Бесплатный фрагмент - Несимметричные стихи

Не кончена война, покуда зло в почёте и в фаворе…

* * *

Эти горы растрескало эхо,

хаос гальки и каменных глыб…

Я сюда не напрасно приехал —

я приехал туда, где погиб.

Я не знал, что сумею родиться

ещё раз, даже с пулей в боку.

Я погиб здесь тогда, когда фрицы

совершали свой марш на Баку.

Упрекнуть себя вовсе мне не в чем,

я уверен был только в одном.

Я отдал свою жизнь, чтобы нечисть

выжечь праведным белым огнём.

Я не верил тогда, погибая,

в то, что мы понимаем без слов,

чтобы Русь отступила святая

от своих православных основ.

ЧТО-ТО ВРОДЕ СОНЕТА

Её сжигали на кострах

и сторожил дозор,

но, пересиливая страх,

шли люди на костёр.

Кто на морозе был раздет

за ту благую весть,

и вроде нет её, но есть

она — во всём, везде.

Её ничем не запятнать,

в ней смысл и глубина,

и изменить ей — это грех;

та истина — одна,

а коль она одна на всех,

она не может лгать.

* * *

Архаичный напев,

анфилады, колонны, аркады.

Храм античных богов.

Свет неоновый, свет автогена.

И звучание арф,

и узорчатый след звездопада —

вот, что я вспоминаю,

что я унаследовал в генах.

Кто те звуки обрёк

на вселенскую муку такую?..

Нет, грехи искупить я не смог,

смог лишь только прибавить.

Я устал тосковать.

Я уже машинально тоскую.

Ты мне, арфа, скажи,

кто бы смог ампутировать память?

Мне тому эскулапу

не жалко отдать, что имею…

Замолчите, сирены!

Вы мне совершенно не любы.

И рассвет, что свернулся

клубком ядовитого змея,

вновь открыл свою пасть,

и видны ядовитые зубы…

* * *

Лишь тогда, когда обманом

побеждали силы зла,

ели сладко, пили пьяно —

воля вольная была.

Но тогда, нетрезвый в стельку,

в грех введя честной народ,

атаман казачий Стенька

вешал пачками господ.

Да, вождям всегда зазорно

защищать всех от беды.

Оттого и зреют зёрна,

зёрна мести и вражды.

И, что ты теперь не делай,

та же самая туфта:

не была Россия белой —

побеждает краснота.

Каждый лезет вон из кожи

доказать, чья тут вина.

И все так, увы, похожи,

что не кончилась война…

Упаси от крови, Отче,

Ты — в туманном далеке,

а у нас тут бой не кончен,

неизвестно между кем.

РУССКИЙ ИКАР

Густо усыпал ветки ломкий куржак колючий,

над серебром деревьев ветер Кощеем чах…

Плечи мужик расправил — так оно будет лучше,

и заиграла сила, что у него в плечах.

В церкви дьячки стращали: где, мол, тебе решиться,

ты себя на погибель загодя обрекал.

Люди внизу смотрели, вверх запрокинув лица…

Люди — внизу, а выше, в просини — облака.

Крылья свои ковал он в кузнице. Наковальня

в курсе была всех этих, в общем, крамольных дел.

Зная, что в нашем мире нет ничего коварней,

он, расправляя крылья, вроде бы полетел.

Не удержали крылья. В штопор сорвалось тело,

не прояснилась сразу неба сплошная муть.

И облаков армада, словно, эскорт, летела,

сопроводив Икара в самый последний путь.

…Толща веков осела, лет обвалилась груда,

шарик земной вращался, слыша галактик зов.

Небо всегда манило — так, словно манит чудо,

в белом своём убранстве перистых облаков.

Мы расщепили атом — очень живые люди,

мы изучили гены, в Космос растим леса.

Но на чужих планетах нам всем хватать не будет

неба, земного неба, чистого, как роса.

ЭСЕРЫ

Белый снег, бесконечный снег,

в ледяном обрамленье пруд,

и беззвучный безумный смех

тех, кого на расстрел ведут.

Этот смех — как эхо беды,

но она к нам пришла во двор,

чтобы целый мир убедить

в том, что Бог на земле — террор.

Эта белая круговерть

и в кровавом гало восток —

не расплата за чью-то смерть,

а за то, что ты так жесток.

Кто ты был? Не один из нас?

Почему ты так тускло жил?

Под щекой твоей грязный наст —

это всё, что ты заслужил?

* * *

С тоской, надеждой и любовью,

полны коварства и огня,

красавицы Средневековья

глядят сквозь время на меня.

И снова трепетно и зыбко

по их губам скользит едва

непостижимая улыбка,

в которой столько волшебства.

Тогда наряды были строже.

Сейчас, увы, другой фасон.

Ничуть на прежних не похожи

красавицы иных времен.

Намакияженные смачно,

они всех в мире хорошей,

под метр восемьдесят, с мачту,

а ноги — словно из ушей.

Спаси меня, родная мама,

от этих бройлеров-девиц!

Ведь тайны нету даже грамма

под сенью крашеных ресниц.

* * *

Обычное вроде колечко с рубином,

но что-то кровавое в камне застыло.

Он — реквием по беззаконно убитым,

убитым расстрельной командой в затылок.

Он — память о том, кто полёг в «Коммунарке»,

кто больше не видит гвоздику рассвета.

В нём — кровь… И мне снова становится жарко,

и снова мне страшно от этого света.

И я вспоминаю те давние даты,

которые всех нас касаются лично.

Я знаю одно: то, что было когда-то

прекрасным и чистым, родится вторично.

Нет в мире, наверное, правильней правил —

оплакать всё то, что страна не успела…

И этот рубин в неприметной оправе —

как будто свидетель того беспредела.

* * *

Снаряд в сосне занозою застрял.

Он никому не навредил нисколько.

И это было выходом в астрал

для тех неразлетевшихся осколков.

Они снуют вдоль облачных долин,

отшельники и вечные скитальцы.

Снаряд тот жизнь кому-то подарил,

но всё-таки он может разорваться,

когда вдруг исчезает тишина,

когда весь мир в болячках и в раздоре…

Нет, вовсе не окончена война,

покуда зло в почёте и в фаворе.

Летят осколки… Их невидим рой,

но тут не надо никаких истерик:

до той поры не победит добро,

пока рассудок в это не поверит.

* * *

Наталии Горбаневской

Я помню всё, словно

был взглядом я вашим обласкан.

На месте том Лобном

стояли вы с детской коляской.

У ног — транспарант…

Сквозь заслон я не мог к вам пробраться.

Ещё не пора

для протестных таких демонстраций.

Ещё на потом

вам оставлены вёсны и зимы.

Ещё не дурдом,

не инъекции аминовазина.

Ещё коротит,

ещё лишь понимания искры.

Еще впереди

жизнь, похожая чем-то на выстрел.

* * *

Так угодно было Судьбе,

чтобы в тот недородный год,

был одет он, как все, в хэбэ

и зачислен в стрелковый взвод.

Здесь известен твой каждый шаг,

здесь не нужен ничей успех,

но он с Армией — на ножах,

значит, он один против всех.

Это был бесполезный бой —

не осилить державный вал.

Только чью-то власть над собой

никогда он не признавал.

И замешкалась как-то власть,

или, может, вмешался Бог,

но как будто Судьба сдалась,

признавая свой хенде хох.

Но когда он шел, не страшась,

на войну против силы зла,

она просто втоптала в грязь

все благие его дела…

А в России опять дурдом

и могильных танцев аншлаг.

Может быть, вся загвоздка в том,

что до краха один лишь шаг?

Мы верили чужим словам…

* * *

Всё спуталось: и следствие, и цель,

и мы блуждаем в дымовой завесе,

и не родится новый Парацельс,

чтоб исцелить от этой адской смеси.

И в панике, в удушливом дыму,

где не найти спасительные двери,

привыкшие не верить ничему,

мы и себе, наверное, не верим.

Та ложь во всём, до гробовой доски —

в слепой судьбе, в молчанье утлых улиц…

И если мы умрём не от тоски,

то, значит, даже в этом, обманулись.

* * *

Мы верили чужим словам

назло своим врагам идейным,

хоть вождь бредятину сливал,

пусть не совсем членораздельно.

Жизнь проходила полосой —

то слишком чёрной, то светлее,

и очередь за колбасой

длинней была, чем к мавзолею.

Следил за нами чей-то глаз,

мы словно были на закланье…

Но что-то шевелилось в нас —

какой-то проблеск пониманья.

И был во всём банальный крап,

а это шулерство — не в жилу:

мы не приветствовали крах

того отжившего режима.

Казалось, наступал пролог

другой, какой-то новой схемы.

Но почему опять пролёт,

и снова строим на песке мы?

И снова ниже мы травы…

Неужто кровь такая рабья,

что доведется нам, увы,

вновь наступить на те же грабли?

* * *

Ночь кругом, немота ледяная,

и опять я себя обману:

обнаженную, словно Данаю,

жаль мне эту большую страну.

Нет, не жалко — ведь всё на пределе,

и покой навсегда унесён,

и за что наши предки радели, —

позабылось, как утренний сон.

И не надо по-нищенски охать —

это, в общем, закон бытия.

Вот и всё. Завершилась эпоха,

несчастливая эра моя.

* * *

Время вновь проявляет монаршую власть,

обжигающим снегом заносит сады.

И однажды оно может камнем упасть,

может бомбой обрушиться с высоты.

Астероид ли это, иль стая ракет

принесут нам погибель, отравят поля?

И последует дальше, ужё налегке,

без людей и зверья голубая Земля.

Очень страшно, когда неизвестен конец,

когда профиль судьбы акварельно размыт,

Когда ты, словно мелкая рыбка-живец

на крючке, чтоб тебя проглотили сомы.

Это страшно, когда неизвестен исход,

когда скрыться нельзя и не там, и не тут,

и не начат ещё тот неправедный год,

когда больше не будет часов и минут.

* * *

Вновь стране предвещают распад,

мы больнее друг друга пинаем,

и Христос не однажды распят —

каждый день мы его распинаем.

Мы смирились, похоже, с судьбой,

её прихвостни и брадобреи.

Мир спасут только шок, только боль —

лишь тогда люди станут добрее.

Но, наверное, хватит пенять

на нарывы и кровоподтёки.

Мы, увы, не сумели понять

свою душу, где только потёмки.

Не хватило ни сил, ни ума,

хоть боролись почти до упора,

и теперь эта мёртвая тьма

проникает и в сердце, и в поры.

Только это ещё не конец,

это где-то в серёдке и между.

Вы простите, Луганск и Донецк,

вы простите, что дал вам надежду.

Я вас предал, и даже не раз,

что Иуды равно поцелую,

торговался с хохлами за газ,

а теперь вашей жизнью торгую.

Вы простите, я глух был и слеп,

я не сдал самый трудный экзамен,

и вы смотрите долго мне вслед

бередящими душу глазами.

* * *

Это, наверное, строго по теме:

наше живет поколенье

в Солнечной, очень уютной системе

лишь на задворках Вселенной.

Как бы своё мы сердечко ни грели,

надо оставить затею:

братья по разуму — те, что центрее,

видимо, нас поумнее.

К нам не хотят они вовсе добраться —

в наши крысиные норы…

Братцы мои, межпланетные братцы,

Мы вам совсем не партнёры

Истина мне приоткрылась простая:

хоть меня в небо не тянет,

как вас сейчас на Земле не хватает,

чтоб помирились славяне!

* * *

Сонных дней потревожен улей.

Поражает вражды размах.

Вновь война. Только чаще пуля

метит тех, кого мучит страх.

Да, жестока её вендетта,

неспокойно так на душе:

рядом смерть притаилась где-то,

но не прячусь я в блиндаже.

Я кручусь на плацдарме с теми,

кто рискует жизнью опять,

ну а те, кто боится тени, —

тем победы не испытать.

Начало формы

Конец формы

Начало формы

* * *

Мы напрасно, что пропало, ищем,

всё равно, похоже, не найдём.

Не построить нового жилища

там, где всё охвачено огнём.

Не вернуть потерянного пыла,

нам достались — ты уж не серчай —

только обгорелые стропила,

только этот горький иван-чай.

Только этот леденящий ветер

и пустые, выжженные дни,

и уже нам ничего не светит,

кроме — ещё тлеет — головни.

Потому-то, жизнь кляня такую,

мы не держим друг на друга зло —

каждый по отдельности тоскует

по тому, что сбыться не могло.

Были мы отнюдь не херувимы,

а скорее, жертвы суеты,

и руины, лишь одни руины

на слепом пожарище мечты.

* * *

Я сомневался, но она сбылась.

Она пришла — таинственная маска,

и вся реальность, ложь её и грязь

исчезли, словно призрак Карла Маркса.

Приход её был неосуществим:

мечта своё не знает воплощенье,

она растает — это только дым, —