Бесплатный фрагмент - Нерассказанные истории

РЕАЛИЗМ

АЛЕКСАНДРА ПУСТЫННИКОВА

«Тайна ее земли»

Часть 1

Первый приезд

Моя бабуля была кошатницей-рецидивисткой. Потому ее и отселяли (читай –выгоняли) жить на дачу, и девять месяцев каждый год она обитала в этом доме. А потом перебралась на кладбище. Я стою перед просевшей набок калиткой. Пальцы застыли на пакете, намотанном на замок от дождя и ржавчины. Знаю, что должна войти, но без нее здесь слишком пусто… без нее я здесь ещё не бывала. Горло схватывает… а мне казалось, отгоревала уже…

Перед глазами вспыхивает картинка из прошлого: белокурая малютка с хитрой улыбкой и расширенными от возбуждения зрачками выглядывает из-за угла дома, а высокая, статная женщина в цветастом сарафане делает вид, что не видит внучку, и продолжает искать. По всему участку носятся коти и мявчат. Жизнь бежит, забирая самое важное: близких, уют, уверенность в будущем и белокурые кудряшки. Теперь я ношу каре чернильного цвета, настолько графичное, что, наверное, можно порезаться.

Клумбы заросли травой и цветов совсем не видно. Прости, бабуля, но скоро здесь не будет ничего кроме скоростной автомагистрали. Я пришла разобрать твои вещи, насытиться воспоминаниями и попрощаться. Я приеду ещё, но тогда будет не то совсем: чужие люди, торг, юридические вопросы. Но сегодня я ещё твоя маленькая белокурочка. Воспоминание тихим светом колет сердце. Улыбаюсь и иду навестить котиков.

Бабуля и мне привила, и сама любила Кинга, поэтому деревянная стрелка-указатель «Кладбище домашних животных» взбудоражила детскую душу только в первый раз. За домом пятнадцать сбитых из досок крестов с датами жизни: здесь и Пушок, и Анфиса, и Рыжик, и Шредингер — все остальные бабушкины. Дачная тишь — лишь самолёты изредка пролетают — замедляет меня, расслабляет, мозг очищается от токсичности города и потому добродушно делится всем, что помнит. За это надо выпить. И от счастья — ведь я думала, прошлое растворилось навсегда. И от горя — помянуть, выплакать. Достаю из бабушкиного тайника штофик яблоневой настойки, сажусь на ступеньки и до прохладного сумрака, до озверелых комаров помаленьку выпиваю всё. Болтаю с бабулей, рассказываю про жизнь.

Прошу Бога приглядеть за всеми Там. Наслаждаюсь далеким лаем собак, потрескиванием поленьев в невысоком костерке, запахом остывающей земли и засыпающих цветов. И в ночной свежести нос вдруг улавливает запах кошачьей мочи, с которым сроднилась в детстве. И меня накрывает. Роняю голову на колени и вою, не сдерживаясь. Та́к впервые за три года. А ночью снится, что все коты запрыгивают на кровать и жалеют, отвлекают от горя: мурлыкают, лениво кусают, сворачиваются в ногах, на голове, больно топчут живот и грудь… а я их глажу, и тоска уходит.

Часть 2

Через неделю с риелтором в грозу

— Чушь!

У меня словно земля из-под ног уходит, и тут выбивает пробки, свет тухнет и комната в тягучем полумраке. На лицо Сергея падает хищная тень.

— Помочь? — губы расползаются в приторной улыбке человека, загнавшего жертву на край обрыва.

— Сядьте уже! –гаркаю я, от моей любезности ничего не осталось.

Мне срочно нужна передышка — потому что он думает слишком быстро… потому что варится в этих земельных вопросах слишком долго. А я… да я в его глазах хуже тупой старухи, у которых пачками отжимают квартиры! Хуже, потому что им хоть по телевизору показывают, что такое бывает.

Хватаю со стола договор и уведомление. Дохожу наощупь до щитка, тыкаю капельки кнопок и, вуаля, электричество. Это бабулина подпись — в достоверности бумаг нет сомнений. Но разве такое может быть?! В голове не укладывается, что всё по закону. Оказывается, перед смертью бабуля зачем-то продала участок компании Стрела. А Стрела — Огниву, а та — обратно бабушке. Да деньги отмывали, мне пофиг… было бы, если не одно «но»… Два месяца назад инициировали банкротство Огнива. Это значит — все сделки за три года отменены, и между бабулей и Огнивом, и между Огнивом и Стрелой. Короче, юридически сегодня земля принадлежит не мне, Стреле. Полный взрыв мозга!

* * *

Через час мы с Сергеем сидим при свече за столом: длинная, тонкая молния обесточила весь поселок. Тени золотого огня пляшут на скатерти-клеенке. Если бы ушки и банка черноплодного варенья с апельсиновой шкуркой не стояли бы на обозрении, то сукин сын и их не получил бы. Предлагает продать дом детства за бесценок… берет и превращает счастливую половину моей жизни в пшик. Гребаный фокусник. У меня — три дня до понедельника. А иначе по суду получу абсолютные копейки. Так он говорит.

Я вдруг понимаю, что не хочу расставаться с этим местом. Три года от мыслей о приезде сюда останавливалось дыхание, потели ладони и начисто отключалась трезвость ума. Я становилась беспомощной девочкой, которая не могла осознать, что никогда не обнимет самого родного человека на свете. Девочкой, у которой больше нет дома, нет семьи. Но это не так! Как жаль, что понимание пришло слишком поздно. На глаза наворачиваются слезы, и Сергей воспринимает их капитуляцией, пододвигает документы.

— Утро вечера мудренее! — вновь гаркаю я и иду курить на крыльцо.

Комары. Ливень. Лапы ели прогибаются под потоками воды. Побитые градом цветы. Едва уловимый запах кошачьей мочи. Земля за домом почти сухая. Ветви деревьев словно пологом укрывают последнее пристанище зверюшек. Я сижу на приваленном к стене старом заборе. Сильная, с выпестованным железным характером, полагаюсь только на себя и не имею привязанностей — это я? Да, сильная… но как же мне сейчас нужна помощь, бабуля.

Душа в смятении, я не могу логически думать. Только плачу. Господи, ну хоть ты, сделай что-нибудь, и я в тебя окончательно поверю. Не можешь сам, пусть бабуля подсуетится. Ты ей только разреши мне помочь.

— Мяууу — из темноты сверкают зелёные глаза. — Кис-кис… — Котя рядом: маленькая совсем, с мокрой обвисшей черной шерсткой и торчащим словно антенна хвостиком. Она ластится об ноги, запрыгивает на колени и тычется мне в лицо холодным, влажным носом.

— Откуда ты такая? — треплю ее по макушке и возвращаюсь в дом, вновь улавливая у входа запах и грустно улыбаясь: это не реликвия прошлого, а проделки из настоящего.

Кошке Сергей не по душе. Он пытается погладить, то ли задобрить меня хочет, то ли и в правду понравилась. Но она взмывает к потолку, кувыркается в воздухе, а потом приземлившись, клацая когтями по полу, вжикает под старое кресло и яростно шипит оттуда.

— Видит просто какой человек, — бурчу я себе под нос.

— Какой?! — злобно смотрит, чавкая жвачкой. — Развела тут драму. Я остаюсь, — кивает на вторую комнату и поясняет, — дождь, дорогу развезло, сяду на днище — не выеду без толкача.

— Так все выходные может лить!

— Ну, еда есть. Самогон тоже, — показывает на мутные банки под столом, — вот и договорчик обмоем.

Не нравится мне он. Но что я могу сейчас… Снимаю подкову с гвоздя над входом в спальню и вешаю вместо нее ведро — шума побольше. На тумбочку — молоток, под подушку — баллончик растворителя, на всякий случай…

Резко открываю глаза от невесомого скрипа двери, слишком осторожного, чтобы быть добрым и случайным — даже ведро не звякнуло. В дверях Сергей, смотрит нагло в упор. Без майки и в свободных штанах на бедрах. А так ли надо отказываться от сделки, которую он предлагает? И от того, что предложит сейчас?

Я ещё не придумала ответ, откладываю, словно решать мне. Он шагает вперёд и шикает, брысь, кошке у меня в ногах. Та шипит, спрыгивает с кровати, выбегает из комнаты, но остается за дверью. Сергей делает ещё шаг…

«Если не бороться за себя, они заберут всё. Из-за твоего смирения! Бейся за то, что важно! Никогда не забывай, кто ты».

Так говорила моя бабуля. Она была кошатницей-рецидивисткой из-за того, что отстаивала своё всегда, не преклоняясь, не опуская голову перед тупой силой. И не прекращала драться.

Пора и мне стать собой, стать достойной ее наследия. Кладу ладонь на рукоятку молотка. Впервые со смерти бабули я не чувствую ее присутствия. Я здесь одна принимаю решения.

Кошка отвлекается от вылизывания и подмигивает. Мне?

ДАША БЕРЕГ

«Кусто»

У нас было два пакетика сухой лапши, литровая бутылка колы, фигурка Робокара, наполовину заполненная жвачками, и куча разноцветных карамелек, рассованных по карманам. Я не знал, что из этого пригодится, поэтому взял все.

Утром мы съели последний пакетик быстрокаши на двоих, посмотрели серию «Щенячьего патруля» и немного поссорились из-за шапки. Вообще-то, шапка была моя, но в последнее время Федька стал торчать по всему красному, и незаметно присвоил ее себе. Мама называла ее «шапочка Кусто». Тогда, давно. Когда папа еще жил с нами.

— Дай шапку Кусто.

— Не дам, — сказал Федька, обкусывая уголки ногтей. Он всегда так делал, когда нервничал или залипал перед телеком. Ногти у Федьки уже давно больше похожи на шматы мяса, чем на ногти.

— Это моя шапка. А ты даже не знаешь, кто такой Кусто.

— Ты тоже не знаешь.

— Я знаю! Это крутой черный певец.

Конечно, я только предполагал. Раньше у нас в гостиной висел портрет с Бобом Марли в смешной разноцветной шапке. Я не знаю, что он пел, но папа говорил, что он очень крут. Может быть, у всех крутых певцов есть яркие шапки. Когда папа от нас ушел, он забрал фото с собой.

После ухода папы мама почти перестала разговаривать. Я ходил в школу, потом пинал балду, а в шесть вечера шел встречать маму на остановку, и мы вместе забирали Федьку из садика. Дома мама варила нам макароны, а потом ложилась в спальне перед телеком и выходила только утром, когда снова нужно было ехать на работу. В субботу и воскресенье мама лежала целый день. Иногда я пристраивался рядом и пытался что-то рассказать, но она не обращала на меня внимания. По телеку показывали, как куча противных людей, называющих себя пекарями, соревнуется в приготовлении тортов. От этого мне хотелось есть, и я уходил к Федьке. Мы смотрели мультики, строили города из Лего или играли в мяч на улице. Раз в неделю мама заставляла себя купить нам продуктов, но почти ничего из них не готовила. Я научился жарить яичницу, ну а с сухой лапшой и кашей мог справиться даже Федька.

Так прошел сентябрь. В будни все было терпимо — школа, друзья, нормальная еда в столовке. Уроки со мной теперь делал Федька — правда, он не умел читать и писать, но сидел рядом и делал вид, что проверяет тетради. Но вчера, в очередную октябрьскую пятницу, я понял, что еще одних выходных с пекарями не выдержу. И я задумал путешествие.

Разобравшись с шапкой (я просто отобрал ее у Федьки на правах старшего), мы собрали рюкзак в дорогу. Папин самокат я зарядил еще с вечера, а для мамы в холодильнике оставил вчерашние макароны. Напоследок я написал записку и положил на стол, а потом заглянул к маме. Шторы она не открывала, и в спальне было темно, как вечером, только телек мигал белым огоньком. В нем большой торт заливали шоколадной глазурью и смеялись. Мама смотрела на этот торт, не моргая, словно это было самым главным в её жизни.

— Ну, мы пошли, — сказал я.

— Ага, — сказала мама, не отрываясь от телека.

И мы отправились в путь.

— Ты сказал ей, куда мы поехали? — спросил Федька, когда мы вытащили самокат на улицу.

— Она бы все равно не услышала. Я оставил записку.

— Надо было написать в вотсап.

— Мама забыла оплатить интернет и мобилки, ты же помнишь.

Федька насупился. Ему не нравилась идея с путешествием. За месяц, что мама лежала в спальне, он привык зависать на мультиках. Часто у них были даже одинаковые выражения лиц, только мама смотрела пекарей, а Федька — щенков, спасающих мир.

— Давай хотя бы бабу Лену предупредим, что приедем?

— Денег нет на телефоне, ты забыл?

— Ты меня бесишь.

— Ты меня тоже бесишь

Я разозлился. Мы и так потеряли кучу времени на сборы, а теперь еще и Федькин гундеж.

— Мы поедем сами! — заорал я. — На самокате! Потому что мы взрослые, понял!?

Федька подтянул доставшуюся ему шапку на уши и, всхлипнув, залез на самокат. Я встал сзади и оттолкнулся ногой. Путешествие началось.

Дорогу до дачи бабы Лены я знал хорошо. Мы были там много раз, в основном с папой, потому что баба Лена — папина мама. Наша мама с нами ездила редко, и говорила, что баба Лена — надменная стерва. Мне на даче нравилось. Там пахло костром, ползали всякие жуки, а на втором этаже дома хранились зачетные старинные вещи. Сезон подходил к концу, но я был уверен — баба Лена будет на даче все выходные. Тут-то мы и нагрянем.

От нашего дома до выезда из города — две автобусные остановки. Мы проехали их незаметно, словно на обычной прогулке, да и вокруг все было обычное — серые пятиэтажки, хмурые люди, переполненные мусорки возле киосков. Потом город кончился, и я окончательно понял: все по-настоящему. У нас получилось.

Я осторожно вёл самокат по утоптанной тропинке вдоль трассы. Нас обгоняли машины, было шумно, но мы ехали в тишине. Я не мог это объяснить, но словно весь мир в это время смотрел своих пекарей, а до нас никому не было дела, и мы ехали рядом с оживленной дорогой, но в полном одиночестве. Все вокруг состояло из цветных кусков, как шапка Боба Марли. Светло-голубое небо. Оранжевые листья на пятнистых березах. Желто-зеленые поля вдалеке. Серая трасса. Картинки менялись, как в калейдоскопе, а потом складывались обратно. Воздух был сухим, но пахло почему-то мокрой землей.

Федькина голова доходила мне почти до плеч. Он насуплено молчал, крепко сжимая нижние ручки самоката. Перчатки надеть мы не догадались, и руки заметно подстывали. Вчера вечером, с трудом согласившись на путешествие, Федька просился поехать на автобусе и гундел. Но мне хотелось доехать до дачи именно самостоятельно, как взрослый. Или как свободный, я точно не знал. Внутри самого себя мне все было ясно, но слов, чтобы это выразить, я подобрать не мог.

Я знал, о чем думает Федька — что мама уже прочитала записку, одумалась и запрыгнула в машину, чтобы скорее нас ловить. Федька и согласился-то ехать только поэтому — он был уверен, что мама остановит нас раньше, чем мы доедем до дачи. Но ему только пять, и он не понимает простых вещей — что, например, папа забрал не только картину с Бобом Марли, но еще и машину, и даже на работу мама теперь ездит на автобусе. И самое главное — мама не заметит записки. Она не заметила даже, что мы ушли.

Увидев впереди заправку, Федька запросился пописать. Мы закатили самокат вовнутрь, и пока в туалете было занято, стали разглядывать витрину с выпечкой. Розовая глазурь на пончиках напомнила мне маму, и я загрустил. Федька в нетерпении приплясывал.

— Мальчики, а вы здесь с кем? — спросила женщина в темных очках, наблюдавшая за нами, пока готовился ее кофе.

— Наша мама в машине, там, — ответил я, стараясь придать голосу уверенность.

— Но там только моя машина, — возразила женщина, показывая на улицу. Там, действительно, стоял только красный джип.

Теперь уже все продавцы обратили на нас внимание. Ситуация складывалась нехорошая. Я молча схватил Федьку за руку и потащил к выходу.

— Мальчики! — раздалось вслед, и мы припустили ходу.

— Туалет, — жалобно пропищал Федька, но я затащил его на самокат и помчался вперед. Теперь мне, наоборот, казалось, что все люди вокруг бросили свои дела и смотрят только на нас, тыча пальцами.

Минут через пять все же пришлось остановиться — несчастный Федька пружинил ногами и скулил. У дороги сидел какой-то дед с ведрами, но выбирать уже не приходилось. Мы побежали в кусты.

— Вы откуда такие, мужички? — спросил дед, когда мы, довольные, снова вышли к дороге. В ведрах у него были большие, коричневые грибы, прямо как с картинки.

— С города, –ляпнул подобревший Федька.

— Далеко город-то.

— Мы на крайней остановке живем, — быстро ответил я. Надо быть поосторожнее с этими взрослыми, — едем к бабушке на дачу

— Молодцы! А мамка-то вас не затеряет?

— А она лежит в постели целый день, — снова ляпнул Федька.

Дед щелкнул себе по горлу и вопросительно посмотрел на меня. Я знал, что означает этот жест, но сделал вид, что не понял. Про глазурь, пекарей и папу тоже объяснять не хотелось.

— А не желаете ли отобедать, мужички? Я как раз собирался, — он кивнул в сторону своего рюкзака и, не дожидаясь ответа, поманил нас рукой.

Я знал, что нельзя соглашаться на приглашения незнакомцев, но есть хотелось очень сильно. Дед достал из рюкзака термос, хлеб, яйца в пакетике и маленькую кастрюльку. У Федьки загорелись глаза.

— Зовите меня дед Сергей. А вас как величать?

В кастрюльке оказалась вареная картошка с маслом. Я не знаю, что на меня повлияло — то ли вкусный запах еды, от которого скручивало живот, то ли удаленность от города с кучей взрослых и проблем, но я впервые почувствовал себя в безопасности. Мы тоже представились и приступили к обеду. Картошка была еще теплой и крошилась во рту в ароматную кашу. Мы разламывали яйца и клали их сверху на хлеб, запивая сладким чаем из термоса. Я давным-давно так вкусно не ел.

— Дорогая штука, — показал дед Сергей на наш самокат.

— Это папин. Мама сказала, что папу утащили русалки, но, на самом деле, он ушел к тете Наташе, маминой сестре. А у нее нет хвоста, –сказал разомлевший от еды Федька.

— Двоюродной сестре, — зачем-то уточнил я, словно это могло как-то выгородить папу.

— Дед Сергей, а русалки бывают?

— Ох, мужички, чего только в этом мире не бывает!

На прощание он завернул нам в газету два самых больших гриба.

— Для бабушки вашей. Белые грибы.

— Они же коричневые, — возразил Федька, но я пнул его по ноге.

От нашей лапши дед Сергей отказался, но взял пару карамелек. Мы помахали ему на прощание и поехали дальше. Планируя путешествие, я знал, что заряда самоката не хватит на весь путь, и надеялся успеть доехать хотя бы до дачной развилки. Но все случилось намного раньше, и наша карета, как в сказке, превратилась в тыкву. Мы как раз проезжали маленький посёлок Дружино, когда самокат медленно остановился и встал.

Дружино выглядело совсем не дружелюбно. Люди здесь были такие же хмурые, как в городе, только одеты хуже, и пахло почему-то навозом. Федька снова загундел и слез с самоката. Тут из калитки на нас шумно выбежала стая гусей. Мы хором заорали и бросились в кусты.

— Самокат свой хоть подберите, — басом сказала девчонка, проходящая мимо. На вид ей было лет десять, также как и мне. Она смело шикнула на гусей и те разбежались в стороны.

— Тоже мне, — лениво добавила она и пошла дальше.

Мне стало стыдно, и я показал фак ей в спину.

Дальше мы пытались ехать сами, но самокат был тяжеленный. Пришлось катить его рядом. Не знаю, как у Федьки, но у меня гудело все тело. Но невезение наше на этом не кончилось — уже на выходе из Дружино мы прокололи шину, а вокруг стало вечереть.

На часах было шесть двадцать. Куда делся весь день? Наверное, так бывает у взрослых, когда они ходят на работу. Но до дач во что бы то ни стало нужно было добраться до темноты, и я решил срезать путь через поле. Мы грызли карамельки и молча тащили самокат сквозь сухую траву. На разговоры уже не было сил. Обрыв случился неожиданно. Я успел ухватить Федьку за руку, но самокат полетел вниз. Я вспомнил, что тут была местная помойка, только с папой мы всегда подъезжали к ней с другой стороны. На дно ямы сваливали всякий мусор — разломанные стулья, коробки, теперь и ручка нашего самоката загадочно поблескивала в сумерках.

Федька полез было за ним, но я его остановил:

— Опасно!

— Но папа будет ругаться…

— Папа нас бросил! — заорал вдруг я. Я и сам до конца не осознавал это, пока не сказал вслух. Папа к нам больше не вернется. Не важно, куда он ушел — к русалкам или тете Наташе, важно то, что наша семья развалилась, как стул на этой помойке, и от нас больше ничего не зависит.

— Неправда! — закричал Федька в ответ и разревелся. Мне стало стыдно — я забрал у него шапку, заставил ехать куда-то целый день и чуть не свалил в яму. Но я не стал показывать ему фак, а обнял и прижал к себе. В первую очередь для того, чтобы он не увидел моих собственных слез. Кто-то из нас должен был оставаться сильным.

Дачи были совсем близко — я слышал лай собак вдалеке и видел дымок от труб. Дома в полутьме спальни на торты медленно сползала шоколадная глазурь. Во всем мире мы с Федькой были абсолютно одни. До дачи мы добрались уже затемно. В домике горел свет, и я подумал, что даже не заготовил для бабы Лены внятного объяснения.

— Грибы ей подарим, –напомнил Федька и взял меня за руку. Мы вошли в дом.

За столом рядом с бабой Леной сидела мама. Она была в домашней пижаме, тапках и старой кожаной куртке. Увидев нас, мама закрыла лицо руками и заплакала.

Федька, моментально забыв все обиды, бросился ей на шею.

— Мамочка, а мы видели гусей! — прокричал он ей в ухо, а мама начала его тискать и качать, как маленького. Потом она подняла глаза на меня и просяще протянула мне руку. При виде этой руки, пекари сразу показались мне лишь сном, и будто не было никогда ни темной спальни, ни тортов, ни сухой лапши. Я тоже обнял маму и начал рассказывать про деда Сергея, а она плакала и смеялась, и целовала нас в щеки.

Домой баба Лена нас не отпустила и постелила в комнате на первом этаже. Мама с Федькой вырубились моментально, словно у них, как у самоката, кончился заряд. А я попросил у бабы Лены телефон, чтобы загуглить про Кусто. Мне сразу высветилась картинка с морщинистым дедом в красной шапочке, чем-то напоминавшим деда Сергея.

Оказывается, Кусто не был черным певцом, но был еще круче — он погружался на дно океана и исследовал там всяких рыб и затонувшие корабли. Может быть, даже видел русалок, кто знает.

Я посмотрел пару видео про Подводную Одиссею и отдал телефон бабе Лене. Она неподвижно сидела за кухонным столом, глядя на грибы деда Сергея. Уютно потрескивала печка. От стола пахло засаленной клеенкой, но этот запах напоминал мне о времени, когда мы приезжали сюда всей семьей, и тоже был уютным.

— Грибной суп, что ли, сварить на завтрак? — спросила баба Лена, не поворачиваясь в мою сторону. — Ты любишь грибной суп?

— Не люблю.

— Вот и я не люблю…

Чуть позже я залез под одеяло к маме с Федькой. Они были теплые и пахли домом. Во сне мама обняла меня рукой и прижала к себе. Уже засыпая, я представил, что океан на всей планете вышел из берегов, и вода затопила и дорогу, и дачу, а мы втроем оказались в воздушном пузыре. Вокруг нас плавали рыбы, русалки, было холодно и тихо, а мы вращались потихоньку в нашем пузыре на самом дне. Когда-нибудь до нас доплывет отважный капитан Кусто в красной шапочке и вытащит нас наружу. Спасет.

Обязательно спасет.

ЕВГЕНИЯ ЛОМАКИНА

«Червь в плоде»

— Вы готовы?

Я сглотнул пересохшим горлом. Вместо ответа неопределенный кивок. Нервничаю.

— Вы готовы, Билл? — повтор вопроса тем же мягким шелестящим голосом.

— Да, доктор М. — Бодро чеканю я, взяв себя в руки.

Сидящая напротив девушка, мой психотерапевт, дружелюбно улыбается матовыми карими глазами. Наверное, из-за круглого детского лица и рук с утопающими костяшками ее долго не принимали всерьёз.

— Я введу вас в транс, Билл. Все как мы обсуждали. Сначала может быть дискомфортно, но я надеюсь на значимый результат. Я дам вам минутку расслабиться, а потом начну.

Доверие к ней — моя последняя надежда. Я попал к доктору М. после долгих скитаний по частным практикам и клиникам, отчаявшийся и почти смирившийся. Мою «грушефобию» невозможно вылечить, ведь ее «не существует». Для других. Для меня это кошмарная реальность. За последние двадцать лет я сдал сотни анализов на аллергены, прошел тысячи тестов на вменяемость, бывал под гипнозом десятки раз, но никто мне так и не сказал, откуда эта паническая боязнь груш. Особенно жёлтых.

Я исключил из своей жизни груши и жёлтый цвет. Но запах мерзких плодов преследовал меня даже в этих каменных джунглях.

Доктор М. считала, что мне нужно столкнуться со своими фобиями лицом к лицу. Но при виде груш на ее столике я цепенел, а когда она пришла на сеанс в жёлтом жакете, потерял сознание. Тогда Доктор М. решила применить гипноз. Я особо не надеялся на результат, но необъяснимая симпатия к моему психотерапевту заставила меня подчиниться.

— Мы начинаем, Билл. Закройте глаза и сосредоточьтесь. Нужно мысленно перенестись в самое дискомфортное для вас место. Туда, где вы спрятали свои страхи и потеряли себя. Помните, мы ищем не груши, мы ищем вас.

Шоковая терапия. Клин клином. Фантомный вражеский запах заполняет мои ноздри. Слегка кружится голова и щиплет в носу.

— Доктор! Я снова слышу его! — широко открываю глаза, шумно втягивая воздух. Кажется, кислород в моих лёгких перебродил в грушевый сидр.

— Знаю, — сидящая напротив девушка выглядит знакомо, но непривычно. Никаких очков, на голове шапочка. Она поджимает под себя ноги в жёлтых махровых носочках.

— Что происходит? Где мы? — я мечусь по комнате, не узнавая кабинет моего психотерапевта.

— Мы там, где все началось, — шелестит доктор М., зябко потирая ладони.

Это какая-то злая шутка, фарс, манипуляция! В попытке скрыться от навязчивого запаха гнилых груш, бросаюсь к двери. Она поразительно тяжёлая. В нос ударяет влажный воздух. За порогом густой туман. Угнетающая грушевая вонь. Со стоном захлопываю дверь.

— Мы в моем подсознании, — выдыхаю обречённо. — Здесь от груш и жёлтого цвета никуда не деться.

— Абсолютно верно, — нараспев произносит доктор М.

Она разливает чай из заварника без ручки. Чтобы не обжечься, сняла носочки и обернула ими ладони. Ее взгляд прикован к льющейся из носика струе.

Почему-то этот незамысловатый ритуал вводит меня в ступор.

— Что вы видите, Билл? — доктор М. не смотрит на меня, ее глаза, направленные вниз, полуприкрыты розовыми веками. Но она будто в моей голове.

… — Билли! — кричит хорошенькая кудрявая девочка лет пяти.

— Билли, иди пить чай!

На маленьком колченогом столике расставлен тонкий фарфоровый сервиз.

— Нельзя брать бабушкин сервиз, Энни! Ма мне голову за него оторвёт!

Восьмилетний Билли в отчаянии грызет ноготь. Со своевольной кузиной Энн спорить бесполезно.

Дерзкая девчонка в жёлтых спущенных носочках, чавкая, жуёт грушу. Сок течет по подбородку. Энни держит огромный плод в правой ручонке, а левой пытается разлить чай из хрупкого заварника. Кипяток плещется мимо чашки.

— Ай! — взвизгивает Энни. Прыгая на одной ноге, опрокидывает столик. — Горячо!

Билли не слышит ни ее криков, ни звона разбившегося чайника. Он лишь видит осколки, огрызок и одинокий жёлтый носочек в дымящейся лужице. Где же второй?

— Где второй носок, Билл? — спрашивает доктор М.

— В горле у Энни, — мой голос звучит спокойно. Впервые за много лет запах груш не преследует меня.

— Это ты, Билл?

— Да, — отвечаю безразлично.

— И что ты сделал потом?

Хмурюсь вспоминая.

— Я вытащил носок изо рта Энни и засунул туда огрызок. Все подумали, что она подавилась грушей.

— И никто не узнал?

— Никто, — эта мысль согревает.

— Обернись, Билли, — в голосе доктора М. звучат незнакомые металлические нотки.

Мальчик, склонившийся над телом Энни, медленно поворачивает голову. В дверях стоит маленькая темноволосая девочка. Ей не больше трёх. Подружка кривляки Энн. Как же ее зовут? Девочка смотрит карими глазами, обрамленными розовыми веками.

— Эмили? — удивлённо произносит Билли.

Девочка хлопает в ладоши и произносит голосом доктора М.:

— Проснись, Билл!

АФАНАСЬЕВА КАТЯ

«Мама»

Щемящее чувство в груди опоясало и сдавило легкие. Сердце, словно птица в тисках, затрепыхалось, поднимая кровь к вискам. Тук-тук-тук… слышишь, как бьется, мама?

— Мама, — протягиваю последнюю гласную, но вместо звука изо рта вырываются пузыри воздуха.

Темные воды озера обвивают шею и затягивают в омут. Страх пробирается внутрь вместе с жидкостью. Я пытаюсь открыть глаза, но озеро сильнее. А я маленький.

— Помоги, мама, — из последних сил поднимаю веки. Напротив, в такой же позе мальчик. Он замирает и вторит моим движениям. Это я?

Кто-то хватает за ворот и тащит вверх. Хочу увидеть того, другого меня. Спасите его. Меня!

— Сэм, — слышу знакомый голос, — Сэм, ты задремал.

Мама убрала волосы с моего лба шершавыми тёплыми пальцами и посмотрела в глаза. Сколько помню, у неё всегда был грустный взгляд. Она редко мне улыбалась и часто ругала. Потом извинялась и долго плакала в своей комнате.

Отец умер давно. В ту весну я закончил 3 класс и хотел порадовать родителей оценками. Но папа лежал неподвижно, а мама снова с ненавистью смотрела на меня. Никогда не понимал, чем я провинился.

— Мам, ты чего? — улыбаюсь и беру ее ладони в свои, но она одергивает руки, — собралась?

Неспешно накидывает кофту, приглаживает волосы, и мельком глянув в зеркало обувается.

Меня зовут Сэмуэль Джонс. Сорокалетний уборщик из городка Джозеф, что в штате Орегон. Год назад мне стал сниться один сон, где я тону. Каждую ночь или когда я просто закрываю глаза.

Моя мама, Лив Джонс, учитель начальных классов в прошлом, на мои расспросы пожимала плечами. Психолог разбирал образы и назначал антидепрессанты. Только картинка не уходила.

Однажды позвонила мама. Смена уже подходила к концу и я собирался домой. Она сумбурно объяснила, что ей надо со мной поговорить и попросила заехать. Дома меня ждал все тот же грустный взгляд, тарелка супа и 15 минут отдыха.

И вот мы в машине. Направляемся к озеру Уоллоуа, что в полутора километрах от города. Мама смотрит в окно и вытирает глаза.

— Ты плачешь? — странное чувство нарастает внутри, — мам, почему ты плачешь?

Она молчит и мотает головой. Тревога и страх делают новый виток в районе сердца. Щемит так, что становится трудно дышать.

— Мам, знаешь, так хочется, чтобы ты меня обняла, — горло сдавило горечью обиды, — ты почти никогда не обнимала.

Она упирается лбом в боковое стекло и шумно всхлипывает.

— Ну–ну, мам, что на тебя нашло? — пытаюсь вытереть слезу с ее щеки, — обойдёмся без объятий. Что я маленький?!

Парковка у озера оказалась пустой, мало кто приезжает сюда среди недели днём. Горы на том берегу насупились, сердясь на нарушителей покоя. Вода, будто кленовый сироп в пиале, темная и вязкая лениво пошла рябью.

— Возьми плед, Сэм, — мама открыла дверь и разулась.

Мы сели почти у самой кромки. Глубокий вдох хвойного, сырого воздуха защекотал нос и я закрыл глаза. Совсем рядом лодки ударяются друг о друга. На мгновение мне показалось, что я слышал этот звук уже. Пытаюсь выудить из памяти воспоминание, хмурюсь.

— Вас было двое.

Ее слова приводят меня в замешательство. Они преступно медленно проникают в уши. Оглушают. Я вскакиваю на ноги и начинаю мотать головой, стряхивая глухоту.

— Сэм, сядь. Прошу тебя.

Ноги подкашиваются, и я усаживаюсь рядом с пледом.

— Вас было двое. Ты и Стивен. В тот день Гарри привёз нас сюда и уехал на работу. Я плохо спала ночью и меня разморило. Господи, как же трудно… Вам было по три года. И вы не умели плавать, — она запнулась и обхватила руками лицо.

Тело бросило в жар, сердце забилось где-то в районе рта. Казалось, ещё немного и я выплюну его на серый песок.

— Вот там, — она указала на место в паре метров от нас, — вы лежали, — глухой стон вырвался наружу, — он был сильнее. Понимаешь, думала, я успею помочь. Понимаешь, Сэм?

Мне хотелось бежать. Далеко. Туда, где нет маминых глаз. Нет этого сна со Стивеном. Гулким эхом его имя стучало в висках. Стивен. Стивен. Стивен. Он был сильнее. Обрывки фраз врезались мелкими осколками.

— Ты был слабее. Я не могла по-другому, надеялась, он выберется.

— Почему ты прятала его от меня? — выдавил вопрос я.

— Мы так решили с Гарри, — она заплакала и уткнулась лицом в колени.

— Мама, — протянул последнюю гласную. Дрожь мелкими искрами вспыхнула по телу, — мам, ты, я…я не знаю что сказать. Мам, — слёзы выпали из глаз на песок, — ты всю жизнь жалела, что спасла не его?

Тишина накрыла с головой, подобралась кисельным туманом и убежала по водной глади к горам. Тишина. Он остался в ней. Жизнь Стивена осталась в тишине сизого озера.

— Мама, — выдохнул я, — сейчас выбери меня.

ЕВГЕНИЯ ЛОМАКИНА

«Ты лучше меня»

Молли

— Эта чертова лампа слепит меня, инспектор! Можете приглушить? Вот так, спасибо. Хм, да… Моя жизнь катится в пропасть, а я только и думаю, что молоденький офицер видит мешки под моими глазами. Нам ведь и так бы ничего не светило, сынок?

Ладно-ладно, ребята, я расскажу вам все. Хотите знать, как Джун появилась в моей жизни? Да просто свалилась как снег на голову! В этом вся Джун. Но тогда я еще не знала, что дело в гребанном Грэге. Эта парочка возникла у меня на пороге, будто какие сектанты. Не хотите ли изменить свою жизнь? А я хотела, черт возьми! Кто бы только знал, как я хотела! Я тогда была сама не своя после смерти Пита…

Что, офицер? Я знаю, что мой гребанный идеальный муж умер восемь месяцев назад, черт бы драл вас в зад!.. Простите… я просто плохо переношу утраты. Расскажу по порядку.

Это случилось два месяца назад, то есть, с момента смерти Пита прошло полгода. Я тогда решила расслабиться. Да, намешала транквилизаторы со спиртным. А вы так никогда не делали? Нет? Конченые святоши… Так вот, я была совсем тепленькая, когда в дверь позвонили. Я думала почтальон или кто-то в этом роде, распахнула дверь без страха. А там они, парочка святых. Ну, по их виду вы бы сказали то же самое. Она серая мышка с чёлочкой, в платьице, будто из 50-х, разве что белых носочков не хватало. И этот взгляд — затравленно-сочувствующий. Он напротив — холеный, статный, в меру откормленный что ли, будто пастор в школе для девочек.

— Здравствуйте, я сестра Пита.

Я то слышала, что у мужа была сестра — паршивая овца в стаде, сбежала с каким то докторишкой.

— А вы, значит, — говорю ему, — тот самый похотливый доктор, что совращает малолетних пациенток?

Джун глазки в пол, а этот хоть бы смутился — смотрит, будто голой меня видел. Выгнать бы их, да тут меня накрыло. В глазах потемнело, голова кружится, судороги. Грэг мне первую помощь оказал. Так и познакомились.

Ну, а потом Джун хлопотать начала, расчистила уголок на кухне, блинчиков сварганила, кофе сварила. В доме семьей запахло, понимаете? А я полгода как собака в конуре жила. Выгонять их неловко стало. Да и сил не было.

Знаете, Джун умеет создавать уют. А Грэг… Мне сразу показалось, что она ему не подходит. Понимаете, такому мужчине нужна другая женщина. Что? Причем тут я? Ну, а даже если и так? Что вы так смотрите? Я люблю Джун! Я любила их обоих, но они были несчастливы вместе! Хотите узнать, убила ли я его из ревности?.. Черт, как курить хочется… Мы можем продолжить чуть позже, инспектор?

Джун

— Вы очень добры, инспектор, спасибо. Нет, серьезно, не каждый бы был так мил с потенциальной преступницей. Ваша мама должно быть очень гордится вами. Но я не заслуживаю доброты, я плохой человек.

Я предала всех, кого любила, и кто мне доверял: родителей, Молли, Грэга, даже брата. Хоть мы с ним и не виделись 20 лет. Я принесла в его дом — место, где он был счастлив и затем умер, — хаос. Если кто и виноват в произошедшем, то я. Я вам все расскажу. Только отпустите Молли, она ни в чем не виновата. И она нужна Генри.

Нам с Грэгом стало негде жить. Дом забрали за долги, а его врачебную лицензию отозвали. Временно. Мой муж хороший доктор, а та пациентка… Грэг не виноват, что они в него влюбляются. Да мисс Блум просто несчастная бесплодная женщина с ранним климаксом! Она была бы рада, если бы Грэг на нее посмотрел. Но он всегда вел себя этично. Я сама была его пациенткой и знаю! А миссис Блум все выдумала от обиды. Вы проверьте ее рецепты лучше, ей транквилизаторы прописывали, не зря же!

Простите, да, вы правы, я отвлеклась. В общем, нам пришлось уехать, когда Грэга отстранили от практики. Честному человеку всегда стыдно за других. Нам было неловко за жителей Роузвуда, которые нас несправедливо отвергли.

Почему мы отправились к Питу? Это идея Грэга. Клевета его подкосила. Он начал каяться, что когда-то оторвал меня от семьи, увез без благословения. Хотел попросить прощения у моих родных. Мы решили начать с Пита, но опоздали. А когда я увидела, в каком состоянии Молли, то поняла, что мы ей нужны. И была рада, что они с Грэгом нашли общий язык. Я сама поощряла их дружбу.

Вы, конечно, смеетесь над моей наивностью, инспектор. Так вот, я ни капли не ревновала. Молли понимала его гораздо лучше меня. Она шикарная яркая женщина, Грэг достоин такой. Но я не ревновала, потому что никто бы не смог любить его, как я.

Вы хотите знать, что случилось за ужином в тот вечер? Это я убила своего мужа, детектив.

Молли

— Джун обожает семейные ужины. Я и сама считаю это до чертиков милым. Но мне никогда не давалось создание атмосферы. Раньше этим занимался Пит. А после его смерти моим ангелом-хранителем стала Джун. Нелепым наивным ангелом. Она откуда-то раздобыла эти винтажные канделябры. Говорила, они создают особую атмосферу. Я не спорила, хотя не понимаю, чем плох электрический свет. Но Джун столько для меня сделала, украсила мою жизнь после смерти Пита. Это меньшее, что я могла для нее сделать. К тому же ее жизнь с Грэгом, как я видела, была совсем несладкой.

Хотите знать, что он с ней делал? Как-то утром мы все вместе завтракали. Джун, как обычно накрыла стол, будто для приема у британской, мать ее, королевы. Джун всегда была необычайно мила, в хорошем настроении и одета, будто на выход. Это прямо мотивировало меня, хотя обычно мне плевать на подобную чушь, предпочитаю комфорт. Так вот, в то утро появляется Джун, вся такая чистенькая, свежая, пахнущая счастьем. На столе домашние кексы — это вам не замороженная дрянь из супермаркета, — и ароматный кофе.

Тут Грэг встает и молча выходит из-за стола. Не стал завтракать. У Джун губы затряслись, на глазах слезы. Я съела все кексы, чтобы ее утешить, но все равно понимала, как эта милая мышка страдает. Знаете, в чем было дело? Она забыла посыпать кексы кунжутом. Вернее, не нашла его в местной лавчонке. А у засранца Грэга, видите ли, пунктик — он ест кукурузные кексы только с гребаным кунжутом. И таких случаев за два месяца были десятки. Сколько раз я видела ее красные глаза.

Нет, он не был груб. Очень даже мил и вежлив. Но он подавлял ее. Грэг буквально контролировал ее жизнь: говорил, как ей одеваться, куда ходить, какие книги читать и как думать! Он просто подлый тиран, вот он кто! И вы не представляете, как я рада, что он погиб от моей руки. Так я смогла отплатить Джун за ее доброту. И искупить свою вину, ведь гребаный Грэг был мне не безразличен. Настолько, что я желала Джун смерти.

Джун

— Молли была так добра, что позволила мне самой все устроить в день ее рождения. Я хотела ее порадовать. Жаль, что Генри не было — накануне они снова поссорились. Молли вообще сложно ладить с сыном, но я ее не обвиняю. Нелегко быть мамой. Я вот так и не решилась. И так как я была косвенно виновата в отсутствии Генри в тот вечер — это я рассказала Молли о его травке, — то чувствовала необходимость загладить вину.

Я купила пару чудесных канделябров ей в подарок, мы приглушили свет. Я знала, что Грэг будет снова флиртовать с Молли. Но я решила позволить ему это. На Молли же я не обижалась. Обаянию Грэга трудно противиться.

Они танцевали, тихонько смеялись. Каждый играл свою роль. Я тихонько ждала удобного момента в своем углу. Милая покорная Джун. Грэг склонился к лицу Молли, его ладонь лежала на ее шее, большой палец мягко поглаживал яремную ямку. Я восприняла это как сигнал. Потушила свечи в одном канделябре…

Инспектор, я в жизни и гвоздя не вбила. Понятия не имею, как смогла нанести такой сильный удар. Наверное, я все же немного злилась на Молли. Но таких как она, могли быть сотни. Дело не в них, а в Грэге. Поэтому я решила разом покончить с этим. Как это называется? Убийство на почве ревности? В состоянии аффекта? Пусть будет так.

Детектив Рэйес

— Они обе врут, Джим.

— Ну, одна то верит, что убила его. Значит либо миссис Хьюм, либо миссис Картер говорит правду.

— А мальчишка, Джим? Ведь он мог быть там с самого начала?

Офицер Сноу изумленно выкатил глаза:

— Думаешь, миссис Хьюм, считая Картера мертвым, оставила бы сына на месте преступления, зная, что его могу обвинить в убийстве, Рэй?

Инспектор Рэйес досадливо потер щетину на подбородке.

— Да нет же, Джим. Но что-то не складывается. Почему они выгораживают друг друга? И что им обоим сделал Грэг Картер?

— Давай спросим его самого, Рэй.

Грэг

— Нельзя ли повременить с вопросами, инспектор? Голова болит ужасно. Мне надо в больницу. Ваш врач… Не хочу никого обидеть, но я сомневаюсь в его компетентности и…

— Ничего страшного, мистер Картер. Раз уж вы смогли самостоятельно подняться после удара и даже оказать сопротивление полиции, ваша рана может подождать. Лучше скажите, что вы делали в доме Молли Хьюм?

— Я жил там! Что же еще.

— И у вас не было мысли завладеть ее имуществом?

— Что? Какого черта вы несете? — Грэг саркастически усмехнулся, то тут же проглотил язвительный ответ, когда инспектор Рэйес достал бланки рецептов.

— Узнаете, Картер? Те самые голубые бланки из Роузвуда. На таких вы выписывали рецепты мисс Нэнси Блум? Независимая экспертиза выявила, что вы прописали ей препарат, показанный при климаксе. Но ваш коллега из клиники в Роузвуде уверен, что у мисс Блум просто осложнения после аборта. Пришлось проверить истории всех ваших пациенток в возрасте от 30 до 40 лет, переживших подобную операцию. И всем им вы назначали один и тот же препарат. Зачем, Картер? В картах пациенток указано, что аборт показан по медицинским причинам. Патология плода, ведущая к не вынашиванию. Так что вы хотели скрыть? Молчите? Конечно, вы уже догадались, что такое же вещество мы обнаружили в крови миссис Хьюм.

Грэг вальяжно откинулся на спинку стула.

— Я требую адвоката.

Генри

Грэг мне сразу не понравился. И то, что мама строила ему глазки, было отвратительно. Мне симпатична Джун, она такого не заслужила.

Хотя появление Картеров меня смутило — я был на каникулах у бабушки, когда они поселились у нас, — должен признать, Джун внесла в дом покой и уют, утраченные после смерти Пита.

Но Грэг меня бесил. Я не верил ни единой его улыбочке. Но мама, которую я всегда считал даже чересчур прагматичной, будто не замечала какой он скользкий.

А та травка, которую все сочли моей, уверен, принадлежала ему. Ну, не Джун же с мамой, в самом деле! Я не злился на Джун, что она рассказала о травке. Но мама взбесилась, стала орать как психическая. Я решил переждать бурю у бабушки.

Жалею, что все же вернулся за телефоном и помог Грэгу выжить. Не стоило мне звонить в полицию, не поговорив с мамой.

Мои воспоминания прервало появление темнокожего офицера, который вывел Джун. И я непроизвольно крикнул:

— Грэг жив, Джуни! Вы ни в чем не виноваты!

Надеюсь, это поможет им.

Молли

— Что вы сказали? Грэг жив? И это Генри нашел его и позвонил в полицию? Бедный мой мальчик… Я так устала, инспектор. Я скажу правду.

Я не ранила Грэга. Но я хотела ему зла. После всех его уловок… На которые я велась, признаю. Да я почти всегда была подшофе, что вы хотите! Мне было омерзительно оставаться трезвой. И я хотела, чтобы кто-то ловкий обманул меня, увел от реальности. Почему не Грэг?

Но мне мешала Джун. Я хотела ей смерти. Но не желала зла. Парадокс. Я бы никогда не подняла на нее руку, но мне хотелось, чтобы она исчезла, перестала мозолить мне глаза и раздражать совесть. Потому что вопреки противоестественному влечению к ее мужу, я любила глупую мышку Джун. Такую милую и доверчивую. Эта ее доброта была как бревно в моем глазу!

Она бы самого Гитлера могла оправдать! Знаете, что она мне рассказала, когда я нашла ее плачущей под лестницей? Мы тогда с Грэгом совсем совесть потеряли, обжимались прямо в коридоре. Вот я и решила, что она нас увидела.

Так вот Джун не сердилась, она пожалела меня! И обмолвилась, что Грэг вынуждал ее делать аборты несколько раз. Мол, у нее патология, невынашивание. Но она пошла к другому доктору, и он сказал, что с ней все в порядке. Терпеливая дурочка продолжала жить с чудовищем, что ее в грош не ставит, да еще и крутит под ее носом со вздорной бабой, которую Джун считает подругой. Черт, офицер, дайте салфетку, что-то в глаз попало.

Джун

— Мне жаль, что я не убила Грэга. Не избавила всех нас от этой грязи и страданий. Говорю же, мне гвоздь вбить не под силу.

Мой муж делал бизнес на эмбрионах. Ставил здоровым пациенткам ложные диагнозы, чтобы женщины соглашались на аборты. А потом назначал им мощный препарат от климакса — подорвать психическое здоровье.

Представляете, каково им было под воздействием неконтролируемых гормонов? А я знаю.

Так Грэг заметал следы. Если бы пациентки пожаловались, их словам бы мало кто поверил.

Но после мисс Блум я пригрозила, что все расскажу. Наврала, что у меня есть остатки препарата, который он когда-то назначал и мне. И мы уехали. Бросили ипотечный дом.

Я еще верила, что Грэг образумится, станет тем чутким и заботливым мужчиной, в которого я влюбилась. Но ситуация с Молли меня отрезвила. Когда я обнаружила, что он поит ее этой дрянью, поняла, что должна остановить его.

Я все придумала сама. Чтобы услать Генри из дома, поссорила их с Молли, подбросив мальчику травку Грэга. Заказала канделябры по интернету. Ну, не молотком же для мяса орудовать. Грэг все же мой муж, а не свинья на бойне, он достоин большего, чем смерть от кухонной утвари.

Письмо Джун к Молли

«Милая Молли!

Я бесконечно тебя люблю и поэтому прошу полностью стереть меня и Грэга из своей жизни. Уж о последнем я позабочусь.

Я согласилась на полное сотрудничество. Грэгу грозит до 35 лет тюрьмы. Адвокат говорит, что я могу отделаться условным сроком, но, честно, мне все равно. В любом случае, я никогда не появлюсь в вашей с Генри жизни.

Прошу, не пытайся мне помочь. Живи своей жизнью. Прими ее дары. Налаживай отношения с сыном.

Позволь мне расплатиться за все. Это я привела Грэга в твой дом. Я не могла противостоять его подлости. Но я не жертва. Я пособник. Ты лучше меня, честнее. По крайней мере, с самой собой.

Благодарю, что помогла мне набраться храбрости, посмотреть правде в глаза.

Люблю и прощай.

Джун».

НАТАЛЬЯ ЛИТВЯКОВА

«Персик»

«Я, Демчева Раиса Васильевна, покончила жизнь самоубийством. В моей смерти прошу…», — отбросила ручку, глянула на часы: тик-так, тик-так, всего-ничего осталось. Но всё же время есть, успеет.

8 лет 6 дней назад.

— Райка, идёт! Сейчас опять затянет свою волынку. Как ему не стыдно, спекулянт! А ещё пионер, наверное! — стайка девчонок в разноцветных платьицах, юбочках, шортиках — словно горстка монпансье из жестяной коробочки. Притаились за углом улицы, что неслась к морю, будто ручей весной.

На брусчатке появился смуглый босой мальчишка. В руках тяжёлая ноша: в корзине — готовый натюрморт:

— Яблоки-и-и, сливы-ы-ы, персик! — паренёк оглядывается в поисках покупателей. Взгляд вязкий, как смола. Смущает Райку. А ей — нельзя, потому что она Витьку вроде как любит, ещё с прошлых летних каникул. Витька высокий, глаза — голубые пуговицы, в волейбол играет лучше всех.

— Грушы-ы-ы!

А Рустам — вредный с детства. Дразнился обидными словами, кидался камнями чуть что, а теперь торгаш и жадина: ни разу не угостил, как ни просили ребята. Вообще-то они шутили, но мог бы и дать. Нет! — только жжётся из-под бровей глазищами, ресницами того и гляди прихлопнет.

А ресницы… вот зачем ему такие? Густые, длинные, как иголки на сосновой ветке, что стучится по утрам в окно. Рая вздрогнула, отвела взгляд. Не нужен ей такой. С ним поведёшься — потом к бабушке хоть не приезжай, засмеют! Дружить не будут.

⠀«…в моей смерти прошу винить…», — как трудно даются слова, жизнь сопротивляется каждой буквой, с отчаянием и последней надеждой. На что, Рая?

8 лет 5 дней назад.

— Витьк, будь человеком принеси лестницу. Или бабушке моей скажи, что я здесь застрял!

— Эй, чурчхела, что ты там забыл?

— Сам такой! Иди куда шёл, на!

Райка посмотрела наверх. В сумерках не разглядеть, кто там в ветках сидит, но раз Витя стал обзываться — всё понятно. Нахохлился, как старый ворон с перебитым крылом. Таких мальчишек Рая не видела дома, в деревне.

Витька сплюнул:

— Пошли уже.

— А… он?

— Да скажу я бабке его, не ссы, — но через квартал сворачивает в противоположную сторону. Райка заметила.

Девчонка тащила лестницу, пыхтела, ругалась на себя и радовалась, что темно.

— Эй, ты! Слезай. Что ты там забыл?

— Мурзика. От собак запрыгнул. Забрался, вон как высоко, орал. А я… за ним. Сюда — не страшно, вниз — не могу. На, держи, — мальчишка, наконец, спустился и сунул Раечке кота, — давай лестницу отнесу.

— Вот ещё! Я сама, не трожь!

8 лет 4 дня назад.

— Яблокиии, сливыы!

— Эй, жадина, угости!

— Виноград, виноград!

— Пойдёмте отсюда, а? — Рая дёргала друзей. Те хихикали, уходить не желали.

Рустам остановился. Поставил на камни корзину, взял персик и подошёл к ребятам. К ней, к Райке подошёл, протянул ладонь:

— Возьми, пожалуйста.

Персик тёплый, нежный, пушистый бочок, будто шёрстка у котёнка. Откусишь — и потечёт нектар по подбородку, а во рту сладко-сладко, как сироп. А глаза у Рустама — чёрные дыры, притяжение которых настолько велико, что покинуть их зону не могут даже объекты, что несутся со скоростью света. Куда там Раечке! Спасение только в одном:

— Нет. Мне от тебя подачек не нужно! — повернулась и пошла гордо под молчаливое одобрение приятелей. Унесла на плечах боль взгляда. Во след. Не взяла, победила. Взорвались звёзды. Погасли. Нет больше притяжения. Тогда почему так стыдно? И так горько, словно не от персика отказалась?

6 месяцев назад.

Рая прихорашивалась перед зеркалом: идут с мужем на день рождения друга, Володи. Витя пришёл на днях, слава богу, трезвый, не забыл сказать. Она обрадовалась, запорхала бабочкой — хоть какое-то развлечение. А то в этой борьбе за выживание совсем уже растеряли веру, и задор, и юность.

На празднике зажгли, как в старые добрые времена, как в первый год свадьбы: будто все забыли о либерализации, о ваучерах, и безработице. Пели, танцевали. А в разгар веселья открылась дверь и ввалились ещё гости. С февральского мороза, в шубах, шапках — и не разглядеть кто.

— О! Ты всё-таки приехал, молоток! — именинник обнял одного из незнакомцев, — знакомьтесь, знакомьтесь, сослуживец мой, дембельнулись вместе. Приехал работать к нашим, на ферму, и жить. Рустам. Между прочим, земляк ваших бабушек, Райка! Витёк, а ты чё набычился?

«Рустам!» — ахнула Раечка. Господи, за что?

4 месяца назад.

— Эй, красавица, садись, подвезу, — остановился мотоцикл. Рустам улыбался, стукнул по сидению сзади, — с ветерком прокачу, как ветер, что гоняет волны Чёрного моря.

— Нет! — Рая даже в сторону его головы не повернёт.

— Что ж ты так не любишь меня?

Стыдно Райке, уж почти восемь лет стыдно перед ним, потому и вылетели слова-воробьи, вылетели — не поймаешь:

— Почему не люблю? Люб… ой, — прикрыла губы ладонью, — я не то хотела сказать, я хочу сказать…

— Почему же персик тогда не взяла?

— Секрет. А ты и запомнил.

— Всю жизнь помню.

— Кто старое помянет…

— Я не старое помню, а тебя, — Рустам коснулся легонько щеки, — не кусаюсь я. Садись, пожалуйста.

«Что люди-то скажут? С кем еду?» — ужасалась, но прижималась крепче к спине. Дарила небу и деревьям, что дурманили цветом своим, хмельную улыбку, жар сердца, радость счастья. Выросла Райка, а всё оглядывается на тех, что за углом. Прячутся.

Вчера.

— Надоело мне смотреть, как моему другу рога наставляют, — названный гость стоял у калитки, перекрыл вход.

— Ты о чём? — отступила Рая, уронила бидон. Покатился он, зазвенел по кочкам. Отозвался звук в ушах, словно гром.

— Не прикидывайся. Я вас видел. Выбирай: или сама Витьке всё рассказываешь, или — я, или, — Володька подмигнул, шагнул навстречу с объятиями. — Ты баба хоть куда, троих потянешь.

— Отпусти! Не хочу! Нет! — вывернулась из цепких рук.

— Подумай, Раёк. Подведёшь ведь под монастырь всех. Витька после Чечни — сама понимаешь, того. Убьёт Рустама. В тюрягу сядет. Адвокаты нынче дорогие. А так — всё шито-крыто.

— Ты же женат! Зачем тебе это надо?

Володька приблизился вплотную, сгрёб Раю за грудки:

— Затем, что таких шалав, как ты учить надо!

Райка вспыхнула, будто сухой камыш от спички, оттолкнула его:⠀

— Проваливай!

Он отошёл в сторону, рассмеялся зло:

— Хозяин-барин. Бабок хватит от тюрьмы отмазывать?

— Не будет по-твоему, Вов… — Райка посмотрела на него. С жалостью.

«…в моей смерти прошу винить В… — чьё написать имя, мужа? «Друга»? Кому напоследок испортить… Рая вытерла слезу. Зачеркнула, заново вывела: «В моей смерти прошу никого не винить!».

Сегодня она возьмёт персик.

КАТЯ ПЕРРИ

«Самое ценное»

Светлана выскочила из машины, оглушительно хлопнув дверью, влетела в подъезд и стремительно вбежала по ступенькам на третий этаж. На пороге квартиры ее уже ожидала мама, заплаканная и растерянная. Света застыла перед ней в немом вопросе. Мама вытерла руки об фартук, покачала головой:

— Доченька, он так и не приходил.

Света закрыла глаза и тут же осела, сползла по пыльной подъездной стене, не заботясь о сохранности дорогого пальто. Горло в тисках, ни вдохнуть, ни выдохнуть. Язык будто онемел. Сбывался самый страшный её кошмар.

День начинался как обычно. Ненавистные трели будильника, стандартные водные процедуры по очереди, завтрак, шутки, планы на выходные. Из дома вышли, слегка выбившись из графика. Света, как обычно, перед работой отвезла Андрюшку в школу. Он учился в четвертом классе, но был очень сознательным и организованным ребенком, так что за ручку до школьной двери Света его уже не водила. Высаживала из машины на обочине дороги, откуда он радостно бежал сперва до забора, а потом уже по школьному двору. Иногда Света дожидалась, пока светлая макушка сына скроется за школьными дверями. Иногда нет. Это утро было из таких, Света спешила, на девять было назначено важное совещание. Прежде чем выйти из машины, Андрей повернулся к маме и быстро поцеловал ее в щеку:

— Не волнуйся, мам, на работу успеешь.

— Не волнуюсь. Хорошего тебе дня, после уроков не задерживайся, ты же знаешь — у меня каждая минута на счету.

Не дождавшись, пока сын добежит до школьного двора, Света уехала на работу.

А когда приехала за Андреем после уроков, он к ней не вышел.

Сначала она ничего не подумала.

Пять минут спустя подумала, что, наверное, задерживается на уроке. Может быть, шнурки завязывает долго. Или в раздевалке очередь. Когда он не вышел ни через 10, ни через 15, ни через 20 минут, Света, потеряв терпение, отправилась за ним в школу, попутно доставая из сумки телефон.

Несколько пропущенных вызовов от учительницы, несколько — от мамы. Света чертыхнулась — надо же, как перед совещанием отключила звук, так и забыла включить. Мама пока подождет, Света набрала номер учительницы. Очень своевременно, как раз узнает, почему Андрея до сих пор не отпустили с уроков.

Когда учительница сказала, что Андрея на уроках не было, у Светы не подкосились ноги. Вовсе нет. Наоборот. Она как-то вся собралась, мобилизовалась и постаралась заставить себя мыслить трезво. Мало ли, с кем не бывает. Ребенок решил прогулять школу. Может быть, он вообще уже дома, потому и звонила мама. Света, мысленно приказывая пальцам не дрожать, набрала номер мамы.

Чтобы услышать ее не на шутку встревоженный голос, сообщающий о том, что звонила учительница еще утром, спрашивала, почему Андрей не пришел в школу, и что она так и не смогла до нее дозвониться, и что Андрея дома, конечно же, нет.

Света выдохнула, всматриваясь в гаснущий экран телефона.

Разумеется, у Андрея тоже был телефон, на который предусмотрительно была установлена программа, отслеживающая его геолокацию. Света поспешно включила ее, но программа показывала координаты школы и сообщала о том, что аккумулятор Андрея разряжен.

И вот тогда она побежала.

Всю дорогу домой Светлана уговаривала себя, что сейчас приедет, а Андрей уже дома. Что все это происходит не с ними. Что он не может пропасть. Что он никогда не стал бы общаться с опасными незнакомцами, да и с неопасными тоже. Что, скорее всего, он действительно решил прогулять уроки с каким-нибудь приятелем, загулялся, и вот-вот вернется домой. Что возможно он уже вернулся, пока она едет и заливает слезами салон автомобиля.

Когда Света нашла силы собрать себя с пола и втащить в квартиру, она сразу вызвала полицию.

«Только бы успеть, только бы успеть», — одна и та же мысль неустанно билась в голове Андрея испуганной птичкой. Ему было невыносимо тяжело идти, но он шел, уговаривая себя, что осталось всего чуть-чуть, что спасение ждет почти за углом. Новая куртка была перепачкана кровью и грязью, этих пятен теперь ни за что не отстирать. Мама наверняка жутко расстроится. Дышать было тяжело, хотелось прекратить все здесь и сейчас, остановиться и больше не двигаться с места. Будь, что будет.

Но Андрей не мог так поступить. Он продолжал идти, согнувшись, едва переставляя ноги, и остановился только у ступенек, ведущих к входным дверям районной больницы.

На ступеньках курил хмурый врач. Он окинул Андрюшку усталым взглядом:

— Чего тебе, пацан?

Наверное, принял за беспризорника, что неудивительно. В таком-то виде.

У Андрея на глазах блестели слезы. И он сказал то, на что хватило сил:

— Дяденька, помогите!

Светлана сидела на кухонном стуле, раскачиваясь из стороны в сторону, будто скорбный маятник. Как заведенная кукла со сбившимся механизмом монотонно отвечала на вопросы приехавших полицейских. Да, Андрей пропал. Нет, ничего не говорил. Настроение было хорошим. Все как обычно. Нет, он никогда не делал ничего плохого, он очень хороший мальчик. Нет, он не мог сесть в чужую машину или пойти куда-то с незнакомцем. Это исключено. Нет, она не представляет себе, где он может быть.

Если бы представляла, то не стала бы вызывать полицию. Да, у него много друзей. Да, есть телефоны и адреса. Нет, отец не мог его забрать. Потому что он умер пять лет назад. И так далее. И так далее…

Пока полицейские проводили осмотр квартиры, искали в комнате Андрея нечто, что могло бы помочь им угадать, где он, обзванивали его одноклассников и друзей из двора, Светина мама дрожащей рукой накапала в рюмку «Валокордин», протянула Свете:

— Выпей.

Света опрокинула рюмку, как будто там была водка. Лучше бы там была водка.

— Что? Нашли? Весь в крови? Точно он? — из прихожей доносился голос одного из полицейских, — Под описание подходит? А, то есть мальчик в сознании, называет себя?

Света выпрямилась как струна, уставившись распахнутыми глазами в темнеющий дверной проем. Оттуда показался полицейский:

— Нашелся ваш мальчик. Он в больнице, его жизни ничего не угрожает.

Света не помнила, что было дальше. Позже много раз пыталась вспомнить, но так ничего и не вышло. Пробел. Провал.

Разум заработал лишь в тот момент, когда по больничному коридору ей навстречу бежал Андрюшка, раскинув в стороны руки. Краем глаза она заметила, что его куртка перепачкана чем-то бурым. Но все это не имело ни малейшего значения. Он здесь, с ней, живой, теплый, любимый, и макушка так сладко пахнет солнцем.

— Мамочка, ты только не ругай меня, я не мог поступить иначе.

Света обнимала его изо всех сил, вцепившись в детские плечи, прижав к себе, боясь, что он растворится, что все это окажется сном. Она даже не сразу поняла, что он ей пытается что-то рассказать.

— Мама, ты слышишь?

Света целовала его в щеки, попутно вытирая рукавами пальто собственные слезы.

— Милый мой, как ты нас напугал! Как ты меня напугал… Господи, где ты был, Андрей???

Андрей мягко отстранился от матери, посмотрел ей в глаза. Серьезно так посмотрел.

— Мам, ты же сама мне говорила, что жизнь — это самое ценное, и что каждая жизнь имеет значение. Помнишь?

— Конечно, помню, — Света поймала себя на мысли, что по инерции продолжает цепляться за руки сына, боясь его отпустить. Она перевела дыхание, присела на скамейку. Андрей устроился рядом.

— Ну, так вот. Ты меня в школу сегодня отвезла и сразу уехала. И не успел я войти в калитку школьного двора, как услышал жуткий вой. Это даже не вой был, а крик, плач. Будто кому-то сделали очень-очень больно. Это была собака, мам. Хорошая такая собака… Ее машина сбила. Она лежала прям у обочины, вся в крови, кричала и плакала. Я не смог ее оставить. Не смог бросить.

Света почувствовала, как подступают слезы и чувство вины. Если бы она не спешила на работу, если бы осталась, ее ребенку не пришлось бы в одиночку проживать сегодняшний день.

— Ты был один?

— Конечно один! Все спешили на уроки, никто нас и не заметил. Я попытался ее поднять, но ей было очень больно, она ужасно скулила. Я хотел сразу тебе позвонить, правда. Но у меня телефон разрядился. Я решил, что надо идти искать больницу. Завернул собаку в куртку, думал, так будет удобнее ее нести. Она такая тяжелая оказалась, жуть!

— И ты так много прошел с ней пешком? — Светлана в уме рисовала маршрут, который преодолел ее десятилетний сын с раненым псом на руках, — Господи, почему ты никого не попросил тебе помочь?

— Я просил, мам. Пытался. Но никто не захотел даже разговаривать. Люди просто шли мимо. Наверное, приняли меня за бродяжку. Холодно, я без куртки, перепачкан весь.

— И что было дальше?

— Дальше я увидел дорожный указатель и ориентировался по нему. Дотащил собаку до больницы. Упросил дяденьку-врача ей помочь. Он ее сейчас оперирует, представляешь.

В ту же минуту в коридоре появился высокий мужчина в медицинском халате. Лицо было закрыто маской, видно одни глаза. Света отметила, что глаза были добрыми.

— Вы мать этого героя? — он обратился к Свете.

Она кивнула. Врач похлопал Андрюшку по плечу:

— Правильно сына воспитываете. Побольше бы нам таких Андреек. А то одни сухари вокруг, никому ни до кого дела нет, — он повернулся к Андрею и подмигнул ему, — Не переживай, все в порядке с твоей псиной. Жить будет. Придется правда ее в ветеринарную клинику определить, за ней присмотр нужен и уход. Тут, сам понимаешь, нельзя. У меня есть хороший друг, я с ним обо всем договорюсь, дам его координаты. Сегодня собака после операции пусть здесь ночует, а завтра с утра придется ее забрать и отвезти в ветеринарку.

— Мы заберем, отвезем, и ухаживать будем, спасибо вам большое!

— Тогда завтра к восьми я вас жду.

Когда врач ушел, Андрей вопросительно посмотрел на Свету:

— Завтра к восьми, мам. Придется школу прогулять.

Света улыбнулась:

— Милый, ты сегодня жизнь спас. По такому случаю можно и прогулять.

— Тогда поехали домой? Я устал и очень есть хочу.

Света снова обняла сына:

— Предлагаю сначала заехать за ошейником, миской, кормом и что там еще нужно для собак? Я так понимаю, у нас в семье пополнение.

АНТИУТОПИЯ

ЮЛИЯ БУРБОВСКАЯ

«Кролик»

— Я дома! Жееень? Ты меня слышишь?

Я бросила ключи на тумбочку у порога, разулась, наступая на задники кроссовок, и прошла в комнату.

— Ты одна? — раздался откуда снизу голос мужа.

— Одна, конечно, выходи.

— Сейчас, закончу тут самую малость.

Спустя несколько минут хлопнула крышка люка, из подвала высунулась сначала Женькина лохматая голова, а затем вылез и он сам. Он развернулся и аккуратно закрыл люк. Плотно подогнанная дверца образовывала едва заметные щели и Женя накинул сверху отогнутый угол ковра.

Он подошел и обнял меня всю своими огромными ручищами, уткнулся носом в волосы. От него пахло хлевом. Люди считали этот запах отвратительным, а мне он напоминал о далеком, почти позабытом детстве, когда за это еще не грозила исправительная колония.

— Привет, заяц.

Обожаю, когда он так делает. Каждый раз чувствую себя неуверенной маленькой школьницей под защитой огромного великана. Я прижалась к его широкой груди, вдохнула родной и любимый запах.

— От тебя пахнет. Давай в душ, а я приготовлю ужин.

— У нас сегодня будет королевский ужин! — он слегка отстранился и заговорщицки подмигнул мне. Только тут я заметила, что длинные рукава его рубашки закатаны до локтей и он весь покрыт бисеринками бурых пятнышек.

— Ура! — я счастливо засмеялась. — Мне не придется жарить чертовы котлеты! — Котлетами называли теперь картофельные драники. Вообще с тех пор, как было доказано, что животноводство сильно загрязняет окружающую среду и мировое правительство расформировало все скотофермы, наша жизнь круто изменилась. Огромные площади занимали картофельные и пшеничные поля, в теплицах круглый год выращивали капризные овощи.

— Мы, наконец, наедимся вволю, впервые, за два месяца! Это стоит отметить! Может, открыть бутылочку «Изабеллы», м?

— Никаких протеиновых коктейлей! — Я строго погрозила пальцем, а Женька заржал и подтолкнул меня в сторону кухни:

— Ну, давай, он ждет тебя!

На кухонном столе лежал освежеванный кролик. Я немедленно схватила нож, нарезала тушку на крупные куски, кинула на раскаленную сковородку. Я торопилась. Густой приятный запах проникал, казалось, прямо в мозг, заставляя руки дрожать, а желудок нетерпеливо урчать. Так, морковь и лук, что там еще? «Что ты суетишься? — говорила я себе, — Успокойся, их там еще много, хватит на целый месяц». С сожалением посмотрела на сковородку, вспомнила, как готовила мама: «Вот бы сюда сметаны…»

Но сметаны не было. Коров больше не разводили, и молоко теперь продавалось только соевое.

Тогда я открыла шкаф и достала бутылку красного вина. Тугая пробка с тонким хлопком выскочила из горлышка, и я разлила рубиновую жидкость в два бокала на тонких ножках. Остатки без сожаления вылила в мясо — пировать так пировать! Вино мгновенно закипело, наполняя кухню клубами алкогольных паров.

За ужином мы не стали включать телевизор, не хватало еще в такой день слушать новости о миграции населения с северных районов, росте инфляции и вырубке очередных гектаров лесов под посевы. Мы сели прямо на пол. Женя включил кино. Отуманенный взгляд скользил куда-то мимо экрана, я смотрела в наше большое панорамное окно, которое так любила. Думать о том, что сейчас придется идти на улицу и до самой темноты пропалывать бесконечные грядки совершенно не хотелось.

Большой удачей считалось купить дом с участком. Два года назад мы с Женькой успели взять кредит на маленький домик на пятнадцати сотках. Теперь наша жизнь состояла из огородных забот: каждый день после основной работы мы копали, пропалывали, поливали, пасынковали. Земля въелась мне под ногти и уже не отмывалась. Зато урожая практически хватало, и у нас оставались деньги, чтобы выплачивать гигантский ипотечный кредит.

— Ну что, пошли? — спросил Женя, когда мы наелись. — Надо же убрать за собой, а то протухнет. — Он проворно поднялся на ноги, унес тарелки на кухню и откинул ковер в сторону. Спустился вниз, в подвал и через минуту уже поднялся обратно, неся в руках ведро со шкуркой и кроличьими внутренностями.

— Закроешь за мной? — попросил он, выходя во двор.

Я немного посмотрела в окно, как он идет по двору к сараю, как вытаскивает лопату и закапывает останки в дальнем углу сада. Потом наклонилась к ковру и тут увидела в окне соседского дома чье-то лицо. Оно дернулось и пропало. Шторы! Вино опьянило меня и забыла задвинуть шторы!

В эту ночь я спала плохо — меня мучили мысли о соседе, и я ворочалась с боку на бок, пытаясь найти положение. Под мерное Женино дыхание я вела нескончаемый диалог с совестью. Что видел наш сосед? Что понял? А если и понял, то позвонит ли инспектору? Держать дома животных запрещалось, вегетарианство было возведено в абсолют, несомненный и нерушимый. И мы преступники. Такие же преступники, как торговцы с черного рынка, у которых можно купить втридорога курятину, или владельцы подпольных ресторанов, где подают мясной бульон. Мы оба с Женей знали это, но это не отменяло того, как гадко, как невыносимо скверно теперь я себя чувствовала и никакая логика не могла это исправить.

Когда небо на востоке начало светлеть, я, наконец, задремала. Поэтому не слышала шороха автомобильных шин по гравию. Меня разбудил звон стекла. Кто-то разбил наше окно и множество людей в черной одежде, кованых сапогах и с дубинками в руках заполнили дом. Жалобно хрустели осколки под их сапогами.

Я не двигалась. Сейчас главное не двигаться, не давать повода ударить себя. Только метнула взгляд на Женю — он весь сжался, как кот перед прыжком, выпучил глаза и открывал рот, силясь что-то сказать.

— Твари! — наконец вырвалось у него. — Кто? Кто вас сюда звал?

— Женя, нет! Молчи!

— Пошли вон отсюда, твари! Убирайтесь!

Глухой удар. Один из вошедших ударил Женю дубинкой в солнечное сплетение. Он согнулся пополам, как складная линейка. Упал на пол. К моему ужасу, добавилась его боль. Я смотрела, как он лежал на полу, как судорожно пытался вдохнуть. На его посиневшее, задыхающееся лицо и вдруг не выдержала и закричала. Двое подхватили моего мужа — один под коленки, другой под руки и поволокли на улицу, как куль с песком. Я видела его в последний раз.

— Нет! Стойте! Куда вы его? — орала я и крик эхом отскакивал от стен и разносился по спящему кварталу.

— Молчи, женщина. — сильный удар обрушился сзади мне на голову и в глазах потемнело. Боль мгновенно затопила сознание и свет померк. Навсегда.

ЛОКИ СНОУ

«Выявление Донны»

— У тебя ни одного серьёзного выявления за неделю. Дотянешь до субботы?

Я откусил протянутый другом бутерброд. Нет выявления, нет зарплаты.

И ведь я не лентяй, совсем нет! Но переклинило. Когда впервые наткнулся на сообщение некой Донны в социальном чате, я аж вспотел от предвкушения — тянуло на крупное преступление! Прощай, капсульный корпус, привет, новая квартира!

Хрен два. У девчонки был иммунитет. Третья степень ущербности.

Донна стала моим личным кошмаром.

«Привет, черножопые педрилы!» — если бы такое написал я сам, меня лишили бы доступа к сети, оштрафовали на две месячных зарплаты, а может и отправили бы на исправление. За рецидив точно отправили бы, с конфискацией. Ей же всё сходило с рук. Ей не надо было выбирать слова.

«Привет, афроамериканцы нетрадиционной ориентации!»

Увы, и так теперь нельзя было высказаться. Ведь негры есть не только в Америке, они есть везде, куда не плюнь, попадёшь в негра. А нетрадиционная ориентация — звучит оскорбительно, нельзя намекать, что какая-то ориентация является более традиционной.

Инвалидов вообще лучше никак не называть, рискуешь страшно. «Люди с ограниченными способностями»? Ха-ха! Совсем недавно я нашёл такое вопиющее оскорбление и получил премиальные. Купил обнову для поисковика с дружеской скидкой у Рика. Рик шарит в этом деле, он в сети давно и прочно, не то что я. Я сюда попал всего полгода назад.

— Забирай бутеры, я сегодня ужинаю в кафе.

— Спасибо, — неловкость я перестал испытывать давно, дают — бери!

Рик прищурился.

— Дружище. Я, конечно, тебя люблю и всё такое. Потому и советую — завязывай. Займись привычной рутиной. Брось это дело. Чего ты упёрся? Тратишь на эту девку всё рабочее время. Квартира и интернет сами себя не оплатят.

— Рик… Пойми, я знаю что делаю. Она чувствует безнаказанность. Она потеряла страх. Она обязательно ошибётся. Это элементарная психология… Я могу рассказать тебе как это происходит, хочешь?

Ну, отлично, разговариваю с воздухом. Рик уже заткнул уши наушниками.

Я потерял страх полгода назад. У меня первая степень ущербности. А тогда была третья — быть топовым рок-музыкантом это ого-го какой плюс —15 баллов по шкале! За гомосексуализм и то меньше начисляют, 8. Больше только за цвет кожи, но с цветом мне не повезло.

В общем, сейчас я, со своей восьмёркой, мало чего могу себе позволить, а тогда мог. И занесло меня. Как раз с цветом этим. Вот почему я переехал в капсульный дом и работаю на Толоке.

Бутерброды Рика кончились, я пил кофе и мучительно моргал, пролистывая сотни экранов, тысячи слов, миллионы букв. Она обязательно ошибётся. Пошутит не на своей территории. Случайно попадёт кому-нибудь в больную точку. Ущемит права тех, кто выше её по шкале ущербности, или просто не из её категории. Зверюшек, например. Или стариков. Страшное слово, «старики», из категории особо тяжких. Эх, почти не осталось слов для этой категории граждан. «Дряхлый», «старый» — серьезное преступление. Ещё в прошлом десятилетии можно было говорить «возрастной», сейчас нельзя. Не посадят, конечно, всего лишь оштрафуют, но лучше не нарываться. Я люблю слово «опытные». Как в компьютерных играх — со временем герои повышают экспириенс, опытность.

Вот что интересно. Я не злой человек. Но я ненавижу Донну. Ненавижу за то, что она может писать эти слова, не задумываясь, ругаться и шутить на скользкие темы, и её не мучает то, что мучает всех нас. Рано или поздно любой начинает страстно этого хотеть: не зависать над каждой фразой, смело писать то, что думаешь, не выбирая слов и не пряча эмоций. Говорят, что раньше люди просто были культурнее, и сами давили в себе это желание, а теперь культура утрачена, и приходится её насаждать извне, методом кнута. И тотальной слежки. Доносы стали работой, тяжёлой как труд золотоискателя.

Внутри меня сидит страшный жук, он шевелит жвалами, и тыкает меня острыми лапками — давай, Рома, давай! Оторвись, брат! Пусть у них отвалятся пачки, а глаза выкатятся бильярдными шарами, пусть они задрожат от негодования, запыхтят как старые чайники!

Самое противное то, что и в личной переписке теперь надо быть готовым к подвоху.

Меня слил наш же бас-гитарист. Теперь он жуёт рябчиков с ананасами в сотне квадратов, а я — бутеры Рика в своей капсуле. Но это ненадолго. Донна, Донна, черножопая дрянь, мне плевать, что с тобой станет, чем сильнее ты промахнёшься, тем ниже упадёшь. Чем ниже упадёшь, тем выше я поднимусь.

Я не опоздал, хотя спал всего четыре часа. Рик бросил на меня быстрый взгляд и через пять минут передо мною возник стаканчик кофе.

Я забормотал признательно, но Рик только хрюкнул:

— Не благодари. Но я тебе последний раз говорю — завязывай.

— Ты не понимаешь, друг. Она — мой счастливый билет.

— А в чём счастье? Ты вернёшься в центр? Допустим. Допустим даже, что каким-то чудом ты вернёшься на сцену, хотя, судя по всему, твой соперник лихо завоёвывает сердца… Такой душка. Но разве ты станешь счастлив? Ты голоден, Рома, и я сейчас не про жратву. Ты хочешь, ты жаждешь го-во-рить, тебя изнутри съедает желание высказываться. Ты по сути хочешь сам стать Донной. И не обманывай себя, что делаешь всё это ради выгоды. Это пустая глупая бессмысленная агрессия, из тупой бесцельной зависти. Ты ничего не получишь, только дыру в своей душе.

Я хлопнул крышку монитора:

— Как? Как ты справляешься с этим, друг? Где ты берёшь это спокойствие, эту чёртову уравновешенность? Ты платишь психологу? Ходишь на йогу или групповую терапию? Как тебе удаётся держать все в себе, постоянно оставаться в рамках?

Рик улыбнулся:

— А меня это не напрягает. Я лёгкий человек, дружище. \

А вот задел. Совершенно неподсудные невинные слова Рика заставили меня почувствовать себя по настоящему ущербным, по жизни, а не по шкале ущербности.

Но я ничего не мог с собой сделать, ничего. Я упрямый осёл, всегда таким был, и всегда мне это помогало.

Помогло и сейчас.

Это случилось ночью. Глаза уже слипались, и я ужасно хотел в сортир. Он один на этаже, слышимость прекрасная, и там сейчас кто-то мучился с несварением желудка.

Рабочие файлы я уже закрыл и поэтому сунул нос в чат, посвящённый моей бывшей группе. Я не искал там Донну.

Но она там была.

«… так это Роме! Потеряв его, вы свалились в выгребную яму, сосунки. Что это за жалкие потуги насиловать микрофон? Этот финт проходил с бас-гитарой, но только на заднем плане, пока Рома одним движением руки вызывал у половины зала эрекцию, а у другой — бешенство матки. Твои же экстатические судороги, щенок, смахивают на эпилепсию, и способны вызвать только одно желание — набрать номер скорой, или прибить, чтоб не мучался. Я уже молчу о голосе…»

Боже. Донна! Откуда тебе знать, глупая лесбиянка, что паршивец в детстве страдал эпилепсией?

Я быстро заполнил форму выявления. Я ликовал. Я чуть было не обмочился, потому что забыл про свою нужду!

Застегивая ширинку, и подвязывая шнуром болтающиеся на моих исхудавших ляжках штаны, я мысленно представлял лицо Рика. Он обалдеет!

Утром я не шёл, а летел на работу. Не стал писать Рику в Ватсапп, хотел увидеть его глаза! Как удивление перерастёт в радость, как улыбка сделает его лицо похожим на солнечный день. Он меня любит, он единственный, кто не перестал меня любить после моего падения, и я не забуду этого, когда переселюсь в центр. Он кормил меня бутербродами, а я буду водить его в рестораны! Я куплю ему квартиру рядом. Но сначала я хочу просто увидеть его лицо.

Его не было. Впервые за всё это время, Рик не пришёл на работу. Рика забрали ночью.

«Как ты справляешься, Рик?»

«Да я просто искренне люблю людей».

Зачем ты соврал мне, друг? Зачем?

НАТАЛЬЯ ЛИТВЯКОВА

«Неизбежность»

— Кирпич ни с того ни с сего,

— внушительно перебил неизвестный,

— никому и никогда на голову не свалится©.

⠀ — Выходит, судьба — это не тот путь,

который предопределён,

а тот, что мы выбираем для себя сами©.

1.

Я никогда не хотел путешествовать. Никогда. Мне нравилось место, где я родился, нравилась наша Ялзем. Но, если в родную страну приходит война, рано или поздно, хочешь того или нет, — меняешь свои взгляды на жизнь. Те, кто развязывают боевые действия и те, кто молчаливо соглашаются с этим, называют нас беженцами. Я же предпочитаю другое слово. Путешественники. Что-то же должно остаться с нами из мирного времени, чтобы не сойти с ума, чтобы надеяться и верить.

Настоящие мужчины берут оружие в руки и защищают родину, а не бегут трусливо за границу, не живут на подаяния чужих государств, таков принцип народа. Что ж. Именно так я и собирался сделать, но сначала… Сначала я выведу свою семью за территорию конфликта. Таков мой принцип. И будь я проклят, если мне скажут, что это легко и просто сделать!

2.

Ялзем прекрасна. Лиловые, розовые, серые оранжевые скалы. Тёмные, бирюзовые озёра в кайме сосновых лесов. Быстрые, прозрачные реки. Лакомый кусочек, наполненный, как кошель какого-нибудь купца, полезными ископаемыми, от чёрного золота до кристаллов жизни, но, главное — пресная вода и чистый воздух. Внешний круг дельцов долго держался и не лез к нам, поглощая смежные страны, одну за одной, выжимая все их ресурсы подчистую. Подбирался всё ближе. Что ж, настал черёд нашего мира. И он готов. Дать отпор.

Мы ушли налегке. Ушли на закате. Я, моя прекрасная Лири, и дети — близняшки, семи лет от роду. Наш путь лежал в Аренев. В последнее государство, до которого не добрались вездесущие руки этих пожирателей. И то, только потому, что на пути стояла Ялзем, да ещё болтали газеты, что откупились ареневцы ни одним мешком кристаллов. Без разницы, в конце концов, ведь там нет войны. Для опытного проводника и охотника дорога не составила бы труда, однако ребята… — сомнения одолевали меня — выдержат ли они переход через ущелье Поющих водопадов? Тёмные залы Последней пещеры, той, которая видит всё? Но Лири сказала, пусть лучше сыновья утонут в реке или навсегда заснут под скалами, нежели получат пулю в грудь или станут дышать отравленным воздухом, или умрут в погоне за деньгами.

3.

Мы шагали всю ночь напролёт. Душистые холмы и маленькие деревца сменились каменными столбами, предвестниками гор и кудрявыми соснами. С высоты птичьего полёта они выглядели, словно гигантские головки брокколи. Под ногами пружинили иголки, воздух колол лёгкие свежестью хвойного аромата. Пройдёт несколько часов и на восходе мы вступим под сень Лиловых гор. Устроим привал ненадолго, чтобы с новыми силами тронуться в дорогу.

— Почему они никак не успокоятся? Не насытятся никак? — Лири сидела у огня, наблюдала за танцем пламени. Вопрос риторический, конечно. К чему сотрясать воздух ответами. Чем больше владеет, тем больше хочется. Жажда власти страшнее голода и жажды воды. Зависимость от маленьких круглых монет и шуршащих бумажек намного хуже, чем потребность в вине, что даёт забыться, или в кристаллах жизни, что даруют нам здоровье и долголетие.

4.

Напрасно я переживал за детей. Тропу в скалах они преодолевали легко, словно горные козочки, скакали с камня на камень. Мы договорились, что они не будут ссориться, визжать, кричать от восторга или громко смеяться, чтобы не привлекать внимания диких зверей. Или диких людей. Я хмыкнул мысленно: да, диких, иначе не назовёшь.

— Нам предстоит ещё две ночёвки, — объяснил я семье, — одна перед ущельем, одна перед пещерой. А там до пограничного пункта с Ареневом рукой подать, полчаса ходу.

— Ладно, — ответила Лири. Отвернулась.

Я думал, обрадую, но огорчил приближением разлуки. И только детвора оживилась: на привале они вдоволь наговорятся.

Мы вышли к ущелью, как я и планировал. Ночь прошла спокойно, отдохнули и телом, и душой, и это было славно: я очень хотел, чтобы семья оценила красоту Ялземы, несмотря на обстоятельства. Я бывал здесь часто, Лири с детьми никогда, и поэтому они ахнули от вида панорамы, что открылась перед нами.

Три природных каменных террасы. Семь водопадов. Бушующие потоки ниспадали с гор, словно волосы моей красавицы-жены на плечи. Природа собрала воедино здесь, что могла: и широкие, мощные, с тоннами воды, и тихие, скромные, будто шёпот, и узкие, леденящие струи, все они стекали в чашу нижней террасы, образуя озеро. Яркие и разные оттенки зелёного цвета растений повсюду. Холодная, прозрачная вода и её частицы в воздухе, настолько незаметные, практически пыль; и её брызги на солнце, сверкающие как чешуя сотни серебристых рыб, как радужные капли росы поутру; и синее небо с парящей птицей — только добавляли великолепия!

— Мы пройдём по средней террасе, — пояснил я семье. — Хорошо, что сейчас лето, реки не такие полноводные, и некоторые потоки пересохли. По сторонам не глазеть. Держаться за верёвку.

— Хорошо, папа!

Я посмотрел на Лири.

— Хорошо, папа, — повторила она и улыбнулась. Наконец-то!

5.

Мне снилось, что плиты Последней пещеры вдруг начали двигаться под ногами, а стены сужаться. Она решила взять нас себе, потому что… потому что тяжёлые думы и картины о будущем не оставляли меня. Я представлял, как кучи мусора и ядовитый туман фабрик заполонили нашу Ялзем, как сотни жителей превратились в таких же дельцов или в равнодушных к своей судьбе нищих, и слёзы выступили во сне.

Я проснулся. Мокрые ресницы наяву. Нет, нельзя. Отставить всё плохое снаружи! В царство сталактитов и сталагмитов, в царство Той, которая всё видит надо входить лёгким и чистым, с верой и надеждой, говорил мой дед, тот, который открыл когда-то мне этот тайный путь. Я обнял семью. В ней моя сила. Наша.

Что ж, переход остался позади. Воспоминания о путешествии я не забуду никогда. О том, как Лири чуть не угодила в подземную реку. О том, как один из сорванцов застрял в трещине, а другой сломал минеральный нарост и едва не скатился в пропасть. И я испугался, накричал на них в сердцах, а сон мой начал сбываться: пещера не терпит гнева, даже случайного. Она стала сужаться, она стала шевелиться, словно недовольный великан повела лопатками, когда его разбудили. Я думал, мы не успеем выскочить из неё, хоть и бежали так быстро, как ни бегали никогда. Всё позади. Пограничный пункт. Всё понимающий офицер Ареневы. Прощальный взгляд Лири, цепкие пальчики детей и обещание вернуться за ними, забрать домой.

6.

И вот я ждал решения командира. Найти повстанцев не так уж трудно, каждый второй. За неделю, что я отсутствовал, жители собрались в отряды Сопротивления. Я доложил, что готов стать под ружьё.

Через десять минут я узнал свою судьбу. Воинам легче сражаться, зная, что их семьи в безопасности. Я вывел свою. Теперь моя задача вывести всех мирных жителей. Я прошёл путь, я знаю его на практике, а не только в теории, со слов деда, великого охотника и проводника. Моя задача сберечь наш народ, и это тоже бой. Незримый. Так сказал командир.

7.

Я никогда не хотел путешествовать. Никогда. Мне нравилось место, где я родился, нравилась наша Ялзем. Но, если в родную страну приходит война, рано или поздно, хочешь того или нет, — меняешь свои взгляды на жизнь. Те, кто развязывают боевые действия и те, кто молчаливо соглашаются с этим, называют нас беженцами. Я же предпочитаю другое слово. То, что должно остаться с нами из мирного времени, чтобы не сойти с ума, чтобы надеяться и верить.

Я стал путешественником.

Неизбежность. Или нет? Не имеет значения.

ГАЛИНА ШЕВЧЕНКО

«Вижу только дорогу»

Терпеть не могу искать виноватых. Наверное, поэтому не спился, не скурился и не подсел на цифровой доуп. Полстраны не у дел, пьют и гонят, гонят и пьют. Нам втирали, что цифровая трансформация государства должна стать рывком в будущее. Мы и рванули. Но в пункт назначения прибыли не все. А им всех не надо. Цифрополисы не резиновые. И кто виноват? Тот, кто всё это придумал, или тот, кто не смог приспособиться? Хотя, кого я спрашиваю? Я же сам с собой разговариваю. На самом деле, все сами с собой разговаривают. Пьют и гонят. Только вслух и в компании, а я про себя.

Тогда я тоже ехал и сам с собой разговаривал. Люблю погонять мысли за рулём, чтобы не уснуть, а может, чтоб не просыпаться. А Ментавра привязалась:

— Мишка, останови где-нибудь. Приспичило.

— Ща, — отвечаю, — Ц-зону проедем. Здесь никак, у меня транзит.

Честно, как по мне, жить в цифрополисах — сомнительное удовольствие. Взять хотя бы пропуска на каждый пук. Хех, в случае с Ментаврой тогда — это было в прямом смысле. И потом, не больше десяти квадратов на человека. Конура, а не жилплощадь. Есть такие, у которых по сорок на нос, но это социальный статус 7, фиг ты его получишь. Не больше одного ребёнка на семью — без базара. Да, тут бы одного родить. После геномодулирующей прививки попробуй сделай. Зря я её вспомнил. Я спокоен. Я смотрю на дорогу. Вот где-то в этом месте Ментавра опять заладила:

— Миш, останови, не могу. Выйти мне надо.

Вообще-то она ничего баба. В конной полиции служила, поэтому и Ментавра, мент на лошади. Так-то её Алёна зовут. Из-за лошадей в цифрополис не вписалась. Ей предлагали пересесть на электрокар, она, вроде, согласилась, но когда узнала, что служебных коней забили, уволилась нахрен. С понижением социального статуса, понятно. Там у них ни зверей, ни птиц. Чистая зона. Хочешь посмотреть — оформляй экскурсию в резервацию или на ферму, значит, к нам. Но никто не отваживается, у нас же кони-коровы-свиньи и лес — рассадник вирусов и бактерий. После нас они в карантине сидят и анализы сдают на всё, что можно. Так что мы проводим показательные прямые трансляции из мира животных, им норм.

Старикам вообще не завидую: если робот-медик оценит износ организма на 65+, то тебя отправят в Дожитие. Понятно, что на самом деле тебе может быть все 165, потому что по страховке любого цифрополиса ты поменяешь печень, почки, сердце, вставишь зубы, пересадишь кожу. Но если бы всё было так просто, в Дожитие поступало бы человек десять в год, а их там сотни тысяч, и все уроды. Откуда я знаю? Привозил им как-то партию колбасы, не прошедшую Ц-контроль. Знал, что не пройдёт, но, думаю, проверю, вдруг не засекут отсутствие антибиотиков в составе. Засекли. Не преступление, конечно, но рейтинг скинули.

Многие стремятся в цифрополисы как раз из-за страховки — чтобы жить долго. Понимание счастья тоже у каждого своё. Я знаю отчаянных, которые на все тесты готовы, лишь бы повысить статус до Ц-приемлемого. Ну, повысят, а толку? Ещё профпригодность доказать и желание приносить пользу городу. Мне нравится по-старинке. Чтоб никто не лез в одно место с микроскопом. Не люблю тюнинг. Во всех вариантах. Кстати, поэтому купил именно ПАЗик. Олдскул. Разбил черепушку, в которую ныкал деньги себе на похороны. Не хотел сына лишними тратами напрягать. А потом сын умер. Мне сказали, организм не выдержал ГМ-прививки. Я спокоен, я совершенно спокоен. Я смотрю на дорогу, я вижу только дорогу. С первой волной пошёл, дурак. Я отговаривал. Спокоен. Только дорогу.

Тогда я тоже сына вспоминал. Случается. Ментавра ещё сказала: «Миш, может, притормозишь? Ты подышишь, а я в туалет сбегаю». Я рявкнул на неё, чтоб отвязалась. Переборщил, конечно. Но бабы знают, что припадки со мной случаются по одному-единственному поводу, понимают меня уже, как родные. Пару раз в месяц вожу их до города и обратно. Дед мне рассказывал, что ему его дед рассказывал, раньше так в столицу за колбасой ездили, а теперь мы в цифрополисы колбасу отвозим, а закупаемся техникой. Бабы детям девайсы всякие берут, обучалки, софт. Вот оно, это место.

— Михаил! — крикнула здесь Ментавра. — А ну, останови прямо здесь, я сказала! Иначе нассу тебе под дверью! — может быть убедительной, в общем. Я тогда посмотрел на неё и прям реально кентавриху представил. Короче, остановил.

— На, — говорю. — Иди обоссысь. Только быстро.

«Вроде, пролесок густой. Вряд ли камеры есть. До границы чистой зоны рукой подать, а там наша территория кончается. Те, кто не прошёл Ц-трансформацию, создали другой мир. Да, у нас старый асфальт, дорога в заплатках, частые дожди, потому что в цифрополисах постоянно разгоняют тучи. Отсутствие медицинского страхования, отсутствие контроля рождаемости, смертности, преступности, отсутствие цифрового образования, отсутствие социальных выплат и много всяких других отсутствий. Мы предоставлены сами себе, здесь каждый выживает, как может. Похер. Зато мы свободны, ну, относительно. Они думают, что мы долго не протянем, потому что большинство пьёт и гонит, на то и рассчит…» — так я думал, пока мы ждали Алёну и так прервались мои мысли, потому что с улицы донёсся её вопль. Бабы встрепенулись, проснулись.

— Мишка! Это ж Ментавра орёт, — как будто я глухой.

Двери открыл. Только наружу сунулся, вижу — бежит. В руках что-то тащит. Или кого-то… Етишкин кот, ребёнка!

— Ментавра, твою ж мать, где ты его?.. — вот тут я увидел синюю шею, след от верёвки и опухший язык. Мальчишка. Лет пять, не больше. Руки спереди связаны. Лицо в грязных разводах, расцарапано всё, канавки от слёз.

— Нож у меня, хорошо, с собой был, — Ментавра задыхалась от бега и глухих рыданий, больше похожих на рык, — срезала я его там, с липы. Живой он ещё.

Подготовки ей, конечно, не занимать. Не даром в полиции служила. Другая бы, может, не сориентировалась.

— Давай внутрь, — говорю. — Бабы, воды. Долго стоять нельзя.

Я спокоен. Я вижу только дорогу. Думал тогда, какая сволочь сотворила такое с ребёнком. Только дорогу. А если бы Алёна ссать не захотела, а если бы я не остановил или остановил раньше…

Выяснилось, что мальчишку зовут Сашкой. Я-то ведь тоже Сашку похоронил, сына. Только дорогу. Этот крепким малым оказался. Бабы его на коленки положили, водой отпаивать стали. Он пил и молчал. Училка наша бывшая — они все сейчас из цифрополисов списаны за ненадобностью — сказки стала рассказывать, как отец какой-то детей в лес повёз, мол, всё в порядке вещей. А Сашка вдруг заговорил. Голос хрипловатый был. От удушья.

— Мне мама сказала, что мы, как в сказке, поиграем. В лес пойдём. Она меня верёвкой обвяжет.

И рассказывал так, будто это тоже в порядке вещей. Ни капли обиды на мать. Бабы как услышали, запричитали на весь автобус: «Какая гадина, родного сына…» Ментавра шикнула на них, мол, не при ребёнке. Уже, гляжу в зеркало, бутерброд с колбасой суёт ему. Он откусил, закашлялся. Но стал жевать. Молоток! И, главное, продолжал:

— Мама сказала, что в цифрополисы только с одним ребёнком входить разрешают, что у неё всё-всё готово, и она сначала с Лизой пройдёт, потому что там девочки больше нужны, они в будущем тоже детишек рожать будут. Мама сказала, что я повешу там немножко, а она потом за мной придёт. Я заплакал, а она сказала, что больно не будет. Но мне было очень-очень больно дышать.

Он рассказывал, а я ловил себя на мысли, что это судьба. Моя судьба. Я не люблю искать виноватых, зато умею принимать ситуацию и двигаться дальше. Жизнь научила. Я смотрел в зеркало заднего вида на Сашку и точно знал, что не брошу этого ребёнка, не доложу о нём, и никто не будет его искать, потому что в нашей зоне отсутствие контроля рождаемости, смертности и преступности, потому что мы предоставлены сами себе и каждый выживает так, как может.

— Останови! — крикнула Ментавра. — Захватим голосующих.

Я по тормозам, открыл дверь. В салон запрыгнула женщина с девочкой, и я услышал:

— Мама! Мамочка!

Двери закрылись автоматически. Терпеть не могу искать виноватых. Но иногда они сами находят меня. Тогда в голове у меня крутилось сразу несколько мыслей: есть ли Ц-контроль на присутствие человечены в составе колбасы, как нанести увечия, которые робот-медик оценит на 65+, что делать с Лизой.

Сашка встал и, пошатываясь, пробрался через проход к матери. Обнял её грязными ручонками, поднял глаза и спросил:

— Мама, мы поедем в цифрополис вместе?

Я так и не спросил, как её звали. Она стояла столбом — ни звука, ни жеста, ни ответных объятий, ни слезинки. Лиза мычала. Я понял, что девчонка схватила последствия ГМ-прививки. В цифрополисах такое лечится. Ментавра подошла к Сашке, оторвала его от матери и сказала:

— Саш, хочешь ещё бутерброд?

Сашка хлопал глазами — на мать, на Алёну, на Лизу. А я вспомнил, как когда-то, когда мой Сашка был маленький и начинал капризничать, я сажал его за руль, и он успокаивался. Понятно, что там был не тот случай. Но сработало.

— Саш, — неожиданно сорвался голос, сглотнул. — А хочешь за руль? Отвезём твою маму в цифрополис. Она будет жить там долго. «А мы с тобой — счастливо», — это я уже про себя подумал. Ментавра взяла мальца на руки, посадила ко мне на колени и обняла меня за шею. Говорил же, хорошая баба. Спокоен. Вижу только дорогу.

МИСТИКА

АННА ГРЭЙС

«Приговор»

Зал суда одно из самых красивых пространств Загробного Мира. Полы устланы полевыми цветами, стены переливаются звёздами, потолок утопает в снежных облаках. Грозные тучи-кресла, сверкающие фиолетовыми молниями, парят в центре. В них восседают двенадцать судей, облачённые в белые шелковые мантии.

Смотрю на них снизу вверх, чувствуя себя маленьким и жалким пред их смертельным величием. Выбеленные кости судей сияют, чёрные глазницы горят красным огнём праведного возмездия.

— Я, смерть Сигма Двести Сорок Седьмой, клянусь говорить правду и только правду, и ничего кроме правды.