Бесплатный фрагмент - Неординарные преступники и преступления

1898 год. Смерть по почте

Август в Делавэре, одном из самых маленьких штатов США, жарок и влажен. Ночная температура обычно не опускается ниже 20°С, а дневная переваливает за 30°С. В такие дни одна только мысль о работе способна вызвать обезвоживание и идиосинкразию, в такие дни не хочется шевелиться, а хочется лишь сидеть на просторной веранде в тени клёнов и пить холодный сок. Хорошо, пусть не сок, пусть это будет пиво или шампанское, но напиток обязательно должен быть холодным…

Именно этим благим делом и занимались утром 9 августа 1898 года, во вторник, две родные сестры — Айда и Мэри Пенингтон — отдыхавшие со своими детьми в доме родителей — Джона Брауна Пенингтона (John Brown Penington) и его его супруги Ребекки. Джон Пенингтон являлся крупным и известным в Делавэре политиком, ставшим членом парламента штата аж за 40 с лишком лет до описываемых событий. После этого он бывал и федеральным прокурором по штату Делавэр, и Генеральным прокурором штата, и даже отбыл две каденции конгрессменом федерального парламента. В интересующее нас время 72-летний Джон Пенингтон уже закончил политическую карьеру, но оставался по-прежнему бодр и активен, он управлял крупной юридической фирмой, в офис которой утром того дня как раз и собирался уезжать.

Старшая из сестёр — Айда Хэрриет Пенингтон-Дин (Ida Harriet Penington Deane) — властная и энергичная 44-летняя женщина, была замужем за крупным строительным подрядчиком Джозефом Дином (J. D. Deane). Поскольку сей почтенный джентльмен много времени проводил в разъездах, то в начале августа Айда решила приехать на несколько дней к родителям. Как говорится, погостить и, вообще, проведать… Её младшей сестре — Мэри Элизабет Пенингтон-Даннинг (Mary Elizabeth Penington Dunning) — шёл 36-й год, она была замужем за известным газетным репортёром Джоном Даннингом (John P. Dunning). Правда, именно в тот период их отношения зашли в тупик, который с полным правом можно было считать беспросветным.

Следует отметить, что из пяти детей Джона и Ребекки Пенингтон к августу 1898 года в живых оставались только две упомянутые выше дочери. Старшие дети — Генри и Клара — умерли более чем за 10 лет до описываемых событий, будучи уже в зрелом возрасте [первому исполнилось 40 лет, а второй 43]. Кроме того, ещё один ребёнок — мальчик Томас — скончался в малолетстве, не дожив и до трёх лет. Это также случилось очень давно и интереса для настоящего повествования не представляет.

Итак, утром 9 августа весь клан Пенингтонов собрался к завтраку на просторной веранде, выходившей в сад. Джон Пенингтон собирался ехать в свой офис в город и встал из-за стола раньше всех. Однако он не мог отправиться в город, не прихватив утреннюю почту — утренний ритуал чтения газет не мог быть отменён ни при каких условиях. Поскольку почтальон болел уже несколько дней, почту доставляли с некоторой задержкой. Теперь же за почтой было решено отправить одного из внуков — 12-летнего Томаса, сына Айды. Прогулка в почтовое отделение, находившееся менее чем в 200-х метрах от резиденции Пенингтона, не могла затянуться надолго. В начале 10-го часа утра Томас принёс толстую пачку газет, схваченную бечёвкой, а вместе с нею письмо и небольшую бандероль. Последняя была надписана в двух местах и адресовалась Мэри Пенингтон-Даннинг.

Мэри сорвала сургучную печать и, прочитав надпись «mrs. John P. Dunning, Dover, Delaware», развернула тонкую упаковочную бумагу. Бумага, кстати, выглядела необычной — плотная, жёсткая, с рисунком, несомненно, дорогая! Оказалось, что бандероль — это коробка из плотного картона с надписью «Bon bon», то есть конфеты. Открыв коробку, Мэри увидела, что ей действительно прислали шоколадные конфеты! Мэри пустила коробку по кругу, предлагая попробовать конфеты матери, сестре и детям, сама взяла на пробу одну штучку. Затем подумала и взяла ещё парочку — она была такая сладкоежка! А горький шоколад, именовавшийся в Америке тех лет «французским», был так вкусен с холодным чаем…

Помимо коробки, Том принёс и письмо. Не совсем было понятно — это два разных отправления или же коробка и письмо посланы одним человеком. Мэри открыла письмо, стала читать его вслух, прочитав, сказала, что не понимает, кто это написал, и принялась читать повторно.

Тут на веранду вышел глава семейства — он хотел забрать газеты — и задал несколько вопросов о планах на вторую половину дня… После этого Джон Пенингтон осведомился, откуда появились конфеты, которых он не видел ранее, также спросил, кем написано письмо, которое читает Мэри.

Это был не очень долгий разговор, всего несколько минут, явно меньше десяти…

А потом началось невообразимое — дети почти синхронно пожаловались на боль в животах, через считанные секунды у них началось рвота. Забегали слуги — сначала нянька при детях, затем примчалась повариха, горничная, камердинер. Тут сползла со стула Мэри, сказавшая, что ей очень дурно и она задыхается. Буквально через минуту или две истерично закричала Айда, утверждавшая, что с продуктами что-то ненормальное и они отравлены. В отличие от младшей сестры, она нашла в себе силы встать из-за стола и лечь на небольшом 2-местном диване-лавсите, вынесенном на веранду и стоявшем поодаль от стола.

События развивались очень быстро, и их свидетелем стали как старшие Пенингтоны — Ребекка и Джон — так и многочисленная домашняя прислуга.

Через полчаса Айда, Мэри и её дети лежали в кроватях под неусыпным надзором врачей Бишопа (Bishop) и Даунса (Downs), экстренно вызванных к заболевшим. Всем было понятно, что недуг был спровоцирован пищевым отравлением, однако подозрительным казалось то, что самые пожилые участники трапезы чувствовали себя нормально. Родители, в отличие от дочерей и внуков, не ели конфеты, полученные по почте. Так неужели причина заболевания кроется в них?

Впоследствии доктор Бишоп в таких выражениях описал состоянии Мэри Пенингтон-Даннинг: «Я увидел миссис Даннинг, ничком лежащую в постели, совершенно безжизненную, слизистые оболочки её носа и рта были воспалены. У неё была рвота, она ощущала жжение в желудке. Осмотр её лёгких, трахеи и гортани показал признаки воспаления. Все слизистые оболочки оказались поражены. Тело было опухшим и покрасневшим. Пульс был слаб, дыхание — затруднено. В руках и пальцах ощущалось жжение и покалывание, даже ногти, казалось, отделялись. Она ощущала першение в горле и сильную жажду. Все эти симптомы очевидно характерны для отравления мышьяком. К вечеру симптоматика усилилась. Я уверен, что она умерла от отравления мышьяком. Я не сомневаюсь в причине смерти. Я не отметил никаких симптомов, которые не являлись бы симптомами отравления мышьяком.» 11 августа скончалась Айда, старшая из сестёр, на следующий день — Мэри. А вот дети понемногу поправились, хотя поначалу именно их состояние внушало наибольшие опасения.

Так началась одна из самых необычных и сенсационных криминальных историй тех лет.

Тела сестёр для проведения судебно-медицинского вскрытия были переданы врачам коронерской службы, как и полученная по почте коробка с конфетами. С самого начала представлялось очевидным, что смерть женщин находится в причинно-следственной связи с употреблением в пищу полученных по почте сладостей.

Уже 14 августа предположение это получило научное подтверждение. Судебно-химическое исследование внутренних органов Айды и Мэри показало присутствие в них мышьяка. Разумным представлялась проверка на содержание этого яда конфет, полученных по почте. Доктор Теодор Вольф (Theodore R. Wolf), пробирный химик штата, ответственный за контроль качества алкоголя, продававшегося на территории Делавэра, получил для судебно-химического исследования пять конфет из подозрительной коробки. Вольф был опытным химиком, окончившим в 1873 году Гейдельбергский университет в Германии, где изучал аналитическую химию, после чего переехал в США, где и сделал вполне успешную карьеру. Компетентность его как специалиста не могла быть поставлена под сомнение. Доктор Бишоп, тот самый, что был вызван в дом Пенингтонов, привёз 5 конфет в дом Вольфа в городе Ньюарке и попросил провести поиск любых типов ядов, но обратить особое внимание на обнаружение мышьяка. Отравление именно этим ядом представлялось наиболее вероятным. Анализы он просил закончить как можно скорее — хотя об этом можно было в те дни и часы не говорить!

Изучив оболочку конфет, доктор Вольф пришёл к выводу, что это чистый чёрный шоколад. Удалив оболочку трёх наобум выбранных конфет, Вольф увидел в их начинке некие белые включения. Одно из таких необычных включений оказалось довольно большим — почти как горошина! — эта фракция имела диаметр около 4 мм. Исследовав необычные включения, доктор Вольф понял, что это — так называемый «белый мышьяк» (оксид мышьяка). В порошкообразном виде это вещество склонно к образованию комочков, поэтому не было ничего необычного в том, что оно не распределилось по начинке конфет равномерно, а образовало хорошо заметные фракции (включения).

По подсчётам Вольфа, в начинке изученных им трёх конфет содержалось 12 гранов «белого мышьяка» (~0,778 грамма), что, по его подсчётам, в 4 раза превышало безусловно смертельный для человека порог разового приёма этого вещества. Этот вывод до некоторой степени противоречит современным представлениям. В России безусловно смертельным при разовом приёме считается доза в 30 мкг, другими словами, 12 гран «белого мышьяка» оказались бы смертельны для 25—26 человек. Но подобное расхождение заключения эксперта с современными представлениями не должно удивлять — нынешняя токсикология намного строже подходит к оценке тяжести отравления минеральными ядами и, соответственно, существенно занижает пороговые значения острого и хронического отравлений. Это касается не только мышьяка, но и иных токсичных соединений металлов — ртути, сурьмы, кадмия, свинца и прочих.

Тем не менее непосредственной причиной смерти сестёр явилось отнюдь не отравление мышьяком. При остром отравлении — то есть при однократном принятии пороговой дозы — смерть наступает в течении часа, однако Айда, съевшая одну конфету, прожила после этого 55 часов, а Мэри, съевшая три штуки, 72 часа. Совершенно очевидно, что первоначальное воздействие яда женщин не убило… И формально это действительно было так. Смерть сестёр последовала от осложнений отравления — сердечно-сосудистой недостаточности, спровоцированной обезвоживанием организма.

Результаты своих исследований доктор Вольф оформил 16 августа, но предварительные выводы сообщил уже 14 числа. Благодаря этому предположение о присылке отравленных конфет получило подтверждение, и полиция штата по требованию Генерального прокурора Делавэра Роберта Уайта (Robert C. White) приступила к расследованию инцидента, не дожидаясь, пока коронер Уиллс (Wills) соберёт коронерское жюри, проведёт слушания и вынесет вполне предсказуемый вердикт. Коронер, впрочем, не подкачал и сделал своё дело буквально за несколько часов. В тот же день 16 августа, когда Вольф передал Уиллсу акт своей экспертизы, коронерское жюри постановило считать, что смерти Айды Пенингтон-Дин и Мэри Пенингтон-Даннинг последовали в результате отравления по вине неизвестных лиц.

Оперативная работа была поручена детективу полиции штата Делавэр Бернарду МакВею (Bernard J. McVey). Сразу внесём ясность — в немногочисленной полиции одного из самых маленьких американских штатов Детективный дивизион состоял всего… из двух человек! Даже не трёх, до трёх человек его было предложено увеличить в следующем 1899 году. А потому не следует удивляться широкой известности этого человека.

В принципе, МакВей был неплохим полицейским. Нет, серьёзно! Почти шестью годами ранее — в августе 1892 года — Берни МакВей разоблачил и арестовал массового убийцу Уилльяма Эванса (William Evans). Эта история ныне совершенно позабыта, а между тем серия таинственных смертей в районе небольшого городка Оак-Гроув (Oak Grove) загадала целый букет мрачных загадок. То, что поначалу выглядело как цепь совпадений, а затем несчастным случаем, в действительности оказалось умышленным убийством конкретного человека, замаскированным сопутствующим убийством членов его семьи и случайных людей. Уилльям Эванс отравил колодец на ферме семьи Коссер и уехал в Филадельфию, уверенный в том, что никто не свяжет его с последующими смертями. МакВей, однако, «раскрутил» это преступление, выследил беглеца, опознал и произвёл арест при помощи пенсильванских полицейских. Это довольно интересная история, о которой, возможно, надо будет написать отдельный очерк.

Но объективности ради следует признать, что в послужном списке детектива имелись достижения и иного рода. Например, в июле 1896 года детектив весьма выразительно продемонстрировал свой дурной нрав, арестовав железнодорожную уборщицу Фанни Холл (Fanny Hall). Вина последней заключалась в том, что она сделала замечание малолетним сыновьям МакВея, вставшим ногами на мягкие сиденья и развлекавшимся плеванием в окно и выбрасыванием арахиса на ходу поезда. Жена детектива, сидевшая напротив, возмутилась тем, что её детям делает замечания чернокожая уборщица, включила ревун и перешла в формат «ЯЖЕМАТЬ!», а сам МакВей не придумал ничего умнее, как по прибытии поезда на станцию подвергнуть уборщицу аресту. Ну, а что, имеет право, он же детектив полиции штата, один из двух… А детишки его в тот день узнали, что они могут вставать ногами на обивку сидений и плевать из окон поезда — они ведь сыновья детектива полиции штата, одного из двух!

Много позже — уже в декабре 1909 года — Берни МакВей проявил себя в другой весьма примечательной истории. Друг отца Берни — некий Уилльям Уилсон (William L. Wilson) — скончался и передал свою ферму детям. Что следует признать ожидаемым, не так ли? И вот тут-то Берни внезапно вспомнил, что его отец давал взаймы этому самому Уилсону значительные суммы денег, которыми тот выплачивал ипотеку. И началось это в высшей степени похвальное кредитование старого друга аж в 1861 году, то есть почти за полвека до описываемых событий. Берни сел в автомашину, приехал на ферму в местечке Брендивэйн-Юнион и сказал счастливым наследникам Уилльяма Уилсона что-то вроде: «Господа, эта ферма, вообще-то, моя! Вы же знаете, кто я такой и что могу, верно? Я пока что вас прощаю, поэтому ходите отсюда подобру-поздорову, а не то я за себя не отвечаю…» Может, и не такими точно словами, но общий смысл сказанного оказался именно таков.

Наследники знали, какой дрянью является Берни МакВей, поэтому далеко не ушли. Если быть совсем точным, то ушли они сразу в полицию и в суд. В суде последовали довольно комичные пертурбации, в частности, МакВей неожиданно заявил, что сам-то он особых претензий к нынешним владельцам фермы не имеет, а в переговоры с ними вступил лишь исключительно по просьбе любимого брата Дональда. Последний владел мастерской по производству паровых котлов, но из-за производственной травмы стал инвалидом и теперь ходить не может… Когда же судья пожелал узнать суть претензий Донни, то тот поспешил от всего откреститься и заявил, что ничего про наследование фермы не знает и ни на что не претендует.

В общем, дело в суде развалилось, и в феврале 1910 года судья вынес приказ, запрещающий Берни приближаться как к ферме Уилсона, так и к проживающим там лицам, дабы избежать повторного обвинения в рэкете. Можно видеть, детектив не гнушался и вполне себе бандитскими «наездами», и «отжимом» имущества у тех, кто, по его мнению, не мог дать отпор. В общем, сложный это был человек и немного подлец…

Итак, Бернард МакВей, прибывший в дом Джона Брауна Пенингтона для проведения расследования, деятельно взялся за порученное дело. Первым делом он распорядился задержать почтальона, вручившего Томасу Пенингтону-Дину бандероль с отравленными конфетами. Звали его Томас Гуден (T. M. Gooden) — это был старый и всеми уважаемый работник почтового ведомства, хорошо знавший семью Пенингтонов. Поведение почтового работника вызвало подозрения МакВея, в частности, тем, что тот не отнёс бандероль и газеты лично. Момент этот кажется до некоторой степени странным, поскольку невозможно понять, как изменила бы ход трагических событий личная доставка почтальоном отравленных конфет, но получилось так, как получилось.

Хотя Гуден категорически отвергал все подозрения в свой адрес, МакВей продержал его под стражей три дня. Это неуважение до такой степени возмутило почтальона, что, несмотря на скорый отказ от каких-либо претензий в его адрес, он на работу так и не вышел, уволившись со службы.

МакВей, изучив бумагу, в которую была завёрнута коробка, и конверт с письмом, пришёл к выводу, что они надписаны одной рукой. Отправитель воспользовался в общей сложности семью почтовыми марками, все они были погашены в Калифорнии, в почтовом округе Сан-Франциско. Этот штат находится на противоположной от Делавэра стороне материка. Немножко далековато, не так ли? Кто станет посылать отравленные конфеты наобум? Очевидно, что некто, озаботившийся отправкой смертельной посылки, был сильно мотивирован, и мотивация эта была очень личной.

Поскольку Джон Пенингтон имел за плечами весьма внушительную, растянувшуюся на десятилетия политическую карьеру, то именно в его прошлом могла таиться тайна коварного покушения. Напомним, этот человек занимал должность и Генерального прокурора штата, и федерального прокурора на территории штата, да и в ходе многолетней парламентской работы он мог нажить немало врагов…

Правда, сам Пенингтон категорически отказывался верить в то, что смерть дочерей обусловлена некими тенями его далёкого прошлого. Он настаивал на том, что причиной преступления являются обстоятельства жизни его младшей дочери Мэри, носившей по мужу фамилию Даннинг, но после расставания с ним планировавшей вернуть фамилию отца. История её брака, продлившегося с 1891 по 1897 годы, хранила много грязных и во всех отношениях неприятных тайн, но не подлежало сомнению, что женщина подвергалась преследованиям даже после того, как разъехалась с мужем.

В подтверждение своих слов Джон Пенингтон представил детективу МакВею два анонимных письма, полученных Мэри приблизительно за 5 и 7 недель до присылки отравленных конфет. Письма представляли собой сплошной поток оскорблений и насмешек, поэтому дословно их текст никогда не воспроизводился. Пенингтон заявил, что существовало как минимум ещё одно аналогичное письмо, самое первое по счёту, но оно, по-видимому, было уничтожено Мэри. Упомянутое письмо также было получено летом 1898 года.

Кто же мог желать зла Мэри Пенингтон? У отца имелся ответ и на этот вопрос. По его словам, дочь была замужем за известным журналистом Джоном Престоном Даннингом (John Preston Dunning). И именно с него надлежит начинать расследование.

Будущий известный журналист родился в Делавэре в апреле 1863 года. Он довольно быстро получил известность благодаря бойкому перу и неплохим актёрским задаткам. Достаточно сказать, что в феврале 1891 года Даннинг — уже будучи известным репортёром — дал довольно необычное представление из числа тех, что сейчас называют моноспектаклем или театром одного актёра. В оперном театре в городе Мидлтаун, штат Делавэр, он прочёл по памяти статью, посвящённую кораблекрушению вблизи островов Самоа, и немного порассуждал перед зрителями на общественно значимые темы. Театр был переполнен, и местная пресса уделила немалое внимание этому выступлению, ставшему, по-видимому, крупным культурным событием в масштабах штата.

В свои лучшие дни Даннинг был очень привлекателен внешне и, кроме того, неплохо зарабатывал, а потому неудивительно, что отбоя от поклонниц не знал. Имея возможность выбирать наивыгоднейшую партию, он остановил выбор на Мэри Пенингтон, но как показал дальнейший ход событий, это был брак по расчёту, и свою жену он не любил. Между прочим, Мэри была на три месяца старше мужа — она родилась в середине января 1863 года — и на момент бракосочетания — а свадьба состоялась 12 февраля 1891 года — ей уже исполнилось 28 лет. Принимая во внимание её происхождение из очень хорошей семьи и то, что она по меркам того времени явно пересидела «в девках», Мэри признавалась всеми не очень-то привлекательной. Так что Даннинг, выражаясь метафорически, женился на деньгах и связях.

После бракосочетания и последовавшего в декабре 1891 года рождения дочери стали проявляться и быстро прогрессировать дурные черты его характера. Слабость к шампанскому, женскому полу и кокаину полностью подчинила мужчину, решившего, видимо, что он уже достиг необходимого ему социального положения и дальнейшая его карьера состоится сама собой просто в силу влияния и связей тестя. Джон Пенингтон, однако, не считал нужным проталкивать наверх прощелыгу, и неудивительно, что отношения зятя и тестя довольно быстро оказались бесповоротно испорчены.

Джон Даннинг вместе с женой уехал из тихого и сонного Делавэра в Калифорнию, где в в те годы кипела жизнь и ковалось будущее страны. Некоторое время Даннинг являлся суперинтендантом бюро «The Associated Press» на Западном побережье США — очень серьёзная должность для журналиста в возрасте едва за 30. В середине 1890-х годов он работал не только на территории США, но и выезжал в командировки в другие страны — в Чили, Канаду, Мексику, посетил Филиппины, Самоа. Профессиональные успехи и материальный достаток окончательно испортили характер журналиста, и в какой-то момент Даннинг, выражаясь низким слогом, окончательно «слетел с катушек». Загулы и беспрерывные развлечения стали сказываться не только на его семейной жизни, но и на профессиональной карьере. Постепенно от работы с Джоном отказались все газеты и информагентства — он банально не исполнял принятые обязательства и, получив аванс, пропадал на неделю, после чего возвращался и… просил заплатить ещё.

Подобное поведение свидетельствовало о полной деградации личности, поскольку ни один уважающий себя деловой человек такого рода выходки позволить себе не мог! К концу 1897 года от Даннинга отвернулись все, последней каплей, так сказать, добивающим ударом, явился уход Мэри. Забрав двух малолетних детишек, она уехала из Сан-Франциско, в котором проживала тогда семья, в Делавэр, перевернув страницу своей жизни, связанную с браком.

И, в общем-то, всё в жизни бывшего талантливого журналиста было беспросветно, но неожиданное стечение обстоятельств предоставило ему второй шанс. В точности по пословице не было бы счастья, да несчастье помогло! В апреле 1898 года началась испано-американская война, и Джон Даннинг сразу же напомнил о себе бывшим работодателям, дескать, я готов ехать куда угодно и рисковать жизнью в рядах идущей в атаку пехоты. Информационное агентство «The Associated Press» заключило с бывшим талантливым репортёром контракт, и он в качестве военного корреспондента умчался на фронт.

В июне и июле 1898 года Джон Даннинг писал о боевых действиях на Кубе, а в начале августа отправился на остров Пуэрто-Рико, где как раз высадился американский десант. 13 августа, на следующий день после подписания перемирия и окончания боевых действий, журналист получил телеграмму о смерти его жены. В телеграфном бланке он собственноручно указал место и время получения — 18 часов, город Понсе, Пуэрто-Рико. Следует понимать, что Мэри, хотя и заявляла о намерении развестись с Даннингом и вернуть фамилию отца, формально всё же оставалась в браке, поэтому не уведомить мужа о случившемся было никак нельзя.

Даннинг находился на удалении 2700 км от Делавэра, однако он живо прыгнул на борт крейсера, направлявшегося в Чарлстон, и в ночь на 18 августа оказался в Довере, где находился центр расследования.

Детектив МакВей допросил Даннинга и предъявил ему письменные улики, осведомившись, не узнаёт ли журналист руку писавшего. Даннинг бодро отрапортовал, что узнаёт. По его мнению, надписи на упаковке бандероли и письмо, полученное утром 9 июня, оставлены Корделией Боткин (Cordelia Brown Botkin), его любовницей. У этой дамочки он арендовал квартиру в начале 1898 года, она им увлеклась и совсем потеряла голову. Отправляясь в конце апреля на войну, Даннинг заявил ей, что намерен воссоединиться с семьёй, а потому ждать его обратно не следует, он не приедет! По-видимому, Корделия Боткин пришла от услышанного в ярость и таким вот образом решила отомстить ему и одновременно убрать с пути соперницу. Детектив, разумеется, осведомился: имеются ли на руках журналиста образцы свободного почерка упомянутой Корделии Боткин и может ли тот передать их следствию для сличения почерков? Даннинг продемонстрировал готовность во всём сотрудничать с правоохранительными органами, он ретивым кабанчиком метнулся в гостиницу и в скором времени вручил МакВею несколько писем, написанных Корделией. Сразу поясним, что переданные письма представляли собой лишь незначительную часть переписки журналиста с любовницей, и в то время никто так и не узнал ни размера этого эпистолярного наследия, ни его содержания.

Как увидим из последующего хода событий, эта деталь имеет значение.

Услышанное от Даннинга произвело на МакВея определённое впечатление, во всяком случае, детектив убедился в том, что подозрения Джона Пенингтона не беспочвенны — отравление сестёр связано с супругом Мэри [пусть и опосредованно]. Стало быть, именно в Калифорнии надлежит искать завязку той драмы, что так трагически разрешилась утром 9 июня.

Крайне приободрённый полученным результатом, детектив МакВей отправился в Нью-Йорк. Там он встретился с экспертом-почерковедом Дэвидом Карвальо (David N. Carvalho), которому продемонстрировал письменные улики, и предложил ему высказаться насчёт возможности их написания одним человеком. В этом месте нельзя не сказать о том, что Карвальо являлся одним из интереснейших людей своего времени, тем человеком, кто заложил основы весьма важного направления криминалистики, связанного с изучением письменных документов. О нём и его работе можно написать отдельную книгу, и книга эта, если только она когда-либо появится, окажется исключительно интересной. В 1871 году молодой Дэвид открыл в Нью-Йорке фотоателье, а через 5 лет провёл первую экспертизу подлинности подписи на чеке. В те годы фотографические изображения получались не на плёнке, а на стеклянных пластинках, и Карвальо догадался увеличивать отдельные слова и буквы проверяемого текста и сравнивать посредством совмещения (наложения) их с аналогичными словами и буквами предполагаемого автора.

Чем больше Дэвид работал с письменными материалами в ходе своих экспертиз, тем на большее число деталей начинал обращать внимание и большее число признаков подлинности открывал. Выводы его были очень точны. Работа Карвальо неоднократно проверялась различными экспериментами, которые подтверждали высокое соответствие его выводов истине. За 15 лет работы Дэвид подготовил 450 экспертиз, с которыми выступил в судах Нью-Йорка и многих других штатов. Если поначалу он действовал в статусе приглашённого независимого эксперта, то с середины 1880-х годов ему была предложена должность штатного эксперта-почерковеда окружной прокуратуры.

Большая слава пришла к Карвальо в 1894 году, когда ему пришлось делать экспертные заключения по скандальному делу о массовой подделке документов сотрудниками нью-йоркской полиции. Коррумпированные полицейские чины принимали на службу людей без прохождения профподготовки в академии и необходимого медицинского осмотра. Подделывался как весь пакет документов, так и отдельные справки, в частности, двум соискателям, забракованным психиатрами, были даны положительные рекомендации. Общее число полицейских, зачисленных на службу по «липовым» документам, составило 20 человек.

Дэвид, изучив тысячи документов из архива кадровой службы, не только отыскал подделки, но и назвал фамилию по крайней мере одного человека, эти подделки изготавливавшего. Хотя этот человек изменял собственный почерк и довольно похоже воспроизводил манеру письма тех людей, от имени которых изготавливал поддельные документы.

Некоторые дела, к работе над которыми привлекался Карвальо, можно с полным правом назвать неординарными. Например, в конце 1904 года — то есть спустя более восьми лет со времени описываемых событий — его попросили дать заключение по скандально известному «делу Хойта Хейса». Последний был женат на Луле Хейс, которая покончила с собой в 4 часа утра 26 апреля 1903 года. Женщина один раз выстрелила в себя из пистолета, оставив лаконичную записку, в которой сообщала о том ужасе, который испытывает при одной только мысли о беременности и родах. В той же записке она просила не выдвигать подозрений в отношении её сестёр и возлюбленного Хойта.

Расследование и суды тянулись несколько лет. Хойта то обвиняли в убийстве супруги и отправляли в тюрьму, то снимали подозрения и выпускали на волю. Значительное число американцев отказывались поверить в то, что замужняя женщина могла наложить на себя руки единственно из-за нежелания становиться матерью, дескать, такая мысль противна женской природе и только мужчина мог выдумать столь нелепый повод для самоубийства.

Эксперты-графологи, изучая предсмертную записку Лулы Хейс, приходили к диаметрально противоположным выводам, что только запутывало ситуацию. С течением времени довольно простое на первый взгляд дело обросла таким количеством всевозможных деталей, нюансов и скрытых мотивов, что разобраться в них непосвящённому человеку стало практически невозможно. Чтобы положить конец этой истории, вышедшей за всякие рамки разумного, губернатор Южной Каролины распорядился пригласить в качестве эксперта-графолога Дэвида Карвальо. Последнему предстояло дать окончательное заключение о происхождении предсмертной записки Лулы. В зависимости от выводов эксперта предполагалось Хойта либо полностью очистить от подозрений, либо, напротив, осудить.

Дэвид Карвальо изучил большое количество письменных материалов, переданных ему для сличения с предсмертной запиской Лулы Хейс, и пришёл к выводу, что записка эта написана… самой Лулой и никем иным. Таким образом история многолетнего преследования бедолаги Хойта закончилась вполне благополучно для него, и произошло это благодаря именно экспертизе Карвальо.

Автор надеется, что это подзатянувшееся отступление не показалось нудным или неуместным, напротив, оно необходимо для правильного понимания масштаба той личности, к которой детектив МакВей обратился за консультацией в августе 1898 года.

Итак, 19 августа Дэвид Карвальо встретился с детективом штата и получил из его рук ряд письменных документов, имевших отношение к делу об отравлении шоколадными конфетами сестёр Пенингтон. Изучив их, почерковед сделал ряд выводов:

— в представленных образцах свободного почерка Корделии Боткин и анонимных оскорбительных писем, полученных Мэри Пенингтон-Даннинг в июне-июле, имеются схожие специфические элементы, в частности, совместное или близкое по тексту написание буквы «p» без наклона и буквы «l» с выраженным наклоном;

— заглавная буква «С», встречающаяся в оформлении бандероли с отравленными конфетами, может быть охарактеризована как «угловатая», и манера её начертания соответствует почерку Корделии Боткин;

— буквосочетание «se» (в слове «please») во всех представленных образцах — как в анонимных письмах, так и письмах за авторством Боткин — пишется заметно выше предшествующих букв, что может считаться специфической манерой письма Корделии Боткин;

— автор всех представленных образцов — как анонимных, так и писем Боткин — получил классическое образование и демонстрирует староанглийский стиль письма, при котором кисть движется слитно с предплечьем; — нельзя исключить того, что анонимные оскорбительные письма, письмо, полученное с бандеролью, и надписи на обёртке самой бандероли исполнены одним и тем же лицом — Корделией Боткин.

Тут необходимо обратить внимание на нюанс, далеко не очевидный современному человеку. В те далёкие суровые времена люди не пользовались смартфонами и персональными компьютерами, а потому обучение детей каллиграфии являлось одной из важнейших задач начальной школы. Выработке красивого почерка уделялось много времени и внимания. Очень часто дети перенимали манеру письма учителя, разумеется, не воспроизводя её в точности, но следуя тому канону, которого от них добивался учитель. Поэтому почерки разных людей порой оказывались в значительной степени унифицированы (схожи) именно в силу того, что эти люди обучались каллиграфии у одного и того же учителя. Вывод Дэвида Карвальо о «староанглийской школе письма» как раз таки и указывал на наличие у автора текстов специфической базовой подготовки.

Заключение Дэвида Карвальо подействовало на детектива МакВея воодушевляюще. Преступная схема вроде бы определилась и выглядела довольно убедительной — стареющая женщина в борьбе за жениха сначала пишет анонимные письма, а затем принимает решение устранить его жену самым радикальным способом и для этого прибегает к яду… Неужели кто-то скажет, что такого не может быть?!

Уже 20 августа в прессу попали сообщения, из которых можно было заключить, что имеющиеся в распоряжении следствия улики вполне определённо указывают на Корделию Боткин. Ситуация, скажем прямо, складывалась неординарная — где-то в Калифорнии преспокойно живёт-поживает женщина средних лет, и вдруг её имя появляется в прессе, и притом в контексте, грозящем напрочь уничтожить репутацию. Понятно, что неким образом о себе должны были заявить калифорнийские «законники» — убийство посредством посылки отравленных конфет уже стало общеамериканской сенсацией, так неужели местные полиция и прокуратура могли упустить такой повод заняться саморекламой?

Конечно же, нет!

Именно по этой причине начальник Департамента полиции Сан-Франциско Исайя Лис (Lees) самым деятельным образом включился в расследование, о чём его в ту минуту ещё никто не просил. 20 августа он заявил, что подчинённое ему полицейское ведомство окажет всю необходимую помощь коллегам из Делавэра, как только получит соответствующий запрос, ну, а пока расследование в Калифорнии будет проводиться в инициативном порядке. Под его чутким руководством, разумеется…

Лис совершенно верно указал на то, что почерковедческая экспертиза при всей её важности в этом деле всё же глубоко вторична. Для обоснования вины Корделии Боткин в отравлении конфетами необходимо доказать приобретение ею этих самых конфет, получение яда, отравление конфет и их последующую пересылку в Делавэр. Эти четыре направления можно было считать не связанными между собой или мало связанными.

Заявление Исайи Лиса и последующая активность его подчинённых вызвали немалое оживление жителей Сан-Франциско и прилегающих к городу районов. В те дни было сделано много всевозможных заявлений, порой взаимоисключающих, что до некоторой степени предопределило дальнейший ход расследования. Его без преувеличения можно назвать противоречивым именно потому, что практически каждое утверждение в той или иной форме опровергалось.

Владелец компании «Flelshhacker & Co.» по фамилии Кюн (Kuhn) поспешил 21 августа сделать заявление для прессы, в котором заявил, что его фирма является главным производителем конфетной упаковки в Сан-Франциско. Коробка, в которой находились отравленные конфеты, имела длину 17,1 см (6,75 дюйма), ширину 8,3 см (3,25 дюйма) и глубину 4,6 см (1 целый 13/16 дюйма), и такие коробки производились мастерской в доме №620 по Маркет стрит (Market street). В настоящее время таких коробок на складе нет, но они могут быть изготовлены и представлены полиции для сравнения с той коробкой, что приобщена к делу в качестве улики.

Едва только господин Кюн мягко и ненавязчиво отрекламировал собственную фирму, о себе поспешил напомнить другой предприниматель — Уилльям Томас (William R. Thomas) — крупнейший оптовый торговец сладостями в районе залива Сан-Франциско. Он заявил, что мистер Кюн ошибается, утверждая, будто его компания является эксклюзивным поставщиком описанных коробок, в действительности же их могут предложить многие поставщики, если только появится соответствующий запрос.

Кюн подобную дерзость не пропустил мимо ушей и спустя сутки дополнил своё первоначальное заявление, уточнив, что «его» коробки отличаются от любых других, поскольку одна из сторон нижней части выполняется с небольшим уклоном. Делается это для облегчения открывания и закрывания коробки. Благодаря наличию упомянутого уклона Кюн сумеет опознать ту коробку, которая произведена именно его компанией.

Эта маленькая заочная перепалка уважаемых джентльменов послужила своеобразным прологом для противоречий иного рода. И притом противоречий намного более важных для расследования, нежели адрес изготовителя коробки!

Речь идёт о предполагаемом месте продажи и упаковки конфет.

Считая, что имя отравительницы уже названо — это Корделия Боткин! — детективы полиции Сан-Франциско Врен (Wren) и Гибсон (Gibson) стали искать место продажи конфет. Следует иметь в виду, что сами конфеты в Сан-Франциско ещё не были доставлены — их должен был привезти детектив МакВей — и потому розыск продавца вёлся, можно сказать, наобум — по самому общему описанию, дескать, «примерно вот такая коробка» и «примерно такая покупательница».

Очень скоро — уже 21 августа — детективы отыскали магазин, в котором коробка конфет, похожая на ту, что была получена в Делавэре, была продана женщине, похожей на Корделию Боткин. Это был магазин под названием «Wave Candy Store» в городе Стоктоне. Управляющий магазином Фрэнк Гатрэлл, весьма импозантный молодой человек из категории тех, кого мужчины обычно именуют «дамским угодником», припомнил похожую на Корделию Боткин покупательницу. По его словам, дама появилась в конце июля — 30 или 31 числа — она довольно долго выбирала конфеты, задавала много различных вопросов, в частности, спрашивала, может ли продавец завернуть коробку в бумагу, но не украшать её лентой, затем сделала выбор, но… вложила в коробку несколько конфет, принесённых с собою. Может быть, пять штук, может быть, больше.

Заметив недоумение беседовавших с ним детективов, Гатрэлл уточнил, что подобные вещи, вообще-то, не допускаются в их магазине, поскольку подмена конфет может компрометировать их изготовителя. И тут же «перевёл стрелки» на 16-летнего продавца Рэймонда Миллера (Raymond Miller), котоый непосредственно обслуживал женщину, похожую на Корделию Боткин. Дескать, Миллер молод и ещё не имеет опыта работы, а потому он не воспрепятствовал действиям женщины.

Юноша-продавец полностью подтвердил рассказ Гатрэлла и заверил, что сможет опознать упаковочную бумагу, в которую заворачивал покупку. Насчёт опознания покупательницы он был не так уверен, поскольку со времени продажи минули уже три недели с лишком, но готов попробовать, если это потребуется полиции. По его словам, конфеты были приобретены 30 или 31 июля — в этой части показания Рэймонда Миллера также совпадали с рассказом Фрэнка Гатрэлла.

Нельзя не признать того, что это было довольно странное повествование, рождавшее большое количество уместных, и притом неприятных, вопросов. Например: почему Гатрэлл лично не вмешался в происходившее и теперь перекладывает вину на 16-летнего подростка? Или другой, гораздо более интересный: для чего женщине, если только она действительно являлась отравительницей, заниматься подозрительными манипуляциями в магазине на глазах продавцов, а не сделать это дома в спокойной и безопасной обстановке? Ведь обёрточная бумага была не заклеена и не завязана!

Разумеется, рождала вопросы и удивительная находчивость детективов, очень удачно появившихся в Стоктоне — городе, находящемся в 100 км от Сан-Франциско! Почему они начали розыск там, ведь в окрестностях Сан-Франциско расположены многие десятки и даже сотни больших и малых населённых пунктов?

Исайя Лис, сознавая уместность подобного вопроса, впоследствии объяснил отправку детективов в Стоктон тем фактом, что именно там, в отеле «Виктория», Корделия Боткин проживала в июле-августе 1898 года. Мол, именно по этой причине расследование началось в Стоктоне. Однако это было довольно лукавое объяснение. Получалось, что начальник полиции отказывал Корделии Боткин во всяком уме и сообразительности… Неужели отравительница, придумавшая хитроумный план устранения человека на большом расстоянии, оказалась до такой степени наивной, что не догадалась приобрести конфеты подальше от места проживания — там, где она не появлялась ранее и не появится позже? Выйти из отеля, пройти 150 метров до магазина, поговорить с продавцом, купить конфеты, на глазах по меньшей мере двух свидетелей положить в коробку другие конфеты, а потом вернуться обратно… Вот так просто? Серьёзно?

В общем, удача полиции в «Wave Candy Store» рождала вопросы и сомнения, однако этот успех оказался не единственным!

Буквально в тот же день в кондитерском магазине, принадлежавшем компании «Geo Haas and son» и расположенном на пересечении Хайд стрит (Hyde street) и Калифорния стрит (California street) в Сан-Франциско, была найдена продавщица, у которой Корделия Боткин также приобретала конфеты! Продавщицу эту звали Китти Деттнер (Kitty Dettner). Её рассказ в целом напоминал повествование 16-летнего Миллера — некая невысокая брюнетка средних лет явилась в магазин в конце июля, долго выбирала конфеты, расспрашивала про обёрточную бумагу разных сортов и… в конце концов, сделала покупку. И Китти готова эту даму опознать. Правда, записи о соответствующей продаже в бухгалтерском журнале не оказалось, но для полиции это было в какой-то степени даже хорошо — отсутствие записи позволяло «сдвигать» день продажи в угоду следствию. Нельзя не упомянуть и о том, что Китти Деттнер оказалась очень важным и удобным свидетелем для полиции ещё и потому, что магазин, в котором она работала, находился в Северном Сан-Франциско на удалении порядка 5 км от дома Боткин.

Правда, наличие двух продавцов одного и того же продукта в городах, удалённых друг от друга на 100 км, представлялось до некоторой степени абсурдным, но… Два свидетеля лучше одного! Довольно быстро правоохранительные органы нашли разумное объяснение этой довольно странной ситуации — согласно официальной версии событий, Корделия Боткин купила в Сан-Франциско конфеты, которые были начинены ядом и вложены в коробку с конфетами, купленную в Стоктоне. Ну, а почему нет? Логично же…

Но что же в эти дни происходило с самой Корделией Боткин, той самой женщиной, чьё имя уже мелькало во всех газетах и в адрес которой только самый ленивый и тупой репортёр не высказывал открыто подозрений? Корделия происходила из семьи полковника Ричарда Брауна (Richard Brown), довольно известного в штате Миссури человека, являвшегося одним из командиров ополчения во время Мексиканской войны 1846—1848 годов. После войны он перебрался в штат Небраска, там в округе Немаха (Nemaha County) он основал поселение, получившее его имя — Браунсвилль (Brownville). Там он руководил отделением банка, потом открыл магазин и, в конце концов, был избран в парламент штата. В 1875 году полковник вместе со всей семьёй переехал в Калифорнию, обосновавшись в городе Ферндейле. Надо сказать, что семья Ричарда Брауна была довольно велика — помимо родителей, семь дочерей и один сын.

Корделия родилась в 1854 году, и к описываемому моменту времени ей уже исполнилось 45 лет. Её муж Уэлком Альпин Боткин (Welcome Alpin Botkin) был на 15 лет старше Корделии, сначала он вёл дела в Миссури, торгуя зерном, а затем переехал в Калифорнию, где стал региональным директором по продажам крупной компании «Armour Packing Company», специализировавшейся на предоставлении услуг по подготовке к перевозке разного рода неформатных грузов (крупных предметов мебели, фортепиано, станков, сельскохозяйственной техники и прочего). Для Уэлкома это был второй брак, в первом был рождён единственный ребёнок — мальчик по имени Беверли или сокращённо Бев — это произошло в декабре 1872 года, то есть на момент описываемых событий ему шёл 26-й год. Супруги владели домом №927 по Гири-стрит (Geary Street) в Северном Сан-Франциско, правда, проживали они там не постоянно, много путешествую [как вместе, так и порознь].

К середине 1890-х годов отношения между супругами вступили в фазу охлаждения, и хотя Корделия часто говорила, что готова к разводу, в действительности свободная жизнь при постоянной материальной поддержке мужа её вполне устраивала, и она вряд ли хотела что-то радикально менять. В 1897 году Корделия арендовала квартиру в доме №2529 по Калифорния-стрит, затем переехала в аналогичную квартиру в доме №2217 также по Калифорния-стрит. Летом 1898 года она покинула Сан-Франциско и перебралась за 100 км вглубь континента — в город Стоктон — там проживала в отеле «Виктория». Её пасынок Беверли в то время разместился в отеле «Гранд сентрал» на пересечении Маркет и Полк стрит в Сан-Франциско. В том же отеле тогда проживал его двоюродный дядя [двоюродный брат отца]. Сам Уэлком Боткин много разъезжал по территории штата, когда возвращался в Сан-Франциско, то обычно останавливался в собственном доме.

Начавшаяся в прессе с 20 августа вакханалия застала Корделию Боткин врасплох. Да и не её одну, строго говоря. В первые часы и дни она, по-видимому, рассчитывала на то, что буря в стакане быстро сойдёт на нет — отыщутся нужные свидетели, появится хоть какая-то ясность по важным деталям, связанным с почерком предполагаемого отравителя и уликами… Ведь пока что никто в Калифорнии не видел ни коробки с отравленными конфетами, ни обёрточной бумаги, ни писем, приписанных Корделии — все эти улики оставались в Делавэре. Никто в Сан-Франциско не видел и не слышал детектива Берни МакВея и эксперта-графолога Дэвида Карвальо. Фактически всё расследование в Калифорнии велось, если можно так выразиться, «на слух», то есть на основании газетных публикаций и телефонных переговоров с «законниками» из Делавэра.

Тем не менее ни начальник Департамента полиции Исайя Лис, ни подчинённые ему детективы не выражали ни малейшей тревоги, связанной с очевидной ненормальностью складывавшейся ситуации, никто из должностных лиц не призывал в те дни к тому, чтобы повременить с нападками на Корделию Боткин и хотя бы дождаться прибытия в Калифорнию МакВея и связанных с расследованием улик. В течение буквально двух суток обстановка вокруг этой женщины обострилась до такой степени, что администрация отеля «Виктория» попросила Корделию покинуть гостиницу. Причина заключалась в том, что проживавшие в отеле постояльцы стали выказывать недовольство соседством с «убийцей» и грозили либо покинуть отель, либо взять правосудие в свои руки и порешать все вопросы с «отравительницей» без долгих проволочек. При этом представители администрации отеля никаких негативных эмоций в отношении Корделии не испытывали и со своей стороны стремились максимально сгладить назревавший конфликт.

Чуть ниже мы увидим реальное подтверждение тому, что представители гостиницы отнюдь не находились во власти недобрых предубеждений, но пока будем следовать хронологии событий. 22 августа директор «Виктории» предложил Корделии покинуть отель на несколько дней, дабы избежать неприятных эксцессов. Он пообещал сохранить за женщиной её номер и предложил оставить там все её вещи, гарантируя сохранность. На время её отсутствия была предложена 50%-ая скидка на номер. Предложение звучало вполне разумно…

Корделия сложила небольшой чемоданчик, взяла с собой пару шляпных коробок, да и оставила негостеприимную гостиницу. Свои стопы она направила в отель «Виндзор» («Windsor»), где её мало кто знал. После переселения она позвонила в город Хилсбург (Healdsburg), расположенный в 150 км севернее Стоктона, и попросила приехать проживавшую там Агнесу Рооф (Rauof). Последняя являлась многолетней подругой Корделии, 40 лет назад она была её няней и с той поры сохранила самые сердечные отношения со своей воспитанницей. Рооф немедленно отправилась в Стоктон. Другим телефонным звонком Корделия вызвала мужа — Уэлкома Боткина — который утром следующего дня также приехал в Стоктон.

Своим чередом развивались события и в Сан-Франциско. Около полудня 23 августа Исайя Лис поговорил по телефону с Генеральным прокурором Делавэра Робертом Уайтом (Robert C. White), заверившим начальника полиции в том, что следствие можно считать законченным и детектив МакВей в ближайшее время отправится в Калифорнию для преследования Корделии Боткин там. Лис истолковал услышанное таким образом, что Корделию пора «брать» без промедления. Вызвав к себе детектива Эда Гибсона, начальник полиции приказал тому озаботиться оформлением ордера на арест подозреваемой. В мотивировочной части надлежало указать, что арестный ордер в Делавэре уже оформлен.

Детектив «взял под козырёк» и, заехав по пути в офис окружного прокурора Хосмера (Hosmer), рассказал там о поручении начальника полиции произвести арест. Сотрудники прокуратуры в помощи не отказали и в течение буквально получаса оформили необходимое постановление, с которым Гибсон отправился в суд. Дежурный судья с говорящей фамилией Хоакимсон (Joachimson) также не стал «делать сложным то, что проще простого» [это аллюзия на текст песни группы «Наутилус помпилиус»] и быстренько подписал ордер на арест.

Гибсон резво прыгнул в поезд и в 20:15 прибыл в Стоктон. На вокзале его встречали местные блюстители порядка во главе с начальником местной полиции Джозефом Гэллом (G.D. Gall). Последний был предупреждён о приезде Гибсона телефонным звонком Лиса. «Законники» без проволочек направились на Вебер-авеню, где в доме №209 находился «Виндзор». Местонахождение Корделии тайны не составляло, поскольку Гэлл уже двумя днями ранее в инициативном порядке распорядился установить за женщиной негласное наблюдение. Появление полиции вызвало переполох в отеле. Его работники, сообразив, что на их глазах происходит нечто сенсационное, позвонили газетчикам, и те буквально через четверть часа уже вовсю шныряли как вокруг «Виндзора», так и внутри него. В утренних газетах появились подробные репортажи, повествовавшие об аресте буквально со стенографической точностью.

Корделия просила Гэлла разрешить ей провести ночь в «Виндзоре», но начальник полиции отказал ей в этом. Женщине дали четверть часа на приведение себя в порядок и укладку вещей. Уэлкому Боткину начальник полиции разрешил сопровождать жену в тюрьму округа Сан-Хоакин, где ей предстояло провести ночь. Утром 23 августа детектив Гибсон повёз Корделию в Сан-Франциско.

Вместе с Корделией была задержана и Рооф, точнее говоря, её «пригласили» на допрос в Сан-Франциско, пообещав отпустить после того, как она ответит на все вопросы. В окружении толпы полицейских в штатском и форме Рооф не могла ответить отказом, можно не сомневаться, что в той обстановке её бы доставили на допрос силой.

Для самой Корделии арест явился немалым потрясением, по-видимому, до вечера 23 августа она не сознавала всю серьёзность складывавшейся ситуации и ожидала вызова на допрос, в ходе которого ей будет предоставлена возможность дать необходимые разъяснения и доказать собственную невиновность. Допрос, однако, состоялся только после заключения под стражу, а сам арест, повторим, был произведён ещё до того, как улики из Делавэра попали в Калифорнию. Фактически основанием для ареста явились газетные статьи и некие устные (по телефону) переговоры между «законниками» разных штатов.

Корделия после ареста повела себя неадекватно. Попав в окружную тюрьму в Сан-Франциско, она стала говорить и вести себя так, точно была знатной дамой, а тюремный конвой являлся её слугами. Некоторые её выходки и требования показались до такой степени неуместными, что к Боткин был вызван полицейский врач по фамилии Стоун. Ему предстояло определить, симулирует ли арестованная сумасшествие или же у неё в самом деле под воздействием ареста проявилась душевная болезнь.

Доктор дал Корделии снотворное, и она проспала около шести часов. Проснувшись, она почувствовала себя лучше и утром 24 августа вела себя уже вполне адекватно.

После перевозки по железной дороге из Стоктона в Сан-Франциско Боткин предстала перед начальником полиции Лисом, решившим лично провести первый допрос опасной отравительницы. Арестованная категорически отвергла свою причастность к отравлениям в Делавэре и заявила, что ни разу не покупала конфеты не только в «Wave Candy Store», но и в Стоктоне вообще. Также она заявила, что каждое её сообщение о пребывании в том или ином месте может быть проверено и что ей покуда не знакомы доводы её виновности, но она не сомневается, что сможет их опровергнуть, как только полиция займётся таковой проверкой по существу.

Ещё даже не зная, на какие даты начальник полиции желает установить её alibi, Корделия со всей возможной тщательностью восстановила собственные перемещения с 27 июля до момента ареста. По её словам, в тот день (27 июля) она заболела воспалением лёгких и не выходила из гостиничного номера в Стоктоне до 31-го числа. Когда утром 31 июля почувствовала себя лучше, отправилась в Сан-Франциско, там в обеденное время её посетил доктор Джордж Террилл (George M. Terrill). Вечером того же дня она возвратилась в Стоктон. 1 августа номер не покидала, поскольку по-прежнему чувствовала себя не очень хорошо, на следующий день вышла в холл гостиницы, чтобы совершить телефонный звонок, после чего возвратилась в номер и заказала куриный бульон. 3 августа Корделия, по её словам, также оставалась в номере и вышла на улицу только 4-го числа. Отвечая на многочисленные уточняющие вопросы, в частности о собственном местопребывании 18 июля [времени отправки анонимного письма с оскорблениями], Боткин отвечала быстро и не раздумывая. Если говорить именно о 18 июля, то в тот день Корделия, по её словам, находилась в городе Юрика (Eureka), расположенном более чем в 400 км от Сан-Франциско.

Журналисты со ссылкой на полицейских, имевших возможность следить за ходом первого допроса, написали, что арестованная держала себя свободно, отвечала на вопросы быстро и проводившие допрос ни разу не сумели поймать её на противоречиях или лжи.

Разумеется, был проведён и допрос Альмиры Рооф. Последняя подтвердила факт заболевания Боткин в конце июля — начале августа и заявила, что 28, 29 и 30 июля находилась подле Корделии, выполняя функции сиделки. Боткин подхватила что-то похожее на воспаление лёгких, они сильно кашляла, у неё была повышена температура и тому подобное, в общем, в те дни она чувствовала себя очень нехорошо. На вопрос о том, известно ли Рооф что-либо об отношениях журналиста Даннинга и Боткин, свидетельница ответила, что отношения эти выглядели со стороны очень дружескими и даже добросердечными, Корделия считала Джона большим ребёнком, заботилась о нём по-матерински и помогала деньгами. Однажды она даже взяла взаймы у Рооф 500$ для того, чтобы передать эти деньги Даннингу. По тем временам это была очень значительная сумма — она приблизительно в полтора раза превышала годовой доход чернорабочего или сельского батрака.

На следующий день после ареста — то есть 24 августа — полиция Стоктона провела обыск номера Корделии Боткин в отеле «Виктория». О результатах его было сказано весьма туманно, очевидно, с целью обеспечения внезапности представления улик. Начальник полиции Сан-Франциско Лис, осуществлявший общее руководство расследованием, выразил удовлетворение полученными при обыске данными и заявил, что теперь-то следствие готово явиться в суд с уликами. Что это означало, стало ясно чуть позже. Согласно материалам следствия, в номере Корделии были обнаружены куски обёрточной бумаги, шпагат и… кусочек сургучной печати, которой в магазине Джорджа Хааса запечатывали коробки с конфетами! Это означало, что проживавший в номере человек вскрывал запечатанную коробку с конфетами, а обёрточную бумагу использовал для упаковки коробки конфет, предназначенной для пересылки по почте [в эту-то коробку и были положены отравленные конфеты из другой коробки]. И, перевязав коробку с конфетами шпагатом, обитатель этой комнаты отнёс её к почтовому ящику! Ну, логично же, правда?!

Вряд ли можно усомниться в том, что эти улики либо важнейшая из них — фрагмент сургучной печати с клеймом магазина Джорджа Хааса — были подброшены полицией. Фабрикация улик являлась одним из самых эффективных приёмов в арсенале американских «законников» той поры, и полицейские органы беззастенчиво злоупотребляли им. Во многих моих очерках, посвящённых работе американской полиции во второй половине XIX — первой половине XX столетий, приводятся примеры довольно откровенной манипуляции уликами, которые полицейские либо делали сами [например, оставляя кровавые отпечатки пальцев в доме подозреваемого] либо банально подбрасывали, принося с собой. Описание таких фабрикаций улик можно найти, например, в моей книге «Все грехи мира», да и не только там. Практически нет сомнений в том, что при расследовании многих сенсационных преступлений тех десятилетий полиция не просто подбрасывала, а потом обнаруживала одну или две улики, а осуществляла их массовую фабрикацию. Без такой фабрикации не обошлось, например, расследование «дела Лютгерта» [ему посвящён очерк «1897 год. Таинственное исчезновение жены чикагского „колбасного короля“», включённый в сборник «Американские трагедии. Хроники подлинных уголовных расследований XIX — XX столетий. Книга IX»], или при сенсационном расследовании убийства 13-летний Мэри Фэйхан [его ход и результаты описаны в очерке «1913 год. Убийство на карандашной фабрике», опубликованном в сборнике «Американские трагедии. Хроники подлинных уголовных расследований XIX — XX столетий. Книга IV»], или, например, при обвинении доктора Хайда в отравлении целой семьи [«Персональная бактериологическая война доктора Хайда» из сборника «Грех Каина. Острые семейные конфликты на примерах подлинных уголовных расследований»]. Впрочем, в последнем случае отличились уже не детективы полиции, а приглашённые эксперты, умудрившиеся отыскать в трупах аж даже два опаснейших яда и не объяснившие, как именно человек может быть отравлен сразу несколькими ядами.

Порой американские «законники» действовали настолько топорно и «прозрачно», что даже положительно настроенная к ним пресса не верила в удивительные открытия, сделанные во время обысков. В упомянутом выше очерке «1913 год. Убийство на карандашной фабрике» приведён весьма живописный пример такого рода топорной работы — полицейские вошли в дом подозреваемого, тут же нашли в бельевой корзине залитую кровью рубашку, отрапортовали, что дело раскрыто… И после этого выяснили, что подозреваемый никак не успевал прибежать домой, переодеться, а потом вернуться на рабочее место. Журналисты подняли полицейских на смех, и улика была благополучно забыта! Причём окровавленная рубашка никуда не исчезла, её демонстрировали на суде среди прочих улик, вот только никто ни в каком контексте её не упоминал. Такая вот, понимаешь ли, рубашка-невидимка получилась…

Почему обломок печати был подброшен полицейскими? Да потому, что этот кусочек сургуча являлся мусором, который почему-то никем не был убран на протяжении трёх недель — ни снимавшей номер Корделией Боткин, ни гостиничной обслугой! В такого рода неосторожность отравительницы и её невнимание к очень важным мелочам не верится категорически. Автор не настаивает на абсолютной точности собственного вывода, но уверен в своей правоте. Тем более, что из дальнейшего хода событий мы почерпнём множество иных доводов, позволяющих усомниться в той картине преступления, что с таким энтузиазмом рисовало расследование Исайи Лиса и окружного прокурора Хосмера.

События 24 августа не ограничились помещением в городскую тюрьму Сан-Франциско миссис Боткин и доставкой на допрос её подруги детства. В тот же самый день детектив МакВей выехал, наконец-таки, в Калифорнию. Он вёз с собой важнейшие улики, необходимые для поддержки обвинения Корделии Боткин в двойном убийстве. В эту поездку с детективом отправился и эксперт-графолог Дэвид Карвальо.

Муж арестованной женщины — Уэлком Альпин Боткин — сопроводив её до окружной тюрьмы, в ночь на 24 августа выехал в Сан-Франциско [не забываем, что описываемые события происходили в Стоктоне, а центр расследования находился за сотню километров в Сан-Франциско]. Там он озаботился поисками хороших адвокатов по уголовным делам. Поскольку история отравления в Делавэре была уже на устах всей Калифорнии, особых проблем с выбором солидной защиты не возникло. В течение дня Уэлком Боткин достиг соглашения сразу с двумя весьма авторитетными юридическими фирмами — «McGowan & Squires» и «Knight & Heggerty» — об их солидарной работе по данному делу. Главным адвокатом стал Джордж Найт (George A.Knight), вторым — Фрэнк МакГоуэн (Frank McGowan). Оба юриста, помимо профессиональной, делали вполне успешные политические карьеры. Найт являлся крупным функционером Республиканской партии и неоднократно участвовал в её конвентах, а МакГоуэн, несмотря на свою молодость [ему через две недели должно было исполниться 38 лет], уже 8 лет отработал в парламенте штата.

26 августа Рэймонд Миллер участвовал в опознании Корделии Боткин, проведённом в городской тюрьме Сан-Франциско, куда арестованная была доставлена из Стоктона. Приказчик уверенно опознал женщину и оправданно получил статус «важнейшего свидетеля» по делу. Хотя лицам этой категории окружная прокуратура не рекомендовала общаться с прессой, для молодого человека было сделано исключение, так что Рэймонд получил свои «пять минут славы». О покупке конфет Корделией Боткин юноша рассказал в следующих выражениях: «Приблизительно две или три недели назад в „Wave“ заглянула дама, попросившая шоколадных конфет. Мистер Гатрэлл обслужил её. В маленьком пакетике у неё были конфеты ещё, и она попросила мистера Гатрэлла положить их в коробку, в которую мы обычно упаковываем шоколад. Мистер Гатрэлл ответил ей, что у нас нет обыкновения класть конфеты посторонних людей в коробки нашего магазина, но она настояла на этом, и он отправил меня [на склад] за несколькими обычными коробками для конфет. Мистер Гатрэлл выбрал одну из них и оформил упаковку для дамы. Она ушла, и мы более ничего не говорили о произошедшем, и я бы никогда больше не подумал об этом, если бы не увидел статьи об этом в газетах».

Несложно заметить, что Миллер ненавязчиво поставил в центр своего повествования Фрэнка Гатрэлла и тем самым переложил на него вину за то, что посторонние конфеты оказались в коробке магазина «Wave Candy Store». То есть проделал ровно то, что ранее сделал сам Гатрэлл. Предусмотрительность следовало признать отнюдь не лишней — мало ли как повернётся дело в дальнейшем, и не получится ли так, что некие обоснованные претензии возникнут к продавцам и магазину… Поэтому пусть Фрэнк отвечает сам, а не перекладывает ответственность на мальчишку.

Генеральный прокурор Делавэра Уайт (White) 26 августа сделал весьма высокопарное и явно преждевременное заявление для прессы, в котором, в частности, сказал: «У нас есть убийца, и у нас есть доказательства, которые никакая защита не может разрушить. Единственное, чего мы боимся — это самоубийства миссис Боткин» («We have the murderess and we have evidence that no defense can shatter. The only thing we fear is Mrs. Botkin’s, selfdestruction»). Далее добавил, что в Калифорнию вслед за МакВеем и экспертом-графологом Карвальо отправлены двое полицейских — мужчина и женщина — которым предстоит конвоировать Боткин при её перевозке в Делавэр.

Однако уверенность Генпрокурора в том, что его люди всё сейчас быстренько порешают в Калифорнии, выставила мистера Уайта в крайне неблагоприятном свете. В последующие дни целая группа как «законников», так и депутатов парламента штата выразили озабоченность перспективой экстрадиции Корделии Боткин в Делавэр, где её могла ждать смертная казнь. При этом суд в Калифорнии представлялся абсурдным по причине того, что в Калифорнии эта женщина преступлений не совершала… За что её здесь судить, спрашивается?

27 августа репортёр газеты «The San Francisco call» посетил тюрьму, где получил возможность увидеть как саму Корделию, так и условия её содержания. Хотя обвиняемая отказалась общаться с прессой, газета разместила репортаж о её жизни под замком. В нём, в частности, сообщалось: «Миссис Боткин чувствует себя здесь как дома и обустроилась настолько комфортно, насколько это позволяет теснота её жилища. Вчера днём её видели в белом шёлковом пеньюаре, свободные складки которого наполовину открывали (или наполовину скрывали) очертания её чересчур полной фигуры. Рукава, достигавшие только плеч, выгодно подчёркивали округлые формы её идеально вылепленных рук, на которых поблёскивали браслеты, усыпанные драгоценными камнями. Большую часть дня она провела в приёмной старшего надзирателя, безостановочно раскачиваясь в маленьком потёртом кресле с плетёным сиденьем».

В тот же день 27 августа адвокат МакГоуэн явился к начальнику Департамента полиции Сан-Франциско Лису, дабы прояснить два важных вопроса. Первый заключался в том, что адвокат выразил желание ознакомиться с письмами журналиста Даннинга, полученными Корделией Боткин в период с конца апреля по конец августа 1898 года. Таковых писем должно было быть довольно много — порядка 50 — они хранились среди вещей арестованной женщины в отеле «Виктория» и были изъяты при обыске номера. Второй вопрос имел более общий характер, если можно так выразиться, адвокат предложил начальнику полиции объяснить, на основании каких именно данных или улик Корделия Боткин, отрицающая свою вину и настаивающая на существовании alibi, помещена под стражу.

Это был хороший заход, продемонстрировавший намерение защиты повернуть интерес полицейского расследования в сторону Джона Даннинга, который с самого начала занял очень удобную позицию «важного свидетеля» без должных к тому оснований. Между тем человек этот был, несомненно, очень подозрителен, и поведение его нуждалось как минимум в тщательном изучении. Чем полиция Сан-Франциско заниматься явно не желала. Что лукавый ответ Исайи Лиса и продемонстрировал.

Начальник полиции заявил, что, насколько ему известно, никаких писем журналиста Даннинга при обыске гостиничного номера миссис Боткин найдено не было, что и понятно — они ведь в последней декаде апреля расстались! А кроме того, обыск проводился силами полиции Стоктона, так что свой вопрос мистер МакГоуэн должен адресовать начальнику тамошней полиции Гэллу, но никак не Лису. Что же касается причин ареста, то Исайя Лис уклонился от обсуждения таковых по существу, заявив, что всё станет известно на следующий день, когда в Сан-Франциско появится детектив МакВей.

Это были вполне ожидаемые ответы, и адвокат, не теряя времени, направил свои стопы в окружной суд, где подал заявление о «хабеас корпус». Это был продуманный ход, призванный обострить ситуацию.

Тут мы видим довольно любопытную англо-американскую правовую норму, аналогов которой в прочих правовых системах, пожалуй, и не отыщешь. Смысл её заключается в защите человека от незаконного ареста должностным лицом, которое может этот арест использовать в качестве инструмента давления на невиновного. Судья, получив от адвоката прошение о «хабеас корпус», вызывает к себе должностное лицо и требует от последнего либо представить достаточные основания для ареста, либо отпустить взятого под стражу человека. Реакция судьи должна быть довольно быстрой — обычно это сутки с момента обращения адвоката, а иногда и несколько часов.

В случае же с Корделией Боткин судья принял от адвоката МакГоуэна прошение о «хабеас корпус», но… постановил заслушать окружного прокурора через 48 часов, то есть 29 августа. Как видим, даже весьма хорошую и полезную для арестованного правовую норму можно при желании применять так, что толку от неё не будет…

Нельзя не сказать несколько слов и о другом. Заявление МакГоуэна о желании увидеть письма журналиста Даннинга, написанные после расставания (или предполагаемого расставания) с Корделией Боткин, появилось не на пустом месте. Дело заключалось в том, что обвиняемая во время встречи с адвокатами признала существование связи с журналистом, но заявила, что никакого расставания с Даннингом не было и в помине — последний выдумал эту деталь. Напротив, тот неоднократно заверял её в том, что не намерен возвращаться к жене и после окончания испано-американской войны приедет в Нью-Йорк, где его ждёт хорошая работа. После отъезда из Сан-Франциско Даннинг писал ей по несколько писем в неделю, и за минувшие с той поры почти 4 месяца она получила от него порядка полусотни посланий — это толстенная пачка!

Как видим, Исайя Лис настаивал на том, что никаких писем Даннинга, адресованных Корделии Боткин после его отъезда на фронт в апреле месяце, не существовало, но… Очень скоро выяснилось, что начальник полиции Сан-Франциско цинично лгал — Даннинг действительно писал Корделии! И много… Выяснилось это довольно неожиданно — одно такое письмо пришло в отель «Виктория» уже после проведённого там обыска. Администратор это письмо сохранил и передал защите арестованной женщины. Письмо это было отправлено Даннингом в 17 часов 13 августа, буквально за час до того, как он получил телеграмму, извещавшую о смерти его жены. В нём журналист в весьма изысканных [и даже нежных] выражениях сообщал Корделии о своих планах обосноваться в Нью-Йорке и пригласить её туда — это было именно то, что утверждала обвиняемая!

Защита сочла это письмо важнейшей уликой — ведь оно фактически лишало смысла все рассуждения «законников» о мотиве отравления. Ну, в самом деле, для чего Корделии Боткин убивать жену любовника, если тот твёрдо следовал решению разорвать с семьёй и демонстрировал намерение поддерживать отношения?

Опасаясь того, что письмо это будет похищено и исчезнет подобно тому, как исчезли десятки других писем Даннинга, адвокаты скрыли его и на протяжении нескольких месяцев никто не знал о существовании улики. Из дальнейшего хода событий мы увидим, как письмо это будет использовано.

Итак, 28 августа детектив МакВей и эксперт-графолог Карвальо прибыли в Сан-Франциско и были встречены на вокзале толпой журналистов. Слава воистину бежала впереди них. Оба были со всей возможной скоростью доставлены в штаб-квартиру департамента полиции, где прошло совещание с руководством местной полиции и прокуратуры. По результатам этого совещания была выбрана линия поведения стороны обвинения на слушаниях по «хабеас корпус», которые должны были состояться на следующий день.

Они и состоялись. Окружной прокурор уверенно заявил, что обвинение может доказать отправку 18 июля Корделией Боткин по крайней мере одного анонимного письма в адрес Мэри Пенингтон-Даннинг и отправку 31 июля по тому же адресу коробки с отравленными конфетами внутри. Также обвинение докажет приобретение Боткин конфет, начинённых впоследствии ядом. На вопрос судьи, известно ли место и время приобретения обвиняемой яда, Хосмер ответил отрицательно и пояснил, что к настоящему времени проверены все сделки по продаже мышьяка, совершённые в течение июля в границах города Сан-Франциско и одноимённого округа. Работа эта будет продолжена, поскольку яд мог быть куплен в соседних округах.

Услышанного судьёй оказалось достаточно для принятия решения, и он отказал в освобождении Боткин.

Что ж, карты были раскрыты, и стало более или менее ясно, на каком материале обвинение будет строить свою стратегию. Пришло время защите предъявить свои доводы. По рекомендации адвокатов Корделия 31 августа дала развёрнутое интервью газете «The Call», в котором сообщила, что не могла совершать приписанных ей окружным прокурором действий. 18 июля обвиняемая, по её словам, находилась в городе Юрика (Eureka) в 430 км севернее Сан-Франциско. Согласитесь, довольно трудно опустить письмо в почтовый ящик на Маркет-стрит в Сан-Франциско, будучи на таком расстоянии от города… Что же касается отправки отравленных конфет из Стоктона, то 31 июля Корделия действительно находилась в том городе, но чувствовала себя очень плохо и не покидала гостиницу, что может быть доказано опросом свидетелей и её лечащего врача.

На следующий день — 1 сентября 1898 года — начальник полиции Лис и детектив МакВей появились перед Большим жюри округа Сан-Франциско, где дали показания в поддержку обвинению, выдвинутому прокурором Хосмером. В силу особенностей тогдашнего судопроизводства прокурор не стал выдвигать обвинение в убийстве — таковое было сложно обосновывать по формальным признакам — а воспользовался статьёй 347 Уголовного кодекса штата, квалифицировавшей всякое использование почты при подготовке и осуществлении преступления как самостоятельное тяжкое преступление. Эта уловка позволила Хосмеру не касаться судебно-химических вопросов, а сосредоточиться исключительно на пересылке анонимного письма и анонимной посылки.

Нельзя не сказать о двух аспектах, определённым образом повлиявших на всю оценку этого дела. Во-первых, Корделии Боткин сильно повредило негативное отношение к ней пишущей братии. Газетчики всегда писали о ней уничижительно и безо всякой симпатии, думается, что в настоящее время такой тон был бы сочтён недопустимым, но в те годы подобная писанина заходила публике, что называется, «на ура». Газетчиков чрезвычайно раздражала манера Корделии говорить очень правильно и избегать каких-либо просторечных оборотов — так себя в те времена вели либо англичане, либо люди высшего общества, получившие классическое английское образование. Боткин к таковым не относилась, и потому на неё смотрели как на женщину, пытавшуюся казаться той, кем она не являлась. Подобное отношение подкреплялось рассказами Джона Даннинга, любившего к месту и не к месту упоминать, будто Корделия выдавала себя за благородную англичанку, родившуюся в Кембридже и перебравшуюся в США уже после окончания обучения. Мы не знаем, действительно ли Корделия рассказывала о себе подобное, но такого рода сплетни [которые она даже не могла опровергнуть] очень сильно ей повредили.

Во-вторых, окружной прокурор довольно ловко парировал довод защиты обвиняемой аргументом, предвидеть который было непросто. Дело заключалось в том, что годом ранее [то есть в 1897 году] федеральное правительство провело реформу по оптимизации расходов на почтовое ведомство и, как всякая оптимизация, сказалась эта реформа самым негативным образом на работе низовых ведомств. Руководители почтовой службы увеличили собственные зарплаты, а вот норматив выработки рядовых почтальонов и сортировщиков отправлений вырос кратно. Почтовые участки значительно увеличились, и почтальоны попросту не успевали их обходить ежедневно. Чтобы скрыть от населения этот явный огрех, был изменён порядок принятия почты от почтальонов в узлах связи — теперь почтальоны производили выемку из ящиков не два раза в день, а… через день, то есть в четыре раза реже! Но при этом на все сданные почтальоном отправления ставились штемпели с единой датой. Это означало, что анонимное письмо, на конверте которого стояла дата 18 июля, могло быть опущено в ящик утром 17 числа!

Ловкий аргумент, правда? Только непонятно, как при такой аргументации можно вообще доказывать alibi — всё-таки интервал времени должен быть ограничен какими-то разумными пределами.

Что же касается утверждения доктора Джорджа Террилла, заявившего во время заседания Большого жюри, что он посещал Корделию в Сан-Франциско 31 июля между 15-ю и 17-ю часами и та была действительно сильно больна, то от него прокурор попросту отмахнулся. Аргументация Хосмера была предельно проста — доктор не оставил в своём ежедневнике соответствующей записи и не выписал рецепт, а значит, визита не было.

Аргумент, конечно же, следовало признать лукавым! От предполагаемых посещений Корделией Боткин кондитерских магазинов тоже не осталось записей в книгах продаж, а потому было бы логично объявить лживыми и опознания продавцов. Ну, а почему нет? Ведь если никому нельзя верить на слово, то тогда нет веры и продавцам из Стоктона и Сан-Франциско, верно?

Сильное, и притом неприятное, впечатление оставили показания Большому жюри начальника полиции Лиса, который на голубом глазу брякнул, будто Корделия Боткин призналась в отправлении отравленных конфет во время первого допроса 24 августа. Кроме того, по словам Лиса, сиделка Рооф тоже якобы слышала признание Корделии. Разумеется, и то, и другое было неправдой. Если бы подобные признания и впрямь имели бы место, то уже в тот самый день 24 августа об этом трезвонили бы все газеты тихоокеанского побережья! Адвокат Найт, услыхавший из уст Лиса столь скандальное утверждение, не сдержался и прервал его, выкрикнув с места: «Если бы это была правда, то в сегодняшнем заседании не было бы никакого смысла!»

В целом сторона обвинения на первых заседаниях выглядела не очень убедительно. В газеты даже попала реплика одного из членов жюри, якобы заявившего, что обвинения в адрес Корделии выглядят притянутыми, и если их в таком виде признать достаточными, то в таком случае под суд можно будет отдавать вообще любого человека.

Объективности ради следует признать, что Рооф тоже преизрядно напортачила. В самом начале своих показаний она очень бодро и уверенно сказала, что никогда не слышала от Корделии никаких признаний в отравлении, а чуть позже стала вспоминать, как та расспрашивала доктора Стоуна о воздействии мышьяка на человека и дозировке, потребной для наступления смерти. Не остановившись на этом, она уточнила, что разговор этот проходил в шутливой форме, и Корделия, объясняя своё любопытство, заявила, что эти сведения пригодятся ей для самоубийства.

Нельзя не признать того, что с такими защитниками никаких врагов не нужно! Впоследствии адвокат Фрэнк МакГоуэн, вспоминая поведение Рооф, не без раздражения называл эту женщину «очень легкомысленной». Наверняка он хотел использовать другой эпитет, но наложенные нормами приличия ограничения не позволили ему прибегнуть к обсценной лексике.

4 сентября в Большом жюри появился человек, существование которого до того момента скрывалось. Аптечный клерк Фрэнк Грей (Frank S. Grey), работавший в аптеке» Owl drug store» в доме №1125 по Маркет-стрит (Market str.) в Сан-Франциско, заявил, что 1 июня продал две унции мышьяка (~57 граммов) женщине, чья фамилия начиналась на «Б». Свидетель не мог вспомнить фамилию, но в кассовом журнале осталась соответствующая запись, гласившая: «6 месяц — 1 число — 1898 год, 2 часа пополудни, миссис Бозин, проживает на пересечении улиц Калифорния и Хайд, куплен мышьяк, 2 унции, для отбеливания, продавец Грей» (дословно: «6-1-98 — 2 p. m. mrs. Bothin, California and Hyde, arsenic, 2 oz.; bleaching; Grey»). По словам свидетеля, женщина, назвавшаяся «миссис Бозин» — тут нельзя не отметить созвучие фамилии Боткин! — приобрела яд для отбеливания соломенных шляпок. Грей обратил внимание покупательницы на чрезвычайную опасность приобретаемого средства — двумя унциями можно было убить приблизительно 330—340 человек! — но дама заверила его, что имеет опыт обращения с мышьяком, а потому беспокоиться не о чем.

В принципе, появление в Большом жюри этого человека уже предопределяло обвинительный вердикт, однако Фрэнком Греем ценные свидетели прокуратуры отнюдь не исчерпывались.

Другим человеком, чьи показания были призваны разоблачить коварный план Корделии Боткин, стала некая миссис Эдвардс (F. C. Edwards). Ранее она владела кондитерской фабрикой в восточной части Окленда, города, находящегося прямо напротив Сан-Франциско, на другом берегу одноимённого залива. Теперь же это производство было продано, и женщина проживала с мужем на Маркет-стрит в центре Сан-Франциско. Заслуживает особого упоминания то обстоятельство, что она была довольно похожа на Корделию Боткин внешне и — что ещё более любопытно! — являлась любовницей Джона Даннинга. Летом 1898 года она переписывалась с журналистом подобно тому, как это делала Корделия. Этим перечнем совпадения не исчерпывались. По странному стечению обстоятельств миссис Эдвардс оказалась на паромной переправе Сан-Франциско в то самое время, когда туда 4 августа прибыл паром из Окленда с почтовым грузом. Сторона обвинения считала, что именно на этом пароме были привезены почтовые отправления из Стоктона, среди которых находилась коробка с отравленными конфетами.

Узнав из газет, в которых обсуждался маршрут перемещения почтовых грузов, миссис Эдвардс написала о столь странном совпадении Джону Даннингу письмо, в котором просила сохранить в тайне их отношения. Не успокоившись на этом, она явилась к начальнику полиции Лису и рассказала о себе. Мол, так и так, вы можете подумать, будто это я отправила отравленные конфеты жене Даннинга, но на самом деле это не я, а Корделия Боткин!

Неожиданный заход, верно? Предусмотрительно перевести стрелки на другого человека — это не подлость, а такая разновидность предусмотрительности…

Прокурор Хосмер, представив эту женщину Большому жюри, обратил особое внимание на то, что та подписывала свои письма, отправленные Даннингу, литерой «С». А две записки, найденные в коробке с отравленными конфетами, оказались подписаны точно так же. По мнению следователя, подобное совпадение не являлось случайным — нет! — отравитель умышленно подписал записки так, а не иначе. Отравитель знал о существовании миссис Эдвардс и таким вот нехитрым приёмом решал двоякую задачу — бросал тень подозрения на невиновную женщину и устранял соперницу в борьбе за сердце Даннинга!

Обвинитель мог быть доволен собой и своими логическими построениями, но эффект оказался до некоторой степени скомкан адвокатами Корделии Боткин. Джордж Найт задал свидетельнице несколько вопросов, из ответов на которые выяснилось, что та… работала в интересах полиции Сан-Франциско, хотя и не состояла в штатах этого ведомства. Миссис Эдвардс поручались особые задания, для выполнения которых требовались именно женщины. То есть эта дамочка фактически была агентом полиции. Формально же она работала в Отделе претензий «Market-street Hallway Company» [эта фирма являлась оператором трамвайных маршрутов в центре Сан-Франциско].

Что последовало далее? 6 сентября окружной прокурор заявил о готовности расширить состав обвинения, включив в него умышленное отравление. И представил аргументацию, до того не звучавшую. В коробке с отравленными конфетами находился платок с вышивкой — его можно видеть на 4-й по счёту иллюстрации снизу, размещённой на 1-й странице очерка — который, по мнению Хосмера, был куплен 3 августа в большом универмаге «City of Paris» на пересечении улиц Гири (Geary) и Стоктон (Stockton) в Стоктоне. Платки такие продавались по 25 центов, их продавщица Элис Болстер (Alice Bolster) не помнила Корделию Боткин и опознать её не могла, но… Но в том же самом универмаге работал кассир Фредерик Рейно (F. A. Reynaud), хорошо знавший обвиняемую. Она регулярно обналичивала в его кассе денежные переводы.

Появившись в Большом жюри, Рейно заявил, что 3 августа он обналичил перевод Боткин на сумму 2 доллара и не сомневается в том, что если проверить кассовый журнал за тот день, то данные соответствующей операции будут обнаружены. Получалось, что Боткин приходила в «City of Paris» в тот день и, соответственно, вполне могла зайти в отдел, торгующий женскими аксессуарами.

Это был крайне неприятный сюрприз. Хотя обналичивание перевода отнюдь не доказывало приобретение носового платка и тем более отправки по почте отравленных конфет, тем не менее движение полиции в этом направлении было чревато новыми неприятными открытиями. Подчинённые Исайи Лиса могли запросто подготовить нужного им свидетеля — такого рода проделки были в ходу у «законников» в той же мере, что и фабрикация улик [о чём выше уже говорилось].

Вердикт Большого жюри, постановившего 7 сентября считать обвинительный материал в отношении Корделии Боткин достаточным для рассмотрения дела в уголовном суде, следовало признать вполне оправданным. Хотя информация на данном этапе выглядела несколько разрозненной и не вполне убедительной, тем не менее само обилие данных, происходивших от разных свидетелей и касавшихся разновременных событий, производило впечатление добротного и трудноопровержимого материала. Даже того, что Хосмер успел собрать к концу первой декады сентября, вполне хватало для серьёзного процесса, а ведь расследование ещё не было закончено!

10 сентября Департамент наказаний правительства штата Калифорния передал прессе копии полученных из Делавэра документов по экстрадиции Корделии Боткин. Документов было много, среди них, в частности, находились обращение губернатора Делавэра и письмо Генерального прокурора этого штата. Большинство калифорнийских юристов сходилось в том, что Боткин не будет экстрадирована в Делавэр и, дабы не возвращаться к этому вопросу в дальнейшем, скажем сразу, что так оно и произошло — Корделия осталась в Калифорнии.

Через несколько дней — 14 сентября — в газетах появилось интервью крупного предпринимателя, члена правления элитарного «Богемского клуба» Чарльза Флетчера Тэйлора (Charles Fletcher Taylor), не побоявшегося сказать несколько тёплых слов в адрес Корделии Боткин. Это была, пожалуй, первая за последние три недели публикация, в которой об обвиняемой говорилось с симпатией и по-человечески достойно. Чарльз рассказал, что знал чету Боткин ещё по времени проживания в городе Джоплин, штат Миссури. Общий стаж его дружеских отношений с мистером и миссис Боткин превышает четверть века. Тэйлор заявил, что, приехав в город после продолжительного отсутствия, сразу же нанёс визит Корделии в тюрьму, поскольку его очень беспокоило душевное состояние Боткин после тяжёлых во всех отношениях заседаний Большого жюри.

Имеет смысл привести несколько фраз из интервью Чарльза Тэйлора — они довольно познавательны: «Я ни на секунду не поверю в то, что она виновна. Она умная, хорошо образованная женщина, с щедрыми порывами и сочувственными инстинктами, и я верю изложенной ею версии отношений с Даннингом. Она из тех женщин, кто сделает всё возможное для того, чтобы помочь всякому, кто оказался в беде, и когда она говорит, что дала этому человеку деньги и попыталась привести его дела в порядок дружеским и сочувственным советом, я верю, что она говорит правду.»

И ещё одна цитата к месту: «Она действительно обеспокоена, и вполне естественно, что она обеспокоена. За каждым её движением следит надзирательница с хищным взглядом, и её не оставляют одну ни на мгновение, ни днём, ни ночью. Такое наблюдение подействовало бы на нервы любому. (…) Обвиняемая с сильной горечью относится к некоторым газетам этого города из-за искажённых описаний её поведения и преувеличенных интерпретаций событий её жизни. Она чувствует, что её пытаются отправить на виселицу либо здесь, либо в Делавэре.»

Что ж, нашёлся первый человек, решивший пойти против порыва всеобщего неодобрения и заявить о своей поддержке старого друга! Независимо от того, виновата ли Корделия Боткин в приписанном ей преступлении или нет, нам следует отдать должное похвальной прямоте и честности Чарльза Тэйлора, не пожелавшего следовать всеобщему убеждению и общественному мнению, навязанному прессой. Таких честных и прямых людей, к сожалению, не так много, как принято думать, и уж точно намного меньше, чем хотелось бы…

Защитники обвиняемой не являлись наивными людьми, и они, разумеется, обратили внимание на появившуюся в Большом жюри миссис Эдвардс, женщину с крайне непонятными отношениями с полицией Сан-Франциско, мастерицу по варке шоколада на домашней плите и любовницу журналиста Даннинга по совместительству. Задумайтесь на секундочку над тем интересным раскладом, каковым упомянутая дамочка объяснила своё появление в полиции с добровольным заявлением, мол-де, она похожа на Корделию внешне, случайно присутствовала на пирсе паромной переправы в тот день, когда туда прибыла почта из Стоктона, а потому, прочитав газеты, испугалась, что её «подставят» или ошибочно обвинят… Во-первых, почему её обвинят ошибочно? А во-вторых, на самом деле, может быть, кто-то подставляет Корделию Боткин? Кто-то, кто похож на неё и, в отличие от Корделии, имеет настоящий мотив устранения жены Даннинга?

Адвокаты совершенно оправданно решили изучить окружение основных действующих лиц этой истории, исходя из вполне очевидного посыла — должен быть кто-то, кто получит прямую выгоду от смерти Мэри Пенингтон-Даннинг. Такой человек будет заинтересован в том, чтобы избавиться от жены журналиста и одновременно с этим навести подозрения на Корделию. Нанятые адвокатами частные детективы в середине сентября приступили к сбору информации и… «открылась бездна звёзд полна»! Так, кажется, писал Михаил Ломоносов о чудесных открытиях при взгляде в телескоп.

Прежде всего выяснилось, что журналист Джон Даннинг очень любил женщин. Нет, не так, он очень-очень-очень любил женщин и не отказывал себе в групповом сексе после успешного выигрыша на ипподроме. Речь идет — секундочку! — о конце XIX столетия, и следует понимать, что по всем меркам и понятиям того времени лечь в постель сразу с тремя женщинами — это очень нетривиально. Причём не проститутками, нет, Даннинг предпочитал такие отношения, когда женщине можно не платить…

Адвокаты установили, что Даннинг в последние полгода проживания в Сан-Франциско [то есть с ноября 1897 года по апрель 1898 года] поддерживал регулярные отношения по меньшей мере с… шестью (!) женщинами. Некоторые из них знали о существовании друг друга, а некоторые нет. Некоторые любовницы Даннинга являлись замужними женщинами, а некоторые — нет.

Особый интерес адвокатов вызвала информация о довольно необычной любовнице Даннинга — начинающей журналистке, которой последний обещал протекцию и всяческий жизненный успех. У такой женщины имелся весьма серьёзный резон устранить из жизни Даннинга как его жену — дабы тот приобрёл статус одинокого мужчины! — так и Корделию Боткин, которая передала Даннингу значительные денежные суммы и в силу этого превратилась в его крупного кредитора. Если устранить обеих, то Даннинг становится свободен и… без кредитов! Какой интересный мужчина, правда? И с карьерой может помочь…

Однако это открытие оказалось отнюдь не единственным. Посмотрев в другую сторону, то есть на людей, окружавших Корделию, адвокаты обнаружили весьма подозрительную связь у мужа обвиняемой — Уэлкома Боткина. Да-да-да, тот самый благоверный муж, что бросил на защиту любимой супруги свои деньги, связи и доброе имя, оказался не без греха. На протяжении довольно долгого времени [более двух лет] он доверительно общался с некоей Кларой Арбогаст (Clara Arbogast), амбициозной и весьма эмансипированной молодой женщиной, некоторое время содержавшей в Стоктоне доходный дом под названием «Бальбоа лоджинг хаус» («Balboa lodging house»). Тут следует ясно понимать, что в те времена сдача жилья в аренду — это всегда бизнес на грани содержания притона. Просто потому, что проституция является бизнесом всегда и везде востребованным, и притом довольно простым в организации. Никто никогда не говорил, что «Бальбоа лоджинг хаус» — это притон разврата, но такого рода предположения напрашивались сами собой. И вот такая женщина — с обширными связями в маргинальных и по-настоящему уголовных кругах — заводит крепкую дружбу с уважаемым джентльменом Уэлкомом Боткиным и начинает предлагать ему всякие занятные бизнес-прожекты. Каково? Да, Клара Арбогаст вышла из околопреступного бизнеса, но… как говорится, руки-то помнят! И если эта женщина посчитала, что Корделия Боткин ей мешает, то могла ли она предпринять активные действия по её устранению? И что именно она могла придумать?

Клара Арбогаст два года плотно общалась с Уэлкомом Боткиным, писала ему письма по несколько раз в неделю и получала ответы. У них имелись совместные бизнес-идеи… Неужели это ничего не значило?!

Помимо переписки, имелось и кое-что ещё, привлёкшее внимание адвокатов. Выяснилось, что Клара Арбогаст на протяжении шести месяцев проживала в Сан-Франциско в том самом отеле «Grand Central», где жили сын и двоюродный брат Уэлкома Боткина! А это означало, что последний, приходя в отель для встречи с сыном, всегда мог задержаться на несколько часов для того, чтобы заглянуть в номер инициативного бизнес-партнёра. Какое милое совмещение приятного с полезным или наоборот — это как посмотреть!

Когда Корделия Боткин услышала первые отчёты адвокатов о проведённом расследовании, она сразу же заявила о своих подозрениях в отношении миссис Луис Сили. Она была знакома с этой женщиной, а кроме того, слышала кое-какие рассказы о ней из уст Даннинга. Это была очень хитрая, очень умная и очень подлая женщина, предпочитавшая обделывать свои делишки чужими руками. То есть так, чтобы произошедшее казалось не связанным с нею, хотя именно она всё и устраивала. Написать письмо и сделать это так, чтобы подозрение пало на другого — это проделка именно в её стиле!

Пока защита вела свою никому не видимую работу, не дремала и сторона обвинения. Не полагаясь на выводы Дэвида Корвальо, окружная прокуратура озаботилась привлечением местных экспертов-почерковедов, так сказать, «калифорнийского разлива». В качестве таковых в октябре и ноябре заключения о происхождении анонимных писем и текстов на обёртке коробки с отравленными конфетами и внутри неё подготовили некие Эймс (Ames) м Карл Эйзензехиммель (Carl Eisensehimmel). Об этих экспертизах ничего особенного сказать нельзя — они в целом повторили выводы Корвальо, лишь незначительно дополнив их [Эйзензехиммель, например, отметил, что неизвестный автор посланий использовал кавычки «немецкой манеры» написания, а не американской — именно такие кавычки использовала на письме Корделия Боткин].

Помимо этого, «законники» озаботились усилением обвинительного материала такими свидетельствами, которые призваны были однозначно доказать вину арестованной. У полиции появился «секретный свидетель», о котором никто ничего не знал — собственно, потому этот свидетель являлся «секретным». На него сторона обвинения делала особую ставку…

Разумеется, имелись кое-какие «домашние» заготовки и у защиты. Судебный процесс обещал стать очень напряжённым ввиду полной непримиримости сторон и отсутствия даже малейших предпосылок к признанию вины Корделией.

Проведение суда было поручено судье окружного суда Кэрроллу Куку (Carroll Cook). Процесс предполагалось открыть в первых числах декабря 1898 года, затем дата начала была передвинута на 9-е число.

Ещё 20 ноября из Довера, штат Делавэр, в Сан-Франциско отправилась целая делегация, члены которой могли быть вызваны в суд в качестве свидетелей. В её состав входили: доктор Теодор Вольф [химик штата], детектив МакВей, лечившие отравленных доктора Бишоп и Пресли Даунс, Генеральный прокурор Делавэра Роберт Уайт, отец отравленных женщин Джон Пенингтон, Лейла Дин, дочь умершей Айды Дин, и её сын Гарри, принёсший конфеты с почты, бывший почтмейстер Гуден и две домработницы, ставшие свидетельницами отравления — Бэйтман и Этель Миллингтон. Делегация эта должна была двигаться единой группой по довольно сложному маршруту с пересадкой в Чикаго. Переезд должен был занять около 4-х суток, по приезду несколько дней предполагалось затратить на акклиматизацию жителей Восточного побережья, поскольку среди них было несколько лиц весьма почтенного возраста.

Процесс начался с отбора присяжных 9 декабря, но уже 10 -го остановился по причине, которую трудно было предсказать. Местный адвокат Уилльям Харпер подал в Верховный суд штата прошение о вынесении судебного запрета судье Куку проводить слушания по делу Корделии Боткин. Мотивация подобного запрета, по мнению адвоката, должна была быть предельно простой — уголовный закон штата Калифорния предписывает судить только тех лиц, кто совершил преступления на территории штата, если же преступление совершено вне его границ, то обвиняемое лицо подлежит экстрадиции. Поскольку Корделия Боткин не совершала преступления в Калифорнии и никто её в этом не обвинил, то она подлежит экстрадиции в Делавэр, но в этом ей отказано ранее — ещё в сентябре. Прошение Харпера поддержали два уважаемых юриста — казначей Торгово-промышленной палаты штата Исайя Трумэн (I. J. Truman) и аудитор той же палаты Айза Уэллс (Asa R. Wells).

Судья Кук, узнав о подаче заявления, немедленно остановил отбор присяжных и… судебная машина застыла, так и не набрав обороты.

К такому заходу адвоката никто не был готов. Самое смешное заключалось в том, что Харпер не являлся защитником Боткин и никто не просил его проявлять инициативу, но этот человек, по-видимому, решил воспользоваться замечательной возможностью сделать самому себе отличную, и притом бесплатную, рекламу.

Адвокат прекрасно попиарился на им же созданной ситуации, и о нём на протяжении суток говорила вся Калифорния. Потом Верховный суд штата на экстренном заседании рассмотрел прошение Харпера, отклонил его безо всякой внятной мотивации — поскольку адвокат был формально во всём прав — и Кэрролл Кук получил возможность продолжить едва начавшийся процесс.

Суд оказался очень напряжённым, и о его ходе имеет смысл сказать несколько слов. Перво-наперво следует отметить то обстоятельство, что подсудимая хотя и отказалась поначалу свидетельствовать по собственному делу, но адвокаты оговорили возможность пересмотра этого решения, тем самым дав понять, что допрос Корделии ими планируется. Это, разумеется, подогрело всеобщий интерес к тактике защиты, поведению подсудимой и тому, что и как она скажет в свою защиту. Другой немаловажный аспект заключался в том, что на первом этапе процесса необходимо было разобраться в событиях, происходивших в другом штате, и доказать, что там произошло именно убийство. При этом судья мог опираться только на тех свидетелей, что приехали в Калифорнию из Делавэра, и верить тем бумагам, что представлял Генпрокурор Роберт Уайт. Это было необычно для судебной практики тех лет и не совсем удобно.

Для подтверждения выводов судебно-химической экспертизы Теодора Вольфа по поручению окружной прокуратуры Сан-Франциско местный химик Томас Прайс (Thomas Price) провёл аналогичное исследование, о котором и рассказал в суде. Заслуживает упоминания то, что Прайс не обнаружил в начинке конфет оксид мышьяка в виде горошин, согласно его выводам яд находился в порошкообразном виде. При перекрёстном допросе эксперта защита сделала на этом акцент, хотя важность указанной детали мало кто из присутствующих тогда в зале понял.

Разобравшись в ходе первых заседаний с событиями, произошедшими в Делавэре, суд 14 декабря перешёл к рассмотрению событий лета 1898 года. В тот день дал показания аптекарь Фрэнк Грей, рассказавший о продаже «миссис Бозен» двух унций «белого мышьяка» и опознавший в подсудимой покупательницу. Это был по-настоящему волнующий момент, заставивший всех присутствовавших затаить дыхание — по приказу судьи Корделия поднялась со своего места, и аптекарь с расстояния не более двух метров показал на неё правой рукой.

Достаточно убедительны были и другие важные свидетели обвинения — Китти Диттнер, Рэймонд Миллер и Фрэнк Гатрэлл — продавшие Боткин шоколадные конфеты. Достаточно убедительно прозвучали и показания, связанные с предполагаемым посещением подсудимой универмага «City of Paris» — там, напомним, по версии правоохранительных органов был куплен платок, найденный впоследствии в почтовом отправлении вместе с коробкой.

Адвокаты энергично допрашивали свидетелей, но никто из них никаких явных «проколов» — неуверенности или противоречий в ответах — не допустил. Линия обвинения выглядела стройно и убедительно. В отчёте о ходе судебного процесса, датированном 15 декабря, сложившаяся к тому времени ситуация была охарактеризована в таких выражениях (цитируется по выпуску газеты «The Call» от 15 декабря 1898 года): «Все усилия защиты разрушить эффект этих доказательств были тщетны. Адвокат миссис Боткин пытался угрожать и запугивать, но его атака оказалась безрезультатна.» (Дословно на языке оригинала: «Every effort of the defense to break the effect of this evidence was without avail. The attorney for Mrs. Botkin attempted to threaten and to browbeat, but his attack was without effect.»)

Первая серьёзная проблема появилась у стороны обвинения во время перекрёстного допроса Джона Даннинга. Этот человек, вне всякого сомнения, рассматривался как один из важнейших свидетелей, и на его показаниях было завязано очень многое — прежде всего разоблачение аморальности и сексуальной несдержанности Корделии Боткин. Даннинг в своих показаниях много говорил о преследовании со стороны Корделии, подчёркивая, что у неё имелся муж, а она в это время гонялась за ним — за бедным журналистом Даннингом! Он пафосно рассказал о прощании с Корделией на вокзале в апреле месяце, когда, отправляясь на войну, честно признался, что к ней более не вернётся, и она должна отбросить все фантазии на эту тему.

Это было выспренно, многословно и, наверное, даже убедительно, но ровно до того момента, когда адвокат Найт приступил к перекрёстному допросу Даннинга. Адвокат попросил приобщить к делу вещественную улику — то самое письмо, что журналист отправил Корделии буквально за час до получения телеграммы о смерти жены от отравления [то есть в 17 часов 13 августа]. Выше рассказывалось, как эта необычная улика попала в руки защиты.

После формального приобщения письма к делу адвокат зачитал его вслух, после чего передал лист бумаги Даннингу и осведомился: он ли написал этот текст? Журналист заюлил, понёс совершеннейшую чепуху и попытался доказать, что в действительности он разорвал все отношения с Боткин, но затем испугался её гнева и решил усыпить её страсть обещанием будущей встречи. В какой-то момент Даннинг замолчал, очевидно, сообразив, как малодушно и недостоверно звучат его слова.

Адвокат, довольный явным замешательством допрашиваемого, неожиданно спросил его совсем о другом. Он поинтересовался: как Даннинг мог опознать почерк Корделии Боткин в предъявленных ему детективом МакВеем письмах и записках, если написанное этой женщиной даже отдалённо не напоминает тот почерк, каким исполнены анонимные послания? Даннинг начал возражать и заявил, что «сразу узнал» почерк, но на самом деле в ту минуту был важен не его ответ, а сделанное адвокатом утверждение.

Найт продолжил наступление на свидетеля и вновь задал неожиданный вопрос. Он поинтересовался: с каким числом любовниц Даннинг поддерживал отношения весной этого года? Тут Джон приосанился, выпятил грудь и с пафосом ответил, что, будучи человеком чести, отказывается отвечать на такой вопрос. Мол-де, он радеет о женской чести и не может называть тех дам, с которыми вступал в интимные отношения без оформления брачного союза. Тем самым он дал понять, что не общался с проститутками, а крутил романы с приличными женщинами, в том числе и замужними.

Но вот тут уже встрепенулся судья Кэрролл Кук. Статус свидетеля таков, что не ему решать, на какие вопросы отвечать, у свидетеля в уголовном процессе нет права молчать, он приносит присягу говорить правду… Судья напомнил Даннингу о его клятве и потребовал, чтобы журналист ответил на вопрос адвоката. Даннинг вновь с пафосом заявил, что на «такой» вопрос отвечать не намерен!

Он явно гордился собой в ту минуту и наслаждался моментом. Зал замер в ожидании того, как отреагирует судья.

Кук после секундной паузы пригрозил Даннингу, что подвергнет его бессрочному аресту за неуважение к суду и препятствование правосудию, если только тот вздумает упорствовать в своём игнорировании обращённых к нему вопросов адвоката. Даннинг в третий раз заявил, что не станет отвечать на «недопустимые вопросы» защитника Боткин.

Кук не стал спорить, а повернувшись к судебному маршалу, распорядился немедленно отвести Даннинга в городскую тюрьму. В полном молчании Джон поднялся со своего места, он явно не мог поверить в то, что сейчас его повезут в тюремной карете… Судебный маршал приблизился к нему и приказал вынуть из карманов его одежды всё, что там находится. Даннинг принялся опорожнять карманы, а судья, наблюдавший эту сцену со своего места, не без желчи уточнил, что журналист будет находиться в тюрьме столько времени, сколько он намерен упорствовать. Если точнее, судья постановил держать свидетеля в тюрьме до тех пор, «пока язык его не развяжется» («he will remain until his tongue loosens»).

Сказать, что присутствовавшие в зале оказались потрясены — значит, ничего не сказать! Важнейший свидетель обвинения, ещё минуту назад вальяжно развалившийся в кресле и с осознанием собственного благородства рассуждавший о безнравственности подсудимой, оказался раздавлен на глазах многих сотен свидетелей.

«Когда же вы соизволите дать требуемые ответы, допрос возобновится с того места, на котором был прерван!» — выкрикнул Кук выходившему из зала Даннингу.

Не менее других — а возможно, и более! — оказался потрясён главный обвинитель. Всё произошло настолько быстро и неожиданно, что окружной прокурор Хосмер не успел придумать ни одного здравого предлога, способного остановить нарастание антагонизма между судьёй и свидетелем…

После удаления Даннинга из зала заседаний свидетельское место заняла Лиззи Ливернэш (Lizzie A. Livernash) — тот самый «особо важный секретный свидетель» обвинения, о существовании которого было известно, но никто не знал, о чём же именно этот человек станет говорить. Ливернэш являлась репортёром газеты «Examiner», она входила в компанию Даннинга и Боткин, являлась любовницей журналиста и, возможно, ни его одного.

Дамочка эта оказалась весьма циничной, собственно, по этой причине её и вызвали в суд. Ливернэш без особых колебаний назвала известных ей любовниц Даннинга — в числе таковых были поименованы миссис Боткин, миссис Сили и, наконец, миссис Форкейд (Forcade). Разумеется, Ливернэш назвала и себя. Журналистка весьма выразительно и многословно описала образ жизни Даннинга — постоянные попойки, поездки в рестораны и на ипподром, где Джон безо всякого удержу спускал все деньги. Напившись и нанюхавшись кокаина, Даннинг устраивал со своими дамочками оргии, которые обычно заканчивались тем, что вся компания ложилась в одну постель. Выражение «групповой секс» в судебных документах не употреблялось, но подтекст подобных развлечений в общей постели был всем понятен. Ливернэш уточнила, что Корделия Боткин, напившись, любила устраивать танцы на столе или высоких комодах. Эта деталь, по-видимому, призвана была продемонстрировать особенную распущенность подсудимой.

Рассказ о весёлых развлечениях Даннинга с женщинами, из которых все, кроме Ливернэш, состояли в браке, звучал пикантно и совершенно отвратительно. Фактически свидетельница уничтожала репутацию подсудимой… Разумеется, она уничтожала и свою собственную, а также других поименованных женщин, но для окружного прокурора последнее не имело значения. Ему было важно раздавить Боткин!

Впрочем, приблизительно через полчала после появления Ливернэш на свидетельском месте выяснилось, что показания этой женщины касаются не только гульбищ Даннинга и его подружек. Журналистка выдала на-гора совершенно поразительную историю о том, как она подслушала разговор Корделии Боткин с её мужем Уэлкомом, в ходе которого… Корделия просила Уэлкома сделать «чистосердечное» признание об отправке отравленных конфет в Делавэр! Да-да, именно так, Корделия якобы уговаривала собственного мужа признаться в том, что это именно он посылал конфеты с мышьяком Мэри Пенингтон- Даннинг.

По словам Лиззи, 17 августа Корделия привезла её в Стоктон, где в отеле «Империал» тогда проживал Уэлком, для того, чтобы Ливернэш взяла у него интервью. Редакция «Экземинер» дала добро на подобную публикацию, и Лиззи решила воспользоваться своим знакомством с Корделией для того, чтобы уговорить Уэлкома ответить на вопросы. В тот день она подслушала разговор Корделии с Уэлкомом, во время которого Корделия просила мужа взять на себя вину за отравление Мэри Даннинг, поскольку если он этого не сделает, ей грозит тюрьма! Разговор этот происходил в другой комнате за закрытой дверью, и Корделия не знала, что Лиззи могла их слышать. Прокурор Хосмер, проводивший допрос свидетельницы, поинтересовался, как отреагировал на просьбу жены Уэлком Боткин. Та ответила, что тот промолчал и сделал вид, будто ничего не слышал.

Когда Ливернэш начала свой рассказ, в зале заседаний повисла звенящая тишина. Ещё бы, казалось, вот оно — признание подсудимой в убийстве!

Однако к чести старшего адвоката Найта следует отнести то изящество, с которым он нейтрализовал россказни Ливернэш, надо сказать, довольно опасные для его подзащитной. Не подлежит сомнению, что адвокаты были хорошо осведомлены о сути показаний этого «тайного свидетеля» и заблаговременно продумывали способ, посредством которого можно парировать утверждения Лиззи. Адвокат Найт, разумеется, не стал говорить, будто Ливернэш лжёт — это было недоказуемо в той обстановке — но он ловко продемонстрировал абсурдность её утверждений. Сначала он усомнился в том, что разговор в соседнем помещении можно подслушать через закрытую массивную дверь, и тогда Лиззи уточнила, что слышала голоса не через дверь, а через открытое окно. Адвокат покивал понимающе, а затем принялся уточнять детали, совсем, казалось бы, не имеющие отношения к делу: «Вы ведь гораздо младше подсудимой? Вы делаете карьеру в той же самой сфере, в которой работает мистер Даннинг? Будучи известным репортёром, он наверняка обещал вам протекцию?» Задав ряд таких вопросов, Найт вдруг спросил: брал ли окружной прокурор образцы почерка Ливернэш для сличения с почерком отправителя отравленных конфет? Ливернэш ответила отрицательно, и адвокат, услыхав этот вполне ожидаемый ответ, развёл руками и пробормотал, обращаясь к присяжным: «И это мне кажется очень странным!»

Эта сцена требовала от защитника определённого артистизма, но Найту удалось сыграть её как надо. Он очень ловко и как будто бы даже незаметно продемонстрировал присутствующим подозрительность как самой Лиззи Ливернэш в роли свидетеля, так и её совершенно недостоверных показаний. Адвокат словно бы пригласил всех задуматься над тем, почему эта женщина не сидит на скамье подсудимых вместо Корделии Боткин.

В тот же день — речь идёт о 19 декабря 1898 года — присяжный Уиллард Харрингтон (Willard B. Harrington), уважаемый бизнесмен, президент Торгового клуба, сообщил судье о том, что накануне его на улице преследовали трое мужчин, высказывавшие угрозы. Насколько он мог судить, угрозы были связаны с его участием в этом процессе в качестве члена жюри присяжных. Судья Кук, выслушав Харрингтона, распорядился проинформировать об инциденте начальника городской полиции Лиса, дабы тот принял меры по охране Харрингтона.

Следует заметить, что журналист Даннинг, переночевавший в городской тюрьме, был доставлен утром в здание суда и просидел весь день в полной изоляции в кабинете судьи. Ближе к концу вечернего заседания судья Кук распорядился ввести репортёра в зал и осведомился у адвоката Найта, готов ли тот продолжить допрос свидетеля Даннинга. Адвокат ответил утвердительно, и судья приказал репортёру занять свидетельское место.

После этого судья кратко напомнил события минувшего дня, из-за которых Даннинг оказался в тюрьме, и повторил свою угрозу удерживать журналиста там столько, сколько потребуется, если тот продолжит чинить препятствия правосудию. В зале повисла мрачная тишина, все понимали, что Даннинг сейчас либо проявит слабость и уступит адвокату, либо опять отправится в тюрьму. Однако произошло иное. Судья Кук неожиданно обратился к адвокату Найту и спросил, не желает ли тот изменить формулировку своего вопроса, адресованного свидетелю.

Джордж Найт моментально понял игру судьи и поступил так, как следовало. Он не стал требовать от Даннинга назвать фамилии любовниц, а спросил иное: сколько всего их было весной этого года? Джон, не раздумывая, ответил, что весной он поддерживал отношения с шестью женщинами. Адвокат тут же уточнил: сколько из их числа сейчас присутствуют в этом зале? И Даннинг также быстро ответил, что три.

Защитник заявил, что вопросов более не имеет, и свидетель покинул своё место, получив возможность занять место в зале, а не в тюремной камере. Найт остался очень доволен полученным от репортёра ответом — Даннинг продемонстрировал присутствовавшим собственную аморальность и сделал это очень выразительно. Интимные отношения с шестью женщинами, среди которых были и замужние, в реалиях того времени оправдания не находили. И попытка Даннинга изображать из себя «джентльмена», заботящегося о репутации любовниц, джентльменом его вовсе не делала! Адвокат Найт буквально уничтожил репутацию Джона Даннинга, и от полученного в тот день в зале суда разрушительного удара по имиджу последний так и не оправился — он сделался парвеню, с которым не желали работать солидные издания.

Из дальнейших событий, связанных с ходом этого процесса, можно упомянуть допрос Луис Сили, вдовы, близкой подругой Даннинга, вызванной в качестве свидетельницы обвинения. Она рассказала о знакомстве с Даннингом и Корделией Боткин, произошедшем в начале 1897 года. Свидетельница признала, что бывала в доме №927 по Гири-стрит (Geary street), принадлежавшем супругам Боткин, дала нелицеприятную характеристику подсудимой, заявив, что та крайне горделива, ревнива, и добавила, что «она мне безразлична, хотя мы с ней практически не разговаривали» («I don’t care for her, although we never had any words.»).

Найт и при допросе Сили сумел весьма удачно парировать тезисы обвинения. Адвокат здраво указал на то, что свидетельница, по её же собственному признанию, мало общалась с Корделией Боткин, и потому все её оценки являются не объективными наблюдениями, а суждениями, внушёнными Даннингом. Не без тонкой иронии адвокат заметил, что если рассказы миссис Сили и компрометируют кого-то, то никак не Корделию Боткин, а мистера Даннинга, неспособного организовать собственную интимную жизнь общественно приемлемым способом. В этом, кстати, Найт был совершенно прав! Также адвокат указал на то, что миссис Сили была заинтересована в установлении связи с Беверли Боткиным и даже в замужестве с этим молодым человеком. Едва только Найт затронул этот любопытный аспект весьма запутанных отношений Луис Сили с членами семьи Боткиных, прокурор Хосмер взвился со своего места, требуя устранить из стенограммы все рассуждения на эту тему и не допускать подобных вопросов.

Адвокат Найт не стал настаивать и отозвал вопрос о возможных видах вдовы Луис Сили на сына, точнее, пасынка, подсудимой, но сама по себе нервная и внешне безмотивная реакция обвинителя явилась замечательным доказательством того, что защита отыскала очень чувствительный и болезненный «нерв», объясняющий поведение свидетельницы. Следует признать, что Джордж Найт в значительной степени дискредитировал важные утверждения Луис Сили, ради которых её и вызвали в суд, и таким образом защитил интересы своей клиентки.

В тот же день был допрошен Джон Пенингтон, отец отравленных Айды Дин и Мэри Даннинг. Что же сказал почтенный дедушка? Он сообщил, что в адрес его дочери минувшим летом были направлены в общей сложности три анонимных письма оскорбительного содержания, но Мэри получила только два. Напомним, что одно из них было утеряно, и обвинение поэтому оперировало лишь единственным посланием, отправленным из Калифорнии 18 июля. А что же с третьим письмом? Оказывается, Джон Пенингтон, зная о содержании первых двух писем, перехватил третье по счёту послание и спрятал его в своём столе. Таким образом дочь ничего не узнала о третьей по счёту анонимке.

Это было очень интересное сообщение, поскольку получалось, что почерк, которым были написаны первые два послания, был легко узнаваем даже человеком, имевшим плохое зрение. Однако, помимо этого аспекта, сообщение Пенингтона имело и другой, совсем неочевидный. Дело заключалось в том, что Лиззи Ливернэш в своих показаниях упомянула о том, будто Корделия Боткин сообщила своему мужу о трёх анонимных письмах, отправленных Мэри Пенингтон-Даннинг, и эта деталь, по мнению обвинения, доказывала правдивость Ливернэш. Дескать, никто не мог знать о трёх письмах, кроме Джона Пенингтона и самой отправительницы писем…

И формально это было вроде бы так, но… но ведь письма могла отправить и сама Лиззи Ливернэш, и именно поэтому она знала, что их было именно три, а Корделию она в ту минуту просто оговаривала. Вот только для чего?… Впрочем, тут мы немного забежали вперёд, адвокат Найт ничего подобного в тот день в суде не говорил и, вообще, провёл допрос уважаемого джентльмена Джона Пенингтона максимально корректно и уважительно.

Далее началось очень интересное представление, которое можно условно назвать оглашением [или предъявлением суду] графологических экспертиз. Некоторые моменты этого действа оказались по-настоящему забавны. 20 декабря выступил эксперт штата Эймс, а на следующий день свидетельское место занял Карл Эйзензехиммель. Адвокат Найт, остававшийся совершенно индифферентным при выступлении Эймса, необычайно оживился при появлении Эйзензехиммеля, в последующие два часа он буквально вытряс из него душу, уж простите автора за просторечный слог!

Этот эксперт согласился с мнением Эймса о написании Корделией Боткин анонимного письма от 18 июля и двух коротких записок в коробке с конфетами. Когда адвокат Найт попросил объяснить, какие именно признаки однозначно указывают на авторство подсудимой, Эйзензехиммель ответил, что таковыми являются манера ставить кавычки и писать букву «d» в слове «madam» без наклона — это манера письма именно Боткин. На что адвокат весьма здраво заметил, что в записках из коробки с отравленными конфетами слово «madam» не употреблялось. Эксперт подвоха не почувствовал и легкомысленно ответил, что это слово встречалось в анонимном письме, и Найт весьма разумно парировал этот довод, заметив, что связь пресловутого анонимного письма от 18 июля с отравлением не доказана и доказывать её обвинение, судя по всему, не собирается.

Прокурор Хосмер, разумеется, не мог снести столь язвительного комментария — между прочим, абсолютно справедливого! — и, вскочив с места, принялся что-то говорить, а адвокат Найт продолжил свои рассуждения, игнорируя Хосмера. Адвокат, кстати, был совершенно прав, поскольку это он проводил допрос эксперта, и обвинитель не имел права влезать в этот диалог со своими пояснениями. Прокурор, впрочем, так не считал, и разъярённый тем, что Найт игнорирует его слова, закричал: «Не смейте перебивать, когда я говорю!» («Don’t interrupt me when Iam talking!»). Найт не полез за словом в карман и закричал на прокурора: «Ну, кто-то же ещё, кроме тебя, может быть услышан здесь! Ты и так болтаешь уже два дня!» («Some one else has a right to be heard here besides you! Well, you’ve been talking for two days!»)

Разумеется, адвокат поинтересовался тем, получал ли эксперт для изучения образцы почерка других, кроме подсудимой, людей. Не забываем о миссис Эдвардс, которая сама же признала, что пишет букву «С» точно так, как это было показано на копиях письма в газетах. Безусловно, помимо этой женщины, могли существовать и иные любопытные персонажи, которых следовало бы проверить на возможное авторство таинственных посланий…

В этом месте, кстати, можно пояснить, что «европейская» или «германская» манера ставить кавычки на письме не является чем-то уникальным или трудноповторимым. Просто американцы при письме ставят кавычки — открывающую и закрывающую — в верхнем регистре, а европейцы открывающую писали в нижнем, а закрывающую — в верхнем. Кстати, именно так учили ставить кавычки и в советских школах. То есть подобную манеру легко освоить и, соответственно, подделать — это не некий уникальный росчерк или необычное написание буквы.

Некоторые моменты общения адвоката и эксперта оказались по-настоящему комичны. Если стенограмму судебного заседания дать прочесть со сцены участникам «comedy club», то слушатели будут хохотать в голос, и никто не поверит тому, что услышанное — строгий юридический документ, до того комичны некоторые пассажи. Например, в ходе перекрёстного допроса Эйзензехиммеля тот решил объяснить адвокату принцип работы микроскопа и его использования при исследовании письменных документов. Эксперт полез в саквояж, который стоял возле его кресла и… вытащил микроскоп. Адвокат Найт попросил эксперта убрать прибор и избавить присяжных от рассказа о законах оптики — сейчас предметом обсуждения являлись совсем иные материи. Эйзензехиммель возразил на это, что адвокат не понимает сути разговора, и он сейчас ему всё объяснит. На что Найт ответил, что это как раз Эйзензехиммель не понимает, чего от него хотят, а потому пусть уберёт микроскоп и просто ответит на заданный вопрос. В конце концов, Эйзензехиммель микроскоп убрал, но через 20 минут извлёк его опять и снова пообещал объяснить принцип работы устройства и его использования при проведении научного исследования.

Надо сказать, что игрища с микроскопом в саквояже явились отнюдь не единственным примером острой пикировки адвоката и эксперта. Довольно комично выглядела попытка Найта применить «домашнюю заготовку» с использованием заблаговременно подготовленного рукописного текста. Адвокат поставил под сомнение возможность определить «на глазок» принадлежность анонимных посланий перу Корделии Боткин, поскольку её почерк, вообще-то, мало походил на почерк их написавшего. В этой части Джордж Найт, кстати, был совершенно прав: то, как Даннинг чудесным образом опознал в этих посланиях руку Корделии, выглядит крайне подозрительно… Адвокат порассуждал на эту тему и положил перед Эйзензехиммелем некий исписанный лист бумаги, попросив эксперта определить «на глазок», принадлежит ли он перу подсудимой.

Это была хорошо продуманная ловушка, позволявшая адвокату при любом ответе по существу — положительном либо отрицательном, без разницы! — использовать его заявление в интересах защиты. Эксперт, разумеется, сие моментально понял и не позволил Найту втянуть себя в задуманную игру. Эйзензехиммель флегматично ответил, что явился в суд для того, чтобы дать разъяснения по проведённой им экспертизе, а не для того, чтобы устраивать шутовское представление. Найт, изменив формулировку, вторично попросил почерковеда высказаться о происхождении предложенного ему образца, на что Эйзензехиммель ещё раз ответил, что представляет присяжным результаты проделанной работы, и если адвокат хочет услышать его мнение по некоему неизвестному образцу, то ему следует заказать соответствующую экспертизу. В общем, Эйзензехиммель удачно отбил атаку адвоката. К листу, поданному ему Найтом, эксперт даже не притронулся.

Своего рода логическим венцом допроса эксперта Эйзензехиммеля явилось установление того неприятного для стороны обвинения факта, что эксперт присутствовал в зале суда во время заслушивания почерковедческой экспертизы Эймса. Это было очень серьёзное процессуальное нарушение, поскольку мнение одного эксперта могло оказать влияние на заключение другого. Следует понимать, что любая экспертиза, даже базирующаяся на данных точных наук, всегда носит оценочный и вероятностный характер и любой эксперт всегда высказывает личное суждение. Именно поэтому в рамках одного судебного процесса эксперты обвинения и защиты могут давать диаметрально противоположные заключения на основе одних и тех же исходных данных. А тут такой прокол…

Не совсем понятно, почему так произошло, Эйзензехиммель не имел права находиться в зале и слушать выступление Эймса, но… он находился, прослушал его от начала до конца и признал допущенное нарушение в ходе допроса адвокатом Найтом. Подобное признание давало Найту формальное основание для отвода всей экспертизы Эйзензехиммеля как представленной с грубыми процессуальными нарушениями и предвзятой. О чём адвокат прямо и заявил присяжным, но об отводе Найт так и не заявил. Адвокат руководствовался вполне рациональными соображениями — исключение экспертизы предоставит стороне обвинения замечательный повод для оспаривания оправдательного приговора в случае вынесения такового, а потому не следует дарить прокурору такую замечательную возможность.

Нельзя не сказать о том, что Корделия Боткин приняла решение свидетельствовать в свою защиту и её показания вкупе с последующим перекрёстным допросом растянулись на три судебных заседания [22—23 декабря]. Показания обвиняемого всегда являются очень опасными для его защиты, поскольку даже совершенно невиновного человека можно заставить волноваться или гневаться, а потому даже невиновный человек, не имеющий опыта выступления перед большой аудиторией, может повести себя крайне неоптимально. О виновном и говорить нечего — ему тяжелее стократ! Прекрасным примером того, как неудачные показания обвиняемого способны разрушить грамотную тактику адвокатов по его защите, можно видеть на примере «дела Франка», подробно описанного в очерке «1913 год. Убийство на карандашной фабрике.» (этот очерк вошёл в сборник «Американские трагедии. Хроники подлинных уголовных расследований XIX — XX веков. Книга IV»). Тогда отличные адвокаты во многом обесценили усилия окружной прокуратуры по обвинению Лео Макса Франка в убийстве 13-летней девочки Мэри Фэйхан, но обвиняемый своей продолжительной, безэмоциональной и совершенно неискренней речью полностью разрушил созданный адвокатами образ тонкого, чуткого и во всём положительного человека.

Корделия Боткин, заняв место свидетеля, была приведена к присяге и в своей весьма продолжительной речи [более шести часов] не только рассказала о своей жизни, но и затронула все основные аспекты обвинения. Те моменты, которых она не коснулась, ей напомнил адвокат. Это очень важный момент, на который следует обратить внимание — Боткин не обходила молчанием неудобные заявления или факты, она проговаривала вслух все обвинения в собственный адрес и давала им либо объяснение, либо опровержение.

Она прямо заявила, что не знакома с аптечным клерком Фрэнком Греем, который согласно официальной версии продал ей мышьяк. Женщина заявила, что никогда не встречала его, никогда не разговаривала с ним и никогда не покупала у него мышьяк. Более того, она никогда не покупала мышьяк ни в той аптеке, где работал Грей, ни где-либо ещё.

Подсудимая подтвердила, что действительно обсуждала работу почтовой службы США со своей сиделкой Рооф, но более ни с кем. В самом разговоре не было ничего подозрительного, поскольку прошлогодняя реформа была постоянным предметом пересудов американцев.

Боткин обстоятельно рассказала историю знакомства с Джоном Даннингом, которое состоялось в очень трудный период жизни последнего. Даннинг был гоним, он лишился работы, жилья, у него не было денег на предметы первой необходимости, от него отвернулись друзья и знакомые. Он производил очень жалкое впечатление, был всем должен денег и скрывался как от кредиторов, так и полиции. Корделия предложила ему жить в своём доме, причём бесплатно. Также она погасила его долги и выкупила из ломбардов самые ценные его вещи. После такого рассказа история отношений Боткин и Даннинга заиграла новыми красками. Воистину, ни одно доброе дело не останется безнаказанным!

Корделия особо подчеркнула, что Даннинг никогда не говорил ей о том, что его жена любит сладости. Для такого разговора вообще не возникало повода. Корделия не ждала, что журналист разведётся с женой, поскольку она сама разводиться с мужем не собиралась и, соответственно, никаких планов по созданию семьи с Даннингом не строила.

Разумеется, ей пришлось коснуться вопроса об отношениях с мужем. Она подтвердила большую разницу в возрасте с Уэлкомом Боткиным и то, что вышла замуж, будучи совсем молодой и неопытной в житейских делах девушкой. По её словам, она сохранила с мужем добрые человеческие отношения и духовную связь, их отношения отнюдь не разрушены, и нет оснований думать, будто она имела планы расстаться с супругом. Дословно она высказалась о подобных подозрениях следующим образом: «Я отдала ему свою юность, и я не позволю ему развестись со мной сейчас». («I gave him my youth, and I will not permit him to divorce me now.»)

Подсудимая дала оценку практически всем более или менее существенным аргументам обвинения, порой углубляясь в мелкие детали. Например, Корделия остановилась на показаниях менеджера отеля «Виктория» миссис Прайс (Price), которая заявила, будто видела Корделию в холле гостиницы 31 июля. Подсудимая пояснила, что свидетель обвинения путает — их встреча на лестнице из холла наверх произошла в понедельник 1 августа. Корделия спускалась в холл, чтобы позвонить в город по телефону, после чего вернулась в номер.

Подсудимая категорически отвергла покупку конфет в магазине Гео Хасса и заявила, что никогда не была в том магазине.

Также Корделия отвергла покупку платка и перчаток в магазине женской галантереи в универмаге «City of Paris». Боткин особо подчеркнула, что никогда не отправляла посылок не только семье Пенингтон, но и вообще в штат Делавэр.

Пресса была настроена к подсудимой резко отрицательно. Её показания нельзя было осмеять или опровергнуть, поэтому репортёры сосредоточились на разного рода ёрнических комментариях. Например, то, что речь Корделии была очень правильной, чёткой и неторопливой, комментировалось таким образом — эта женщина даже в суде изображает из себя англичанку, хотя никогда не бывала в Великобритании. Много издевательских рассуждений вызвала сцена допроса Корделии адвокатом Найтом, во время которого тот поинтересовался её первой реакцией на сообщение о гибели Мэри Пенингтон-Даннинг и отравлении детей. Корделия ответила тогда, что её поразили и опечалили эти события, никто не заслуживает такой смерти, известие о происшествии вызвало её глубокую тревогу. При этом Боткин держала платок возле глаз и пыталась делать вид, будто плачет, хотя глаза её оставались сухи. Журналисты много комментировали этот момент, но, говоря по совести, сложно понять, что именно вызвало их раздражение. При предвзятом отношении к человеку любая реакция может быть поставлена ему вину, если он проявит хладнокровие — репортёры напишут о его жестокосердии, если напротив, начнёт нервничать — скажут «он паникует»…

Для того чтобы дать представление о том, как репортёры описывали поведение подсудимой в суде, приведём короткую, но выразительную цитату: «Её манеры на свидетельском месте оправдывали прозвище „маленькая англичанка“, которое она получила ранее. Миссис Боткин никогда не была ближе к Англии, чем граница Миссури, но она с большим или меньшим успехом демонстрирует жеманство, которое большинство американцев считают английским.»

Заслуживает быть приведённой ещё одна красноречивая цитата, и прежде всего потому, что она больше говорит о её авторе, нежели о подсудимой: «После этого миссис Боткин беспечно подошла к свидетельскому месту. Она быстро придвинула кресло к самому краю скамьи присяжных заседателей, после чего опустила пристальный взгляд на мужчин, в чьи руки вверена её жизнь. Её поведение накануне казалось куда сдержаннее, а манеры — не столь демонстративными. Она демонстрировала полную самоуверенность и позировала в своё удовольствие.» Вряд ли нужно много комментировать этот красноречивый текст — мы видим, что журналист в нескольких строках написал и о самомнении, и о позировании, и о демонстративном поведении, и даже о пристальном взгляде, адресованном присяжным… Этот человек за несколько секунд увидел всё и обо всём поведал жадным до слова правды читателям!

В те самые минут, когда адвокат спрашивал Боткин о её реакции на сообщение об отравлении, подсудимой грозила смертная казнь через повешение. Согласитесь, такая угроза должна была беспокоить её гораздо больше воспоминаний об отравлении чужих детей, которых она даже и не знала, и которые, к тому же, остались живы. Поэтому ставить ей в вину сдержанную реакцию на вопрос адвоката, по мнению автора, вряд ли справедливо, в конце концов, кто из нас, ныне живущих, без греха?

Самой объективной, пожалуй, оценкой выступления Боткин в свою защиту может быть реакция людей, слышавших это выступление воочию. Нам известно из газетных репортажей, что многие женщины, присутствовавшие в зале, плакали, плакала и родная сестра Корделии, и миссис Рооф, а Уэлком Боткин всё время сидел с низко опущенной головой. Было видно, что он находится под сильным впечатлением от услышанного. После окончания каждого заседания — а Корделия, напомним, давала показания на протяжении трёх заседаний! — Уэлком крепко и с чувством обнимал жену. После того, как подсудимая окончательно покинула своё место после изматывающего перекрёстного допроса обвинителей, адвокат Найт буквально сиял. На вопрос журналистов, как он оценивает показания подзащитной, юрист ответил, что очень доволен тем, как она прошла сквозь чрезвычайно сложное испытание.

Так что если оценивать выступление Корделии в свою защиту объективно, то следует признать, что свою задачу она решила достаточно хорошо. Она донесла до членов жюри собственные оценки известных событий и при этом не допустила грубых ошибок вроде неуместных оговорок, ложных утверждений или эмоциональных выпадов в отношении несимпатичных ей лиц.

Далее в качестве свидетеля защиты был вызван Томас Форд (Thomas W. Ford), работник почтового ведомства с 20-летним стажем. Этот человек дал очень интересные показания, и притом совершенно неожиданные. Посмотрев на предъявленную ему коробку из-под отравленных конфет и на обёрточную бумагу, Форд неожиданно заявил, что сильно сомневается в её пересылке из Калифорнии в Делавэр. Обёрточная бумага была слишком чиста и не имела характерных для почтовых отправлений дефектов — потёртостей в углах, пыли, грязи… Кроме того, коробка была сделана из довольно тонкого картона и потому была бы смята более массивными предметами. Почтовые отправления бросают, сваливают в большие мешки, на них зачастую встают ногами — это норма работы с почтой, поэтому груз, который может быть раздавлен, следует помещать в фанерные короба.

Адвокат Найт, желая усилить впечатление от показаний Томаса Форда, рассказал, будто обёртка выглядит столь хорошо сохранившейся потому, что её аккуратно разгладил начальник полиции Лис. Об этом действительно ранее упоминал эксперт-графолог Эймс… Форд, услашав такое, засмеялся в голос, но, сообразив, что адвокат не шутит, замолчал и лишь уточнил недоверчиво: «Он разгладил обёртку руками?!»

24 декабря в суде произошло два весьма важных события, о которых нельзя не упомянуть. Сначала защита вызвала для дачи показаний Грейс Харрис (Grace Harris), продавщицу из магазина женской галантереи в универмаге «City of Paris». Именно с этой женщиной обвинение связывало доказательство продажи Корделии Боткин двух перчаток и платка, найденного якобы в коробке с отравленными конфетами. Первоначально Харрис дала описание покупательницы, вроде бы похожей на Боткин, но в ходе формального опознания в полиции заявила, что никогда ранее Корделию не видела. То есть важнейший свидетель обвинения не подтвердил факт продажи перчаток и платка обвиняемой, но… этот факт обвинение проигнорировало и в дальнейшем продолжало постоянно упоминать покупку платка в «City of Paris» как доказанный факт. Который, кстати, вошёл и в обвинительное заключение.

Это был, конечно же, мошеннический приём, и Джордж Найт поступил совершенно верно, акцентировав на этом внимание суда. Вызов Грейс Харрис явился очень удачным ходом защиты, но и следующий свидетель оказался не хуже!

Джеймс Бирд (J. W. Bird) являлся бывшим мужем родной сестры Китти Деттнер (Kitty Dettner), той самой продавщицы из кондитерского магазина Гео Хасса в городе Сан-Франциско, что якобы продала обвиняемой конфеты [в них по версии обвинения та впоследствии поместила яд]. Этот свидетель говорил с сильным шведским акцентом, который показался присутствовавшим в зале очень смешным. Публика до такой степени потеряла всякое представление о том, где находится, что судья Кук безо всяких призывов к порядку и промежуточных запугиваний сразу приказал маршалам очистить зал от зрителей. По этой причине Бирд давал основную часть показаний при пустом зале.

Свидетель этот хорошо знал Китти Диттнер. По его словам, она была злонравна и крайне лжива. Услыхав в последней декаде августа из уст Китти рассказ о продаже конфет якобы отравительнице, Бирд ей сразу не поверил и посоветовал не лгать. Диттнер не стала спорить с тем, что лжёт [то есть не стала настаивать на том, будто говорит правду], а лишь отмахнулась от мужчины и заявила, что сама разберётся с тем, как поступить. Через несколько дней Бирд прочёл в газете сообщение о том, что полиции известно о приобретении отравительницей конфет в магазине Гео Хасса. Поскольку Китти работала в магазине Хасса, Бирд без труда сделал необходимые выводы.