Бесплатный фрагмент - Неповторимые

Удивительные мои старики

Глава 1

Была у меня давнишняя задумка написать коротенькую заметку об отце в честь его юбилея. А столетний юбилей наступит только в 2018 году, а в мыслях постоянно крутится этот вопрос.

Дабы не забыть в суете повседневных забот, решил сделать кое-какие наброски, чтобы застолбить эту мысль.

Какой он, отец, каким был? Извечный вопрос, на который хотелось бы найти нужные слова, характеризующие его, как многогранную личность.

Родился отец, Кускенов Афанасий Алексеевич, в далеком 1918 году в августе, можно сказать — ровесник революции. Жили тогда его родители на своей малой родине, в Балтае. Кроме Балтая, в долине, на территории современного Бозоя располагались еще 7 бурятских улусов.

Кому то, из когорты власть предержащих, понравилось место расположения наших деревень — рядом с большой дорогой, пару шагов до райцентра, да и до области совсем недалече. Удобнее места и придумать нельзя.

«Здесь будет город заложен» — решили они. И построили на нашей малой Родине всесоюзную женскую колонию. А куда же деваться жителям? А им пришлось разъехаться по городам и весям, кто поближе, а кто и подальше, о которых вряд ли кто вспомнит в наше время.

Но в целях компактного проживания, большинство семей из тех деревень избрало, говоря по военному, местом постоянной дислокации Харазаргай. Так и живут там по сей день, называя себя, кто балтайцем, кто ябартайцем, бумбалайцем и т. д.

В семье отец был старшим, за ним две сестры, брат и еще одна сестра-отхончик. Так случилось, что его младший брат, Логин Алексеевич, ушел в ряды Советской Армии и не вернулся домой.

Он был участником корейской кампании, которая, как известно, была развязана в 50-е годы прошлого столетия. Прошло с тех печальных событий более 60-ти лет, и мы думали, что никаких следов от дяди Логина не осталось. Как оказалось, кое-какие сведения сохранились.

Cайт «Обобщенный банк данных Мемориал» содержит информацию о защитниках Отечества, погибших и пропавших без вести в период Великой Отечественной войны и последующие годы.

В списках погибших под номером 610 значится наш дядя и на сайте приведены сведения о нем.

Информация из списков захоронения

В советское время ничего о дяде известно не было. И не мудрено. Во времена тотальной государственной секретности, всякая информация об участниках военных кампаний, воевавших на сопредельной территории, представляла собой тайну за семью печатями.

Просто пригласили отца в военкомат и сухо, по военному огласили ему факт гибели брата. Где это произошло, при каких обстоятельствах, в какой земле покоится его прах, об этом отцу ничего сказано не было. И было его брату, Логину Алексеевичу, всего 21 год от роду.

В бурятских семьях того времени во главу угла преимущественно ставились сыновья. Все, что было нажито родителями непосильным трудом, как правило, оставалось, или старшему сыну, или младшему. А лучше всего — и тому, и другому поровну.

В семье моего отца получалось ровно так, как было заведено в ту пору — отец старший, а дядя Логин младший и оба они продолжатели фамилии. Но, судьба-злодейка, решила по своему — не суждено было его брату жить на родной земле.

Отец всю свою жизнь сетовал о том, что он один — одинешенек на всем белом свете. О существовании младших сестер, как-то в расчет не принималось.

Такое отношение к дочерям, в ту пору, было, практически, во всех семьях. Люди самым серьезным образом считали, что дочери — «чужой товар», а вот сыновья…

Как часто приходилось слышать от отца, о том, что вас, якобы, много, а вот ему одному, без брата, суждено доживать свой век. И столько в его словах было неизбывной горечи, что даже мне, в пору детской непосредственности, была ощутима печаль всей его жизни.

О том, что людям действительно бывает неуютно от того, что у них нет братьев, я познал, будучи в том нежном возрасте, когда юность плавно переходит в пору первой молодости.

В семье моего друга, который так же был единственным сыном у своего отца, рождались одни девочки. В силу младых летов, мы иногда позволяли себе некоторые скабрезности в разговорах о самих себе.

И вот, в минуты предельной откровенности, он поведал мне, что в тот самый момент зачатия сына он в постель к себе клал ружье, а сам пребывал в овчинных рукавицах и в валенках на босу ногу. О том, что он в то самое время мог воспроизвести очередную дочь — и думать не моги!

Настолько у него была сильна вера в рождение сына, и настолько велико было желание осуществить задуманное, что не было никакого сомнения в том, что он обязательно добьется своего. У него в тот момент, когда рассказывал, горели глаза!

Много было подобных историй и во многих семьях не было продолжателей рода своего. А нас же, у родителей, было 10 детей — 8 сыновей и 2 дочери.

Глава 2

Я не помню, чтобы отец, каким то особенным образом, занимался нашим «воспитанием», то бишь, читал нравоучения, учил тому, что хорошо, а что плохо. Нет, ничего такого с его стороны не наблюдалось. В вопросах воспитания он был немногословен, целиком полагаясь, в этом непростом деле, на благоразумие матери.

В редких случаях мать наша, исчерпав свои, как тогда ей казалось, методы влияния на нас, взывала к помощи отца. Он же, никогда не повышал голоса, не прибегал к мерам физического воздействия, а просто, бывало, так глянет на тебя, что пропадала всякая охота шкодить.

Мне казалось тогда — пусть уж мать лучше тысячу раз отлупит, чем отец одарит тебя взглядом, полным презрения. Сказать, что мы боялись отца — нет. Просто уважали, старались по пустякам его не тревожить.

Каждый взрослый человек из деревни, в те давние времена, мог сделать замечание любому ребенку, независимо от того свой ли стоит перед ним, понуро опустив голову, чужой ли, все едино. А если он пригрозит доведением сведений о твоем проступке родителям — Боже упаси! Лучше умереть сразу.

И нам, конечно же, не хотелось, чтобы о нас судачили в деревне и всяческие невинные шалости доходили до ушей отца. В своей семье он был непререкаемым авторитетом. И на службе был не последним человеком. Все его уважительно называли по имени-отчеству, что в деревнях, в ту пору, было большой редкостью.

Сейчас трудно сказать, почему в деревнях существовала такая избирательность и почему возвеличивания удостаивались избранные.

Как объяснить ту ситуацию, когда к пришлой молоденькой учительнице со средним образованием, а то и вовсе с багажом педагогических классов, все жители деревни: и стар, и млад, считали своим долгом обращаться по имени-отчеству?

А что касается местных жителей, выросших и проживших всю жизнь в родной деревне, никто не удосуживался их возвеличивать, за редким исключением.

Все обращались друг к другу просто по имени, а в некоторых случаях по кличке, которая могла прилепиться к человеку до глубокой старости. Добро бы, если прозвище оказывалось не обидным, тут уж кому, как повезет. Не повезет так на всю жизнь останешься — «Бyлтэргэнэ».

Такое же уважительное отношение оказывалось, безусловно, к медикам — фельдшерам, по большей части. У нас, в Харазаргае, всю жизнь проработала фельдшером Галина Николаевна.

Пишу эти строки, а фамилию ее не могу припомнить. Для всех она была просто — Галина Николаевна и пользовалась в деревне не просто заслуженным уважением, а и еще — всеобщей любовью.

Сколько же ей годов было, когда она впервые ступила на харазаргайскую землю? По моим прикидкам не больше девятнадцати, двадцати годов. И самая старенькая на селе бабушка относилась к ней, как к профессору медицины и неизменно обращалась — Галина Николаевна.

Немало молодых специалистов в советскую эпоху пребывало в деревне, и немногие из них остались в народной памяти. Галина Николаевна являет из себя счастливое исключение из их числа.

Прожила она бок о бок с местными жителями в мире и согласии, близко принимая к сердцу все их беды и чаяния. Сама родом из далекой Вологодчины, приехавшая к нам в глухую деревню совсем девчонкой, она строго соблюдала культуру и обычаи местного люда, а так же особенности вероисповедания.

Многие по-хорошему посмеивались над ней, когда она, призвав на помощь соседа Матвея Булытовича, у себя на скотном дворе делала жертвоприношение и молилась бурятским богам.

— Галина Николаевна манай эдеэн тайлга тайжа байна! —

скажут, бывало, очевидцы и очень по-хорошему эта молва разносилась по деревне. Всяк тогда мог подумать:

— Наш человек, Галина Николаевна!

Глава 3

А между тем жизнь в деревне шла по своим, присущим только ей, правилам. Когда в разговорах ли, в воспоминаниях ли, я называю поколение 50-х, 60-х годов — послевоенными детьми, многие удивляются и делают непонимающие лица.

Мои ровесники, поколение 60-х, поймут меня. С того времени, как мы отслужили в рядах вооруженных сил СА, прошло без малого 35 лет. И все они, мои сверстники, я уверен, помнят годы службы так, как будто это было вчера. А ведь столько воды утекло с тех пор…

Конечно же, мы послевоенные дети, ведь минуло-то после войны всего каких-то 10—15 лет, когда мы появились на свет. А это ничто, если мы по сюю пору помним события, памятные нам из армейской жизни, столь явственно и зримо.

Так вот, говоря о детях послевоенного лихолетья, хочется отметить, что все мы росли в одинаковых условиях. Не было среди нас тех, которые кичились бы богатством родителей, или же знатностью рода своего.

Вспоминая пору детства и окидывая взглядом те, милые сердцу годы, видишь те отличительные черты, которые были присущи, именно, нашему поколению. Неспроста ведь у нас в деревне, в каждой семье, преимущественно, рождались одни мальчишки.

Тогда мы все делились на урда айл, хойто айл, Бутурак, зуун би, баруун би. Был еще ряд переселенцев, их так и называли «переселенцы».

Деревня была, как бы, поделена на определенные зоны влияния. Бывало, прежде чем выйти из своей комфортной зоны проживания, не единожды подумаешь, как на это посмотрят тамошние ребята. Не ровен час, можешь и нарваться за нарушение негласного паритета.

А ребята тогда были физически сильными и крепкими. Все, как на подбор худощавые, жилистые и пружинистые, аки тот кошак, что на завалинке брюхо греет. Редко можно было встретить рыхлого и малоподвижного парнишку.

Здоровьем все отличались отменным. Если, кто-нибудь из нас, с целью симуляции, говорил о том, что у него, якобы, болит сердце… почки, печень, не важно что — старики искренне удивлялись тому обстоятельству.

Недоумевали, откуда же у этого несчастного ребенка может взяться сердце (почки, печень…). Нельзя было всуе упоминать о своем здоровье.

Во всех семьях содержали домашний скот, преимущественно, крупнорогатый. Тогдашним ребятам не нужно было напоминать, кому и что нужно делать по хозяйству. Всякий знал свои обязанности и прежде, чем сесть за домашнее задание, должен был успеть все сделать по хозяйству.

Хорошо это, или плохо, но по обычаям того времени хозяйство стояло на первом месте. Сначала работы на поскотном дворе, а уж потом занимайся, чем угодно — можешь и к урокам сесть готовиться.

Не думаю, чтобы в семьях родители проверяли домашние задания своих детей. В основном, мне кажется, старшие проверяли уроки младших, а те по ступени — еще меньших. Но, тем не менее, дети, как правило, учились хорошо.

А уж, какой читающей страной мы были, об этом не сказал, в свое время, разве, что ленивый. Действительно, дети читали тогда запоем. Ходили в библиотеку, делились с друзьями впечатлениями о прочитанной книге.

А потом, с пеной у рта и размахиванием рук, рассказывали друг другу все, что вычитали у того, или иного автора. А тот, кто по каким-то причинам не успел еще прочесть об услышанном произведении из уст своего приятеля, обязательно задавался целью — восполнить сей пробел.

Еще одной особенностью, детей послевоенного поколения нашей деревни, была искренняя предрасположенность к анекдотам. Говоря о том, что больше трех не собираться, люди имели в виду нечто такое, с чем связаны беспорядки и прочие асоциальные явления.

В нашем случае, если собралось три человека и больше — это анекдоты. Каждый из нас знал бесчисленное количество анекдотов и умел их красочно преподнесть.

Василий Иваныч, Анка с Петькой, да дорогой Леонид Ильич — это постоянные спутники наших анекдотов.

А вот про чукчу, почему-то меньше всего было смешных историй, видать, он еще не дорос до анекдотов. Но время его неумолимо приближалось, вот-вот страна должна была узнать чукчино:

— Однако, зачем ты амбу стреляла? Теперь тащи его на себе до яранги.

Это он, чукча, пошел вместе с русским геологом на медведя. Когда он увидел хозяина тайги, то развернулся и побежал в сторону дома. Русский побежал за ним. Но вскоре он очухался и спрашивает себя:

— А чо это я бегаю от мишки, у меня же ружье, заряженное жаканом, есть.

Развернулся и долбанул по мишке усиленным зарядом.

Штирлиц появился чуть позже, но и он уже ломился в дверь.

Пришел он на явочную квартиру. Постучался в дверь — никто ему не открыл. Постучался еще раз — молчок. Постучался в третий раз — никто к дверям не подошел. Тогда Штирлиц начал биться головой об дверь — за дверью тишина. Штирлиц понял:

— Дома никого нет!

В 70-е годы был очень популярен хоккей с шайбой. В какое бы позднее время его не транслировали, все население мужеского полу от самых взрослых и до малых детей, в буквальном смысле, прилипало к экранам телевизоров.

Это была самая благодарная публика и преданные, до мозга костей, болельщики сборной команды Советского Союза. Знали всех игроков в лицо не только сборной страны, но и клубных команд.

Спроси в то время любого сопливого мальчишку о том, под каким номером играет, скажем, Александр Мальцев — он, не напрягаясь, ответит: «10».

А уж как, любители хоккея, боготворили Николая Николаевича Озерова! Все его крылатые выражения тут же, не успев сойти с экранов телевизоров, уходили в народ.

— Д-а-а-а, такой хоккей нам не нужен! — мог процитировать последний фанат великого комментатора.

Мы были не только пассивными болельщиками хоккея, но и самыми азартными участниками ледовых сражений. Играли все, играли до самозабвения.

Не было никакой амуниции, не было хоккейных площадок, не было даже элементарных шайб, не говоря уже о клюшках. Шайбу нам заменяла замерзшая коровья говешка, а за клюшками ходили в лес.

Нарубишь подходящую по форме березу, счешешь ее со всех сторон, просушишь на печке и на завтра ты — прямо Александр Якушев на льду. Не было у нас понятия о том, что настоящие коньки крепятся заклепками к высоким ботинкам. Мы же крепили их сыромятными ремнями на валенки.

Закрепишь, бывало, их с любовью и нежностью к валенкам, подморозишь в проруби, для верности, и сам Валерий Харламов по скорости в подметки тебе не годится.

Наигравшись вдосталь, вихрем подлетишь к кромке проруби — бац, голым животом на лед; нахлебаешься вместе с коровами воды из проруби и чувствуешь себя самым именитым хоккеистом на планете Земля.

Сколько же талантов было зарыто в землю, скольких же макаровых и крутовых недосчиталась наша сборная команда по хоккею с шайбой — обрати свой взор тогдашние руководители компартии и правительства на провинцию, на дворовые команды.

Не одним хоккеем жили мы, были и другие игры. Зимой — бег на лыжах, прыжки с трамплина, горнолыжный вид спорта. Строили снежные крепости, да что там крепости, целые городки получались на деле.

Разделившись на две неприятельские крепости, исступленно забрасывали, собственноручные изваяния снежного зодчества, комьями мерзлого снега.

Были и свои рекордсмены в этом, незамысловатом на первый взгляд, виде спорта. Нужно было обладать резким и хлестким броском. Особенно этим качеством отличались хантаевские ребята, Альфред и Алик. Оба они метали с такой силой, что почти всегда на глаза наворачивались слезы, в случае попадания их снаряда в цель.

Строили подземные переходы в стан неприятеля, для того, чтобы добыть живого «языка». Сказать, что когда-либо «язык» благополучно доставлялся к месту назначения — не могу, но многочисленные ходы сооружались почти всегда.

Может быть, это был неосознанный детский поступок, преследующий цель, довести начатое дело до логического завершения. Снежный городок с подземными сообщениями — это круто!

С наступлением первой оттепели начинались «банки». Это игра наподобие современных городков и хотя городки существовали и раньше, но мы, деревенские сорванцы, понятия не имели о существовании такой интеллигентной игры.

Собирали по деревне жестяные банки, благо их в то время было не счесть, ставили их друг на друга и колотили по ним с определенного расстояния. Вместо культурного метательного инструмента — березовый дрын, вместо «аглицкого» газона — грязь по колено и сопли в три ручья от холода.

После банок начинались «казаки-разбойники», игры в войнушку с командами «русских» и «немцев», и батальные сражения на пиках и саблях. Случались иногда, при такой травмоопасной игре, ранения легкой и средней степеней тяжести.

Купальный сезон открывали 1-го Мая. Пишу с заглавной буквы, потому как этот день на просторах всего Союза, почитался, как великий праздник.

Была у нас традиция, негласный закон, ходить в этот день на Вышку. Это была обыкновенная, деревянная геологоразведочная вышка. Располагалась эта точка на горном хребте, Гэрын хада, в самой ее высокой плоскости. Вот там-то, и обязаны были мы все отметиться в день Первомая.

Спустившись с этой высоты, катались на плотах в пруду. Пруд этот располагался в местности Зээмэк, и наполнялся весенними паводковыми водами. К лету он, обычно, высыхал.

Катаясь на плотах, невольно окунали в воду, то одну ногу, то другую. Порядком измочившись, ничего не оставалось, как бултыхнуться в холодную снеговую воду. Первый почин сделан, а кто не последовал примеру первопроходца, тот — девчонка.

Никто не хотел быть девчонкой. В начале сего опуса я упомянул, что мальчиков той поры в деревне было подавляющее большинство. То, видать, страна зализывала фронтовые раны. И кто-то там, наверху, учитывая потери в мужской силе, наверное, распорядился давать матерям больше сыновей.

И все мальчишки росли соответственно духу того времени. Это были маленькие мужички, и если кто, ненароком, обзовет кого девчонкой — худшего оскорбления нельзя было придумать.

С наступлением летнего зноя, игры переходили в менее активную фазу. Игра в бабки была по популярности в первых рядах негласного нашего рейтинга.

И, как всамделишный мужик, всяк старался подогнать бабки под себя. Бита, например, высверливалась со стороны попки, и в образовавшуюся полость заливался свинец, вследствие чего она становилась тяжелее. Метать ею, соответственно, становилось удобнее и ловчее.

А в самую лютую жару, укрывшись в тень, где-нибудь на задворках, подальше от людских глаз, играли в ножички. Игра, на первый взгляд, опасная, но никто не запрещал нам показывать друг другу отточенное мастерство с использованием холодного оружия.

Чиркали ножички и со лба, и с зуба, и с локтей, словом, со всех частей тела. Как и во всяком деле, здесь находились свои безусловные лидеры, которые умели в этом «невинном» занятии достичь непомерных высот. Они умели «чиркать» ножички из любого положения. Не помню случая, когда бы кто-нибудь получил увечье.

А в школе, абсолютно все ученики играли в настольный теннис. Мы понятия не имели, что существует на свете, кроме настольного тенниса, другой вид этого единоборства — большой теннис. Но играли ребята классно, брали мяч из любого положения.

Перемена между уроками в школе составляла 5 минут, от силы 10. Никаких малых, или больших перемен, в помине не было, потому, как не было школьной столовой.

Начинали «резаться» с утра, еще до начала уроков. Продолжали играть до тех пор, пока не появится, в проеме двери школьного коридора, учительница одного из противоборствующих сторон. Если счет не был завершен, то продолжали играть, пока один из игроков легким движением руки…

После этого, в неимоверном броске, на лету ловился теннисный мяч, и он, опаздывающий на урок ученик 5-го класса, (четвертого, или восьмого, не имеет значения) уже после учительницы, переступившей порог класса, успевал сесть за парту и поставить на лицо умное выражение.

Во Франции есть вековая традиция. Когда до наступления Рождества остаются считанные минуты, неожиданно гаснет свет. За это время каждый уважающий себя «мусье» должен был успеть исследовать все потаенные уголочки тела рядом сидящей мадам.

В Советском Союзе ничего подобного не было. Но наши работники по линии торговли, или дипломатии, находящиеся по долгу службы в «ихней Хранции», обязаны были присутствовать на празднествах по случаю Рождества.

Когда подавали электричество, француженки изящно продолжали вести светскую беседу. На покрасневших и разгневанных лицах наших дам читалось:

— Не дам — с!!!

Подобно француженкам наши ребята умели мгновенно перевоплотиться из азартных игроков, в думающих и понимающих суть предмета, прилежных учеников.

Случались и непредвиденные обстоятельства, как полагается. Как-то один высоченный и здоровенный ученик старших классов, в парной игре, ненароком, вместо теннисного мяча, со всей дури въехал ракеткой в бровь своему напарнику. Кровь у того хлестала, как из молодого баранчика.

Вышли на улицу, приложили снежок к травмированной части лица, кровь и приуняла свою прыть. В это время шел на урок, наш старейший учитель Логин Васильевич. Увидев окровавленного школьника, не мог пройти мимо. Подошедши вплотную, прибоднял указкой лицо пострадавшего. Как учитель, как человек взрослый, видавший на своем веку всяческие увечья своих учеников, он произнес:

— Ведите его немедленно к Галине Николаевне, не ровен час, отдаст он у вас Богу душу от кровопотери.

«Что положено Юпитеру, то не дозволено Быку». Наш детский мозг не в силах был воспринять истину, что можно, вот так, за здорово живешь, отдать душу Господу.

Чего не могли понять мы, то с легкостью объяснял Логин Васильевич. Он, человек проживший бок о бок со своими учениками, в отличие от многих коллег, понимал детей. Нам с ним всегда было легко.

Глава 4

Логин Васильевич преподавал бурятский язык и литературу, а впоследствии еще и географию.

Он, как мудрый человек, никогда не мелочился, например, не опускался, наподобие некоторых своих коллег, до разбора поведения родных и близких учащегося.

Не спрашивая урока, мне кажется, он знал ответ заранее — чего ждать от того, или иного ученика. И оценивал он знания ученика не от того, что тот успел списать, подсмотреть, а, именно, исходя от возможностей каждого.

Не беда, что ученик сегодня не выучил урок. Не беда, что другой ученик строит из себя всезнайку. В каждом, Логин Васильевич, умел разглядеть личность.

Это был великий учитель. Все понимающий и видящий своих учеников «наскрозь». Он никогда не сюсюкал с учениками, оставаясь таким, какой есть на самом деле, тем самым еще больше располагая к себе учеников.

Бывали случаи, когда мы, сорванцы, срывали и у него урок. Логин Васильевич никогда не истерил по этому поводу, а умел вовремя нейтрализовать исполнителей.

А зачинщиками всегда выступали наиболее активные и лучшие ученики класса, которые исподтишка всячески подбивали некоторых несознательных людей на совершение маленьких шалостей.

Был в нашем классе один второгодник, двумя годами постарше всех остальных. В детском возрасте два года это очень существенная разница в физическом развитии.

Конечно, наш второгодник был на две головы выше всех и силой обладал неимоверной. Мог свободно поднять одной рукой парту и носиться с ней, как с пушинкой по классу.

Когда мы начинали скучать на уроке, и чувствовали, что наступило время для разрядки, то неизменно подбивали нашего дылду к активным действиям, к нашей великой радости это не составляло большого труда.

Он хватал парту и начинал с ней скакать по классу. Мы же начинали аплодировать ему, хохотать, как сумасшедшие призывая того к еще более сумасбродным поступкам.

Логин Васильевич все это время сохранял на лице каменное спокойствие и сидел за своим столом, заполняя какие-то бумаги. Когда наш шоумен успокаивался, наконец, и ставил парту на место, вот тут-то он и выходил на авансцену.

Не торопясь, подойдет к парте нашего незадачливого клоуна; вытащит из «широких штанин» носовой платок, размером ничуть не уступающим площади своего шейного собрата.

Смачно, с придыханием сморкнется в просторный платок, затем задвинет его обратно в карман… и очень сильным рывком приподнимет нашего героя и резко приложит его худосочную задницу на сиденье парты.

При этом Логин Васильевич всегда приговаривал:

— Энэ муу, угайдан абя угэ hуухадань ямар хэшэб!

Итак, он проделывал раза два-три, насколько сильно захочет того, сам виновник нашего торжества. А тот, как-то очень быстро успокаивался и вел себя до конца урока, как самый прилежный ученик.

Весь этот спектакль длился минут десять-пятнадцать. После этого, отдохнувший класс, с удвоенным вниманием мог бесконечно долго слушать своего любимого учителя.

Наш товарищ действительно был не силен в науках. Что делать — одним не дается учеба, другим работа… Но восьмилетнюю школу заканчивать надо, никто его в третий раз не будет оставлять в одном классе.

Идет, значит, сдача экзаменов по русской литературе, в комиссии среди прочих учителей Логин Васильевич. И он, посреди экзамена, встал и подошел к своему, скучающему, «другу».

Положение было безвыходным — отстающий ученик все равно ничего не знает, и, похоже, не очень-то страдает по этому поводу. Создать какую-то видимость сдачи экзамена надо.

Что делать взрослым дядям и тетям, заседающим в комиссии? «Слушать» ученика, который все равно ничего не скажет? Ставить удовлетворительную отметку человеку, который не произнес ни единого слова?

Логин Васильевич использовал в этой ситуации единственный шанс, который мог бы разрубить этот гордиев узел. Он подошел к тому, кто совсем недавно так много попортил ему крови, положил перед ним книгу и указал тому, где надобно списывать ответы на билет.

Мы тогда были детьми, нас могла бы покоробить столь вопиющая несправедливость — одним можно все, другим ничего, но мы все нормально отнеслись к такому неординарному поступку нашего учителя.

А когда подошел черед сдавать нам экзамен по родному языку и литературе, мы ничуть не переживали — были в теме. Писали изложение. Логин Васильевич нам зачитал один раз, второй… положил текст на стол и вышел из класса.

В комиссии вместе с ним была Тамара Яковлевна. Значит, Логин Васильевич выходит из класса, Тамара Яковлевна на цыпочках подходит к столу, берет текст изложения и тихонечко воспроизводит его нам вслух.

Логин Васильевич заходит в класс, смотрит, как мы сопим носами, и… снова выходит. Тамара Яковлевна встает на цыпочки и опять нам под диктовку…

В то время наши родители очень холодновато воспринимали преподавание в школе родного языка и литературы. Считали эти дисциплины пережитком прошлого, и что они после окончания школы никому больше уже не пригодятся.

Подавляющее большинство родителей, всеми правдами и неправдами, старалось избавить своих детей от этой лишней, как они считали, нагрузки. По этой причине, все наши девочки из класса оказались по ту сторону баррикады.

Была среди нас только Люба Айдопова, которая одна из всей прекрасной половины класса изучала эти предметы вместе с мальчишками. Она мужественно терпела все наши выходки, наверное, ей с нами было не очень уютно.

Наши фантазии не имели границ, наши выходки на уроках родного языка и литературы проходили на грани фола. Как-то один наш примерный ученик, отличник одним словом, не смог удержать позывов организма и испустил из себя отработавшие газы прямо посреди урока.

И сделал это, ничуть не стесняясь, чересчур громко и нагло — глухой бы расслышал. Всякое случается в жизни — подумаешь не сдержался ребенок…

Может быть, в этом ничего страшного и не было, но этот маленький паршивец, с совершенно честными глазами, обернулся назад и указал пальцем на совершенно невинного своего товарища…

И сам же нахально и очень громко смеется, приговаривая, что, якобы, это он напер… л.

У того челюсть отвисла от такой неприкрытой наглости и он с растерянным видом вступил с ним в полемику при этом все время повторяя:

— Иди на х…й, это ты же напер… л!

Его слова прозвучали настолько естественно, если можно принять за естество матерные слова на уроке, что даже Логин Васильевич не удержался, смеялся вместе с нами на протяжении всего оставшегося времени.

Конечно, все эти слухи о ненужности преподавания родного языка и литературы доходили до его ушей. Зная об этом, он давал ученикам ровно столько, сколько мог бы вобрать в себя каждый из них.

Многие учителя говорили, что без знаний этой дисциплины (каждый естественно говорил о своем предмете) вы ничего в жизни не достигнете. Логин же Васильевич никогда не поддерживал такие сомнительные голоса в общем хоре школьного песнопения.

До самого окончания школы мы просили его на уроках рассказывать нам сказки бурятских писателей, хотя они, наверное, и не входили в программу. Он же всегда спрашивал:

— Будете сидеть тихо? — а мы все хором:

— Б-у-у-у-д-е-м!

И он нам, почти выпускникам школы, рассказывал очередную сказку. Весь класс с замиранием сердца слушал своего учителя и каждый в душе сокрушался:

— Cкоро перемена, успеет, или нет Логин Васильевич? Успеет, или нет…

Глава 5

Никто из ребят нашего поколения никогда не маялся от безделья… Каждый находил себе интересное занятие, сообразно своим наклонностям.

Чтобы застать кого-нибудь дома, в разгар светового дня, — да ни в жись! Домой заходили только, когда поесть приходило время, да и поспать, когда приспичит.

Насчет «поспать», это всякий старался устроить себе временное прибежище, где-то рядом, но чуть поодаль от родителей. А что? Удобно, пришли поздно, всегда можно сказать, что легли спать, как только солнце село.

И свидетели всегда рядом. Таким местом могли стать амбар, избушка — хойто тура, чердак, балаган: все, что угодно — лишь бы не стены родного дома.

Родители никогда особо этому не противились. В нашей семье таким местом служила избушка. Зимой в ней квартировали супоросные свиноматки.

С наступлением первых признаков оттепели мы, под руководством матери, — мыли, скребли, скоблили с речным песочком полы и стены, а затем с упоением белили наши хоромы.

Никогда мытье и побелка не приносили такого ошеломляющего вдохновения. А тут особый случай — вплоть до наступления осенних заморозков у нас будет отдельная крыша над головой.

Фрунзик Мкртчян в одном небезызвестном фильме сказал:

— В этом гостинице я — хозяин,

имея в виду кабину своего КРАЗа; такими же хозяевами и мы себя чувствовали в своем бунгало.

Опять же, возвращаясь к нашему поколению, надобно отметить фактор ранней нашей самостоятельности. Действительно, мы взрослели, немного опережая свой биологический возраст. Всегда и во всех делах старались обходиться без помощи взрослых.

Кто не помнит наши детские незатейливые игрушки, сделанные, в основном, из дерева. Всякий деревенский умелец, высунув от усердия язык, с упоением пилил себе и строгал, скажем, автомат Калашникова.

Наш отец, Афанасий Алексеевич, был великим деревянных дел мастером. Все в его руках пело и спорилось. Весь деревенский инвентарь: телеги, сани и прочий хозяйственный инструментарий мастерил всегда сам.

А что же остальные главы семейств, спросите вы, не умели делать сами? Все, что полагалось иметь в хозяйстве, в ту пору, у всех, безусловно, было. Но не всем было под силу сгоношить самому телегу, или сани.

Это нормально, во все времена существовало разделение труда. Вовсе не обязательно было каждому хозяину уметь самому сготовить всю линейку хозяйственного скарба. Не умею я — умеет сосед, вполне приемлемый принцип мирного сосуществования.

Так вот у отца все это получалось легко и изящно. Если телега-арба была предназначена для нас, челяди, то для него самого присутствовала телега-качалка. По роду службы, он регулярно ездил со сдачей финансово-хозяйственной отчетности в Гаханы, центральную усадьбу тогдашнего совхоза.

Мог ли он для таких серьезных целей использовать рабочий вариант телеги — арбу? Никогда. Учитывая его маниакальную аккуратность, сложно представить отца, садящегося на такой малопригодный вид транспорта.

А для зимних разъездов у него была персональная кошевка. Полозья, оглобли, боковые поручни и прочие деревянные элементы саней были черного цвета, а другие части, выполненные из листового железа, были выкрашены в белый цвет. Удачное сочетание цветовой гаммы, придавало саням легкий и нарядный вид.

Односельчане не единожды просили их у отца: то Новогоднюю быстроногую тройку впрячь в них, то для других более торжественных случаев: свадьбы, крестины, Масленица. Не было случая, когда бы, отец не внял деликатным просьбам земляков.

Так же виртуозно мог творить подобные вещи еще один житель нашего села. Это Николай Хадеевич Хандархаев, неизменный работник советских органов — вечный секретарь сельского Совета.

В отличие от отца он телеги делал на воздушной подушке, то есть применял автомобильные шины. Где уж он их брал, в эпоху тотального дефицита, остается для меня не разгаданной тайной. Столяром он был первоклассным, все изделия, вышедшие из под рук Николая Хадеевича, были легко узнаваемы.

Говоря о средствах передвижения нельзя не упомянуть о конной сбруе. Отец так же искусно владел шорным промыслом и всегда собственноручно занимался этим ремеслом. Опять же, сбруя была рабочая, более простая без всяких наворотов и прибамбасов, и сбруя выездная, особенная.

Прикасаться к ней, а уж тем более пытаться использовать ее в своих «низменных» целях, нам не дозволялось категорически. Самое большее это подержать в руках в процессе запряжки-распряжки лошади и не более того.

Занимался этим кропотливым делом отец в домашней мастерской, долгими зимними вечерами под заунывную песнь не молкнущей вьюги в морозной ночи.

Снег, мороз, метель — все эти естественные природные явления в последние десятилетия проявляют себя не столь явственно. Как-то не то, и как-то не так. Нет сугробов, нет крещенских морозов, нет завываний вьюги — вечных спутников зим периода нашего детства.

Метель наметала сугробы, доходящие в иные времена, до уровня высоченного забора. Мы, мальцы несмышленые, вставали на гребень конька самой высокой крыши и сигали без страха вниз.

Справедливости ради стоит отметить, что страх, конечно, имел место быть, но мы же не девчонки. Говорят, что страх напрочь отсутствует у людей умственно неполноценных. Всем же остальным чувство страха дается от природы. Другое дело, кто и как сумеет преодолеть в себе это чувство.

Старшина Васков, в повести Бориса Васильева «А зори здесь тихие» очень тонко подметил, сказав: «Испугался, или нет — это видно будет во втором бою, а в первом это просто растерянность». Иными словами — сможет ли человек перебороть свой страх во втором бою. Если не сумел, значит беда.

Все обходилось тогда с нами, слава богу, благополучно. Окажись, ненароком, под снегом забытый невесть кем, какой-нибудь сельхозинвентарь, будь то плуг или борона, последствия могли бы быть необратимыми.

Сколько же в детстве мы совершали необдуманных поступков, могущих повлечь за собой печальные события? Как же мы хорохорились друг перед дружкой, демонстрируя показную храбрость? Чего стоила одна только забава, под кодовым названием, «пугач», которая, в свое время, оставила свои отметины на юном личике моего школьного товарища.

Ведь все же, или почти все, сходило с рук. Кто-то там наверху, видать, неотступно следил за детями своими неразумными; играть, играйте — но не заигрывайтесь!

Именно, зима была для отца самым подходящим периодом для пошива конской амуниции. Хотя гораздо удобнее было бы, на мой взгляд, расположиться со всем своим хозяйством в теплую погоду, где-нибудь на свежем воздухе под навесом.

Видать, у него были свои особые счеты к зиме, коли вдохновение приходило к нему морозными вечерами, когда льются из клубных динамиков песни очередного «индитского» шедевра киноискусства, и слышен за окнами тихий шелест долгой ночи.

Дома, в отведенном для него уголочке, всегда хранились в больших объемах рулоны сыромятной кожи (вот, где было раздолье нам и нашим друзьям для решения проблем крепежа наших коньков). Производство шорного дела, требовало много кожи. Все изделия сшивались из 3-х слоев кожи, и ею же скреплялись между собой, что не говори — расход не малый.

Самым популярным видом конской сбруи была узда. Она же, в большей степени, и приходила в негодность (сколько мы ее в детстве растеряли, разбросали, раскидали… благо, отец сошьет новую).

Кроме нее обязательным атрибутом была шлея, а все остальное являлось хоть и нужным, но не столь материалоемким элементом конской упряжи. Это чересседельник, по-нашему чембур, супонь, разного рода украшения в виде кисточек, колокольчиков и много чего по мелочи.

Хороший мастер считал своим долгом украшать свою продукцию блестящей и сверкающей мишурой. Для практических целей это, ровным счетом, никакой роли не играло, но считалось брендом, своего рода знаком качества. Все это присутствовало в работах отца.

Не умаляя никоим образом достоинств моего отца, должен отдать должное человеку в нашем селе, который считался признанным мастером шорного дела — это Матвей Булытович Ташмаков.

Все его предметы упряжи внешне отличались той нерукотворной легкостью и неповторимым шармом, что придавало им «узнаваемость». Во всем чувствовалась рука мастера.

Редко кому удавалось сплести кнут восемью, тонко нарезанными, полосами сыромятной кожи. Можно представить плеть из 2-х, 3-х, даже 4-х концов, а каким образом дядя Матвей умудрялся воспроизвести восьмиполостный ряд плетения — для меня загадка.

Его кнут, сплетенный таким, одному ему известным способом, выглядел, как то редкое явление могущее заставить человека бесконечно восторгаться творением рук человеческих. Наверху — толстый, неповторимый жгут, плавно переходящий к низу в тонкий бисер. Стоило кинуть беглый взгляд, чтобы понять, чьих это рук дело.

У него было много сыновей и они, так же, как и мы в свое время, не очень берегли труд своего отца. Частенько приходилось видеть узду, вышедшую из мастеровитых рук дяди Матвея, в собственности посторонних лиц. Все это есть продукт нашей детской беспечности и безалаберности — как же, отец новую пошьет.

Глава 6

Наш отец мог и не пошить… Его могло бы и не быть. В то время, когда лучшие сыны воевали на фронтах Великой Отечественной, отец отбывал наказание, как «враг народа».

Почти каждую советскую семью постигла участь раскулачивания и репрессий. Падеж колхозного скота послужил тем спусковым крючком, лишившим отца свободы.

Первые годы неволи он провел в Иркутске, на строительстве аэропорта. Труд чрезвычайно тяжелый, унесший жизни тысяч невинных людей.

— Тела мертвых, как дрова в поленнице, грузили мы в вагоны нескончаемых эшелонов, — вспоминал отец.

— Приходили молодые, здоровые и статные ребята ростом под 2 метра, а через месяц — «продукт» для погрузки в товарняк, — и это правда, исходившая из уст отца.

Всякий конвоир, одурманенный мифами советской идеологии, проявлял себя, в той конкретной ситуации, не лучшим образом. Удар прикладом ППШ в лицо осужденному — это было для них таким же обыденным явлением, как сходить п… ть.

Чувствовал ли угрызения совести от содеянного тот самый солдат-недоумок срочной службы? Вряд ли, ведь перед ним изменники Родины, такую мысль насаждали ему, и он считал себя правым — неча с ними церемониться.

О том, что можно выжить в этом кромешном аду, отец и не помышлял. В минуты смертельной опасности, человек, оказывается, способен воспринимать происходящие вокруг него события спокойно и хладнокровно. На собственную жизнь он смотрит, как бы со стороны.

— Выживу, или нет? Похоже, что нет, эвон какие ребята загибаются, —

так отстраненно думал он о собственной судьбе.

Но судьба на этот раз проявила к нему акт милосердия. То ли стройка была завершена, то ли было на то высочайшее указание, но, тем не менее, перебросили его отряд в Тайшет.

Там он уже не махал киркой и лопатой, а состоял при канцелярии. Почерк у отца был каллиграфический, и эта способность сослужила ему добрую службу.

Появились первые признаки надежды, не столь мрачной уже представлялось будущее, забрезжил свет в конце тоннеля. И эта часть пребывания в неволе, вспоминалась им с нотками тонкого юмора. Так уж устроен человек — находить в любом состоянии повод для шутки и смеха.

Ну а дальше, все как у людей. Свобода, дом, любящая жена, пополнение семьи и самое горячее участие в строительстве «светлого будущего». Вера в идеалы коммунизма и скорый приход на нашу многострадальную землю утопического учения теоретиков марксизма-ленинизма.

Люди, поколения моего отца, ко всему происходящему относились безропотно. Много потрясений случилось при их жизни. Была коллективизация, со своими перегибами-перехлестами; были репрессии, превратившие страну в ГУЛАГ; было отступление Красной Армии в первые годы ВОВ, и как следствие миллионы плененных солдат и младших офицеров. Следующая волна репрессий, пришедшая уже после великой Победы.

Пройдя, испытав на себе, все эти ужасы, народ не ожесточился. Нет, не ожесточился, напротив всегда находил слова оправданий. Отец всегда призывал о необходимости вступления в компартию. Сам он был членом ВКПб, впоследствии, по известным причинам, исключенный из ее рядов.

Если кому покажется, что он таил, в течение своей жизни, злобу на сей счет, тот глубоко заблуждается. Отец считал, что человек, побывавший в местах заключения, не достоин, быть в рядах партии.

Вот так, ни много, ни мало — не достоин! Кто ему эту белиберду в голову вдолбил? И ведь не один он такой был, а и все те, кто рядом с ним, бок о бок, пережил все эти несчастья, выпавшие на их долю.

Или возьмем другой пример. Дед мой, Алексей Хунгурешкинович, на полном серьезе доказывал, что солдат, оказавшийся в плену, должен отсидеть в лагерях.

На вопрос:

— Почему? — неизменно отвечал:

— Так положено!

Мне же, несмышленышу, действительно было невдомек, почему такая несправедливость вершится в самой «справедливой» стране мира.

Глава 7

Дед, отстаивая свою позицию, горячился:

— Ты думаешь, тебе должны сказать спасибо, за то, что ты был в плену?

— Нет, положено идти в тюрьму, коли ты оказался в плену, — заключал он.

Жаркие баталии происходили у нас с дедом, что возьмешь — старый, да малый…

Дед прошел простым пехотным солдатом три войны: Первую мировую, Гражданскую и ВОВ. При всех своих заслугах, никогда не выпячивал грудь колесом, всегда оставаясь простым и скромным человеком.

Среди своих односельчан и сверстников, кажется, считался одним из самых просвещенных и грамотных людей. При колхозно — совхозном обустройстве народного хозяйства занимал посты, почитаемые и уважаемые в народе.

Книг и газет не читал, однако, был в курсе всех политических событий в стране и мире. Он очень много знал, живо интересовался общественной жизнью.

Знал всех командующих армий и фронтов Великой Отечественной. Досконально мог разобрать стратегию наиболее значимых сражений, как то: сталинградская битва, курская Дуга, форсирование Днепра, взятие Берлина.

На полях сражений второй мировой войны, дед оказался далеко не в юношеском возрасте. Однополчанин его, Бадма, уроженец Агинского округа всегда предрекал ему скорую демобилизацию.

На вопрос деда, на чем зиждятся его умозаключения, тот отвечал:

— Вижу, как белые лошади еженощно спускаются с небес о твою безгрешную душу, а мне, мил друг, не суждено, видать, вернуться с поля брани, … а ты, скоро будешь дома.

Тем временем, вышел Приказ председателя комитета обороны тов. Сталина о демобилизации военнослужащих сержантского и солдатского состава, достигших предельного возраста — 50 лет.

Так, дед завершил военную службу. Частенько затем вспоминал своего фронтового друга, Бадму, предрекшему ему скорое завершение его военной «карьеры».

Жив ли он, нет ли; остался ли он невредимым в той мясорубке — вот те вопросы, которые занимали деда все послевоенные годы. И сам же отвечал:

— Нет, наверное, погиб.

Дед прожил долгую и счастливую жизнь. Никогда не болел, ни чихал, ни кашлял. Ранней весной, 7 апреля, ложился на дощатый пол в сенцах, грелся на солнышке, дремал.

День Благовещения, он называл «балбэйшэн удэр» и в зависимости от солнцестояния в этот день, предрекал погоду на предстоящую весну.

Жил он, то у нас, то у дочерей. Одинаково хорошо ладил и с невесткой, нашей матерью, и с зятем, Борисом Хантуевичем.

Если ходил по гостям в деревне, то по пути обязательно находил лужайку, зеленую травку и ложился на землю-матушку — пообщаться с ней, энергией подпитаться, от себя передать землице частичку своего тепла.

Не признавал никаких перин и прочего мягкого ложа, а спал же всю жизнь на досках, застеленных сыромятной кожей, хубсар, и тонким матрасом. Днем постель складывал в изголовье, плотно натягивал покрывалом, и получалось у него подобие кресла.

На этом своем «кресле» и проводил он свой досуг: принимал гостей, проводил семейные совещания, устраивал всевозможные диспуты и «научно-практические конференции».

Любил дед, вспомнив, что-нибудь из далекого прошлого тотчас делиться с окружающими этой информацией.

Срочно сзывал по этому случаю, благодарного слушателя, и, как говорится с толком, чувством… излагал свои мысли. А рассказывать он умел, тонко подмечал все нюансы минувших событий. На самом интересном месте рассказа, имел привычку прервать повествование.

В роли бесплатных ушей, частенько, приходилось пребывать мне. Тысячи игольев, воткнутых в задницу, не давали возможности усидеть на месте после столь вероломного нарушения детских ожиданий.

Ожиданий услышать от деда прямо сейчас, а не опосля, всю правду о том, о чем он только что рассказывал. Никак нельзя было смириться с дедовой привычкой, останавливать свой монолог на самом интересном месте.

А дед, тем временем, готовил свою трубку для свежей порции самосада. Делал это по-стариковски обстоятельно, не торопясь. Сначала вычищал от копоти саму трубку, затем брался за чубук, и только потом заправлял «топку топливом».

Все это занимало много времени. Чего только стоит сам процесс прикуривания. Табак разгорался нехотя и для полноценного процесса курения, дед втягивал в себя из чубука дым и «чмокал» минут пять, и только потом трубка, нехотя, приходила в рабочее состояние.

Сколько же телодвижений должен был совершить за это время его мелкий слушатель, кто бы знал? Начинал дед свой «прерванный полет» с того места, где остановился. Память у него была феноменальная. Только сдается мне, что все эти деланные перерывы, возня с трубкой, долгие прикуривания были тактическим его ходом.

Он видел, как нервничает его малолетний слушатель и решал про себя — убежит, постреленок, или нет?

Курил дед крепчайший, доморощенный самосад. На вопрос о том, сколько годов он курит, дед неизменно отвечал:

— Сколько себя помню, столько и курю! — то бишь, надо понимать, сызмальства. Несмотря на это, здоровье у него было отменным.

В восьмидесятилетнем возрасте ходил вместе с нами на покос. Не только косил наравне с молодежью, но и учил косить качественно, проверял прокосы на предмет «халтуры», отбивал литовки.

Только один раз за свою жизнь, зимой 1974 года, прихворнул слегка. Мать вместе с бабой Надей Багиновой начала его собирать. Приготовили они ему теплое одеяние, сшили новые унты, а он… передумал помирать. Долго еще носил те самые унты.

Иногда, предавшись воспоминаниям военного прошлого, он заворачивал фронтовую самокрутку. Фронтовики той поры признавали только «козью ножку». Эта сигара из махорки, толщиною в палец, чадящая — не приведи Господь.

Много было тогда калек, у многих были изувечены руки, однако же, все, как-то умудрялись завернуть ту самую «козью ножку». У деда не было увечий. Уважая память своих собратьев, он время от времени заворачивал ее — любимую.

Это было время священнодействия, ибо предавался он этому занятию с упоением. Объяснял и показывал мне, малолетнему балбесу, хитрости этого тонкого действа. Старый дело делает, малый вникает.

Стараясь угодить старому, я как-то положил себе в рот нашу с ним общего производства сигару, с тем, чтобы прикурить, а затем передать ему. За этим занятием нас обоих застала мать. Долго дед оправдывался, доказывая ей, что она все не так поняла, и что ребенок, в сущности, здесь не причем.

Глава 8

Мама наша, Агафья Асалхановна, держала нас, своих сыновей, в ежовых рукавицах. Шаг влево, шаг вправо — расстрел. Умом то, она может и согласна была тогда с дедом, но порядок есть порядок. Блюсти его кому-то надо.

Родом она тоже с Бозоя, улус — Бумбалай. Была у своего отца единственным и любимым ребенком. Об этом свидетельствует, то, с какой нежностью она вспоминала своего отца на протяжении всей своей жизни.

Мать всегда в семье поддерживала культ нашего отца. Все в семье, благодаря ее стараниям, подчинялось воле отца. Ему — лучший кусок; ему — первая чашка чая, или тарелка супа.

У отца было свое, господствующее, положение за столом. Садиться на его место запрещалось категорически, даже в его отсутствие. Бывало, мы зашумим чересчур за обедом, как мать тут же всех нас урезонит. «Чапай» думает, надо полагать, не мешайте ему!

После сытного обеда у него был, годами выработанный, ритуал — прилечь на часок, другой. Опять же, блюстителем его послеобеденного отдыха, выступала мать. Понятное дело, поведение наше должно было соответствовать моменту…

Отцу с женщинами в жизни повезло дважды. Во-первых, он был любимым сыном у своей матери; во-вторых, он на протяжении всей своей жизни оставался взрослым ребенком для своей жены, нашей матери, Агафьи Асалхановны.

Не рисуясь, никоим образом, мать всегда для него оставалась человеком, готовым пожертвовать собой, ради благополучия Отца большой семьи.

Никогда в жизни не познавшая прелестей, санаторно — курортного лечения, тем не менее, она регулярно направляла туда отца. Отдохнуть, здоровье подправить.

— Ему нужнее, а я… как-нибудь, — так рассуждала она.

Отец любил модно и красиво приодеться. В этом ему всегда потворствовала мать. По меркам того времени, он всегда выглядел элегантно. Но помимо внешних атрибутов, мать делала все, чтобы он всегда был в тепле.

Контора отделения совхоза, в которой располагался кабинет отца, находилась рядом с домом. Однако мать его собирала на работу, как будто тот собирается пробыть на открытом воздухе в течение всего светового дня.

На ногах вязанные из натуральной шерсти чулки в белоснежных валенках, «тесанках», как их именовали в ту пору. На хрена козе баян, спрашивается? Ведь контора–то находилась в десяти шагах от дома.

На теле — толстенное китайское белье, теплая кофта поверх рубашки, и в обязательном порядке, костюм. А если, не дай Бог, кашлянет, или чихнет, то внутри этой капусты — теплый прошитый ватой пояс, а поверх него «оренбургский пуховый платок».

Эти «тесанки», язви их, имели свойство вбирать в себя всю конторскую грязь, чернели, не спросясь ничьего разрешения. Кому из нас чистить и натирать их отрубями для придания им первозданного вида — отдельный разговор.

Тому, кто придумал, такой экзотический вид обуви, семейства катанок, — большое, человеческое спасибо от меня. Никто их в деревне не носил, в силу практической непригодности. Никто, кроме нашего отца и тети Дуси Михахановой.

Кому на сей раз выпадет честь натирать отцовы чуни, на то была воля матери. Для всех нас, детей, она была несомненным лидером и духовным наставником. Сама заводная, она и остальным не давала спокойной жизни. Все вокруг нее шевелилось и двигалось со скоростью необыкновенной. Не любила она праздно болтающихся людей.

Захочешь, бывало, в детстве погреть уши рядом с взрослыми дядями и тетями, как тут же получишь от матери целый букет поручений. Не дозволялось нам слушать, а уж тем более, участвовать в разговорах старших. Работы в хозяйстве было предостаточно, так что трудотерапия была самым излюбленным методом воспитания нашей матери.

Отец же, в этой цепочке каждодневных забот, стоял на особом счету, так сказать на высшей ступени иерархической лестницы. Ему не дозволялось даже прикасаться к «черной» работе.

— Не для того отец рожал вас, чтобы ходить за скотом и делать за вас вашу работу, — так нас воспитывала мать.

На штурм любого, наиболее значимого, крестьянского дела она неизменно шла в авангарде своего «войска». Вот лишь малая толика нескончаемых дел, где она, несомненно, выступала в роли ведущего звена.

Это заготовка дров; сенокос; посадка, прополка, уборка овощей в огороде; покраска — побелка дома и т. д. и т. п.

Таким образом, она вдохновляла нас, поднимала дух и вселяла в нас надежду на скорое взятие очередного бастиона поставленных задач.

Действительно рядом с матерью любая работа кипела в руках. Хотя она сама же приучила нас к работе, и многое мы умели и справлялись без нее, но ее присутствие всегда скрашивало любой малопривлекательный крестьянский труд.

Вовремя подоспевший командир, всегда вселяет веру и придает дополнительные силы подуставшим своим бойцам. И они, приободренные его присутствием, без тени страха поднимаются в атаку.

Так же и мы, были готовы преодолеть любые барьеры под руководством своей матери, Агафьи Асалхановны.

Она была и швец, и жнец… могла и в избу зайти, и коня на скаку… Как хозяйке большого дома, ей кроме сугубо мужской работы, нужно было заниматься и делами «шитейскими». Одних только варежек сколько нужно было сшить, не говоря о большем.

Была у нее машинка с ножным управлением, производства подольского завода Незалежной Украины. Уж как она ее берегла, как холила и лелеяла! Весь технический осмотр, она проводила сама, хотя с легкостью могла привлечь к этому занятию своих мужчин. Но, предпочитала сама.

Всегда просила нас не трогать ее машинку. Когда человеку акцентируют внимание на то, чего нельзя делать, то обязательно получается с точностью до наоборот. Приходилось, несмотря на ее запреты, все же эксплуатировать ее тайком.

Очень модными в то время были клеши, брюки-клеш. Мы, пацаны, чтобы получить широкие с колен брюки, вшивали в обе штанины, так называемые, клинья.

А так, как не всегда можно было получить на то разрешение у матери, то приходилось колдовать над своим «творением» украдкой. Не единожды сослужила нам, та машинка, добрую службу.

Мать, конечно, догадывалась о нашем несанкционированном вторжении в ее святая святых, но старалась не показывать вида. Несмотря на строгие нравы, она видела и где-то соглашалась, с нашими, детскими тогда, желаниями соответствовать веяниям моды.

Напрасно дети полагают, что родители, в силу прожитых лет, не всегда порою понимают своих детей. Все-то они видят и все понимают. Видели они, что мы, дети той поры, взрослели рано. Нам разрешалось, иногда, совершать такие вещи, которые мы вряд ли позволили бы своим детям.

Жизнь в деревне кипела. В дни великих празднеств, вся молодежь съезжалась в родные пенаты. В такие дни в сельском клубе яблоку некуда было упасть. В летнее время, казалось, жизнь не замолкала ни днем, ни ночью.

А ночью, быть может, начиналось все интересное в жизни каждого из нас. Собирались все большими компаниями, ходили в лес, жгли костры, делали «вечерки». Для того, чтобы эти вечера проходили на должном уровне, каждый должен был извернуться и явиться «во всеоружии».

Крепкие напитки, в силу разных причин, не приветствовались, а вот дешевые вина и тарасун — продукт самый востребованный. Насчет вина — тут все понятно, скинулись и отоварились в сельпо. А вот тарасун — это особь статья.

Первый раз я насмелился испросить у матери сей благородный напиток после девятого класса. Это было в августе, в самую горячую пору заготовки сена. Мы с моим другом, Альфредом, что называется «наломались» за весь день на вывозке сена. А вечером, в нашем кругу, намечалось очередное событие.

Хочешь-не хочешь, пришлось просить мать о выделении нам, из ее запасов, вожделенного напитка. Она сказала:

— В данный момент тарасуна в доме нет. Если вам нужно для дела (это мы с моим другом стояли перед ней с повинной головой), то можете сами его перегнать, я вам покажу.

Вот так, по-житейски просто, она разрубила этот гордиев узел. Мать видела, как мы с другом целый день, без устали возим и стогуем сено. Ну, просто — мужики, в ее глазах! И разрешила нашу просьбу спокойно без всяких театральных сцен. Моему счастью не было предела.

Сама она любила привечать людей в своем доме. Кого только не было в нашем доме, кто только не прошел через гостеприимные руки нашей матери. И всегда гостям все самое лучшее, самое вкусное. Инспектирующий, проверяющий люд — завсегдатаи нашего дома. Друзья и приятели отцовы, также не брезговали гостеприимством Агафьи Асалхановны.

Глава 9

Отец всегда с сожалением смотрел на людей обделенных мужской дружбой, простым человеческим общением.

— Ну что за жизнь у Викентия Хамнушкеева, — бывало, скажет отец.

— Ни нормально, хотя бы в праздники, одеться; ни посидеть с друзьями; ни поесть досыта — для чего нужна такая жизнь? — частенько вопрошал он.

У него же, говоря современным языком, в офисе нет–нет, да и собирался местный бомонд: Николай Хадеевич, Кирилл Богомолович, Борис Батуевич и примкнувший к ним дядя Балдык.

Чуть позднее, были замечены Виктор Кириллович и Валерий Борисович — второе поколение, допущенное к обществу, по всей вероятности, открытым и честным голосованием.

Позднее, Виктор Кириллович долгие годы возглавлял отделение нашего совхоза. По роду службы они с отцом были коллегами и близкими по духу людьми. Но это случилось уже после смерти его отца, Кирилла Богомоловича.

С большим уважением и теплотой отец относился к начинающему тогда, молодому руководителю. Главным достоинством Виктора Кирилловича, отец считал — его умение ладить с подчиненными. В умении, что называется, разрегулировать ситуацию.

На протяжении долгих лет, несмотря на разницу в возрасте, они оставались друзьями. Частенько Виктор Кириллович, захаживал к отцу домой на огонек, когда тот был на пенсии.

Завсегдатаями отцовских посиделок были Борис Батуевич и дядя Балдык. Но, перед «посиделками» всегда кипела напряженная работа.

Я не знаю, какую они работу делали втроем, но всегда сидели страшно серьезные дядечки со счетами по правую руку, с бумагами по левую руку и главное все… в очках. (Атрибут ума по моим детским понятиям)

Мать, чувствуя странное затишье перед генеральным сражением, отправляла нас в разведку: выведать огневые позиции наших войск и пути их возможного отступления, в случае непосильного возлияния фронтовых граммов.

Исходя из этого, она выносила вердикт — насколько долго затянется оборона наших тыловых соединений.

То, что отцу временами помогает Борис Батуевич, у меня вопросов никогда не возникало. Тот всю жизнь пробыл на руководящей работе, и после состоял при бумагах. Грамотный человек, как тогда говорили.

А вот дядя Балдык, сколько себя помню, никогда не был замечен в сфере, так сказать, умственного труда. Может быть, он был прирожденным счетоводом, раз отец привлекал его в помощь к себе?

Знаю одно — где бы он не находился, всегда при нем была книга, толстенный роман (ударение я делаю на первом слоге).

Едет с двухсотлитровой бочкой ключевой воды — читает; едет верхом на коне — читает; лежит в тенечке под березой — один глаз устремлен на стадо, второй в книгу; зайдешь к нему домой, коня попросить, или еще по каким делам, дядя Балдык опять читает.

Никто из взрослых мужчин того периода не брал в руки книгу. Считали это занятие блажью. Если кому приходило в голову критикнуть иного, ретивого книголюба, то в качестве примера приводили дядю Балдыка — чего нельзя делать взрослому, серьезному человеку.

Все же любовь к чтению сослужила ему добрую службу. Однажды, 23 февраля 1974 года, он выступал перед учениками нашей школы. Была военно-патриотическая игра «Зарница». Перед началом этого, грандиозного для нас события, ему, как фронтовику, было предоставлено напутственное слово.

Дядя Балдык рассказывал нам про форсирование Днепра, участником которого он был. Более грамотной и содержательной речи я не слышал. Говорил он на очень хорошем русском языке. Тогда в бурятских деревнях на русском говорили единицы. И держался он так просто, как будто всю жизнь «толкал» речи, перед обомлевшей публикой.

Глава 10

Совершенным антиподом дяди Балдыка был другой фронтовик нашего села — дядя Бата Добосов. Скромный человек по жизни, он таким же скромнягой оставался и в рассказах о своем фронтовом прошлом.

Как то так получилось, что мое детство и юность были тесно переплетены с этим необыкновенно простым и проникновенным человеком. Совхозный гурт крупнорогатого скота и отары овец, в то время, становались, или в Бакше, или в Куяде.

Нас школьников, на летние каникулы, отправляли на подмогу старшим товарищам «сакманить». Было нам в то пору от силы по 12, 13 годков. И вот мы, преисполненные шелухой социалистического соревнования, мальцы, изо всех своих сил старались соответствовать «оказанному нам, партией и правительством, высокому доверию».

В первое свое единоборство с блеющей отарой очумевших овец и ягнят, я попал под патронаж дяди Баты. Это было первое знакомство неоперившегося отрока со славным ветераном ВОВ.

Каким бы муторным и тошнотворным не казалось это занятие, но на следующий год я вновь, на летних каникулах, поступил на службу.

На сей раз не «сакманом», а полноправным пастухом и не пешим, как год назад, а верхом на лошади. К лошадям у нас было особое отношение. Лошадей мы тогда любили все, и всяк из нас знал в них толк с самого детства.

Наши кони были одними из лучших во всем округе. На Сур-Харбан ходили только ради того, чтобы посмотреть на конные скачки. Бессменным лидером соревнований, на протяжении ряда лет, был наш гнедой рысак по кличке — «Хатар».

В обычной жизни, нельзя было представить лошади ленивее и тупее нашего всеобщего любимца.

Но с приближением конных состязаний, а он это чувствовал загодя, он весь преображался, делался резвым и беспокойным; подтягивал отвислый живот, вытягивался в струнку, дугой выгибал шею.

Глаза у него загорались бешеным огнем, и из вчерашней одры он превращался, в парящего над Землей, пегаса. За свою долгую жизнь, он принес нашему отделению бесчисленное количество наград.

Не всякому удавалось совладать с ним во время состязаний. Только лишь один человек умел находить с ним общий язык — это дядя Леня Хандархаев, бессменный жокей нашего неповторимого рысака.

Был в нашем отделении хороший табун лошадей. Обучать необъезженных жеребцов и кобылиц считалось верхом конного мастерства. В каждом поколении были свои искусители этого рискованного и опасного занятия.

Одни мастера, повзрослев, сменялись другими. На смену уходящему поколению приходило молодое пополнение 12 — 13-тилетних мальцов, которые без видимого страха, смело садились на молодого, извивающегося всем корпусом, скакуна.

Среди моих сверстников, лучшим в этом опасном деле считался мой друг Альфред Хантаев. До того, как оседлать коня, прежде нужно было, ловким движением рук закинуть аркан ему на шею. И в этом деле мой друг слыл непревзойденным мастером.

Период объездки мог растянуться на месяц, иногда, на два. И все это время конь принадлежал тому, кто взялся его обучать. Не было для ребятишек большего счастья, чем быть хозяином, хоть и временным, быстроногого красавца.

А человек, единожды познавший норов горячего скакуна, вряд ли в последующем пересядет на старую клячу. Это все равно, что с мерседеса пересесть на наши «Жигули».

Он будет вновь и вновь повторять свои действия по кругу: обучил — передал конюху; выловил из табуна свежую лошадку, опять обучил — передал конюху.

Да-а-а, лошадей мы любили. «Любили» до такой степени, что не давали им отдыха даже в ночное время. Была в то пору всеобщая лихорадка, устраивать конные скачки в ночное время.

Поколение чуть постарше нас вояжи свои направляло в сторону Кукунутов; мы же избрали пунктом ночных скачек Идыгу. Как правило, на одного коня садились попарно.

Большим везением считалось, если напарник умел держаться на лошади. А если нет — беда, впереди сидящий всадник вмиг оказывался на шее у лошади. А скакать на спине лошади, или на ее шее — две разные вещи.

Так, что к потенциальному напарнику предъявлялись повышенные требования. А лошади у нас были хорошие, поднявшись на Гэрын-хада, мы пускали их вскачь до самой Идыги.

Отметившись в деревне, покружив по пустынным улицам мы, с чувством исполненного долга, пускали разгоряченных коней, во весь опор, домой. Летели с диким гиканьем, не разбирая дороги, не видя перед собой, не слыша рядом с собой — всецело полагаясь на верного друга — коня.

Так вот, на таком быстрокрылом, молодом и резвом жеребце и явился я, на втором году пастьбы, пред ясны очи взрослых и многоопытных предводителей, блеющих и мукающих братьев наших меньших.

Главнокомандующим при штабе наших «пастушьих» дел состоял все тот же дядя Бата. После «непосильного» рабочего дня, поздними вечерами, при свете лампы все мы, как полагается, вели нескончаемые беседы.

Как бы мы не приставали к дяде Бате, с расспросами о том, чтобы он нам рассказал «сколько немцев убил на войне «он никогда ничего не говорил.

— А — а — а! — скажет,

— Байгамдоо, юуншье байжа байгаа!

И так каждый год, вплоть до призвания в ряды СА, я работал бок о бок с героем минувшей войны, и всякий раз удивлялся его безудержному «красноречию».

А после, повзрослев и став семейным человеком, мне опять же приходилось поддерживать с ним дружбу и обращаться к нему с просьбами по другим делам, по-божеским.

Обычно мать сама договаривалась с известными на селе старцами, но к дяде Бате отправляла договариваться самому. Чего греха таить, не любил я кого-то просить, но к нему всегда ходил с легким сердцем, знал, что дядя Бата всегда проявит чуткость.

Он молча выслушает суть вопроса и только спросит:

— В котором часу мне нужно быть на месте?

— Бата худа, я за тобой приеду, — скажешь ему. А он:

— Не надо ехать за мной, я сам приду. Скажи только, в котором часу.

А после завершения обряда, далеко за полночь, скажешь ему:

— Бата худа, садись в машину, я тебя отвезу домой!

Нет же, он опять будет стоять на своем:

— Я пешком уйду домой.

Убеждать его, что мне было бы приятно прокатиться с таким необыкновенным человеком, бесполезно. Только лишь улыбнется, махнет рукой:

— Я пошел домой!

И пошагал… ночь не ночь… снег ли, дождь ли…

Двадцатилетним пареньком он был, когда штурмом брал Берлин и расписывался на стенах Рейхстага. Богатейший опыт, кладезь информации о событиях второй мировой войны.

В мае текущего года, в честь 70-летия Великой Победы, по телевидению Бурятии транслировали много познавательных программ. В частности, рассказывали устами самих жителей историю происхождения улиц Улан-Удэ, названных в честь героев ВОВ. Мне передача очень понравилась.

В череде этих передач промелькнула история об одном солдате, встречающем юбилей в полном здравии и при заслуженных орденах.

— Сколько же ему лет? — подумалось мне.

Это был — Сахаровский, к сожалению, имя и отчество моя память не успела ухватить. Я был поглощен другой информацией, полученной об этом сыне бурятского народа.

Удивительно не то, что я не запомнил его имени. От того и не запомнил, что обалдел с первых же слов диктора, когда он представил сего уважаемого фронтовика, как участника сталинградской битвы. Командир саперной роты.

Сталинградская битва, инженерно — саперный батальон, командир роты… как он смог выжить?

Каждый из нас знает, что такое сталинградская битва. Это то место, где «земля горела, и металл растекался расплавленной лавой». Выжить в таком аду не многим удавалось.

Инженерно–саперный батальон — это авангард наступающих частей. В функции инженерных частей входит решение военных задач для успешного наступления, следующих за ними, основных ударных сил фронта.

Это, во-первых, разведка. Во-вторых, обезвреживание мин. В третьих, строительство инженерно-фортификационных сооружений — мосты, плоты, понтоны, т.е. обеспечение переправы через водную преграду.

И все это под шквальным огнем противника, который пытается всеми силами сорвать готовящийся инженерными войсками плацдарм для последующего наступление частей.

И только после решения всего этого комплекса задач дается отмашка на вступление в театр боевых действий основных сил фронта.

Выше было упомянуто о форсировании Днепра. Сколько за 4 года войны было преодолено рек и речушек — больших и малых? И все это дело рук бесстрашных инженерных частей — бригад, батальонов.

Кто хоть немного знаком с азами военного искусства, тот понимает роль боевого командира. Командиры взводов и рот погибали первыми вместе со своими бойцами. Жизнь их ценилась во время ВОВ на один хороший бой, как бы цинично это не звучало.

Я не зря утомительно перечислял все эти прописные истины. И если сложить все перечисленные составляющие в один кубик, то не должен был остаться в живых славный солдат ВОВ Сахаровский. Только за один такой подвиг, как участие в сталинградской битве, он достоин звезды Героя.

Возвращаясь к дяде Бате, так же хочется отметить заслуги этого скромного бойца Красной Армии. Ведь не в штабе он штаны протирал; не в интендантской роте прислуживал офицерам и не при обозе состоял — а был он на пике военных сражений с верным другом — пулеметом в руках.

Уж никак не мог отсидеться в сторонке, простой труженик войны, дядя Бата Добосов. Пулеметчик есть пулеметчик — всегда впереди, всегда на самом острие смертельной опасности; и так все четыре года.

Разве ж он, и миллионы таких же трудяг войны, не достойны звания Героя Советского Союза? На кого ложатся все тяготы войны? На таких простых парнях, как дядя Бата, не осознающих порою того, что они и есть настоящие герои.

Есть в песне Людмилы Зыкиной такие слова:

— Поклонимся великим тем годам, тем славным командирам и бойцам…

Больше всего мне хотелось бы поклониться тому безвестному пехотному солдату, принесшему Победу народам Европы.

Наш земляк — сибиряк, Виктор Астафьев никогда не любил вспоминать войну. Он говорил, что война — это тяжелый и изнурительный труд.

— Сколько я земли перекопал за время войны…, — вспоминал Виктор Петрович.

Фронт никогда не стоит на месте. Он, или наступает, или отступает. И в тех, и в других случаях нужно окапываться.

Сегодня, скажем, стоим мы на одном месте, а завтра должны занять пункт «А». Заняв его, первым делом должны окапываться. Окапывать не только самого себя, но и вверенные орудия, имущество подразделения. Строить блиндажи, штабы, опорные пункты…

Заняв пункт «А», командование ставит задачу занять пункт «B»… И опять все по кругу… копать, копать, копать… Прав Виктор Петрович, война — это не бирюльки, это труд — тяжелый и изматывающий. А иначе нельзя. Иначе — погибнешь.

И все это — показывать чудеса героизма с автоматом ли, с пулеметом ли в руках, или же заниматься самоокапыванием, не менее важным делом военных будней, — есть удел простого рядового «пахаря» войны. Вечная память и слава ему!

Коснувшись темы войны нельзя не упомянуть о феномене русского солдата. Казалось бы, здоровый, двухметровый, холенный немецкий солдат и наш простой крестьянский парень с «немытой харей». И все же, немчура, на протяжении всей истории, всегда оставался битым.

Еще Александр Васильевич Суворов говаривал:

— Пруссак против русака не воин!

А он знал толк в военном искусстве, ему ли не выносить столь уничижительный вердикт.

Не менее значимая историческая фигура, канцлер объединенной Германии — фон Бисмарк, Христом-богом молил потомков не лезть войной на Россию.

Не послушались.

Не только не вняли мольбам великого соотечественника потомки, а опутали, впоследствии, весь мир демагогией нацизма. «Очистили» Землю посредством своих концентрационных лагерей.

Глава 11

Об ужасах и нечеловеческих пытках этих лагерей мы знаем не понаслышке. Наш дядя Петро Бутуханов был узником тех мест, свидетелем всех злодеяний фашистского вермахта.

Кадровый военнослужащий, начинающий блестящую карьеру офицера Красной Армии, он оказался в плену. Пленен был не по своей воле, а за ошибки политической близорукости, допущенной руководством страны Советов.

Все просчеты высшего генералитета, принято было спускать в «низы», к командирам низшего звена. Как говорится: «Баре дерутся, чубы у холопьев летят».

Чтобы не творилось в верхних эшелонах власти, но в первые годы войны, наши войска бездарно сдавали свои позиции противнику. Отношение к пленным приравнивалось, как к врагам народа. Всю эту несправедливость пришлось пережить миллионам советских солдат таким, как наш дядя Петро. Пережить фашисткие концлагеря, а вернувшись на Родину советский ГУЛАГ — испытание не для слабых людей.

А дядя Петро был очень живым и подвижным человеком. Высокий ростом, статный собой, чистый помыслами — душа всего нашего Балтая. Где бы, что не случилось в нашем роду, он первым вприпрыжку несся к месту событий.

Вечный чистильщик бараньих кишков на тайлгане. Никто из сородичей не посмел бы указывать, а уж тем более заставить его чистить кишки. Но дядя Петро считал, что никто не справится с этим лучше него.

Собрав команду сорванцов, он добровольно отправлялся, заниматься этим «бабским» делом. Не только он мыл и чистил кишки, но и передавал свой опыт грядущему поколению.

А это «поколение», достигшее 60-летнего рубежа, нынешним летом на тайлгане, само уже передавало свой опыт молодому поколению, чему я был живым свидетелем.

Воспоминания о войне, до скончания века не оставляли дядю Петра равнодушным к былым событиям. Слезы — вечные спутники его послевоенной жизни. Плакал он молча, от этого еще горше. Зримо помню мокрое его от слез лицо.

Мы, дети, играя в войнушку, как в порядке вещей верещали:

— Хайль, Гитлер! Хайль, Гитлер!

Окажись поблизости дядя Петро, он обязательно догонит, пусть даже самого проворного, все уши оборвет. Одно только упоминание этого ненавистного имени вызывало в нем шквал эмоций.

Молва разносится быстро. Всем деревенским парнишам, рано или поздно, становилась известной реакция дяди Петра. И прежде, чем выкрикнуть это «приветствие», каждый должен был впредь оглянуться, оглядеться.

Детским чутьем понимали, что это есть нечто из ряда вон выходящее и пренебрегать коим, никому не дозволено. Уважали деревенские сорванцы ветерана войны, Петра Хаптухаевича Бутуханова, побаивались его.

За один вечер он мог обежать всю деревню, навестить всех родных. Не было вроде бы срочного дела, а дядя Петро обязательно заглянет на огонек.

Наша мать с большим пиететом относилась к нему. Никогда не считала себя ровней и держалась всегда на почтительном от него расстоянии и глядела на дядю Петра снизу вверх.

В какое бы время он не заглянул к ней домой, она безропотно поднималась с постели и шла накрывать на стол. А дядя Петро, и не ел почти ничего, и не пил. Все, что ему нужно было — это зайти, поговорить.

Я не слышал от него рассказов о войне, мал я был еще. Наверное, он и не рассказывал о ней. Вся война для него это кровоточащая рана. Но я видел в его доме много военных книг, карты на стене.

Слышал его версию, уже больного человека, видения войны. Он рассказывал не о тех сражениях, участником, которых он был, а разбирал по частям, стоя у карты, Берлинскую операцию.

Дядя Петро был кадровым офицером, я об этом уже говорил, и его рассказ был по военному сух и он отрывистым голосом докладывал слушателям сложившуюся, на тот момент, обстановку вокруг этой операции. И напоминал он мне тогда маршала Жукова в исполнении Михаила Ульянова.

Глава 12

А жизнь меж тем, не сбавляя своих оборотов, отмеряла свои часы. Все перемешалось в этом мире, «и жизнь, и слезы, и любовь». Вечные спутники жизни, идущие рядом рука об руку — и смех и слезы, и юмор и печаль.

Отец, так же как и мать любил и привечал в своем доме близких себе по духу людей. Одним из них был дядя Ося Вахрамеев, абга-хурайха, как он его величал. Глядя на него и мы, его дети, звали его так же.

Впоследствии, мы напрочь забыли его собственное имя и всегда к нему обращались не иначе, как Абга-хурайха. Любил он наведываться к отцу на чаек. Зайдя в дом, он обязательно поздоровается со всеми за руку.

Женщинам и детям, обычно, рук не подавали, а он же всегда и всем пожимал руки. Подашь ему свою детскую, худую ручонку, а он в ответ пожмет ее обеими руками, приговаривая при этом:

— Сайн байна, бишэйхан хадам!

Стоишь, бывало, гордый от того, что с тобой за руку поздоровался такой большой дяденька.

Он был очень громогласным и красноречивым человеком. У него всегда находилась тема, ради которой он просто обязан был зайти. Как то, зашел он к нам с утра и с порога кричит:

— Хадамха, с четырех часов утра я на ногах. Был в Дулахане, съездил на Хара-Модон, везде трава в-о-о-т, прям по-сюда!

По его словам трава в нынешнее лето уродилась, аккурат, по грудь и даже выше.

— Cнаряжай — кричит,

— Со мной своих парней, чичас мы мигом накосим сенца. Ну т-р-а-а-в-а-а-а…

Мать на радостях со всех ног бежит на стол накрывать. Как же, человек пришел с хорошей вестью, надо же угостить. А всякая предстоящая большая работа — это музыка для матери. Бегает по дому, хлопочет, нас не забывает тормошить. Как же, такое сладкое слово «покос».

Все лучшее на стол, да еще подбадривает, да сама же еще им и подливает. Афанасий Алексеевич присутствовал при разговоре. И ему тоже перепало от щедрот матери.

К окончанию застолья, настроение «у нас» становится чуть хужее. И разговор не шибко клеится, на сон, что-то клонит. Пора, кажись домой.

— Схожу-ко до дому, прилягу, а там видно будет, — говорит Абга-хурайха. К тому времени его красноречие сходит на нет, и он ворочает непослушным языком, словно жерновами.

В тот день, по понятным причинам, никуда мы не выехали. Не выехали и на завтрашний день. Покос в том году был обычный. Такой же, как и всегда. Трава была не лучше и не хуже, да и по времени он совпал с обычными сроками сенокошения.

На следующий год, так же, утречком ранним, слышен знакомый голос:

— Хадамха, с четырех часов утра я на ногах. Был в Дулахане, заглянул в Муу-хал, съездил на Хара-Модон, не пропустил Дулеэ, везде трава в-о-о-т прям по-сюда!

И он, как всякий творческий человек, склонный к преувеличениям, размашисто чиркает себя по горлу, показывая, что трава на самом деле ажно по — сюда.

Мать опять пустилась со всех ног… А мне, тогда еще парубку шестнадцати лет от роду, показалось, что где то я уже такое слышал.

Не поверите, через год опять то же, и по такому же сценарию. Лишь только Афанасий Алексеевич, хитренько улыбается. Но, тем не менее, они с Абга-хурахой, опять же получили от матери то, ради чего затеяна была вся эта драматургия.

Наша мать была очень практичным человеком. В хозяйственных вопросах — лучший эксперт. Вот только, как так получилось, что она трижды наступала на одни и те же грабли — не пойму.

Впоследствии, будучи уже взрослым человеком, я рассказывал ей эту историю и вопрошал у нее, как же так Абга-хурайха с такой легкостью обводил тебя вокруг пальца. Она лишь улыбалась.

А в то время, никакой обиды с ее стороны не было. Обиды на то, что ее, взрослого человека, так легко развели. Многие, бывает, ругаются, даже насылают на голову несчастному всяческие проклятия. Нет, наша мать даже голоса не повысила.

Просто Абга-хурайха был необычный человек. Не такой, как все, а с некоторой изюминкой… Он смотрел на мир сквозь розовые очки и всегда оставался, как мне кажется, взрослым ребенком.

Как был он дружен с моими родителями, таковым и оставался всегда.

— Безвредный человек, — так отец его характеризовал:

— Подумаешь, немножко преувеличил, с кем не бывает.

В последний раз я его видел опять же в гостях у нашей матери, отца уже не было в живых. По привычке, я спросил у него:

— Абга-хурайха, hонима юм?

Укатали сивку крутые горки — в ответ он облился горючими слезами:

— Никто и никогда ко мне так не обращался, как вы… кускеновские ребята!

Вообще, отец никогда не делал в отношении кого-нибудь резко негативных оценок. Всегда в его лексиконе находились мягкие полутона. «Безвредный человек» — это высшая его похвала.

Выйдя на пенсию, он всячески оказывал матери свое внимание. В силу своей активной жизненной позиции, мать на дню могла дважды обойти всю деревню. А он был домосед, как впрочем, многие мужчины.

Спровадив мать из дому, он сидел на лавочке возле дома, зорко наблюдая, за тем, когда же его Асалхановна покажется на горизонте.

Есть похожий рассказ у Михаила Евдокимова. Только у него старик вечно ворчал на свою старуху, а когда ее не было рядом — то не находил себе места. Всю свою нежность, старик Евдокимова, выплескивал в незлобивом ворчании.

У моих родителей было примерно так, но по-своему. Завидев издали мать, отец спешил ставить чай. Та придет, а чай уже готов. Вот сидят вдвоем за чашкой чая: мать рассказывает все последние новости, а отец слушает ее внимательно, изредка вставляя, что-то свое.

Мать всю жизнь ходила за отцом, как за малым дитем. Ценил ли он такое отношение в молодости — я не знаю. Но в преклонном возрасте было заметно его исключительное внимание к матери.

В бурятском языке нет уменьшительно-ласкательных слов, например, таких, как: золотце, рыбонька, солнышко.… Но, и без них было видно отношение родителей друг к другу. В голосе отца, во взгляде — во всем читалась безграничная нежность.

Обращался же отец к ней не иначе, как бабушка моя, Асалхановна моя. На бурятский манер это звучит намного мягче и человечнее.

Сидит, бывало, в своей излюбленной позе, приобняв «ранетую» ногу, и испрашивает у матери разрешения:

— Бабушка, а может быть, я заводик-то запущу, как думаешь?

Та, выдержав паузу, скажет нарочито грубовато:

— Ладно, иди уж!

У отца был с детства не вправленный вывих тазобедренного сустава, и как следствие, хромота. Из-за хромоты считал себя инвалидом, похоже, ему самому нравилось быть таковым.

В разговорах у него нет-нет да проскальзывало:

— А что ты хотел, я же инвалид!

Или же, рассуждая о жизни, тонко насмехался над собой:

— Как это тесть мой Асалхан, выдал за хромого человека свою дочь? Я бы своим дочерям никогда не разрешил выходить замуж за инвалида!

Так вот, получив у матери разрешения на запуск «завода», забыв на время про свою инвалидность, он в считанные секунды исчезал из дома, пулей летел в искомое заведение.

Заводом он гордо именовал сарай, в котором располагалось оборудование для перегонки тарасуна, молочной водки. Мать, глядишь, после его исчезновения улыбается. Доставила своему старому, небольшую радость.

После того, как отец молниеносно испарялся, идешь, бывало, за ним: поднести, унести, что-нибудь тяжелое, непосильное ему. Полученное воспитание давало о себе знать. А он только скажет:

— Принеси, сынок, воды — дров и уматывай отсель!

Что бы стоило ему самому, в отсутствии матери, поставить аппарат. Ведь до ее прихода можно было успеть выгнать не один «шэпту». Нет, он всегда думал:

— А что бабушка моя скажет на это?

Вот такие трогательные отношения друг к другу проявляли мои родители, будучи в преклонном возрасте.

Говорят, что старики тянутся друг к другу. Молодые, сами того не замечая, обижают пожилых родителей своим невниманием. Старики, как дети, им охота общаться. И мы, зачастую, лишаем их этого общения, ссылаясь на занятость, вечно торопясь по своим неотложным делам. И лишь, когда их нет рядом, начинаем задумываться:

— Черт, надо было все бросить, сесть и просто послушать!

Наша мать всеми правдами и неправдами старалась остаться в своем доме. Год мы ей позволили остаться после отца. Она, проявив чудеса изобретательности, осталась еще на второй год.

Остаться на еще больший срок никто уже не позволил. Что люди скажут? А всегда ли оправданно это пресловутое «что люди скажут»? Люди говорили, говорят и будут говорить. Быть может не стоит чересчур прислушиваться к тому, что они скажут? Быть может, это есть удобная формула, шаблонная фраза, применяемая всуе тогда, когда словарный запас слов исчерпан?

Мать никак не могла смириться с тем, что живет не в своем доме. Привыкшая самолично вершить суд в своем доме, ей трудно давалась роль стороннего наблюдателя. Отцу, уже ушедшему в мир иной, тоже иногда доставалось.

Как-то, поднимаясь на верхние этажи городской многоэтажки, мне пришлось стать свидетелем ее претензий к отцу. Она проявляла свое неудовольствие, в том, что он ушел, оставив ее одну здесь.

— Сидели бы дома вдвоем, чай пили б, а ты… хожу теперь, как бездомная, черт те знает где.

Слышал я, где то мудрые слова:

— Еще неизвестно, кому больше повезло — тому, кто первым ушел, или тому, кто остался.

А отец наш, Афанасий Алексеевич, решил уйти тогда, когда, по его мнению, он завершил все свои земные дела. Последним его аккордом была золотая свадьба — 50 лет брака с нашей матерью, Агафьей Асалхановной. Ушел он, так же, как и жил — красиво и элегантно.

Ноябрь 2015 г.

Друзья-однокурсники

С Сашкой и Назаром мы учились на одном курсе экономфака. В 80-х годах специальность экономиста вдруг стала очень модной и перспективной. По этой причине курс наш был очень пестрым и переполненным донельзя.

Кого там только не было: и военные прапора, и милицейские сотрудники всех мастей, торговые работники, учителя, профсоюзные работники, и даже была одна балерина.

Это еще не полный перечень обучающегося люда, жаждущего получить диплом о высшем экономическом образовании. Были в наших рядах и партийные чинуши, и советские работники, считавшие себя элитой тогдашнего общества.

И вся эта разношерстная масса дружным строем переходила от одной сессии к другой. Набирая такой большой курс, руководство факультета, по всей вероятности, рассчитывало на естественный отбор.

Во всех «нормальных» ВУЗах всегда бывает большой процент отсева после первой же сессии. На такой результат, наверное, и было нацелено руководство нашего факультета, набирая непомерно большой курс.

Но оно допустило просчет. Наши люди, хоть и «не ездют в булошную на таксё», но за призрачный образ востребованной специальности в будущем, ухватились мертвой хваткой.

Никто не хотел уходить без боя. Все, удивительным образом, с успехом сдавали сессии и переходили из курса в курс. Преподаватели не уставали нам повторять:

— Мы не нуждаемся в экономистах в таком количестве и в любое время можем с вами расстаться.

Это они без устали повторяли, имея в виду тот фактор, который должен был сработать против нас и наши ряды должны, когда-то поредеть. Но все тщетно, народ твердо решил, во что бы то ни стало дойти до финиша и получить диплом экономиста.

На фоне всего этого обстановка внутри коллектива была нервозной, напряженной. Все делали друг другу мелкие пакости и разного рода подставы. Редко кто на экзамене мог протянуть утопающему товарищу руку помощи.

В общем, группа была большая и каждый жил в ней своей собственной жизнью. Мы же, три шалопая — Сашка, Назаревич (по правде говоря, его зовут Назар) и я, относились к учебе по-философски просто: особо не напрягались, красная корочка, в виде диплома не затмевала наш разум; могли прогуливать лекции, пропускать семинары.

Притчей во языцех стали наши «брызгания». Причем брызгали мы, как перед самой сдачей экзаменов, также, в обязательном порядке, и после сдачи. Многие наши сокурсники были с западных регионов, были с Севера, например, с Якутии и им было невдомек, что это значит «брызгать».

С религией в стране была напряженка. Что говорить о тех, кто был издалека, когда наши же местные барышни, по-первости, не совсем принимали наш обряд. Бывало, спрашивают нас, намылившихся слинять с лекций:

— Парни, куда это вы лыжи навострили?

Мы им в ответ:

— Брызгать пошли, завтра же экзамен!

Нам троим, в плане учебы везло несколько больше, чем некоторой части наших коллег. Долговременных «хвостов» не имели, все причитающиеся испытания сдавали вовремя и задолженностей, практически, не имели. За исключением отдельных, досадных случаев.

К концу первого курса нашего полку прибыло. Мы, как сдружились с лучшими девушками нашей группы, во главе со старостой, так и прошагали дружной компанией вплоть до получения дипломов.

Глядя на нас, некоторые личности женской половины, доставали нас вопросами:

— Ребята, как это у вас ловко получается — не блещете образцовыми посещениями лекций, не проявляете особого рвения к учебе, однако, «хвостов» за вами не наблюдается?

На что мы неизменно ответствовали:

— Так мы же с Богом дружно живем. Всегда вовремя угощаем его — брызгаем от души, не гневим его, словом, мы очень богобоязненные люди.

Они кивают головами и в знак согласия тоже проявляют желание совершить, что-нибудь этакое:

— Мы сегодня, с девочками, тоже пойдем брызгать.

Мы же, строим умные лица и с печалью в голосе сокрушаемся:

— Нет, вам не положено этого делать. Это великое действо должны совершать только лица мужеского полу! Женщинам, а тем более молоденьким девушкам ни в коем случае нельзя; даже думать не моги!

Они хватались за спасительную соломинку:

— А вы нам поможете, составите компанию?

Поломавшись для вида, ровно столько, чтобы бы не перегнуть палку, мы соглашались оказать им «посильную» помощь. Главное наше условие: присутствие всей троицы — не обсуждается. Угощение должно соответствовать уровню столь важного события.

В скором времени о наших проделках разузнали все и каждой группке, стайке девчат, тоже захотелось быть в стройных рядах основной массы сокурсников и оказаться в числе сопричастных к нашему таинству.

Мы никогда и никому не отказывали, но на наши шалости с укоризной смотрели дамы из нашего, так называемого, высшего общества. Им хотелось видеть нас всегда в своем кругу.

Они разработали на этот счет свой стратегический план. Просекнув в наших рядах предательские поползновения, они самым решительным образом, старались пресечь идею брызгания на стороне, в самом ее зародыше.

Взамен на нашу лояльность, обычно презентовали не менее интересную программу, в виде обильного угощения, где имели место и «каравай хлеба, и икры бадейка, и жареная индейка, и стерляжья уха, и телячьи потроха — и такой вот пищи, названий было до тыщи».

Если ничего интересного не предвиделось, то мы вечно пропадали у Сашки. То, якобы, пишем конспекты; то, будто бы, готовимся к экзаменам. Он с семьей, в то время, жил на Батарейке, в собственном доме.

Татьяна, жена его, завидев нашу троицу, всегда удалялась по своим «срочным» делам. Сколько дней и ночей мы провели в Сашкином доме — не сосчитать.

Татьяна имела полное право турнуть нас из своего дома, но она ни разу нас ничем не попрекнула. Золотая женщина.

В стране начинала набирать обороты горбачевская антиалкогольная кампания. Зайти в магазин и так просто купить, что-нибудь из горячительных напитков становилось все труднее. Но мы, как-то справлялись с этой задачей.

Назаревич был постарше нас; Сашка ровно по — серединке; я же был значительно моложе Назара. Придя в Сашкин дом он, на правах старшего, совершал тот самый обряд поклонения Богу.

Он, как-то очень уж прямолинейно, наливал в бокал солидную порцию водки, надевал шапку, выходил с ней на улицу и возвращался с пустой тарой. Раз он так сделал, второй раз, а на третий Сашка не выдержал:

— Назар, ты бы наливал чуть меньше, нам бы больше досталось…

Таких вольностей в отношении религии Назар стерпеть был не в силах. Какими только словами он не ругал Сашку после этого — это надо было слышать.

А Сашка в молодости был очень добродушным человеком, а в зрелые годы, как показала жизнь, тем паче — Назаревич распинается на счет его неуважительного отношения к Богу, а Сашка, знай, только заразительно смеется.

По-человечески и мне было тоже жалко водки, ведь долго мы стояли в очереди, нас толкали со всех сторон, мы, поневоле, тоже на кого-то напирали. А тут Назар так щедро льет её.

Но я молчал, понимал, что наш товарищ не простит нам вольнодумства в этом щепетильном вопросе. Я был на стороне Сашки и всецело поддерживал его, но вслух произносить столь богохульные вещи, остерегался.

Вскоре, один случай расставил по местам наш негласный спор. Зайдя к Сашке домой, мы с ним вдвоем, сразу начинали хлопотать возле стола.

Назаревич же, по дембельски разваливался на диване, и оттуда старался руководить нами. Хотя отношение к дембелизму он имел весьма отдаленное, по той причине, что не служил.

Так же было и на этот раз. Мы с Сашкой на стол налаживаем, а «дедушка» наш на своем излюбленном месте. Оттуда подает голос:

— А…, сходи-ка на улицу, подай угощение Богу!

Когда от него поступила команда, я не стал выходить на улицу, подумав, на манер персонажа Бориса Новикова из киноленты «Тени исчезают в полдень»:

— «У их своя свадьба, а у нас своя», — и совершил обряд, капнув из рюмки водку, по нашему обычаю, на печку. Благо она полыхала ярким пламенем, и бойко трещали в ней разгоревшиеся полешки сухих дров.

Это заметил Сашка и ему дюже понравился такой подход к делу — и волки сыты, и овцы целы. Все последующие угощения, а их до окончания учебы, было превеликое множество, Сашка оставался рьяным последователем традиций «по-нашенски» и неизменно повторял:

— А…, иди-ка ты брызгать, не то наш аксакал опять всю водку выльет и нам меньше достанется.

Парней в группе было много, примерно половина. Но все они вели себя чересчур уж обособленно. Изредка, мы допускали в свою компанию Петьку Кузьмина. Но он немного проучился, ушел после неудачной сессии.

На втором курсе, мы изучали раздел высшей математики — Теорию вероятностей. Эта дисциплина Эйнштейна, была по-своему мудрёной и со своими причудами.

Главное, в этой науке — уметь творчески мыслить и правильно искать информацию. По этой причине преподаватель при сдаче экзамена, разрешал студентам пользоваться всеми доступными материалами.

На экзамене мы с Петькой оказались за одним столом. Смотрим, друг у друга билеты и свободно общаемся. Ему приглянулся мой билет, а мне, в свою очередь, понравилась задачка в его билете.

Договорились с ним поменяться билетами. Это был, пожалуй, единственный случай в нашей студенческой жизни, когда преподаватель не фиксировал нумерацию билетов.

Задача показалась мне не очень сложной и я быстренько записав решение, пошел сдавать. В билете, кроме задачи были и другие вопросы, но преподаватель, обычно, акцентировал свое внимание, именно, на решении задачи, и если оно не вызывало у него вопросов спрашивал:

— Три балла вас устраивает, молодой человек?

Если да, то экзаменуемый выходил с заслуженной оценкой, а если нет, то преподаватель устраивал ему экзекуцию. Мы решили вопрос по-мирному. Я забрал свою Зачетку и пошел не на выход, а к Петьке, якобы собрать вещи.

Тут мой Петька дрогнул. Начал ныть, что ты, мол, сдал по моему билету, а я вот сейчас завалю. Я начал его успокаивать, он плакаться и все наши пререкания дошли до ушей преподавателя. Он строгим голосом:

— Кузьмин и К…, что у вас там происходит?

Тут Петька выложил ему всю правду-матку, будь она неладна. Преподаватель обратно затребовал мою Зачетку и выдал мне новый билет.

Пошел на свое место готовиться к сдаче по-новому, кляня по пути Петьку, препода, правительство и того, кто придумал эти экзамены в летнюю пору.

Деваться некуда, пришлось вновь включать свой «сооброжометр», как говорил один мой знакомый преподаватель по физике.

Смотрю я на билет, смотрю,… а такая задача, почти один в один, оказалась в моем собственном конспекте. Поблагодарил Бога, записал решение задачи и с чистой совестью пошел показывать результаты своих измышлений.

Преподаватель на этот раз долго смотрел с удивлением, то на меня, то на листочек бумаги, который я ему протянул. Его взгляд, как бы говорил:

— Ну вот, можешь же, когда захочешь!

Молча вытащил Зачетку и не глядя всучил ее мне обратно, даже не раскрыв.

А зачем раскрывать-то? Оценка же им была уже поставлена и в Зачетку и в Ведомость. Это я понял только спустя некоторое время. Тупица.

А Петька ушел из института сразу после провала экзамена по той дисциплине. Его с самого начала невзлюбил Назаревич, и всегда искал повод «начистить» ему рожу.

А тут после того, как я рассказал про тот случай, Назар и вовсе распоясался, громогласно обещая ему, чуть ли не кары небесной.

Он у нас был известный боксер, проведший пору своей боевой юности на задворках одного бандитского рабочего поселка.

Несмотря на свой маленький рост и вес, он запросто мог, профессиональным ударом, засветить фингал любому, кто пришелся ему не по нраву.

В следующий раз они оба с Сашкой начудили на экзамене по истории. Преподавателем был старый доцент Боронов, очень интересная и колоритная личность.

В первый раз я с ним познакомился на вступительных экзаменах. Так, ничего себе «дедушка», гонял не сильно, дополнительными вопросами не засыпал. Спросил только:

— На территории, какой современной области состоялась Куликовская битва?

Я этого не знал, он сам подсказал:

— Куликовская битва проходила на территории современной Тульской области. Этого нигде в литературе нет, но запомнить надо.

Расстались мы с ним тогда вполне дружелюбно и дальше, при последующих с ним встречах, он кардинально изменил свое отношение ко мне.

Надо признать, изменился он не в лучшую сторону. Когда на первом курсе я пришел к нему на экзамен, он сразу спросил:

— Молодой человек, почему я вас ни разу не видел на лекциях?

Я попытался было опровергнуть его «ошибочное» мнение, полагая, что он физически не может запомнить одного человека среди огромного количества таких же студентов.

Но товарищ Боронов был непоколебим в своей правоте. Отрывисто бросил своим ассистентам:

— Этого молодого человека ко мне!

Сходил на перекур, а после, с засученными рукавами, принялся вытаскивать из моей головы остатки знаний. Результат был предопределен заранее.

Он, обозвав меня «пособником американского империализма», ласковым тоном попросил прийти к нему по осени. Я был страшно возмущен и пока шел по коридору, молча вел с ним пронзительный диалог:

— Зачем вы столько времени изгалялись надо мной? Я ведь уже поверил, что хотя бы на «удовлетворительно» сдал. Если вы решили меня завалить, то выгнали бы в самом начале! По крайней мере, не так было бы обидно.

«Но Цезарь всегда прав», с ним не поспоришь. На втором курсе, я уже не пропустил ни одной его лекции, сидел за первым столом, глядел ему в рот и старательно записывал все его лекции.

Когда пришел на очередной экзамен по истории, Назар с Сашкой уже были в аудитории, и каждый из них дожидался своего череда.

Боронов на подмогу к себе пригласил старую свою гвардию и нескольких молодых ассистентов. Ходила молва в студенческой среде, что Боронов коли, кого невзлюбит, то человеку, попавшему в немилость, не приходилось рассчитывать при сдаче экзамена на его благосклонность.

Я себя относил к этой категории и думал, что он и на этот раз меня накажет. Хотел было, не искушая судьбы, сразу уйти с экзамена, но была надежда, что старый доцент забыл, и если случится чудо, он меня, не глядя, отправит к своим помощникам.

Когда, переборов свои сомнения, я вытянул билет, то он мне показался чересчур легким и простым. Работа Ильича «О кооперации». Я был на той лекции и помнил повествование Боронова на эту тему почти дословно.

Почувствовав какой-то азарт, я решил пойти, именно, к нему и все выложить слово в слово. Но он переправил меня к молоденькому ассистенту, который и сделал свою работу спокойно, главное, без всяких крайностей.

Как потом оказалось, он был однокурсником моей сестры и мы, пожав друг другу руки, очень довольные нашим знакомством разошлись: он остался сидеть на своем месте, а я вышел к своим друзьям — с утра с ними не виделись.

По сложившейся традиции они не сразу ушли после сдачи экзамена, а стояли в коридоре, дожидаясь своего товарища, то есть меня. Назаревич стоит, понуро опустив голову и, как-то неестественно улыбаясь, а рядом с ним Сашка буквально рыдает от хохота.

Он, бедолага, пока я был в аудитории, уже устал от смеха; посинел слегка и икает через раз, но, тем не менее, взрывы смеха нет-нет, да и сотрясают его могучее тело.

Спрашиваю:

— Что, случилось?

На что Сашка, кое-как уняв новый приступ смеха, поведал мне вот такую историю.

Из старой бороновской гвардии, особо усердствовала одна дама бурятской наружности и очень преклонного возраста. Она громовыми раскатами своего мощного баса затмевала даже самого Боронова.

Мне тоже показалось тогда, что Боронов и сам от нее несколько подустал. К ней-то и подсел Назар, на свою голову. Сначала, как рассказывал Сашка, все шло нормально.

Затем, под завершающие аккорды, она, как бы, между прочим, спросила у Назара — откуда он родом и есть ли у него родители.

Назаревич чистосердечно и с детской непосредственностью выложил ей, что он родом из Курумкана и родители его живут там же. На ее вопрос часто ли он их навещает, Назар простодушно ответил:

— Да, езжу к ним, в основном, когда мясо заканчивается, и молочные продукты на исходе.

Услышав от молодого человека не те слова, которые рассчитывала услышать, пожилая женщина, от возмущения перешла от густого баса на визгливый фальцет, и долго отчитывала бедного Назаревича:

— Нет, чтобы помогать родителям, а они ездят только для того, чтобы пополнить свои съестные припасы! Что за люди пошли?

Ну, что за молодежь? Н-е-е-е-т, в наше время все было по-другому! Мы, не успев переступить порог родительского дома, сразу же впрягались в работу.

Короче, досталось нашему другу по самое не могу и вдобавок, она не засчитала ему экзамен:

— Молодой человек, придете ко мне на пересдачу! Не вздумайте, искать других преподавателей. Только ко мне!

Выпроводив Назара из аудитории, она не успела еще отдышаться, прийти в себя, как пред ее ясные очи, нарисовался Сашка. Мгновенно оценив ситуацию, он оказался, как принято говорить, в нужном месте и в нужное время.

Преподша, опустошенная наглостью Назара, словно он у нее выжал последние соки, рассеянно перебирала свои бумаги и лишь спустя некоторое время приступила к своим обязанностям, взяв сразу быка за рога:

— Кто такой, кто родители, откуда родом?

Сашка был готов к такому сценарию, и запел соловьем:

— Я из Иркутской области, родители — пенсионеры и живут в деревне, в Осинском районе. Я у них единственный сын.

Та согласно кивает головой, не забывая вставлять свой излюбленный вопрос:

— Часто навещаете родителей?

Сашка, начиная входить в роль, еще больше распушил хвост:

— Конечно, часто навещаю их, я же у них один сын. Езжу каждый месяц, работы по хозяйству хватает: дрова надо вывезти из леса; распилить, расколоть все и сложить под навесом, чтобы родителям не в тягость было их брать зимой для растопки.

По весне надо помочь с огородом: мать у меня биолог по образованию, поэтому высаживает в огороде все, начиная от картошки, заканчивая всякой зеленью. Так что, работы с огородом хватает!

Мать уже старенькая, не может, как раньше высаживать сама. Сейчас она больше показывает да учит, а всю черновую работу приходится делать мне, правда, под ее руководством.

Чувствуя, что его внимательно слушают, Сашка с упоением продолжает нести:

— Не успеешь после весенних работ отдышаться путем, приходит пора прополки огорода. Так как, огород у матери большой — 2 гектара с небольшим, работы хватает на все лето.

Окончательно слетев с катушек Сашка продолжает:

— А там глядишь, и ягода входит в рост. Опять же надо для родителей ягоду собрать, варений всяких на зиму приготовить. У нас места богатые земляникой. Нигде я столько земляники не собирал, как у себя на Родине.

Валентин Гафт, в свое время, изрек такую эпиграмму:

— Как нельзя остановить бегущего бизона, так нельзя остановить поющего Кобзона.

Сашку несло, и он продолжал петь без удержу, не хуже Кобзона:

— А в июле, в августе наступает пора сенокоса. Коров родители содержат много, так что весь июль и август у меня уходят на покос.

Бабушка, умиленная рассказами Сашки, начинает проявлять к разговору живой и неподдельный интерес:

— И со всей этой работой вы справляетесь один?

Сашка, вздохнув тяжко, продолжает:

— А что делать, не бросишь же родителей. А переезжать в город они не хотят, вот и приходится мне мотаться из города в деревню. А осенью надо все собрать, что посадили по весне. Солить, мариновать и закладывать все это хозяйство в закрома.

Не успеешь разделаться с этой работой, как к середине октября наступает пора кошения зеленки. Хоть я и заготавливаю сенажа впрок, но зеленая масса, по словам матери, очень плодотворно сказывается на удоях.

Бабушка, растроганная пением Сашки, успевает вставлять, в образовавшуюся брешь его красочного монолога, свое:

— И как же вы справляетесь один? А жена…, а жена что вам не помогает?

На что Сашка, скромно потупив «ясны свои глазыньки»:

— Жена моя тоже деревенская. Но сейчас она мне не помощник. Сидит с детьми. Дети у меня еще маленькие — сын и дочь. Кстати, я им обоим дал имена своих родителей.

Тем самым окончательно разбив сердце пожилого человека, Сашка в ответной речи слышит, приятно ласкающую его слух слова, которые отдаются в его душе сладкой музыкой.

Та, безвозвратно потеряв контроль над своими эмоциями, восклицает:

— Какой же вы молодчина! Передайте своим родителям мое материнское спасибо, за то, что они воспитали такого замечательного сына.

Был тут один перед вами… так тот, вместо того, чтобы помогать своим родителям, все только тянет с них!

Экзамен Сашка сдал на очень «хорошо». Позже он не раз поминал, своего прелестного учителя, добрым словом. Хохотал, по своему обыкновению, до слез и все повторял свое любимое:

— Ужас, ой ужас…

В тот момент Сашка почти сам поверил своим россказням. Удивлялся только потом — откуда и что взялось, и как у него так буйно разыгралась фантазия?

А что касается его родителей, то они были связаны с деревней только по факту своего рождения. И жили они по-стариковски тихо, мирно, во вполне приличном доме и, не менее, приличной и благоустроенной квартире, в стольном граде Улан-Удэ.

Октябрь 2016 г.

Солдатские будни

Емеля

Леха Куренков и Емеля служили в Переправочно-десантной роте. Емеля — это «партийная» кличка, производная от фамилии Емельянов. Про существование у него фамилии, как таковой, благополучно забыли, и все, включая и офицеров, называли его не иначе, как «Емеля».

Впрочем, никто особо не вдавался и насчет его настоящего имени. Что и говорить, редко военнослужащие срочной службы знаются друг с другом по именам.

В основном обращаются, по фамилии, кличке, прозвищу. Порой доходило до абсурда: служишь с человеком бок о бок, а потом оказывается, что ты его не знаешь его имени. Знаешь его, к примеру, как Иванов, что, в общем, не плохо. А другого на протяжении всей службы знаешь, как Синичка, что обидно должно бы быть тому. Синичка — это не самое худшее прозвище, хотя и эта кличка есть не что иное, как производная от фамилии.

Бывало, некоторые получали совсем уж непристойные клички. И приходилось им мириться с этим. А по именам ребята знавали только тех, с кем их связывала настоящая, мужская дружба.

Так вот, этот самый Емеля нес службу во взводе разведки, а Леха во взводе плавающих транспортеров. Были они с одного призыва. Вместе с остальными ребятами плечо в плечо прошли все «прелести» молодого пополнения в войсках, после окончания учебных подразделений. Учебки заканчивали разные, Леха в Чите, а Емеля из других, более отдаленных мест.

Но по воле случая оказались в одной роте. Друзьями они не были, но и врагами представить их было трудно. В одной ведь роте служили, а там шила в мешке не утаишь. Родом Емеля был из Чувашии. Являлся ли лицом титульной национальности — не известно, он особо по этому поводу не распространялся.

Может быть, стеснялся, хотя чего тут стесняться. Но, было заметно, были у него на сей счет, какие-то комплексы. В то время в рядах Советской Армии был настоящий интернационализм.

Во взводе Лехи было 14 человек и одиннадцать национальностей. Это по-первости, когда они были молодыми «шнурками», были какие-то трения на национальной почве, а дальше все как-то утряслось. В части, где проходил службу Леха, основная масса новобранцев была либо из Кавказа, либо из Средней Азии.

Скажем, если весенний призыв состоял из представителей Средней Азии, то на замену к ним прибывал состав из Кавказа, а потом все наоборот. Остальные же нации и народности лишь чуть разбавляли этот костяк. В Лехину роту, например, пригнали одних узбеков. А он сам прибыл в составе русских ребят.

Скорее, это были молодые люди славянской внешности; европейской, если хотите, потому, что среди них были немцы, а также представители российской глубинки Предуралья. Но в условиях сурового солдатского быта все подразделялись на «русских» и «узбеков». Среди русских попадались и не совсем русские, а среди узбеков — не очень узбеки.

По этому случаю припоминается очень показательный пример. После того, как всех новобранцев собрали в одну команду, сержанты — зам комвзвода вместе с командирами отделений, начали повзводно обучать их ротному песнопению.

Идет, значит, взвод строем по плацу и горланит ротную песню, а она у них, хоть тресни, не получается. Замок (заместитель командира взвода) пускает взвод по кругу снова. И снова все надрывают свои глотки, а песня не получается. И так раз за разом и никак они не могут сдвинуться с мертвой точки.