Бесплатный фрагмент - Неумирающий снег

«Там, вдалеке, за далью неминучей,

Жизнь — со своею прелестью кипучей…»

О повести Ирины Уральской «Неумирающий снег»

Строго говоря, повестью это произведение можно назвать весьма условно. Точнее, повесть-то здесь присутствует, но сюжет о приключениях юной штукатурщицы туго упакован, как кочерыжка в кочан, в несколько слоев другого рода материалов, а именно:

— фрагменты газетных передовиц об ударной всесоюзной комсомольской стройке — БАМе (Байкало-Амурской магистрали);

— тексты популярных советских песен 70-80-х годов ХХ века;

— авторские стихи Ирины Уральской;

— дневник моряка, старшего брата Ирины Уральской, который в повести представлен тоже как брат главной героини Марины.

Прибавьте к этому неизвестно откуда взявшееся название. Вот такая разнолистная «капуста» получается. «Но это же эклектика, механическое сочленение разных разностей?! — подумает искушенный читатель. — Это не искусство!» О, «не пугайтесь, ради Бога, не пугайтесь», как пел Герман в «Пиковой даме». В нашем случае все с точностью до наоборот. Во-первых, замечу мимоходом, что с легкой руки основателя поп-арта Энди Уорхола, который обессмертил банки из-под супа и обрывки реклам в своих «нетленках», такие приемы, как включение документальных материалов в художественное произведение, стали считаться невинной шалостью (Вспомним того же Юлиана Семёнова и его всенародно любимую экранизацию «17 мгновений весны»). А во-вторых и в-главных, сегодня все средства хороши для воплощения авторского замысла.

Итак, первый слой — песни тех лет. Их тексты приведены в начале многих глав в качестве расширенного эпиграфа. Благодаря им мгновенно воссоздается атмосфера эпохи и включается неповторимый антураж времени, особенно в памяти тех, чьи детство и юность пришлись на 70-е годы…

Второй слой — статьи из «Комсомольской правды». Роль газетных вырезок неоднозначная. В первую очередь, это напоминание читателям о великой вехе в истории страны. БАМ был и остается самым грандиозным проектом в мире, Байкало-Амурская магистраль дала мощный толчок для ускоренного развития Сибири и Дальнего Востока. Длина магистрали составляет более 4 тысяч км и проходит по ранее необитаемой тайге, по вечной мерзлоте, по длинным тоннелям сквозь каменные горные массивы (длина одного только Северомуйского тоннеля составляет свыше 15 км). На строительстве БАМа работало более 17 млн человек из всех союзных республик. Это наша общая история, которую надо знать, которой надо гордиться. Но с точки зрения обычного человека, высвечивается непарадная сторона, будни героического строительства. Причем, героизм нередко был обусловлен не столько экстримом природы, сколько нежеланием или неумением начальства организовать труд и быт рабочих. Для наглядности сопоставим два ряда фрагментов — цитаты из газеты «Комсомольская правда» и текст повести.

ГАЗЕТА: «Важно знать, что Бурятский участок западного БАМа растянулся на 524 км… Он оказался самым сложным в инженерно-геологическом, сейсмологическом и климатическом плане. Его строительство потребовало новых научно-технических решений по сооружению тоннелей, мостов, искусственных строительных сооружений, линий электропередач».

ПОВЕСТЬ: «Таскать по этажам тяжелые ведра малярам приходилось вручную — лебедки не предусмотрены. Козлы из мокрого дерева тоже неподъемные. Мешки с мелом — по 50 кг. Положено женщинам или не положено 50 кг поднимать? Поднимай, не спрашивай». Заметьте, что женщины эти — 18-19-летние девчонки, каждая и которых сама весила чуть больше чем тот мешок.

ГАЗЕТА: «Бурятский участок вобрал в себя треть общей стоимости БАМа. Он отличался полным отсутствием автомобильных дорог, удаленностью от Транссибирской железной дороги и центра республики и, как следствие этого, малой экономической освоенностью территории. Здесь все строительные подразделения приходилось создавать с нуля».

ПОВЕСТЬ: «На улице температура опустилась до-40 градусов. Бригаду маляров перевели с жилого комплекса на отделку здания детского сада, внутри и снаружи. Валенки и ватные брюки очень пригодились. У детского сада всегда горел огромный костер. Красить замерзшие деревянные ставни серой краской снаружи было одно мучение. Краска и кисти стыли. Замерзшие, их варили в железном ведре каждое утро, в воде». И еще один любопытный нюанс. «Через час он пригнал бригаду, и за вечер сколотили нары во всю длину комнаты. Все спали счастливые и довольные», потому что до этого никто не позаботился устроить быт приехавших из Ленинграда девушек, и они спали на полу в одной из комнат промерзшего недостроенного панельного дома.

Вот наглядно представленный советский менеджмент 70-х. И это на ударной комсомольской стройке, находившейся под особым контролем ЦК партии, а на рядовых стройках в таком слувае что творилось? Похоже, что главной тягловой силой комсомольских строек были вот эти обмороженные девичьи пальчики, ну, и, конечно, богатырские плечи таких же романтичных, безусых парней. В повести это простое свидетельство эпохи, та атмосфера, в которой протекала жизнь героини и ее друзей. Автор не акцентирует внимания на проблеме, и читатель волен сам поразмышлять о том, какие механизмы подтачивали мощь державы изнутри, или, может, вовсе не замечать такого неудобного сопоставления. ведь сейчас «в тренде» ностальгия исключительно «в розовых тонах».

Может, эта стойкость ребят и девушек тех лет, помноженная на романтизм и душевную чистоту, может, это и означает «неумирающий снег»?

По сути, по значимости следующий слой композиции должен быть первым, поскольку именно в нем заключается главная идейная нагрузка произведения.

Повесть посвящена старшему брату автора, Мише Костину, радисту, моряку дальнего плавания, дальневосточнику. Его дневники и письма по объему занимают треть книги, Это самостоятельное повествование, никак не связанное с основным сюжетом. Дневниковые записи повествуют о морских путешествиях, дальних странах и буднях рыболовецкого флота. Рисковая была затея — включить в художественное произведение реальные путевые записи реального человека, причем без всякого редактирования! Но дневники написаны прекрасным литературным языком, ясным и точным, в полном соответствии с классическими образцами жанра. Это увлекательный рассказ, в котором четко вырисовываются не только экзотические моря и страны, но и характер героя, замечательного парня, харизматичного, пытливого, внимательного, веселого, с развитым чувством долга и твердыми моральными принципами. Не удивительно, что главная героиня обращается к дневнику брата за утешением и моральной поддержкой каждый раз, когда подступает отчаянье и ощущение тупика. Страницы Мишиного дневника распахивают для нее портал в огромный, яркий, неведомый мир, поднимают над сиюминутностью. И, конечно, Марина сверяет с позицией «мудрого и многоопытного» старшего брата, как с эталоном, свои поступки и решения, свой жизненный курс. Таким образом, в архитектонике произведения эти дневники выполняют роль структурообразующего начала, стержня. Этот символ верности мечте, урок веры в свои силы и стремления к победе — может, это и есть «неумирающий снег»?

Язык повествования колеблется в диапазоне от самого что ни на есть разговорного до высокого лирического стиля. Рассмотрим отдельно сюжетный каркас повести, написанный прозой. До чего же искусный рассказчик Ирина Уральская! Богатый, сочный язык, с меткими определениями, интересными модуляциями, диалектными словечками. Но в какой-то момент, начинаешь понимать, что влияние интернета на наших молодых писателей не всегда позитивное. Целая орда блогеров заполнила сайты и соцсети, размыла границы устной и письменной речи, большинство из них чудовище безграмотны. И мы, ошеломленные этом напором, уже начинаем отвыкать от того, что у письменной речи свои законы, а тем более, у художественной прозы. Пагубное влияние моды порой чувствуется и в повести Ирины Уральской. При чтении иногда возникает чувство, что вы читаете стенограмму устного рассказа и здесь явно не хватает взыскательной редакторской правки. Но при всем при том книга читается легко, увлекательно, а в кульминационные моменты поднимается до высокого стиля. Возникают красочные стилистические находки. проявляются особенности народно-песенного жанра:

«Он ушел. Марина посидела немного. Кошки скребли своими когтями, всю душу выскребли. Марина надела красные босоножки на толстой пробковой платформе, вышла на крыльцо с голубыми деревянными перилами. Больше здесь нечего было делать». Эти красные босоножки на голубом крылечке — сугубо народный прием, зачин перед главной темой. Сравните: «Посадила розу край викна» — трижды повторяется эта строчка, прежде, чем спеть про мужа- примака, алкана и абьюзера. Или: «Посию я огурочки близко над водою, Сама буду поливаты дрибною (т.е. мелкою) слезою» — начало плача по милому, который забыл, разлюбил. (Казачьи народные песни). Вот они где проявились, глубинные корни, связь со своими истоками у уральской казачки Ирины Димитренко  (настоящая фамилия автора)! В одном из стихотворений она пишет: «запеть старинную, казачью, и боль, как будто, отпускает…»

Вообще если внимательно приглядеться, становится ясно, что повесть написана поэтом, человеком, привыкшим формулировать свои мысли в поэтических образах. Ведь поэзия — это не украшенная бантиками рифм и метафор проза, это качественно другой вид осмысления жизни, более компактный, как маленький чип по сравнению с огромным роботроном. Объем заключенных в них смыслов может быть одинаков, независимо от размеров. Повесть проросла из поэтического зерна. Стихи, включенные в ткань повествования, появляются в кульминационные моменты, но и сами по себе они, следуя за рассказом, тоже создают некую свою повесть, другую, летящую как бы поверх событий, не иллюстрируют их, а очерчивают параллельную реальность в тонком мире, возможно, увиденную глазами ангела.

Привожу несколько фрагментов.

Петербург — это город. Петербург — это холод,

это странное чувство бессонных тревог.

Это юность, сгоревшая будто порох,

и любовь, споткнувшаяся об порог…

________________________

Штормит за окнами пылающий октябрь,

Печали носит ветрюган полночный,

Дымит парами чёрный твой корабль.

На Гибралтар, в путину- путь челночный._

__________________

Было девчонок восемь,

Восемь приехавших в осень,

Ждавших больших открытий,

Вселившихся в общежитие…

Было девчонок восемь,

Канувших между сосен,

В летописях — ни строчки,

Где вы, мамины дочки?

— — — — — — — — — — — — — — — — — —

Дорога уходила в бесконечность,

И таял снег на встречке и губах.

Над миром плавал дух, его предтечей

Сокодвиженье в деревах.

Всё было хорошо, но бесполезно

Рвать душу по ушедшим от тебя.

Молитва слёзным дождиком воскресным

Давно уж пролилась.

___________________________

Прощай, мое увядшее столетье.

Растаял снег на волосах,

Кузнец со скрипочкой о лете

Уж не споет на травах и басах…

Прощай, мое заблудшее, живое,

Не разведённое тоской,

Упавшее в колодец слово,

Родившееся под рукой.

И наконец, рассмотрев подробно все элементы композиции, убедившись в их необходимости для общего замысла, давайте бросим последний взгляд на самую первую строчку повести. Помните? Слова песни Юрия Кукина: «Горы далекие, горы туманные, горы, и улетающий, и умирающий…» — Стоп! Вспышка! Нет, не умерли еще в нашей памяти Ваши прекрасные песни, всегда живы в наших сердцах эти летучие воспоминания, эта прошедшая, но не потерявшая свои идеалы молодость. «Неумирающий снег» — вот из этого внутреннего диалога современного поэта с поэтом 70-х родилась эта повесть.

Литературовед Наталия Стеблюк

июнь 2023 г.

ЧАСТЬ 1. Обратный отсчет

Горы далёкие, горы туманные, горы,

И улетающий, и умирающий снег.

Если вы знаете, где-то есть город, город,

Если вы помните, он не для всех, не для всех.

Странные люди заполнили весь этот город,

Мысли у них поперек и слова поперек,

И никуда не выходит оттуда дорог.

песня 70-х, автор Юрий Кукин

1980 год. Ленинград

— Не был ты на хороших танцах в Северобайкальске. Представь себе, Саш, дощатая танцплощадка среди тайги, — громко говорила девушка.

— А зачем нам Северобайкальск, Марин? Нам и здесь хорошо, да? — улыбнувшись мягко, чтобы не обидеть, отвечал парень.

— Сашок, знаешь, что интересно, то что посреди соснового бора круглая поляна. Сосны бамовцы обнесли досками, выстроив танцпол, огородили железной сеткой-рабицей. Построили под эстраду возвышение по типу летнего театра. Народу тьма-тьмущая. Ансамбли под гитары играли и пели бардовские таёжные песни, сочиняя прям там, — пламенно, почти не слушая собеседника, отвечала девушка, жестикулируя и привлекая внимание прохожих.

Парень глядел ей в рот, не отводя глаз и молчал, только улыбался широко. Пара гуляла по Парку Победы, кружа по тропинкам. Попутно кормили уток остатками пирожков, прохаживались вокруг озёр, соединённых мостиками, и поглядывали на обычные лодки с веслами, которые стояли на приколе. Было ранее воскресное утро. Билетерши не продавали билетов на аттракционы. Лодки тихо и печально качались на приколе.

То и дело рассказчица отвлекалась от разговора и обращала внимание: то на клёны с проклюнувшимися почками и зелёными клейкими листочками, то на людей, то втягивала носом воздух, наклонившись к сосновой ветке, ее интересовало всё.

Девушка была невысокая, полноватая в бедрах, стан был крепок и строен. Оглядев себя, припоминала.

— Я скроена по принципу Венеры, — хвасталась она иногда в компании подруг, а те скептически подсмеивались.

— Тогда я Афродита! Смотри, грудь еле видна, талия почти сливается с бёдрами, а рост как у скульптур в Эрмитаже, — не улыбаясь, как бы серьёзно говорила Лена, ее подруга по общежитию.

— Осталось руки оторвать и точно Афродита, — куря беломорину, поддерживала разговор белесая и широкоскулая Лёля, сплёвывая в пепельницу и морщась от едкого дыма, без конца поправляя редкие волосы, слипшиеся и непросохшие до конца, но уже пушком торчащие вокруг головы. После выхода из душа она сидела с полотенцем на плечах. Ее глаза были посажены далеко от носа, а сам нос был широковатым. Ножки худые и тонкие, она их спрятала под одеяло.

— А я кто? Какая богиня? — спрашивала Татьяна, худющая, скуластая, невысокая, в цветастой короткой юбке и маечке с портретами группы «АBBА» на груди…

— Ты у нас Золушка сегодня, иди чайник поставь, — сладко потягиваясь, говорила тогда Галка.

— Сама иди, умная… Где конфеты? Тю-тю. С чем пить?

Но эти разговоры шли в общежитии. А здесь щебет птиц и новый парень, как с ним себя вести, еще не знала. Она отгоняла от себя яркие картинки ее сегодняшнего быта и уносилась в тайгу.

Юбка на девушке была по новой моде, ниже колен, средней длины. Мини-юбки семидесятых уходили в прошлое, к великому сожалению парней. Батник на пуговках и стоячий раскидной воротничок с удлиненными концами она достала в «Пассаже» — в туалетах торговали фарцовщики, конечно, с переплатой, зато остромодная вещь. На девушке всё сидело как влитое.

День был весенний, в парке народу было немного. Обычное хмурое утро воскресного дня. Спортивным бегом занимались многие, и по всем дорожкам виднелись бегуны между деревьев, да молодой дворник метлой лениво мел дорожки. Дворниками шли работать ребята и девчата, приехавшие в город, им давали одну комнату в коммуналке. Утром работали, днем учились.

Познакомился Сашка с девушкой на Восьмое марта. Друг пригласил к ним в мужскую рабочую общагу девчонок, героически обещая неприкосновенность. В результате Марина оказалась в его постели, но ничего непоправимого не случилось. Спать негде было, и он предложил свою постель, обещая девушке не трогать ее. Почти не спали, она и он ютились на каркасных кроватях поодаль друг от друга. Ночь прошла благополучно, хотя был момент, когда Сашке хотелось подойти, навалиться всем телом на девушку и задушить ее в объятьях. В благодарность за его терпение она пошла на свидание.

Парень тоже был невысок, и совершенно квадратные плечи выдавали в нём работягу, такие со всего Советского Союза приезжали в Ленинград тысячами. Они работали на заводах, на стройках и на всех тяжелых работах. Одет неброско в рубашку в клетку и брюки. Джинсы на таких крупных было не достать. Небольшие рыжие усы — это обязательное для парней дополнение.

Лимитчики

Их не любили исконные жители — ленинградцы, и от них «прятали» своих невест. Как бы на квадратные метры не заселился такой работяга.

— Слова у песен не все помню, а мелодия вальсовая. Странные люди заполнили весь этот город. Мысли у них поперек и слова поперек.

Она закружилась и запела, двигаясь легко и плавно, вальсируя по асфальтовой дорожке Парка Победы.

Танцевальные тренировки не прошли даром, да и природная гибкость и подвижность была присуща молоденькой девушке.

— Народу на этих танцах, поверь, страшное количество. Запах хвои. Сопки невдалеке. Кавалеры разных мастей: солдаты, студенты, рабочие со всех республик — практически одна молодежь. Согласись, на ленинградских дискотеках всегда парни вялые, девок полно, им всё скучно.

— Повезло некоторым.

— А здесь извини, парниша, шевелиться надо было, иначе без дамы останешься. Причем нравы царили вольные, — сказав, Марина счастливо и стеснительно засмеялась.

— Это я репортаж с места событий веду. Да если я не хотела становиться женщиной, так и не стала. Тут поверь, страшно, Сашка, бывает… Как посмотрела вытравленного младенца на окошке в банке — как в кунсткамере… Ручки и ножки есть, три месяца всего, а человек. Даже видно, что мальчик. Красный, сморщенный, видно, что было ему больно в последние мгновенья, так искажено личико, аж сердце замирает, глядя на него. Всё. Крест на пузе — на подружку свою Ольку смотреть не могла. Вытравила… Перец, кажется, с водкой пила и парилась сидя на ведре. В ведро тоже лавровые листы кладут или еще что-то пьют. Ну их!

— А я детей люблю!

— А Байкал до чего прозрачен и холоден, камушки видать. Да банально это. Во всей литературе написано «камушки видать». А иногда ничего не видать… Волны, как собаки, холодные, мелко и пена, пена… дно — галька одна… Ветрище как задует, и — ни одного кораблика… Вечность рядом… руку протяни и потрогай, как время остановилось, как в космосе. Ни души на берегу.

Они еще погуляли и, видя Сашкино невнимание к ее рассказам, она сказала: «Пока и до встречи», — уже зная, что к нему она более не придет, никакой романтики в парне. Корявое суровое лицо правильного комсомольца. Ни искринки в глазах. Как тукнутый по башке. Молчит и молчит.

А Сашка надумал жениться: «Предложу ей замуж, растает и как миленькая забудет и про Байкал, и про танцы. Будет борщи варить. В общаге комнату дадут, он на хорошем счету, непьющий, серьезный. Деньги хорошие платят. Она маляр, так что и квартиру лет через десять дадут. Чего еще надо? Про любовь он как-то не задумывался, работал и работал. Придет в общагу, картошки нажарит и спать. Изредка пиво в воскресенье. Про рыбалку забыли, какая рыбалка в Ленинграде? До нее ехать и ехать. Думал, дома в деревне работы полно, в отпуск поеду, отвлекусь от стройки — то баню починить, то забор поставить, уже наловчился строгать да пилить. Мамка рада будет, и Маришку возьму, пусть местные посмотрят, какую красавицу привез. Одевается хорошо, танцует легко, и глаза зеленые, бутылочного цвета с желтыми крапинками, красивые.

В общем, жениться надо, девка подходящая, не изгулялась еще. А маманя пироги ее научит печь да блины. Какие мамка блины печет с домашним творогом, с малиной дикой. Интересно, ела она дикушку?»

— Встретимся завтра? Я билеты в кино куплю. Может, сейчас пойдём?

— Да нет, я в техникум вечерний хожу по вечерам, на сметчицу учусь. Мне гулять особо некогда.

— Что за техникум?

— На Дворцовой набережной. Я горжусь, когда иду по набережной в техникум. Мне нравится единственный предмет, политэкономия. Ох, и препод! Всю историю мира знает. А как интересно про Ленинград рассказывает. А сколько любовников, оказывается, у Екатерины первой было! Не перечесть. В общем, пока, надо бежать… Может, и увидимся. Как сказать. Она весело чмокнула его в щечку и скрылась за клёнами.

Раза два вызывал ее Саня, стоя на входе в общежитие, вахтёрша не пропускала его, да так и не дождался.

На том и разошлись навсегда.

1979 год. Ленинград

Марина обычно долго возвращалась с работы. Темные окна в метро угнетали. Гробовые тоннели пролетали каждый день, и под землёй ее душе было тесно, и грустные депрессивные мысли одолевали. Где тут Ленинград? Видим одну мертвую подземную холодную дорогу и туда, и обратно по полтора часа. Придя с работы и быстро переодев парадные кофточку и брюки на халат, шла на кухню. Там, как всегда, кто моет посуду, кто режет картошку, кто варит макароны. Только ее Валентина могла сварить сложное блюдо — суп с курицей. Варила сначала на медленном огне курицу и ставила на холод, бульон получался прозрачным, а рис варился отдельно, добавляла в тарелочку и грела. Бульон и рис — жиденький суп. Обжаривала лук туда же. Всё. На другой день с этим бульоном могла рожки приготовить. В общем, французское разнообразие. Все с завистью смотрели на ее приготовление, только слюнки глотали. Мыла посуду не моющими средствами, а только хозяйственным мылом.

— В мыле нет химии, — говаривала она.

После стирки белья по полчаса промывала белье проточной водой. Не дождешься, когда освободится кран. Рейтузы висели во всю комнату и сушились, белыми птицами светясь в темноте. В комнату гостей не приведешь, стыдно. С Валей жить было хорошо. Лишние не ходили. Было стерильно. Тихо. Но неуютно, как в казарме.

Утро в общежитии на улице Свеаборгской начиналось с гимна Советского Союза и новостей мира и города, а вечер — посиделками в комнате Лёли Макаровой. Там всегда дым коромыслом, хоть топор вешай. Все лежали на койках и курили. Было шумно, и никто ни на кого внимания не обращал. Всегда орала блатная музыка Высоцкого или попса. Девчонки соскребали рожки прямо из кастрюли, наваливали в блюдо, ставили посередине, чтоб не мыть лишний раз тарелки, рожки иной раз нахально стаскивали у других, поменяв кастрюльки. Олькино беспардонство не раз выручало до получки. К ним открывали банку кильки. Только у Вали Николайчик, которой на вид было лет сто, а на самом деле всего двадцать пять, не удавалось стырить ничего. Она пасла любовно свое варево до полной готовки и торжественно уносила в свою комнату, вкусно натомив воздух в общей кухне с высокими увитыми лепниной потолками.

В этот раз новость обсуждалась одна. Оля открыла форточку и впустила свежего воздуха. Она затянулась папиросой «Беломорканал», не торопясь, стала рассказывать, смахивая в банку из-под кильки пепел, про свои любопытные дела.

— Я ходила на Невский проспект, там есть УНР №36, в окошко подаешь заявление и всё, через несколько дней вызовут и на БАМ.

— Лёль, а как добираться? За свои, что ль? — спросила ее Галюшка, вечная ее подружка.

Невысокая и ладная, с живым выразительным взглядом.

Обе были из Копорья. Вся эта компания, собиравшаяся в комнате, была в сосновом пригороде Ленинграда, ездили праздновать Новый год. Место красивое и ребята здоровые и неизбалованные, хотя все здесь в городе работают. Семьи нормальные, хозяйственные, мамки как мамки, работают. Гуляли весело и пили, и ели вволю, встретили и проводили хорошо. Вся компания вместе и приехала назад на электричке.

Галюшка густо мазала ресницы тушью ленинградской фабрики, поплевав в коробок, наносила так рьяно, что измазывались и веки, и подглазья. В основном она была молчаливой, но ее молчание было живым. По ее мимике всем было ясно одобряет ли она сказанное или нет.

Работая малярами, они не забывали и краситься подолгу, и делать самодельные маникюры. Каждый день к Галюшке приходил друг Вова Прелов из Копорья, а к Оле по водосточным трубам лазил на второй этаж Волков Серёжа. Оставались негласно ночевать. После проверки и отбоя.

— Ты Вову любишь? -спрашивала Марина

— Не приставай. Сама не знаю. Причем здесь любовь? Брошу его замуж не берет, а только спит, — отвечала Галина, продолжая красить глаза, макияж к ночи и маникюр — быть обязан. Мамки, конечно, не в курсе любовных дел дочек. Самое смешное, что и семейные парни лазили по водосточным трубам к женам своим — те, кому мест в комнатах не дали. Вызывало это всеобщие подколки и смех. В основном жили две семьи в одной комнате, перегороженной шкафом. Пространства — ноль, а еще дитё. Все лишние выметались в одиннадцать ночи вахтершей и комендантом, но это потом. Сейчас шло бурное обсуждение.

— Командировочные дадут и билет купят на самолет.

Под расписку выпишут снаряжение. Фуфайки, валенки и прочее.

— Вот это да! Ты летала на самолете? — спросила Мариша Лёлю.

Ольку никто не называл Олькой, она была в компании Лёля.

— Нет, не летала.

— Да никто не летал, — подтвердила Ленка.

Леонорка

Ленка Войлокина лучшая подруга Марины. Сирота, выросшая у бабушки под Псковом, она имела хорошее воспитание в том плане, что не курила и не пила. Марина с ней быстро подружилась. Лена всегда восхищённо слушала ее стихи. Она была типичной псковичанкой, как думалось казахстанке Маринке, светлая с рыжеватыми космами не всегда причесанных волос. Бигуди не любила. Волосы и так были густые. Молодые щеки были упругими, глаза имели выгоревший небесного цвета вид, подкрашенные голубым цветом веки усугубляли впечатление голубоглазой девушки. Это бывает у людей, много времени проводящих на воздухе. Была в ней основательность, размеренность человека, всё делавшего с расстановкой, с чувством и знающего, что тебе никто ничего не должен и не придет на помощь. Рассчитывать не на кого. Всё пошагово расписано в такой жизни и продумано. Юмор и то был негромкий. Смех стеснительный.

Романтика Ленинграда увлекала их, и они ходили по спектаклям и новым местам. Лена была высоченная, занималась спортом в школе, греблей и игрой на балалайке. Вместе с Маришкой они составляли уморительную парочку нестандартных фигур. Маринка, любившая всех нарекать милыми кличками, тут же назвала свою любимую подругу Элеоноркой…

В городе Острове в детстве дружила попеременно то с Ромкой цыганом, жившим оседло недалеко, то с дальним братом Колькой, только сводным. Они без конца дрались за Ленкино внимание и ругались площадно. Ленка не знала, что выйдет замуж за Николая, с которым дружила с маленьких лет, бегала рыбачить, играла в прятки и ходила в лес за грибами. За этого сводного брата. Жизнь в Острове со свекровью и двумя детишками будет обычной. Письма, которые она будет писать Маришке жалобные и ностальгические. Коля попивает, а свекровь держится за Ленку как за соломинку. Посылки будут радовать, и единственная мечта — это ожидание приезда Марины. Но невероятные изменения в судьбах стран разведут эти две души навсегда. Она останется на своём Острове, а Маринка на своём, и нельзя с этим ничего поделать.

— Вот бы уметь заглядывать в будущее… — говорила она Марине.

— Я тебе погадаю на картах, меня мама учила.

— Да ну тебя, мне цыгане гадали, ничего хорошего не ждет, обычная судьба… замуж… дети.

Она доставала сложенный вчетверо носовой платок, и Маринка отбирала его и нюхала, духи были в платке очень интригующие.

— Духи «Может быть» — Польша, — отгадывала она.

Ленка отбирала платок и смачно вытирала нос.

— Не расстраивайся. Судьба играет с нами в разные штуки. Будет полно и хорошего, и очень хорошего, остальное вытерпим, — оптимизм Маринки был всем известен.

Ленка вздыхала — бабка старая совсем одна дома осталась. Ленка знала, что рано или поздно ее отпуск кончится в городе Острове. А вот с Лёлей и Галюшкой их роднили танцы, на них без Лёлиного нахальства делать нечего. Там только отбиваться и драться уметь надо, и материться. В тёмных углах караулили местные девчата, и такие бывали разборки похуже мужских драк. Гнали чужачек, выдергивая волосы и выталкивая взашей. Было бы кого охранять. Из походов на танцы возвращались возбужденные, со смехом рассказывая и пересказывая подробности друг другу и тем, кого с ними в этот раз не было.

Мечты о городе на Неве

Маринина мама — учительница русского языка и литературы в маленьком совхозе. Обычно дети учителей шли в институты. Марина после экзаменов увидела газету «Комсомольская правда» и в ней адреса ленинградских ПТУ. Профессионально-техническое училище №7 было выбрано практически наугад. Написала письмо, получила вызов в группу маляров и, набрав полный чемодан учебников, поехала одна в Ленинград. Хоть школу и закончила, но исполнилось Марине только шестнадцать лет — с шести лет в школу пошла.

А дома Ленинград был любимой темой. Мама ездила туда не раз, и фотографии, и рассказы хранились дома как реликвии. Старший брат тоже бывал не раз в Ленинграде, привозя массу впечатлений. Вот и зародилась мечта.

— Поеду, там столько возможностей! — говорила сестренке Татьяне.

— Далеко, но почему нет, попробуй. Не получится, вернешься.

Приехала Марина, полная надежд ранним промозглым утром. Сидела на лавочке и ждала, выпив кофе, когда откроют метро. Кофе был противным с привкусом солодки, приторное и полное кофейной жижи, хоть гадай, а пирожок старым и квёлым. «Такие у нас дома не едят даже собаки», — подумала Марина.

Спускалась по эскалатору не дыша. Всё гудело, и лента катилась нескончаемо. Чемодан тяжелющий, полный учебников, взятых для подготовки и поступления в институт, мама положила трехлитровую банку солёного свиного сала… Эскалатор страшно гудел, все бежали вниз, не дожидаясь приближения конца ленты, и она побежала и прыгнула с эскалатора, неудачно подвернув ногу.

Вышла на станции «Космонавтов». Вокруг ни души, пустыри одни, и далеко высилась девятиэтажка и большие новые квадратные корпуса. Спросила шедшую навстречу женщину:

— Там училище находится? — показывая на здания, та в ответ кивнула, занятая своими мыслями поспешила дальше, глядя на небо.

Собирался дождь. Марина утвердилась в мыслях, что это — оно самое. Общежитие рядом с училищем. Этаж в девятиэтажке — для одной группы — блок. Комнаты большие на несколько человек. Ей досталась комната, в которой не было второго стекла — разбито совсем. Не было стола и не было постельных принадлежностей. Не было и всё.

Горько для начала. Пошла по пустым комнатам, нашла драное одеяло. Вставила его в свой собственный пододеяльник, заботливо сунутый мамой. Ночи в Ленинграде холодные даже летом. Август — нежаркий месяц. Приехала самая первая.

Сразу Марину послали в прачечную отрабатывать. Несколько дней показались адом. Работала на конвейере. Тут и пар, и жар, и работа такая, что взрослые не выдерживали. С непривычки тошнило, и голова болела, приходила голодная и после столовой ела сало с хлебом, а перед глазами плыли и кружились белые простыни, наволочки, пододеяльники, солдатское бельё.

В комнаты постепенно вселялись девушки, приехавшие из разных мест.

Пыталась сравнивать прошлую жизнь дома, кровать за печкой и за занавеской, и жизнь в светлой огромной новой комнате в новом общежитии, и радовалась. В сравнении, оказывалось, были одни плюсы. От одной мысли, что она в Ленинграде — городе, построенном Петром Великим! Вся душа начинала петь! Рядом с училищем метро, кинотеатры, магазины. Ни одной минуты не жалела, что поступила в училище. Прошла медкомиссию. Некоторых отчислили. Набор закончился. А молодежь ехала и ехала со всего Союза. Из Украины, с Кузбасса, с Узбекистана и Сибири. В еще незаселённые комнаты до сентября пустили туристов, спортсменов из Ульяновска. С ними она играла в волейбол на большом поле между корпусами.

Постепенно налаживался быт, стекло вставили, принесли стол и стулья, врезали замок в дверь, комнату девушки обжили, и стало уютно и от нарядных покрывал, и от чистой постели, и от всяких женских штучек, украшавших тумбочки. Мама прислала одеяло и подушку.

Целый месяц бродила по улицам Ленинграда, по музеям и театрам. Завела дневник и записала впечатления и стихи.

Рандеву

Я памятник себе… А. С. Пушкин

Я возвращаю юность

С окнами на Петербург.

Величественный, аукнись

Мрамором фигур,

Нахлынь и наводненьем,

Выплёскивающим Неву,

Отдай хоть одного гения

На рандеву…

Он выйдет с вод причала,

Кивнет и не уча:

— Мадам, вы всё в печали?

Стряхнет ледок с плеча.

Присядет на постамент,

Своих же тяжких глыб.

По-человечьи взглянет

На рыб…

— Я вас любил быть может.

За трепет лунных фаз…

Простите, век тревожен,

Пора страдать за вас.

Мы будем на дворцовом

Стоять сыром ветру.

А мост качать основы,

Как черную икру…

Потом осядет берег.

Мелькает ночь, как день.

Подаст слепому денег.

Перчатки за ремень,

Заткнёт… и удалится,

В свой слюдяной покой,

Надолго воцарится

На речке роковой…

И. Уральская

1976 год. Ленинград

Неповторимый дух города. Морской порт, вода маленьких каналов. Парочки, целующиеся везде, в любое время: в метро, в парках, на набережных. Кафешки, каждое с неповторимой кухней. Маета и суета, многолюдность, адские потоки, всасывающие людей. Жерла больших магазинов — просто кратеры, кипящие лавы людей. Очереди за любым товаром. Удивительные здания, гордые своей историей. Они довлеют над тобой, и ты чувствуешь себя всегда микроскопической величиной…

Ах, эти концерты приезжих любимых групп! ВИА «Самоцветы». ВИА «Пламя». ВИА «75»! А салюты и давки на парадах. Разводные мосты и страх остаться на улице до утра. Настенная графика, вкуснейшее в мире мороженое, самое дешевое удовольствие и пирожки.

А скульптуры и барельефы на каждом здании. Атланты — мужчины, и кариатиды — женщины, держащие небо. Львы здесь вдали от Греции и Рима. Музы, слетевшиеся сюда и правящие этим городом.

Рабочие и работницы — мы, чувствующие себя неуютно, попавшие на праздник жизни с черного входа. Смеющиеся фонтаны. Кипение кинотеатров — развлечение и практически надежное место встречи, явки всех влюбленных, место свиданий зимой в холода.

Общежития. Всегда по одной схеме: вахтер, койко-место, душ, общая кухня — душиловка воли и чувств, место, где скован по рукам и ногам.

Огромные магазины и множество товаров, на которые у тебя никогда не будет денег. В день получки обязательный поход туда и долгое нерасставание с заработанным, и всё же пустые карманы уходящих полуизмождённых девушек, напившихся чудесной радости приобщения к миру, где всё рядом и кажется уже твоим.

История царей, царевен, бродящих в анекдотах и маленьких рассказах.

Метро.

На каждом шагу буква «М». Спустившись вниз, попадаешь в новую сказку и удивляешься его размерам, стилю, огранке, каменности этих пещер Али-бабы, быстроте поездов, их появлению из черноты и многолюдности нескончаемого потока… Туманы…

Петербургские туманы

Петербургские туманы — это прелесть что такое.

Это гиблое местечко, невозможно неземное.

Петербургские туманы заслонили юность паром,

Я гуляю там доселе с динозавром и гусляром.

Мне купаться в платье белом не пристало,

Ну так что же?

Петербургские романы были очень осторожны.

Ой, спасибо доброй мамке, научила жить с опаской.

Я всё пряталась в туманах и росла под ёлкой красной.

Новогодней и нарядной, и большой, как дом высотный.

На болотах мшистых, кислых, было здорово и классно.

Огоньками вспыхнет ёлка или это дух болотный?

И. Уральская

Песчинка — ты!

Каналы, опутывающие город, прекрасны своими артериями. По ним течет вода, празднично светящаяся то от солнца, то от фонарей ночных. Каналы с корабликами, катерами, лодками, ограненные гранитом, ажурными мостами. Памятники на площадях.

Церкви, удивительное множество храмов. Всё время напоминание о Боге. Соборы напоминают о твоей маленькой сущей душе, практически теряющейся на фоне величественной вечности, движущейся стремительно вперед и поглощающей эти потоки людей, их деятельность и загребающей, берущей только ценное у человека, даже маленького, строящей себе свой мир, вечный.

Мы — только кирпичики этой вечности…

Это Петербург

Петербург — это город. Петербург — это холод,

это странное чувство бессонных тревог.

Это юность, сгоревшая будто порох,

и любовь, споткнувшаяся об порог…

Петербург — комочек души несогретой,

Заблудившейся, в царской роскоши сна.

Это маленькой девочкой в ореоле берета

Средь бесчисленных толп возникает оса.

Жалит бедную память без спроса,

Ленинградская серо-златая пастель.

Кружит в небе метро. По спирали уносит

Все несчастья, слетающие с петель.

Петербург — это город амбиций зелёных,

и тщеславия пыл, и актёрства талант.

Это жизни, помноженные на миллионы,

протирающие дырки в джинсах — штанах.

Петербург, отстранённый с атлантами окон,

с изумрудной Невой, и гривами львов.

Лаокоон в змеиных объятьях высоток,

Заколдованный рыцарь серебряных снов.

Петербург — это больше чем город.

Это пуп, обжигающий тело Земли.

Это вечно сосущий неистовый голод.

Это в парусниках корабли.

Нет, не верьте девчоночке, в босоножке

потерявшей в Летнем саду каблучок,

зацелованной Питером от макушки

до холодной лодыжки шелковых ног.

Петербург — сладкоежка, сапожник, колхозник,

чудо видевший во плоти.

Это хитрый китаец, обживающий остров,

Вечный странник и книг архетип.

А потом Питер в розовом, Питер в белом,

Питер в красном мохнатом чаду,

вдаль плывущий торжественно каравеллой,

с пушкой, стрельнувшей по ютуб.

И тогда, и сейчас это город проклятий.

Город зла, и обитель пороков и бед.

Это город великих обид и объятий.

Это там, где в глаза смотрит ангел и бес.

Петербург, прокляни меня, вспомнив случайно,

я не сахарный снег, растворивший печаль.

Шпиль под рёбра воткни и открой свои тайны,

умирать позови на садовую шаль.

Петербург — это Пушкин в домашней поддевке.

Это Анны Ахматовой профиль у стен.

Это ранней любви свиданья на остановке.

Это маленькой женщины сплин.

И когда вырастают за спиной кони Клодта,

закрываются двери театров фойе,

ты выходишь, глотая питерской соды,

слёзный воздух мороза извне,

Понимаешь, служение Петербургу —

это вечно возложенный крест.

Пожимаешь большую руку у друга:

— Ну, прости, коль соврал, я свободный поэт.

И. Уральская

Воровка

Реальность и дневники немного расходились по впечатлениям.

В новом ПТУ Марина сдружилась сразу с девочкой Тамарой Макриной. Макрина была аккуратной и рациональной. Экономной. Каждую мелочь пересчитывала. Все что имело цену сто раз проверялось. Ели, и пили вместе, но она всегда все до последней крошки съедала. Каждую конфетку и печенье прятала на чёрный день. Родители среднего достатка воспитали в девочке неуемный расчет.

Но если бы только это распространялось на вещи, которые она никому не позволяла трогать! Тамара мечтала очень выгодно выйти замуж и эти разговоры велись в комнате всегда. Куда поступить после училища? Только туда где больше парней и не абы каких! Мечта была выйти за моряка дальнего плавания.

— Марин, счастливая твоя сноха будет. Брат в плавании, а она гуляй с кем хочешь! Деньги привозит, а сам в морях по полгода!

Марина обижалась:

— А любовь? Мой брат так не сможет. Он бросит моря!

— А его жена тогда, бросит его и детей заберет. Нет, всем морякам жены изменяют.

Марине стало казаться после ее расспросов что и дружит она с ней только надеясь познакомиться с ее братом. Но о плохом не думалось. Все они мечтали выйти замуж за лучшего парня. А кто как не ее брат лучший.

— Ладно, я шучу. Я бы не изменяла и была бы верной женой!

А твой брат приедет к нам?

— Обязательно приедет. Он любит этот город, бывал здесь. Я тебя познакомлю обязательно.

Мама без конца присылала Марине деньги: то одно купи и пришли, то другое. Время дефицита было.

Позавидовав, Тамара стала шептаться с другими:

— Маринка крадет у нас всё, пересылает в посылках домой! У меня зубная паста пропала вчера!

Маринку закрыли в боксе. Помнит она длинный стол, все сидят как пришибленные. В центре — Марина, не понимающая происходящего. У всех печать приговора на лицах.

Вот староста — девушка с большой укладкой и черными крашеными волосами, говорит:

— Марина, ты — воровка. Так думают девочки. У них пропадают вещи. Девочки сейчас пойдут проверять твой чемодан.

Маленькая, как воробушек, встала Лида Воробьёва:

— А почему только у Марины? Надо у всех чемоданы проверить!

— Ладно, — строго сказала староста, — трое пойдем, остальные все тут сидите. Ждите.

У Марины слёзы лились сами собой. Молча лились, она только их утирала. Обида подкатила и засела в горле. У них в совхозе даже двери на ключ не запирались или под коврик их клали. Про воровство и не слышали. Брать чужое — это ей вообще неведомо. А тут позорище. Что она маме скажет? Учительнице. Только подумала, слёзы нахлынули и пеленой застили глаза. Никто, никто не заступился. Как они могли?

Горько было Марине. А всё пирожки… С них началось. Вчера Тамара попросила принести ее порцию из столовой, и тут Таня Лукьянчикова стала сумки проверять, у кого лишние.

Таня быстро сунула руку в сумку Марины. Учуяв и потом увидев у нее лишнее, одернула руку и сказала:

— Нет ничего у нее.

А Марина честно ответила:

— Ты глубже загляни.

Зачем эта честность? Думала, Тамара всё объяснит, а Тамара как в рот воды набрала, сидит, ехидно ухмыляется: «Что? Попалась?»

Все сидели и молчали. Двадцать четыре человека. Группа большая, все после десятого класса приехали покорять Ленинград, многие ударницы и отличницы надеялись пойти после ПТУ в институт. Марина и закончила ПТУ №7 на отлично, но это потом. А сейчас она оплакивала себя, проклинала свою доверчивость и первое предательство подруги. Сидела и думала, такой человек, как Тамара, вгрызается как червь в коллектив и точит, точит. Пока не изъест в труху.

Так вот, что было дальше. В закрытый на ключ блок, расположенный по квадрату целого этажа, никто не мог зайти в этот час. Только тикали на руке часы, подаренные отцом.

Прибежала Воробьева, тряся рыжими кудряшками, прошептала жарко:

— Нашли! Нашли воровку, совсем не Маринка!

В группу вошли важные и встревоженные староста Валентина Старова, Татьяна Лукьянчикова и Марина Плаксина. В руках немудрящие вещи — зашитые капроновые колготки, Маришкино китайское полотенце, зубная паста. Остальное Мариша не разглядела сквозь слёзы, которые от отчаяния и обиды еще больше полились из глаз.

Только и сказала:

— Мое полотенце, тетя Галя подарила перед отъездом.

Все молча уставились на виновницу и воровку. Важная, с огромными накрашенными глазищами, она непонимающе смотрела куда-то вверх. Самая видная девушка группы №24 маляров.

— Что молчишь? — строго спросила Татьяна Лукьянчикова.

— Откуда у тебя в чемодане мои колготки?

Видишь нитки белые и лак, это я шила, лаком накрасила, чтоб не пошла стрела.

Дальше Марина под общий внезапный гневный шум ушла к себе и молча стала собирать коричневый мягкий чемодан. Куда ей переезжать, не знала. Пошла к девочкам и спросила, где есть свободное место, жить с Тамарой она больше не могла.

Все опять смотрели на нее, но никто не подумал попросить прощения. Видно было, что не примет она прощений. Гордая слишком. Таких не больно любят.

Надя Шарапова с другого блока сказала:

— У нас есть место.

— Я к вам тогда иду, — ответила убитая предательством одногруппниц Мариша.

Ее проводили этажом ниже, и она зашла в комнату, легла на свободную койку и отвернулась к стене. Так и проводила долгие вечера, отвернувшись к стене или сидя за столом занимаясь зубрежкой.

Тогда записала в дневник:

Я пасквиль от подруги в нужнике,

читаю и грущу,

ну что за жизнь в грошовом общаке,

где каждый держит нож в руке

и сердце в дураке.

Иногда в дверь стучали, и через комнату к окну проходили красавцы парни с гитарами и авоськами, открывали окно и спускались по пожарной лестнице в другой блок к девушкам, которые учились уже третий год и обжились здесь.

В этой комнате Надя Шарапова была старшей и очень серьезной девушкой. Приехавшая с Каневского района Кубани, она была домовитой, аккуратной и очень старательной. Учебу тянула плохо, но старалась. Надя относилась к Марине по-матерински, она была главной в комнате, заставляла тепло одеваться, учила готовить. Марина в основном помогала девчатам сдавать экзамены, разъясняла билеты и трудные места в учебниках. Обида проходила постепенно, забылась сцена с собранием в блоке, но она была уже осторожнее в выборе подруг всю жизнь. Девочки рвались на работу, разговоры шли по вечерам при выключенном свете, живя вместе, сорились только по мелочам.

Мама по-прежнему присылала деньги, тридцать рублей на житье-бытье раз в месяц. Она поняла, что надо делиться. Водила девочек в кинотеатры, покупала мороженое. В комнате жили четыре девушки, считая Марину. Надежде присылали сало и подсолнечные семечки, один раз прислали утку, замаринованную в банке, варенье. В ПТУ-7 их кормили бесплатно три раза в день. Утром — каши, в обед — сосиски с тушеной капустой и суп. Вечером — пирожок или булка с чаем. Немудрёное меню иногда менялось. Всё равно есть хотелось день и ночь.

Вино «777»

Однажды они праздновали день рождения. Купили бутылку вина. Это был первый день рождения с вином. «777» — это название вина, 18 градусов. Обошлось. Тихо и скрытно. А больше и нечего сказать. А один раз она украла булку за семь копеек из магазина. Украла случайно, но не вернулась, не заплатила и съела ее по дороге до общежития. Есть хотелось очень. Магазины были забиты вкусными ряженками, хлебом, сухарями с лимоном и изюмом, колбасами разных видов. Апельсины они только видели, а покупать не покупали. Дорого.

Уже потом получив первую зарплату, купили с Надей по два килограмма и съели в один присест, за раз — как сказала Надя.

Это был самый трудный год в ее маленькой и длинной жизни.

Мастер водил их на стройки города, показывать работу на месте, обучать рабочей профессии маляра. Девушкам выдавали шпателя, краски, кисти и давали пробные задания. С этим она справлялась, но первое время была такая грязная, вся с ног до головы забрызганная масляной краской, пропахшая скипидаром, олифой, так что после работы ехать в метро было стеснительно, запахи въедались в кожу, и краска отмывалась олифой или скипидаром, еще больше сжигая кожу и въедаясь. Только вечером, после очереди в душ, всё это смывалось. В основном их кидали на реставрацию старых зданий, на снятие застарелых твердокаменных поверхностей, эта работа была и пыльной, и грязной. Скребли шпателями стены. Отбивали старую штукатурку.

Тяжело привыкать к взрослому труду, но рядом были такие же девчонки и парни. Приходилось привыкать. Надеялась поступить в институт. Эта мечта согревала душу. «Всё это ненадолго, а иначе, зачем же я оканчивала школу на четверки и пятерки?» — думала Марина. Только после четвертого года работы она постепенно научилась не забрызгивать одежду и работать аккуратно.

Воскресные дни учащиеся проводили весело.

Раза два проводили девичник. Приносили проигрыватель и крутили большие виниловые пластинки и танцевали. Марина присутствовала, но радости не было, будто что-то оборвалось навсегда в ее душе. Болит и всё, а что непонятно. Один раз ходили на дискотеку на танцы, там парень перепил и бегал за ними с ножом… Их прятали, спускали по пожарной лестнице…

ПТУ — это та еще клоака, не надо там учиться романтическим барышням. Тут нужны крепкие нервы и выдержка, огромная сила воли.

Незаметно пролетели три месяца, долгие, как три года. Подошло время долгожданных новогодних каникул, и Марина страстно ждала поездки домой. А мама все не присылала денег на билет. Кое-как наскребла последние деньги да заняла у Надежды Шараповой и пошла на канал Грибоедова в предварительную кассу. Купила билет до Уральска с компостированием в Москве — это значит отметка в компостере и пересадка на другой поезд. У Марины были деньги, присланные классной учительницей математики Рыжовой Неллей Андреевной. С ней она переписывалась, и она просила прислать из Ленинграда какие-то предметы домашнего обихода в поселок. Деньги пришлось спрятать. Взять себе из этих денег на дорогу, не пришло Марине в голову.

Каникулярное приключение

Ехала скорым одну ночь с Московского вокзала в Ленинграде до Ленинградского вокзала города Москвы. Спала. Приехав в Москву, перешла дорогу. Глазам открылся большой Казанский вокзал.

Москва — шумный город. У касс стоят огромные нескончаемые очереди. Чемодан с апельсинами и яблоками — гостинцами, купленными домой, тащила как прокаженная из последних сил. В кармане копейки. Очередь тащилась часа три. В окошке кассы сказали, что мест нет и компостировать билет не будут.

От отчаяния она чуть не плакала. Каникулы всего десять дней. Три дня из них на дорогу уходят, если считать эти ожидания на вокзалах или больше сходу не просчитать, а ждать несколько дней на вокзале — с голоду помрешь.

По радио объявили поезд Андижан — Москва. Поезд шел через город Уральск.

Подошла к толстому, прокопченному от солнца пузатому проводнику, лениво стоящему в дверях вагона:

— Можно доехать до Уральска? У меня есть билет, только прокомпостировать не могу.

— Поехали, — сказал проводник с акцентом.

Затащила чемодан и устало села на боковое, предоставленное ей проводником место. Ночь наступила почти сразу. Первую ночь ехала, и никто ее не тревожил. Соседки — две девушки кормили ее вкусными домашними пирожками. Марина напилась чаю. Чай красиво подан проводником в стаканах, а стаканы в серебряных подстаканниках.

«Просто чудесно», — пела душа под стук колёс.

Мелькали черные леса. Снег ночью тоже чернильного цвета. Москва канула в пропасть. Скоро дом, мама, Витька — любимый братишка, как они там?

Утром пошла за чаем. Все еще спали.

— Ну-ка, дэвушка, иди суда, — сладко сказал проводник.

У Марины сердце ёкнуло.

— Пылатить када будэшь?

— Как платить, у меня билет до места оплачен. Я покажу сейчас.

— Какой былет? Ты ко мне бэз билета сел.

— Да есть у меня билет!

— А гыде компостер?

— С тебя десять рублэй! Или натурой хочешь расплатысь.

Два проводника с ним мужчины преклонных лет, узбеки нехорошо рассмеялись.

— Да нет у меня денег.

— Тогда на слэдующей станции выйдешь!

Слёзы ручьем полились.

Шла по проходу, а люди встревоженно всматривались в ее лицо, спрашивали:

— Что случилось?

Те, кто слышал, передавали тихо друг другу. Так, мол, и так. Марина села на своё место и разрыдалась еще больше. Девушки, ехавшие рядом, тоже стали спрашивать.

Стала им торопливо объяснять и горестно сказала:

— Бессовестные, еще натурой просят.

Девушки ахнули.

— У нас три рубля есть.

Раза два проводники приглашали Марину в своё купе. Она стояла на пороге и внутрь купе боялась заходить. Дрожа, как мышь попавшая в лапы котам.

Женщины в вагоне стали шуметь:

— Давайте соберем ей деньги. Выкинут ведь.

Девушки вдвоем пошли по вагону, стали просить, насобирали ей десять рублей, наконец, Марина могла спокойно ехать. Поезд приезжал в два часа ночи. Люди в вагоне попросили солдата, который выходил вместе с ней, донести чемодан и до утра охранять ее на вокзале. Провожали всем вагоном. Вслед летели слова пожелания. хорошего жизненного пути, осторожности. Классные у нас люди.

Вокзал в Уральске маленький и старинный. Первая линия железной дороги была подведена к городу в 1894 году. Казаки, говорят, хотели соль возить, рыбой торговать.

Мест в общем зале не было, сели в коридоре около кассы. Там же ютился парень с обезьянкой, он отстал от цирка. Обезьянка строила рожицы, и всем вместе, им было не так скучно. Хотя, понаблюдав за этим нахалёнком, Марина навсегда невзлюбила обезьян.

Милиционер ходил недалеко и гонял алкашей и бомжей. Свет был тусклый и неприятно сквозило. Люди казались злыми, задерганными.

Пермский совхоз

Утром Марина ушла к тётке Галине Викторовне в район Зигзаг, а отдохнув, поехала домой в «Пермский» совхоз, к маме и Вите.

Правда, мама долго ругала за то, что она спрятала деньги в общаге и не заняла из них себе на дорогу:

— Что? Я тебе бы их не вернула? Разве так можно? Ехать в такую даль без денег?!

Марина разнервничалась:

— Сама так воспитала. Чужого не брать!

Мама в это время раскатывала лепешки, собиралась сварить бешбармак. Мяса не жалела. Жирная шурпа толстым слоем кипела на огне, где топилась побеленная печка. Когда-то маме дали дом с тополями. Они окружали дом. Сажать овощи уже, конечно, было негде, но зато летняя веранда в тени деревьев была кстати…

«Пермский» совхоз снегом завален чуть не по пояс. В клубе танцы. Вечером сходила туда. Долго выбирала что надеть. Платья были все те же. Купленные по дешевой цене у местной девушки платья из которых она выросла. У Беловой Вали. Мама пошла и принесла ворох шерстяных платьев. Прекрасных и почти не ношенных. Некоторых девочек одевали очень хорошо. Может они единственными были в семье? Может мамы и папы уделяли этому большое внимание. Моя мама считала, что деньги нужно тратить на путешествия, спортивные вещи, или в крайнем случае, на технику в доме. Только собирая ее в поход в Ленинград, впервые купила две тонкие сорочки с кружевами по низу и по верху и два бюстгалтера. А до этого она их не носила, Не было в магазине такого маленького размера.

Клуб был большой и отремонтированный, но после Ленинграда казался маленьким. Лампы казались тусклыми, молодежь одета просто и ярко, окна затонированы. Но народ веселился под гитары и ударник местного ансамбля. Никто не обращал на нее внимания. Одноклассники разъехались, а подросшее поколение ею не интересовалось. В большом холле играли в бильярд. Кино и танцы всегда были практически единственными развлечениями.

На ударнике в этот раз барабанил Петька… Дыщ, дыщ… вот лупит! Виртуоз! Как он тут оказался? Метались мысли? А и у него каникулы…

Первый раз в жизни набралась смелости и подошла к небольшой сцене и поздоровалась.

Долго стояла и ждала, вдруг он сделает перерыв и пригласит ее на танец. Увы! Но в конце вечера, наклонился и не отрываясь от ритма почти прокричал:

— Проводить?

Вдруг стало как-то нехорошо…

— Нет, — гордо сказала ему Маринка.

Почему нет. Сама не поняла. Долго ждала этого момента. Да вдруг пустяшным показалось мимолетное увлечение и эти общине каникулы.

Вернулась домой, скрипя снегом. Дома лучше, общаговская тусовка очень надоедает Так хотелось уединения. Наелась лепешек с мясом и рассыпчатой местной картошкой.

— Завтра будем делать голубцы.

Маме казалось, что ее где-то там не кормят совсем.

Отчим, как всегда, с хмурым лицом молчал, не вмешиваясь ни в какие разговоры. Голубцы мама делала огромные на всю тарелку. Таких сочных голубцов, как дома, Марина не видела никогда нигде. А пельмени. А суп из домашней курицы и домашней лапши. А картошка на шкварках сала, а рыба сазан, жареный с пшенной кашей — селянка!

Всё дома жило и дышало теплом, достатком и чистотой. Мама сидела на кухне и по-прежнему до трех ночи проверяла тетради.

А Марина читала свои детские стихи.

***

Я вышла на улицу. Всё в синеве.

Даже снег синевой отливает.

Я вижу тебя каждый день во сне.

И синий сон меня согревает.

***

Чуть блеклые краски улицы

И мягкий свет из окон.

Кометы блеснут и скатываются

По зимнему небосклону.

Ребята к своим порогам

Спешат в уют и тепло.

И месяц — бычок двурогий,

Тихонько потопал в село.

Здесь звуки плывут, стираются,

И с новой силой звучат.

И даже смех растворяется,

В невидимых этих лучах.

з/с Пермский. Зеленовского р-на. Зап. Казахстан

07.04.1975

Дневник брата

Маринка перебрала книги в книжном шкафу и виниловые пластинки в братниной тумбочке с деревянными отсеками. Брат любил порядок, считал, что виниловые пластинки надо хранить только в стоячем положении, и сам мастерил отсеки. Миша был в морях. Внезапно нашла синюю тетрадь. Открыла и поразилась. Это был дневник морских рассказов Миши. С затаившимся голубем внутри открыла и начала читать:

«Все мы весим на вес золота, только в разной пропорции».

1974 год, ноябрь

«Каждый человек должен иметь свою систему координат».

Первые рассказы были сумбурными и без начала. О поездке в Ленинград читала, затаив дыхание. Многое перекликалось с ее личными чувствами. Вспомнила его восторженные рассказы. Поняла, что эти рассказы и повлияли на ее решение ехать в далекий город…

***

Мы бродили по Ленинграду. У Исаакия встретили старика, который показался мне ханыгой. Он подошел, попыхивая сигаретой, спросил:

— А вы, молодые люди, знаете историю Исаакиевского собора? Нет? Ну, тогда слушайте!

И мы целых два часа на холоде слушали, разинув рот. Смеялись вместе с ним над различными перипетиями строительства, затаив дыхание, впитывали в себя грандиозные цифры его веса, золота и так далее. Старик сыпал мудрёными именами: Баженов, Растрелли, Воронихин, Трезини, Монферран, Тома де Томон, Росси, Захаров — зодчие Ленинграда.

Его коронкой были слова:

— А сейчас я вам расскажу такое, что ни один экскурсовод не знает!

Повел нас к Медному всаднику. И опять он поселил в мир старины.

Памятник делали по заказу Екатерины двенадцать лет. Внутри он полый (толщина стенок полтора сантиметра) только ноги коня и хвост цельные. Вывел на набережную и рассказал историю каждого здания и моста, какие мы видели.

Это всё сейчас так живо стоит перед моими глазами: ночь, облака, освещенные заревом города; Нева, в чёрных водах которой отражаются огни противоположного берега. В дополнение ко всему — сам старик с его доброй улыбкой и смехом. Не засмеяться в ответ и равнодушно отойти было нельзя. Он и сам был могуч, а вся семья его погибла под бомбежками в сорок втором году, в блокаду.

Бродили мы около Ростральных колонн у музея ВМФ, смотрели атлантов Эрмитажа и пробовали держать небо на плечах. Плясали на парапетах Невы. Прошлись по Невскому проспекту, хотя было холодно, нам казалось чуточку теплей от множества огней. Дошли до Аничкова моста, постояли возле бронзовых скульптурных групп. Их четыре, и каждая показывает одну стадию укрощения коня. На коне видна каждая вена, каждая жилочка. С таким мастерством всё это было сделано Петром Клодтом. А сколько баек вокруг ходило! Услыхали, будто под брюхом лицо любовника жены вылеплено.

Смеялись…

6 ноября 00:30

Только что пришел. Очень сильно устал, хочу спать. Был на фильме «Оклахома, как она есть». Утром нас повезли по местам боевой славы, вернее, везли в Пушкино, а гид по дороге рассказывал нам о том о сём.

Погибло ленинградцев больше миллиона при защите города, в основном простое население. В Пушкино сразу повели нас в Екатерининский дворец. В общем, я скажу, эти цари и царицы умели жить. Сотни и тысячи работали на них и создавали шедевры, и умирали, а они это принимали как должное. Хотя я честно скажу, что если взять сто лет до семнадцатого года и сто лет после — то по богатству архитектуры наш век не сравнится с прошлым, хотя и тут нюанс — мы тратим в сотни раз больше на вооружение, чем раньше.

Вообще, это спорный вопрос. Если смотреть с точки зрения западного человека, то, конечно, мы впереди.

Ну ладно. Зашли мы в лицей. Его закончили реставрировать. Мне понравились рисунки лицеистов. На миг я почувствовал себя в том веке и, странное дело, разницы особой не почувствовал, и даже мог бы, наверное, без особых неудобств пожить там (некоторое время).

Когда я пишу всё это, то чувствую себя не в себе (есть особые причины). Кружится голова и так далее. Приехали, пообедали и пошли в Петропавловскую крепость. Обошли все равелины внутри (собора), мне замечание сделали за фотографирование на фоне исторических памятников (гробов).

На Неве стоит целая эскадра ВМФ — готовятся к празднику. Флаги расцвечивания и так далее.

7 ноября

Позавтракали и до двух часов свободны. Сели на метро (нас четверо) и вышли на станции «Горьковская», это у Адмиралтейства. Смотрели парад, ждали залпов из пушки. Вокруг Адмиралтейской крепости на стенах горели пятьдесят семь газовых факелов в честь годовщины Советов. На ростральных колоннах тоже четыре огромных факела. Очень красиво и впечатляюще. Этот как бы застывший воздух, туманные мягкие очертания зданий, мостов, движущиеся колонны и эти факелы.

Фотографировались на фоне пушек, которые каждый день отмечают полдень залпами. Правда, я ни разу не услыхал их пальбу.

Зашли в домик Петра I. С радостью осмотрел его ботик. Сходили в гастроном, удивили дорогие вина, коньяки, водка «Экстра», конфеты. Купил бутылку вина.

Современное оформление фасада очень интересное.

После обеда нас повезли в Разлив. Быстро стемнело, и особых впечатлений не осталось. Разочаровался даже.

Ехали в «Икарусе» — большом комфортабельном автобусе, все притомились, свет был выключен, скорость приличная, только ветер свистел за окном, и мелькали сосны да ели. Тихая дрёма укачала всех.

Проснулся и вспомнил о бутылке вина. Вытащил, и она пошла по кругу. Настроение у всех поднялось. Девчата распелись, начав с песни «На горе колхоз» и закончили романсами Есенина.

Голос я почти сорвал.

8 ноября

Утром, взяв на свою голову четырех девчонок, пошли в музей Русского флота. Как зачарованный я смотрел на парусники, якоря. Казалось, призраки отшумевших событий окружали нас. Гремели пушки, падали пробитые паруса, снасти. Лазарев, Ушаков, Нахимов. Поразительное начало морского флота, его песня.

Океаны остались прежними, те же парусники могли бы бороздить сейчас воды мирового океана, но когда всматриваешься в это переплетение снастей, парусов, обводы и наборы корпусов, становится немного странно перед объемом знаний канонов прошлого. Вспоминаю из истории то, что в портах уважали капитанов, если фрегаты приходили с десятками матросов на реях, повешенных за шею. А ежедневные линьки, а протаскивание под килем виновного? Я всё равно уверен, что в недалеком будущем сила ветра еще будет служить кораблям.

Много будет автоматики и сплавов. Интересны первые подлодки — просто консервные банки с педалями от велосипедов и винтом. Даже с какими-то таранами, на которые вешались пороховые мины…

***

Марина вздохнула. Как хорошо написано! И она бродила этими местами, поражалась великолепным городским достопримечательностям. Ленинград описан во многих дневниках, но братнин дневник был так близок сердцу и мил, что она взяла его с собой на все долгие пустые вечера, на чтиво после работы. Долго думала под стук колёс, что такое линьки?

Это ужасало, а что сейчас на флоте в наказание, интересно?

Маринкины будни

Вернулась в училище и опять продолжала зубрить, не умирала надежда поступить в институт.

Марина в группе заведовала культмассовым сектором. Достала билеты на Ташкентский мюзикл-холл. Воочию увидели Батыра Закирова, ансамбль «Ялла».

Накануне Первого мая мастер группы всем строго-настрого приказала идти на парад. Парады проводились каждый год — показать мощь Советского Союза. Прославить дружбу народов и общий труд. В долгие зимние вечера вспоминалась плохая погода, мерзкая и нудная длинная дорога, по которой шли тысячи людей с флагами. С четырех утра топтание на месте. Холодный ветер. Бесконечные «Ур-р-р-а-а!».

А зимнюю одежду не прислали из дому, ей пришлось потом бродить по комиссионкам и купить старушечье пальто с желтым мехом песца. А тогда замерзла.

Всем выдали форму, а их группе — нет. Группы пэтэушников выстроили в колонну, выдали флаги и шары и прочее. Ребята шли, пели, повеселели, юность брала своё, а окончательно развеселил мужчина-ленинградец, он высунулся из окна и крикнул: «ПТУ, УРА!». В ответ раздалось мощное молодецкое многоголосье: «Ур-р-р-а!»

«Парад — это отвратительное занятие» — так думала она всегда. Конечно, потом, когда парад можно было посмотреть дома и по телевизору, это уже вызывало ностальгию, но не теперь, когда надо было мерзнуть и ждать, и идти несколько километров пешком с портретом Брежнева.

Окончив училище, перешли в рабочую общагу на улицу Свеаборгскую, 23. Мест не было, и они сломали дверь в комнату Вали Николайчик под присмотром и с разрешения коменданта:

— Ишь чего выдумала, одна жить! Видите, ли десять лет здесь одна живет, не хочет подселения. Не положено.

Николайчик была в отпуске, в Белоруссии, дома. Заселились в комнату с Надей Шараповой, и Валя потом долго бранилась. Выживала их и всячески, не давала спокойной жизни.

Комната с высокими лепными потолками, очень узкая, с высоким арочным окном. Койки с железными сетками. Обоев не было. Комната до половины побелена известью, до половины панель, окрашенная масляной краской синего цвета. Одну маленькую полку для книг Мариша прибила над кроватью. Шкаф и стол был занят вещами Валентины. Ее кровать заправлена по старинному методу: кисейное покрывало и гора подушек, накрытых тоже тюлем. Все накрахмаленное и кипенно-белое. Пол паркетный. Впоследствии Валя заставляла его натирать до блеска каждую субботу мастикой.

Мариша впервые видела такое жилье, оно показалось царским. Душ в подвале общаги, общая комната с газовыми плитами. Газ был дорогим удовольствием в поселках, не у всех, здесь это казалось роскошью поначалу. Поэтому мелкие неприятности не особо трогали молодые души.

Этажом ниже заселили и Макрину Тамару. Они встречались на лестнице и на стройке, Марина как ошпаренная убегала и отводила глаза, а Тамара как бы непонимающе, всегда здоровалась и смеялась вслед. Однако, те кто с ней жили почему-то переселились через полгода. У одной парня увела, другой помогла уволиться. Как? Нажаловалась на плохую работу и плохое поведение, на собрании. Всё это обсуждалось и не раз в комнате Лели. Марина неизменно молчала. Подумаешь, пирожок. Обвинение в воровстве. Все выяснилось. Не помогли интриги. А вот любовь порушить! Как это можно?

Стойкость годами вырабатывается в таких мелких передрягах и заботах. Ты постепенно становишься неумирающим снегом. Сердце закаляется.

В Ленинграде парней практически нет. Девчонки рвались в большие города, мальчишки не очень.

Поступить в институт не удалось. Немыслимый конкурс. Приоритеты иностранным гражданам, военным, вернувшимся из Афганистана, детям из многодетных семей, отличникам.

Ответила на вопрос по физике, а ее начали просто гонять по всем разделам.

— Закон Ома, — громко крикнул препод в уши.

Марина растерялась.

— Сейчас выведу формулу.

— Вы должны закон Ома знать даже в спящем виде! Всё, идите-идите, учите, приходите на следующий год, тройка.

А литературу завалила, не понадеявшись на свои знания, просто заглянув в шпаргалку, ей снизили балл. Три. Позор. Пушкин — солнце нашей поэзии! Тема самая любимая. Без шпаргалки помнила свое сочинение, выставленное на обозрение всей школы как лучшее! Шпаргалка была совсем лишней. Три плюс три, в результате институт не светит.

Да и строительный институт — это инженеры, это мальчики. Прорабы и мастера. Куда шла? Но, подумав, поступила в Ленинградский строительно-архитектурный техникум на вечернее отделение по специальности сметчик. Преподавание проводилось на Дворцовой набережной, здание было старинным, лестница в здании была большая и широкая, арочного типа потолок над лестницей, видимо, бывший особняк. Добираться было далеко, ехала с работы уставшая, не думая про голод. Учиться любила, и учитель политэкономии ее зауважал, жаль, не выдержала нагрузки и не закончила его. Ошибки молодости.

Питер малахольный и суетный

В рабочей общаге складывалось всё неплохо. Девчонки твердо решили податься на БАМ. Питер казался уже пройденным вдоль и поперек. Зарплата маленькой. Работая на ВПШ — а около Смольного, реставрируя и ремонтируя Высшую Партийную школу, оставались на авралы — вечерние работы.

Недалеко была церковь, кажется, Святителя Николая? Пошли туда в эту действующую церковь в обеденный перерыв. Подойдя, комсомолки увидели небольшую группу людей в платочках. Шла служба. То, что им надо надеть платки и в голову не приходило. Вошли робея. Торжественные своды, голоса певчих, горящие свечи, лики святых. Все без суеты и, главное, без любопытства к ним. Они, да, разглядывали старушек и, главное, молодых женщин. Лица отрешенные. Платки почти все черные. А церковь красоты неимоверной.

— Я верю в Бога! — сказала Галюшка и быстро перекрестилась.

— А я — нет! — отрезала Леля.

— А мне бабушка говорила они деда отмолили, живым вернулся с фронта! Все на коленях молились. Она меня водила в церковь и крестила, — сказала Марина.

На них зашикали и они быстро вышли из церкви, как ошпаренные. Тем более, что батюшка строго на них поглядел.

— Батюшка, как Христос смотрит! — сказала Галюшка.

Ни одной молитвы не сотворили. Никто не знал. У каждого человека свой путь к Богу, как же далек этот путь у комсомолок.

Однажды и пришли к ним журналисты, сопровождая Романова Григория Васильевича — первого секретаря Ленинградского обкома.

Они зашли внезапно в комнату, и Марина увидела нацеленные на нее фотокамеры и микрофон, который приблизился к носу. Романов сам задавал вопросы, в черном костюме и очень серьезный, все стояли почтительно в отдалении.

— Как работается?

— Хорошо.

— Платят нормально?

— Нормально, — серьезно сказала Марина.

Да ее и под пытками не заставили бы признаться в обратном. Мамино воспитание: «У нас всё хорошо. Будет еще лучше», — вертелось в голове. Задали еще пару вопросов журналисты, свернули всё и ушли.

— Кто это был? — спросила Марина.

Ключница тетя Валя, толстая и добродушная, всегда любившая Марину, ужаснулась незнанию:

— Романов Григорий Васильевич — первый секретарь Ленинградского обкома партии.

— Ну, Марина, даешь. Платят хорошо! Что ж не сказала, что мало? — закричали девчата наперебой.

— А вы что молчали? В рот воды набрали и молчат. А мне и так хорошо. Да и кто вам прибавит?

Она опять макнула валик на длинной палке в водную краску и зелёным цветом стала красить стену.

— Про Романова говорят, — сказала Лёлька, — он свадьбу дочери в Эрмитаже делал!

— Да врут! — ответила удивленная Марина.

— Честная нашлась. Тут все пользуются благами, кто этими благами распоряжается, и картины из Эрмитажа продают за границу! — сказала Галюшка и закурила, нервно сбрасывая пепел прямо на пол.

Марина только головой покачала, не могла она представить, чтоб народное достояние продавали за границу капиталистам!

Ночью снился ей Эрмитаж, дамы в длинных воздушных платьях, танцующие среди антуража музея. Марину звали Мария и приглашали на вальс кавалеры, а Петька Смирновский, сейчас курсант Омского танкового училища из совхоза «Пермский», стоял в стороне и сверлил ее своими черными глазами.

Первая любовь

Осознание любви пришло не сразу.

В совхоз семья переехала из аула, там была восьмилетка.

А Мише надо было в девятый класс. Мама видела, что сын учится хорошо и не хотела отдавать его в интернат. Дом огромным участком двора примыкал к соседнему дому, мама быстро подружилась с соседями. Желание собирать гостей в праздники ее никогда не оставляло. Это была уже традиция советская, отмечать праздники с размахом. Взрослые придумывали игры, фанты, дети, только со стороны могли наблюдать безудержное веселье, как им тогда казалось, великовозрастных, старых людей.

Тетя Валя и дядя Ваня Смирновские имели двух сыновей, младший Вовка был одноклассником двоюродной сестренки, а красавец Петька, на три года старше, казался небожителем. Они часто встречались во дворе, играли в прятки, и Петька был заводилой во всём, однажды жгли костер, и Сашка сунул ей в ладони раскаленную бутылочку из под духов. Маринка обожгла руки, а Петька отдернул и хлопнул пацана, ты что, мол? Или играли в глухой телефон… в догонялки, и счастье переполняло детскую душу, бежать за ним по кустам, задевая хлесткие ветки, было удовольствием, да какое там, восторгом. Босиком, босоножки в руках… А он оглядывается и манит…

***

Убежало детство в сказку,

Не надейся на подсказку,

Вспомни как царевной,

Ты жила в пруду,

И кричала маме:

— Вечером приду!

Как по лугу мокрому,

Веря солнцу доброму,

Ты ловила звуков странных череду,

Разные науки учила на ходу.

Марина с третьего класса слушала рассказы мамы о его классе, она была его классной руководительницей.

Мать приходила и расстроенная говорила, что умница Петька, например, получил двойку. На другой день приходила и радостно сообщала: «Двойка закрыта пятёркой. Он за одну ночь прочел Хемингуэя».

И опять ярко вспыхивает в сознании Марины, она сидит на ступеньках дома и мечтает, сочиняет стихи…

***

Небо синее, синее.

Сыплет манна небесная.

Дождик как слёзы ливнями,

В сердце погода чудесная.

Хочется песню дивную,

Горстью собрать в ладони,

И подарить любимому,

Глянув в глаза бездонные.

Полы вымыты, двери распахнуты, как вдруг, материализуется у калитки Петька. Он улыбается и смотрит просто, а ресницы и глаза черные, просто гипнотизирующий омут.

— Раиса Викторовна дома?

— Нет. В школе.

— Она мне Хемингуэя обещала.

— Пойдем поищем.

Они вдвоём ищут книгу в большом книжном шкафу. Полумрак, интим. Но даже одного предложения из себя выдавить нельзя. Мечта и реал, это разное… да и опыта охмурения нет и взять его неоткуда.

Мне сухо в дождь осенний.

И днём темно и тускло.

В твоих глазах надежный

Свет не горит, в них пусто.

Я не томлюсь. Желаний,

Тебе и мне не нужно.

Пишу стихи страданий.

Мне просто очень скучно.

«Петька разбил витрину и достал оружие, учитель Виктор Петрович в шоке, его вызвали самого к директору, и приходил участковый в школу, проверял, как хранят автоматы. Родителей вызвали в школу», — сообщала новость мама. Со временем она знала, всех его одноклассников, знала об увлечении фотографией, и сама увлеклась фотографированием и печатанием фото. «Смена-7» — маленький фотоаппарат, достался от брата. Сама ходила к нему за пластинками. Он очень трепетно относился к ним, но давал самые модные пластинки. Достать их было невозможно, но, видно, менялись пацаны на что-нибудь. Дружил он с двумя мальчиками с детства с Несковым Вовкой и с Приказчиковым Костей. Эти три друга были притчей во языцех в их доме. Примерно с десятого Петькиного класса пошли разговоры о любви. Петька влюбился. Марина страстно слушала. Мама рассказывала, что они ходят с Татьяной Малявиной, держась за ручки, за это маму без конца вызывают и прорабатывают на собраниях, и Анна Ивановна Клюквина, завуч, следит за ними из-под забора своего дома по вечерам. Как они сидят на лавочке и что делают. Маме это казалось неэтичным. Она не молчала на педсоветах.

Марина ходила за ними по пятам. Марина появлялась там, где был Петька, и обо всём писала в дневник. Моду на дневники взяла из литературы, прочитав дневники благородных барышень пушкинских времен. Сейчас уже не помнится, чьи.

А потом она написала письмо о любви.

Положила в парту. Они с любимой подругой Ириной решили переписываться. Ирина училась в параллельном классе. Это была самая красивая девчонка, если что. Стройная, черноглазая, с большими пушистыми ресницами. Почему Марина с ней подружилась? Душевная она была. От нее исходило тепло и свет.

Доброты необыкновенной. С виду этого не скажешь, но чем дольше продолжалась дружба, тем лучше становились отношения между ними. Семья у нее была большая. А мама второй раз замужем, как и у Марины. Отчима своего любили дети, даже фамилию его писать начали в тетрадях. В отличии от Маринки, которая два года никак не называла отчима по имени и не разговаривала с ним. Будто горло ей сдавило. Сидела Иришка на той же парте, только в параллельном классе. Письма клали в парту, и класс ее приходил следом за нашим на следующий урок. А тут что-то не рассчитали, и Петькин класс пришел вместо Ирининого 7-го «б», и письмо пошло гулять по партам.

Вечером пришла тетя Валя, мать Петра. Лицо ее было взволновано. Сказала, чтоб Марина была осторожнее и что письмо ее лежит у них на подоконнике. Тогда и поняла, что влюбилась по-настоящему. А в письме была только тоска по нему. Хотелось его видеть чаще. Школа окончена… А тоска эта осталась на всю жизнь.

Мама стала получать письма от учеников, и вот и от Петьки стали приходить письма. но не Марине, а классному руководителю, маме Мариши.

Привет из ОВТКУ!

Здравствуйте, дорогая Раиса Викторовна!

С горячим курсантским приветом к Вам бывший ученик Пётр.

Решил написать Вам письмо, но не знаю, удобно это или нет. Но всё же пишу. Я, как вы уже знаете, зачислен в Омское высшее танковое командное ордена Красной Звезды училище. Экзамены сдал, по сравнению со школьными плохо. Две тройки и две четверки. Но здесь смотрят на аттестат, а он у меня, можно сказать, хороший. Со второго сентября начинаются занятия. Опять придется учить. Здесь мне всё нравится, и я решил браться за учёбу с первого дня. Кто хорошо учится, того отпускают домой в отпуск зимой. Если постараюсь, то приеду. Раиса Викторовна, я Вас очень прошу, если Вас это не затруднит, пожалуйста, напишите мне, что известно о моих одноклассниках и где они. Ира в Джамбуле поступала в педучилище, сочинение завалила, получила два. Работает в больнице. Погода у нас стоит уже прохладная. Часто крапает дождь мелкий-мелкий.

Буду заканчивать. Да, напишите, какой у Вас сейчас класс!

До свидания.

Жду ответа.

1.09.74 год

Мой адрес

Г. Омск-98

ОВТКУ–«К»

Смирновский П. И.

***

В одном из писем была приписка: «Привет Марине».

Ах, всю жизнь эти письма хранились…

А за его жизнью параллельно следила с явным и тайным восхищением.

Петька приезжал и дружил с одноклассницей, по приезду однажды увидел ее с ребенком, неудачное замужество. Развод. Не дождалась Любонька.

Обиду, тоску и ревность не показывал. Привел к городской тётке в дом, как будущую невесту переспал и бросил, уехав надолго.

Всё это Марина узнавала через его мать.

Один раз он хотел проводить, но зная о его характере и его похождениях, не поверила ему. Не хотела быть однодневкой, не рискнула испортить мечту свою пошлостью таких мимолётных встреч. Молодые люди были в отпуске — он и она. Разъезжались: он в Омск, а она в Ленинград.

А потом был Афганистан, и его друга привезли в Черном тюльпане…

Погиб Несков Вовка… Нам сказали: «Погиб на учениях». Но молва народная скорбно передавала из уст в уста: «На войне погиб». Гроб закрытый. Марина плакала тогда, сидя над письмом в Ленинграде. Вместе с ним привезли и альбом с фотографиями одноклассницы Галины. Единственная любовь. Платоническая.

Приехал Петька домой и женился на ней. Сказал матери: «Любовь друга, это святое. Что она будет одна или с другим. Лучше со мной».

Это была тихая, скромная девочка с огромной волнистой косой. С нежными, влажными глазами, открытыми и красивыми, обрамленными длинными ресницами. А потом отправили их в Германию. Служил там… и семья там же жила, дальше след терялся. Но однажды к тете Наде приехала в город тетя Валя — мать Петра, привезла фото и ждала Марину на встречу. Звала. Что она хотела ей сказать, неизвестно. А так не хотелось ей говорить о своей жизни, не очень сложившейся на тот момент. Так и не встретились, а фото Марине передали… Свадьба, дети, жизнь его… вся, как на ладони.

Стихи… писала стихи…

Призрачное синево

Вся распахнутая как летом,

Море целое легло,

И сегодня в белое одето

Призрачное синево.

Этот серебряный снег,

Он меня в вальсе кружит,

Чудится чистый смех.

Что-то в себе он таит.

Снег своей слепит красой.

Ну-ка песню свою мне спой,

И с ума сведи всю планету,

Ничего лучше снега нету.

Я купаюсь в снегу как ванне.

Запрягу собаку в сани,

И помчусь я ветру навстречу

И тебя в этот миг замечу.

***

Новый Ленинградский день. Проснулась от громкого гимна, стряхнув сны и раздумья, подумала, пора на работу за кисти и краски — художница! В общем, скоро малярам выдали командировочные. Оставалось несколько дней до отъезда на БАМ, и она взялась читать Мишин дневник.

Морской дневник

После обеда нас повезли в Русский музей. Раньше я никогда не видел настоящих полотен художников, только репродукции. Сцены античной жизни. Обнаженные боги. Брюллов. Полуобнаженные вакханки. Айвазовский. Его картины изумительны, сколько в них света. Вода колется! Я, подсвеченный изнутри, попал на выставку Рериха и Куинджи… В его полотнах — природа. Стоял, смотрел и вспоминал дом. Столько нахлынуло.

Поспорил с одной девчонкой. Речь шла о картине Куинджи «Ночь над Днепром». Я прошелся томно о горизонте и светотенях и неожиданно нарвался на комплимент. После Рериха долго искал ее по всем залам, но не нашел! Меня поразили ее слова: «Вот приедешь сюда, посмотришь, постоишь, и хочется самой за кисти взяться и что-нибудь нарисовать!»

Я спросил тогда:

— Вы что, художница?

Она ответила:

— Нет. Я ни разу не бралась за кисти и карандаши.

Я тогда подумал: «А что, если самому?», — но тут же убил эту мысль в зародыше.

Товарищи купили билет на концерт ансамбля «Но. То. Цо». Лишний билет вручили мне. После Русского музея хотелось петь. Купил мороженое. Побрел на остановку трамвая, который довез меня до дворца «Юбилейный». Рядом была мусульманская мечеть. Я подошел, поднялся к решетке и стал вглядываться сквозь вечерний сумрак в великолепную мозаику и кованые (литые) двери, не забывая слизывать таявшее мороженое. С каждым глотком нервная дрожь пронзала меня. Вся мечеть была довольно красива с синими куполами и минаретами.

Случайно оглянулся. В поле зрения попала проходящая женская фигурка. Это была закутанная в платок и держащая сверток в руках девушка. Лица не разглядел, но тем не менее бодро спросил:

— Девушка, вы случайно не знаете историю этой мечети?

Она повернулась и тихо сказала:

— Историю не знаю, а есть мороженое здесь нельзя!

Сказав эти слова, странно прозвучавшие для меня, она повернулась и продолжила свой путь.

— Но почему? — закричал я, — объясните!

Но она скрылась за углом. Пожав плечами, я попрыгал на месте, сделал ряд движений, согревающих кровь, и принялся снова за мороженое и за прерванный осмотр. Так прошло несколько минут, нужного трамвая всё не было. Тут я опять увидел эту девушку. Она стояла за спиной и, как только я случайно повернулся, сказала… Что она сказала, я не напишу, это была длинная нотация. Виноватым я себя не чувствовал. Прошелся в ответ по поводу ее вероятного настроения, сомнений верующего и ее собственных грехопадений.

«С виду — татарка», — подумал я, и впоследствии узнал, что не ошибся. Симпатичное строгое лицо, черные глаза и волосы, немного курносый нос (она потом сказала, что в этом виноваты мы, русские). Рост — чуть выше среднего.

Потом мы шли вместе пешком. Она взялась проводить меня до «Юбилейного» и довольно серьезно слушала меня, смотря снизу-вверх. Я начал трепаться. Я довольно точно угадал, где она учится. Плавно перешли на ее житьё-бытьё, потом нам попался буфет — выпили кофе и закусили ватрушками из ее свертка. Пошли в кинотеатр «Титан», купили билеты на дрянной фильм «Северная рапсодия».

Потом медленно шли по Невскому проспекту мимо Адмиралтейства (там были танцы, но в основном для курсантов морского училища), побрели по мосту на Васильевский остров до ее общежития. Разговаривали о передаче КВН. Я делился своими запомнившимися веселыми сценками оттуда, она — своими. Оказалось, что учится она в Академии имени Жданова на факультете восточных языков. У общежития она поблагодарила меня за приятный вечер, подарила значок «Олень — Серебряное копытце».

Видно было, что она хотела бы продолжить знакомство, обменявшись адресами, но внутренний мой голос погрустил, что это ни к чему. У ее подъезда стояли африканцы. Я молча ушел в туман.

9 ноября

Последний день в Ленинграде. Встал с хмурым настроением. Уезжать не хотелось. Вся наша группа выглядела так же. В столовой немного развеселись. В музее Этнографии была выставка Казаряна «Мир в иллюминаторе». Интересно, но быстро надоедает. Работы были типа: Чарли Чаплин в игольном ушке, зоопарк в конском волосе, и прочее…

Вышел на Садовую, прошелся по Гостиному двору. Шел и думал об увиденном, в глазах стояла картина «Богородица». Звездная ночь, снег, и она держит младенца на руках. Лицо ее. Да! Тут и мать, и женщина любящая, и что-то от мечты, одновременно и упрек, и несгибаемость. Это надо увидеть, описать нельзя. Я шел по Гостиному двору. Возникали кучки людей, спорили, покупали что-то и исчезали. Купил и я несколько пластинок и думал, думал о своих впечатлениях.

Между прочим, в Эрмитаже я ничего не ощущал — ходил, смотрел, болела голова от этого великолепия. Чуждо мне всё это, не доходило это разнообразие.

А вот Исаакиевский собор поразил своим золотом. А витражи… В годы войны четвертая часть из них была выбита взрывной волной. Мастерская реставрация восполнила пробелы. Здесь работали лучшие мастера! Вспоминаю, как я полез наверх, под купол Исаакия. Холод, ветер, о котором предупреждала гид, встретили меня наверху. Поднимаясь по винтовой лестнице, стукнулся я головой о косяк. Голоса — внизу. Круговая галерея — наверху. Видуха Питера! Ангелы по бокам огромные, зеленые (медный окисел), вверх торчит головной купол. Из динамика льется речь об истории Исаакия, всё это задержало меня.

Надо было ехать на вокзал. Я вышел из Гостиного двора, встретил пацанов, еще раз побродили по городу и поехали в гостиницу и на вокзал. Сфотографировались в пятиминутке, но я выбросил в урну эти фотки. Поезд стоял на путях, мы немного опаздывали, но успели забежать в последний вагон. Купе были теплые. Сели рядышком с пацанами и девчонкой и играли в карты. Я заболел, чувствовал температуру. С этой девчонкой я дальше играл в очко, целовался и тому подобное. Обещала писать.

В Москве — снег, грязь, слякоть. Некоторые поехали бродить по Москве. Распрощавшись с пацанами, я уехал в Ейск, вырвав последний билет за 2 рубля 50 копеек из кассы и у возмущенной очереди. Из Ейска уехал на автобусе в Горячий Ключ к Даскаловым. Посчитал финансы, купил по шоколадке Сережке и Ирке.

В Горячем Ключе дождя не было, была гроза. Купил билет обратно в Краснодар на завтра. Пошел по темноте к Даскаловым. Шел и перед моим взором уставшего путника возникала Мария Александровна, потом ее кухня и разнообразная снедь. Опасался — вдруг ее дома не будет… Кто меня напоит чаем и снабдит новостями? Может, винцо иль самогонка у края стола стоят. Люблю хорошее домашнее винцо, есть слабость. Баньку предвкушаю.

Прихожу — всё осуществляется. Сережа принес проигрыватель, слушаем пластинки, тётя Маруся смотрит телевизор. Сплю до просыпа.

***

Марина вновь и вновь перечитывала интересные места, дневник был наполнен мыслями близкого человека, выросшего вместе с ней и носившего ее на руках.

Миша учил ее первым женским хитростям:

— Марин, когда фотографируешься, распускай губы, не поджимай подбородок, поворачивайся в три четверти вправо или влево, слегка приподнимая лицо.

Миша был отличным фотографом.

Как-то он увидел, что у нее нет дамской сумочки, ахнул:

— Что такое? У тебя должна быть сумка! В сумке — косметичка, зеркало, расческа, помада и прочие женские предметы. Это обязательно!

Она была еще школьницей и о сумке не думала. Куда с сумкой по совхозу ходить?

Он приезжал в «Пермский» совхоз всегда с подарками. Дети выстраивались в очередь, и он раздавал первые невиданные раньше жвачки в пластинках — абрикосовые, апельсиновые, малиновые. Привозил в маленьких бутылках «Пепси-Колу», шипучую, вкусную, и говорил, что секрет этого напитка не разглашается иностранными фирмами.

Вся новая музыка еще на виниловых дисках была доставлена в дом не единожды. Однажды Марина поставила утюг на журнал «Кругозор» А там песня на синей круглой гнущейся тонкой пластинке «Как прекрасен этот мир»! Как она плакала! Пластинка была безнадежно испорчена. Миша не забывал такие вещи, в следующий раз он привез эту пластинку.

Марина скучала и думала о своем брате всегда с теплом и душной сердцу памятью.

Как он смеялся над ее дневником! Ведь он же и научил ее вести дневник. В домашнем дневнике было написано: «Подъем 8:30. Школа 9:00 — 13:30. Обед. Чарльз Диккенс — 15 минут. Прогулка с Мариной один час. Волейбол — один час. 9:00 –12:00 уроки».

Вот над этим Чарльзом Диккенсом с его пятнадцати минутами он ржал, как конь, молодецким смехом. Писал на полях ее стихотворной тетради сатирические стихи, тем самым указывая на ее оплошности. А самым смешным ему казалось, что у его тринадцатилетней сестры настольной книгой являются анекдоты Декамерона. Марина обижалась, плакала, ругалась, но проходило время, и жесткие уроки Мишиного воспитания давали плоды, а это дорогого стоило.

Школьные письма

Между прочим, она нашла в этой же тумбочке и свои письма школьные к брату. Он их хранил… это был последний школьный год… в письмах…

Письмо — фантазия на тему: Осень!

Здравствуй, братец-кролик, в синем море, Миша!