Бесплатный фрагмент - Нет подвигу равных!
Светлана Кунакулова
Застывшая история войны
ведёт подсчёт тем страшным дням,
когда земля дрожала от осады.
Тогда мы были приговорены,
рыдало небо кровью пополам —
шёл первый год блокады Ленинграда…
Друг
Холод и голод. Темнота, хотя уже давно должен быть день. Вечная блокадная мгла.
Я выбираюсь из подвала, отряхиваюсь от пыли и бегу по улице. Мне нужно найти своих юных друзей, брата и сестру, которые живут неподалеку. Мы должны добыть еду.
Я знаю, где находится госпиталь — там всегда много людей, а значит, и еда должна быть. Однако мне нужно быть осторожным и незаметным. Люди могут испугаться, если увидят меня.
Пробираясь через сугробы, я ступаю тихо. Вот и госпиталь. Я прислоняюсь к стене и жду. Постепенно начинается движение. Раненые выходят на улицу, чтобы подышать свежим воздухом. Они смотрят на небо, надеясь увидеть признаки весны. Санитары переносят пациентов — медленно и осторожно.
Я жду подходящего момента. Нужно действовать быстро и точно. И вот он, этот момент! Один санитар достает из кармана свёрток. Разворачивает его — хлеб! Он собирается его съесть, но я успеваю раньше. Перехватываю его руку. Санитар удивлённо смотрит на меня. Я смотрю на него большими глазами и жду. Он улыбается, понимая, что просить меня ни о чем не стоит. Осторожно разжимает пальцы, и сверток падает вниз. Я благодарно киваю, хватаю хлеб и бегу дальше.
До места назначения добираюсь без приключений. Возвращаюсь к друзьям, которых нашёл в развалинах дома после бомбёжки. Брат и сестра ждут меня. Сестра плачет, ей холодно. Она протягивает ко мне руки, просит согреть её. Но я понимаю, что моё тепло сейчас не поможет. Лучше дать им поесть. Делюсь хлебом с друзьями. Сестра сразу начинает есть, жадно глотая каждый кусочек. Её глаза блестят, она на мгновение забывает обо всём вокруг. Брат тоже берёт хлеб, но ест медленно, аккуратно.
Вместе мы сидим в углу разрушенного дома, наслаждаясь моментом покоя и сытости.
Постепенно дневной свет начинает исчезать. Весна ещё далеко, но первые проблески надежды уже видны. На улице раздаются выстрелы, но мы стараемся не обращать внимания. Наше маленькое убежище кажется нам самым безопасным местом в мире. Закрываем глаза, чтобы отдохнуть и восстановить силы.
Ночь приходит внезапно, принося с собой новые опасности.
Город погружается в тишину, нарушаемую лишь редкими взрывами. В воздухе витает запах страха и смерти. Мы прячемся глубже в руинах, стараясь стать невидимыми для врагов.
Я лежу между братом и сестрой, охраняя их сон. Вспоминаю, как когда-то был счастливым псом, служил хозяину, играл с другими животными. Теперь мир стал другим. Но я готов защищать своих друзей до конца. Пусть эта ночь будет спокойной, пусть завтрашний день принесёт больше света и тепла.
Ольга Заборская
Кукла
У меня украли детство… Кто-то невидимой рукой взял и перечеркнул всё размашистым росчерком пера. Кто-то злой и жестокий в военной форме с нашивками в виде креста. Страшного, чёрного… От этого всего веет смрадом, гарью, копотью и дымом. Пустые глазницы разбитых окон от бомбежек некогда красивого и зелёного города. Просторы шумных площадей, детские карусели в парке отдыха, мама, спешащая с работы, уставший после ночной смены отец, старший брат, который мечтал после школы поступить в институт… Всё бесследно ушло куда-то. Пропало в одночасье. Бабушка очень любила собирать всех на вечерний чай и обязательно пекла пироги. Я бежала на эти пироги, забыв про дворовых приятелей и шумные игры. А какие они, ленинградские дворы? Здесь столько тайн, столько интересных занятий. Мы любили строить шалаши, играли в «дом», катались на качелях, подсматривали, как тётя Фаина выбивает ковёр, а дед Иван раскуривает папиросу.
Тётя Фаина слушает последние новости, дед Иван кряхтит. Он хочет быть понятым и услышанным.
— Надюша, ты руки помыла? Куда лезешь без очереди!
— Я помыла, бабушка, честное слово!
— Знаю я тебя! А ну, давай к столу!
Мирно тикают часы в углу комнаты, на столе свежая скатерть. Папа читает газету. Глаза бабули светятся какой-то особой теплотой и заботой. Морщинки возле рта. Она улыбается, понимая, что я лукавлю. Пироги дороже всего на свете. Как сейчас хочется поднести такой пирог ко рту, почувствовать вкус свежего хлеба, понюхать запах теста… Обнять бабулю… Где теперь это всё?
Я смутно помню эти дни в сиротском доме. Ладошки на холодном окне, надежда, слёзы. Нас там было много таких, маленьких и постарше. В нашем детском доме состав подобрался смешанный. Тут тебе и совсем малыши, и ребята постарше. Были местные и из соседних областей. Они ещё до блока-
ды бежали в Ленинград, чтобы укрыться от бомбёжек и карательных батальонов, спастись. Выживали единицы. Мы былидети, но всё понимали. Мы должны были принять реалии новой жизни.
Светка Чижикова любила рассказывать страшные истории. Не знаю, как другие дети, но я любила слушать.
Жили-были четыре чёрных пса: Гитлер, Геринг, Гесс и Гимлер. И захотели они всю нашу планету поработить, чтобы мы у них в услужении были, на грязной работе. А всех несогласных псы в печку кидали, не разбираясь. Поляков, евреев, русских, белорусов. Но поднялись силы светлые с этими псами бороться. Головы им отрубить.
Я верила, что всё в этой истории хорошо закончится. Я всегда надеялась на лучшее. Даже тогда, когда шестилетний Ванька сбежал из сиротского дома с товарищем. Мы думали, это брат его, оказалось, что они просто в одном дворе жили. Зимой сугробы по пояс, чистить некому, да и маскировка какая-никакая. Мальчишкам радость, сугробы мерять — одно удовольствие.
Да и на новом месте осмотреться интересно. Ванька росточка небольшого, так ему сугробы почти до головы достают. Товарищ до окопов побежал, а там люди мёртвые. Десятки тел: мужчины, женщины, старики, дети. От голода умерли, не от вражеских пуль. Я тоже пошла смотреть, Вовка потащил.
— Смотри, Таня. Их что, фрицы убили?
— Нет, война. Она не щадит никого.
— И мы так тоже будем?
Глаза мальчонки наливаются ужасом.
— Нет. Нас увезут отсюда.
Я смотрю на происходящее вокруг спокойно. Чему быть, того не миновать. Просто уже привыкла. В детдоме говорят о том, что я взрослая не по годам. Со стороны, наверное, виднее.
Даже в такие минуты я верила. Я водила пальцем по стене, описывая причудливые узоры, и ждала волшебный фургон, который увезёт нас в далёкие
края. Там будут зелёные луга и много вкусной еды, которую не нужно будет делить на маленькие порции. Хотя нянечка Галина Ивановна говорила нам о том, что сразу голодным есть много нельзя, животы разболятся и умереть можно. По крупинкам и маленькими порциями есть нужно. Галина Ивановна любила нам сказки рассказывать. Мы слушали, но быстро забывали. Я пытаюсь вспомнить хоть что-то, но всегда засыпаю. Снов нет, просто закрываешь глаза, и потом сразу наступает утро. Когда-нибудь это закончится. Бабушка мне всегда говорила, что всё плохое рано или поздно заканчивается. Но, наверное, не для того, у кого украли детство.
Выживали единицы. Хорошо помню, как выглядели продуктовые карточки, их выдавали по ленинградской прописке, и потери считали по прописке. А потерь было немало. Сначала это сильно пугало, потом стало обыденностью. Я смотрела на происходящее глазами, полными ужаса, и не понимала, что происходит. Мне двенадцать, вокруг война и смерть. Очень много смертей. Умирать в осаждённом городе… Суровая необходимость для всех, даже для детей. В эти моменты мне становилось особенно жут-
ко, ведь всего-то двенадцать. Но в детском мозгу теплилась мысль, что увезут, увезут нас отсюда.
В сиротском доме мы пытались дружить, выживать вместе было проще, и умирать, наверное, не страшно. Так нас утешала баба Шура, воспитатель. Она ко всем относилась одинаково, даже к тем детям, чьих родителей расстреляли или репрессировали. У неё были большие гладкие ладони, я помню. Шура научила нас чувству коллективизма и товарищества. Странно, что в трудные моменты жизни эти чувства идут бок о бок.
Машка Титова могла пить любую жидкость, даже мыльную воду. Милка ела снег, говорила, что он утоляет чувство голода. Я тоже пробовала. Снег казался мягким на вкус, таял свежестью на губах, отдавал ранним осенним морозом. Очень хотелось уехать отсюда, туда, где в небесах радуга после летнего дождя и нет войны. Нам хотелось бегать и прыгать, как раньше, но мы шатались от слабости, напоминали беспомощных стариков и старушек.
Мы прижимались друг к другу, как испуганные котята, озирались по сторонам. Нужно ехать, все это-
го хотели. Словно находили в подобных мыслях глоток упоительной свежести первого снега, живительный глоток надежды.
Я тру ладошки, прикладываю их к окну, и на стекле остаются следы. Желание жить то появляется, то пропадает. Мне двенадцать. А на вид можно дать не больше восьми. Как и многим здесь присутствующим. Отчаянно тру ладонями мокрое стекло, кажется, там виднеется силуэт бабушки с пирогами. Вот же она идёт, и мама на скамейке во дворе, ждут меня. Бабушка смеётся и машет мне рукой. Я готова бежать, лететь ей навстречу. К ним. Родным, которые волей судьбы остались где-то там, за поворотами времени, в водовороте судьбы.
В здании сиротского дома разместились около двух сотен воспитанников. Жили по несколько человек в комнатах. Когда звенела сирена, уходили в подвал. Для тех, кто был помладше, это напоминало своеобразную игру. Малыши не понимали всех масштабов катастрофы. Да им, наверное, и не стоило понимать всё до конца. Когда понимаешь, жить сложнее. Когда пережидать бомбёжки приходилось уже целый день, нас переселили в подвал окончательно.
Жили при свете лучины, днём выходили на балкон и смотрели на горящий Ленинград.
Костик, словно маленький пушистый зверёк, прижимался ко мне, хватал за руку, в его синих испуганных глазёнках читалась паника.
— Таня, нас что, всех убьют?
— Нет, мы выживем.
— А почему они стреляют?
— Потому что они захватчики.
— А что такое захватчики?
— Это очень нехорошие люди. Но мы обязательно уедем отсюда.
— Куда уедем?
— Туда, где спокойно.
— Где нет войны?
— Да. В тыл.
Я смутно представляла, как это будет, но Костика нужно было успокоить. Он был маленький. Ванька брал его на руки и уносил в подвал, подальше от жутких картин, запаха гари и смрада. Мы с Ванькой любили смотреть на авиационные бои, я почему-то в эти моменты думала о школе. Там часто устраивали соревнования на уроках физкультуры, разные эстафеты проводили, спортивные праздники. Я очень хотела в школу, освежить знания, всегда была хорошисткой и примером в классе. Здесь школьных занятий не было, нужно было постигать другую науку — выживание. Тогда мне было страшно, что все приобретённые знания, все воспоминания сгорят вместе с любимым городом. Но память — штука упрямая. Она спустя годы достаёт из самых тайных уголков сознания такие реалистичные картины прошлого, что создаётся впечатление просмотра остросюжетного фильма. Сейчас я этот фильм не посоветовала бы посмотреть никому.
Несмотря на все трудности, детский дом был тем местом, где гарантированно кормили. Похлёбка из перемороженной капусты, тоненький в несколько
миллиметров кусочек хлеба, пшённая каша. Наша ежедневная пайка. Тётя Шура раздавала еду и гладила наши маленькие стриженные головки.
— Ребята, дорогу через Ладогу открыли! Сегодня порции чуть больше будут. Ешьте, набирайтесь сил.
1942 год. Весна. Ветер пробирается под тоненькие пальто, запутывается в волосах. Нам сказали собираться в дорогу. Слушаю бьющие в темноту алого от разрывов неба зенитки. Кутаюсь в шарф. Жду. Как и все обитатели детского дома.
— Ребятки, скоро, скоро вам всем полегче будет. Поедем на большую землю. А там, бог даст, и дальше доберёмся.
— Шура, а кто такой Бог?
Шура прищуривается, обнимает нас, целует. Собирается с мыслями.
— А это тот, кто на всех нас с небес смотрит.
— Что же он не видит, как мы тут?
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.