Розыгрыш
Это был последний набор в ограниченный контингент войск, отправляемый в Афган. Весть о том, что служить ему придётся в горячей точке, Мишка Борисов воспринял спокойно. Ни он первый, ни он последний. Но вот мать…
Покой для Екатерины Владимировны закончился в тот самый момент, когда Мишка, улыбаясь, сообщил ей тревожную новость. С тех пор есть и спать Екатерина Владимировна перестала. Целыми днями плакала и с тоской глядела на сына, прижимая мокрый платок к груди.
— Мать, ну что ты убиваешься? Ничего со мной не случится, — успокаивал сын, но тщетно — сердце матери ныло с каждым днём всё сильнее.
В те времена проводы в армию — событие значительное, по степени важности сравнимое со свадьбой. И приглашаются на него, соответственно, как и на свадьбу, родственники и друзья. Много народу собралось проводить Мишку. Все пьют и веселятся, только Екатерине Владимировне не до веселья.
Когда все изрядно набрались, молодёжь совсем в раж вошла, тут достаёт Мишка видеокамеру, которую ему накануне отец подарил, и с друзьями на кухню уходит. Через полчаса дверь из кухни распахнулась, выходят четыре парня со скорбными лицами, на плечах держат столешницу, а на столешнице лежит Мишка. Руки у Мишки на груди сложены, а в руках свечка горит. Следом за ними девушки театрально заламывают руки и подвывают. И всю эту траурную процессию на камеру снимает лучший Мишкин друг.
Всем смешно, а Екатерина Владимировна, как этот спектакль увидела, так сознание из неё вон. Еле в чувство привели.
Ушёл Мишка на рассвете 15 ноября, а к Новому году пришло извещение: так и так, ваш сын, выполняя боевое задание… погиб. Примите соболезнования.
Сердце матери выдержало, а вот душа? Душа умерла, а вместе с ней и разум. Каждый день Екатерина Владимировна включает видеомагнитофон, вставляет кассету и перекручивает назад плёнку, на которой четыре юноши несут её Мишку с горящей свечкой в сложенных на груди руках.
Последний игрок
Это был приговор. Четвёртая стадия. Рак желудка. Врач похлопал широкой ладонью отца по спине: «Готовьтесь к операции». А как тут готовиться? Это же не нормы ГТО сдавать.
Он лежал на продавленной больничной койке, смотрел в серый потолок и много думал о жизни. О той, что позади. О той, что впереди, думать боялся. Будет ли? И сколько? Он закрыл глаза.
Из пепельных сумерек вынырнуло лицо Витьки Стрижёва.
— Толька, чего лежишь? Айда в футбол.
— Футбол? Какой футбол? У меня утром операция.
— Так то утром. Пошли. Наши все уже собрались, тебя ждём.
На утоптанной поляне, условно ограниченной четырьмя кирпичами по углам, собралась команда — сборная ЖБИ. Он оглядел разношёрстный состав: Сашка Кондратьев, Серёга Пономарь, Колька Ульмер, Ванька Жданов. Оглянулся, внимательно посмотрел на Стрижёва.
— Все в сборе, — подмигнул Витька и толкнул его в плечо.
— Папа, папа, — мне не хотелось его будить, но пугал бойцовский настрой санитарки, и я стала трясти сильнее. Отец открыл глаза. — Папа, пора.
— Уже? — Отец как-то уж слишком резко подскочил с кровати и стал торопливо засовывать ноги в тапочки. Тапки, сталкиваясь носами, разлетались в разные стороны, прятались под кровать.
— Пап, не торопись.
Он сел на краешек кровати, нащупал босыми ступнями тапки.
— Сон мне приснился, — всегда умные глаза отца излучали грусть. — Такой…
Дверь распахнулась.
— Васильев. В операционную.
Согнутая спина вмиг постаревшего отца врезалась в память. И подкативший к горлу ком душил меня все пять часов, пока шла операция.
Знакомая медсестра за взятку впустила в реанимационное отделение.
— Только быстро. Одним глазком. И не тревожь.
Я не узнала его. Решила, что медсестра ошиблась и провела меня не в то отделение. Только присмотревшись, разглядела знакомые лучики морщинок по краям глаз. Это был глубокий старик. Нет, не старик, старец.
Врачи отмерили отцу месяц жизни.
Август в Молдавии жаркий. Всего неделя, как отца выписали. Он лежит на балконе на тахте, подставляя послеоперационный шов солнцу. Никакие доводы о том, что это вредно, на него не действуют. Устав спорить, я присаживаюсь рядом.
— Пап, а что за сон? Ты хотел рассказать, помнишь, перед операцией?
— Сон?.. Ааа… Стрижёв за мной приходил. Звал в футбол играть.
Я вопросительно смотрю на отца. Витька Стрижёв, друг детства, умер 5 лет назад.
— Собрал команду… Из наших… Заводских.
— И?.. — спрашиваю, тревожно поглядывая на красный рубец. Перехватив мой взгляд, отец поглаживает едва заживший шов.
— Они все уже умерли.
Отца не стало через семь лет, к тому моменту он полностью победил страшную болезнь, а умер от инсульта.
Прости меня, Мишка
Эту историю мне рассказала случайная попутчица. Рассказ звучал как исповедь, как покаяние, как самобичевание, отчего на глаза и у неё, и у меня накатывались слёзы.
«Не помню, сколько мне было лет, но была я тогда ещё совсем маленькой девочкой. Едем мы с мамой в кабине грузовика из деревни, а в руках у меня спит пушистый серый клубочек — котёнок! Меня счастливей нет, у меня появился котик Мишка!
Вот однажды заметили мы, что он чешет до крови за своими ободранными ушками. «Лишай», — сказала мама.
Лето тогда было. Мне лет шесть. Вот мама и говорит мне, протягивая какую-то записку: «Бери Мишку и в ветеринарку, усыплять кота надо, пока не перезаражал нас всех, иди!».
Была я девочкой послушной и тихой, маме перечить у нас не принято. Пришла в ветеринарку, переносок-то тогда никаких не было, Мишка доверчиво спит в тряпке, в которую мама его завернула, а я, глотая слезы, подаю записку ветеринару.
Унёс он его, а через несколько минут отдаёт мне кулёк обратно: «Похорони»…
Домой я его не принесла, где оставила — не помню, как до дома дошла — тоже… До сих пор себе простить этого поступка не могу, а что я тогда могла?
Минут двадцать после этой исповеди говорить я не могла. Вспомнился рассказ одной блокадницы о том, как она во время блокады кормила в подъезде кошку. Сама от голода умирала, а половину своей хлебной пайки отламывала. В память врезались слова: «Я её кормила, чтобы остаться человеком».
Платон мне друг, но…
Лёха и Санёк дружили много лет. Ещё с института. И на работу устроились в одно и то же НИИ, только в разные отделы. Оба неплохо зарабатывали, оба обзавелись семьями. Тут и нагрянули «святые» девяностые — время свободы и возможностей, как многие тогда думали. Вот и Санёк так думал и не просто думал, а решил свою возможность, так сказать, реализовать в виде новенького авто. Тем более, что автосалонов на тот момент понаоткрывалось «дай Боже». Стоят машинки в автосалонах новенькие, красивенькие, глянцевой поверхностью посверкивают. Санёк в окна витрин заглядывает, любуется, прикидывает, какую взять. А что денег не хватает — ерунда! Любой банк тебе хоть сейчас любую сумму под проценты отвалит.
Пришёл Санёк в банк, а ему: «Будьте здоровы, денег мы вам, конечно, дадим, только нам от вас поручитель нужен, человек надёжный». Санька к Лёхе. Так, мол, и так. Будь другом, поручись. А чего ж не поручиться? Поручился Лёха. И вот новенький автомобиль теперь у Санька во дворе стоит, на солнышке поблёскивает.
Всего в этой жизни отмерено поровну: и радостей, и горестей. Случилась у Санька беда. Не с самим, а с супружницей. Беда случилась рано утром в виде инсульта. Слава богу, Санёк сразу всё понял, «неотложку» ждать не стал, отвёз жену в больницу сам и весь день просидел в больничном коридоре.
Когда на следующий день Санёк пришёл на работу, начальник сразу отправил его в отдел кадров, где ему популярно объяснили, что прогулянный день должен быть подтверждён больничным листом, а раз нет у Санька такого документа, значит, по закону его обязаны уволить. Психанул Санёк, послал всех подальше и… остался без работы. А остаться в девяностые без работы — это всё равно что подписать себе смертный приговор. Тут-то всё и понял Санёк про эти возможности. А особенно понял, когда подошло время кредит платить. Платить-то нечем, и стал Санёк от банка прятаться.
Серьёзным банковским труженикам играть в прятки некогда, вызвали они поручителя и потребовали внести необходимую сумму. А сумма, надо сказать, к тому времени набежала немалая. Нечего делать, заплатил Лёха всю необходимую сумму и стал сам друга разыскивать. Нашёл. На даче.
— Верни, — говорит другу, — деньги.
— Так нет у меня, — отвечает Санёк.
— Так машину продай.
— Я бы продал. Да кто её купит. — И двери гаража открывает, а там смятая в хлам иномарка.
С тех пор Лёха в поручители больше не ходит и в долг никому не даёт. Даже друзьям.
Ничего не предвещало
Ладу очень радовал новенький, на тонюсеньких, подчёркивающих изящный изгиб плеч бретельках, сарафан. Яркий, цветной, с развивающейся юбкой солнцеклёш. Покружилась перед зеркалом и осталась довольна. На все «сто»! Чёрные туфельки на шпильке и такие же чёрные очки дополнили соблазнительный образ.
Идёт себе, каблучками цокает, собирает восхищённые взгляды.
Куда шла Лада — неважно. Важно то, что путь её пролегал мимо храма. Лада хоть девушка и современная, независимая, но традиции религиозные чтит, потому дефиле мимо церкви в коротком платье с оголенными плечами её несколько смутило. Ну да не в саму же церковь она вошла! Отмахнула сомнения и идёт себе дальше. А на пути стайка толпящихся старушек в длинных юбках и платочках на всю голову. Увидели они Ладу и зашипели. А Лада нос кверху и цок-цок-цок, цок-цок-цок. Уж и прошла было, но в этот момент из храма вышел священник. Бабки к нему: «Благослови, мол, батюшка». В руках у батюшки ведёрко, а в ведёрке — метёлка. Поболтал батюшка в ведре метёлкой, хотел окрестить водицей святой благочестивых старушек, да заметил красавицу Ладу.
— А-ну стой, — пробасил громовым голосом, пригвоздив Ладу к мощённой тропинке грозным взглядом.
Сердце девушки, аки подстреленная птица, затрепетало.
— Иди-ка сюда, — и сам направился в сторону Лады. — Крестик носишь? — рявкнул грозно.
— Иногда, — прокряхтела Лада, стыдливо пряча за чёрными очками глаза.
— Плохо! Всегда надо!
— Буду, — промямлила Лада, потупив голову.
— Благословляю! — грянул громовой голос. Метёлка восторженно взметнулась вверх и опустилась на голову Лады рассыпающим брызги потоком святой водицы.
Святые струйки спускались по волосам, очкам и оголённым плечам, вызывая зависть и злобу жаждущих благословения старушек. Так и пошла Лада мокрой курицей, куда направлялась, ведь даже очки от святой водицы протереть нельзя.
Июль обжигал землю ультрафиолетом, точно так же, как взгляды обделённых вниманием прихожанок.
Женщина в синем
Алёнке 6 лет. В её компании двое мальчишек, оба Серёжки. Серёжки любят играть в войнушку, а Алёнка в прятки. Алёнка на год старше обоих, Алёнка авторитет, и потому сегодня они играют в прятки. Так решила Алёнка.
Дядя Коля совсем ещё молодой человек, нет и тридцати, потому разрешает племяннице называть его просто Колька.
Колька ищет себя. Сначала он искал себя в спорте и даже кое-что там нашёл, но вот душа его запросила разнообразия и… погружения в мир высокого искусства. Проще сказать, Колька решил заняться живописью. Для этого он купил в магазине, торгующим канцелярщиной, краски и кисти. В сарае выпилил доску и принялся рисовать. С сюжетом особо не заморачивался, начал с портрета.
Была у Кольки зазноба, соседка Верка. Красота Верки выражалась в выжженных пергидролью волосах до пояса и ядовито-синем платье, в коем она по выходным ходила на танцы в «клетку». Вот именно с Верки и решил Колька прикоснуться, так сказать, к прекрасному. Картина по памяти нарисовалась быстро. Кольке понравилась. Повесил Колька картину на стену аккурат напротив входа в его комнату, так чтоб желтоволосая красавица радовала ему и всяк входящему взор своей неотразимой красотой.
Дом у бабушки большой, комнат много, спрятаться всегда есть куда. Пока пятилетний Серёжа с трудом досчитал до трёх, Алёнка определилась с выбором. Уверенно дёрнув дверь дядькиной комнаты, она застыла на пороге, со стены страшным взглядом на неё смотрела жёлтокудрая ведьма. От страха Алёнка икнула и юркнула под кровать.
Трясущуюся от страха девочку родители нашли только вечером. В тот день Алёнка долго не могла уснуть. Как только она закрывала глаза, перед ней возникал портрет страшной женщины в синем платье.
Когда простота хуже воровства
Бесплатный фрагмент закончился.
Купите книгу, чтобы продолжить чтение.