно общались. Я решила тогда: заказ пришли делать.

Соколовский кивнул:

— Мне об этих заказах сегодня рассказали на заводе. Потом я в милицию съездил, дал Ларисе координаты десяти постоянных заказчиков, о ком коллеги вашего супруга знают. Она всех проверит.

Нина чувствовало, как под действием спокойной уверенности собеседника в ней утихает чувство тревоги, смиряется тяжелое беспокойство. Промокшая нога грелась, мягкое движение машины убаюкивало.

— А часто клиенты к вам домой приходили? — поинтересовался Соколовский.

— Я ни разу не видела. Потому это удивило меня, но больше возмутило. Я подумала: Саша из-за них меня не встретил.

— Они находились у калитки, и вы прошли рядом с ними?

Нина покачала головой:

— Нет, стояли в отдалении, у забора.

— Жаль, что вы не услышали хоть какого-то обрывка разговора, хоть пару слов. Но ваша информация очень важна. Вы молодец, что вспомнили.

— Михаил Владиславович, может, не нужно в милицию? — робко спросила девушка, — ведь ничего особого я не сообщу, только время у товарищей отниму.

— Ладно, — согласился Соколовский, — я тогда вас домой отвезу.

— А можно не домой?

— Да куда угодно! Называйте адрес.

— Я не знаю адрес… Мне нужно в «Детский мир»

У магазина Нина принялась прощаться:

— Спасибо! До свидания. Я куплю Петруше что-нибудь — и домой.

— Я вас подожду, — предложил Соколовский.

— Нет, спасибо. Вон остановка — доеду на трамвае, а то вы меня час прождете: я подарки племяннику долго ищу. Не хочу вас задерживать.

На самом деле Нине не хотелось ни с кем делиться эмоциями, которые она испытывала, выбирая подарок любимому племяннику.

Нина не кривила душой: она действительно долго высматривала среди множества игрушек ту, что понравится Петруше. Поиск подарков всегда превращался в своеобразный ритуал. Девушка с удовольствием бродила вдоль стеллажей с машинками, собаками, кошками, пупсами и коробками, рассматривая чудесные вещицы. Конечно, некоторые игрушки, что ей нравились, стоили дорого, — тогда Нина шла дальше. Вот огромный пушистый заяц, в лапках — морковка. Заяц — белый-белый, глаза — черные пуговки, уши длинные, морковка в лапках — ярко-оранжевая с зеленым хвостиком, словно настоящая. Но заяц Нине не по карману: она, прижав его к груди, прошептала: «Я тебя обязательно когда-нибудь куплю», с сожалением усадила на прежнее место и взяла в руки пластмассовый зеленый самолетик с красной звездой на боку. Однако у самолетика — маленькие колесики, которые, как кажется Нине, крепятся ненадежно — вдруг отломаются, а Петруша их в рот засунет? Он, хоть и вырос за последние месяцы лета, но все же еще малыш.

В отделе канцелярских товаров Нину осенило — она купила коробку цветных карандашей, альбом, точилку. Карандаши красивые, яркие, праздничные. Девушка невольно улыбнулась, представив: Петруша, высунув язык, рисует полосатого толстого кота Тишку или осенний желтый лист, или небо и солнце…

На улице уже темнело — Нина поспешила на остановку.

Растопив печь и перекусив, девушка отправилась к бабе Дусе выполнять поручение Соколовского. Хозяйка долго не открывала, а когда, наконец, появилась, на порог постоялицу не пустила, заявив, что занята.

— Чем? — искренне удивилась Нина

Но баба Дуся уже захлопнула дверь перед самым носом гостьи. Хозяйка отличалась крайним любопытством и словоохотливостью, потому девушке показалось странным, что она даже не поинтересовалась, чего же постоялица хочет.

Пришлось убраться не солоно хлебавши.

Нина проверяла тетрадки, прислушиваясь: вдруг Соколовский, сыграв роль рубщика дров, придет навестить ее? Однако ожидания оказались напрасными — подняв голову от тетрадей, Нина обнаружила: на часах уже без четверти одиннадцать. Она умылась и, выключив свет, легла спать.

Сон долго не приходил. «Саша, Саша, Саша», — только и думала Нина. В конце концов, разрыдалась, потом незаметно задремала и во сне увидела мужа, который с укором смотрел на нее.

Утро субботы. Письмо.

По субботам у Нины, как у самого молодого педагога, уроков в расписании не меньше, чем в любой другой день. Нина любила свою работу, с удовольствием шла в класс, однако сегодня то и дело поглядывала на часы — время тянулось медленно, как никогда.

На перемене перед своим последним уроком в учительской она застала Соколовского и подошла к нему покаяться: не выполнила поручения, не побеседовала по душам с хозяйкой.

— Ничего, я сам с ней поговорил, — историк подвинул девушке стул, предлагая присесть.

«Так значит, все-таки приходил вчера», — подумала Нина и, примостившись на край стула, поинтересовалась:

— Вы что, и дрова рубили?

— Ну, а как же, — усмехнулся Соколовский, — еще и сложил в сарай. Тимуровская помощь.

— А я стука топора не слышала.

— Вы поздно пришли — мы с бабой Дусей к тому времени уже попробовали самогон и закусить успели.

— Так она из-за вас меня и слушать не стала, — догадалась Нина.

Историк кивнул:

— Думаю, вы бы нам помешали. Видите ли, предметом нашей с Евдокией Самсоновной беседы стала ваша частная жизнь. Согласитесь: неловко обсуждать ее подробности в вашем же присутствии.

Нина усмехнулась:

— Надеюсь, наговорились от души.

— Евдокия Самсоновна — настоящий клад. Теперь все тайны мне известны — берегитесь.

— Нет у меня никаких тайн. Баба Дуся, если честно, — выдумщица, ужасная сплетница и любительница совать нос в чужие дела. Хоть и нехорошо так говорить о старом человеке. Все что она рассказала, делите на два.

— Тогда слушайте, а после станем делить. Во-первых, живете вы замкнуто: ни к вам — никто, ни сами — никуда. Разве что сестра-вертихвостка забежит иногда. Александр ни в доме, ни в огороде ничего не делает: руки не оттуда растут. Ни перекопать не допросишься, ни покрасить. Одно сделал за три года — ящик для почты, и тот прибил всего лишь месяц назад, да и то не так, как надо. Зато свет допоздна горит — все читаете.

Девушка не выдержала и прервала занимательное повествование:

— Интересно, откуда она знает, чем мы занимаемся вечерами? В окна заглядывает?

Соколовский важно кивнул:

— Не без того: бдительность — превыше всего.

Он закурил, выпустил струйку сизого дыма и продолжил:

— Недели две назад любопытная бабуля, вечером прогуливаясь по двору, услышала какой-то разговор. Она незаметно подкралась ближе и поняла: Александр беседует сам с собой. Сидит на лавке и бормочет под нос. Евдокия Самсоновна тогда подумала, что постоялец вроде как не в себе. В руках он комкал листок, по видимости — письмо, так как на скамье она заметила конверт.

— Письмо? — поразилась Нина, — от кого?

— К сожалению, Евдокия Самсоновна этого не выяснила: Юзов письмо сжег вместе с конвертом.

Нина даже сказать ничего не могла — сидела, широко распахнув глаза, прижав руки к груди: боялась, что сердце выскочит.

Совершенно не вовремя прозвенел звонок, историк поднялся, опираясь на трость, встала и Нина.

— Что за письмо? — вновь спросила девушка слегка охрипшим от волнения голосом, — откуда?

— Вот как раз это и удалось услышать вашей любознательной хозяйке: Юзов сказал: «Усольск». Скорее всего, письмо пришло оттуда. А теперь пора на урок. Поговорим после.

— Нет! — воскликнула Нина, — кто прислал это письмо?

Она схватила собеседника за руку, удерживая, хотя тот стоял на месте.

— Я не знаю. На нас смотрят, Нина Петровна, — Соколовский мягко тронул девушку за плечо.

Нина оглянулась — на них действительно с любопытством поглядывали не слишком спешившие на уроки коллеги. Девушка метнулась к стеллажу с журналами, схватила первый попавшийся и ринулась вон из учительской.

— Милочка, не тот взяли! — донесся до нее бас Риммы Георгиевны.

Пришлось вернуться, поменять журнал под назойливыми взглядами.

Урок начался для Нины в совершенном смятении. Какое письмо? Кто мог писать мужу? Две недели он молчал об этом?!

Однако постепенно Нина взяла себя в руки: проверила домашнее задание, объяснила новую тему и даже пожурила непоседу Сергеева. Нетерпеливая тревога потухла, лишь в глубине сознания жгла неприятная искра обиды и непонимания.

После звонка Нина долго надевала пальто, собирала в сумку то тетрадки, то учебники: ждала появления Соколовского, но дождалась только директора. Та вошла, присела на диванчик у окна и неожиданно обратилась к Нине:

— Нина Петровна, у вас все в порядке?

Нина вздрогнула. Она не могла хорошо разглядеть лица Веры Степановны: сквозь оконное стекло солнце било в глаза.

— Все хорошо, — ответила девушка, лихорадочно соображая, что значит этот вопрос.

— Ладно, спрошу прямо: у вас какой-то конфликт с Михаилом Владиславовичем?

«Ах, вот оно что! Кто-то донес о нашем с Соколовским давешнем разговоре», — поняла Нина, а вслух сказала:

— Нет никакого конфликта. С чего вы взяли?

Вера решительно встала. Слишком решительно, слишком резко — задела столик у дивана. С жалобным звоном опрокинулась ваза с букетиком хризантем, покатилась, вода растеклась по поверхности стола, закапала на пол. Директриса поймала вазу, повернулась спиной, принялась устраивать букет на место.

— Вы не лгите мне, Нина, — проговорила она вдруг, не оборачиваясь, — мне известно: вы сегодня с Михаилом долго разговаривали, а после поссорились.

— Я не настолько знакома с товарищем Соколовским, чтобы иметь какой-либо повод для ссоры, — сказала Нина упрямо, сердясь на тенденцию женщин называть Соколовского просто по имени.

Цветы наконец-то вновь оказались в вазе, и спина Вера Степановна, кажется, немного расслабилась.

— Вот и я так думаю, — согласилась директор, вновь усаживаясь, но уже на стул — подальше от неустойчивого столика, — не может у вас быть никаких споров с Михаилом.

Отношения с директором, как и с остальными коллегами, у Нины за три года сложились ровные, отстраненно-деловые. Но это «не может у вас быть никаких споров» неприятно резануло слух, словно Вера Степановна не допускала и мысли о том, что какая-то там Нина может спорить — Боже! — с самим Михаилом! И что это за интерес у директора к личным беседам учителей?

— Что вы молчите, Нина Петровна?

Вера пытливо рассматривала девушку — та поежилась под колючим взглядом, однако ответила дерзко:

— А что вы хотите услышать?

Директриса вскинула брови:

— О чем вы говорили с Михаилом?

А в Нину, как оказалось, вселился какой-то бесенок — он очень хотел ответить: «Не ваше дело! И вообще — что за привычка: называть коллег по имени?», но хозяйка вредного бесенка приструнила и ответила:

— Я не помню уже.

Повисла напряженная тишина. Нина продолжила собирать сумку, а Вера принялась нервно постукивать костяшками пальцев по столу.

Наконец она четко и холодно произнесла:

— Вы так часто общаетесь, что даже не помните предмета беседы?

«Да что ты прицепилась?» — злился бесенок.

— Нет, конечно, не часто, — мирно ответила Нина, чувствуя: еще вопрос — бесенок вырвется на свободу.

— Но сегодня вы так горячились, за рукав Михаила Владиславовича хватали, а вчера смеялись вдвоем.

«Так ты же отсутствовала на месте, так сказать, преступления!» — удивился бесенок, и Нина, сдавшись на милость его ехидной злости, сказала, невинно захлопав ресницами:

— Ах, да! Вспомнила! Михаил Владиславович считает, что …впрочем, я думаю, вам это совершенно неинтересно.

Вера Степановна, опешив, молча смотрела на девушку, а та застегнула пальто почти не дрожащими пальцами на все пуговицы, сказала с театральным дружелюбием:

— До свидания, Вера Степановна.

Конечно, она хотела дождаться Соколовского, но желание уйти вот так эффектно, не услышав от изумленной Веры ответа, оказалось слишком велико.

Уже сидя на скамье в парке, Нина, анализируя разговор с директрисой, удивлялась сама себе. «Я такая смелая потому, что нервничаю из-за рассказа Соколовского о письме», — решила Нина, не найдя другого вразумительно объяснения своей храбрости на грани неучтивости.

Она нехотя поднялась со скамьи и медленно зашагала по аллее. «Нужно самой расспросить бабу Дусю о письме. Почему Саша его сжег? И самое главное — отчего не поделился со мной?» — размышляла Нина, бредя по ковру из опавших листьев, прислушиваясь к их шороху. Тоска, холодная и липкая, постепенно заполняла сердце.

Письма никто прислать не мог: Саша не имел ни родных, ни знакомых, кто бы стал писать ему. Во всяком случае, Нина так всегда считала.

Оказавшись дома, девушка побежала к хозяйке, но дверь оказалось запертой: по субботам баба Дуся ходила в гости или по магазинам.

Нина принялась собираться. В маленький чемоданчик-балетку легко поместились белье, чулки, подарок Петруше.

Роясь в верхнем ящике в поисках носового платка, Нина неожиданно обнаружила пропавшие деньги. Да не двадцать пять рублей, а сто! В глубине души Нину терзали сомнения: денег оказалось гораздо больше, чем она думала, и лежали они не в кисете. Но Саша мог скопить деньги и переложить их. Хотя за три года никаких накоплений в семье не наблюдалось. Но в последние дни столько случилось необычайных происшествий, что Нина уже ничему не удивлялась.

Находка девушку обрадовала: теперь даже не придется экономить. Даже если отдать долг Соколовскому сегодня, еще останется за квартиру заплатить. Хорошо, что деньги нашлись, да еще в четыре раза больше, чем должно. Значит, Саша о ней позаботился. Слезы подступили к глазам от этих мыслей. Отогнав их, девушка вновь принялась отчаянно рыться в немногочисленном белье, надеясь: может, все-таки, и кисет найдется? Но ничего не нашла. Деньги Саша оставил, а кисет забрал.

День субботы. Разговоры о любви.

Тяжело вздохнув, Нина раскрыла шкаф, изучила свой нехитрый гардероб. «Придется ехать в костюме, — решила она, — все же с чужим человеком.» Потом подумала: «А если Надя с Иваном пригласят Соколовского поужинать? Туфли желтые возьму. А то в „школьных“ неловко как-то… или ничего? Да и к костюму желтые, наверное, не подойдут».

Так ее и застала Маруся: возле раскрытого шкафа с туфлями в руках.

— А вот и я! — пропела сестра с порога, — чего ты дверь не запираешь?

— Ой, Маня, какая ты хорошенькая! — искренне восхитилась Нина, рассматривая красивую укладку и завитка на висках сестры, — и волосы так блестят!

— Это парикмахерше моей дядя-моряк привез краску для волос из заграницы, еле упросила меня покрасить, — Маруся принялась вертеться перед маленьким зеркалом, — дорогая краска — ужас!

Рассматривая ослепительную Марусю, Нина бросила свои туфли и невольно вздохнула: вот от такой женщины никогда бы муж не ушел.

— А платье новое — как тебе? — скидывая пальто, поинтересовалась сестра, впрочем, заранее зная ответ.

Платье из тонкой шерсти терракотового цвета необычайно шло Марусе. Она эффектно прошлась по комнате — Нина восхищенно захлопала в ладоши.

— Смотри, какие пуговицы, а здесь — бархат, — показывала Маруся.

— Красивые пуговицы. И ты сама очень красивая. Просто Софи Лорен.

— Вот сколько раз я тебе предлагала: сними мерки, купим ткань — сошью тебе новое платье, юбку — что захочешь.

Нина отмахнулась:

— Ни к чему мне это. Какая есть, такая и буду.

Продолжая любоваться Марусей, Нина рассказала о таинственном письме.

— От зазнобы письмо, — закивала сестра, — ну что я говорила!

— Да, наверное, — неуверенно согласилась Нина, — больше не от кого. Получается, зазноба — из Усольска.

— Ты, Нина, не переживай. Не стоит Сашка твоих слез и страданий. Да и вообще — никакие мужчины женских слез не стоят. Сколько я плакала, когда Жорж уехал! И что толку?

— Как же — не переживай? Я теперь не смогу с ним жить… после измены.

— Изменил — покается. На то он и мужик.

— Маня, не говори глупостей, — возразила Нина, — он в первую очередь человек. И должен по-человечески относиться ко мне, своей жене.

— Ничего никто никому не должен, — парировала Маруся, — в любви каждый думает только о себе.

— В любви? Так ты думаешь, Саша влюбился по-настоящему, а не просто увлекся? — пробормотала Нина и расплакалась.

Маруся вскочила, принялась утешать сестру, утирала ей слезы подолом нового нарядного платья и приговаривала:

— Да не слушай, что болтаю! Вернется Сашка, как побитая собака, вот посмотришь.

— Мне не нужно… — икая, прервала сестру Нина, — не нужно, чтоб, как собака. Раз меня разлюбил…

— Не разлюбил. Ну, я глупость сказала. Это от того, что сама втюрилась. А Сашка погуляет и прибежит, — говорила, гладя сестру по голове, Маруся.

Нина немного успокоилась — отправилась за перегородку умыться и сморкаться.

— А если не прибежит? — спросила она сестру, созерцая в зеркале покрасневшие глаза.

— Ты красивая, добрая, умная. Где он еще такую найдет? Я ему как-то говорю: «Повезло тебе, Сашок, с женой. Работает, претензий не предъявляет, по магазинам да парикмахерским не бегает, нарядами не интересуется, на тебя только и смотрит, с тобой во всем соглашается». А Сашка, между прочим, мне ответил: «Да, Нина — мое сокровище».

— Вот и «сокровище». Ушел, пропал — ни слуху ни духу. Если полюбил кого-то, почему честно не признался? Ушел тайно, ночью.

На этих словах девушка вновь почувствовала, как подступают рыдания.

— Если б влюбился, я бы заметила, — возразила сестра, — это же не в один день происходит. Да и ты бы обратила внимание, хоть и занята вечно своей школой. Человек, когда влюбляется — меняется.

— Ох, не знаю. Или я, правда, такая невнимательная. Саша-то всегда одинаковый. Но письмо-то он получил.

— А ты найти это письмо не пробовала?

Нина растерянно обвела комнатку взглядом:

— Нет, не искала. Саша письмо сжег.

Нине пришлось рассказать сестре подробности разговора Соколовского с хозяйкой. Маруся слушала с огромным вниманием, и первый ее вопрос после того, как повествование закончилось, был о Соколовском:

— Так Михаил вчера приходил?

— Маня, ну какая разница: приходил, не приходил? Дело в письме.

— Да-да, конечно! Нина, не злись. У меня он только на уме. Понимаешь, я в Михаила прямо влюблена.

— Так, приехали!

Нину признание сестры взволновало — она нервно прошлась по комнате, не зная, что сказать, потом проговорила, сердясь на себя:

— Я ведь рассказала тебе о Ларисе…

— Ну и что? За любовь нужно бороться! — горячо возразила Маруся.

— Это спорное мнение, — пробормотала Нина и обратилась к испытанному аргументу:

— Но он пьет.

Маруся недоверчиво покачала головой:

— Сплетни все это. Вот я не заметила ни разу, даже запаха не почувствовала. Да он за рулем всегда.

— Ладно, — Нина плюхнулась на кровать рядом с сестрой, — это ты ради Соколовского нарядилась?

— Не смейся. Мужчины любят глазами — надеюсь, Михаил оценит мои старания.

— Конечно. Он сам франт.

— Так ты не обижаешься? — обнимая Нину, ласково промурлыкала Маруся, — не ревнуешь?

Нина захлопала глазами:

— Я? С чего это?

— Мне кажется: ты к нему неравнодушна.

Нина хотела возмутиться, но сдержалась, задумалась на мгновение, а потом сказала:

— Знаешь, было бы странно, если бы я к его помощи осталась равнодушной — я благодарна, признательна, даже восхищена. Тем более, что считала Соколовского неспособным на проявление добрых чувств.

— Ну и прекрасно! Да и то сказать: ты ведь замужем, хоть Сашка и скотиной оказался, — улыбнулась Маруся, вскочила, запела звучно, закружилась.

— Не говори о нем плохо, — попросила Нина, — мы ведь наверняка ничего не знаем. А тут еще письмо непонятное. А что до твоей влюбленности, то я удивляюсь: когда ты успела?

— Можно сказать, с первого взгляда, — весело воскликнула Маруся, которая теперь, когда честно призналась сестре в чувствах, пришла в замечательное состояние духа.

— Вы как у меня оказались вчера вечером? — поинтересовалась Нина.

— Я ему позвонила — он приехал, — призналась Маруся, — мне захотелось повидаться, я его в кино пригласила. Только у него дела какие-то возникли — в кино идти отказался. Да и разговор не очень клеился: я болтаю, он молчит. А потом говорит: вот, мол, скоро зима, надо Нине перебираться на другую квартиру. И мы к тебе отправились, чтобы уговорить переехать, ну, ты слышала.

— Ладно, это ваши дела, но я умоляю… — Нина замялась, не зная, как попросить сестру не флиртовать при ней, — мне кажется, тебе нужно вести себя сдержанней.

— Да? А я собралась объясниться с ним у Нади, как раз — в домашней обстановке.

Нина скептически усмехнулась:

— Тоже мне, Татьяна Ларина нашлась!

— Но от него я вряд ли дождусь признания. А вот если прямо скажу, что влюблена, куда ему деваться? Молчанием не отделается.

Нина любовалась сестрой: какая она красивая, яркая, смелая. Вот Маруся объявит Соколовскому, что любит его, и тот, пожалуй, сделает ей предложение. Однако в глубине души Нина понимала: не так прост товарищ Соколовский, чтобы попасть в пухлые ручки Маруси без своего на то желания. А вслух сказала:

— Деваться ему, может, от тебя и некуда, только ты ведь его совсем не знаешь. Это не очередной твой кавалер из клуба.

— Вот меня-то и зацепило! Михаил особенный, за мной такие никогда не ухаживали.

— А Жорж? — осторожно спросила Нина.

Жорж Плетнев-Горский — артист местного драматического театра, смуглый чернокудрый красавец, бурный роман с которым у Маруси случился три года назад.

Маруся помотала головой, воскликнула:

— Ах, как можно сравнивать! Жорж — безответственный болван, притворщик, неспособный на настоящее чувства. Он только на сцене мог любить. Вся жизнь у него — игра. Михаил не такой.

— Ты так уверенно говоришь… А если он не ответит взаимностью? «Я вас люблю любовью брата…»

— Какого еще брата, почему — брата? — не поняла Маруся, — о чем ты? Я ему нравлюсь.

— Делай, что хочешь, — поднялась Нина, — мне нужно собраться.

Марусина самоуверенность ввергла Нину в некоторое смятение — она почувствовала необходимость чем-то заняться, потому принялась перекладывать вещи в балетке.

— А что ты наденешь? — вновь прихорашиваясь у зеркала, поинтересовалась сестра.

— Синий свитер. И вот — юбку.

«Никаких костюмов и туфель, — твердо решила Нина про себя, — смешно конкурировать с нарядной модной Марусей».

Сестра скривилась:

— Ну, юбка — еще ладно, а свитер старый.

Нина, не слушая, достала из шкафа и натянула свитер, который еще полчаса назад даже не рассматривался в качестве одежды на сегодня, надела прямую черную юбку, потом выудила с верхней полки шерстяной синий платок:

— Я готова.

Сестра скептически протянула: «да-а-а-а», окидывая Нину взглядом, но в итоге вердикт вынесла милостивый:

— Ничего вроде: свитер хоть не новый, но цвет твой — к глазам, а юбка фигуру подчеркивает.

Нина провела ладошкой по мягкому рукаву:

— Мы с Сашей этот свитер покупали вскоре после свадьбы, как раз на осень.

— Я знаю, что ему сто лет, — не прониклась ностальгией сестры Маруся.

Нина обняла себя за плечи, словно озябла. Перед ней предстала картина: они с Сашей выбирают теплую вещь в магазине трикотажа, им нравятся шарфы и шапки, а еще — кофта цветы свеклы, но побеждает ярко-синий свитер.

От этих воспоминаний тоска потихоньку овладела девушкой. Маруся, напевая, вертелась у зеркала, не обращая на Нину внимания, и та принялась искать в памяти другие душевные моменты совместной жизни с Сашей, однако вскоре с неприятным удивлением осознала: кроме покупки свитера, ничего другого в голову не приходит.

В окно стукнули — девушки разом обернулись.

«Саша! Пусть это окажется он!» — Нина даже руки сложила, словно для молитвы. Маруся же воскликнула: «Михаил!» и побежала открывать.

Вернулась она с Соколовским, щебеча на ходу о чем-то.

— Нина Петровна, едем?

Михаил Владиславович улыбался, что рассердило Нину: чего он радуется? Тут из-за него, можно сказать, конфликт с директрисой произошел, сестра готова ему в любви признаться, а он веселится!

— Мы готовы, — Маруся подхватила плащ, который Соколовский галантно помог ей надеть.

А Нина решительно достала из-за печки старые боты и потертое драповое полупальто времен учебы в институте, накинула на плечи синий платок. Теперь рядом с модной Марусей она выглядела бы деревенской жительницей, если бы не Соколовский, который, как рассмотрела Нина, под стать ей оделся просто: далеко не новая серая куртка, коричневый свитер грубой вязки, сапоги.

Тут и Маруся перевела взгляд с сестры на Соколовского и озадаченно спросила:

— А чего вы так нарядились?

— Это ты нарядилась, — ответила Нина.

— Нина Петровна, можно с нами поедет мой товарищ? Он, знаете ли, большой любитель грибы собирать. Мы вас довезем, а сами — в лес, — вдруг спросил Соколовский, пока они шагали по двору.

— Да, конечно, — кивнула Нина, удивленная неожиданной просьбой.

Соколовский с вещами девушек отправился к машине, а Маруся растерянно забормотала:

— Что за товарищ? Какие грибы? Я-то думала: посидим у Нади и вообще…

Нина пожала плечами:

— Ну что я могу сделать? Запретить его другу ехать за грибами?

В товарище Соколовского, что курил у машины, Нина узнала доктора, которого Михаил Владиславович привозил к ней и звал Иванычем.

Соколовский принялся церемонно представлять другу Марусю, а на Нину лишь кивнул, — «твоя пациентка».

Но, как оказалось, Нине в данной ситуации повезло: доктор оказался тот еще фрукт — вдруг наклонился и по буржуазному обычаю поцеловал Марусе руку! Сестра, и без того находившаяся в смятении чувств, покраснела и впала в оцепенение.

Нина на всякий случай руки спрятала за спиной и поспешила забраться в машину.

День субботы. Три сестры.

«Волга» летела по шоссе, мелькали слева и справа лесополосы. Девушки рассматривали нового знакомого с интересом, хотя видели лишь затылок и профиль, когда тот поворачивался к Соколовскому. Ничего особенного в Иваныче не было: лет за сорок, бородка, очки на прямом носу. Худощавый, одет в старый плащ, что, впрочем, неудивительно: в лес человек собрался. Однако через пять минут стало ясно: доктор — очень обаятельный и разговорчивый мужчина.

Нина помнила: это — фронтовой друг Соколовского, потому спросила:

— Вы ведь воевали вместе с Михаилом Владиславовичем?

Доктор живо оглянулся на девушек:

— Да, мы с Мишкой почти год вместе на фронте. Он, можно сказать, мой наставник.

— Как это? — удивилась Нина.

Ей казалось: доктор постарше Соколовского, тем более, что Мишкой называет. Но, приглядевшись внимательнее, поняла: Иваныча старят бородка и очки. А вообще ему, наверное, лет тридцать пять, не больше. В подтверждение ее мыслей, Иваныч произнес:

— Я в пятнадцать лет к нему прибился, весной сорок четвертого… впрочем, это долгая история. Так уж вышло — остался при разведчиках, год прослужил, до Вены вместе дошли.

— Ты еще о подвигах своих расскажи, — язвительно подсказал Соколовский, — девушкам это очень интересно.

Доктор улыбнулся:

— Зачем о своих? Я о тебе могу столько историй поведать!

— Вот эту затею оставь, — проговорил недовольно Михаил Владиславович, — что за охота болтать без умолку?

— Почему вы так говорите? — вмешалась Нина, — нам очень хочется послушать, верно, Маня?

Но сестра, к удивлению Нины, отстраненно промолчала. Нина озадаченно толкнула ее в бок: «Что с тобой?», но та отмахнулась: наверное, выстраивала стратегию поведения в новых условиях.

— Скажите, а почему Михаил Владиславович вас Иванычем зовет, как старшего? — поинтересовалась Нина, оставив Марусю в покое.

— Да в шутку стал так говорить, и все за ним: я-то зеленый совсем тогда был — смешно звучало: взрослые дядьки пацана Иванычем кличут. А я его звал Мишкой, ну и сейчас зову.

— Вот и лес, — прервал Соколовский товарища, — давай, готовься на выход.

Нина возразила:

— Здесь вы ничего не соберете, нужно через деревню проехать. У речки, в рощах, все грибные места.

Надя уже ждала гостей: гуляла с Петрушей у дома. Увидев машину, замахала приветственно.

— Я сказала Наде, что мы на «Волге» приедем, — подала, наконец, голос Маруся.

— Вы только руки Надежде не целуйте, — наклонившись к доктору, предупредила Нина, выскочила из автомобиля, подхватила Петрушу, засмеялась, закружилась с ним вместе.

Старшая сестра принялась знакомиться с мужчинами. Иваныч при этом ограничился рукопожатием.

— Хорошо у вас, — вдохнув свежий воздух, проговорил он, — я давно о деревне мечтал. Летом ни разу даже на рыбалку выбрался, так теперь хоть по грибы схожу.

— Да, работа тебя крепко держит. И как это ты до сих пор не поинтересовался, где в здешних краях больница? — усмехнулся Соколовский.

Доктор оглянулся и спросил под смех девушек:

— А действительно, есть в селе больница?

Тут Соколовский принялся прощаться:

— Ну, нам пора.

Но Надя голосом начальника решительно заявила:

— Грибы — завтра: скоро темнеть начнет. А сейчас — машину во двор, сами — в дом. А вот и Ваня!

Муж Нади, Иван, вынырнув из-за угла, зашагал гостям навстречу. В майке, несмотря на осеннюю прохладу, потный и красный, с рыжими мокрыми растрепанными волосами, с миской соленых помидоров в одной руке, корзинкой с куриными яйцами — в другой, с выражением бесконечного довольства на веснушчатом лице, зять олицетворял все прелести деревенской жизни.

Иван, едва познакомившись с мужчинами, весело объявил, что топит баню.

— Что там с Сашкой стряслось? — спросил он Нину, когда гости во главе с Надей направились к дому, — Надежда говорила, но я чего-то плохо понял — к женщине какой-то подался, что ль?

— Пропал он, Ваня, послезавтра уж неделя будет, как ушел. В больницах Саши нет, на работе — тоже. Я боюсь очень, не случилось ли чего.

— Куда же он делся, зараза? — удивился зять, — вот же шельмец.

Иван — парень простой, в выражениях не особо церемонился.

— Не знаю. Вот товарищ Соколовский, коллега мой, помогает Сашу найти. У него друг в милиции есть.

Девушка отерла покатившиеся слезы.

— Ничего, разберемся, — утешил Иван, — сейчас посидим чуток, потом — в баньку. Ну, не реви! Ничего ему не сделается, Сашке. Уж поверь мне.

Нина заморгала, прогоняя остатки слез, немного удивленная уверенным тоном зятя.

— Хорошо, что мужики приехали, да еще на такой машине, — неожиданной фразой заключил тот беседу.

Иван — хороший хозяин, примерный семьянин, веселый человек, хотя и далекий от душевных переживаний и непонятных эмоций. Ему ближе простые радости жизни: банька по субботам, веселый разговор, рюмочка водки под хрустящий огурчик, который он сам вырастил и засолил, песни-пляски под гармошку по праздникам. Как он собрался разбираться с проблемой Нины при помощи бани, девушка не поняла, да и что, собственно говоря, Иван мог сделать?

Между тем компания уже рассаживалась за столом. Надя еще возилась на кухне — Нина отправилась туда же: поздороваться поближе и обнять сестру.

— Что там Сашка чудить удумал? — спросила Надя, вынимая пирог из духовки, — мне Маня такого по телефону наговорила!

Нина только рукой махнула и сказала то же, что и Ивану. Тут влетел на кухню Петруша, обхватил тетку за ноги, громко крича от избытка радости. Нина повела его в комнату смотреть подарок. В передней они столкнулись с Соколовским, который входил в дом. Нина опешила: в руках тот держал огромного белого зайца с оранжевой морковкой в лапках.

Петруша замер от восторга при виде игрушки. Соколовский с трудом присел на корточки, протянул малышу зайца, проговорил коротко: «Держи, брат»

— Это мне, мне? — не веря такому счастью, прошептал Петруша, округлив черные глазки, прижимая к себе зайца маленькими ручонками.

— Конечно, — подтвердил Соколовский и поднялся, держась на стену.

— Петя, а спасибо дяде сказать? — подсказала Нина племяннику, обретя, наконец, дар речи.

Петруша залепетал на своем детском языке слова благодарности. Михаил Владиславович вновь присел, сморщившись при этом, обнял мальчугана, засмеялся.

— Где ваша палка? — спросила Нина сурово.

Она не понимала, как относится к тому, что в подарок Михаил Владиславович выбрал того самого зайца, который так понравился ей в «Детском мире». Совпадение?

— Трость, а не палка, — поправил девушку Соколовский, — вот — не взял. Я же не знал, что в гостях окажусь. Думал, найду в лесу ветку потолще…

Тут Иваныч выскочил из зала, крикнул: «Что ж ты, игрушку взял, а остальное?» и полетел к выходу.

— Заяц большой, как я! — сообщил Петруша, и, с трудом управляясь с новым другом, отправился в комнату: всем показывать подарок.

— А я карандаши купила, только Петруше теперь не до них, — вздохнула Нина.

— Ничего, поиграет немного и вспомнит о карандашах. Карандаши — хороший подарок, развивающий.

Тут явился Иваныч, неся огромную коробку — Нина уже догадалась, что там, но все равно вопросительно уставилась на Соколовского.

— Нина Петровна, не смотрите с таким укором. Не будьте слишком строгой, — попросил тот, — мы взяли немного вина и продуктов, ну не являться же в гости с пустыми руками.

— Однако вы путаетесь, товарищ Соколовский: минуту назад говорили, будто не предполагали, что в гостях окажетесь.

Соколовский развел руками:

— Я ведь вру частенько. Сами это утверждали.

— Вы откуда узнали про зайца? — Нина глянула прямо в серые насмешливые глаза собеседника.

Он не ответил. Так они стояли молча в маленькой передней, пока Иван не крикнул из зала: «Ну что ж вы, все стынет!»

За столом хозяева восхищались подаренным зайцем, вином и продуктами, привезенными гостями, потом стали знакомиться ближе — и тут же перешли на «ты». Оказалось, доктора зовут Егором. Он снял очки и теперь выглядел гораздо моложе. К Соколовскому тут же стали обращаться «Михаил», потому что Иван сказал, что его отчество — Владиславович — он через «пару тостов» просто не выговорит.

— За гостей! — поднял хозяин рюмку.

— За вас, свояченицы! — через пять минут прозвучал тост из его же уст.

Потом совсем не оригинальный тост сказал Соколовский: «За хозяев!»

Нина принялась за пюре с котлетой, но без аппетита. Почему Соколовский все-таки купил этого зайца? «А не следил ли он за мной? — вдруг подумала Нина, — ведь не бывает так: мне и ему понравился один и тот же заяц». «Следил?» — девушка подняла голову и посмотрела через стол на Соколовского. Тот закусывал, говорил что-то Ивану и Наде, — на Нину он не обращал никакого внимания.

Между тем разговор зашел о Саше. Иван заявил:

— Да уж, хотел бы я знать, где его носит, стервеца. К бабе не мог уйти, тут вы все неправы. Не та у него натура, чтобы гулять на стороне. Сашка же радоваться жизни не умеет, не компанейский он: не пьет, не чудит никогда…

— Зачем ты, Ваня, — возмутилась Надя, — так говоришь, словно это плохо, что он не пьет. И слово какое-то обидное нашел — «баба»? И почему «радоваться не умеет?» Потому что не пьет?

— Извиняюсь, конечно, но, ты, Надежда, не поймешь. Дурак только не пропустит вечерком стаканчик, а то и два — для куражу. Ну, о чем, к примеру, говорят мужики в бане?

— Ну, мы не в бане, — остановила Надя мужа и посмотрела на него пристально — Иван пожал плечами и принялся потчевать гостей.

Пришла очередь Иваныча произносить тост. Он сказал: «За вас, прекрасные девушки!» и принялся рассуждать о том, что сестры очень похожи, и в то же время — такие разные.

— Когда я увидел вас, Мария, я даже не поверил, что вы с Ниной родные сестры. Только внимательно присмотревшись, замечаешь: овал лица, лоб, носы одинаковые и губы…

— Что-то ты о губах рановато стал рассуждать, — рассмеялся Иван, наливая очередную порцию спиртного, — сначала посватайся.

Доктор не смутился:

— Свататься — хоть сейчас.

— Молодец, уважаю, — обрадовался зять, — а то Маруська засиделась в девках.

Маруся, что на нее было совсем не похоже, смутилась, а Надя вновь строго посмотрела на мужа:

— Ваня, дай послушать, так интересно Егор про нас рассказывал.

— Нина, — принялся объяснять Иваныч, — с каждой из сестер имеет сходство, а вот они между собой на первый взгляд — нет. Но если присмотреться… У Нади волосы светло-русые, голубые глаза. У тебя, Нина, волосы темнее, светло-каштановые, и глаза — тоже темнее, словно синьки плеснули. А Мария — брюнетка, но не жгучая, и глаза — карие. В ее портрете краски сгущены. То есть, девушка как будто одна и та же: рост, фигура, черты лица — но от Надежды до Марии девушка становится все ярче, будто в портрет Нади добавляли, добавляли красок — и вот получилась Мария.

— Да ты, брат, — поэт, — восхитился Иван, — вот я эту троицу сколько знаю — ничего такого не заметил. Ты, Егор, видать, в женщинах-то разбираешься.

Иваныч принялся неуклюже оправдываться тем, что мама у него художник, и сам он немного рисует. Потом заявил: если Мария согласится, напишет ее портрет. Это вызвало улыбку Соколовского, новую волну смущения у Маруси, смех и возгласы восторга у Ивана.

Нина же в разговоре участия не принимала, думала о зайце, о злосчастном письме, и не могла дождаться конца застолья — приподнятое настроение зятя и его шутки сегодня ее раздражали.

Но вот Иван скомандовал мужчинам собираться в баню, а сам отправился «чурок малек подкинуть». Надя собрала гостям белье — «уж не побрезгуйте!»

Маруся уже вполне пришла в себя, и теперь, кокетничая и смеясь, занялась уборкой тарелок со стола. Егор взялся ей помогать. Нина подсела к Петруше, тихо сидевшему на диване в обнимку с зайцем.

— Нравится тебе зайчик? — спросила она, поглаживая непослушные черные кудри племянника.

— Да! — с восторгом залепетал тот на своем детском языке, — здоровый! Мягкий! Потрогай.

Нина гладила то черную, как вороново крыло, шевелюру Пети, то белую плюшевую шерстку игрушки, украдкой наблюдая за Соколовским, который рассказывал Наде о поисках Саши. Сестра только головой качала.

Вскоре Маруся явилась одна и объявила, что Ваня и Егор ушли в баню. Поднялся, морщась, и Соколовский.

Вечер субботы. Откровенный разговор.

— Я не совсем поняла — это что, кавалеры ваши? — спросила строго Надя, входя в комнату, — а ну, рассказывайте!

Она на правах старшей всегда ощущала ответственность за сестер, а по характеру была прямолинейной, требовательной и принципиальной.

— Ты с ума сошла? — обиделась Нина, — какие кавалеры?!

— Надь, ты чего? — вторила ей Маруся, — какие Нинке кавалеры? Она вон за Сашку переживает — заболела даже. Ревет все время.

— Ты, Надя, думай, что говоришь, — продолжала возмущаться Нина, — товарищ Соколовский мне помогает, я ведь сказала тебе.

— А Егор? — не обращая внимания на протесты младших сестер, продолжала допрос Надя, — тоже помогает? Лечит?

— Представь себе — лечит. То есть лечил, — Нина махнула рукой, — да ну тебя! Я Егора Ивановича вообще сегодня первый, нет, второй раз в жизни вижу, но первый не считается: я в горячке лежала.

— Ой, Нина, не пойму я что-то: первый — не первый, лечил — не лечил. Давай-ка все по порядку, — Надя присела у стола, подперла ладонью щеку.

Повествование Нины оказалось не слишком длинным: она рассказала о вечере и ночи понедельника и вкратце — о событиях последних дней.

— Да, загадал Саша задачу, — проговорила Надя, — не ожидала от него. Вот тебе и скромник.

— Товарищ Соколовский просил карточки Сашины. Давай поищем.

— Так уж и товарищ, — проворчала Надя, поднимаясь, — игрушку Петруше вон какую припер.

Вскоре они втроем шарили в книжном шкафу и в тумбочке в поисках снимков.

— Да они не в альбоме, — говорила с досадой Надя, — я вклеить не успела. Все времени нет: Петруша, работа, стирка, готовка, огород, хозяйство. Вот ничего не успеваю! Порядка нет нигде. И от Ивана толку немного: все с мужиками по вечерам на завалинке в карты режется. Скорее бы зима, что ли…

— Да, ладно тебе, — заметила Маруся, — везде у тебя порядок, не прибедняйся. А Ванька твой веселый просто.

— Ага, тебе-то, конечно, виднее.

— Надя, ну, что ты? — Нина удивленно посмотрела на сестру: так грустно прозвучали ее слова.

Надя тряхнула головой:

— Да так, устала к концу недели. Давай-ка, Маня, смотри вон на той полке, может, в коробке фотографии?

Пока сестры занимались поисками, Нина, накинув пальто, вышла на крыльцо.

Стемнело; ветер нес с полей и реки свежий, напоенный тонкими запахами осени воздух. Легкий ветерок доносил со стороны деревенского клуба звуки нежных девичьих голосов.

Нина вспомнила о последнем визите к сестре неделю назад: они с Сашей ехали на автобусе, потом топали пешком по грязной дороге — очень устали. Саша недовольно молчал все время, потому что ехать изначально не хотел и уступил только, когда Нина сказала, что сестра для них заготовила куриные тушки. Добравшись до деревни, они помылись, поужинали и спать завалились. Но перед сном Нина так же, как сейчас, стояла на крыльце, наслаждаясь осенними ароматами, и так же красиво пели в тот вечер деревенские девчата.

Девушка прислушалась к себе и удивилась, не ощутив острой тревожной тоски, мучившей ее последние дни. Напротив, ей внезапно стало как-то спокойнее.

— Хорошо здесь, да?

Нина вздрогнула от неожиданности.

Михаил Владиславович поднялся на крыльцо, встал рядом, перебивая банным запахом свежесть и сырость вечернего воздуха, и поинтересовался:

— О чем думаете?

Вопрос застал Нину врасплох.

— Ни о чем, — честно призналась она, — песню слушаю.

Нина искоса рассматривала собеседника в неверном свете уличного фонаря.

Михаил Владиславович, в белье Ивана, в его же серой фуфайке, с мокрыми волосами и полотенцем на шее казался каким-то совершенно другим человеком — так он не походил на привычного Соколовского, словно сошедшего с витрины магазина.

— Давненько, знаете, баню не посещал, — заметил Соколовский, — замечательно все-таки попариться в бодрой компании и под рюмочку, не при вас будь сказано.

Нет, несмотря на внешние изменения, Соколовский оставался сам собой: не мог не уколоть.

— Да ради бога, забудьте вы тот разговор! Я уж поняла, что ошибалась, — проговорила Нина, однако несколько стушевалась: вспомнила, как недавно наврала Маруське о том, что историк — пьяница.

— Ну, не очень-то вы ошиблись. Сейчас, например, я послан коллективом за бутылкой.

— Ага, а обо мне вы забыли. Я же весь день о том письме поговорить хотела. Кто его прислал? Может, Саша не сжег письмо, и стоило все же поискать дома?

Соколовский по привычке сунул руку в карман за сигаретами, однако в фуфайке портсигара не оказалось. Михаил Владиславович облокотился на перила, проговорил:

— Вся эта история довольно загадочна. И письмо таинственное… Но вы бы его не нашли: Евдокия Самсоновна ясно видела, как Юзов письмо скомкал и сжег вместе с конвертом. А пока все это горело, приговаривал: «Усольск, Усольск».

Они помолчали некоторое время, а потом Нина неожиданно для самой себя призналась:

— Мне так непривычно без Саши.

И, помедлив мгновение, продолжила:

— Я, когда замуж вышла… не знаю, словно растворилась в семейной жизни. Может, потому что с детства — по чужим людям. В деревне, где я росла, школы нет, так я в соседнее село за пять километров ходила и в снег, и в грязь, только к ночи домой являлась. Потом у двоюродной тетки жила в райцентре, мечтая, как, наконец, окончу десятилетку, поступлю в институт. После — общежитие — опять все чужое. Хоть и весело, а все же не дом. Я к сестрам очень привязана, но нам пришлось рано расстаться: Надя сразу после возвращения отца с войны уехала в Кипелов учиться и Маню забрала. Мама в колхозе работала, а отец все хворал и вскоре умер — в доме совсем пусто стало, печально. Его смерть меня просто потрясла, я потом долго не могла одна в комнатах находиться. Мне до сих пор в Мухине бывать не хочется, если честно. Дом там для меня родным не стал. Как приеду — грусть-тоска. Но мама Мухино покидать не хочет, хоть жалуется на здоровье, а работы у нее — не переделать. Вот так… Когда я институт заканчивала, все думала: из общежития выселюсь и останусь одна. И тут встретила Сашу — у меня появилась семья, дом, хоть неказистый, да и не свой. Но я словно обрела пристань. Наконец-то кто-то близкий всегда был рядом, ждал с работы. Саша не имел родственников и друзей, мне не приходилось его ни с кем делить.

Нина говорила негромко, словно размышляла вслух. Собеседник оказался благодарным: слушал внимательно, словно бы даже дыханье затаил.

— Я ни с кем не встречалась до Саши. Знакомые студенты пытались ухаживать, но времени у меня на них совсем не оставалось. К тому же мальчишки казались глупыми и легкомысленными, увлечения их, танцульки всякие, меня не волновали, не трогали. На свиданиях я скучала — и не ходила. Училась я отлично, с удовольствием, много читала, все стремилась не только не отстать от девчат в группе, но даже стать лучше. После замужества мое существование замкнулось на Саше. Дни семейной жизни, конечно, походили один на другой, как капли воды, однако в этом я находила только уверенность и спокойствие.

— Теперь ясно, почему вы вышли замуж, только выбор непонятен, — задумчиво проговорил Соколовский, — чем же заинтересовал вас Юзов?

— Скорее, поразил, — подыскала Нина нужное слово, — да, именно, поразил.

— Чем?! Вас, такую неприступную, с критическим умом… я вот все думал: какими же достоинствами должен обладать мужчина, чтобы вы его выбрали?

Нина улыбнулась:

— Смеетесь?

— Да как-то не до смеха, — непонятно сказал Соколовский, — так чем поразил?