Бесплатный фрагмент - Неординарные преступники и преступления

1897 год. Таинственное исчезновение жены чикагского «колбасного короля»

Нам очень мало известно о жизни, привычках и даже внешности Мэри Саймеринг (Mary Simering). Автор должен признаться, что не сумел отыскать её изображения, а потому нам остаётся только догадываться о том, как выглядела женщина, с именем которой связана завязка самой, пожалуй, необычной криминальной истории Чикаго XIX века. До нас дошли только какие-то обрывочные данные, связанные с этой женщиной. Например, мы знаем, что она была «довольно молода» и привлекательна, и в 1897 году за 12$ в неделю работала горничной в огромном доме крупного чикагского предпринимателя Адольфа Лютгерта (Adolph Luetgert). Это был внушительный особняк в 2 этажа с высотой потолков по 4 метра, с внушительной мансардой на 5 комнат и подвалом, в котором полуэскадрон гусар мог бы устроить манеж для тренировки лошадей. Это внушительное здание Мэри Саймеринг убирала в одиночку, поскольку её работодатель деньгами не разбрасывался и считал, что для поддержания порядка в доме будет достаточно единственной горничной.

Оценивая события той поры, мы можем с полным основанием утверждать только одно — Мэри была хорошим человеком: внимательным, заботливым и очень ответственным. И именно в силу этих черт своего характера она обратила внимание на то, что хозяйка особняка — Луиза Лютгерт (Louisa Luetgert) — не появилась 2 мая, чтобы переброситься с нею парой слов. Обычно хозяйка находила время на общение с горничной — это было необходимо хотя бы для того, чтобы дать распоряжение о предстоящей в течение дня работе: последовательности уборки комнат, очерёдности перестила постельного белья, смене и чистке чехлов на мебели, стоящей на открытом воздухе, и тому подобном. Работы у Мэри Саймеринг было много, поскольку семья Лютгертов сравнительно недавно переехала в дом №1501 по Эрмитаж-авеню (Hermitage avenue, но эту трассу также называли Хендерсон-авеню (Henderson avenue), и именно второе название закрепилось с течением времени). Необходимость обживать огромный особняк и что-то в нём постоянно мыть и начищать приводила к тому, что горничная виделась с Луизой Лютгерт ежедневно и даже не по одному разу.

Но не 2 мая…

Помимо хозяев особняка — Адольфа и Луизы Лютгерт — в доме проживали 3-е детей — старший, Арнольд (Arnold), был рождён в первом браке Адольфа, и на описываемый момент времени ему уже перевалило за 20, а мальчики помладше — 11-летний Луис (Louis) и 5-летний Элмер (Elmer) — являлись общими детьми супругов.

Поговорив с Луисом, горничная узнала, что накануне вечером всё в доме было как обычно. Луиза Лютгерт уложила детей немногим позже 10 часов вечера, но у кровати Луиса задержалась — сын рассказывал ей о посещении цирка. Женщина вышла из его комнаты около 11 часов вечера и отправилась наверх в свою спальню. Однако горничная, войдя в спальню хозяйки дома, обнаружила, что постель Луизы осталась не тронута, стало быть, женщина в неё не ложилась. Это выглядело довольно странно, но именно в ту минуту Мэри не придала особого значения данному обстоятельству. Мэри Саймеринг в течение дня убирала в доме и практически забыла думать об отсутствующей хозяйке, но появление Адольфа Лютгерта (Adolph Luetgert), заскочившего домой буквально на пару минут в середине дня, побудило горничную поинтересоваться, где сейчас находится Луиза.

Адольф на ходу бросил что-то вроде «она, вероятно, отправилась навестить кого-то из своих друзей» («She has probably gone to visit some of her friends») — во всяком случае, именно так Саймеринг впоследствии воспроизводила ответ главы семейства. Фразу эту можно было истолковать таким образом, что Луиза ушла совсем недавно, то есть уже утром или днём 2 мая, но горничная к тому времени уже знала, что хозяйка не спала в своей кровати. То есть ответ Адольфа ничего не объяснял.

Мэри Саймеринг не оставалось ничего другого, как пожать плечами и продолжить свою монотонную работу. Благо работы было много!

К этой же самой работе она возвратилась на следующий день 3 мая. И снова горничная не увидела Луизу Лютгерт, а между тем Мэри Саймеринг необходимо было получить от хозяйки дома кое-какие указания по перестилу белья. Выдача чистого постельного белья для перестила и учёт использованного являлись прерогативой хозяйки дома, поскольку услуги прачки были платны, и Луиза, рачительная немка, была крайне дотошна во всех деталях, связанных с постельным бельём. 3 мая постели остались без перестилов, и никто из детей не мог ответить на вопрос горничной, когда же появится мама.

На следующий день — 4 мая 1897 года — ровным счётом ничего не изменилось. Адольф Лютгерт с раннего утра умчался на свою колбасную фабрику и не показывался целый день. По дому беззвучно слонялись дети, и даже самый младший Элмер (Elmer) был непривычно тих… Появлялись и исчезали разного рода люди — бригада грузчиков втащила громадный короб с новой люстрой, на кухню привозили мясо, зелень и молоко. Однако некому было взяться за выпечку булочек и хлеба — этим традиционно занималась сама Луиза, и повариха не касалась приготовления свежего хлеба.

А вот теперь хлеб и выпечка закончились.

Всё это выглядело очень странно и даже подозрительно. Мэри Саймеринг встревожилась до такой степени, что решилась действовать самостоятельно. Обращаться за разъяснениями к Адольфу Лютгерту было бы верхом неблагоразумия — тот являл собой типаж мужчины умного и даже ушлого, энергичного, острого на язык, и что-то подсказывало горничной, что её расспросы он воспринял бы в штыки. Попытка задать ему неудобный вопрос вполне могла закончиться для Мэри не просто бранью, а увольнением. Поэтому горничная решила зайти с другой стороны.

Вечером 4 мая она написала письмо Дидриху Бикнезе (Diederich Becknese), родному брату Луизы Лютгерт (последняя в девичестве также носила фамилию Бикнезе). Мэри знала, что Луиза была очень привязана к брату, с которым они вместе провели детство и отрочество в Ганновере, а потом в ноябре 1872 года на борту парохода прибыли в Соединённые Штаты Америки. Как-то Луиза в разговоре с горничной обмолвилась, сказав, что брат всегда придёт ей на помощь и защитит в любой ситуации. И вот теперь — 4 мая 1897 года — Мэри решила, что такой момент настал и Дидриха Бикнезе следует попросить о помощи.

Дидрих с большой семьёй проживал в сельском районе Солт-крик (Salt Creek), расположенном приблизительно в 15 км западнее границы Чикаго. Чтобы узнать его адрес, Мэри Саймеринг пришлось залезть в письменный стол Луизы и покопаться в её бумагах. Поступок этот, конечно же, нельзя назвать красивым, но горничная была уверена, что у неё есть веские основания так поступить.

Узнав адрес Дидриха Бикнезе, женщина написала ему небольшое — буквально с дюжину предложений — письмо, содержание которого осталось нам неизвестно. Сам Дидрих никогда его не показывал и на него не ссылался, не желая впутывать в грязную историю незнакомую ему неравнодушную женщину. Но сама Мэри Саймеринг впоследствии признавала факт написания небольшого письма, в котором она постаралась передать адресату ощущение тревоги за судьбу Луизы.

Цель послания была достигнута. Получив его 5 мая, Дидрих проникся осознанием серьёзности ситуации и засобирался в дорогу. В описываемое время — то есть в мае 1897 года — Дидриху Бикнезе уже исполнилось 40 лет [он родился в феврале 1857 года]. После переезда в Штаты в ноябре 1872 года он почти 8 лет ждал натурализации. Хотя Соединённые Штаты считались «страной иммигрантов», на самом деле процесс получения гражданства даже в условиях характерной для последней четверти XIX столетия лояльности к приезжим был весьма непрост. И совсем не быстр. Дидрих явно тяготел к тихому деревенскому укладу жизни и фактически всю свою жизнь на территории США провёл в небольших городках в Иллинойсе. Бракосочетавшись в возрасте 26 лет — женой его стала 20-летняя Луиза Софи Рэйб (Louise Sophie Rabe), из хорошей немецкой семьи — Дидрих быстро превратился в чинного отца большого семейства. За неполные 12 лет — с августа 1884 года по май 1896 — в браке родились 7 детей (4 дочери, 3 сына). И всё в жизни Дидриха обстояло, в общем-то, неплохо, но незадолго до описываемых событий у него был диагностирован туберкулёз. Лечить эту болезнь в те годы не умели, и даже в самых богатых странах мира смертность от туберкулёза входила в пятёрку основных причин смертности населения. Известие о грозной болезни, конечно же, неприятно поразило Дидриха, но к его чести следует сказать, что духом он не пал и сохранил свою активность и энергию.

Испытав искреннюю тревогу по прочтении письма Мэри Саймеринг, мужчина без долгих колебаний и промедлений отправился в путь. Но не один! С Дидрихом поехал его друг и племянник 22-летний Фред Миллер (Fred Miller), сын другой сестры Дитриха по имени Вильгельмина. Фред мог быть полезен как свидетель разговора, обещавшего быть весьма нелицеприятным. Ранним утром 7 мая мужчины уже стояли на пороге особняка на Эрмитаж-авеню. Неожиданное появление нелюбимых родственников явно застало Адольфа Лютгерта врасплох. «Колбасный король» и ранее не особенно церемонился с Дидрихом — как по причине разницы в возрасте [Адольф был на 11 лет старше], так и общей успешности своей карьеры. Последнее обстоятельство, по-видимому, служило моральным оправданием его высокомерия и пренебрежительности, которые он демонстрировал в отношении всех родственников жены. Как бы там ни было, разговор Адольфа с явившимися в его дом мужчинами не задался с самого начала.

Дидрих заявил, что хотел бы увидеть сестру. Адольф моментально парировал, сказав, что и сам бы хотел того же. Продолжая свою мысль, он сообщил посетителям, что некоторое время тому назад он узнал об измене Луизы, та якобы сообщила, что планирует его оставить. Адольф закончил свой непродолжительный монолог словами о том, что его ничуть не удивляет отсутствие жены, которая, по-видимому, привела в исполнение свой замысел, связанный с уходом из дома.

Дидрих, услыхав столь странное объяснение отсутствия сестры, заявил, что не может поверить в то, что мать 4-х детей [из них двое умерли в младенчестве], прожившая в браке с Адольфом 19 лет, способна вот так исчезнуть в одночасье, а потому если он не получит её адрес от мужа, то будет вынужден обратиться в полицию. Лютгерт, и до того говоривший с явным раздражением, после этих слов вспылил. Он закричал Дидриху, что тот может обращаться куда угодно, но в доме на Эрмитаж-авеню Луизы нет, и где она может находиться, ему — Адольфу Лютгерту — неведомо. Но когда брат её отыщет, пусть напомнит о том, что у неё есть дети, которых не следовало бы забывать!

В общем, конфликтный разговор мужчин не продлился и 5 минут. До мордобоя не дошло, но услышанного хватило Дидриху, чтобы понять — дело плохо и Луиза действительно исчезла! Не теряя времени, мужчины — Бикнезе и Миллер — направились к ближайшему полицейскому участку с твёрдым намерением сделать заявление о безвестном отсутствии человека.

В течение нескольких последующих часов они прошли целый ряд уровней полицейской иерархической лестницы и очутились в конечном итоге в кабинете капитана Германа Шюттлера. В своём месте мы скажем несколько слов об этом человеке — в контексте настоящего повествования личность капитана очень важна — но пока не станем отклоняться от сюжетной канвы, дабы не распылять внимание читателя. Капитан Шюттлер, выражаясь современным языком, выполнял функции начальника уголовного розыска полиции Северного Чикаго, хотя в то время понятия «уголовный розыск» не существовало в принципе. Формально он считался «начальником детективов», и на его плечах лежала задача организации и ведения оперативно-розыскной работы.

Рассказ о женщине, якобы решившейся после 19 лет брака бросить богатого мужа и детей, произвёл на капитана определённое впечатление. Он хорошо знал район Северного Чикаго, в котором находилась фабрика Адольфа Лютгерта, и особых иллюзий, связанных с безопасностью проживания там, не испытывал.

Жилой дом семьи Лютгерт и принадлежавшая главе семейства колбасная фабрика занимали целый квартал в промышленном районе к северу от реки Чикаго. Строго говоря, локацию эту правильнее было бы назвать фабрично-кабацкой, поскольку вокруг находились не только промышленные предприятия, но и питейные заведения. Западнее территории, принадлежавшей Лютгерту, в соседнем квартале, находились мрачные корпуса крупного металлургического завода компании «M. Lassing bridge & iron works» [число занятых превышало 1,5 тысячи человек]. Кварталы эти разделялись глухими заборами и двумя рядами железнодорожных путей, эксплуатировавшихся компанией «Сhicago & North Western railway». Юго-западнее колбасной фабрики находился крупный машиностроительный завод фирмы «William Deering & Co. agricultural works», выпускавший разнообразную технику для сельского хозяйства [число работников этого предприятия весной 1897 года превышало 1,2 тысячи человек]. Наконец, южнее фабрики Лютгерта располагались ещё 2 довольно крупных завода, хотя и поменьше поименованных выше. Один из них — фирмы «Twin works» — занимался различными подрядными работами, связанными с механической обработкой металлоконструкций, а другой, принадлежавший компании «Northwestern terra cotta works», специализировался на выпуске всевозможных фаянсовых изделий [изоляции электропроводки, санитарно-гигиеническом оборудовании и прочем]. Наконец, 2 квартала восточнее участка Лютгерта были заняты жилой застройкой. К северу от колбасной фабрики также располагались жилые кварталы.

Остаётся добавить, что в радиусе 200 метров от особняка Лютгертов располагалось по меньшей мере 5 питейных заведений. Их количество и плотность размещения легко объяснимы — измождённый непосильным трудом пролетарий должен иметь в шаговой доступности пивнушку, в которую можно отнести в конце недели честно заработанные деньги, дабы отдохнуть душой и телом.

Поименованные заводы являлись отнюдь не единственными крупными промышленными объектами в той части города. Ряд предприятий, расположенных неподалёку от фабрики Лютгерта, здесь просто не упомянут с целью не перегружать текст излишними деталями. Просто следует иметь в виду, что каждый день район Диверси-стрит пересекало до 10 тысяч рабочих, направлявшихся на работу и с работы. В то время 8-часового рабочего дня ещё не существовало — профсоюзы за него ещё только боролись! — а потому обычный рабочий день продолжался с раннего утра — приблизительно с 7:00 или 7:30 — до 20 часов и даже 21. Кроме того, нормой являлись различные сверхурочные работы. По этой причине даже в вечернее время тамошние улицы — Райтвуд-авеню (Wrightwood ave.), Эрмитаж-авеню, Диверси-стрит, Клайбурн-авеню (Clybourn ave.) — были полны всевозможной малопочтенной публикой, да притом ещё и нетрезвой! Если по какой-то причине Луиза Лютгерт оказалась в одиночестве в вечерний час на улице, то ничего хорошего это ей не сулило.

Помимо общей криминогенности района, обусловленной многочисленностью пролетарской и люмпенизированной публики, проблему для безопасности женщины могла представлять близость 2-путной железной дороги, не имевшей освещения в тёмное время суток. Если по какой-то причине Луиза поздним вечером или ночью ушла из дома и решила перейти железнодорожные пути, то в условиях плохой видимости она могла неверно оценить расстояние до движущегося паровоза. С ней мог произойти несчастный случай, и паровозная бригада могла попросту того не заметить.

Обдумав как следует заявление Бикнезе и Миллера, капитан Шюттлер отдал несколько распоряжений. Во-первых, он направил в район Эрмитаж-авеню несколько групп полицейских в форме, которым поручил пройти «мелким чёсом» по окрестностям фабрики Лютгерта в поисках свидетелей чего-либо необычного, произошедшего 1 мая либо в ночь на 2-е число. Полицейским надлежало задавать вопросы как о судьбе Луизы Лютгерт, так и об обстановке в её семье и состоянии бизнеса её мужа Адольфа. Помимо поиска свидетелей, полицейским надлежало провести осмотр территории с целью поиска как следов несчастного случая или совершения преступления (крови, обрывков одежды, личных вещей, оружия и прочего), так и женского трупа. Особое внимание следовало обратить на осмотр как железнодорожных путей, так и полосы отчуждения вдоль них. Шюттлер допускал, что тщательный осмотр местности позволит обнаружить замаскированный труп пропавшей женщины. Руководство поисковой операцией капитан Шюттлер поручил опытному и уважаемому полицейскому Джорджу Смиту (George Smith).

Во-вторых, помимо поисков вокруг фабрики и особняка Лютгертов, капитан решил собрать информацию и на самой фабрике, точнее, среди её персонала, соседей, а также родственников пропавшей женщины. Отдавая себе отчёт в том, что «колбасный король» является человеком очень состоятельным и неглупым, капитан решил эту часть поисковой операции провести по возможности тихо. Два толковых детектива в штатском — Дин (Dean) и Квэйли (Qualey) — были откомандированы для разведки как на колбасной фабрике, так и в крупных салунах, расположенных в непосредственной от неё близости. Известно, что на Диверси-стрит менее чем в 100 метрах от фабрики в то время находились 2 крупных питейных заведения, принадлежавших Фидлеру (Fiedler) и Тоши (Tosch), и до полудюжины мелких. Именно в этих злачных местах детективам в штатском и надлежало провести то, что нынешняя теория оперативно-розыскной деятельности называет обтекаемым словосочетанием «оперативный опрос» (то есть сбор сведений об интересующем лице без раскрытия лицами, проводящими данное мероприятие, своей принадлежности к правоохранительным органам).

Уже к полудню следующего дня капитаном Шюттлером были получены от подчинённых первые отчёты. Оказалось, что колбасная фабрика Лютгерта с начала года закрыта якобы на ремонт, но при этом ведутся разговоры о финансовых затруднениях её владельца. Тем не менее на фабрику периодически завозится какое-то оборудование, и на её территории копошатся некие работники, чем-то там занятые. Данное обстоятельство объективно затруднило сбор сведений среди рабочих колбасной фабрики ввиду малочисленности таковых.

Нельзя не отметить того, что район колбасной фабрики был довольно пустынен, поскольку он находился на границе обширной индустриальной застройки, и потому был мало популярен у частных владельцев. Тем не менее несколько домохозяйств в пешей доступности от особняка Лютгертов имелись. Жительница одного из этих домов — некая Амелия Кайзер (Amelia Kaiser) при опросе детективами рассказала, что видела Луизу Лютгерт около 22 часов 30 апреля. Та была очень меланхолична, спокойна, и ничто в её поведении не указывало на возможность неких эмоциональных действий вроде самоубийства, бегства и тому подобного. Последний разговор с Луизой запомнился свидетельнице ввиду очень необычного обстоятельства — Луиза передала детям Амелии 4 апельсина. Ранее ничего подобного она не делала, и потому этот подарок выглядел очень странно.

Разумеется, первостепенную важность для расследования имела информация о том, кто видел пропавшую женщину последним. В этом отношении очень ценными оказались показания Луиса Лютгерта (Louis Luetgert), 11-летнего сына Луизы и Адольфа. Мальчик хорошо запомнил события вечера 1 мая — в тот день он ходил в цирк и вечером рассказал матери об увиденном представлении. Разговор этот произошёл перед отходом Луиса ко сну между 22:30 и 23 часами. Мальчик умел определять время, и в его комнате находились часы, так что в точности указанного им интервала можно было не сомневаться. По словам мальчика, во время его беседы с матерью в комнату вошёл отец, который сказал, что направляется на фабрику. В руках он держал фонарь. Луис добавил, что отец в последние месяцы всегда уходил по вечерам на фабрику с фонарём, поскольку занимался охраной предприятия от расхитителей. Домой он возвращался в рассветом, но ненадолго и, наскоро позавтракав, снова уходил. Пересказывая полицейским содержание этого разговора, мальчик настаивал на том, что ничего необычного или настораживающего в поведении матери не заметил. Всё было как обычно — спокойно и непринуждённо.

Основываясь на рассказе Луиса, можно было уверенно утверждать, что около 23 часов 1 мая Луиза в хорошем настроении и добром здравии находилась в собственном доме. Однако в свою кровать она так и не легла, а утром следующего дня уже никто её не видел.

Информация, поступившая от родственников Луизы, звучала настораживающе. Племянница пропавшей женщины — Фредерика Мюллер (Frederica Mueller), имя которой обычно сокращали до лаконичного Фрида — сообщила полицейским, что отношения тёти с мужем были напряжёнными, они часто спорили, и конфликты эти продолжались подолгу. Фрида, вообще, оказалась очень ценным свидетелем, поскольку хорошо знала бизнес Адольфа Лютгерта. Это было связано с тем, что она ещё в 1890 году стала работать на него бухгалтером, и не будет большой ошибкой сказать, что слава «колбасного короля» родилась на её глазах. Через несколько лет Адольф удалил её, очевидно, не желая терпеть контроль за денежными потоками со стороны родственников жены, и весной 1897 года 27-летняя Фрида работала обычным кассиром в магазине.

Нельзя не отметить того, что Фрида стала тем человеком, кто первый допустил утечку информацию о происходящих событиях в газету, хотя полицейские просили всех опрашиваемых до поры до времени держать рот на замке. Уже 9 мая Фредерика Мюллер рассказал журналисту «Chicago Tribune» о ведущейся поисковой операции и своих подозрениях в отношении Адольфа Лютгерта. Некоторые её высказывания мы можем квалифицировать сейчас как неуместные — это если говорить максимально обтекаемо. В частности, Фрида заявила, что «Господин и госпожа Лютгерты часто ссорились. Госпожа Лютгерт была не из тех людей, что убегают и совершают самоубийство, даже несмотря на то, что её муж потерпел неудачу в делах или из-за ссоры. Они конфликтовали часто и подолгу, и продолжалось это длительное время.» Говорить такое, разумеется, не стоило — на следующий день весь Чикаго прочитал сентенции Фредерики, которая таким вот незамысловатым образом, по-видимому, сводила счёты с неприятным ей родственничком.

Однако женщина, судя по всему, упустила из вида то немаловажное обстоятельство, что извлечение на свет Божий чужих семейных тайн — не самая умная тактика. Это дверь, которая открывается в обе стороны, что последующие события и доказали вполне убедительно.

Уже первые дни розысков привели к появлению свидетелей, утверждавших, будто они видели Луизу Лютгерт после 1 мая. Одним из них стал некий Мэтью Шоли (Matthew J. Scholey), владевший баром в отеле «Мэпл» (hotel «Maple») в городе Кеноше, расположенном в 60 км севернее Чикаго.

Отель находился неподалёку от вокзала, и женщина, появившаяся в баре 5 мая, как будто пришла именно со стороны вокзала. Шоли утверждал, что она хотела остановиться в отеле, однако не имела денег, поэтому спросила находившегося за стойкой свидетеля, может ли тот поселить её с тем условием, чтобы она отработала долг на кухне. Шоли объяснил, что не является владельцем гостиницы и не может брать постояльцев без оплаты, что же касается помощи в работе на кухне, то в таковой сейчас нужды нет. Его насторожило то, что женщина путешествовала налегке — любой человек, связанный с гостиничным бизнесом, скажет, не задумываясь, что постояльцы, путешествующие в одиночку и без багажа, внушают подозрения, поскольку частенько оказываются источником проблем. Это либо сумасшедшие, либо преступники, либо просто какие-то неадекваты, и даже если у них имеются при себе деньги, сие не гарантирует от каких-либо эксцессов в последующем.

В общем, появление странной женщины и её необычная просьба заставили Шоли насторожиться, когда же он узнал о проводящихся в Чикаго розысках, то сразу же припомнил посетительницу. Он сделал соответствующее заявление местной полиции, а оттуда информация поступила в Чикаго. Не желая терять времени, капитан Шюттлер распорядился проверить информацию о пребывании Луизы Лютгерт в Кеноше. Город находился в штате Висконсин, и формальный запрос о проверке мог блуждать между разными юрисдикциями многие недели, поэтому капитан отрядил в Кеношу одного из детективов, дабы тот попросил у местной полиции помощи в проведении проверки без лишних проволочек.

В Кеношу отправился один из детективов, поговоривший с барменом и предъявивший ему фотографию пропавшей женщины. Шоли уверенно опознал Луизу. Однако, побеседовав с работниками отеля, детектив выяснил, что 5 мая бар был закрыт и более того — в тот день Мэтт Шоли вообще уехал из Кеноши. На основании собранной информации детектив пришёл к выводу, что воспоминания бармена о появлении подозрительной женщины представляют собой либо умышленную мистификацию, либо добросовестное заблуждение, но чем бы они не являлись в действительности, к поискам Луизы Лютгерт рассказ Шоли отношения иметь не может.

В те же самые майские дни полицейские, занимавшиеся осмотром местности, отыскали в бурьяне неподалёку от железнодорожных путей мужской пиджак с бурыми пятнами на правом рукаве. В карманах находились несколько мелких монет, расчёска и… большой носовой платок с вышитыми инициалами «LL». Означали ли эти инициалы «Луиза Лютгерт», или же находка не имела отношения к исчезновению женщины, никто сказать не мог. Также никто не мог сказать, являлись ли бурые пятна на рукаве пиджака человеческой кровью — нужная для этого технология появится в распоряжении судебных медиков лишь через несколько лет.

В те же самые дни первой декады мая полицейские проверили и другие «зацепки», которые могли бы привести к Луизе Лютгерт, если только та действительно надумала добровольно покинуть дом. Полицейские посетили хорошую знакомую пропавшей женщины по фамилии Харрисон (Mrs. Harrison), проживавшую на Кливленд-авеню (Cleveland avenue), и выяснили, что та не видела Луизу более 2-х недель. Были проверены адреса в городах Уитон (Wheaton), Элгин (Elgin) и Канкаки (Kankakee), по которым проживали различные знакомые и родственники Луизы — там она могла появиться после 1 мая. Упомянутые города можно было назвать пригородами Чикаго, все они находились на удалении от него менее 20 км. Проверка показала, что ни к кому из родственников и знакомых Луиза не приезжала.

Помимо осмотра прилегающей к фабрике территории, полиция прошла, что называется, «мелким чёсом» по весьма обширной области Северного Чикаго вдоль одноимённой реки и пляжам вдоль озера Мичиган. Сейчас эти территории застроены, однако в конце XIX-го столетия там имелись и обширные пустыри, и промышленные зоны, и жилые кварталы. Большое внимание было уделено району, в котором тогда проводилась добыча глины — это было идеальное место для сокрытия трупа, там в некоторых местах даже проводились раскопки. Осматривалась городская береговая линия, в том числе и с воды, поскольку нельзя было исключать того, что Луиза Лютгерт утопилась, однако никаких вещей, которые можно было бы связать с пропавшей женщиной, не было найдено ни в воде, ни на берегу.

Во второй половине дня 10 мая появилась информация иного рода, также заслуживавшая самого внимательного анализа и проверки. Департамент полиции Нью-Йорка уведомил коллег из Чикаго о том, что получены сведения о пребывании Луизы Лютгерт в Нью-Йорке 7 мая. Это сообщение до такой степени заинтересовало капитана Шюттлера, что тот решил проверить его лично. Капитан оставил все дела, сел в ночной экспресс и уже в полдень 11 мая появился в приёмной начальника Департамента полиции Нью-Йорка.

Там ему сообщили, что некий Александер Гротти (A.W.C.Grotty, встречается также написание фамилии Gratty), проживавший в Нью-Йорке по адресу дом №14 по Западной 115-й улице (West 115 street), а ранее живший в Чикаго, обратился накануне в полицию с заявлением. В нём он утверждал, будто повстречал разыскиваемую полицией Чикаго Луизу Лютгерт на Бродвее утром 7 мая, о чём и готов официально свидетельствовать перед коронерским жюри и в суде.

Капитан Шюттлер, получив в поддержку детектива местной полиции, отправился на розыск свидетеля. Из беседы с Гротти капитан выяснил следующее. Утром 7 мая — между 10 и 11 часами — Гротти шёл по манхэттенскому Бродвею (Broadway) в обществе своих товарищей Ричарда Шалхова (Richard L. Shulhof), проживавшего в доме №163 по улице Мерсер (Mercer street), и Рудольфа Шинцки (Rudolph Schintzky), чьё место жительства — дом №52 по Улице Принс (Prince street). Шинцки являлся довольно крупным торговцем, хорошо известным в деловых кругах Нью-Йорка, а Шалхов был его помощником. Этот выходец из России, точнее, из Царства Польского, по-видимому, носил фамилию «Чулков», но из-за некорректной транслитерации она превратилась в неблагозвучный обрубок, режущий слух как американца, так и выходца из Восточной Европы.

Вся троица — Гротти, Шалхов и Шинцки — возвращались из офиса юридической фирмы Кука, находившегося в нижнем Манхэттене. Неподалёку от отеля «Broadway Central», расположенного на пересечении улиц Бродвей и Западной 3-й (West 3 street), Гротти увидел Луизу Лютгерт, шедшую в обществе незнакомой ему женщины. Они были хорошо знакомы на протяжении нескольких лет. Зная, что Луиза замужем за весьма состоятельным предпринимателем и постоянно проживает в Чикаго, Гротти немало удивился. Он подошёл к женщине и поздоровался — она сразу же его узнала. Они немного поговорили, в частности, Луиза сообщила, что приехала из Чикаго «только что» и добавила, что остановилась в отеле «Occidental» на пересечении улиц Брум (Broome street) и Бовери (Bowery). Упомянутый отель находился примерно в 1300 метрах от места встречи, так что не было ничего удивительного в том, что женщины прошли это расстояние, гуляя.

Продолжая свой рассказ, Гротти заявил Шюттлеру, будто пригласил Луизу и её спутницу на обед в ресторан отеля «Бродвей централ». Женщины вежливо отказались. Присутствие посторонних — то есть Шалхова и Шинцки, а также спутницы Луизы — до некоторой степени стесняли Гротти, а ему между тем хотелось пообщаться с нею в спокойной обстановке. Он продиктовал Луизе номер своего домашнего телефона и попросил её позвонить, дабы они могли встретиться через некоторое время. Женщина записала телефонный номер в небольшой блокнот и пообещала связаться с Гротти.

На этом они раскланялись и пошли в противоположные стороны. По прошествии некоторого времени — одного или двух дней — Гротти прочитал о ведущихся в Чикаго поисках Луизы Лютгерт и понял, что женщина скрылась из города умышленно.

Александер Гротти захотел разобраться в случившемся и попытался встретиться с Луизой. 9 или 10 мая он посетил отель «Оксидентал», где попытался навести справки о женщине, приехавшей из Чикаго в период с 1 по 10 число. Одна из горничных сообщила ему, что дама, соответствовавшая приметам Луизы Лютгерт, выехала 7 мая. Крайне озадаченный услышанным, Гротти прошёл тем путём, каким должна была идти Луиза и её спутница от отеля «Оксидентал» к Бродвею. Его внимание привлекла реклама агентства «Falk & company» на пересечении улиц Гранд (Grand street) и Бовери (Bowery) — эта фирма занималась торговлей билетами на трансатлантические рейсы в Европу и Южную Америку. Гротти вошёл в офис этой компании и стал расспрашивать о покупке билетов с датой отплытия корабля во второй половине 7 мая. Он узнал, что некий Эмиль Брюкнер (Emil Bruckner) приобрёл 2 билета — для себя и супруги — на следовавшее в Гамбург судно «Palatia». Женщина, которую Брюкнер представлял как свою жену, удивительно напоминала Луизу Лютгерт.

Отдавая себе отчёт в том, что является важным свидетелем, Гротти обратился к полиции Нью-Йорка с заявлением об имевшей место встрече.

Капитан Шюттлер, выслушав это в высшей степени необычное повествование, предпринял кое-какие меры по проверке услышанного. Прежде всего он побеседовал с Шалховым и Шинцки, которые якобы являлись свидетелями встречи Гротти с пропавшей женщиной, и продемонстрировал обоим её фотографию. И Шалхов, и Шинцки подтвердили тот факт, что утром 7 мая неподалёку от отеля «Бродвей централ» Гротти действительно заговорил с некими женщинами, одну из которых назвал своей давней знакомой. Далее воспоминания свидетелей вступали в радикальное противоречие. Шалхов после предъявления ему фотографии пропавшей женщины опознал в собеседнице своего товарища Луизу Лютгерт. А вот Шинцки — нет! Он заявил, что Гротти разговаривал с некоей пышнотелой молодой женщиной, чей возраст Шинцки определил в 23 года. Она была брюнеткой с большой грудью и бёдрами и мало походила на худощавую Луизу Лютгерт. Кроме того, Шинцки заявил, будто после окончания разговора Гротти со смехом сказал ему, что эта пышнотелая дама ранее являлась его любовницей. В этом месте следует сразу же внести ясность — Шалхов подобных слов Гротти не запомнил.

Капитан Шюттлер вместе с сопровождавшим его детективом нью-йоркской полиции направил свои стопы в отель «Оксидентал», где по прибытии из Чикаго якобы остановилась Луиза. Опрос персонала показал, что в период с 1 по 10 мая Луиза Лютгерт в отеле не появлялась. Также стало ясно, что женщину, чьи приметы соответствовали бы её приметам, в «Оксидентале» никто не видел. Поиски горничной, у которой якобы наводил справки Александер Гротти, успехом не увенчались — таковой среди персонала гостиницы не оказалось.

Заинтересовала Шюттлера и личность самого Гротти. Наведя необходимые справки, он выяснил, что в свидетельстве о его браке, выданном в 1894 году, датой рождения указан… 1863 год! Поскольку Луиза Бикнезе бракосочеталась с Адольфом Лютгертом в 1878 году, то получалось, что Гротти на момент их свадьбы было всего-то 15 лет. Другими словами, он был на 6 лет младше Луизы. Мог ли такой мужчина представлять интерес для женщины? Для последней четверти XIX столетия это выглядело не очень достоверно!

И наконец, капитан узнал ещё кое-что, что посчитал в той обстановке весьма важным. Коллеги из нью-йоркской полиции рассказали ему, что Гротти ранее уже попадал в аналогичную историю, то есть, он заявлял о том, будто видел человека, объявленного в розыск, но последующие события доказали лживость его утверждений.

Это была довольно примечательная история, хотя и лишённая какой-либо криминальной подоплёки. Вкратце суть её сводилась к следующему. Некий полковник Роуз, один из совладельцев компании по производству виски, отправился в срочную командировку, не заехав предварительно домой и не известив лично о предстоящем отъезде членов семьи. Он отправил телеграмму с вокзала, в которой сообщил об отъезде, и на том успокоился. Телеграмма же не дошла до получателей, в результате чего встревоженные члены семьи обратились в полицию. В Нью-Йорке начались розыски Роуза, и тут через пару дней появился Гротти, рассказавший, будто он повстречал полковника. По его словам, они были знакомы ранее и при встрече сразу же узнали друг друга. Встреча произошла в поезде, следовавшем в Баффало, штат Нью-Йорк, при этом Роуз находился в обществе некоей весьма привлекательной дамы.

Рассказ Гротти вызвал живейший интерес и даже попал в нью-йоркские газеты. Однако рассказчик наслаждался славой недолго. Буквально через 3 дня Роуз возвратился из командировки, и всё встало на свои места. Члены семьи полковника даже собирались судиться с газетами за диффамацию, но в конечном итоге обошлось без этого ввиду досудебного урегулирования претензий.

В общем, по словам нью-йоркских полицейских, Гротти имел репутацию болтуна и мифомана, готового ради нескольких минут славы [или невеликую мзду!] выдумать любую, даже самую вздорную чепуху. Мол, верить этому человеку не следует, и проверка его говорильни — это время, потраченное напрасно.

Капитан Шюттлер посчитал, что узнал в Нью-Йорке всё, что ему требовалось для дальнейшего расследования. 14 мая он возвратился в Чикаго, абсолютно уверенный в том, что Луиза Лютгерт в Нью-Йорке не появлялась и вообще вряд ли покидала пределы ближайших к колбасной фабрике кварталов.

Однако, забегая немного вперёд, следует обратить внимание читателя на то, что Гротти со своим необычным рассказом из настоящего повествования не исчезает. Нам ещё придётся говорить и об этом человеке, и о его показаниях, но для того, чтобы лучше понимать внутреннюю логику последующих событий, следует сделать акцент на выводах проведённой Шюттлером проверки.

Дело в том, что выводы капитана-детектива могут быть если не опровергнуты безоговорочно, то, выражаясь корректнее, обоснованно поставлены под сомнение. Пойдём по порядку:

1) Рудольф Шинцки заявил, будто встреченная Гротти женщина была молода, пышнотела и мало походила на Луизу Лютгерт. Однако видел он фотографию молодой Луизы, ту самую, что приведена в этом очерке выше. В девичестве она действительно была стройна и худощава — настоящая тростинка! — однако после 19 лет замужества и 4-х родов фигура её заметно изменилась. Что не должно удивлять… В 1897 году Луиза была, что называется, женщиной в теле, поэтому прямого опровержения сказанному Гротти в словах Шинцки нет. Что же касается оценки возраста [якобы 23 года, по мнению Рудольфа], то к подобного рода суждениям надо относиться очень осторожно — они крайне субъективны. Есть мужчины, которые испытывают сильные затруднения при оценке женского возраста «на глаз», кроме того, разного рода женские ухищрения [косынки на шее, перчатки, искусная косметика, причёска и тому подобное] способны успешно дезориентировать мужчин. Рудольф Шинцки очень не хотел попасть в «полицейскую историю», и беседа с капитаном Шюттлером его явно напугала. Свидетель постарался максимально дистанцироваться от Гротти и, кстати, по этой причине нельзя исключать того, что Шинцки попросту выдумал слова Гротти о «встреченной любовнице». Тем более что Ричард Шалхоф не подтверждал подобных заявлений Гротти. Хотя на первый взгляд кажется, будто Шинцки опровергнул выдумку своего младшего товарища, при внимательном анализе становится ясно, что непримиримого противоречия между их рассказами о встрече на Бродвее нет.

2) То, что в отеле «Оксидентал» никто не вспомнил Луизу Лютгерт, и в книге регистраций постояльцев не оказалось её фамилии, отнюдь не исключало возможность появления женщины в Нью-Йорке. Во-первых, она могла поселиться под вымышленным именем и фамилией, что кажется вполне логичным для человека, сбежавшего из дома и не желающего, чтобы его отыскали. Во-вторых, она могла изменить свою внешность и стала мало походить на собственное изображение на фотографии. Что, кстати, также представляется весьма логичным. Наконец, в-третьих, Луиза Лютгерт могла остановиться в другой гостинице, и «Оксидентал» она назвала своему бывшему приятелю умышленно, чтобы направить его [и полицию] по ложному следу.

3) Несовпадение возрастов Гротти и Луизы Лютгерт может быть кажущимся, иначе говоря, мужчина мог быть старше, нежели это решил капитан-детектив, исходя из записи в свидетельстве о браке. Во время бракосочетания в 1894 году Гротти по каким-то причинам мог умышленно занизить свой возраст. В США в ту пору не существовало системы паспортного учёта и контроля даже в том весьма условном и упрощённом виде, в котором такого рода контроль имел место в странах Европы. Персональные данные в подавляющем большинстве случаев — при устройстве на работу, поселении в гостинице, обращении в банк или страховую компанию и тому подобном — регистрировались со слов обратившегося лица. Замечательным образчиком того, как на практике работала такая система «доверия слову джентльмена», являются похождения американского серийного убийца Маджета-Холмса. В моём очерке «1895 год. Дом смерти на 63-й улице» можно найти весьма любопытные примеры того, как люди выдавали себя за тех, кем не являются и, используя присвоенные или выдуманные биографии, вступали в брак, заключали договора страхования жизни, покупали и продавали недвижимость и тому подобное. По этой причине ссылка на свидетельство о браке ни в коем случае не может признаваться однозначным свидетельством того, что Гротти родился именно в 1863 году, а не, скажем, десятью годами ранее. Кстати говоря, и описку в рукописном документе [с последующим исправлением или без оного] исключать нельзя — для документов того времени это вполне обычное дело.

4) Что же касается предупреждения о склонности Гротти к разного рода выдумкам и мифотворчеству, которое капитан Шюттлер получил (или якобы получил) от своих нью-йоркских коллег, то этот аспект представляется вообще недоказуемым. В своём месте мы увидим, как капитан-детектив попробует использовать этот аргумент и что из этого получится, так что не станем забегать вперёд.

Подводя итог поездке Шюттлера в Нью-Йорк, можно сказать так: капитан Шюттлер посчитал, что обоснованно опровергнул предположение о появлении там Луизы Лютгерт, однако этот вывод оказался преждевременен, и начальник детективов явно поспешил, сбрасывая со счетов Гротти.

Итак, детектив-капитан возвратился 14 мая в Чикаго. Там его ждали до некоторой степени неожиданные новости. Оказалось, что в полицейское управление Северного Чикаго (так называемого «Норт-сайда» (North side)) 13 мая явился Адольф Лютгерт. В довольно резкой и даже бескомпромиссной форме он сделал заявление, в котором потребовал от местного полицейского руководства сообщить средствам массовой информации, что его никто не подозревает в причастности к исчезновению жены. И что таковое исчезновение вообще не имеет никакой криминальной подоплёки. Согласитесь, довольно неожиданное заявление от человека, подозрения с которого отнюдь не сняты, и более того, с каждым днём эти самые подозрения укрепляются!

Выяснилось, что в некоей местной газете 12 или 13 мая появилось лаконичное сообщение, извещавшее читателей о розыскной операции, проводимой полицией в районе колбасной фабрики мистера Лютгерта на Диверси-стрит. Автор должен признаться, что заметку эту обнаружить не смог, и потому её тон и точное содержание остались неизвестны [первая заметка в газетах, которая мне известна, относится к 19 мая 1897 года]. Но насколько можно судить по пересказам этой истории полицейскими чинами, упомянутая заметка была весьма лаконична и ни в чём Лютгерта не обвиняла. По этой причине реакция мужа пропавшей женщины представлялась до некоторой степени неадекватной. Имелась и другая странность, связанная с визитом «колбасного магната» в здание полиции. Полицейские, беседовавшие с Адольфом Лютгертом, обратили внимание на то, что мужчина ни в какой форме не обсуждал факт отсутствия жены — его данное обстоятельство вообще не беспокоило. Его главной заботой являлась газетная заметка и то, как она может повредить его репутации.

Что же касается фактической стороны проводимых полицией розысков, то размер осматриваемой территории увеличивался с каждым днём. 13 и 14 мая полицейские уже принялись осматривать берега реки Чикаго, разделившей две части города — Норт-сайд и Вест-сайд — а также прилегающие к ней пока ещё не застроенные участки земли. Все эти усилия положительного результата не имели в том смысле, что следов Луизы Лютгерт обнаружить не удалось.

Капитан Шюттлер решил, что пришло время лично познакомиться с мужем пропавшей женщины. Тем более что и повод подходящий уже представился [имеется в виду появление Адольфа Лютгерта в здании полиции во время отъезда Шюттлера из города]. 15 мая капитан в обществе своего подчинённого лейтенанта Хатчинсона прибыл в офис колбасной фабрики, находившийся на 1-м этаже главного производственного здания на Диверси-стрит, где впервые встретился с владельцем предприятия Адольфом Лютгертом. Нам известно содержание этого разговора, корректного по форме и конструктивного по содержанию. Капитан сообщил, что полиция хотела бы осмотреть принадлежащую Лютгерту территорию — как самой фабрики, так и особняка, и парка. Адольф дал согласие на проведение необходимых мероприятий, не настаивая на предъявлении ордера [которым полиция не располагала]. Лютгерт ответил на несколько вопросов, связанных с отсутствующей женой. Он, в частности, заявил, что видел её в последний раз вечером 1 мая в районе 21 часа или чуть позже.

Также Адольф пояснил, почему не обращался в полицию с заявлением об исчезновении жены и не пытался вести её розыски самостоятельно. Из его слов следовало, что Луиза с некоторых пор стала демонстрировать признаки душевного заболевания, что не стало для него — Адольфа Лютгерта — новостью, поскольку в роду его жены такие случаи прежде уже отмечались. В этой связи его гораздо больше беспокоила не болезнь жены, а угроза передачи этого недуга детям. Своё нежелание заниматься розысками Адольф объяснил тем, что испытывал сильный стыд от сложившейся ситуации и боялся разглашения происходящего. Сейчас все силы были брошены на решение проблем, связанных с запуском производства, поскольку фабрика не работает с 1 января, а потому он несёт ежедневные убытки из-за её простоя, ввиду чего сил на то, чтобы одновременно с этим лично заниматься розыском жены, у него просто не остаётся.

По мнению Лютгерта, крайне неприятная ситуация должна будет разрешиться сама собой — жена послоняется по окрестностям, потратит все деньги да и вернётся домой.

Рассуждения мужа выглядели хотя и цинично, но довольно прагматично. По-своему он был логичен и говорил, казалось, искренне. Однако капитан Шюттлер обратил внимание на мелочь, которую сам Адольф Лютгерт, судя по всему, не заметил. Во время своего разговора с Бикнезе и Миллером он заявил, что его жена ему изменяла и бежала с любовником… Теперь же в качестве объяснения её отсутствия прозвучал совсем иной тезис, а именно — душевная болезнь, которая обострилась в последние месяцы. Сложно сказать, существовало ли это противоречие объективно и насколько точно Дидрих Бикнезе передал слова зятя полицейским. Но если он не клеветал на Адольфа Лютгерта, то последний и впрямь видоизменил свою версию событий.

Итак, начиная с 15 мая большая группа полицейских — более 15 человек — приступила к систематическому осмотру территории и построек, принадлежавших «колбасному королю». Однако прежде чем перейти к рассмотрению результатов этих осмотров по существу, необходимо сказать несколько слов о событии, произошедшем 16 мая, то есть на следующий день после беседы капитана Шюттлера и лейтенанта Хатчинсона с Адольфом Лютгертом. В тот день Шюттлер вновь появился на пороге офиса последнего, но на этот раз рядом с ним стоял капитан Майкл Шаак. Последний являлся начальником Шюттлера [хотя формально они имели равные звания «капитана полиции»]. Между полицейскими и «колбасным магнатом» состоялся ещё один разговор, о котором нам известно лишь то, что он произошёл. Детали этой беседы никогда никем из её участников не разглашались.

По мнению автора, это был очень интересный разговор, детали которого и результат непосредственно повлияли на весь ход последующих событий. Иначе говоря, сложись разговор немного иначе, чем это произошло в действительности, и мы бы увидели совсем другую историю. Во время этого важного [и даже судьбоносного!] разговора два капитана — Шаак и Шюттлер — попытались запугать Адольфа Лютгерта и сделали ему некое предложение. В своём месте автор попытается обосновать собственную убеждённость в сказанном.

На данном же этапе повествования следует сделать отступление и сказать несколько слов об обоих упомянутых выше капитанах полиции. Это важно по двум несхожим причинам. Во-первых, такой рассказ позволит наглядно продемонстрировать приёмы и методы полицейской работы в конце XIX столетия, которые, скажем прямо, весьма далеки от современных требований к законности оперативно-розыскной деятельности. А во-вторых, осведомлённость о личных качествах руководящих полицейских кадров поможет лучше понять многие аспекты и нюансы этого расследования. Без такого рассказа читатель просто не поймёт, почему участники истории, ставшей сюжетом настоящего очерка, поступали так, а не иначе, почему они говорили то, что говорили, и как внутренняя логика событий предопределяла повороты сюжета, казавшиеся на первый взгляд случайными.

Главным полицейским начальником в чикагском Норт-сайде являлся упомянутый чуть выше капитан Майкл Джон Шаак (Michael John Schaack), человек необычной судьбы и весьма неординарного характера. Родился он в апреле 1843 года в Люксембурге, и на описываемый момент времени ему уже исполнилось 54 года. Семья Шааков эмигрировала в США в 1853 году, и мальчик, не имевший возможности учиться, рано познал тяжесть подневольного труда. За 3 доллара в неделю он работал учеником мастера на мебельной фабрике, потом ушёл на пивоварню, а в возрасте 18 лет устроился юнгой на шхуну, совершавшую каботажные плавания по Великим озёрам. Именно в бытность Шаака моряком проявилась удивительная — прямо-таки невероятная! — везучесть этого человека. Несколько кораблей, в составе экипажей которых он числился, утонули, но с головы Шаака волос не упал. Он то увольнялся перед последним плаванием, то попадал в больницу, то задерживался на берегу, и корабль уходил в последний рейс без него… В общем, все вокруг гибли, а молодой Майкл Шаак оставался цел и невредим! Эта удивительная везучесть неоднократно проявлялась и во время полицейской службы Шаака, о чём ниже ещё будет сказано.

В полицию Майкл попал в возрасте 26 лет (летом 1869 года) и уже в самом начале полицейской карьеры продемонстрировал свои лучшие качества — бесстрашие и верность долгу. Так, однажды во время ночного патрулирования Шаак с напарником обнаружили следы взлома окна богатого особняка и предположили, что преступники находятся внутри здания. Пара полицейских проникла в дом, не зная, что преступников четверо, и они уже заложили взрывчатку под сейф, который предполагали вскрыть. В момент задержания преступников произошла отчаянная схватка, один из грабителей бросился на Шаака с ножом, а другой выстрелил в него из револьвера. Апофеозом сражения стал взрыв пороховой шашки… Шаак стрелял в противника, но его пистолет дал осечку, а потому обезоруживать нападавшего пришлось врукопашную. Двое грабителей бежали, но двоих Шаак и его напарник приволокли в полицейский участок.

Таких историй за время продолжительной службы Майкла было множество. В 1874 году Шаак, ставший к тому времени сержантом, был переведён в детективы и в период с 1874 года по 1879 произвёл задержания 865 преступников. Многие его расследования были связаны с непосредственной угрозой жизни. Так, например, однажды Шаак, преследовавший убегавшего вора-«домушника» Чарльза МакКарти (Charles McCarthy), застрял на пиках высокой ограды — то ли штаны зацепились, то ли длинное пальто… Убегавший преступник, увидев, что его преследователь оказался в беспомощном положении, решил поглумиться над ним и принялся расстреливать неподвижную «мишень» из револьвера. История эта могла бы иметь для Шаака самый печальный исход, но напарник Майкла по фамилии Долан подоспел своевременно и обезоружил стрелявшего. Другая поразительная история приключилась в 1877 году при задержании убийцы Томми Эллиса (Tommy Ellis), хвалившегося, что он не сдастся полиции живым. Эллис практически в упор дважды выстрелил в Шаака и… не попал! Так что преступнику пришлось прогуляться в застенок помимо собственной воли.

В августе 1879 года Майкл был произведён в лейтенанты. К этому времени он стал уже широко известен, и его карьеру можно было безо всяких оговорок считать удачной. Однако в первой половине 1880-х годов появились первые признаки неблагополучия и того, что мы назвали бы сейчас «профессиональной деформацией». Стали появляться сообщения о практикуемых Шааком незаконных методах ведения следствия — пытках, угрозах в отношении свидетелей и подозреваемых, участии в разного рода коррупционных схемах и даже их целенаправленной организации. Сами по себе обвинения такого рода не являются чем-то необычным — это, скорее, норма для хорошего детектива, поскольку каждый первый арестованный уголовник будет рад оговорить его, но… Но обвинения Шаака в многочисленных правонарушениях и даже прямых преступлениях были не беспочвенны. В какой-то момент ситуация стала до такой степени нетерпимой, что один из судей отказался рассматривать дела, расследованием которых занимался Майкл Шаак. Автор должен признать, что это единственный известный ему случай такого рода!

Чтобы «не выносить сор из избы» и поскорее погасить возникший конфликт, полицейское руководство переместило лейтенанта Шаака на север Чикаго в другой судебный округ. И присвоило ему звание капитана, очевидно, в порядке компенсации за доставленное неудобство.

Капитаном Шаак стал в августе 1885 года, а менее чем через год — 4 мая 1886 года — произошло одно из самых громких преступлений в истории Чикаго XIX-го столетия. Речь идёт о так называемом «взрыве на Хеймаркет-сквер». Майкл Шаак, командовавший тогда «летучим отрядом по борьбе с анархизмом», отметился в этом довольно мутном и совершенно бестолковом криминальном сюжете сверх всякой меры. Спустя несколько лет [в 1889 году] он даже написал книгу «Анархия и анархисты», в которой весьма выспренно и пафосно постарался разъяснить читателям, какой он молодец и как ловко защищает Закон и Порядок в американском обществе.

Однако историческая правда груба и имеет мало общего с той версией событий, на которой настаивал в своей книге капитан полиции. В 1880-х годах начало мая в Чикаго традиционно отмечалось всевозможными стачками и забастовками. Кстати сказать, современный праздник 1 мая — пресловутый «День международной солидарности трудящихся» — апеллирует как раз к той идущей из Чикаго традиции. 4 мая 1886 года на площади Хеймаркет-сквер собралась большая демонстрация, перед участниками которой выступил ряд ораторов, придерживавшихся преимущественно анархистско-социалистической идеологии. Кто-то из них говорил о необходимости устранения государства, ставшего инструментом порабощения, кто-то напирал на экономические аспекты классовой борьбы и призывал бороться за 8-часовой рабочий день… Ораторы, закончив выступление, спускались с повозки и смешивались с толпой, по крайней мере один из них вообще покинул площадь [эта деталь имеет значение].

В общем, митинг благополучно близился к концу, чему, кстати, способствовал начавшийся сильный дождь, но именно в самом конце мероприятия и произошла трагедия. В какой-то момент на площадь вышла колонна из 170 полицейских, которая после недолгих переговоров приступила к разгону митинга. В полицейских была брошена ручная граната, после взрыва которой «законники» открыли беспорядочную стрельбу из табельного оружия. В конечном итоге погибли 7 полицейских: 1 от взрыва гранаты и 6 — от «дружественного огня» других полицейских. Количество убитых и раненых митингующих никогда не разглашалось — хотя таковых было, безусловно, много больше! — но все они были признаны неизбежным сопутствующим ущербом.

Самое интересное последовало далее. Властям надо было на кого-то списать произошедшее. Ну, в самом деле, нельзя же сказать, что бравые полицейские перестреляли самоё себя?! Проблема заключалась в том, что личность бросившего гранату установить не удалось. Этот пустяк, однако, не остановил капитана Шаака. С его подачи в случившемся были обвинены… ораторы. Их обвинили в подстрекательстве к убийству, что с юридической точки зрения было некорректно, поскольку никто из выступавших на митинге не говорил о необходимости убивать полицейских или бросать в них бомбы. Кроме того, следствие не смогло доказать осведомлённость подсудимых о подготовке теракта. Обвинение звучало совершенно несуразно ещё и потому, что один из обвиняемых [по фамилии Парсонс] явился на демонстрацию с женой и дочерью, сложно было поверить в то, что он знал о наличии гранаты и умышленно подверг опасности жизни близких ему людей. Кроме того, этот же самый подсудимый покинул митинг задолго до появления на площади полиции и в момент взрыва находился в другом месте. Alibi Парсонса было подтверждено с абсолютной надёжностью, что, однако, не привело к снятию обвинений.

Упомянутый Парсонс после всех этих событий уехал из Иллинойса и перешёл на нелегальное положение. Он был недосягаем для чикагских «законников», но, узнав о подготовке судебного процесса, принял решение вернуться в Чикаго, рассчитывая на полное оправдание в результате честного и беспристрастного разбирательства. Наивный!

Судебный процесс, проходивший в июле-августе 1886 года под председательством судьи Джозефа Истона Гэри (Joseph Easton Gary), оставил массу вопросов. Хотя в целом общественные настроения можно было охарактеризовать как «антианархические», тем не менее грубые огрехи обвинения способствовали нарастанию критики как полицейской работы, так и судебной системы в целом. Судья Гэри несправедливо приговорил к смертной казни 7-х из 8-х подсудимых — это был явный перебор, принимая во внимание, что бросавшего гранату на скамье подсудимых не было вообще!

После того, как один из осуждённых покончил с собой, взорвав во рту капсюль-детонатор, губернатор Иллинойса заменил 2-м осуждённым смертную казнь пожизненным заключением. В отношении остальных 4-х человек приговор был оставлен без изменений, и 11 ноября 1887 года они были повешены. Был повешен, кстати, и упоминавшийся выше Парсонс, который с женой и дочерью находился более чем за километр от места взрыва и спустя пару месяцев добровольно прибыл в Чикаго, рассчитывая на беспристрастность чикагского Правосудия. Похороны повешенных собрали около 200 тысяч человек — к тому моменту уже всем стало ясно, что правовая система дала чудовищный сбой, и потому произошедшая трагедии никого не могла оставить равнодушным. Власти опасались массовых беспорядков и даже революции, потому в день похорон повешенных анархистов на улицы Чикаго были выведены части Национальной гвардии.

Остаётся добавить, что спустя немногим более 5 лет — в июне 1893 года — губернатор Иллинойса помиловал 2-х оставшихся в живых осуждённых, и те вышли на свободу. Разного рода русофобы, как, впрочем, и коммунисты-интернационалисты, любят рассказывать о «свинцовых мерзостях» российского Самодержавия и произволе отечественных держиморд в синих жандармских мундирах, причём в качестве примера «свинцовых мерзостей» и «произвола» обычно называется «дело Бейлиса». Но нельзя не признать того, что «дело Бейлиса» в сравнении с расследованием взрыва на Хеймаркет-сквер в Чикаго — это просто эталон юридической чистоты и объективности.

Как отмечалось выше, капитан Майкл Шаак не только принимал деятельнейшее участие в осуждении анархистов, но даже написал книгу об этом расследовании и своём участии в нём. Если бы он знал, что вся эта история через несколько лет приобретёт совсем иные коннотации, то не спешил бы гнаться за лаврами писателя-криминолога, обладание которыми очень скоро превратится в компрометирующий фактор.

То, что последовало далее, можно без преувеличения назвать историческим примером мгновенной кармы. Буквально через 4 недели после выхода книги Шаака был убит доктор Кронин (Cronin), и капитан Шаак расследовал дело в присущей ему энергичной манере. Доктор был убит 4 мая 1889 года, 27 мая его труп был найден в канализационной трубе под улицей, а уже 29 числа капитан нашёл одного из причастных к преступлению. Тот дал признательные показания, газеты сообщили жителям Чикаго о блестящей — как обычно! — работе местной полиции, а потом… Потом оказалось, что вину в совершении преступления признал человек, совершенно к нему не причастный. И сделал это под грубым давлением полиции, иначе говоря, под пыткой…

История получилась крайне неприятная для имиджа полиции. Надо было как можно скорее изобразить исправление ошибок и перегибов. И поэтому уже 11 июня капитан полиции Шаак именовался газетчиками «бывшим капитаном полиции». Надо сказать, что капитан отделался малой кровью, один из его подчинённых — детектив Дэн Кофлин — был отдан под суд, признан виновным и отправился в тюрьму. Правда, затем последовал второй суд, оправдавший бедолагу детектива, на которого свалили чужие грехи, но из песни слов не выкинешь — Шаак не провёл за решёткой ни единого дня, хотя именно его и следовало отправить в застенок. Поскольку именно Шаак распорядился пытать невиновного и добиться от него признания вины!

Казалось бы, карьера коррумпированного бессовестного капитана должна была на этом увольнении и закончиться.

Но нет! На то она и коррупция, чтобы иметь длинные, цепкие и очень сильные щупальца. Три года бывший капитан полиции Майкл Шаак маялся без служебного жетона, револьвера и 14-дюймовой дубинки из светлого американского дуба. Вы представляете, как ему было тяжело?! Может показаться невероятным, но — факт! — он восстановился на службе в 1892 году. Неоднократно скомпрометированный, безусловно, коррумпированный старший офицер полиции вернулся на службу…

В штатном расписании чикагской полиции для него не было места — все руководящие позиции были заняты [что неудивительно]. Для Майкла Шаака создали новую должность, которую назвали странно и неопределённо «инспектор Северного района» (то есть Норт-сайда). При этом инспекторов южного, восточного и западного районов так и не появилось. Загадка? Или, напротив, всё ясно без слов?

С этого времени — то есть с 1892 года — Майкл Шаак сделался начальником полиции северной части Чикаго. Формально он считался начальником «4-го дивизиона», но свой нос совал во всё, что казалось ему интересным. Он имел очень весомую поддержку на уровне региональных политических деятелей, в том числе из ближайших помощников губернатора штата.

Достойно упоминания и то обстоятельство, что буквально в те самые дни, о которых ведётся повествование — то есть в начале мая 1897 года — вокруг Шаака разгорался очередной скандал. Он был связан с незаконными методами ведения следствия при расследовании убийства, в результате чего обвиняемый Томас О'Мэлли был оправдан судом. Дабы не перегружать повествование излишними деталями [коих и без того много!], отметим, что скандал вышел на уровень мэра Чикаго, к которому обратилась группа влиятельных граждан с требованием убрать Шаака из городской полиции. Мэр Картер Харрисон-третий некоторое время колебался, но по здравому размышлению решил, что заслуги и достоинства столь опытного полицейского как Майкл Шаак перевешивают отдельные просчёты, допускаемые им в работе… В конце концов, не ошибается лишь тот, кто ничего не делает, верно?! Придя к этому глубокомысленному выводу, мэр оставил капитана Шаака на прежней должности.

Сейчас мы можем открытым текстом сказать, что Майкл Шаак являлся одним из самых отвратительных, коррумпированных и подлых сотрудников полиции Чикаго за всё время её существования. Это не подлежит сомнению, как таблица Пифагора. Через год после описываемых событий Майкл Джон Шаак умер, и величина его состояния на момент смерти превысила 500 тыс.$. Эту сумму можно по-разному пересчитывать в современный денежный эквивалент, но она огромна в любом случае — это что-то от 20 млн. до 50 млн. нынешних долларов США. Капитан полиции Чикаго не мог законно заработать такие деньги, даже если бы всю жизнь не пил, не ел и ходил босиком без одежды. Для того, чтобы читатель лучше ориентировался в зарплатной шкале того времени, можно заметить, что детектив-сержант получал около 1,5 тыс.$ в год [с учётом оплаты сверхурочных], а окружной прокурор — 3,2—3,5 тыс.$ в зависимости от округа и штата. Чтобы накопить полмиллиона долларов, капитану Шааку потребовалось бы откладывать деньги более 200 лет!

Женился Шаак в молодости на необеспеченной малограмотной женщине, и этот брак не позволил бы капитану разбогатеть. В браке были рождены трое детей — два мальчика и девочка — и чтобы поставить их на ноги и вывести в люди, также были потребны немалые деньги. Шаак не только нашёл деньги на всё, но ещё и оставил приличное состояние в банковских депозитах, драгоценностях и объектах недвижимости. Источник благосостояния высокопоставленного полицейского кроется, безусловно, во всевозможных прегрешениях по службе — это и банальное получение взяток, и хищения ценных улик и вещдоков, поступавших в полицию на хранение, и хищение имущества потерпевших после того, как воры покинули место совершения преступления. А также самая отвратительная форма коррупции в правоохранительных органах — автор имеет в виду непосредственную смычку с профессиональным криминалитетом по схеме «вы крадёте, сколько надо, а мы смотрим в другую сторону, после чего мы вас не находим, а вы заносите нам назначенную долю».

Однако помимо капитана-«инспектора Северного района» в дом Адольфа Лютгерта прибыл и капитан Герман Шюттлер (Herman Schuettler). Этот человек представляет для нас интерес даже в большей степени, чем Шаак. Причина этого интереса станет в своём месте понятна.

Родившийся в июле 1861 года Герман Шюттлер был на 18 лет младше Майкла Шаака. Кроме того, в отличие от последнего он являлся уроженцем Чикаго, коренным американцем, Свой трудовой путь Герман начал кондуктором «конки», прообраза трамвая на конной тяге. В июне 1882 года Шюттлер вступил в ряды чикагской полиции, начинал патрульным, но довольно быстро попал в дивизион детективов (уголовный розыск). Этому способствовали некоторые личные качества молодого полицейского — знание города, языка и обычаев жителей, предприимчивость, физическая сила и энергия. В течение ряда лет Шюттлеру удавалось демонстрировать весьма похвальную результативность в работе — он отправил за решётку нескольких воров, считавшихся неуловимыми.

Кроме того, Шюттлер поймал Луиса Лингга, того самого анархиста, который, согласно официальной версии следствия, изготовил гранату, брошенную 4 мая на Хеймаркет-сквер в ряды полиции. Лингг при аресте оказал сопротивление, в результате чего Шюттлер… откусил ему палец. Объясняя собственные действия, полицейский заявил, что анархист пытался в него выстрелить. Непонятно, как угроза оружием привела к перегрызанию пальца, но история эта не имела неприятных для Шюттлера последствий. Остаётся добавить, что Луис Лингг явился тем самым анархистом, приговорённым к казни за взрыв на Хеймаркет-сквер, который сумел покончить с собой за несколько дней до повешения. Товарищи «с воли» передали ему в камеру капсюль-детонатор, который он и разгрыз.

В 1888 году 27-летний Герман попал в «летучий отряд по борьбе с анархизмом», которым командовал Майкл Шаак — так состоялось близкое знакомство полицейских. Шюттлер чем-то очень понравился Шааку — чем именно, мы можем только гадать! — но в дальнейшем они служили вместе и всегда с полным взаимопониманием.

В 1888 году Герман стал сержантом, в том же году Шаак «выбил» для него звание лейтенанта, что, кстати, следует признать крайне нетипичным для того времени карьерным скачком. Всё-таки Герман служил в полиции всего 6 лет. Шаак явно ему очень благоволил, хотя не вполне ясно, чем эта милость объяснялась. В 1889 году свежеиспечённый детектив-лейтенант поучаствовал в том самом «деле Кронина», из-за которого капитан Шаак оказался изгнан из рядов полиции на 3 года, но для Германа история эта закончилась на удивление благополучно. Шюттлер продолжил службу в полиции, а вот его напарник Дэн Кофлин, как было сказано выше, отправился под суд и далее в тюрьму.

В самом начале следующего 1890 года — а именно 21 января — Шюттлер получил звёздочки капитана [и это на 8-м году службы!]. Буквально через несколько дней — 29 января 1890 г. — он оказался в ситуации, которая едва не стоила ему карьеры и самой жизни. В ходе конфликта с тремя этническими ирландцами, недовольными произволом полиции в «деле Кронина», Герман пустил в ход револьвер и убил одного из них — Роберта Гиббонса. Молодой капитан — Шюттлеру ещё не исполнилось и 29 лет! — был отдан под суд, но оправдан. Его действия были сочтены необходимой обороной.

Остаётся добавить, что Герман Шюттлер, как и большинство руководящих офицеров чикагской полиции, не избежал обвинений в мздоимстве и коррупционных связях с лидерами преступного мира. Такого рода подозрения преследовали его практически на всём протяжении полицейской карьеры, но особенно усилились после 1904 года, когда Шюттлер занял должность заместителя начальника Департамента полиции Чикаго.

Можно много рассказывать об уголовных делах, которые Герман Шюттлер успешно расследовал, о пойманных им опасных преступниках и значительных успехах полиции Чикаго в борьбе с уголовной преступностью, что имели место не без его участия. Такой рассказ наверняка показался бы кому-то занимательным, но он очень сильно увёл бы настоящее повествование в сторону. Между тем для характеристики этого человека гораздо важнее перечислить не пойманных им преступников, а обрисовать особенности его личности.

Человек, безусловно, умный, знающий людей и жизнь, высокоорганизованный и при этом предельно циничный, Герман Шюттлер отличался жестокостью и полным безразличием к своим противникам. Известны воспоминания о нём, рисующие образ этого полицейского с весьма неожиданной [мягко говоря!] стороны. Журналист Хехт в книге своих воспоминаний, изданной в 1963 году, рассказал, что лично слышал, как Шюттлер пообещал изувечить известного убийцу Тедди Шедда (Teddy Shedd) при задержании. Он даже пояснил, что именно сделает с преступником — сломает челюсть и отрежет ухо. Согласитесь, довольно странно слышать угрозу подобного самосуда от должностного лица, призванного защищать Закон и Порядок. Подобное заявление выглядит стократ опаснее, если принять во внимание примитивный уровень развития тогдашней криминалистики, коррумпированность полиции и склонность «законников» той поры фабриковать дела и улики. Обычный гражданин, попавший по ошибке или несчастному стечению обстоятельств в руки такому держиморде, рисковал выйти из полиции изувеченным либо не выйти вовсе.

Помимо присущей Шюттлеру склонности к жестокости и даже садизму, следует указать и на то, что он страдал некими «нервными срывами», которые делали его совершенно недееспособным. Сейчас нам очень сложно сказать, какая именно патология скрывается за странным эвфемизмом «нервный срыв». Автор подозревает, что этим словосочетанием коллеги капитана и его родственники маскировали одно из двух: либо попытку самоубийства, либо некие эксцессы на почве алкоголизма [как вариант, наркомании, поскольку конец XIX-го — начало XX-го столетий являлись эпохой расцвета опийной и морфиновой наркомании, вещества этой группы спокойно продавались в аптеках без рецептов]. Впрочем, суицидальные инциденты также могли иметь место по причине пьянства, так что указанные обстоятельства не противоречат другу друга, а скорее дополняют.

Первый «нервный срыв», который не удалось скрыть от окружающих, произошёл с Шюттлером осенью 1913 года прямо на рабочем месте. Ему тут же предоставили оплачиваемый отпуск и отправили в санаторий во Флориду. Ему тогда было 52 года — по нынешним меркам капитан был ещё достаточно молод для того, чтобы заканчивать службу в полиции. Однако состояние его в последующие годы быстро ухудшалось, в последние месяцы жизни он уже был нетрудоспособен, хотя со службы его не увольняли. Умер он в августе 1918 года, едва пережив 57-летний порог. Принимая во внимание то, как вопрос его здоровья обходили современники и даже некрологи эту тему затрагивали кратко и неопределённо, ухудшение здоровья сильно компрометировало капитана полиции в глазах окружающих.

Сейчас важно отметить, что к маю 1897 года капитаны Шаак и Шюттлер были не только хорошо знакомы, но и имели за плечами богатый опыт совместной работы. Работа эта не всегда была законна, и не подлежит сомнению, что оба капитана полиции систематически выходили за пределы отмеренных законом полномочий. Именно вольное отношение к уголовно-процессуальным нормам и объясняло в значительной степени эффективность их работы.

Итак, что же увидели и услышали полицейские, появившись на Эрмитаж-авеню?

Резиденция Лютгеров и колбасное производство, принадлежавшее компании «AL Luetgert Sausage & Packing Co.», имели разные адреса. Семья фабриканта проживала в доме №1501 по Эрмитаж-авеню, а фабрика располагалась в комплексе зданий под №№601—629 по бульвару Диверси (Diversey boulevard). Правда, бульвар этот часто именовали улицей, т.е. стрит, по-видимому, современники не видели особой разницы между тем и другим, а потому допускались оба названия. Несмотря на несовпадение адресов, резиденция семьи Лютгер находилась в непосредственной близости от фабрики. Чтобы лучше представить устройство производства и взаимное расположение объектов, имеет смысл рассмотреть схему, приведённую ниже.

Жилой дом отделяли от производственной территории сад и ограда. Через калитку в ограде можно было пройти на территорию фабрики, не выходя на улицу. Именно этим путём и ходил Адольф Лютгерт. Данная деталь имела значение, поскольку жители окрестных домов и случайные прохожие, находившиеся на тротуаре Эрмитаж-авеню, не могли видеть калитку и, соответственно, не могли заметить движение из дома на территорию фабрики и обратно.

Сама же фабрика состояла из 2-х больших зданий, 2-х зданий поменьше (электроподстанции и насосной станции) и двора. Северо-восточный угол фабричного двора был огорожен внутренним забором — эту территорию занимал курятник. Проход на территорию фабрики был возможен с трёх сторон — с севера через основное здание (позиция 2 на схеме), с юга — через через калитку в изгороди (позиция 1) и с запада — через пропускной пункт для железнодорожных вагонов (позиция 4). Основные фабричные корпуса соединялись на уровне 2-го этажа надземным переходом. В здания можно было войти с противоположных сторон — с севера (упомянутый выше вход с Диверси стрит) и с юга — через ангар для разгрузки фургонов со скотом (позиция 3).

Компания «AL Luetgert Sausage & Packing Co.», принадлежавшая Адольфу Лютгерту, была зарегистрирована менее года назад, но это вовсе не означало, что предприниматель занялся колбасным бизнесом только тогда. На самом деле созданная в 1896 году компания выросла из другого предприятия Лютгерта, так что последний отнюдь не являлся новичком в данном виде предпринимательской деятельности. О специфике бизнеса Лютгерта будет в своём месте сказано особо, пока же отметим, что комплекс зданий №№601—629 по бульвару Диверси приобретался специально под новую компанию. Лютгерт как бы начинал с «чистого листа» — формально новая компания, новый бренд, новое производство, новые работники, новая вилла для проживания семьи. Судя по тому, что нам известно о нём, Адольф являлся перфекционистом, то есть человеком, стремящимся делать всё, за что он берётся, наилучшим образом.

Комплекс зданий на бульваре Диверси после его приобретения фирмой Лютгерта подвергся переустройству, связанному со спецификой производства. Фабрика закупала живой скот — это гарантировало свежесть мяса и надлежащий санитарный контроль на входе. Объёмы закупок были очень велики и достигали 500 голов скота — лошадей, коров и свиней — в сутки. Скот поступал как по железной дороге, так и доставлялся местными фермерами в фургонах. После разгрузки фургонов и ветеринарного осмотра производился забой животных и их свежевание. В этом здании также находился большой участок по переработке костей. Следует иметь в виду, что до появления пластмасс и их широкого внедрения в обиход кости животных [прежде всего рога и копыта] являлись ценнейшим материалом для изготовления всевозможных бытовых мелочей — расчёсок, шкатулок, оправ для очков, всевозможных элементов декора и тому подобного. Кроме того, костная мука рассматривалось как важное сырьё для химической промышленности [для производства удобрений, клея и тому подобного]. Костная мука также производилась в этом здании.

Подготовленные к выделке шкуры (отмытые и стриженые) поступали в основной 5-этажные корпус. Там осуществлялся полный цикл их обработки и превращения в кожу. Надо сказать, что Адольф Лютгерт значительную часть своей жизни работал на кожевенном производстве, более того — выделка кож являлась наследственным промыслом его семьи на протяжении чуть ли не 300 лет. То есть Адольф являлся не столько даже мастером изготовления колбас, рулек и сосисок, сколько специалистом по выделке кож. В подвале упомянутого здания находился участок по очистке, дублению и сушке шкур. Значительную часть здания занимал большой холодильник для заморозки свежего мяса (оно шло в продажу). На 1-м этаже располагался магазин с отдельным входом с Диверси стрит, позади магазина — большая кладовая.

Производство мясной продукции было сосредоточено на верхних этажах этого здания. Там находились многочисленные участки по приготовлению фарша, набивке колбас, а также коптильни [каждая под свой температурный режим]. В этом же здании разместились правление, помещения для персонала, прачечная и бойлерная [для стирки и сушки рабочей одежды].

До этого другая компания Адольфа Лютгерта, именовавшаяся «Summer sausage works», занимала два здания — №69 и №71 по Норт-авеню (North avenue). Большее из этих зданий имело 4 производственных этажа площадью 18 м * 21,5 м каждый. Даже простейшее сравнение размеров производственных помещений убеждает в том, что Лютгерт, переведя производство на бульвар Диверси, масштабировал его кратно. Возможно даже на порядок [то есть в 10 раз].

Компания Адольфа Лютгерта вела обширную торговлю мясными продуктами на протяжении всего 1896 года. По оценкам некоторых специалистов, ставших известными журналистам, Адольф Лютгерт в тот год заработал более 1 млн.$ — это были колоссальные деньги для того времени. Бизнес его был на подъёме и, казалось, успеху «мясного короля» Чикаго никто и ничто ему не могло угрожать. Однако 1 января 1897 года производство было остановлено. Что послужило тому причиной владелец никому никогда не объяснял, среди друзей и деловых партнёров распространялись слухи о масштабном ремонте и больших планах на будущее, однако параллельно с этим циркулировали разговоры о финансовых затруднениях Лютгерта и даже о его намерении продать бизнес.

Привлечённые к расследованию полицейские припомнили, что несколькими неделями ранее — в последней декаде марта — они уже сталкивались с Адольфом Лютгертом по весьма малоприятному поводу. У владельца колбасной фабрики пропали 2 английских дога, и он обратился в полицию с требованием организовать расследование случившегося. В полиции ему вполне ожидаемо ответили, что исчезновения собак и вообще происшествия с животными, если только случившееся не затрагивает жизнь и здоровье людей, к компетенции полиции не относятся. Соответственно, никто ничего расследовать не будет и тратить время на розыск собак не станет. Лютгерт возмутился подобной реакцией и принялся доказывать, что пропавшие собаки являлись не элементом декора, а использовались для охраны фабрики, их исчезновение связано с преступлением либо уже совершённым, либо подготавливаемым. Аргументация эта на полицейских впечатления не произвела, но Лютгерт тем не менее неоднократно появлялся в здании центральной полицейской станции Северного округа Чикаго, настаивая на том, что полиция должна провести полноценное расследование.

Его активность в конце марта и начале апреля сильно контрастировала с тем безразличием к исчезновению жены, которое он продемонстрировал в мае. Получалось, что судьбой пропавших собак мясной магнат был обеспокоен больше, чем судьбой жены, матери его детей! Это, вообще, нормально для мужчины?!

Другим интересным моментом, связанным с поведением Адольфа Лютгерта, стал скандал, связанный с публикацией в местной прессе сообщений о проводимом в Северном Чикаго розыске пропавшей женщины. При этом упоминалось, что первая жена Адольфа умерла при не вполне ясных обстоятельствах. Предприниматель страшно возмутился, он явился в штаб-квартиру полиции в Норт-Энде (то есть в Северном Чикаго), сунул дежурному офицеру под нос газету и потребовал, чтобы представители полиции дезавуировали этот пасквиль. Офицер попытался его успокоить и постарался объяснить, что полиция не имеет ни малейшего отношения к появляющимся в газетах сообщениям, но миролюбивый тон «законника» как будто бы только разжёг антагонизм Лютгерта. Тот кричал около 20 минут и всё никак не мог угомониться. При этом все полицейские, ставшие свидетелями этой некрасивой сцены, отметили тот любопытный факт, что Адольф не выразил ни малейшего интереса к результатам розысков его жены. Между тем задать соответствующие вопросы в ту минуту было бы вполне уместно. Но — нет! — Адольфа Лютгерта такие пустяки, по-видимому, совершенно не интересовали…

Ветераны полиции припомнили и кое-что ещё, связанное с Лютгертом, помимо пропавших в марте 1897 года собак. Примерно 20 годами ранее имела место какая-то мутная история, связанная с тяжкими обвинениями в адрес Адольфа. Никто из ныне служивших полицейских деталей уже не помнил, поэтому около недели ушло на розыск тех, кто мог бы внести ясность. К счастью, удалось отыскать нескольких полицейских на пенсии, которые припомнили нужные детали, а от них ниточка потянулась к участникам событий. В самом общем виде история выглядела следующим образом: 9 сентября 1879 года некий Хьюг МакГоуэн (Hugh McGowan) был убит Адольфом Лютгертом после ссоры с последним. Хьюг вместе с группой наёмных рабочих трудился в сарае, принадлежавшем Лютгерту. Им надлежало переставить тяжёлые ящики с грузом и расчистить часть помещения для приёма нового груза. По окончании работы Адольф отказался заплатить и для получения денег предложил выполнить дополнительное поручение. Сейчас подобное поведение называют «кидаловом», но в Чикаго того времени особого термина для его обозначения не существовало. Хьюг отказался выполнять дополнительную работу, возникла перебранка, которая быстро переросла в потасовку. В результате Хьюг скончался прямо в сарае, где работал.

Сын убитого — Джеймс МакГоуэн (James McGowan) — в мае 1897 года сообщил полицейским, что видел тело отца сразу после случившегося. По его словам, в сарае произошло не убийство по неосторожности или несчастный случай, а целенаправленная расправа с элементами мучительства и издевательствами. В горло отцу затолкали пачку жевательного табака, а голова его была расколота мощными ударами топора или лопаты. Джеймс заявил, что сквозь разошедшиеся кости черепа видел мозг. Рабочие, присутствовавшие при расправе, рассказали Джеймсу, как погиб его отец, однако никто из них не пожелал повторить сказанное полиции или коронеру — все они заявили, что находились вне сарая, когда Хьюг упал, подавившись табаком. Эта версия вполне устроила коронера, который постановил, что МакГоуэн умер от апоплексического удара, и травма его головы появилась ввиду неконтролируемого падения на землю.

Так обстояла ситуация в середине мая 1897 года, когда капитаны Шаак и Шюттлер явились к «мясному магнату» и провели некие переговоры за закрытыми дверями. Остаётся добавить, что в период с 7 мая [когда полиция приняла в работу заявление об исчезновении Луизы] и до 15 мая интерес полиции был сосредоточен в основном на районах и кварталах, расположенных окрест колбасной фабрики. Теперь же было решено сосредоточиться на самом предприятии и жилом доме семьи Лютгерт. Логика этого решения выглядит довольно странной, поскольку именно с жилого дома и следовало начинать поиск. Если говорить начистоту, то автор склонен думать, что именно так оно и было в действительности — то есть дом и фабрика осматривались с самого начала — но в силу неких причин этот осмотр либо не был доведён до конца, либо… появились некие предпосылки для проведения повторного осмотра.

Во всяком случае, на эту странность следует сейчас обратить внимание — она отнюдь не единственная в этом деле. В своём месте нам ещё придётся хорошенько проанализировать действия полиции в этом расследовании и те результаты, которыми эти действия увенчались.

Предполагая, что если с Луизой что-то и произошло, то на пути из спальни Льюса к её собственной спальне, полицейские тщательно осмотрели эту часть особняка Лютгертов. В результате были обнаружены бурые пятна на дверной панели со стороны спальни Луизы. Пятна эти были сочтены каплями человеческой крови, но в этом месте необходимо отметить, что развитие судебной медицины того времени не позволяло идентифицировать человеческую кровь. Пятна на дверной панели были распределены так, как будто они падали с некоего предмета, проносимого мимо двери. Этот вывод следует признать очень лукавым, и довольно сложно понять, как же именно они выглядели. У нас нет точного описания этих «кровавых следов» — мы не знаем их количества, размера, формы, точного расположения на дверном полотне [высота от пола, расстояние от петель]. Тем не менее полицейские посчитали, что капли попали на дверь с головы женщины, которую выносили из спальни на руках. Этот вывод, сам по себе довольно спорный, вызвал воодушевление детективов, которые решили, что идут в верном направлении, и продолжили осмотр дома с максимальной тщательностью.

Рвение их оказалось вознаграждено! На кухне был найден пестик, покрытый бурыми пятнами, которые полицейские также сочли человеческой кровью.

Таким образом, получалось, что убийство [или по крайней мере тяжёлое ранение] Луизы Лютгерт имело место в доме. В этой связи интересной представлялась деталь, на которую полицейские обратили внимание в первый же день обследования колбасной фабрики [точнее вечер 15 мая]. Они попросили показать им помещения заводоуправления. Осматривая их, они отметили необычную чистоту пола в кабинетах, что сильно контрастировало с общей неряшливостью обстановки. Капитан Шаак, узнав о необычной чистоте пола в заводоуправлении, глубокомысленно предположил, что преступник попытался играть с полицией. Лютгерт умышленно приказал самым тщательным образом вымыть пол в офисных помещениях, рассчитывая, что это отвлечёт внимание детективов от настоящего места совершения преступления — спальни Луизы.

Полицейские не могли не допросить людей, работавших на фабрике. Процесс производства колбасных изделий ещё не был запущен, поскольку в помещениях фабрики продолжался монтаж оборудования, но некоторое количество рабочих являлось на фабрику на протяжении всего апреля практически ежедневно. Они занимались уборкой территории и помещений, а также тем, что мы сейчас называем пуско-наладочными работами. Их опросы ничего ценного полиции не дали — рабочие сообщали, что Адольф Лютгерт принимал самое деятельное участие в подготовке фабрики к запуску и появлялся практически ежедневно.

Намного более интересными оказались показания некоего Фрэнка Бялка (Frank Bialk), крупного мрачного мужчины, исполнявшего обязанности ночного сторожа. Кроме него в фабричном штате имелся и второй сторож — Фрэнк Одоровски (Frank Odorofsky) — но именно Бялк, дежуривший в ночь с 30 апреля на 1 мая, сообщил полицейским то, что они хотели услышать. По его словам, Адольф Лютгерт, не доверяя сторожам, частенько обходил территорию фабрики в тёмное время суток лично, проверяя целостность решёток на окнах и замков на дверях. Обычно он это делал с парой огромных английских догов, но собаки пропали в последней декаде марта, о чём в своём месте уже упоминалось.

В последние дни апреля Лютгерт отдал Бялку несколько довольно странных распоряжений, которые тот и выполнил. Первое распоряжение было связано с переноской в подвал 2-х бочек с неким сыпучим материалом, которые были привезены ещё в марте предшествующего года [то есть 1896 года] и до того стояли без надзора на 3-м этаже здания. В бочках хранился какой-то очень мелкий порошок, похожий на цемент, только розового цвета. Бялк являлся этническим немцем в возрасте 64 лет, не очень хорошо владевшим английским языком, и потому впоследствии его допрашивали на родном ему немецком языке. Во время первого допроса свидетель не смог объяснить, что за вещество находилось в бочках, но, по его словам, оно было очень активно и жгло глаза и кожу. Поскольку бочки с розовым порошком были тяжелы — вес каждой превышал 100 фунтов, то есть достигал 45—50 кг — в одиночку с их переносом справиться было сложно. Адольф Лютгерт распорядился, чтобы Фрэнк Одоровски, упоминавшийся выше второй сторож, помог Бялку. Следует заметить, что во время последующих допросов Бялк несколько видоизменил эту часть показаний и стал утверждать, будто в переноске бочек с 3-го этажа в подвал участвовал лично Адольф Лютгерт, но в первоначальной версии этим занимались только Бялк и Одоровски. Сложно сказать, чем объясняется такое изменение показаний, возможно, свидетелю и впрямь было сложно говорить по-английски, а слушателям, соответственно, непросто его понять. Но возможно и иное объяснение — детективы подсказали Фрэнку Бялку, что следует немного подкорректировать повествование и тот благоразумно не стал с этим спорить.

Итак, что же последовало далее? Бялк и Одоровски перенесли обе бочки с третьего этажа в подвал [на обобщенной схеме колбасной фабрики, приведенной на стр. 307 этот подвал находится под кладовой магазина]. После этого Лютгерт отдал другой приказ — пересыпать розовый порошок из бочек в средний из 3-х чанов, стоявших в подвале. Однако от длительного хранения порошок слежался, и извлечь его из бочек оказалось делом совсем непростым. Тут-то Бялк на собственной шкуре — в буквальном значении этого словосочетания! — испытал, до какой же степени едким был порошок, принесённый в подвал. При попытке раздробить слежавшиеся куски порошок мелкой пылью поднимался в воздух и, попадая на кожу, обжигал, точно язык пламени или кислота! Дышать воздухом, в котором находилась взвесь этого порошка, было невозможно — слизистые носа и рта начинали гореть, словно их натёрли красным перцем. Чтобы обезопасить себя от едкой розовой дряни, Бялк надел толстые перчатки и замотал голову тряпьём. Одоровски оказался не столь предусмотрителен — рот и нос он закрыл, а вот руками пренебрёг — в результате чего порошок попал на кожу его рук и вызвал сильные ожоги. Бедолага страдал от них до сих пор, то есть спустя 2 недели! Сразу уточним, что полицейские проверили слова Бялка и попросили Одоровски показать руки — кожа на них хотя и поджила, но носила совершенно явные следы химического ожога. Рассказ Одоровски о том, как он получил этот ожог, в точности соответствовал тому, что поведал полицейским Бялк.

Итак, разбив слежавшийся порошок на куски, мужчины перегрузили его из бочек в средний чан. Общий вес едкого вещества Бялк определил в 200 фунтов [90 кг], но следует иметь в виду, что оценка эта была сделана свидетелем на глаз, и сколько именно розового порошка было помещено в чан, не знал никто.

Ни Бялк, ни Одоровски не могли припомнить точную дату своей работы по переноске бочек и перегрузке порошка в чан, но, по их мнению, им пришлось этим заниматься незадолго до 1 мая. Что же последовало далее?

Явившись на работу в 6 часов утра 1 мая, Бялк заглянул в подвал и с удивлением обнаружил там некоторую перемену. В средний чан — тот самый, куда был загружен розовый порошок — были подведены медные трубы, подключённые к одному из 2-х котлов, питавших систему парового отопления. Котёл был разогрет и заполнен водой, в нём уже было выработано некоторое количество пара. Остаётся добавить, что чан, в который был высыпан розовый порошок и в который опускались трубы от котла, оказался накрыт прочными, обшитыми железом щитами [в роли таковых были использованы массивные двери коптильных печей].

Вскоре появился Адольф Лютгерт. Он отдал распоряжение Бялку в течение дня следить за паровым котлом и поддерживать в нём давление, объяснив это тем, что ночью ему понадобится пар. После этого владелец фабрики ушёл, а Бялк провёл весь день, контролируя огонь в топке и давление пара. В 21:15 возвратился Адольф Лютгерт, проверил давление пара в котле и сразу же отправил Бялка в аптеку за лекарством, вручив тому рецепт. Название лекарства сторож спустя 2 недели припомнить уже не мог, но, по его мнению, оно было «от нервов». Перед уходом Фрэнка владелец фабрики особо предупредил, чтобы тот по возвращении не спускался в подвал, а подошёл к воротам, ведущим к колбасному участку, и постучал в них, объяснив это тем, что услышит стук и подойдёт к этим же воротам с другой стороны. Необходимо уточнить, что так называемый «колбасный участок» или, точнее, участок набивки колбас, находился в том же подвале, что и дубильная мастерская, только в другом его конце. Между этими участками находилось пустое помещение.

Бялк выполнил данное ему поручение в точности, на что потребовалось немногим более получаса. Примерно в 22 часа он возвратился на фабрику и постучал в ворота перед колбасным участком. Через минуту или две появился Адольф Лютгерт, не открывая ворот, вернее, едва их приоткрыв, взял бутылку с «лекарством от нервов» и… тут же дал новое поручение.

Теперь Бялку надлежало отправиться в ту же самую аптеку за бутылкой минеральной воды. При этом Лютгерт дал немного другое распоряжение относительно того, как Бялк должен будет передать ему покупку. На этот раз сторожу надлежало пройти через ворота, спуститься в помещение участка набивки колбас и, находясь там, постучать в дверь, ведущую в пустое помещение между дубильней и колбасным цехом.

Что оставалось делать сторожу? Беспрекословно выполнять новое поручение!

Вторая поездка потребовала больших затрат времени, нежели первая, но в конечном итоге всё у Фрэнка Бялка получилось как надо. Он привёз бутылку минеральной воды, спустился в подвал [в помещение колбасного участка] и громко постучал в запертую дверь. Через некоторое время загремел засов, и Адольф Лютгерт приоткрыл дверь ровно настолько, чтобы в образовавшуюся щель можно было просунуть руку. Бялк отдал владельцу фабрики покупку. За ту секунду, что дверь оставалась приоткрытой, сторож успел заметить, что дверь за спиной Лютгерта была плотно прикрыта. Дверь эта вела в помещение дубильного участка.

Владелец фабрики был явно озабочен тем, чтобы ночной сторож не увидел лишнего!

Что же последовало далее? После передачи бутылки минеральной воды — а произошло это около 23 часов или чуть ранее — Бялк вернулся к исполнению своих обязанностей сторожа. Он видел, что Лютгерт покинул подвал примерно в 3 часа пополуночи [т.е. уже 2 мая].

Перед уходом с работы в конце смены Бялк заглянул в заводскую контору. Там он увидел Адольфа Лютгерта, расслабленно сидевшего в кресле за столом и положившего на стол ноги. Казалось, он дремал. Сторож, стараясь не разбудить начальника, тихонько вышел.

Следующая смена Бялка приходилась на вечер 2 мая. Он заглянул в подвал, стараясь понять, что же там происходило ранее. Картину он увидел довольно необычную. Три массивных двери от коптилен, которыми прежде был накрыт средний чан, теперь были подняты и стояли у стены. Неподалёку от чана находился стул, явно принесённый из офиса — прежде его тут не было! Медные трубы, проведённые ранее от парового котла к среднему чану, отсутствовали, и ничто не указывало на то, что такая система подвода пара существовала прежде. Зато в средний чан был опущен рукав пожарного шланга, протянутый от водопроводной магистрали. По шлангу поступала холодная вода, которая уже переполнила чан и теперь проливалась на пол.

На полу в непосредственной близости от среднего чана была вывалена горкой некая вязкая субстанция, похожая на глину. Прежде Бялк не видел ничего похожего. По общему состоянию обстановки в подвале можно было решить, что некто убрал с чана закрывавшие его щиты [двери коптилен], разобрал паропровод от печи, вычистил чан и решил его отмыть, пустив воду из водопроводной магистрали.

В этом месте следует сделать важную ремарку: в первоначальных показаниях Бялка сообщалось, что странная вязкая субстанция, которую прежде свидетель никогда не видел, находилась возле среднего из чанов. Из этого можно было сделать вывод, что именно из него она и была извлечена. Впоследствии рассказ о местоположении подозрительной субстанции изменился — по словам свидетеля, субстанция была вывалена на пол перед одной из печей. Насколько мы можем сейчас судить, точка расположения субстанции переместилась на 8—10 метров.

Это довольно подозрительное изменение показаний детективы объясняли тем, что при первой беседе Бялк говорил на английском языке, который знал не очень хорошо. Именно проблемы с пониманием свидетелем задаваемых вопросов и сложности с корректной формулировкой ответов привели к тому, что полицейские поняли его слова неверно. В действительности же подозрительная субстанция находилась именно возле печи, о чём Бялк вполне определённо сообщил в ходе детального допроса, проведённого на немецком языке с использованием переводчика.

Сообщение ночного сторожа сразу же привлекло внимание полицейских к упомянутому подвалу под коптильным цехом. В ходе его тщательного осмотра были сделаны в высшей степени любопытные открытия. В подвале цеха выделки кож были установлены три больших прямоугольных чана [ванны] рабочим объёмом примерно по 3,5 кубических метра каждый (этот подвал можно видеть на нижней иллюстрации, приведённой на стр. 316, также он изображен на другой иллюстрации, размещенной на стр. 320). Две ёмкости получили условные названия «восточная» и «западная» соответственно тому, к какой из стен подвала они стояли ближе. Третья ёмкость, расположенная между ними, получила название «центральная» [или средняя].

«Восточная» и «западная» ёмкости были чисты и сухи, а вот в «центральной» находились остатки некоего едкого вещества. Кроме того, следы этого же вещества можно было видеть на полу возле ёмкости и возле одной из больших печей на удалении 6—7 метров. После полного осушения на дне «центрального» чана были обнаружены весьма любопытные артефакты.

Во-первых, были найдены 2 золотых кольца. Одно — высокой пробы и хорошей сохранности — имело вес 3,6 грамма [18 карат], а на его внутренней стороне присутствовала хорошо заметная гравировка «LL». Второе кольцо имело меньший размер, содержало меньше золота, и потому сильнее пострадало от воздействия активного реагента, содержавшегося в чане. Оба кольца вечером 16 мая обнаружил детектив Дин, тот самый сотрудник полиции, что работал по этому делу буквально с первого дня расследования. Детектив обратил внимание на то, что кольца были плотно прижаты друг к другу и как бы образовывали единое целое, лишь после приложения некоторого усилия их удалось разъединить. Раздумывая над этим необычным наблюдением, Дин заподозрил, что кольца всё время находились плотно прижатыми друг к другу на одном пальце и в чан они попали именно вместе с пальцем, а не поодиночке. Другими словами, кольца не соскользнули с руки — они оказались на дне ёмкости вместе с рукой! Как мы увидим из дальнейшего хода событий, найденные в чане кольца будут вскоре сочтены важнейшими уликами, но об этом в своём месте будет сказано особо.

Во-вторых, в том же самом чане [ванной] было найдено большое количество костных фрагментов, которые полицейские идентифицировать не могли. Но, по мнению тех, кто видел эти кусочки, они могли быть частицами человеческого черепа. Разумеется, это предположение требовало проверки специалистами по остеологии и антропологии в целом.

В том же подвале находились 3 большие печи, так называемые «коптильные», основной функцией которых являлась выработка большого количества горячего воздуха. Воздух этот по специальным воздуховодам подавался в помещения на 2-м и 3-м этажах здания, где попадал в специальные герметичные камеры-коптильни, в которых отдавал своё тепло сырым колбасам и сосискам, развешенным в этих самых коптильнях. На 2-м этаже находились коптильни «горячего» копчения, туда поступал дым из коптильной печи, имевший температуру более 50°С, пройдя через них он охлаждался и поднимался выше — в камеры «холодного» копчения на 2-м этаже. В нём продукты обдувались дымом, имевшим температуру ниже 30°С. Конструктивно коптильные печи в подвале представляли собой скорее огромные камины, нежели печи в привычном понимании. Это были большие камеры, в которые человек мог войти, не пригибаясь. Топились они не углём, а дровами и специальной древесной щепой (сосновой, кипарисовой и прочими) для придания дыму специфического аромата. Печи были устроены так, чтобы обеспечивать циркуляцию через внутреннее пространство печи больших объёмов воздуха, ведь производство больших объёмов дыма являлось главной задачей этих конструкций. Для быстрого охлаждения дыма, имевшего на выходе из печи температуру 750°С и выше, внутри здания была устроена протяжённая система дымоходов.

На дощатом полу перед одной из коптильных печей полицейские обнаружили следы воздействия некоего активного вещества, по-видимому, той самой «вязкой субстанции», о наличии которой в подвале рассказывал Бялк. Проводившие осмотр чины полиции посчитали, что эти следы указывают на переноску в коптильную печь чего-то, что изначально помещалось в центральном чане.

Это предположение побудило полицейских осмотреть коптильные печи и… бинго! В одной из них были найдены обугленные костные фрагменты. Это было нечто, похожее то ли на расколовшиеся зубы, то ли на кусочки раздробленных костей… Первым столь важную находку сделал патрульный Барни Прюз (Barney Pruese). После его доклада на осмотр печей были направлены 6 полицейских, которые тщательно просеяли огромное количество золы, извлечённой из печей. В результате было найдено около 20 неких твёрдых фрагментов, которые в первом приближении можно было считать частицами костей. Принадлежность этих «условно костных» частиц полицейские самостоятельно определить не могли. Но в данном случае большое значение имел сам факт подобных находок, поскольку в коптильной печи никаких костей не могло быть по определению. Коптильная печь — не крематорий!

Прежде чем продолжить повествование, автор считает необходимым сделать небольшое пояснение относительно того, какие именно иллюстрации и почему использованы в оформлении настоящего очерка. Здесь не так много фотографий и карт, но гораздо больше карандашных зарисовок, имеющих довольно любопытную историю. До 1895 года газеты издавались с минимумом графических изображений — в основном это была реклама, клише которой было однажды изготовлено и далее повторялось из номера в номер. Не существовало технологий воспроизведения в газетной печати фотоизображений, а между тем отчётливый запрос на иллюстративный материал существовал.

Прорыв произошёл в 1895 году, когда газета «Chicago daily news» поместила первые рисунки Джона Фрэнсиса Хольма (John Francis «Frank» Holme). Карандашные наброски оказалось довольно просто воспроизводить типографским гравёрам благодаря использованию техники проецирования изображения на медную пластинку. Благодаря этому стало возможным иллюстрировать наиболее интересные статьи рисунками, выполненными художником, ставшим свидетелем описываемого события. С этого времени главной проблемой стало не воспроизведение рисунка, а мастерство художника, предоставляющего редакции оригинал рисунка.

В упомянутой газете «Chicago daily news», ставшей фактически пионером в области иллюстративной периодической печати, в 1897 году работали аж 3 замечательных художника — Джон Хольм, Джон МакКатчен (John T. McCutcheon) и Уилльям Шмедтген (William Schmedtgen). Именно им принадлежат зарисовки, использованные в качестве иллюстраций к этому очерку (автором большинства из них является Джон Хольм). Некоторые из них выполнены на высоком художественном уровне и весьма выразительны, причём это понимали современники описываемых событий. По этой причине в период с 16 по 26 декабря 1897 года в «Институте искусств Чикаго» («The Art Institute of Chicago») была устроена выставка-продажа тех графических работ этих художников, что были использованы для иллюстраций газетных публикаций по «делу Лютгерта». Цена рисунка колебалась в диапазоне 5—10$, что весьма немало в ценах того времени.

Впрочем, заговорив о декабре 1897 года, автор забежал далеко вперёд. Вернёмся к изложению событий в их хронологической последовательности.

Итак, 16 мая два капитана — Шаак и Шюттлер — посетили Адольфа Лютгерта и провели с ним некие переговоры. Не прошло и суток, как начались первые находки в подвале — таковыми оказались 2 золотых кольца и некие костные фрагменты.

Однако события того дня на этом не закончились. Вечером 16 мая Адольф Лютгерт неожиданно появился на пороге небольшой квартирки, арендуемой Фрэнком Бялком и его семейством. Визит оказался совершенно неожиданным для последнего. Ну, в самом деле, крупный предприниматель, миллионер, приходит в дом своего работника, причём самого низового звена… Бялк затрепетал, заволновался, провёл важного гостя в небольшую гостиную, выгнав при этом из квартиры всех членов семьи. Но… если кто-то подумал, что подобное суетливое заискивание явилось следствием рабского низкопоклонства, то поспешим внести ясность — Бялк вовсе не заискивал, он готовил для своего работодателя ловушку и обдумывал, как лучше провести довольно щекотливую комбинацию.

Дело заключалось в том, что с 1 мая Фрэнк Бялк сдал одну из небольших комнат молодому полицейскому по фамилии Клингер (Klinger). Несколько раз они коротали вечерок за рюмкой виски и, разумеется, обсуждали разнообразные всевозможные городские происшествия и новости. Бялк рассказывал арендатору о событиях на фабрике, поэтому Клингер имел общее представление о действующих лицах [хотя сам никакого отношения к расследованию капитана Шюттлера не имел]. И вот теперь Фрэнк Бялк, заглянув в комнату полицейского, в нескольких торопливых фразах объяснил, что в его гостиной сидит тот самый Адольф Лютгерт, жену которого полиция ищет уже 2 недели, а для чего явился — неизвестно…

Предупредив Клингера о появлении нежданного гостя, Бялк возвратился в гостиную, но… предусмотрительно неплотно прикрыл дверь. Благодаря этому Клингер получил возможность подслушать разговор владельца фабрики с ночным сторожем. Сразу внесём ясность — сам по себе этот разговор ничего криминального не содержал. Лютгерт несколько раз с искренней тревогой в голосе спросил Бялка о том, что полиции удалось отыскать на фабрике. Бялк в ответ клятвенно уверял почтенного гостя, что насколько ему известно, обыск фабрики оказался совершенно безрезультатен, да и что такого криминального там вообще можно отыскать…

В данном случае имело значение не то, что именно говорилось в ходе этого непродолжительного разговора, а сам факт подобной беседы. Лютгерт явно был чем-то встревожен, и надёжный свидетель — полицейский Клингер — мог это подтвердить.

Однако это был ещё не конец вечера! Полицейский решил посмотреть, куда именно направится фабрикант после того, как покинет квартиру Бялка. Пользуясь тем, что Лютгерт не знает, кто он, Клингер проследил за «колбасным магнатом», и слежка эта дала результат весьма неожиданный. Проехав на трамвае, Лютгерт вошёл в парк и встретился там… с женщиной! После непродолжительного разговора Адольф передал ей складной нож.

После того, как Лютгерт и неизвестная женщина расстались, полицейский, крайне заинтригованный увиденным, проследовал за дамой. Клингеру было необходимо установить личность таинственной незнакомки, причём таким образом, чтобы не вызвать её подозрений. Благодаря удачному стечению обстоятельств сделать это удалось в высшей степени изящно. Клингер увидел знакомого полицейского в форме и, лаконично объяснив ситуацию, попросил помочь. Была разыграна незатейливая комбинация — Клингер, обгоняя неизвестную женщину, небрежно её задел, а его знакомый полицейский тут же остановил его. Полицейский заявил неизвестной дамочке, что обогнавший её мужчина [то есть Клингер] является карманным вором и, возможно, он только что у неё что-то похитил. Женщина проверила свои кольца, серёжки и заколки, заглянула в сумочку и заверила, что все её вещи при ней. Клингер при этом настаивал на том, что произошла досадная ошибка и господин полицейский его с кем-то перепутал.

В ходе оживлённого разговора патрульный заявил, что доставит Клингера в участок для установления личности и, вытащив из кармана оперативный блокнот, попросил женщину назвать себя. Дескать, ежели задержанный вздумает заявить жалобу, то могут понадобиться её показания об обстоятельствах задержания. Дамочка назвалась Кристиной Фелдт (Christina Feldt), после чего полицейский поблагодарил её за сотрудничество и повёл Клингера в ближайший полицейский участок.

Не прошло и часа, как обо всех этих событиях капитан Шюттлер получил исчерпывающий доклад. По наведённым справкам было установлено, что Кристина Фелдт является очень богатой вдовой, и в последние месяцы её часто видели в обществе «колбасного магната» Лютгерта. По мнению Шюттлера, эта женщина являлась последним элементом пазла, который складывала уголовная полиция, и с её появлением всё вставало на свои места. Капитан посчитал, что пришёл подходящий момент для ареста Адольфа Лютгерта — тот уже напуган и явно паникует, а значит, заключение под стражу сможет подтолкнуть его к признанию вины.

Утром следующего дня — 17 мая — в офисе окружного прокурора Чарльза Динана (Charles S. Deneen) прошло совещание, посвящённое ходу расследования. Обсудив состояние дел с капитанами Шааком и Шюттлером, окружной прокурор согласился с выводом о своевременности ареста колбасного фабриканта. Многие детали дела оставались покуда неясны, в частности, определённые вопросы вызывали мотив преступника и технология уничтожения трупа, но общая совокупность данных вполне определённо указывала на то, что исчезновение Луизы Лютгерт не связано с действиями постороннего лица, тайком проникшего в дом. А из близкого окружения пропавшей женщины только муж мог напасть на Луизу в её спальне, убить там, перенести тело в подвал коптильного цеха и уничтожить, практически не оставив следов.

В момент ареста, произведённого незадолго до 11 часов утра 17 мая, Адольф Лютгерт громогласно закричал: «Я совершенно невиновен! Моя жена не в своём уме, она явно куда-то забрела, но возвратится» («I am entirely innocent! My wife was not in her right mind and she wandered off somewhere, but will come back»). Несмотря на демонстрацию гнева и возмущения, Лютгерт, по мнению производивших арест детективов, хорошо собою владел, и арест не явился для него неожиданностью.

Адольф отыграл роль возмущённого человека сообразно своему пониманию того, как должен был вести себя в минуту ареста невиновный, после чего… быстро взял себя в руки и перешёл к решению практических задач. Он сразу же озаботился не только поиском адвоката, что следует признать ожидаемым и понятным, но и решением иных насущных для тюремного сидельца проблем — заказом еды из ресторана за свой счёт, стрижкой и бритьём, возможностью стирки белья и одежды и даже — не надо смеяться! — возможностью массажа стоп и услугами мозольного мастера!

Отклоняясь немного от основной канвы событий, заметим, что все свои бытовые проблемы Адольф Лютгерт решил. Разумеется, в той степени, в какой решение таковых проблем возможно в тюремных условиях. Он договорился с тюремной администрацией о допуске в его камеру мозольного мастера, которому надлежало делать тёплые ванны с солью для его ног и массажировать стопы. Ну, и попутно стачивать мозоли и остригать ногти на ногах, ибо в хорошей модельной обуви так быстро нарастают мозоли!

Да, в американских тюрьмах в конце XIX столетия богатые люди могли договориться с администрацией о разного рода мелких поблажках и привилегиях…

После 17 мая в газетах стали появляться многочисленные сообщения о странном исчезновении жены состоятельного предпринимателя и необычных обстоятельствах расследования — многодневных обысках его жилища и принадлежащей ему фабрики, пугающих находках и версиях правоохранительных органов [одна страшнее другой!]. В течение нескольких дней история «колбасного короля», вернее, связанных с ним подозрениях, сделалась одной из доминирующих тем местной прессы. Впрочем, мрачная история вскоре вышла далеко за границы Чикаго и штата Иллинойс, превратившись в сенсацию федерального масштаба. На протяжении первых недель со времени ареста Лютгерта полиция очень скупо делилась информацией с газетчиками, но недостаток сведений журналисты с лихвой компенсировали богатым воображением и собственной аналитикой, имевшей, впрочем, весьма малое отношение к реальности.

Разумеется, всеобщий интерес вызывала личность предполагаемого преступника. Каким надо быть человеком, чтобы убить и уничтожить без следа собственную жену, мать твоих детей? Судя по тому, как искусно «мясной король» избавился от трупа, он обдумывал свои действия заблаговременно и совершал убийство вполне хладнокровно. И явно он имел веский мотив, некую скабрёзную тайну… А ведь ничто так не греет сердце обывателя и не будоражит его воображение, как чужие романтические похождения и скабрёзные тайны!

Надо сказать, что Адольф Лютгерт был хорошо известен жителям Чикаго, и словосочетания «мясной король» или «колбасный магнат» не являются авторскими метафорами. Можно по-разному относиться к этому человеку, но нельзя не признавать того, что он прошёл большой путь из самых низов общества в первые ряды тогдашней бизнес-элиты и по праву может считаться предпринимателем, сделавшим себя сам.

Родился Адольф Лютгерт 27 декабря 1845 года в один день с братом-близнецом Хейнрихом Фридрихом (Heinrich Friedrich) в небольшом городке Гётерсло (Gutersloh) в германской земле Северная Рейн-Вестфалия. Обширный род Лютгертов занимался винокуренным промыслом и выделкой кож на протяжении по меньшей мере двух с половиной столетий. Достаточно сказать, что родственникам Адольфа принадлежала старейшая винокурня на территории германских земель, непрерывно работавшая с самого начала XVII столетия. Некоторые члены весьма разветвлённого клана пренебрегали традиционным семейным бизнесом и пробовали себя в иных направлениях деятельности. Так, например, было известно, что в XIX веке Лютгерты пытались заниматься переработкой и покраской шерсти, а один из членов семьи даже пошёл учиться в университет, стал юристом и впоследствии занял должность судьи в городе Бреслау [этот Лютгерт умер в 1842 году и к настоящему повествованию никакого отношения не имеет]. Но такие примеры следует признать нехарактерными для весьма обширного рода, подавляющее число членов которого занималось перегонкой спирта и дублением кож и, судя по всему, оставалось довольно своей жизнью.

Итак, Адольф имел брата-близнеца, а такие родственники обычно демонстрируют очень сильную привязанность друг к другу. Однако в данном случае формированию подобной психоэмоциональной связи помешало то обстоятельство, что в возрасте 7 лет Адольф был удалён из семьи. В качестве подмастерья он был передан Фердинанду Кнабелю (Ferdinand Knabel), владевшему дубильной мастерской, и стал жить в его семье. Вообще же, семья Лютгертов была довольно велика — помимо родителей, она включала в себя 14 детей (12 мальчиков и 2 девочек) — но Адольф ввиду удаления из семьи быстро потерял психоэмоциональную связь с родственниками. Традиция отдавать детей в подмастерья восходит к европейскому Средневековью, но даже в середине XIX столетия, как видим, она оставалась вполне актуальной по крайней мере для части немецких семейств.

В возрасте 20 или 21 года — в точности этого не помнил уже никто, даже сам Адольф — он перебрался в Соединённые Штаты Америки, где только-только закончилась кровопролитная Гражданская война. В те годы прямиком из германских земель в Северную Америку попасть было практически невозможно, поэтому Адольфу пришлось сначала переехать в Великобританию и уже оттуда отправиться через океан. В Нью-Йорк он приплыл в 1865 или 1866 году всего с 30$ в кармане, что лучше, чем ничего, но маловато для нормального обустройства даже в одиночку. Помыкавшись немного в Нью-Йорке, Адольф направил свои стопы в город Квинси, штат Иллинойс, где проживали друзья его старшего брата Генри, прибывшие в Соединённые Штаты несколькими годами ранее. Прожив у них около 4 месяцев, Адольф принял решение отправиться в Чикаго, расположенный примерно в 300 км северо-восточнее. Это был второй по величине город США [порядка 300 тыс. жителей], воплощавший самые передовые концепции тогдашнего урбанизма — по улицам передвигались движимые лошадьми пассажирские вагоны («конка»), предвестники будущих трамваев, активно развивалась первая на континенте централизованная система канализации и водоснабжения, велась масштабная застройка капитальными зданиями.

Адольф Лютгерт устроился работать на фабрику производства кож фирмы «Union Hide and Leather Company». Этот промысел был хорошо ему знаком, поскольку являлся в каком-то смысле семейным ремеслом. Попутно сильный и энергичный эмигрант подрабатывал грузчиком в небольшой компании по доставке грузов.

В 1867 году Адольф устроился на кожевенную фабрику, принадлежавшую компании «Engle, Crossley & Co.» Через год он поменял место работы и перешёл на фабрику фирмы «Craig, Clark & Company», где продолжал заниматься выделкой кожи. Однако работодатель не выполнил принятых на себя условий и не повысил Адольфа до бригадира, и потому тот в 1870 году принял решение вернуться на производство «Engle, Crossley & Co.». Там он оставался до 1872 года.

В том году Адольф Лютгерт женился на 20-летней Каролине Рёпке (Caroline Roepke), девушке не очень привлекательной, но из зажиточной немецкой семьи. В браке родился мальчик, которого назвали Максимилианом, но прожил он недолго. Макс скончался 29 июля 1875 года в возрасте 2,5 лет. Второй сын получил имя Арнольд (Arnold), он родился в том же 1875 году. Каролина, по-видимому, не отличалась крепким здоровьем, поскольку детей у супругов более не было, да и сама она прожила недолго. Она умерла 17 ноября 1877 года в возрасте 25 лет. После ареста Лютгерта смерть его первой жены привлекла пристальное внимание как правоохранительных органов, так и газетчиков — было бы очень соблазнительно связать случившееся со злонамеренными действиями мужа, однако следует сразу внести ясность в этот вопрос [дабы не возвращаться к нему в последующем]. Свидетели тех событий оставались живы и смогли дать необходимые разъяснения, кроме того, тело умершей подверглось патологоанатомическому исследованию, в результате чего причиной смерти был признан перитонит, то есть острое воспаление брюшины, последовавшее из-за разрыва аппендикса. Сама Каролина, остававшаяся в сознании на этапе обострения заболевания, никаких жалоб на действия мужа, которые могли бы спровоцировать разрыв аппендицита, вроде ударов в живот, сдавления и прочего не заявляла. По-видимому, смерть женщины последовала в силу естественных причин и неспособности тогдашней медицины оказать квалифицированную помощь.

Адольф грустил недолго. Ровно через 2 месяца — 18 января 1878 года, — он отвёл под венец Луизу Бикнезе (Louise Bicknese). Девушка была очень красива, но происходила из бедной семьи. Она имела 3-х старших братьев — Фридриха (Fredrich, родился в 1847 году), Людвига (Ludwig, 1851 года рождения) и Хейнриха (Heinrich, 1853 года рождения) — старшую сестру Вильгельмину (Wilhelmina, родилась в 1849 году) и младшего брата Дидриха (Diedrich, 1857 года рождения).

Во втором браке родились 4 ребёнка. Первая девочка — Луиза (Louise) прожила немногим менее 11 месяцев и 8 июля 1881 года умерла от холеры. Второй ребёнок — Луис (Louis) — появился на свет только через 4 года, в июне 1885. Третьим вновь стала девочка Элси (Elsie), появившаяся на свет в июле 1888 года. Она прожила 13 месяцев и 28 августа 1889 года умерла от холеры [как и первая дочь Адольфа и Луизы]. Наконец в марте 1892 года родился ещё один мальчик — Элмер (Elmer) — которому ко времени описываемых событий уже исполнилось 5 лет.

С дочерьми Адольфу Лютгерту явно не везло, а вот сыновья выросли вполне здоровыми, и каждый прожил жизнь долгую и насыщенную. В момент исчезновения Луизы все 3 сына проживали в особняке при колбасном заводе.

К концу 1870-х годов Адольф продолжал работать на различных кожевенных предприятиях в качестве наёмного рабочего. Поскольку он отлично разбирался в выделке кож, а кроме того, являлся мужчиной сильным, работящим и исполнительным, его назначили бригадиром, надзирающим за работой других работников. Убийство Хьюга МакГоуэна, которое, по словам сына последнего, произошло в 1879 году, Адольф Лютгерт совершил именно в качестве бригадира. Все подчинённые Лютгерту рабочие, по-видимому, опасаясь лишиться источника дохода, дали показания, из которых следовало, что смерть МакГоуэна явилась следствием несчастного случая. Фактически они покрыли преступление бригадира, и, возможно, это было не единственное его преступление такого рода.

Будучи человеком рачительным и не склонным разбрасываться деньгами, Адольф Лютгерт постоянно копил деньги и в какой-то момент почувствовал в себе силы заняться бизнесом самостоятельно. Начал он с небольшой мастерской по выделке кожи, поскольку хорошо знал этот промысел и мог лично контролировать качество работы. Уже в 1884 году Адольф успешно произвёл и продал первые партии кожи собственного изготовления. Размышляя о возможностях расширения бизнеса, Лютгерт принял решение, которое напрямую повлияло на всю его последующую жизнь. Он решил дополнить бизнес по выделке кожи производством мясной продукции. Это выглядело вполне логичным — привозится живая скотина, забивается, свежуется, шкуры отправляются на выделку, а мясо — перерабатывается в фарш и продаётся в качестве полуфабриката либо используется для самостоятельного изготовления колбас и сосисок. И даже рога и копыта продаются производителям изделий из кости. Получается почти что безотходное производство!

Работа с мясом была для Лютгерта внове. И вот тут следует отдать должное ему как предпринимателю — он добросовестнейшим образом изучил все тонкости этого производства, причём не только с точки зрения использования кустарных приёмов, но и понимания сути процессов с точки зрения фундаментальной науки. Адольф являлся мужчиной — признаем это прямо! — малообразованным, даже не закончившим школу, однако в 1880-х годах он брал уроки химии у принятых на работу специалистов, делал конспекты и в интересующей его области хорошо освоил эту науку.

Стремясь как можно больше расширить своё производство и тем самым добиться максимально возможной прибыли, Адольф Лютгерт решился на внедрение довольно смелой бизнес-модели. Он стал позиционировать свою мясную продукцию как лучшую в Чикаго и притом всегда гарантированного качества. В те времена в обиходе горожан не существовало холодильников, и по этой причине срок хранения мясо-молочных продуктов был крайне ограничен. Мясные продукты скоро портились и служили потенциальным источником пищевых отравлений разной степени тяжести. Производители сосисок и колбас частенько закладывали в фарш несвежее мясо, а для сокрытия запаха и вкуса тухлятины злоупотребляли всевозможными приправами, прежде всего перцем. От них не отставали и продавцы колбас в розницу, которые, пытаясь сбыть лежалый товар, также пускались на всевозможные уловки вроде обтирания уксусом и чесноком. При этом никого не волновало то обстоятельство, что некачественные продукты могут нанести серьёзный ущерб здоровью покупателей.

Адольф Лютгерт постарался сделать так, чтобы его колбасы и сосиски стали эталоном качества. Для этого он использовал при их производстве только мясо, которое поступало с его собственной бойни, при этом скот, приобретавшийся для забоя, проходил обязательный ветеринарный контроль. Заготовленное мясо полностью шло в работу и не оставлялось на следующий день. Если по каким-то причинам мясо не уходило полностью в «закладки», его выбрасывали. Лютгерт категорически настаивал на том, чтобы его производство работало по принципу «для свежей колбасы только свежее мясо».

Помимо неустанной борьбы за качество своей продукции, успеху предприятия Лютгерта способствовала и разработанная им самим новая технология набивки колбас и сосисок в оболочку. В те годы не существовало пищевкусовой промышленности, способной производить искусственные оболочки для мясных продуктов. По этой причине использовались кишки животных, для чего требовалось сначала тщательно их очистить от естественного содержимого, промыть, а затем аккуратно набить фаршем, не допуская проколов или порезов. Это была операция крайне неэффективная с точки зрения затрат времени и сил персонала, она требовала от работников определённой сноровки и тщательности, а кроме того, являлась постоянным источником брака — при набивке фарша в кишках оставались пустоты, при ненадлежащей промывке в полостях оставались очаги гниения и тому подобное. В общем, подобный способ, придуманный ещё во времена Древнего мира, плохо подходил для крупного промышленного производства.

Адольф Лютгерт от этой технологии отказался, причём не совсем понятно, что же именно он придумал взамен, поскольку своё «know how» он не патентовал, опасаясь кражи патента. Или, выражаясь мягче, несанкционированного заимствования. Но фактом является то, что Лютгерт радикально изменил принятую до него технологию подготовки оболочки, в результате чего не только избавился от значительных трудозатрат, но и значительно ускорил процесс получения готового изделия.

Таким образом, Адольф не только «выбросил» на рынок очень качественный для своего времени продукт, но — и это оказалось даже важнее! — он мог предлагать этого продукта много и по весьма конкурентным ценам. Разработанные им технологии оказались легко масштабируемы, то есть Лютгерт мог без особого напряжения производить как 2 тонны продукции в день, так и 20 тонн — главное, чтобы поставщики привезли нужное количество скота для забоя, а покупатели забрали произведённую продукцию.

Не будет ошибкой назвать Адольфа Лютгерта перфекционистом — он стремился сделать всё, за что брался, наилучшим образом. Причём спуску не давал ни себе, ни своим подчинённым. Неукоснительное соблюдение того стандарта качества, который он сам же и выработал, со временем принесло Лютгерту и его производству славу лучшего производителя колбас и сосисок в Чикаго. Произошло это, разумеется, на сразу, но к 1890 году небольшой колбасный цех превратился в полноценную фабрику, работавшую 24 часа в сутки без выходных и контролировавшую заметную часть мясного рынка Чикаго. Именно тогда упоминавшаяся выше Фрида Миллер и пришла работать бухгалтером в заводоуправление. В ту пору для бизнеса Лютгерта было характерно экстенсивное расширение и энергичная борьба за рынок. Дабы вытеснить конкурентов, Адольф активно привлекал к работе розничных торговцев и нещадно демпинговал. В денежном выражении производство и сбыт колбасной продукции в десятки раз превысило доход от производства и выделки кож, однако Адольф Лютгерт от этого бизнеса не отказался и всячески его поддерживал.

За последующие 5 лет Лютгерт кратно нарастил собственное присутствие на высоко конкурентном чикагском рынке колбасных изделий. Именно тогда — в первой половине 1890-х годов — он и получил вполне заслуженно, кстати, прозвище «колбасного короля» Чикаго. Зарегистрированная Лютгертом в 1896 году компания «AL Luetgert Sausage & Packing Co.» контролировала более 3/4 чикагского рынка колбас и сосисок; из города торговая экспансия пошла в глубинные районы штата Иллинойс и даже за его пределы.

Планы владельца бизнеса, связанные с расширением географии сбыта продукции, побудили Адольфа приобрести комплекс зданий на пересечении улицы Диверси и Эрмитаж-авеню. Сложно сказать, насколько эта инвестиция оказалась хорошо продумана — Адольф вложил значительную сумму в ремонт зданий и установку оборудования. Кроме того, обустройство особняка и парка вокруг него также привело к серьёзным издержкам. Фабрика, проработавшая около 8 месяцев, была остановлена в ночь на 1 января 1897 года якобы для проведения ремонта. Что послужило причиной остановки было не совсем понятно, владелец компании отказывался давать объяснения на сей счёт даже ближайшим партнёрам. Фактически последние месяцы Лютгерт только тратил накопленную в предыдущие годы денежную «подушку» и после его ареста выяснилось, что даже резиденция заложена в банке. То, что владелец компании оказался в тюрьме ставило под большой вопрос возможность реанимации производства.

В день ареста Адольфа Лютгерта детективы ещё раз побеседовали с Фредерикой Миллер, той самой племянницей пропавшей женщины, чья неумеренная болтливость привела к разглашению тайны проводимого расследования. Фриде объяснили, что её рассказы о плохих отношениях супругов Лютгерт очень ценны, и потому она будет вызвана для дачи показаний перед Большим жюри. Кроме того, ей предстоит появиться в суде, дабы свидетельствовать в интересах обвинения.

Услышанное повергло Фриду в состояние близкое к обморочному. В какой-то момент ей стало дурно, и разговор пришлось прервать, дабы женщина могла выпить воды и немного прийти в себя. Фрида не хотела появляться на публике с рассказами о жизни любимой тётушки, она боялась неизбежного перекрёстного допроса и была готова бежать из Чикаго, лишь бы только уклониться от неприятной обязанности. В то время Фриде уже исполнилось 27 лет, ей нужно было выходить замуж, она находилась в поисках мужа, и появление в суде в качестве важного свидетеля обвинения могло поставить жирную кляксу на её репутации добропорядочной невесты. Видимо, лишь в тот день она стала понимать, что в весёлую игру под названием «расскажу миру всю подноготную» можно играть вдвоём. Одно дело рассказывать журналистам всякого рода семейные тайны [причём чужой семьи!], и совсем другое — выйти на свидетельское место и повторить всё то же самое после присяги и под угрозой наказания за лжесвидетельство.

Хотя Фредерика Миллер просила полицейских не включать её в список важных свидетелей и не вызывать для дачи показаний, те остались глухи к этим мольбам. Ей официально запретили покидать Чикаго и обязали явиться по повестке на заседание Большого жюри.

После ареста полиция продолжала сбор всевозможных свидетельств, которые могли бы подкрепить линию обвинения. Прежде всего интерес вызвала личность той самой Кристины Фелдт, с которой Адольф Лютгерт встретился накануне ареста и отдал нож.

Эта женщина отлично подходила на роль злокозненной искусительницы, побудившей Адольфа Лютгерта расправиться с законной женой. Фелдт являлась вдовой, унаследовавшей от умершего 4 года назад мужа огромное состояние, и именно её материальный достаток мог питать интерес Адольфа Лютгерта. По крайней мере так считала окружная прокуратура. Адольф был знаком с Кристиной несколько лет, однако именно в последние полгода их отношения стали очень короткими, как было принято говорить в те годы.

Они стали настолько близки, что после исчезновения своей жены Адольф оформил на Фелдт доверенность на распоряжение собственным банковским счётом! По результатам официальных запросов, направленных окружным прокурором в коммерческие банки, в которых Лютгерт держал деньги, выяснилось, что в период с 1 по 16 мая Кристина сняла c одного из банковских счетов Лютгерта в несколько приёмов в общей сложности 4 тыс.$.

Женщина, разумеется, была допрошена и в ходе допроса отвергла любые подозрения, связанные с возможной интимной связью с Адольфом Лютгертом. Она признала факты неоднократного снятия денег со счёта «колбасного короля», но довольно убедительно объяснила цель этих операций. По её словам, Адольф верил в её честность и бескорыстие и потому попросил опекать детей в случае его ареста. Опасаясь ареста банковских счетов в случае взятия под стражу, он предложил Кристине снять столько денег, сколько она посчитает нужным для обеспечения 2-х младших мальчиков всем необходимым на протяжении полугода. Что Кристина и проделала, разумеется, оповестив Лютгерта о предпринятых действиях.

Полицейские предложили Фелдт выдать вещь, полученную от Лютгерта накануне ареста последнего. Причём сама вещь не была названа — это был своеобразный тест на честность женщины. Кристина не стала прикидываться, будто не понимает, о чём ведётся речь, и разъяснила, что действительно получила из рук Адольфа складной нож, и объяснила, где именно в её доме полицейские смогут эту вещь отыскать. Посланный наряд обнаружил нож и передал его в распоряжение следствия.

Работа полиции по осмотру территории колбасной фабрики не останавливалась вплоть до конца мая, то есть продолжалась и после ареста её владельца. В результате в помещении участка выделки кож в подвале было найдено несколько десятков фрагментов чего-то, что казалось похожим на кусочки костей. Самый большой из таких фрагментов, имевший длину около 10 см, и в самом деле походил на часть крупной человеческой кости, возможно, бедренной. Другие же были гораздо меньше человеческого ногтя, и для определения их происхождения требовалось заключение специалиста.

25 мая полиция организовала «утечку информации» в газеты, из которой следовало, что в том же подвале, где располагались металлические чаны, но в соседнем отсеке были найдены разнообразные предметы одежды, как мужской, так и женской. При этом на мужской одежде имелись следы крови… Одежда находилась на удалении около 30 футов [немногим более 9 метров] от того чана, где, по мнению «законников», осуществлялось уничтожение человеческого тела неким активным веществом. Почему на обнаружение одежды — даже в случае её маскировки! — потребовалось 8—9 или даже 10 дней с момента первых подозрительных находок в подвале, никто ответить не мог. Точнее говоря, никто этим вопросом не задавался.

Но «утечка информации» отнюдь не ограничивалась рассказом о находке одежды! При всей занимательности этого повествования имелось кое-что ещё, не менее забористое…

Неизвестный информатор из числа полицейских сообщил газетчикам о появлении некоего важного свидетеля, который на первых порах именовался Джоном О'Коннеллом (John O’Connell), а затем плавно превратился в Джона О'Доннелла (John O’Donnell). Этот человек в ночь предполагаемого исчезновения (убийства) Луизы Лютгерт возвращался домой в интервале между 2 или 3 часами ночи. В это время он услышал страшный женский крик, который привлёк его внимание. Он приблизился к кварталу, занятому фабричными корпусами, и обратил внимание на дым, выходящий из одной из труб в дальней части предприятия. О'Коннелл (он же О'Доннелл) заглянул в подвальные окна главного корпуса из красного кирпича, выходившего фасадом на Диверси-стрит.

Не удовлетворившись этим, свидетель поднялся на крыльцо, ведущее к двери в заводоуправление, и принялся заглядывать в окна 1-го этажа. Выше уже отмечалось, что район Диверси-стрит, как и вообще Северный Чикаго вдоль течения одноимённой реки, в те годы являлся местом весьма опасным. Заглядывать в окна заводоуправления в 2 часа пополуночи — это, мягко выражаясь, поведение весьма неосторожное, поскольку бдительный сторож, подозревая злой умысел, мог спустить сторожевого пса, а мог пальнуть из дробовика… В общем, О'Коннелл (он же О'Доннелл) повёл себя в те минуты крайне неосторожно, но речь сейчас даже не об этом!

Свидетель якобы сообщил на допросе в полиции, что в те самые минуты увидел Адольфа Лютгерта, перемещавшегося по территории фабрики. И репортёры об этом, разумеется, поспешили сообщить своим читателям.

Заказной характер публикаций, связанных с пресловутой «утечкой информации», совершенно очевиден и вряд ли нуждается в особом доказывании. Правоохранительные органы умышленно вбрасывали избыточную информацию перед предстоящим открытием работы Большого жюри. Цель этой незатейливой «информационной игры» вполне прозрачна — она заключалась в том, чтобы перегрузить защиту Лютгерта избыточной информацией и не позволить ей сосредоточиться на тех аспектах, которые будут действительно нужны для противодействия обвинению.

Однако история, связанная с появлением пресловутого О'Коннелла — или всё же О'Доннелла? — представляется не лишённой интереса и важна для дальнейшего повествования. Почему? Потому, во-первых, что такой человек, безусловно, существовал, и что-то такое нелепое он полиции в 20-х числах мая 1897 года действительно рассказывал. Во-вторых, потому, что его показания вступали в явное противоречие с той версией событий, которой придерживались окружная прокуратура и полиция Чикаго в конце мая. Напомним, что основная версия сводилась к тому, что убийство Луизы произошло в её спальне в особняке, где были найдены следы крови, причём преступление это произошло довольно рано, ещё до того, как женщина легла спать. Однако из рассказа О'Коннелла (он же О'Доннелл) следовало, что убийство произошло не тогда и не там! Запомним сейчас это небезынтересное противоречие — оно ещё проявит себя, и нам придётся о нём вспомнить.

Возвращаемся, впрочем, к фабуле повествования.

Поиск подходящих экспертов стал одной из первоочередных задач окружного прокурора Чарльза Сэмюэла Динана (Charles Samuel Deneen), лично возглавившего следствие по делу Адольфа Лютгерта. Этот сравнительно молодой функционер Республиканской партии — ему только-только исполнилось 34 года — делал вполне успешную политическую карьеру и был избран на должность окружного прокурора менее чем за год до описываемых событий. Прежде Динан работал клерком в окружном суде, занимался юридической практикой, заседал в городском санитарном совете и никаких впечатляющих успехов за плечами не имел. Юридическая фирма, которую Динан учредил вместе с таким же точно, как и он сам, начинающим адвокатом по фамилии МакИвен (McEwen) никаких выдающихся результатов не демонстрировала и заметных денег своим создателям не принесла. В этом месте можно отметить, что Динан познакомился с упомянутым МакИвеном в 1885 году, то есть за 12 лет до описываемых событий. По странной иронии судьбы они оба в один день приехали в Чикаго и в один день устроились на работу помощниками судьи Бута (Booth). Впоследствии их жизненные пути не расходились. После того, как Динан занял в 1896 году должность окружного прокурора, он моментально закрыл фирму, а дружка и делового партнёра МакИвена оформил в штат окружной прокуратуры на должность помощника прокурора. В «деле Лютгерта» МакИвен принял самое деятельное участие, являясь фактически двойником прокурора и принимая на себя его функции в тех случаях, когда сам Динан в силу каких-либо причин не мог этого делать.

Именно ввиду отсутствия каких-либо крупных успехов на профессиональном поприще Чарльзу Динану требовалось участие в сенсационном деле, эдакое впечатляющее, а главное быстрое, разоблачение серьёзного преступника. Нужен был успех, который всерьёз и надолго обеспечил бы ему симпатии электората!

Мы вряд ли ошибёмся, сказав, что свою дальнейшую политическую карьеру Динан связывал с убедительным разоблачением Адольфа Лютгерта. Дело явно обещало быть сенсационным, и тут осечки нельзя было допустить. Уже в последней декаде мая 1897 года окружной прокурор озаботился подбором представительной команды экспертов, способной не только справиться с идентификацией костей, но и грамотно представить результаты своей работы в суде.

В ходе переписки и личных переговоров, растянувшихся почти на месяц, обвинение подобрало довольно внушительную группу специалистов, в которую вошли 2 профессора Медицинского колледжа Раша (Rush Medical college) — Уолтер Хейнс (Walter S. Haines) и Марк Белафонтейн (Mark Belafontaine) — а также заведующий кафедрой отоларингологии этого же самого колледжа Норвал Пирс (Norval H. Pierce). К ним присоединился практикующий доктор Гибсон (Dr. Gibson) и сравнительно молодой [всего 29 лет!] доктор философии Джордж Амос Дорси (George Amos Dorsey). Группа экспертов получилась довольно любопытной и заслуживающей того, чтобы о некоторых её членах сказать несколько слов особо.

Начать, пожалуй, следует с последнего из упомянутых — Джорджа Дорси. Это был человек разносторонних интересов, умудрившийся проявить себя на нескольких весьма несхожих жизненных и научных поприщах, что, вообще говоря, удаётся немногим людям. Сначала Дорси изучал в Гарвардском университете археологию, затем переключился на антропологию, после чего увлёкся этнографией, изучил юриспруденцию и в 1909 году умудрился стать доктором юридических наук, но в 1920-х годах решил, что ему следует сосредоточиться на литературной деятельности, ушёл из семьи и… стал сочинять романы. Нельзя не отметить и того, что Дорси на протяжении многих лет был связан с военной разведкой США, что привело его на должность заместителя военно-морского атташе в Лиссабоне [он находился на этом посту в 1919 — 1921 годах]. Достойно упоминания и то обстоятельство, что Джордж Дорси входил в группу экспертов американской делегации, участвовавшей по окончании Первой Мировой войны в мирных переговорах в Париже. Мы вряд ли сильно ошибёмся, сказав, что научная деятельность и авторитет в научном мире являлись своего рода прикрытием разведывательной работы Дорси в разных странах, которой он посвятил немалую часть своей жизни.

Безусловно склонный к авантюризму Дорси принял участие в нескольких довольно опасных экспедициях. В ходе одной из них, предпринятой в 1891—1892 гг., он в составе небольшого научного десанта высадился на необитаемом острове в устье Ла-Платы, где обнаружил ряд древних захоронений южноамериканских индейцев. Также на протяжении многих лет Дорси исследовал индейские захоронения на территории США. В ходе научных командировок он посещал многие страны во всех концах света — Индию, Шри-Ланку, Египет, Японию и другие. В ходе поездок Дорси занимался не только антропологическими исследованиями, но и этнографическими, издал сборник индейских сказок и оставил после себя большой фольклорный архив, так толком и не разобранный.

В интересующее нас время — то есть в середине 1897 года — Джордж Дорси занимал должность помощника хранителя антропологического фонда Музея Филда в Чикаго (Field Columbian Museum), сейчас это учреждение называется Музей естественной истории имени Филда (The Field Museum of Natural History). Летом того года Дорси собирался в экспедицию на Западное побережье США, где намеревался раскапывать древние индейские захоронения, но, получив приглашение окружного прокурора провести экспертизу, принял его не раздумывая. Причём в августе 1897 года он отправился-таки в эту поездку, но затем прервал её и возвратился в Чикаго.

Следующим любопытным участником экспертной группы следует упомянуть Норвала Пирса. Областью его научных интересов являлась отоларингология — раздел медицины, связанный с изучением, диагностикой и лечением болезней уха, горла и носа. Инициатором приглашения в состав экспертной группы Пирса стал упомянутый выше Джордж Дорси. Логика такого решения представлялась довольно простой. Человеческий череп является наиболее трудноуничтожимой частью тела ввиду большой массы и наличия значительного количества практически неразрушимых элементов, прежде всего зубов и массивных костей. Толщина свода черепа может достигать 13—15 мм и даже более в зависимости от пола человека, возраста, питания, особенностей развития и тому подобного. Если от трупа остались некие костные фрагменты, то с большой вероятностью они могут происходить именно от черепа, а не от пальцев рук или ног, которые довольно просто уничтожить без остатка. Причём в человеческом черепе присутствуют как очень толстые и массивные кости, так и очень тонкие, и притом сложной геометрии. Строение человеческого черепа напрямую относится к области научных интересов врачей-отоларингологов, и потому именно специалист в этой области мог лучше других распознать фрагменты разрушенного черепа.

Норвал Пирс был хорошо известен профессиональному сообществу — он организовывал тематические конференции, издавал научные труды, организовал продуктивное взаимодействие учёных из 5 медицинских колледжей США и в целом много сделал для развития национальной школы отоларингологии. Норвал Пирс оставался во главе кафедры до 1924 года. В середине XX века была учреждена ежегодная премия, носившая его имя, её вручали врачам-отоларингологам за значимый вклад в развитие науки.

Наконец, нельзя пройти мимо ещё одного довольно эпичного участника экспертной группы. Автор имеет в виду Уолтера Хейнса, имевшего докторскую степень по химии и являвшегося врачом по своему базовому образованию. Родился этот человек с серебряной ложечкой во рту — отец принадлежал к политической элите штата Иллинойс и дважды избирался на должность мэра Чикаго. А потому не следует удивляться тому, что уже в возрасте 22 лет он занял профессорскую кафедру в Чикагском медицинском колледже (Chicago Medical College), а через 4 года получил аналогичную должность в более престижном Медицинском колледже Раша (Rush Medical College). Воистину все научные работники равны, но есть те, кто ровнее! Помимо химии, Хейнс преподавал лечебное дело и токсикологию. Уже в начале XX столетия он подготовил внушительный [в 2-х томах!] учебник по токсикологии, который выдержал несколько изданий. Хейнс являлся членом различных научных обществ и на протяжении 20 лет входил в состав комиссии федерального правительства, занимавшейся выработкой стандартов аптечного дела и фармакопеи и выпустившей первый национальный справочник лекарственных препаратов. Остаётся добавить, что на протяжении многих десятилетий Уолтер Хейнс активно сотрудничал с правоохранительными органами самых разных юрисдикций [не только Чикаго и Иллинойса], выполняя всевозможные судебно-химические исследования в интересах проводимых уголовных расследований. Кроме того, Хейнс нередко выступал в судах в качестве эксперта в химии и токсикологии и в роли такового обычно бывал очень хорош. Современники отмечали его выдержку, корректность предлагаемых им формулировок и умение вести полемику — в общем, это был опасный для противостоящей стороны свидетель, которого было невозможно поймать на оговорках, небрежности и поспешности умозаключений.

Это, так сказать, краткое изложение его официальной биографии, а если точнее, то её «лакированного» варианта. Всё из перечисленного выше можно прочесть в многочисленных биографиях Уолтера Хейнса, доступных в самых разных источниках, в том числе и в «Википедии». Публикации эти имеют тон весьма комплиментарный и всячески превозносят заслуги Хейнса во всех делах, за которые он брался. Однако помимо этого блестящего фасада, личность крупного учёного Уолтера Хейнса имела и свою тёмную сторону, о которой сейчас вряд ли кто-то помнит.

А между тем помнить о ней следует, поскольку она имеет прямое отношение к теме настоящего повествования. В моём очерке «Персональная бактериологическая война доктора Хайда», продемонстрирована весьма своеобразная работа профессора Хейнса при проведении токсикологической экспертизы при расследовании серии загадочных заболеваний и смертей родственников полковника Своупа, одного из богатейших жителей штата Канзас. События, описанные в упомянутом очерке, относятся к 1909—1910 годам, то есть они последовали приблизительно через 12 лет после исчезновения Луизы Лютгерт.

Детали этой истории пересказать здесь нет никакой возможности ввиду их запутанности и взаимной обусловленности. Чтобы понять, почему автор пришёл к тем выводам, к каковым пришёл, следует прочесть очерк, поэтому мотивировочную базу сейчас следует опустить, но вывод имеет смысл повторить. По моему мнению, эксперты обвинения — главным из которых явился Уолтер Хейнс — бесцеремонно фальсифицировали результаты судебно-химических экспертиз. И сделано это было, разумеется, в интересах стороны обвинения, пригласившей этих самых экспертов. Разумеется, сейчас [спустя более века!] доказать это невозможно, но огромное количество ляпов, нестыковок и явных нарушений принятых в те годы правил весьма убедительно указывают на недобросовестность Уолтера Хейнса. Назовём сейчас навскидку несколько примечательных моментов, поясняющих это предположение.

— Судебно-химическая экспертиза обнаружила в эксгумированных трупах 2 быстро действующих яда — стрихнин и некий яд циановой группы, предположительно цианистый калий. Специфика действий этих ядов такова, что они не могут быть приняты человеком один за другим. Оба этих яда судебная медицина того времени относила к категории ядов судорожного действия, и после начала их растворения в желудке человек уже не мог ни пить, ни глотать. Кроме того, обнаружение цианового яда спустя несколько месяцев после предполагаемого отравления представляется практически невозможным при тогдашнем техническом оснащении судебно-химических лабораторий.

— Контрольные фрагменты печени эксгумированных трупов хранились не в своём естественном виде, а были измельчены, причём никто так и не смог объяснить, кем и с какой целью это было проделано. По мнению автора, измельчение контрольных фрагментов печени преследовало единственную цель — ввести в орган умершего человека яд, которого там изначально не было, то есть фактически фальсифицировать экспертизу. Кроме того, контрольные фрагменты хранились в ненадлежащих условиях и заплесневели.

— Уолтер Хейнс препятствовал проведению независимой судебно-химической экспертизы, призванной проверить полученный им результат, и не выдал контрольные образцы печени, когда к нему обратились с подобным требованием. Более того, он даже не выполнил соответствующий судебный приказ, аргументируя это тем, что он и его лаборатория в Чикаго находятся вне юрисдикции канзасского правосудия.

В общем, работа Уолтера Хейнса по упомянутому делу — надо сказать, по-настоящему сенсационному! — оказалась далеко не идеальна и породила массу вопросов, связанных с научной честностью и человеческой порядочностью господина профессора. Казалось бы, случившееся тогда можно списать на неудачное стечение обстоятельств и случайный эксцесс, от которого никто не застрахован, но… подобный «прокол» в биографии маститого эксперта приключался отнюдь не единожды.

Буквально в то самое время, когда разворачивались события настоящего очерка — то есть весной — летом 1897 года — уважаемый профессор химии и токсикологии отметился в другом весьма громком, хотя и позабытом ныне, уголовном деле. Речь идёт об обвинении доктора Сиднея Гудмансона (dr. J. Sidney Goodmanson) в отравлении 26 сентября 1894 года собственной жены. Эти весьма драматические события произошли в городе Пендере (Pender), штат Небраска. Жена на глазах свидетелей выпила стакан воды, находясь в кабинете мужа, и скончалась через 15 минут в сильных судорогах. Последнее обстоятельство навело правоохранительные органы на подозрение об отравлении стрихнином.

Для проведения судебно-химической экспертизы был приглашён из Иллинойса профессор Хейнс, который лично отправился за 800 км, чтобы изъять для исследования печень трупа. Проведя токсикологическую экспертизу, маститый токсиколог нашёл сверхдозу стрихнина, подтвердив тем самым предположение об отравлении. В общем, Гудмансон пошёл под суд, который несколько раз откладывался, но, в конце концов, состоялся-таки, и 6 мая 1897 года стоматолог был признан виновным в убийстве 1-й степени и приговорён к пожизненному заключению.

Этот приговор был оспорен ввиду предвзятости суда, что подкреплялось большим количеством убедительных доказательств. Верховный суд штата назначил новый суд в другом округе и постановил провести новое судебно-химическое исследование. В ходе нового судебного процесса выяснилось много интересного, не звучавшего ранее. Оказалось, что умершая женщина имела врождённое заболевание сердца и ещё за 8 дней до смерти обращалась к врачу с жалобами на самочувствие. Никакой сверхдозы стрихнина повторная экспертиза не обнаружила. Наличие же этого яда в следовых количествах объяснялось тем, что женщина принимала его в составе стимулирующих таблеток [в те годы стрихнин в небольших дозах назначался при сердечно-сосудистых и лёгочных заболеваниях в качестве эффективного стимулятора]. Назначение этого лекарства было подтверждено лечащим врачом. То, что женщине стало плохо во время стоматологических манипуляций, удивлять, в общем-то, не должно — такое происходит и сейчас, несмотря на наличие весьма эффективных обезболивающих средств. Судороги, замеченные свидетелями, не соответствовали симптоматике действия «судорожного яда», и объяснялись они отнюдь не приёмом стрихнина, а агонией…

Уже в июле 1897 года, в ходе 2-го судебного процесса, доктор Гудмансон был полностью оправдан и вышел на свободу. История эта широко освещалась прессой и стала довольно известна. Однако на репутации Уолтера Хейнса, едва не отправившего невиновного человека на пожизненное заключение, она не сказалась — профессор признавался компетентным экспертом по широкому кругу медицинских вопросов, токсикологии и химии в целом.

А если в этом месте добавить, что профессор Хейнс отметился и в деле, связанном с расследованием взрыва на площади Хеймаркет, о котором в своём месте уже упоминалось, то картина получится ещё более наглядной. Как нетрудно догадаться, уважаемый эксперт в этом деле работал в интересах стороны обвинения и в своём экспертном заключении подтвердил всё то, о чём его просили заказчики экспертизы. По прошествии нескольких лет результаты этого расследования были поставлены под сомнение, и выводы экспертизы Уолтера Хейнса также оспаривались, но для казнённых это уже не имело значения.

Кстати, тут нельзя не упомянуть того, что в расследовании взрыва на площади Хеймаркет мы находим фамилии тех же самых полицейских, что и в деле Лютгерта [речь идёт о Шааке и Шюттлере]. Складывается ощущение, что профессор Хейнс прекрасно с ними ладил и члены этой милой компании понимали друг друга с полуслова. То есть полицейские давали профессору установку, или, выражаясь мягче, ориентировали его надлежащим образом, а тот подводил под версию полиции нужную научную базу. Эдакий эксперт из категории «чего изволите?», очень удобный для тех, кто заказывает экспертизу.