Бесплатный фрагмент - Незаможница

Памяти Любови Иннокентьевны Безруковой

Сказки детства

В первый раз Тая влюбилась в садике, отчасти повинуясь стадному чувству. В Толю Быкова, вундеркинда. Слова этого тогда даже и не знали, но уникальную одаренность ребенка чувствовали. Воспитательница часто куда-то уходила, оставив вместо себя Толю, и он, трехлетний малыш, читал одногодкам сказку за сказкой. Ничего не осталось в памяти от услышанного, от внешности чтеца, но свое восхищение волшебным действом — когда, открыв книгу и водя пальчиком, Толя нараспев извлекал слова, а слова складывались в картины, очень хорошо запомнилось.

Девочки в садике то и дело устраивали «свадьбы», по очереди изображая невест. В невестах побывала и Тая. В роли единственной детали свадебного туалета выступала тюлевая штора. Детский стульчик пододвигали к окну, чтобы ее край набросить на лицо очередной избранницы. Последней приходилось загадочно молчать и не двигаться, чтобы «фата» не сползла. Жених сидел рядом, это всегда был Толя, других мальчиков даже в расчет не брали. Конечно же, избранник может быть только умным, отличаться от других, уметь и знать то, что остальные мальчики не умеют и не знают, в детстве это очевидно. Последующее — «застолье» с игрушечной посудой и криками «Горько!», кем-то подслушанными на взрослой свадьбе, — не важно, главное, ты сидишь рядом с самым-самым. Поцеловаться не приходило в голову, суровое было время, в игровой еще висели рядышком два портрета — Ленина и Сталина, огромные, в полстены.

Дома Тае с сестренкой книг не читали, да их и не было, ни детских, ни вообще книг с картинками, лишь словари, справочники, вузовские учебники. Отец и мать, работая, еще учились заочно и до ночи сидели в кухне за конспектами. Первые слова, которые Тая в пять лет прочла пораженным родителям, были: «Краткий справочник по русской грамматике, Учпедгиз, Пулькина». Мать тут же записала ее в библиотеку. Маленький деревянный домик, открываешь дверь, и почти сразу — перегородка, за которой восседает грузная седая библиотекарша. Стеллажи с книгами — за ее спиной, но детям туда хода нет. Это единовластное царство тетки, маленькие книгочеи недостойны туда попасть: неплотно закрывают дверь, не сразу снимают варежки, галдят… При сдаче книг тоже много колких замечаний, она находит в них изъяны, не верит, что они прочитаны. «Приключения Незнайки и его друзей» Тая проглотила за день, просидев на крыльце до темноты. На следующий день идет сдавать. Библиотекарша громко срамит: «Ты не читаешь, а только разглядываешь картинки!». Требует содержание, и Тая рассказывает ей про Огуречную реку и коротышек.

За перегородкой, на стеллажах, наверняка были сказки, но у библиотекарши свой взгляд на то, какими должны быть первые книжки, и Тая читала нравоучительные рассказы о двух сестренках — Белочке и Тамарочке, которые из-за непослушания попадали в страшные передряги — то в лесу заблудятся и там, проголодавшись, сырые грибы едят, то, голые через весь город домой топают, потому что на пляже у них одежду украли. Совсем-совсем голые, прикрываясь одним зонтиком на двоих, и все на улицах на них пальцем показывают! Страсти какие! Недаром в конце каждой истории сестренки получали порцию назидания от взрослых, среди которых был даже милиционер. Книжные мальчики Витя Малеев и его друзья, правда, голыми не ходили, но совсем были неубедительны, неузнаваемы. А на книжных взрослых вообще не хотелось походить, они только поучали.

Сказки вновь появились, когда она пошла в начальную школу — бывший купеческий дом, деревянный, с башенкой, с кружевными наличниками, с печами, которые топились дровами, с бачком для воды и кружкой на цепочке.

Тогда в сильные морозы не объявляли по радио об отмене занятий, многие дети в школу все-таки приходили. В печке трещали дрова, а первая учительница, Мария Григорьевна, молодая, красивая, с косой, уложенной вкруговую на затылке, вместо уроков просто читала сказки. Вот тут верилось всему, самым невероятным приключениям мальчишек, и выструганному из полена, и луковочному. Мария Григорьевна в такие дни сидела не за учительским столом, а рядом с печкой, разрешала и детям сдвинуть парты ближе к ней, и Тае хотелось, чтобы таких морозных дней было больше.

Первая учительница была и хорошим педагогом, что Тая поняла много позже. На уроке труда девочку так поразили маникюрные ножницы, увиденные у одноклассницы, что она засунула их в свой портфель, чтобы дома как следует рассмотреть. Никогда прежде не видела она такого блестящего миниатюрного, остренького предмета, у мамы, чтобы наводить красоту, были только духи «Кармен», да помада, и тем, и другим она пользовалась крайне редко. Одноклассница, обнаружив пропажу, расплакалась, пожаловалась учительнице. Тая засуетилась, развила бурные поиски, словом, не могла не обратить на себя внимание. Учительница под каким-то предлогом взяла Таин портфель, принюхалась…

— Что это? — вытащила она промасленный сверток. Это был завтрак, который мама всегда давала в школу, и который Тая, забывая есть в классе, благополучно притаскивала обратно домой.

— Почему же ты его не ешь?

Из портфеля выпали на парту ножницы, Мария Григорьевна сделала вид, что они нашлись сами. Слова «воровство», «кража» не были произнесены, даже упреков не последовало. Тая и так сгорала от стыда. Когда вечером пришла мама и спросила, как она себя вела, учительница лукаво поглядела на девочку:

— Хорошо. У нас тут была одна история, но она останется между нами.

Сказки — единственное, что не умела или не успевала рассказать мама перед сном. На просьбы дочерей она присаживалась на минутку на чью-нибудь постель и начинала одно и то же:

— Жили-были две сестренки — Тая и Светланка…

За этим обычно ничего не следовало. Мама, видимо, смертельно уставшая к концу дня, задремывала, или просто была не способна к какому-то словесному творчеству. Дочери требовали продолжения, тормошили ее, но она, очнувшись, уходила на кухню доделывать свои бесконечные дела.

Папу же, рассказывающего сказки, даже невозможно было представить. Он часто признавался, что не умеет общаться с маленькими детьми, «вот когда в разум войдут — другое дело». И читал совсем другие, непонятные книги. Например, про какие-то стулья, хохотал, в восторге зачитывал маме очередной отрывок, приговаривая: «Как пишут, подлецы»!

Но восторги его падали в пустоту, мама даже не улыбалась, у нее, видимо, было другое чувство юмора, дочки вообще не понимали, что смешного в этой фразе — «Уберите фотографа, он мешает моей шахматной мысли!».

Отец вздыхал, бросая дочерям:

— Растите быстрее, я вас хоть шахматам научу…

Вне школы жизнь на сказочную не походила: нелегкая, пустомагазинная, с огромными очередями, в которые мама иногда Таю брала. Например, за красными китайскими яблоками. В деревянном одноэтажном магазинчике буквально не пошевелиться, духота неимоверная. «Яблоку некуда упасть», — шутит мама невесело. Яблоку некуда, но человеку место нашлось. Какой-то мужчина в выцветшей солдатской гимнастерке падает в эпилептическом припадке, вокруг него сразу образовывается пространство… Впервые увиденный рынок поразил: вдоль широкой деревянной лестницы, ведущей вниз, к торговым рядам, стояли нищие, большинство из которых были инвалидами. Калеки ходили и по квартирам, прося хлеба. Потом они враз все исчезли, взрослые говорили, что по приказу правительства их куда-то свезли.

Тае было десять, Светланке — восемь, когда мама записала их на художественную гимнастику. Гибкость, плавность, изящество были совсем не в Таином характере, она завидовала девочкам из спортивной гимнастики, брусья, канат, и почему-то особенно кольца — притягивали ее куда больше.

Но мама проявила упорство, считая, что девочкам необходимы, если не танцы и балет, то хотя бы художественная гимнастика. Она не раз подчеркивала, что не ждет никаких результатов — лишь бы выправить фигуры дочерей. Тая действительно из-за постоянного сидения за книгами часто сутулилась. Мама иногда неожиданно и резко стучала по ее спине, чтобы выпрямилась.

Тая выступила в нескольких соревнованиях и даже получила второй взрослый разряд, но занималась без воодушевления, находила повод не приходить на занятия, и тренер дал понять, что без горячего желания девочка бесперспективна и занимает чужое место.

А вот кружок сказок во Дворце пионеров она по-прежнему старалась не пропускать, сидела там с дошколятами как завороженная.

Стены и потолок в комнате были разрисованы сюжетами из «Руслана и Людмилы» и «Сказки о царе Салтане». Черномор парил на потолке, а борода, пересекая стену, заканчиваясь у пола.

А в центре этой удивительной комнаты сидела в кокошнике и сарафане, а иногда в короне, маске волка, зайца или лисы, рассказчица — молоденькая костюмерша из драмтеатра, который располагался в соседнем здании. Она замещала свою мать — методиста Дворца пионеров, часто отлучающуюся в магазинные очереди. Наверное, девушка мечтала стать актрисой, и не без основания, у Таи замирало сердце, когда та зловещим шепотом, страшно округлив глаза, читала:

Там за речкой тихоструйной

Есть высокая гора,

В ней глубокая нора;

В той норе, во тьме печальной,

Гроб качается хрустальный

На цепях между столбов.

Не видать ничьих следов

Вкруг того пустого места;

В том гробу (большая пауза, потом шепотом) … твоя невеста.

Чтение сказок Андерсена происходило при всеобщем хлюпанье носов, круг стульев, поначалу стоящих в отдалении от чтицы, приходил в движение, сжимался, и под конец сказки рассказчица могла просто протянуть руки и обнять рыдающих.

И Тая оказывалась под этими добрыми руками, всем сердцем желая счастливого конца, хотя, в отличие от других сопливых слушателей, догадывалась, что не дождется. В сказках Андерсена била ключом настоящая взрослая жизнь, хотя речь шла о спичках, картонных и оловянных игрушках или калошах… Всегда любовь и смерть, всегда страдания, скитания и трудный выбор. Сказки приучали к чувству, что взрослая жизнь неизбежна без потерь, но пережив их, непременно встретишь любовь и волшебство (что в принципе одно и тоже).

Кондалы закованы

В первой школе, у Марии Григорьевны, Тая проучилась два года. В старом здании разместили краеведческий музей, а учеников перевели в недавно построенную, четырехэтажную.

Там сразу появились подруги — Люда Прокопец и Таня Сухая. На перемене троица под ручки чинно гуляла по длинным и светлым коридорам, которые ни в какое сравнение не шли с темными и тесными прежней школы. Девочки расспрашивали, как Тае нравится новый класс, какое впечатление произвели мальчики, есть ли у неё братья и сестры.

Новые подруги были полными противоположностями.

Люда — плотная, розовощекая, с золотистыми косичками, которые заканчивались локонами. Непослушные завитки спадали и на лоб. Вздернутая верхняя губка, аккуратный носик, звонкий голос. Очки, которые она стала носить в старших классах, ее не портили. Живая, женственная, хорошенькая, и оторопь брала, когда сравнивали ее с матерью — некрасивой, сутулой, в очках с толстыми стеклами, с жидкими волосиками, которые не спасала семимесячная завивка. Ее мать, возглавляя родительский комитет, дневала и чуть ли не ночевала в школе, знала всех учеников и их семьи. Казалось, что она живет только интересами школы и класса, где учится ее дочь. При этом тетя Катя где-то еще работала бухгалтером. Она находила время поболтать с Таей, усадив на диван и обняв, в отличие от мамы, которой всегда было некогда поговорить и приласкать. Тая поверяла тете Кате все свои тайны, советовалась, спорила, вообще считала ее более близкой по духу, чем собственная мать. Так часто бывает в этом возрасте.

Сердца тети Кати хватало на всех. Когда у братьев Пашковых мать месяцами лежала в больнице, сыновья-погодки только ночевать возвращались к отцу домой, а весь день проводили в семье Прокопец, где их кормили, одевали, покупали им учебники, хотя сами Прокопцы жили скромно — в однокомнатной квартире, с удобствами во дворе, с рукомойником в углу кухни. Дверь с улицы открывалась прямо в кухню, где почти всегда стояло корыто с замоченным бельем — тетя Катя обстирывала и свою семью, и семью Пашковых, оставленную, по сути, без хозяйки. А в комнате, на диване, почти всегда была гора приготовленного к глаженью приятно пахнущего белья.

Тая привязалась к Люде, провожала после школы ее до дома, где они долго болтали, не желая расставаться, и очень ее ревновала, когда та вдруг проявляла интерес к какой-нибудь совершенно скучной однокласснице или начинала опекать двоечника и хулигана.

Пленительно жизнерадостная, неглупая, Люда хорошо делала то, что Тая не умела: пела, декламировала, была постоянной ведущей школьных торжественных собраний и концертов. Ее любили и одноклассники, и учителя. Казалось само собой разумеющимся, что именно она, отличница, возглавляет и всегда будет возглавлять любое школьное объединение — совет пионерской дружины или комитет комсомола.

Вторая подружка, худенькая, черноволосая, темнолицая Таня Сухая, утверждала, что является цыганкой и действительно на нее смахивала. Можно было бы назвать ее некрасивой, если бы она не была такой шустрой и абсолютно естественной в любой ситуации, как позже стали говорить — «без комплексов». Ее дом стоял на пути в школу, и Тая часто за ней заходила. Как семья из трех человек помещались в крохотной комнатке коммуналки — понять было невозможно. Тая обычно застревала на пороге, проходить было некуда. Потому и отношения в семье отличались своеобразием — никакой дистанции между родителями и дочерью. К примеру, Танька перед выходом из дома пытается заглянуть в зеркало, но место занято — ее мать, тетя Зина, высокая, поджарая, с гладко зачесанными черными волосами, вертится перед ним, примеряя новый лифчик.

— Что-то он плохо сиськи закрывает, — говорит она.

— Мать! — громко одергивает ее дочь. — Думай, что брякаешь!

Тетя Зина была не тетя Катя, Тая ее побаивалась — глазастая, грубая, не очень приветливая. Ей больше по душе был отец Тани — рыжеватый, заикающийся, обожавший жену и дочку. Родители Таньку баловали, она из них веревки вила. На уме у нее были наряды и мальчики, другое ее не интересовало. По дороге из школы она непременно затягивала подруг в магазины — посмотреть галантерею, пощупать ткани. Знала все цены, умела (непостижимо для Таи, она так этому и не выучилась) высчитывать, сколько сантиметров ткани надо купить на юбку, платье, платок.

Читать не любила, училась на тройбаны, зато сплетницей была — желанной для всех, знала множество всяческих подробностей из жизни артистов, о всем судила не задумываясь.

Кем работали родители подруг, девочек долго не интересовало. У Тани, вроде, где-то на заводе, она их немножко стеснялась. У Люды Прокопец отец был инструктором в райкоме, но что именно он там делал, дочь понятия не имела.

Такой расклад, как у Таи — отец-судья, мать-учительница, оба интеллигентных профессий, был только у Ильи Селивончика, родители которого преподавали в институте, причем отец-философ был еще и лектором общества «Знание», дети узнали об этом, когда учительница пригласила его на классный час рассказать о социалистических преобразованиях на Кубе. Весь час Тая просидела с открытым ртом, так поразили ее умная, логичная, образная речь и бархатный голос профессора.

У остальных предки были обычным работягами или служащими.

Но важное уточнение: работали родители у всех! Еще одна важная деталь: в классе из сорока учеников никого не было из многодетной семьи. Побаивались еще после войны рожать. Да и некуда было — семьи жили в коммуналках или даже общежитиях. Отец Таи неоднократно подчеркивал, что не видать бы и им трехкомнатной квартиры в новом доме с высокими потолками, двухстворчатыми застекленными дверьми, если бы не его пятилетняя послевоенная служба в органах. Правда, плита в кухне и титан в ванной топились дровами, но года через три в квартиру провели газ.

Среди одноклассников лучше условия были разве что у Таиного соседа по парте Ильи Селивончика, очкарика со впалой грудью, узкими плечами и несоразмерно большой, даже для его высокого роста, головой. У него не только была шикарная, тоже трехкомнатная квартира, но и телефон, и, редкость по тем временам, двойная входная дверь, обитая кожей.

Первого сентября на линейку в 5 «А» привели новенького. Видимо, сознавая несуразность своей одежды (шорты и тюбетейка), он краснел и упирался, не желая становиться в строй. Его мама объяснила учительнице, что они из Одессы, буквально с поезда, не успели еще купить форму, а из старой мальчик за лето вырос. Но этот день, столь важный для знакомства на новом месте, решили не пропускать. Мать буквально волоком затащила новенького в строй. Мальчишки сразу стали дразнить его из-за коротких штанишек (шорты за Уралом — зрелище редкое), а Тае он понравился. В лице его было что-то такое, чего нет у других мальчишек. (Разглядывая потом в конце года групповой снимок класса, она поняла, что именно: открытый, красивый лоб).

Первые же уроки показали, что новенький умный, пятерки на него сыпались. А еще через пару лет, когда началась физика, он объяснял учительнице, почему у нее не получаются опыты. А у физички не получался ни один, кроме наглядного «перехода тела из твердого состояния в жидкое» — лед в ее в руке таял исправно.

Тая часто не понимала, о чем разговор — натяжение, инерция, разные полюса… Просто слушала с восхищением, как он, подбирая слова, пытается поправить физичку, даже предлагает помочь с опытом, а та отказывает, багровеет, злится, и, обрывая его, садит, не дослушав. Правда, пару раз, видимо, ликвидировав белое пятно в своих знаниях, она на следующем уроке признавала его правоту и извинялась перед классом.

Пацаны же считали, что он просто выставляется. Это их злило, они постоянно развязывали драки, устраивая кучу-малу, в которой он неизменно оказывался снизу. Дрался он плохо. И играл в футбол плохо. Зимой на уроке физкультуры вдруг обнаружилось, что он носит кальсоны, их завязки во время бега предательски выбились из-под спортивных штанов. Мальчишки заулюлюкали, засвистели, опять насмешки, драка после урока…

Никогда и никому он не жаловался, когда ему доставалось.

То, что из всех девочек он выделил Люду Прокопец, иначе и быть не могло. Что Тая рядом с ней? У Таи не локоны, а обычные косы, в которых атласные ленты, а у Люды только появившиеся тогда капроновые, воротничок и манжеты тоже капроновые, с рисунком, а у Таи– скука какая! — ришелье маминой работы.

Тая влюбилась в новенького — Сережу Корниенко — сразу же, и как впоследствии оказалось, на долгие годы, что совсем несвойственно для первой любви.

И еще больше сдружилась с Людой, потому что Сережа часто бывал у нее, а она у него, и потом подробности этих встреч пересказывала подруге.

Тогда практиковались родительские собрания, совместные с учениками, и вот после очередного возвращаются домой: Тая, без мамы (у той свои школьные посиделки), Люда, Сережа, тетя Катя и тетя Женя — мама Сережи. Мамы никак не могут расстаться, твердя друг другу, что счастливы познакомиться:

— Я столько слышала от Сережи про Люду…

— А я от Люды про Сережу!

Таю тогда впервые кольнуло предчувствие какой-то потери, вернее, не потери, а невозможности обретения…

Они стали дружить семьями — Корниенко и Прокопец, и дружба эта продолжалась до тех пор, пока, где-то к десятому классу, у тети Кати не стала проглядывать уверенность, что не за горами и брак. Но оказалось, что ни о чем подобном в ближайшие пять лет ни Сережа, ни его мать не помышляют, и вообще, нежная привязанность сохранилась к этому времени только у потенциальной невесты. Начались ссоры двух семейств, у женских составляющих открылись друг на друга глаза (мужчины остались лояльными). Тетя Женя стала говорить, что тетя Катя своего мужа совсем затуркала, превратив в бессловесное животное, тетя Катя о тете Жене — что та бездельница, выдумывающая себе болезни.

Но пока они дружили.

Таких мам, как у Сережки, Тая не встречала.

Во-первых, она была блондинкой, с полностью обесцвеченными волосами — красивая, с ярко-красным маникюром. Ни у кого из знакомых теть Тая маникюра не видела! Говорила тетя Женя чуть насмешливо, испытующе глядя в глаза. Казалось, видит Таю насквозь. Так оно и было, первую влюбленность трудно скрыть, о Таиной знали все.

Во-вторых, тетя Женя не работала! Единственная из всех знакомых матерей. В те времена жить на одну зарплату было просто немыслимо — и материально, и социально, к статусу домашней хозяйки относились с презрением. До тети Жени Тая о них только читала или видела в кино — неизменно в уничижительных ролях.

Таким образом, тетя Женя была человеком из другого мира, Тая ее и боялась, и слегка презирала, и очень хотела ей понравиться.

Однажды Сережка заболел, и Люда понесла ему домашнее задание. Тая за ней увязалась.

Испытания начались в прихожей. Тетя Женя посоветовала ей снять калоши и пройти в комнату прямо в ботинках. Но это было немыслимо — старые, облезлые ботинки прилично выглядели только в калошах. Пришлось те и другие снять и сидеть в чулках со штопкой, поджимая ноги под стул.

Узнав, что они не обедали, тетя Женя усадила девочек за стол, нарезала сало маленькими кусочками, налила компот из сухофруктов. У сала оказалась твердая шкурка, ее невозможно было разжевать, но как ее выплюнуть, Тая не знала, так и сидела, с ней за щекой, даже от компота отказалась.

Сережка слонялся, участие в разговоре не принимал, поглядывал на них с усмешкой.

— К тебе ведь пришли! Скажи что-нибудь девочкам! — предложила мать.

Он взглянул на настенные часы:

— Двадцать минут второго.

— Остроумный у меня сын… — ласково заглядывая в лицо почему-то именно Тае, заметила тетя Женя.

Говорила она в основном с Людой, расспрашивая о родственниках, у Таи только поинтересовалась, не мама ли вышивала ришелье на воротничке формы.

Однажды от Сережки во время урока пришла записка: «Я тебя обожаю». Тая не верила глазам, еле дождалась перемены, чтобы посоветоваться с подругами. А они тут как тут — Таня и Люда, подхватили под ручки, повели гулять в коридор:

— Что он тебе передал?

А прочтя, наперебой:

— Мы так и знали! Мы давно за ним замечали.

Все перемены только об этом и болтали. Что Тая собирается делать — надо ли ему отвечать? Может, дружбу ему предложить?

Домой шли втроем, и Тая, не переставая, твердила о том, как это неожиданно и как она рада.

И заснула, и проснулась утром, переполненная счастьем.

Но в школе сон кончился — и жестоко. Когда Тая вновь заговорила о записке с Людой, та удивилась:

— Какая записка?

Записка куда-то исчезла. Подошедшая Татьяна тоже о ней не помнила.

Тая смотрела на них во все глаза, что-то лепетала, цитировала их же слова, но они смотрели в сторону, принимали озабоченный вид и говорили о другом. Вчерашнего дня словно не было.

Позже от других одноклассниц Тая узнала, что именно подруги и задумали этот розыгрыш. Сережка не верил, что она в него влюблена, вот они и предложили написать такую записку — сам увидит, что будет.

Он и увидел, какая Тая была красная от смущения и счастливая, как боялась с ним встретиться глазами и все выплеснула подругам.

Никто о розыгрыше больше не вспоминал, словно его не было. Тая ни разу не упрекнула подруг, даже мысленно не произнесла слова «предательство» или «подлость». В детстве прощаешь друзьям то, что никогда бы не простил, будучи взрослым. И раны душевные быстро лечатся, быстро восстанавливается статус-кво.

Порыдала она в школьном туалете, вытерла глаза и вновь стала той, что довольствуется малым.

В мае в городском парке начинала бушевать сирень. После уроков домой не торопились, играли там в «кОндалы».

Вставали в две шеренги далеко и напротив друг друга и кричали:

— КОндалы!

— Закованы! — отвечала противоположная сторона.

— Раскуйте!

— Кем?

Звучала фамилия, вызванный с разбега врезался в цепочку, и, если звенья рук распадались, забирал с собой того, кого разбил. Как и в «ручейке», сразу же были видны предпочтения. Тая всем сердцем, хоть и понимала, что это невозможно, надеялась, что из их сцепленных с Людой рук, Сережка выберет не Людину…

В шестом классе Тая осмелилась пригласить одноклассников на день рождения. Конечно, Люду, Таню, Сережку Корниенко и «однопартийца» Илью Селивончика. Мама испекла пирог и снова убежала в школу. Никто не подсказал Тае, что надо заранее придумать, чем занять гостей, и именины не удались. Мальчики уселись за шахматы, а девочки откровенно скучали. Таня Сухая порылась было в немногочисленных пластинках и одну даже поставила, но услышав хор «Едут новоселы по земле целинной», сморщилась и к проигрывателю больше не подходила.

А вот подарки запомнились. Именно от него. Все подарили книги, а он — пластинку Георга Отса: «Не могу я тебе в день рождения дорогие подарки дарить, но зато в эти ночи весенние я могу о любви говорить…» Ей хотелось верить, что не зря он выбрал именно эту песню — она признание, она о них.

Что она влюблена, знала и младшая сестренка, с которой Тая делилась абсолютно всем, и которая ей очень сопереживала, и подруга, соседка по подъезду Валя Волкова. И конечно, все одноклассники.

— Ну, расскажи мне Смирнова, как ты Корниенко любишь, — говорил вдруг ни с того, ни с сего Петя Кондратюк по прозвищу «директор». Единственный толстяк в классе, он сидел на последней парте и на уроке, отвечая с места, не вставал, а лишь слегка приподымался, опираясь спиной о стену. Он был ленив, почему-то освобожден от физкультуры (хотя в неурочное время не слезал с велосипеда) и поражал Таю взрослыми замашками. Она сталкивалась с его тайными воздушными поцелуями, когда оборачивалась во время урока. Он мог прошептать на ухо: «А недурно, мы, Таечка, вчера с тобой вечерок провели…», имея в виду нежданную встречу — каждый на своем велосипеде на городской площади. Тая терялась, краснела и не знала, что ответить, он посмеивался, наслаждаясь ее растерянностью.

Впрочем, цеплялся он добродушно, с юмором. Но был очень приметлив, то ужасался размеру ноги какой-нибудь девочки и тут же начинал с ней меряться стопами, то, разглядев под челкой у кого-то прыщик, участливо предлагал марку мыла. И конечно, он раньше всех заметил, с каким восхищением Смирнова смотрит на Корниенко.

Забросит кто-нибудь на портрет Ленина, висящий над доской, тряпку, ту, которой стирают мел.

— Кто это сделал? — спросит возмущенная учительница.

— Корниенко! — орет класс. Сережа краснеет, как рак. Но не успевает и рта раскрыть, как Тая громко возмущается ложью.

— А Смирнову не слушайте! — орет класс. — Она в него влюблена!

В седьмом классе на физкультуре ввели форму для девочек — спортивные купальники и чешки. Неожиданно для всех оказалось, что у Таи хорошая фигура. По сравнению со сверстницами обнаружилась заметная грудь и тонкая талия. Мальчишки сразу стали это обсуждать с одобрением, и, когда девочки играли в баскетбол, болея за них, скандировали только ее фамилию. И Корниенко стал проявлять знаки внимания: пробегая на полном скаку, ерошил ей волосы и ласково улыбался.

Потом одевались, и все куда-то исчезало. У Таи не только не было ни одной дефицитной модной вещи, но и самого необходимого. Летом она еще выглядела неплохо, мама шила им с сестрой ситцевые платья, а зимой она страдала в плохих ботинках, требующих ремонта, в зеленом мальчиковом пальто с хлястиком, в розовой лавсановой шапке, которую надо было расчесывать. Почему-то стыдно было просить у мамы новые вещи. А мать, загруженная учительской работой, не замечала, что дочери обносились. Первый свой лифчик Тая, по совету подруги Вали Волковой, сшила сама (полоска ткани, с продернутой вверху и внизу резинкой, завязывалась на спине), и только тогда маму, увидевшую на ней это рукоделье, озарило, что дочери нужен бюстгальтер.

Школьные годы прошли в щемящих переживаниях: Таю не любили, а любили ее подругу. Нет, это не было мукой, она привыкла питаться крохами чужой нежности, они развили воображение, всю жизнь потом она свято верила, что раннее сильное чувство свидетельствует о гуманитарном предназначении человека.

Однажды, когда Тая по обыкновению торчала у Люды, вдруг пришла вся семья Корниенко, и мамы начали готовить застолье. И дернул же черт Таю благовоспитанно предложить:

— Вам помочь?

Тетя Женя тут же просит нарезать лук для салата. Тая старается изо всех сил: луковицу повдоль, потом поперек, перевернуть и снова…

— Так режут для зажарки, в суп, — говорит тетя Женя, — а в салат надо кольцами. Ты маме-то помогаешь?

Она говорит громко, отчетливо, словно хочет, чтобы все (и Сережка!) слышали.

Тая раздавлена. Собирается улизнуть. В дверях останавливает громкий вопрос тети Жени:

— Тая, почему ты уходишь? Обиделась?

В седьмом классе сразила новость: Корниенко учится с ними последний год! Его как особо одаренного забирают в Новосибирск, в Академгородок. В первый набор физматшколы. И класс должен дать ему характеристику. Да, именно они, одноклассники, должны обсудить на собрании его учебу, личные качества, общественные нагрузки. Вердикт коллектива потом перейдет на бумагу и подпишется классной и комсоргом.

Ничего подобного раньше не было, и ребят распирало от важности задачи и своей значимости.

Сережка стоял рядом с учительским столом, лицом к классу и по его виду ничего нельзя было понять, он смотрел куда-то поверх голов. Друг за другом мальчишки припечатывали: высокомерен, зазнайка, не имеет друзей, любит к месту и не к месту показывать свой ум, спорит с учителями. Не выступили только великий молчун Илья Селивончик, да Петька Кондратюк, последний наверняка из-за лени. Люда Прокопец грипповала, о чем страшно жалела впоследствии, утверждая, что не дала бы так сложиться обсуждению. А Тая… Она не участвовала в общем хоре, но и не вылезла с защитой. Нет, не из-за боязни этих выкриков «а Смирнову не слушайте, она влюблена!», просто невыносима была сама мысль о том, что он с похвальной характеристикой потом покинет школу, будет жить где-то в другом городе и приезжать только на каникулы… И, может быть, она его больше не увидит!

Никто не вспомнил, что Корниенко — победитель школьных и городских олимпиад и по такому случаю единственный от школы, кто побывал в Артеке.

Не остановила несправедливый, жестокосердный разбор и Нина Александровна, проводившая собрание. С ней, математичкой, Корниенко никогда не спорил, не поправлял. Но предваряя обсуждение, она сказала: между добротой и принципиальностью надо выбирать второе. Видно, сама уже выбрала.

Вечером пришла тетя Женя, Тая дома была одна.

— За что вы так с ним поступили? За что вы перечеркиваете ему будущее?

Она не просто плакала, а рыдала. Видимо, Сережка не посвящал ее в подробности взаимоотношений в классе, и случившееся стало для нее полной неожиданностью. Тая стояла, оцепенев.

Побежала на кухню, чтобы принести стакан воды. Подумала, что просто вода — уж очень незатейливо для тети Жени. Разбавила воду толченой смородиной с сахаром, самое доступное, но все-таки контролируемое мамой лакомство в семье.

Тетя Женя на минуту даже перестала рыдать:

— А простой воды у вас нет?

К концу восьмого класса (а Сережка уже год проучился в Новосибирске) в школу пришла благодарность. Нина Александровна зачитала ее на классном часе:

«Ваш бывший ученик Сергей Корниенко показал за этот первый год учебы в физматшколе отличные знания и примерное поведение. Характеристика, данная ему прежним классом, не подтвердилась».

Этот единственный визит тети Жени остался в памяти стыдно-сладким воспоминанием.

Стыдным — потому что Тая оказалась дурой, что еще раз подтвердил стакан воды с вареньем, и как таким дурам вообще могли позволить решать чужую судьбу… Сладким потому, что тетя Женя впоследствии сказала тете Кате:

— А Тая изменилась, уже не такая угловатая и резкая, стала более женственной.

Люда это услышала и простодушно передала Тае. Сама тетя Женя! Мама любимого мальчика, язвительность и придирчивость которой так хорошо известны!

Сережа теперь приезжал только на каникулы, Тая видела его у Люды, мельком, не чаще двух раз в году, и потом жила этими встречами, постоянно перебирая в памяти детали.

Вот он, узнав, что на зимних каникулах она с группой старшеклассников едет в Ленинград, чрезвычайно оживляется и советует, что в Ленинграде надо непременно посмотреть. Тая убеждается, что он неплохо знает город, и, хотя ни разу там не был, мечтает в нем жить.

Вот выпускной в восьмом, когда его равнодушие к ней сменилось интересом.

К выпускному серьезно готовились, это был переломный момент в жизни класса — его покидало большинство мальчишек, поступая в техникумы и училища.

Знакомая мамина портниха сшила Тае белое платье из вискозы, без рукавов, с вырезом «щелью» и юбкой колоколом. В парикмахерской (первое посещение в жизни) сделали высокую прическу. Туфли светло-кофейного цвета на каблуках.

— Какая прелесть! — ахнули малолетки, играющие в классики, когда Тая вышла из подъезда. Они с завистью смотрели ей вслед.

Но среди девочек не она оказалась самой модной. Затмила всех опять-таки Люда Прокопец. Наряд ее был невиданным: прозрачный нейлон сидел на розовом подкладе! Петька Кондратюк, прикасаясь к ее платью, дурашливо, словно обжигаясь, отскакивал и напевал: «Моя огнеопасная» … И туфли на ней были белые, остроносые! Бабушка прислала из Прибалтики. Тае с мамой так и не удалось найти белые туфли.

После выпускного гуляли, встречали рассвет, с песнями провожали друг друга до дома. Тая ночевала у Люды. Спали до полудня, пока не разбудила тетя Катя: пришел Сережка, сидит в кухне. Люда, набросив халат, торопливо застилает постели, Тая утюжит измятое платье, выходит, здоровается, ноги в туфли — и за дверь. Что ж мешать встрече долгожданного гостя…

А он: «Я тебя провожу». До Таиного дома недалеко — два квартала. Но Сережка просит сделать крюк — пройти до городского сада. Там, у входа, цветочный ларек, и Тая поможет ему выбрать цветы для матери, поздравить с рождением дочки. Запоздало, но что делать. «Учудили предки, — смеется он, — стоило их надолго оставить вдвоем, как пожалуйста — новый член семьи…»

Да, у Сережки появилась сестренка Лада. Тетя Женя решилась на ребенка поздно, в 40 лет. Все говорят о том, что она молодец и, видимо, очень любит дядю Юру.

Дядя Юра с Сережкой похожи: черноволосые, черноглазые, высоколобые. Тая слышала, что у дяди Юры нет высшего образования, но он очень умный, потому и начальник «Сельхозтехники». Только вот его работа связана с застольями. Потому тетя Женя и решилась на ребенка, с новым членом семьи будет не до выпивок.

Цветы в киоске в конце июня одни — пионы. Можно было бы и не брать Таю в советчики.

Сережка покупает букет, а Таю распирает от желания рассказать о встрече с цыганкой. Две недели назад, в этом саду, вон на той скамейке. Они с Людой искали в сирени соцветие с пятью лепесточками, чтобы, загадав желание, съесть. Откуда ни возьмись, цыганка, пристала с гаданьем, просит денежку. У них ни копейки, да это и видно — ни карманов, ни сумок с собой. Цыганка поворачивается уйти, но вдруг останавливается, смотрит на Таю.

— Тебя будут многие любить, — говорит она.

Не золотисто-кудрявой, задорно с ней пререкающейся Люде она это сказала, а почему-то Тае, хоть та и рта не раскрыла! Это удивительно, и лучше никому, тем более Сережке, об этом не рассказывать, вряд ли поверят.

(Эта встреча с цыганкой долго грела душу. Много лет из-за неразделенной любви Тая не чувствовала себя красивой и желанной. И часто не замечала влюбленных в нее. А тех, кого не заметить было невозможно… их чувства казались нарочитыми).

— Можно и не возвращаться к Прокопец, — говорит Сережка, — цветы куплены.

Тая пугается:

— Она же тебя ждет! А вот меня не надо провожать, завянут еще.

Люда потом призналась, что от мук ревности не находила места, пока он не вернулся. «То, что проводил — обычная вежливость с его стороны!» — уверяла Тая. Но понимала: что-то изменилось.

Да, изменилось. Приехав на зимние каникулы, Сережка стал напрашиваться в гости. Тая отнекивалась, у них как раз гостила, деля с ними детскую, папина мама — худенькая, большеносая старушка с мужской стрижкой. Сестры знали лишь то, что она когда-то работала секретарем-машинисткой в органах и официально замужем никогда не была. Она абсолютно не интересовалась ни внучками, ни сыном с невесткой (непонятно, зачем в таком случае приезжать в гости), целыми днями лежа на кровати и читая Вальтера Скотта. Чтение очередного тома прерывалось только перекурами на балконе. Она уже была в легком маразме, могла даже при посторонних задрать юбку и поправить чулки или штаны. Или рассказать малоприличный анекдот. Тая ею и прикрылась, соврав, что в доме больной человек.

Поэтому пошли гулять. На холоде у него сразу покраснел и захлюпал нос. Тая стеснялась мальчикового пальто и стоптанных ботинок, торопила в душе сумерки с мягким светом зажженных фонарей.

Неудачное было свидание. Люда, узнав об этой встрече, переживала, выспрашивала подробности, а Тае и рассказать было нечего.

А вот Люде — было что.

Она впервые осталась у него ночевать. У взрослых затянулось застолье, и ей постелили на Сережкиной кровати. А он устроился рядом на раскладушке. Большую часть ночи они болтают. Он рассказывает о Новосибирске, физматшколе, о том, что там учиться будет для нее, отличницы, совсем несложно, если туда переведется. Так и засыпают, держась за руки. Ни поцелуев, ни признаний. Но и той малости было достаточно, чтобы Тая почувствовала боль: они строили совместные планы! Он хотел, чтобы она была рядом!

А ведь эта встреча, как выяснилось позже, была последним моментом их близости. В выпускной год они уже не встречались. С его стороны кончилась влюбленность, между родителями семейств пробежала черная кошка.

Первая публикация

В старших классах завихрения вокруг Люды Прокопец кончились, а вот Тая попала в зону турбулентности.

Во-первых, она опубликовалась в областной молодежной газете и стала самым известным человеком в школе, причем, известным с обоими знаками — плюсом и минусом. Во-вторых, понабралась опыта флирта — рядом то и дело возникали какие-то влюбленные мальчики, а один постоянно сопровождал ее всюду, как тень.

Давным-давно Тая впервые написала в газету, задав вопрос: правда ли, что Гагарин и Титов заболели космической болезнью, как уверяют подруги-пионерки. Уверяет то одна — звеньевая Таня Сухая, которая слышала это от кого-то из взрослых. Но председатель пионерской дружины Люда Прокопец со своим «да кто его знает» практически ее поддерживает.

Вера в печатное слово — газетное, книжное, даже просто отпечатанное на машинке, у Таи была несокрушимой.

Да и подруги потом уважительно разглядывали конверт и читали ответ, полученный из «Пионерской правды». На конверте два черно-белых ордена — Ленина и Трудового Красного Знамени. Те же ордена, но уже красные, на бланке ответа. И как странно впервые увидеть свое имя, отпечатанное на машинке!

«Дорогая Тая!

Нас очень поразило твое письмо. Просто удивительно, что пионеры из твоего класса могут распускать такие нелепые слухи. Председатель Прокопец и звеньевая Сухая напоминают лесных сорок, которые трещат без дела. Из газет можно видеть, что наши космонавты живут полнокровной жизнью. Они работают, учатся, тренируются, ездят с визитами в зарубежные страны.

Передай своим одноклассницам, которые сплетничают о советских космонавтах, чтобы они чаще читали газеты, а не уподоблялись базарным старухам.

Желаем успехов!

Литсотрудник Богданов».

Рядом с этим текстом была, обведенная красной рамкой, «Памятка деткора», которую Тая с благоговением перечитывала. Юный корреспондент должен быть примером для других школьников в учебе, труде, дисциплине и общественной работе. Он должен писать о том, как в школе борются за звание «Отряд — спутник семилетки», какие книги читают сверстники и о чем спорят (предлагалась и тема спора — «Каким должен быть пионер»). «Не мирясь с недостатками, пиши о них в газету, только сначала внимательно разберись в них».

Памятка, осевшая в глубине сознания, выстрелила через три года.

Спусковым крючком для первого «опуса» (словечко папы, так он пренебрежительно называл любую статью в молодежной прессе, а всех журналистов — «щелкоперами») стал неудачный школьный вечер.

Классная, Нина Александровна, старалась из любого мероприятия сделать запоминающееся торжество. Сама заранее и тщательно подбирала цитаты, стихи, песни, а дети их воплощали — заучивали наизусть, клеили вырезанные из картона буквы на рейки, прибитые к стенам класса. Ко Дню учителя на стене появлялось пушкинское — «Учитель, перед именем твоим позволь смиренно преклонить колени…» К 8 марта — некрасовское — «Во всякой одежде красива, ко всякой работе ловка».

Все праздники проводились в классе, даже новогодний, когда парты перекочевывали в коридор, а их место занимали столы из школьной столовой. И всегда был концерт своими силами. В общем, готовясь к дате, все засиживались в школе допоздна. Тая слышала, как тетя Женя говорила тете Кате про эти поздние возвращения: «Конечно, у Нины Александровны ни детей, ни мужа, не надо домой торопиться…»

Ко Дню рождения комсомола упор сделали на романтику, с подачи классной придумали девиз — «Эй, романтика, верь в чудеса!», выучили песню с одноименным названием:

— Романтика, сколько славных дорог позади!

Ты — Сибирь моя, ты — Галактика, по тревоге меня позови…

(Пели, правда, не «позади», а «впереди»).

Куплет «про самокрутку» не пели, перескакивали сразу на «зоревые паруса, где на каждом шагу чудеса».

Явились на вечер празднично разодетыми — мальчишки в темных костюмах, девчонки в белых фартуках, у каждого на груди живая гвоздика, классная сама съездила за ними в городскую теплицу. Но в конечном итоге, они, ашники, отбомбив по полной свой рапорт, девиз и песню, выглядели полными придурками. У бэшников, вэшников и гэшников не было ничего, кроме слабо выученного стихотворного монтажа, который они озвучили, постоянно спотыкаясь и массово забывая слова. Зал не слушал, ждал обещанные в конце мероприятия танцы. А когда один мальчик прямо на сцене, никак не выговорив слово «предреволюционный», чертыхнулся, зал грохнул. Ведущая (конечно, неизменная Люда Прокопец) стала его тут же отчитывать.

На душе было, словно в нее плюнули.

Об этом Тая и написала. Не умев анализировать, рассуждать, мыслить ассоциациями, делать хоть какой-то вывод в конце, просто поэтапно рассказала о неудачном праздновании.

И понесла творение в областную газету «Правда молодежи». Там, под рубрикой «Товарищ», печатали письма школьников и студентов. «Товарищ», как и литобъединение «Юность», судя по табличке на двери, находился в отделе писем, который возглавляла «зав. отделом Любовь Алексеевна Дарицкая».

Она попросила Таю подождать в кресле, за стеллажом с подшивками, а сама продолжила разговор с посетителем — лысым, суетливым мужиком лет сорока, объясняя, почему его стихи не будут опубликованы. В основном упирала на огромный размер произведения.

— Вы, наверное, думаете, что я у Пушкина идею позаимствовал? — горячился тот. — Нет! У него в строфе четырнадцать строк, а у меня — десять. И героиня вовсе не барышня уездная, а передовая колхозница! Да, ей тоже восемнадцать, ее тоже зовут Татьяна, но…

Тая разглядывала Любовь Алексеевну — хрупкая, миниатюрная, со светлыми волнистыми волосами до плеч, одетая во что-то немыслимое — замшевый пиджак, белые чулки. И губы блестят перламутром… Такая помада?

— Почему у вас русское — это березы и гармонь? — спрашивала та. — Я часто бываю в командировках, в селах в том числе. Аккордеоны там в основном. Или у вас, цитирую: «...русская девушка с талией тонкой». Но тонкие талии не очень свойственны русским девушкам.

— Да что же это такое, третий сегодня… — пожаловалась она, когда посетитель ушел. — Ну не могу я сказать графоману, что он графоман!

— А что такое графоманство? — раздумчиво спросил мужчина, сидящий на другом конце стола. Он кисточкой что-то подрисовывал в фотографиях. — Как бы ты определила?

— Горин, кончай… Сам знаешь. Это когда скучно, когда чувствуешь, что сто раз это слышала и читала, ни одного свежего слова… Как дверь скрипучая, как кран, из которого каплет.

Казалось, про Таю забыли. Она попыталась улизнуть. Кресло закряхтело, листочки рассыпались.

— Давай их сюда, — сказала Любовь Алексеевна, — как тебя зовут?

Прочитав, изумленно спросила:

— Дети, вы серьезно ждали от этого дня чего-то особенного?! Так расстроились, что даже плакали? Ты не шутишь?!

Прочитала вслух: «После концерта мы сидели в самом углу зала, кто злился, кто плакал, а кто-то предложил уйти, чего ждать-то? „Нет, так не пойдет, — сказала Нина Александровна, — а ну, запевай!“ И хотя не было настроения, мы запели „Романтику“, „Смело товарищи в ногу!“, „Катюшу“, „Комсомольцы-добровольцы“. Снова вернулся энтузиазм».

— Вы правда это пели?!

И слушала косноязычные объяснения, грустно Таю разглядывая.

Заметка вышла, Любовь Алексеевна ничего в ней не поправила, только озаглавила — «Чтобы дорого было…» и приписала концовку:

«Почему, когда сидишь в кино и видишь, как людское море выносит на площадь алое пламя знамен и слышишь стоголосую дробь барабана, и чувствуешь тысячекратную человечью радость, на глазах закипают слезы? Мы ждали, что и на этом вечере будет что-то подобное.

Имеем ли мы право плохо готовиться к таким датам?

Ведь никто из нас не пройдет мимо дня рождения матери, не подготовив к нему что-нибудь от сердца? Вот и День рождения комсомола — дорогая для нас дата, к которой нужно тщательно готовиться.

И разве это плохо? Разве это плохо любить свою улицу, свою школу, свой класс, свою Родину, свое знамя, свою боевую песню? Скучный и серый торжественный вечер — вовсе это не мелочь!»

Концовка, написанная Дарицкой, была воистину прекрасна, резко отличалась от Таиного текста и посеяла в душе сомнения: а не полезла ли она, Тая, со свиным рылом в калашный ряд? Научится ли когда-нибудь так писать? И вообще, можно ли этому научиться? Посторонняя женщина, давно уже не школьница, не комсомолка, едва прочтя ее писанину, сразу поняла, что Тая, немая, хотела сказать, нашла за нее слова. Она за нее — нашла. А Тая от себя — не могла.

Родители на первую публикацию дочери внешне никак не отреагировали. Хотя мама газетку со статьей носила в сумочке, наверное, показывала коллегам-учителям. А папа лишь, когда Тая получила «щелкоперский гонорар» (и, конечно, отдала первый заработок, как и положено, маме), произвел какие-то подсчеты и радостно ими поделился: «Что ж, неплохо, пиши, каждое слово в молодежке стоит полторы копейки!»

Зато в школе реакция на публикацию была ужасной. Собрался педсовет, на который из учеников пригласили только Таю как автора заметки и Люду Прокопец как председателя школьного комитета комсомола.

Учителя спрашивали, почему не посоветовалась ни с кем из них, прежде чем написать критическую статью? Подумала ли Смирнова о том, как будет выглядеть на всю область школа, педколлектив?

Нина Александровна, взявшая слово в конце, рубила наотмашь:

— В школе столько мероприятий хороших проводится, почему ты о них не писала? Почему для первой своей публикации выбрала именно это, неудачное? Захотелось прославиться именно остреньким? Знаешь, как это называется? Критиканство!

— А вы правда читали статью? — усомнилась Люда, когда ей дали слово. — Там чистая правда и нет никакой критики!

И она стала читать вслух именно концовку: «Почему, когда сидишь в кино и видишь, как людское море…»

— Не трудись, Людмила, — прервала ее Нина Александровна, — мы читали эту пачкотню. Знаю, что вы подруги. Но «Платон мне друг, а истина дороже»!

В туалете Тая рыдала, а Люда успокаивала:

— Их тоже можно понять…

Но Тая не понимала. «Критиканство, пачкотня, желание прославиться…» За что?!

И вспомнился Сережка, как он стоял тогда на обсуждении и смотрел поверх голов. А ведь, наверное, это еще обиднее, если не взрослые тебя клеймят, а твои сверстники…

Сережку Тая не видела уже год. Но знала, что он приезжал на летние каникулы, когда она была в спортивном лагере. Знала от Селивончика, единственного из одноклассников, с кем Корниенко поддерживал отношения, у Прокопец он больше не появлялся.

Таланты и поклонники

Илья увлекся фотографией. Не расставался с фотоаппаратом и снимал Таю не только в школе, а всюду, где мог видеть. А не видеть, видно, не мог, как тень, сопровождал — в школу, домой, сталкивался с ней в булочной, на прогулках, приезжал в спортивный лагерь. Никогда не шел рядом, а шагов на пять позади, не пытался вступить в разговор, не предлагал нести балетку с учебниками (школьные портфели девочки уже стеснялись носить), не прощался, не здоровался. Когда Тая оборачивалась, делал вид, что гуляет сам по себе, целясь объективом в городской пейзаж… Словом, тень, которую воспринимаешь как должное.

Тая себе на снимках не нравилась. Вечно растрепана, не умеет улыбаться, глядя в кадр. Но снимки брала, среди знакомых никто кроме Ильи не снимал, поход же в фотоателье был событием, к нему готовились основательно, и чаще всего это были коллективные снимки с одноклассниками и учителями в конце года. Благодаря Илье, школьные концерты, субботники, походы (и везде Тая на первом плане) появились в ее альбоме. Не знала она, критикуя его работы, что юность коротка, и этот долговязый, несуразный очкарик останется единственным, кто запечатлеет ее мгновения. Не знала, что со сладкой болью будет рассматривать в конце жизни снимки, обезображенные белыми пятнами. Знала бы — не наклеивала бесценные подарки юности в альбом варварским конторским клеем.

Илья в качестве почти штатного школьного фотографа тоже стал знаменитостью, стихотворные строчки перестали появляться на стенах класса, их сменили фотографии, пришпиленные к рейкам, возле фоторепортажей всегда толпились ребята.

Тая тоже сделала попытку снимать, выпросив у родителей фотоаппарат «Зенит Е». Но дело показалось мудреным, а может, учитель Селивончик не умел учить… А потом и вовсе она уронила фотоаппарат с высоты лестничного пролета, он перестал работать.

В спортивный лагерь Илья привез ей фотографии Сережки.

Тая не могла от них оторваться.

Вот он хохочет, запрокинув голову с густой шапкой волос… Илья поясняет:

— Мы только что вышли из кинотеатра, смотрели «В джазе только девушки».

Она долго разглядывает снимок– уже не лицо, а руки на переднем плане — сильные, мускулистые, как у взрослого мужика. «А он изменился, — подумала, — показывал ли ему Илья мои снимки? Лучше бы не показывал».

Не спросила.

Вот большой портретный снимок… Какие глаза! Они смотрят прямо на нее, как бы не отводила она снимок в сторону. Но что это на груди, в расстегнутом вороте рубашки? Тельняшка?

— Решил после физматшколы во Владивосток ехать, в военную мореходку, — поясняет Илья,

Тая поражена:

— Как в мореходку? Я думала в университет, все уверены, он ученым будет, физиком или математиком. О, так он, наверное, море любит, он ведь из Одессы! И в «Артек», наверное, из-за моря ездил. А я никогда на море не была…

Владивосток — это так далеко, думает она. Следующим летом вряд ли его увижу, оба будем поступать. Да увижу ли вообще? Вот и сейчас, хотел бы встретиться — приехал бы вместе с Селивончиком в лагерь.

— Море морем, — говорит Илья, — но главное, в училище на всем готовом. А студенту пять лет надо помогать. У них такой возможности нет, ты же знаешь, тетя Женя не работает, сестренка маленькая.

Вечером в лагере прощальный костер, танцы под аккордеон. Около Таи мнутся, видимо желая пригласить, мальчишки из старшего отряда. Но не удается — ее не отпускает от себя вожатый, руководитель авиамодельного кружка. Он — студент, высокий, рыжий, всю смену не сводит с нее глаз на линейке, соревнованиях, в столовой, постоянно приглашает танцевать на лагерных вечерах. Таю тяготит это внимание, не нравятся его белые ресницы и в расстегнутом вороте рубашки веснушки на шее и груди. Она морщится на все расспросы девочек.

В день отъезда он делает ей роскошный подарок: модель истребителя. В гладкий камень вмонтирована толстая проволока под углом в 45 градусов, символизирующая реактивный след на небе, на конце ее — истребитель. Все покрыто серебряной краской и представляет собой одно целое.

Эта изящная поделка долго стояла в детской, на письменном столе. Пока однажды, упав, истребитель не отклеился от своего следа-проволоки. Приклеить обратно у Таи не получилось.

Еще один подарок и тоже от влюбленного мальчика появился в конце последнего школьного лета.

Мальчик жил в соседнем подъезде и был младше Таи на несколько лет. Никто из ребят даже не знал, как его зовут. Во дворе он никогда не ошивался, проходя мимо ребят с папкой для нот. И вдруг его мама приглашает Таю зайти к ним, сын хочет проститься.

Оказывается, они пакуют вещи, переезжают в другой город. Мальчик протягивает фигурку богатыря, сделанную из пластилина. Тая разглядывает ее с восхищением. Фигурка вылеплена тщательно, кольчуга и меч сделаны из фольги, остальное — из пластилина — волосы, усы, борода, рукавицы, сапоги, все можно рассматривать долго, открывая новые детали. Тая понимает, что эта поделка — плод длительного, вдумчивого, любовного труда, и, видимо, нужно быть очень к ней неравнодушным, чтобы такое подарить. Что-то чистое, беззаветное, талантливое пролетело мимо, даже не обозначившись, едва задев своим крылом.

Богатырь этот жил еще меньше, чем истребитель — слишком многие брали его в руки, разглядывая. Погнулся меч, деформировалась лепнина.

Из соседей Тая дружила только с Валей Волковой.

Семья Волковых жила на втором этаже, занимая в коммунальной квартире одну большую комнату: родители и трое детей — Валя и братья-близнецы. Отец — заводской токарь, мать — уборщица. Вся домашняя работа лежала на Валентине, которая была старше Таи на год. Покупка хлеба и молока, мытье полов, стирка, пригляд за братьями… Тае нравилась смелость и как много позже бы сказали, социализированность подруги. Один раз при Тае ее обсчитали в хлебном, не додав три копейки. Она долго перепиралась с продавщицей и сказала, что не уйдет, пока не получит полностью сдачу. Чего и добилась.

Дома у них было чисто, как в операционной. Валя иногда делала замечания, Таю поражающие.

— Ты не моешь, а протираешь пол, — говорила она.

— Какая разница?

— Большая! — она брала тряпку и показывала разницу.

Или:

— Вы хоть чистите унитаз? У вас там, наверное, г… Сейчас проверим.

Она глубоко в трубу засовывала палку и показывала:

— У нас бы мама за такое устроила!

Она очень гордилась своими строгими родителями, особенно отцом, считая, что если бы он получил образование, то был бы известным человеком.

Отец все свободное время, водрузив на нос очки, читал «Правду».

Казалось, что Волковы-младшие все время хотели есть. Да и Валя никогда не отказывались ни от одного угощения, что Тая предлагала. А предлагала она часто, потому что выяснялось, что подружка никогда в жизни не пробовала того, что видела у Смирновых.

Например, варенья.

В коридоре, на полках, стояли банки, закрытые вощеной бумагой и крепко перевязанные. Мама запрещала их трогать. Но когда Валентина признавалась, что ни разу не пробовала малинового, яблочного, клубничного варенья, Тая нарушала запрет, внимательно следя за выражением ее лица и за уровнем содержимого банки.

— Ничего, — жмурилась та. — Вкусно…

— А вот еще! — предлагала Тая. Уж очень ей нравилось делать из подруги первооткрывателя.

Только после школы Валя призналась, что, конечно, все виды варенья пробовала и раньше. Но так хотелось сладкого, в котором их ограничивали!

Именно у Волковых Тая впервые увидела маргарин. Они выходили на улицу с куском хлеба, намазанным каким-то очень белым маслом. Половина бутерброда была посыпана солью, половина — сахаром, что регулировала четкая поперечная бороздка. Они неохотно откликались, когда во время игры слышали зов на обед, но, если им кричали: «Идите есть яичницу!» — их словно ветром сдувало. В разгар любой интересной игры. Ежедневно же Валя готовила картофельный суп. В воде кипела картошка, клалась немудренная луковая зажарка. Все! Иногда к картошке добавлялись поломанные мелко макароны.

Валя была хорошенькой. Белокожая, с нежным румянцем, голубыми глазами. Только обыденность ее одежды и речи не цепляли внимания. А если приглядеться, то заметишь и голубизну, и розовость. У нее были русые, гладко зачесанные в косу волосы. А Таю в седьмом классе подстригли «под мальчика» — самую модную тогда стрижку. Не потому, что захотела, а потому, что, подравнивая самостоятельно челку, так обезобразила себя, что мама отвела ее в парикмахерскую — исправить содеянное. А мастер только что вернулась с каких-то курсов повышения квалификации. Тая первая оказалась в школе с модной стрижкой, и к ней, правда ненадолго, приклеилась кличка «стиляга».

Валя была доброй и полностью признавала превосходство подруги. Превосходство, по ее мнению, было в одном: Тая будет великой писательницей или журналисткой. Ее ждет красивая, полная любви и страстей жизнь. Зиждилась эта уверенность на умении подруги придумывать любовные истории. Вернее, одну, которую та рассказывала ей месяц за месяцем, год за годом. По мере взросления Валя все раньше прерывала игры во дворе и просила:

— Пойдем в подъезд, расскажешь дальше.

Подъезд у них был замечательный: теплый, чистый, с большими лестничными площадками и широкими низкими подоконниками. Девочки усаживались на подоконник, и Тая рассказывала историю любви неких Таи и Сергея. Она не потрудилась даже придумать имена, да и приключения, которые переносили влюбленные, были позаимствованы у Чарльза Диккенса, о чем Валя не подозревала — не была книгочеем, училась еле-еле. И то, что Тая может придумывать и вполне литературно рассказывать, вызывало у нее восторг. Затаив дыхание, она ловила каждое слово и свято верила в литературную судьбу подруги. В пятнадцать лет ей сшили в ателье синее пальто с каракулевым воротником и каракулевую шапку. Пальто было длинное, на вырост, она казалась в нем совсем девушкой. Обновка ее как-то сразу приструнила — она боялась ее запачкать, порвать, двигалась неспешно, не каталась больше с горки, не бегала, не орала. Чинно погуляет с полчасика по двору и Тае, умоляюще:

— Пойдем в подъезд, расскажешь дальше.

С ней стало скучновато.

Вале не было и восемнадцати, когда она вышла замуж. После школы, на заводе, влюбилась в кого-то из цеха. Тая так и не видела ее мужа. Выбралась к ней на новый адрес один раз. Бывшая подруга сидела во дворе с ребеночком на руках, нежно его нацеловывая. Не готова была Тая к такому зрелищу.

Правда молодежи

Окончена школа. Но поступать в университет Тая не едет. Почему — для окружающих непонятно. Она ведь хочет быть журналистом? И работ уже несколько печатных, в основном зарисовок из жизни класса. Но Тая совсем не уверена, что из нее получится журналист. Да, Любовь Алексеевна совсем не правит ее статьи, не дописывает концовку, как когда-то, но вопросы, которые она задает после чтения рукописных листочков, порождают, погодя, в душе огромные сомнения.

— Суд над Пошлостью, который вы устроили в классе… А почему прокуроров четыре, а адвокат только один?

— Так пошлость, она же многогранная! Один обвинял пошлость в быту, другой в искусстве, а я, например, тоже была прокурором, — в человеческих взаимоотношениях. А адвокатом никто не хотел. Хорошо хоть Кондратюк согласился.

— И вы посчитали пошлостью тюлевые занавески, узкие брюки, песенки Окуджавы?

— Конечно! Тюль — пошлость, мещанство, как слоники на этажерках, как сами этажерки. А Окуджава… Все поет про троллейбусы, шарики… Мелко. Вы еще скажете, что Высоцкий — не пошлость! Не слышали такого? У нас мальчишки принесли на вечер магнитофон с его записью — «Сегодня Нинка соглашается, сегодня жизнь моя решается». Мы, девочки, сказали, что немедленно все уйдем, если еще хоть раз услышим.

Тая задумывается. Перечитывает свои листочки.

— Вот насчет узких брюк согласна, у прокуроров перегиб. Если узкие брюки — пошлость, то почему сейчас широких брюк в магазинах не найти? Папа недавно хотел купить, не нашел. Сейчас вставлю.

На краешке стола Тая старательно дописывает: «Дело совсем не в тюлевых занавесках, узких и широких брюках, а в том, что погоня за вещами превращается для некоторых в смысл жизни и заслоняет собой наш прекрасный, щедрый и удивительный мир». И упоминание Окуджавы вычеркнула, Любовь Алексеевна права: песни должны быть разные.

Заметка вышла, от наставницы в ней был только заголовок — «А судьям — шестнадцать». И хотя газетная вырезка на несколько недель обосновалась на школьной стене, прикнопленная на рейки, ее хвалили учителя и подруги, Тая была недовольна: что-то она не додумала, не высказала в своем тексте. Но что именно — не знала. Любовь Алексееевна, небось, знала. Так ведь не поправит, не подскажет, только слушает и спрашивает.

Недовольство росло и от сравнений: девушка теперь внимательно читала всю газету от корки до корки, особенно статьи Дарицкой. Вернее, очерки о поэтах, художниках и рецензии на концерты и спектакли. Как та ослепительно писала! Другого слова Тая и подбирать не хотела. Сердечно, безоглядно, с любовью и нежностью к героям, заражая своими чувствами читателя. Тая лелеяла надежду, что когда-нибудь увидит этих героев вживую.

Она даже завела папку с ее вырезками и часто их перечитывала. Вот это талант! И куда она, Тая, лезет?!

Не буду поступать в этом году, решила. Вдруг ошиблась с призванием, и куда потом с дипломом журналиста? И на филологический не пойду — пять лет учиться среди одних девчонок, а потом в школе преподавать? Точно не для нее.

Весть о том, что она хочет поработать, чтобы определиться, родители восприняли спокойно. Может и к лучшему, с трудовым стажем потом поступать легче. Отец предупредил:

— Только не на завод! Изо дня в день точить одну и ту же деталь — отупеешь. И уж точно потом никуда не поступишь. Иди туда, где можно все-таки голову включать.

Тая знала только одно такое место. Туда и пошла.

В трудовой появилась первая запись: «Принята младшим литсотрудником редакции газеты «Правда молодежи».

На самом деле — курьер и подчитчик корректора, такие у нее были обязанности. Бегать с макетом полос и гранками из редакции в типографию, которая находилась через три квартала. А в остальное время в тесном закутке без окон читать вслух старушке-корректорше Эльзе Гретовне оттиски, которые та сверяла с оригиналом. Эльза Гретовна то и дело лазила в толстые словари, заполнившие весь стол, а иногда делала «марш-бросок» по кабинетам — спорила с корреспондентами об уместности того или иного выражения в их статьях. Тая навсегда усвоила: корректор — белая кость, голубая кровь любого журналистского коллектива. Его слушают, заткнув самолюбие подальше. Грамотность — свая, неколебимая при любой власти, любой обстановке, любой моде и политических ветрах.

— Всякая любовь проходит, кроме любви к русскому языку, — часто повторяла Эльза Гретовна загадочную фразу.

Любовь Алексеевна же, сталкиваясь с Таей, спрашивала:

— Почему не пишешь?

— О чем? — удивлялась Тая.

— О том, что хорошо знаешь.

Что же она, Тая, хорошо знает? Только школу. И кому это интересно?

Но написала. И заголовок свой дала — «Обойдем задумчиво коридоры шумные» — строчку из популярной в этот год песни, которую без конца крутили на выпускном. Написала про свою парту — сначала блестящую, пахнущую краской, а к концу учебного года принимающую обшарпанный вид. Парта была хороша в том смысле, что имела широкую щель и, раскрыв учебник под крышкой, можно было сквозь щель безбоязненно списывать во время контрольных. Тая это делать побаивалась. А вот тот, кто сидел за ее партой во вторую смену (она не знала, кто именно, но точно мальчик, а не девочка, парте доставалось от перочинного ножика) пользовался этой возможностью вовсю. И, видимо, не чуждый стихосложению, оставлял благодарные чернильные надписи: «Щель! Ты помогла достичь цель!» или: «Спасибо, что не сел на мель!» Повспоминала учителей и, конечно же, Нину Александровну. Забыв, как та стыдила за статью, описала ее одержимость своим предметом: к концу школы математику полюбили почти все, а Тая даже записалась в математический кружок, который вела классная. Когда огромное, на тетрадный лист, уравнение с дробями после многочисленных преобразований и переносов превращалось в несколько знаков, Тая испытывала восторг, сравнимый с впечатлением от любимых стихов. Написала и о странных метаморфозах классной — на уроках сухая, отстраненная, с любимыми своими выражениями к тем, кто затруднялся с ответом у доски: «Что ж, из кувшина можно вылить только его содержимое» и «Голова — это не архитектурная надстройка». Но вне школы, особенно в походах, в лесу, была нежная и восторженная. Плела венки и уговаривала девочек и в городе не снимать их с головы, так и идти до дома. «Нет, школьная жизнь кончается не на последнем звонке, не на экзаменах, не на выпускном вечере, а первого сентября. В тот день, когда ходишь беспрестанно по комнате, открываешь шкаф и трогаешь свое школьное платье, а в окно видишь, как идут дети с портфелями и букетами цветов». Так закончила Тая свои воспоминания.

— Смотри, в подвальный разворот поместили, — радовалась за нее Любовь Алексеевна, — самое выгодное, читаемое место! Пиши еще!

— Бьется за тебя, хочет взять в свой отдел, — открыл глаза Тае Горин. И действительно, один раз она слышала, как Любовь Алексеевна уговаривала редактора:

— Возьмешь другого курьера, а она пусть пишет. Чего ты боишься? У нас здесь никого младше тридцати, и все делают вид, что знают, чем дышит молодежь… Хотя давно смотрим на нее со стороны, превратились в циников. И вот она, молодежь, сама пришла, так послушаем же, что она скажет!

Таю переводят в отдел писем — теперь уже точно выполнять работу младшего литсотрудника. Отвечать на письма, готовить некоторые из них к публикации, подшивать газеты. Сухой перечень обязанностей никак не объяснял счастливо-возбужденного состояния, в котором теперь Тая ежедневно пребывала, впитывая, как губка все, что видела вокруг. Особенно любила, когда Дарицкая разбирала опусы графоманов, объясняя им, почему их вирши не пойдут. Редакцию просто осаждали желающие опубликоваться. Тая и не предполагала такого повального стихоплетства.

— Что же это, Слава, — говорила Дарицкая очередному визитеру, — я же помню, какие ты стихи приносил три года назад… А сейчас? Такое чувство, что написано лежа на тахте, сквозь дремоту.

Одну поэтэску она боялась до смерти, пряталась, когда слышала ее голос, а не слышать не могла, та повадилась являться с ребенком на руках, оставляя коляску внизу и громко разговаривая с младенцем уже на лестнице. Упорно дожидалась появления Дарицкой. А раз даже перепеленала дите на столе, пристроив обмоченные пеленки сохнуть на батарее. Горин с озабоченным видом вышел, Любовь Алексеевна где-то отсиживалась, и Тая вынужденно приняла авторский цунами на себя.

— Почему она так долго держит стихи, ничего не объясняя? — недоумевала поэтесса. — Я видела — в газете уже две подборки вышли. Считаю, мои бы очень украсили. Вы не читали?

И декламировала:

Рождение стиха — рождение ребенка.

Как эти два события близки!

Лишь появились — закричали звонко.

А сами хрупки и нежны, как лепестки.

И как ребенка я свой стих лелею,

Нарадоваться не могу ему!

Боготворю, люблю, благоговею,

Читаю его в снах и наяву…

Тая одобрительно кивнула — стихи как стихи, ей сроду так не написать, она никогда и попыток не делала что-то зарифмовать.

Появлялась Дарицкая:

— Надежда Гавриловна! Вы бы позвонили сначала. Нет, не прочла еще, у нас портфель переполнен, очень приличные авторы ждут публикации месяцами. У вас ведь лирика? Предпочтение, но, только между нами, отдается не ей, вы понимаете? Дойдет и до вас очередь — непременно.

— Чудовищно пишет, — говорила Дарицкая, когда та удалилась, — и что, скажите, объяснять про размер, ритм, рифму — матери с ребенком на руках? Дело даже не в размере. Благоговеет она… Пусть перед ребенком благоговеет, а не перед своими виршами! Ничего из нее не выйдет.

Но если в принесенной рукописи была хоть какая-то искра, как она умела окрылять и пестовать такого автора! Сразу проникалась его стихами, цитируя их коллегам, писала рекомендацию в книжное издательство, и, как поняла позже Тая, дружила с ним всю жизнь. И сама писала стихи, Тая узнала об этом случайно, вытащив из урны листочек.

Одиночество, одиночество,

Обобрало ты меня дочиста.

Одиночество, одиночество,

Я и день с тобой, я и ночь с тобой.

Оди-ночкою, одно-дневкою,

И не бабою, и не девкою,

Никому не мать, не супружница,

Незаможница, незамужница.

Любовь Алексеевна подтвердила:

— Да находит на меня на всяких собраниях и летучках. От скуки. Вчера вот три часа на комсомольской конференции маялась… Выбрось.

Но Тая не выбросила, а переписала в свою тетрадку. Это была уже ее третья общая тетрадь. Стихи — любые! — купить было невозможно, они расхватывались, не доходя до прилавка. Тая мечтала подружиться с какой-нибудь девочкой, у которой бы мама работала продавцом в книжном. Но пока пополняла свою коллекцию только так — с тетрадок, ходящих по рукам. В первой у Таи прочно обосновались Асадов и Капутикян, во второй — Маяковский, Есенин и Блок. В третьей — Светлов, Евтушенко и Рождественский. Пушкина и Лермонтова переписывать не имело смысла — собрание их сочинений были в домашней библиотеке, да и в магазинах они всегда стояли на полках.

Незавершенные строчки начальницы выглядели в тетрадке странно. Тая закольцевала их многоточиями.

И узнала у Эльзы Гретовны, а той пришлось покопаться в словарях, что это за слово — «незаможница». Оказывается, бедная баба, не имеющая ни своего угла, ни имущества. Что ж, Дарицкая такой и была: незамужняя, бездетная, мечтающая о своей квартире. Жила с родителями и семьей младшей сестры, с пьющим зятем. И, судя по телефонным разговорам, в которых начальница постоянно оправдывалась перед родственниками, была она не добытчица, не хозяйка, не помощница и вообще уматывала при любой возможности в командировку.

Возвращаясь из очередной поездки, жаловалась:

— Намерзлась! А вернулась пустая… Единственное: ночные разговоры с героиней… Вот клад, готовая повесть! Но ведь не согласится, да и не напечатают. Попадет мне, я ведь еще с командировки по Ленинским местам не отписалась! Не лежит душа. А на носу — новые юбилеи, отражай как бездарное амальгированное стекло… Удавиться можно. Да ведь не удавлюсь.

— Пиши! — заставляла она Таю. — Может быть, сумбурно и не особенно вдумчиво, но пиши: письма, дневник, разные наблюдения, что хочешь, поняла? В общем, привыкай писать.

И Тая решилась, написала о родителях-фронтовиках. Вернее, о их любви, зародившейся на войне. Нет, ни отец, ни мать, ничего такого не рассказывали, даже слова «любовь» не употребляли. Но детали, которые Тая выпытала, говорили сами за себя. В их понтонном батальоне, после переправ через Донец, Днепр, Неман, Вислу, Одер, мало кто выжил из первоначального состава, а родителей смерть пощадила. Причем мама ползала с катушкой, налаживая связь, прямо на поле боя, под бомбежкой и снарядами (за что и получила медаль «За отвагу»). Явно: любовь оградила. Любовь и папу ослепила — можно представить, как девушка выглядит после такого ползанья! Тогда ведь брюки не носили, только юбки, чулки… Интересно, на чем чулки держались? Вряд ли на поясе… На резинках? Так ведь резинки все время скатываются, сползают — даже при обычной ходьбе! И где потом чулки стирались и штопались? И как можно ползать, если у тебя, например, месячные? И как эти бинтовые прокладки и чулки менять, где их отстирывать, когда кругом мужики? А где мыть голову? Небось, она после каждого боя землей запорошена… А в туалет как ходить, если кругом мужики?

Такие вот неуместные вопросы лезли ей в голову (а мама отмахивалась, считая их неприличными) и завершились твердым убеждением: только любви под силу окрасить романтикой все эти ужасы.

Потом еще: демобилизовавшись в разное время, родители год переписывались, прежде чем мама приехала из глухой деревни к папе в город. Отец постоянно подчеркивал дочкам, что отношения на фронте были абсолютно целомудренными, и мама, когда они поженились, «была девушкой».

Но главное, что любовь подтверждало — единственный фронтовой снимок, крохотный, плохо различимый, вдобавок еще изломанный, видимо, до того, как был водружен в семейный альбом, долго хранился где-то в нагрудном кармане. Год победы, конец мая, отец с матерью в гимнастерках и сапогах, прощаются где-то на железнодорожной насыпи. Как они смотрят друг на друга!

«- Любовь? Я не знаю, дочка, была ли она…

Нет, мама, была! И такая, какая другим и не снилась. Когда не замечаешь грязь, пот, кровь, тяжелую, грубую одежду. И боязнь потерять друг друга, и неясные, кажущиеся несбыточными мечты о мирной жизни…

Просто, вы, наверное, стареете, мои дорогие родители. Вам кажется, что всю жизнь утро у вас начиналось так: ты, мама, запахивая старенький халат, шла на кухню готовить завтрак, а ты, папа, ворча и не желая надевать новую пижаму, ищешь старую, подозревая, что ее выбросили, а ведь старая — куда удобнее, ничего, что с дырками на локтях и коленях…

Но я-то знаю, все было совсем не так».

Так закончила Тая свой опус «Папа, мама, война и я».

В редакции крохотный снимок из семейного альбома увеличили, и художник-ретушер Николай Горин засел за работу.

Тая его побаивалась: работая, он всегда насвистывал арии из опер и спрашивал, откуда сей музыкальный фрагмент и кто его автор. Но Тая кроме композитора Пахмутовой никого не знала. Однажды, после гастролей у них Сибирского народного хора, Горин сменил репертуар. Но экзамен на знание народных мелодий Тая тоже провалила. Николай снимал очки и с жалостью ее, представителя нового поколения, разглядывал.

Так вот, ретушируя снимок, он, как художник-анатом, констатировал, что мама– обыкновенная, а вот папа — породистый, о чем свидетельствует лепка его головы.

— Мама деревенская, а у папы дворянские корни? Что ж, благодари сводницу-войну за мезальянс! За то, что в их воинской части на тысячу мужиков было только пять девушек!

— Читала, мать? — спросил отец, протягивая газету с Таиным опусом матери. Они разговаривали между собой, словно Тая и не сидела тут же, за столом. — Какие бы неприятные сюрпризы в будущем наша дочь нам не преподнесла, думаю, этот, приятный, всегда их перевесит.

Это была похвала. И, как впоследствии оказалось, провидческая.

— Тебя отметили, — сказала Любовь Алексеевна, вернувшись с утренней летучки, — хотя шеф скрипел. Привык, что военная тема — это непременно к майской дате, непременно суконный язык, никому ненужные военные операции и массовый героизм. А ты — не к дате и про любовь. Видимо, ее так жаждет твое сердечко?

— Так что все-таки говорили?

— Хватит с тебя. Еще зазнаешься.

Любовь Алексеевна была не в духе.

Утром, до летучки, она увидела в «Советской России» свой очерк, который выпросил у нее собкор Лазарев.

— Христом-богом молил: выручи, дай что-нибудь эдакое, с человечинкой, у него нештатных строк не хватало. И привет: ни одного моего слова, ни единого, сплошная лобовая конъюнктура! А, вот и он…

Собкор Лазарев в модных очках-бабочках (однако, с треснутым стеклом), войдя, целует у нее руку:

— О, вижу, уже прочли свеженькую… Надеюсь, счастливы?

— Возмущена! Ни единого моего слова! Обидно за девчонку: даже ее кровного дневника не пощадили, понаписали: «Я сильная. Я выдержу»… Кошмар! «Вот такая она, моя землячка…» — да как я теперь в ее глаза взгляну? Никогда я так не писала и не напишу под выстрелами, не умею просто.

— Убрал всю вашу философию, потому что болтовня, не ваш конек. Тем более, про сельскую фельдшерицу. Текст только выиграл. Хочу заказать вам еще один материал.

— Какая наглость! В «Журналист», что ли, на вас пожаловаться? Так ведь расценят как сплетни и склоки. Никаких заказов! В ближайшие дни я по горло загружена, а сейчас мне некогда, простите.

— Вот тебе и центральная пресса! — то и дело вспоминала она и в этот день, и в последующие. И добавляла:

— Повили мы себя, Таечка, не лучшей перевязью.

Приезд курсанта

На зимние каникулы приехал из Владивостока Корниенко. Верный друг Илья, прекрасно зная о чувствах Таи, устроил встречу-сюрприз.

Выманил ее во время обеденного перерыва в ближайший от редакции книжный магазин, показал последние снимки, из которых Тая отобрала парочку для газеты. Перебирая на полке новинки литературы (в основном сборники национальных поэтов), она краем глаза узрела нечто совершенно фантастическое. Военно-морская форма — зрелище для сухопутного, далекого от всех морей Зауралья — невиданное. Сердце заколотилось: она догадалась, чья это форма. Форма приблизилась и, смеясь, заглянула ей в глаза. И о, чудо! Тая вовсе не оцепенела, а улыбнулась в ответ и даже что-то воскликнула, типа: «Какими судьбами!»

Может, потому что впервые не переживала — на ней были сшитые на заказ сапожки, коричневая мутоновая шубка и цветастая шаль, надетая на высокую прическу «бабетту», в просторечии «балду». Илья куда-то испарился, а они прогуляли весь перерыв и еще захватили, не хотелось расставаться. На них оглядывались, шеи сворачивали — и в магазине, и на улице. Постояли и у дверей редакции, пока Тая, подняв голову, не увидела весь редакционный коллектив, прилипший к окнам. Что их поразило? Военный моряк? Или младшая литсотрудница, молчаливая, серьезная, стремглав выходившая из кабинета при словах «любовник» или «любовница» (слово «секс» тогда не говорили), а теперь улыбающаяся во весь рот и что-то чертящая носком сапога на снегу?

Тая чувствовала с облегчением, что ей с Сережкой легко общаться, она уже не ведомая, а ведущая, ему интересно все, что она рассказывает. А вот его рассказы не очень интересны. Еще бы! У нее взрослый коллектив, творческая (ха-ха!) жизнь, а у него? Сверстники, шагистика, устав? И потом, у нее уже есть интимный опыт (поцелуи и кокетливый треп), а у него, курсанта, такому опыту откуда взяться?

Таин опыт — студент-первокурсник машиностроительного института Леша. Она отбила его у своей подруги по спортивному лагерю. Подруга была, как он позже признался, его первой любовью. Вот на какую святыню Тая покусилась — и успешно! Однажды они, гуляя втроем, проводили Алку, а потом Леша пошел провожать Таю. Затем позвонил, и они стали встречаться. И целоваться в подъезде, ведь он был теплый, с такими удобными, широкими подоконниками.

Прощаясь, Сережка пригласил Таю в кино, на «Айболит-66», она ответила, что уже видела фильм со своим другом.

— Что за друг, сосед? — спросил он.

— Почему сосед? — удивилась Тая. — Просто друг.

(Подумалось позже: я так для него неприглядна, что рассмотреть, что это не так, могут лишь соседи, видящие меня изо дня в день?).

— Сходишь еще раз, со мной, — сказал Сережка властно. Пришлось Тае второй раз посмотреть этот фильм (слава богу, неплохой), и она не постеснялась в кино надеть очки, хотя еще годом раньше этого бы при нем не сделала.

— О, и я собирался, — сказал он, узнав, что она с Лешей назавтра идет на каток.

На катке она их и познакомила. Сережка катался плохо, но уверенно. И одет был неважно, — в старое, поношенное трико и такой же старый, видимо, отцовский свитер. Наверное, тетя Женя считала, что ему достаточно шикарной казенной формы. Или не было возможности купить, она ведь не работала.

Катаясь, Тая старалась не браться ни за Сережкину, ни за Лешину руку (хотя тот и другой протягивали, и, бывало, одновременно). Сама по себе.

Возвращались втроем, Тая посередине. Вечер был теплый, мягкий, падал снег, ноги приятно гудели от усталости… Таю распирало от гордости, что мальчики соревнуются перед ней — то и дело о чем-то спорят, причем подчеркнуто аргументированно, вежливо. И, судя по Сережкиным приподнятым бровям, ему неожиданен уровень Леши, да и сам Леша и выше ростом, и увереннее держится, чем соперник, поблекший в гражданском. С огромной радостью она чувствовала, что Сережка если не ревнует, то уязвлен самим появлением у нее друга мужского пола. И она ему стала еще интереснее спокойным и ровным к ним обоим отношением.

О чем был разговор-спор? А она не вникала, может о политике, а может, о науке, оба были технарями. Просто поворачивала голову то к одному, то к другому, ловя выражение лиц. И чувствовала всем своим существом, что это возвращение втроем с катка она запомнит навсегда как момент абсолютного счастья.

(Много лет спустя, в период страшной многодневной бессонницы, она сделала это воспоминание своим «ключом». Известный психотерапевт учил аудиторию расслабляться и отключаться, представив перед глазами какой-нибудь счастливый эпизод из детства или юности — картину природы, детей, питомцев. Но у Таи овладеть «ключом» получалось только тогда, когда вспоминала то возвращение с катка, пронзительный момент предощущения счастья.

Ох, автор забежала на четверть века вперед…)

У Таиного подъезда Сережка торопливо попрощался: «Побежал, не буду вам мешать». Леша затормозил, чтобы, как обычно, ее поцеловать, но она увернулась: «Догони его, вам по пути!».

Через пару дней после встречи на катке Сережка приглашает в гости Люду Прокопец, Илью Селивончика и Таю с Лешей.

Обе девушки, несмотря на мороз, пришли в платьях, капроновых чулках и принесли с собой туфли. Впервые Тая выглядела ярче подруги — в платье из золотисто-красного шелка, без рукавов, с небольшим декольте под воротничком-стойкой. Туфли на шпильках! А все благодаря Любови Алексеевне, это она сделала замечание, которое Тая приняла к сведению: «Тебе восемнадцать, а у тебя все серое и коричневое! Закажи к Новому году в ателье что-нибудь подобающее возрасту!» Каким должно быть нарядное вечернее платье, Тая не знала, и с мамой не посоветуешься, у той вообще не было ничего этакого. Дома — в халате, на работу, в школу — строгий черный костюм, летом — пара ситцевых платьев, — весь мамин гардероб. Единственная приличная вещь — многолетнее, теперь уже перелицованное бостоновое пальто с чернобуркой.

Вспомнила о Тане Сухой, с которой не виделись с выпускного. И желания не было, общие интересы исчезли. Бывшая подруга поступила в пед (а куда еще, не в машиностроительный же, больше вузов в городе не было), будет учителем труда, вернее, домоводства. Хотя сама Татьяна такую перспективу отвергала, намекая о каком-то дизайнерском будущем, уверяя подруг, что человек со вкусом, знающий, как фасон придумать и воплотить, не пропадет с любым дипломом. Она как-то хвасталась, что у кого-то «заиграла» несколько польских журналов «Burda». Там фасон и нашли. Татьяна его еще и усовершенствовала, придумав декольте под стойкой- воротничком. А в вырезе — место для кулончика, настаивала она. Но для Таи это был перебор: даже если бы украшение невесть откуда взялось, она бы его не надела.

Тетя Женя для гостей сына расстаралась. Показала, на что способна профессиональная домохозяйка. Смен блюд было не меньше пяти! Поменяет тарелки и исчезнет. И дяди Юры с Ладой не было, видимо отсиживались у соседей.

Танцевали (кроме Селивончика, зато он много снимал) под пластинки Майи Кристалинской и Нины Бродской. Сережка — с Людой, Тая была уверена, что вынужденно, потому что поверх партнерши все время глядел на них с Лешей. А ее пригласил только раз — под песню «Детство ушло вдаль, детство чуть-чуть жаль». Во время танца она так и не подняла на него глаза — опять стало страшно, слишком близко было его лицо. Зато остался трогательный снимок: Сережка смотрит на нее, как на загадку, к разгадке которой близок.

(Годами, вдали от дома, этот снимок всегда был с ней. Как укор, дразнилка, напоминание о том, как она, сегодняшняя, далека от той, где была на пороге к счастью… Опять. Больше не буду.)

Теперь каждый вечер Тая гуляла с Сережкой. Леше врала о какой-то сверхзанятости и сверхусталости. «Когда-нибудь твои парни объединятся, и, задрав тебе юбку на голову, отлупят за сумасбродное кокетство», — говорил ей отец.

Сережка чуть ли не через каждый час заходил в телефонную будку и звонил матери:

— У меня все хорошо, мы с Таей гуляем.

(Много лет он был для нее примером отношения к матери. А тетя Женя — примером, как надо воспитывать сыновей. Увы, у Таи так с сыновьями не получилось. И о задержках часто не предупреждали, и в подростковом возрасте грубили, могли и кукиш ей показать, и «идиоткой» обозвать. И всегда в такие минуты она думала о тете Жене, как удалось той без высшего образования, простой домохозяйке, воспитать такого сына? Опять, но это точно последний раз).

Гуляли допоздна, не хотелось расставаться, даже когда обоих начинал терзать голод. И хлеба не купить, магазины давно закрыты, а мысль о единственном в городе ресторане даже не возникает — и денег нет, и никогда в таких заведениях не бывали. Родительские дома, где могут накормить, отпадают — предки и так возмущаются поздними возвращениями. К Прокопец? Тетя Катя обязательно усадит за стол, но… Совесть надо иметь, такой совместный визит будет неприятен и дочке, и матери.

— К Сухой! Может, даст поесть.

Татьяна, застыв на пороге, меряет их изумленным взглядом:

— Не ожидала вас вместе увидеть!

Она, зная о Таином долголетнем неразделенном чувстве, не готова еще осознать перемену.

— Проходите, подождите, я скоро, только поужинаю, — Татьяна исчезает в кухне.

Тая с Сережкой переглядываются и прыскают со смеху.

И, придумав отговорку, снова уходят гулять.

Сережка уехал, испросив разрешения писать.

Имя твое тает на губах

И вот она держит его письмо, перечитывая снова и снова.

«Даже не знаю, как тебя назвать в письме, Таисия — слишком официально, Таечка –не имею права, назову, как при встречах — просто „Тая“, хотя имя твое слишком невесомое, исчезает на губах, просто тает, едва начинаешь его произносить. Попробовал разобраться в наших отношениях — полный туман, не знаю, когда он рассеется, и что я увижу за ним. Наплевать бы на все, плыть по течению, ждать, что будет дальше. Сказать по правде, это и есть моя школьная политика, но сейчас, чувствую, нужно что-то делать! Что именно? Не знаю. Представляю, как ты сейчас кончаешь работу, идешь домой, затем свободна, как птица, у меня же все не так, сижу в четырех стенах, благо еще на окнах нет решеток. Чувство потерянной свободы, оказывается, не полностью компенсируется материальными благами и гордостью за свою форму, свой флот. Видимо, человеку всегда хочется большего, чем он имеет».

Письмо было чистенькое, аккуратное, без единой ошибки, с красивым почерком. Начальные строки тронули, чувствовалась в них нежность, как же глубоко она была запрятана, и вот просочилась из-под огромного валуна… Но дальше непонятно, большой простор для домысливания. Почему «нужно что-то делать»? Потому что боится ее, Таю, потерять? Вернее, боится так и не обрести?

Со свиданиями и поцелуями покончила махом. «Не могу переписываться с одним, а гулять с другим», — сказала Леше по телефону. Оповестила о разрыве с другом и Сережу. А потом маялась, стыдно было признаться себе самой: ей физически не хватало Лешиных объятий и поцелуев! И общения с ним, неожиданных для нее суждений о книгах, общих знакомых, всяких научных теориях. Как все-таки сужается мир, когда исчезает единственный друг противоположного пола! (Илья не то — с ним не поболтаешь). «Всего полгода встречались и привыкла, а ведь это не любовь, я знаю, почему же мы, девушки, так к ним прирастаем… Интересно, а как у парней? Может, все-таки встретиться с Лешей, спросить, что он чувствует?»

Но выдержала, не позвонила.

У Сережки ручеек из-под валуна больше не пробивался. Описания Владивостока, будней училища, мечты о практике, которая грядет где-то возле берегов Японии… Скучноватые были эти письма, словно закованные в рамки устава.

«Пишу я тебе это письмо в карауле, охраняю объект, имеющий важное военное значение, защищаю от врагов внутренних и внешних имущество нашего училища. Стою на улице, в бушлате, плащ-накидке — как всегда моросит, пугаю прохожих своим автоматом. Втайне мечтаю о нападении на пост, хочется чего-то геройского. Но все спокойно, ночью считаем звезды — задача трудная, требующая большого внимания… Вот новая смена пошла на развод, а у меня еще два часа отдыха, точнее, скучного сидения, ведь в карауле, кроме шахмат и шашек, ничего не позволено».

У Таи жизнь была совсем другая, даже совестно ею делиться, да и умения нет передать расцветку событий и характеров новых знакомых. Она бы хотела писать о любви, и слова бы нашла, как ей думалось, а не нашла бы, стихи в помощь, все они о любви, она знала их множество, они ее распирали. Специально не заучивала, просто то, что прочитано и переписано своей рукой, мгновенно отпечатывалось в памяти, как след в бетоне. Но Сережка о чувствах не писал, так с чего бы ей? Поэтому ограничивалась сухим перечнем: что произошло в редакции, что прочла, с кем встретилась… Зато в конверт вкладывала газетные вырезки со своими опусами. О чем? О десятикласснике-победителе сразу трех городских олимпиад, поразившем ее не столько победами, сколько одержимостью Стругацкими, романы которых он без конца цитировал. О ребятах из строительного техникума, добровольно перечисливших в общую «комсомольскую копилку» большую часть заработанных во время трудового семестра денег, о жуткой столовой пединститута, в которой после опубликованного рейда наконец-то стали нормально кормить, о чем студенты написали благодарное письмо лично ей, Тае.… Как назло, не попадалось в этот период ничего яркого, где б разгулялось перо, но Сережке заметки нравились: «Искренне и человечно. Читаешь и знаешь, что плохой человек просто никогда не сможет написать подобное, здесь же заметна малейшая фальшь. У тебя в этом призвание, учись, из тебя должен получиться хороший журналист».

Тая не верила. «Нравятся мои, потому что не читал Дарицкой», — думала.

Разворот на север

В Новосибирском университете, как утверждал «Справочник для поступающих в вузы», ни факультета журналистики, ни филологического не было. Но была прикладная лингвистика. Что это за наука, никто из окружения Таи в точности не знал, вроде бы связана с языкознанием.

Тая решила поступать туда. Родителей убедила: во-первых, будущему журналисту любое гуманитарное образование во благо, главное — хотеть писать, во-вторых, вступительные экзамены в НГУ начинаются на месяц раньше, чем в других вузах, будет возможность для второй попытки, если первая окажется неудачной.

Главного не сказала. Ей очень хотелось увидеть этот прославленный Академгородок, физматшколу, расположенные прямо в сосновом бору, где скачут белки… И, если повезет, она будет учиться в этом месте, о котором Сережка рассказывал с такой гордостью! И видеться с ним раз в году, это точно, потому что он обязательно будет приезжать на встречи выпускников-«фымышат», как он себя и своих одноклассников называл.

Все сбылось, кроме одного. И белками в сосновом бору полюбовалась, и в холле физматшколы на стенде «Наши медалисты» обнаружила его фамилию и долго перед ней стояла… Вот только с поступлением не получилось, оказалось, на лингвистике надо было сдавать математику — в справочнике об этом не упоминалось. К математике не готовилась, потому и не стала пытаться. Остальные экзамены все же, чтобы проверить себя, сдала, и неплохо, без троек.

Домой не торопилась, проводя дни на пляже Обского моря. Вернее, водохранилища. Но все называли его морем, тем более Тая, которая на море не бывала, а тут и песочек белоснежный, и берега противоположного не видно, и волны бывают… Загорали вместе с соседкой по комнате Танюхой Киреевой, она поступала на геофизику и завалила математику, но домой тоже не спешила. Дома, в Кемерово, ждала мать, дом-развалюха, огород и работа, скорее всего опять на азотно-туковом заводе. Отца у Таньки отродясь не было. Пару лет назад ее мать попала в аварию, после сотрясения мозга стала вести себя странно, по трудоспособности смогла устроиться только сторожем. Денег не хватало даже на еду. Пришлось дочке менять школу на вечернюю и идти на завод, где и серная кислота, и селитра. А сам вид завода, даже его труба, наводили ужас на жителей.

— Приедешь в гости, увидишь, — рассказывала Танюха. — Над городом круглые сутки «лисий хвост», выбросы оксидов азота. Но платят там, за вредность, хорошо. Даже разнорабочим. А я потом и на разряд аппаратчицы сдала.

— Как же тебя, 16-летнюю, взяли на вредное производство? Разве женщин и подростков берут?

— В отделе кадров прониклись, пожалели… Я им объяснила, что мать больна, я главная кормилица. А вредность… Да у нас вся бригада, весь цех –женщины.

— А что с мамой?

— Она какая-то другая стала после аварии. Иногда кажется, что подменили. Была веселая, неунывающая, а теперь и не улыбнется. Смотрит по-другому… Один раз ночью проснулась от предчувствия, что кто-то рядом с кроватью стоит. Она! Молчит и смотрит. Сильно не по себе стало. Прогоняла, прогоняла — стоит, смотрит. Потом сама ушла. Но вообще-то она добрая и полностью мне доверяет, во всем со мной соглашается.

Тая полюбила новую подругу всем сердцем. За бьющую через край жизнерадостность, оптимизм, способность видеть выход из любой ситуации, знакомиться и находить общий язык с любым человеком. И это притом, что на нее столько свалилось в столь юные годы — вредное производство, учеба в вечерней школе, дом, мать… Еще мечтает о геологии, пытается поступить! А сколько в ней юмора! Как она передразнивает Аркадия Райкина, героев комедий Гайдая, да в любом человеке может подметить и подчеркнуть смешную черточку.

И никаких комплексов по поводу внешности — довольно упитанной фигуры, чуть косолапой походки, прямыми, стриженными под мальчика волосами. Весь гардероб — ситцевый халатик да туфли без каблуков. В прохладу поверх халатика надевался серый, растянутый свитер. Принадлежность к девичьему роду-племени выдавали только озорные веселые глаза с загнутыми ресницами и звонкий голосок, который мог при пародировании уходить в низкие тональности.

Казалось, ей было абсолютно плевать на то, как она выглядит, вещи в ее разговорах не присутствовали, словно мир вокруг был не материальный. Впрочем, одна физическая, но вполне одушевленная ипостась в ее речи мелькала — камни. Минералы, горные породы она считала живыми, наделяла чуть ли не волшебными свойствами всякие полевые шпаты, медные и серные колчеданы, обсидианы и жадеиты и постоянно цитировала то Ферсмана, то Бажова.

И откуда при матери с пятиклассным образованием, при полном отсутствии других родственников, взялась эта страсть — к минералогии, геологии? Кто бы объяснил!

Так они и дополняли друг друга, проводя жаркие денечки на пляже Обского моря, одна, рассказывая о камнях и тайге, куда она не раз ходила шишковать, сбывая потом избытки кедровых орехов перекупщикам, другая — читая стихи или рассуждая о книгах. Обе были книгочеями, но разными, Татьяна предпочитала военную прозу Бондарева, Быкова, Тая была поражена «Маленьким принцем» и воспоминаниями Эренбурга «Люди, годы, жизнь».

Обе не хотели возвращаться домой и пытаться еще куда-то поступать в этом году.

— Если я буду писать, а я хочу писать, — говорила Тая, — то о чем? Сколько можно пережевывать школьные воспоминания, а за ними что — последуют институтские? Читала где-то у Евтушенко: для поэта главное — душа, а для прозаика — биография. Знаешь, мой дом стоит на перекрестке, слева — пед, справа — машиностроительный. И вот я каждое утро иду на работу в редакцию, а навстречу — поток студентов, у моего дома он раздваивается, одни туда, другие сюда… Среди них и мои одноклассники. Что-то не вижу воодушевления на их лицах. Не помню, чтобы кто-нибудь из них хотел детей учить или машины строить. Принято ходить в школу — шли в школу, принято поступать в вуз, потопали в вуз. Я так не хочу! У родителей хоть война была, а тут — тоска зеленая.

— Да, надо мир посмотреть, — вторила ей Татьяна. — Съездить бы, поработать где-нибудь, пока… пока мать может без меня обходиться. На Крайнем Севере, например. Интересно, там есть комсомольские стройки?

Вечерами собирались в комнате у третьекурсника с физтеха Булата Калманаева, единственного в общежитии, кто не уехал на каникулы домой, в Казахстан, а подрядился работать ночным сторожем в детском саду. Булат просил гостей приносить вино и закусь, предоставляя со своей стороны музыку и интеллект.

Не танцевали, а сидели, забравшись на койку с ногами, и слушали голубую, гибкую пластинку «Кругозора» с песнями Высоцкого. Все они были о горах, из кинофильма «Вертикаль», который девочки еще не видели. Тая, знакомая только с «Нинкой», из-за которой они, одноклассницы, серьезно ссорились с мальчиками, была совершенно очарована открывшейся новой стороной барда. Над кроватью у Булата висел, сделанный с помощью фотоувеличителя, большой снимок четырех парней с гитарами, с челками до самых глаз, и хозяин комнаты, длинноволосый, тонкокостный, гибкий и пластичный, похожий сразу на каждого из битлов, рассказывал о ливерпульской рок-группе, прокручивая их песни на магнитофоне. «Girl», — подпевали разомлевшие от долгого солнечного дня на пляже, а теперь и от рислинга, девушки.

— Сегодня в трамвае меня спрашивают сзади: «Девушка, вы на следующей выходите?» — рассказывал Булат. — Я оборачиваюсь: «Во-первых, я не девушка, во-вторых, не выхожу, а в-третьих, как вам нравится «во-первых»?

Девушки давятся от смеха.

— А мы на Север решили уехать, в Норильск, — вырывается у Таи.

Теперь смеется Булат.

— Что смешного, — обиделась Тая. — не веришь?

— Правда, правда, — поддержала Татьяна подругу, — прямо отсюда, домой не будем возвращаться — родители не отпустят. Но я уже узнала в агентстве аэрофлота — денег нам до Норильска-то хватит, но на проживание, на еду — вряд ли.

— За деньгами — не ко мне… — снова смеется Булат. — И даже продуктами не могу помочь, они все в садике под замком. Только картошку не запирают, вот ее принесу, отварите в дорожку.

— Да мы и не думали просить… Найдем выход, загоним что-нибудь из одежки. Где у вас барахолка?

Загнали Таину мохеровую кофту. Перед самым закрытием барахолки на нее, за двадцать рублей, соблазнилась тетка, которой она была явно мала: при примерке петли на спине предательски разошлись, чего тетка не увидела. Тая показывала покупательнице в карманное зеркальце то, что в нем можно было увидеть, а Татьяна, якобы проходящая мимо, восторженно ахала и просила уступить модную вещь ей. Начинал накрапывать дождь, народ тек к закрывающимся воротам, и тетка не стала торговаться.

Девочки чувствовали себя удачливыми.

Но в день отъезда случился ливень. Вымокли до нитки. Татьяна, с сумкой с продуктами, по пояс провалилась в канаву, замаскированную дождем под лужу. Переодевались в вокзальном туалете, половину съестного — батон, вареную картошку, масло, чайную заварку, сахар и соль — пришлось выбросить. Колбасу и вареные яйца сполоснули под краном.

Вагон был переполнен, и проводница, несмотря на купленные билеты, загнала их на третьи полки. Девочки не возражали, во-первых, просто не знали, что можно качать права, во-вторых, сочувствовали семействам с детьми, занявшим их места, одна мамаша была к тому же беременная. Да и сверху было удобней смотреть в окно. Даже поспали немного, несмотря на отсутствие матрасов и подушек.

В Красноярске их ждал сюрприз — билетов в заполярный, лелеемый в мечтах город, нет. Сменяя друг друга, стояли у кассы в надежде, что все-таки выбросят, поодиночке дремали на скамейке.

Тая пошла подышать в привокзальный сквер и наткнулась на цыганку.

— Едешь далеко, едешь надолго, все расскажу, что тебя ждет… Просто руку дай! — Она была немногим старше Таи, водила пальцем по протянутой ладони и быстро частила словами, смысл которых иногда ускользал. — Положи медную монетку… (Тая нащупала и вынула из кармане три копейки) … А сверху бумажную положи, да не бойся, никуда они не денутся, ты своей рукой накрой… (Тая послушно положила десятку и накрыла своей ладонью цыганкину). — О, встретишь мужчину, который перевернет твою жизнь, имя его на букву «В»… Все у тебя будет — и свадьба, и двое детей, но нескоро, и родителей нескоро увидишь…

Она дунула, плюнула в сторону, и, дважды прокрутившись на месте, стала неспешно удаляться.

— Цыганочка, милая, — бросилась за ней Тая, — верни деньги, пожалуйста, это все, что у меня есть, а я еду далеко, на что буду жить? — она чуть не плакала.

— Нет у меня твоих денег! — цыганка потрясла перед нею пустыми ладонями. — А будешь кричать, сделаю так, что твоя п… заговорит человеческим голосом!

Тая застыла, оцепенев.

— Едрена феня! — только и сказала ей Татьяна. — Хорошо, хоть мои при мне. Выгребай и отдавай свои, я буду казначеем. С цыганками нельзя разговаривать! Даже смотреть на них не надо, увидела — боком, боком, стороной!

Она смеялась, потому что все-таки выстояла билеты. Девочки купили по конверту и тут же, в аэропорту, написали коротенькие письма домой.

«Я не поступила в университет, а уехала на Север работать. Не волнуйтесь, ждите подробного письма, когда устроюсь на новом месте», — написала Тая.

Очень хотелось посмотреть в иллюминатор, что там внизу, ведь это был первый в их жизни самолет, но обе не выдержали, заснули, — сказались две бессонные ночи.

— Впервые летела и ничего не увидела, — сокрушалась Тая.

— Не стала вас будить при посадке в Туруханске, больно сладко спали, — пояснила стюардесса.

Вышли из здания аэропорта — и застучали зубами.

— Два-три градуса тепла, не больше, — определила Татьяна. Спасаясь от пронизывающего ветра, по очереди зашли в телефонную будку, вытащили из чемоданов самые теплые вещи, у Татьяны — свитер, у Таи — болоньевый плащ. Обеих бил озноб.

Еще в Красноярске, за те двое суток, что ожидали билеты, они решили, куда отправятся в Норильске в поисках работы.

— Конечно, в горком комсомола, — говорила Тая, — в производственном отделе знают все: где и какие рабочие руки нужны. Может, и направление дадут.

— Главное, на производство, на завод какой-нибудь, — соглашалась Татьяна, — там точно общагу предоставят.

Прямо из аэропорта на электричке доехали почти до центра города.

— Обрати внимание на эту табличку и запомни этот момент, — теребила подругу Татьяна, — мы едем на самой северной электричке мира! О, а в городе-то, смотри, ни одного дерева! Вот она, вечная мерзлота.

Тая уже ни на что не откликалась, так замерзла. «Тебе небось не так холодно, — думала она про подругу, — жир греет, а тут…». Хотела только одного: попасть в тепло.

На городской площади, в центре, у здания горисполкома, перед единственной увиденной ими клумбой, притормозили, опять из-за Татьяны.

— А вот, наконец, и флора! — смеялась та. — Смотри, какая травка — маленькая, с ноготок. Поди норильцы… норильчане… короче, горожане, здесь дыхнуть на нее боятся.

В горкоме комсомола на них, синюшных от холода и лязгающих зубами, сбежались смотреть инструктора всех отделов — школьного, производственного, комсомольской жизни… Поили чаем, жалели:

— Откуда вы взялись? Да как же вас родители отпустили? Какая работа, девочки? Посмотрите на себя!

— Мы вообще-то из Сибири, — объясняла Татьяна, — и у нас, у каждой, хоть небольшой, но рабочий стаж. Мы могли бы разнорабочими.

Позвали кадровичку. Она всплеснула руками:

— Нет, девочки, не теряйте времени, возвращайтесь­ обратно, никто вас здесь не возьмет, на той неделе две тысячи демобилизованных прибыло, на горно-металлургическом все места заняты.

— Да не можем мы вернуться! У нас и денег на обратную дорогу нет.

Девочки чуть не плакали.

— Наскребете до Игарки? Там большой лесопильно-перевалочный комбинат, всегда нужны рабочие, и там теплее, девочки, гораздо теплее.

Вернулись в аэропорт.

Выскребли все деньги. До Игарки хватило.

Игарка не иголка, ее не потерять…

…на глобусе недолго Игарку отыскать (из песни).

После серого кирпичного Норильска она показалась раем. Трава, кусты, пусть низкорослые, но деревья! Глаз отдыхал на деревянных домах, дощатых тротуарах, дорогах, плотно засыпанных опилками.

На работу взяли сразу. Обеих — вязальщицами пакетов на биржу пиломатериалов. Дали направление в женское общежитие — двухэтажный барак. Рядом стояли еще несколько — мужские, семейные.

Комендантша, она представилась Сталиной Степановной, взяла их паспорта и тут же вернула:

— Вы же не выписаны! Не могу заселить!

— А вот никуда не пойдем! Сядем на крыльце и будем сидеть. У нас направление, нам завтра на работу выходить… Да не могли мы выписаться, мы домой не заезжали после экзаменов, сразу сюда махнули! — втолковывала Татьяна комендантше. Та сдалась:

— Ладно, сделаю запрос в ваши города, выпишу заочно.

— Забыла совсем про прописку, — призналась Татьяна, когда они поднимались на второй этаж в свою комнату.

Тая же вообще не знала, что нужно выписываться-прописываться. Она уже ничего не соображала, хотела только спать.

Провалились в сон. На несколько минут проснулись, когда пришла третья жиличка, Валентина, низкорослая, с лицом, словно вырубленным топором. Попыталась с ними поговорить, радовалась, что теперь не одна, а со своими ровесницами — потому как ей после деревни здесь очень тяжело — кругом б…, курят, пьют, водят моряков…

— Вы-то хоть целки? — поинтересовалась.

Тая, изумленная, не ответила. Татьяна рявкнула:

— Дай поспать, дура…

Но поспать не удалось. В дверь забарабанили и, оттеснив Валентину, в комнату ввалилось несколько парней. Расселись по кроватям, нагло, с матерками обсуждая девушек, не обращая внимания на их протесты и попытки выгнать непрошенных гостей. Один — невысокий, даже щуплый, с нездоровым, землистым цветом лица, был для остальных, видимо, авторитетом, потому что слушались его беспрекословно.

— Моя будет! — сел он на кровать Таи. — Конечно, ничего особенного, в другом разе бы е… не хотел, моя Лариска лучше, но… с тех пор, как откинулся, витамина «пи» мне явно не хватает.

А она даже не поняла, что ее так напугало. Запредельно низкие, пакостные слова или тихий голос, которым эти слова были сказаны?

Татьяна уже подняла табурет, угрожая запустить в обидчиков, Валентина в открытое окно отчаянно звала на помощь, но появился спаситель.

— Что за шум, а драки нет?

В комнату вошел, пригнув голову, такой он был высокий, еще один парень.

— Вася, — заверещала Валентина, — девочки только приехали, еще даже не устроились, отдыхают, завтра им на работу, а тут…

— Слыхали? — обратился спаситель к парням. — Выходим все и больше не появляемся без приглашения!

И хотя все это было сказано негромким, дружелюбным, почти ласковым тоном, его послушались. Да и как не послушаться, парни едва доставали ему до плеч. Сам он, впрочем, задержался, расспросил, откуда новенькие и как их зовут.