Бесплатный фрагмент - Неополитика

Введение

Суббота, 15 декабря 2018 года. Я перехожу проспект Великой Армии в Париже. Справа от меня стена полицейских. Слева — сотни человек, рассредоточенных на грязном асфальте и объединенных одной деталью гардероба: все они носят желтый жилет. Символ социального протеста, беспрецедентного за многие годы во Франции, эти люди захватили первые полосы газет и создают политическую и гражданскую повестку дня. Отголоски их действий доходят даже до России и Соединенных Штатов. Владимир Путин и Дональд Трамп комментируют их. Ультраправая немецкая партия, AfD, пытается присвоить себе их символ и устраивает «поддельные» сборища желтых жилетов в Берлине. Мир с удивлением разглядывает попавшие на все телеэкраны мира изображения Триумфальной арки, покрытой граффити. Если послушать журналистов, политиков и экспертов, то все знали, что эта волна протеста вот-вот возникнет, но, тем не менее, все оставались глухи к этому низкому гулу недовольства глубинной Франции.

Франция конца 2018 года интересуется действительно только желтыми жилетами, но в мире и без них хватает горячих, даже горящих мест и событий (и это не всегда эвфемизм). В Вашингтоне Дональд Трамп готовит один из самых странных (и самый продолжительный) «шатдаунов» в истории страны. Британия находится примерно в месяце от провала голосования по соглашению о Brexit, которое повергнет страну в политический хаос, а Бразилия ждет, когда президент Болсонаро вступит в должность, еще не зная, что он начнет свое президентство с самых нелепых решений (и с позирования перед камерой с пистолетом). Йемен остается самой страшной гуманитарной катастрофой на планете, наследный принц Саудовской Аравии не отвечает за преступление, которое он, по мнению ЦРУ, совершил, а в заснеженной Москве Владимир Путин радуется тому, о чем мир узнает несколькими неделями позже: выводу американских войск из Сирии и Афганистана.

Все эти вещи многие обозреватели называют нежданными, иногда даже невероятными. Надежность «больших данных» в политике казалась непогрешимой, технократические модели управления были, по мнению значительного числа специалистов, единственным ответом на вызовы времени. От берлинской канцелярии Меркель до темных кабинетов на Старой площади в Москве, где располагается всемогущая администрация Путина, от штаб-квартиры Коммунистической партии Китая до залов заседаний в Кении, почти все соглашались в одном: политика становится все более предсказуемой и контролируемой.

А потом наступило столкновение с реальностью. Как сказал главный экономист Natixis Патрик Артюс на конференции в Париже в январе 2019 года, «мы, экономисты, очень рациональные существа, поэтому мы так часто ошибаемся». Мир еще не закончил удивлять нас.

Молодой французский президент Макрон открывает для себя реальность управления страной. Зловещая компания Cambridge Analytica вынуждена бороться с давлением общественности, которая требует прозрачности и уважения. Джим Мэттис, невозмутимый военный, известный своей фразой «будь вежлив, будь профессионалом, но имей план убийства всех, кто тебе встречается», доходит до ручки и покидает администрацию Трампа, который, в свою очередь, не уволит его по-настоящему, пока не прочитает реакцию прессы на генеральское заявление об отставке. Все это и многие другие примеры ставят вопрос: что же в действительности происходит с политикой?

Пока вы читаете эти строки, появляются новые способы управления, коммуникации, новые иерархии и новые силы, в то время как старые — те самые, которые мы считаем современными — мутируют, их формы и структуры непрестанно меняются.

Важные изменения в наших обществах вызваны, с одной стороны, социальными и геополитическими явлениями, с которыми нынешние поколения не могут совладать в своей совокупности (такими как массовая миграция, изменение климата, эволюция теории и практики войны и т.д.) и, с другой стороны, благодаря совершенно новому весу, новому уровню участия общества в политических процессах, которое стало возможным благодаря значительно облегченному обмену информацией. Эта новая система, которая незаметно заменяет, элемент за элементом, то, что мы по привычке считаем «просто» политикой, меняет механизмы принятия важных решений и, самое главное, меняет тех, кто их принимает.

Мы по-прежнему живем со старыми добрыми неизменными структурами: парламентами, президентами, министрами, департаментами и корпорациями, и продолжаем считать, что решения принимают именно они, как это было в течение десятков и сотен лет (хотя с точки зрения политической историографии и это достаточно сомнительно). Члены парламента избираются всеобщим голосованием, президенты и премьер-министры принимают решения, которые реализуются правительствами. А в странах, которые мы называем менее демократическими, авторитарные лидеры используют силовые механизмы, чтобы контролировать весь политический спектр и преследовать оппозицию…

Но так ли обстоят дела в реальности? Мы знаем, что частные компании генерируют больше денег, чем многие страны в индустриальном мире, что множество сил влияют на выборный процесс, что голоса часто уже принадлежат не самим избирателям, а сложным схемам крупных агентств, брокеров влияния, что люди вне политической сферы часто имеют больше власти, чем те, кто находится на вершине избирательной пирамиды — список можно продолжить.

Так о чем именно мы говорим, когда произносим слово «политика»?

Начиная с убейдского периода в Месопотамии и заканчивая Большими национальными дебатами в начале 2019 года во Франции, «политическая вещь», res politica, лежит в основе всего по одной простой причине: мы, люди, являемся аристотелевскими политическими животными. Даже если мы думаем, что мы «извлечены» из полиса как механизма организации общества, даже если мы живем в лесу (или, скажем, в аполитичной зоне вроде ZAD — французских «защитных зон» — или датской Кристиании), отрезанном от каких-либо социальных связей, мы находимся внутри политики хотя бы просто примером, который мы подаем, имиджем, который мы дарим различным спекулянтам одним своим существованием, на котором другие люди строят свой политический дискурс.

Слово «политика» регулярно возвращается, часто в довольно негативном контексте, чтобы отравлять дискуссии, смешиваясь с чем-то базарным в сознании граждан. На кухнях, в барах, в университетах и на заводах по всему миру политика отвращает и одновременно очаровывает. Она — козел отпущения, источник всех зол и ответ на все вопросы, и она же — враг номер один для миллионов людей. Которые часто забывают, что один из величайших «борцов с системой», Одоакр — мятежный римский генерал варвар по происхождению, свергший последнего императора Ромула Августа, — недолго колебался, прежде чем принять титул патриция того самого Рима, чью парадигму управления он де-факто уничтожил.

Политическая наука как дисциплина, которая стремится объяснить и предложить улучшения, скажем так, интеллектуальной стороны управления обществом, должна решать целый ряд новых задач, которые, по большей части, состоят из элементов, известных на протяжении веков. Но политическая практика, то есть набор инструментов, используемых для приобретения и реализации власти, не имеет ничего общего с той реальностью, с которой сталкивались первые читатели «Государя» Макиавелли. И эта практика, которая каждый день заново изобретает себя перед лицом новых технологических, социальных и экономических феноменов, настолько сильно отдаляет политическую науку от политики как таковой, что я предпочитаю называть ее словом «неополитика». Там, где политология будет продолжать апеллировать к Гоббсу и Руссо, Локку и Платону, неополитика будут изучать big data, НЛП и динамику социальных сетей, персональный брендинг и алгоритмы. Другими словами, она будет изучать практику власти и управления обществами в связанном мире, «сжатом» технологиями — и, более чем когда-либо, хаотичным.

После 10 лет работы в области частной дипломатии и управления политическими и культурными проектами между самыми разными странами, я убежден, что именно путем создания нового инструментария на основе постоянно меняющегося социально-технологического контекста мы найдем правильные решения для лучшего политического управления. Необходимость в этом новом инструментарии существует как среди участников политической деятельности, так и среди граждан, которые стремятся — и это объективная реальность, которая подтверждается впечатляющим числом фактов — все больше и больше понимать политику и участвовать в ней. С одной стороны, необходимо научиться лучше определять и лучше передавать свой месседж, а с другой — лучше расшифровывать сигналы и лучше строить свою гражданскую активность.

Эта небольшая книга — первый шаг к размышлению об этих инструментах, необходимых как для непосредственных участников, так и для простых зрителей политической жизни, независимо от страны, культуры и иных факторов. Для участников, потому что важно знать текущий контекст, понимать, как работают современные механизмы влияния, чтобы не стать очередной наивной жертвой коммуникационных агентств и их готовых решений, часто не слишком интересных из-за их излишней «техничности». Для аудитории политического театра, поскольку расшифровка месседжей и классификация политических программ (и их носителей) позволяет переместить часто эмоциональные и иррациональные дебаты в область функционального анализа, а следовательно, конкретных предложений и серьезных комментариев.

Прежде чем перейти к этим инструментам, мы сначала поговорим — не перегружая читателя бесполезными глубинами, потому что он, без сомнения, сможет провести собственное исследование в соответствии с предлагаемыми ссылками — о вышеупомянутых изменениях, которые затрагивают привычные нам явления. Важно понимать, что, хотя практически каждое поколение в течение тысячелетий считает, что наблюдает кардинальные изменения в управлении, события, переживаемые нами сегодня, уникальны уже из-за беспрецедентного характера технологических изменений, сопровождающих эволюцию нашего общества.

Далее я представлю ключевые элементы этих изменений, включая использование больших объемов данных (big data) в политических целях и быстроту реакции различных типов медиа, которая навязывает политическим действиям совершенно новую динамику и радикально меняет их форму. Конечно, мы поговорим и о конкретных решениях, которые могут стать ответами на эти новые вызовы, так что читатели смогут обогатить и свои знания о последних тенденциях в данной сфере.

Наконец, в заключение я вернусь к элементам, на протяжении десятилетий лежащим в основе политического маркетинга и политтехнологий: личный бренд, программа, политическая коммуникация, семантика кампаний — и непосредственное осуществление власти. Все эти явления, некоторые из которых определены древними («Государь») или очень древними («Искусство войны» Сунь-Цзы) трудами, не являются застывшими формами. Я бы даже сказал, что они — первые, кто подвержен изменениям под ветрами истории, которые свирепствуют вокруг нас.

ИЗРАНЕННАЯ ПОЛИТИКА

В 1969 году американец по имени Карл Гесс — политический философ, много работавший на Республиканскую партию, автор ее стратегии в 1960 и 1964 годах, один из пионеров зарождавшегося неолиберального движения, а также энтузиаст мотогонок — опубликовал статью в журнале Playboy. Непосредственная близость обнаженных женских тел не умаляет интеллектуального качества этого сочинения, посвященного защите ультралиберального «общества невмешательства». Его статья называется «Смерть политики». Смерть политики, ни много ни мало. Вот что он говорит в своем заключении:

«Власть и авторитет как замена производительности и рациональному мышлению — фантомы, которые преследуют мир сегодня. Это призраки зачарованного и суеверного прошлого. И политика — их подручный демон. Политика всегда была институционализированным отрицанием способности человека к выживанию через исключительное использование всех своих способностей для собственного благополучия. И она всегда существовала благодаря ресурсам, которые могла отбирать у творческих и производительных людей и которые она во имя множества красивых целей и морализаторства не дает им использовать себе во благо.

В конце концов, это должно означать, что политика отрицает рациональную природу человека. Более того, это означает, что политика — это просто очередной атавизм магии в нашей культуре — вера в то, что, так или иначе, вещи могут быть созданы из ничего; что вещи могут быть переданы кому-то без предварительного изъятия у других; что все инструменты выживания человека принадлежат ему случайно или по божественному праву, а не благодаря простым и очевидным труду и изобретательности.»

В этом тексте, где американский подход столь очевиден, и который мог бы восхитить и Джона Стюарта Милля, и Айн Рэнд (но, особенно, великого теоретика либертарианства Роберта Нозика — и Вольтера), Гесс объясняет, размахивая государством как страшнейшим пугалом, что политика мертва. В контексте беспорядков гораздо более жестоких, чем современные нам «желтые жилеты» (только события в Детройте в 1967 году привели к разрушению более 400 зданий, примерно 7200 арестам, 467 раненым и 43 погибшим — и всего за 5 дней), ответ Гесса однозначен: ничто уже не работает. Яростный борец против государства всеобщего благосостояния, а то и государства в целом («каждый [консерваторы и либералы] для своих целей рассматривают государство как инструмент, который не защищает свободу человека, но скорее объясняет, как использовать эту свободу, которую они сами и ограничивают»), он приходит к следующему выводу: политика, являясь продолжением власти, основанной на репрессиях, показала свои пределы, допустив появление всего этого современного ему общественного насилия. И, показав свои пределы, она сама стала жертвой этого насилия. По словам Гесса, политика умерла в 1960-х годах, поскольку она не просто не смогла защитить людей от насилия со стороны государства, но и породила его. И поэтому, по его мнению, пора придумать что-то другое.

Гесс, этот представитель так называемого классического либерализма, говорил о политике в том смысле, в котором термин используют завсегдатаи бистро, то есть с явной отрицательной коннотацией: для него это «подручный демон власти и авторитета» (которые, в свою очередь, ничто иное, как «призраки прошлого»), набор бесчестных практик, направленных на ограничение свободы личности. Но как насчет политики в академическом смысле? Гесс не говорит об этом (потому что для него, как и для многих либералов, интеллектуализация политики является способом придания ей легитимности, которой она не заслуживает). Однако несколькими годами ранее, в 1961 году, в скромном американском издании Western Political Quarterly, опубликованном Государственным университетом штата Юта, Джеймс Холтон написал в статье под говорящим заголовком «Политическая философия мертва?»: «Политическая философия является сегодня не более, чем собственной тенью». Почему? Потому как, объясняет Холтон, «упадок политической философии является частью упадка рациональности и идей как таковых». Снижение рациональности — в 2019 году мы уже понимаем, о чем идет речь, принимая во внимание все эти обскурантистские споры, заполняющие пространство диалога в социальных сетях. От исламистских групп до американских христианских сект, от борцов с вакцинами до любителей теорий заговора, мы живем в мире, о котором Пьер Бурдье еще в 1999 году справедливо сказал: «мракобесие вернулось, но на этот раз мы имеем дело с людьми, которые делают вид, что они пришли со стороны разума и рационализма».

В 1960-х годах, в контексте системного кризиса, общественная и интеллектуальная динамика уже предвещала социальные землетрясения 1970-х. Технологическая эволюция в сочетании с ослаблением последствий послевоенного посттравматического шока, беспрецедентный экономический рост и невиданная динамика холодной войны, генерирующие значительный социальный и научный прогресс, поставили серьезный вопрос того, что Дэвид Де Хаас называет «человеческой идентичностью». Американские восстания, убийства Джона Кеннеди и Мартина Лютера Кинга, протесты во Франции в мае 1968 года, иранская революция 1963 года, 32 объявления независимости в странах Африки, в том числе 17 за один только 1960 год, полет Гагарина в космос, «настоящее» рождение феминизма и конец политической оттепели в СССР — все это настолько дегармонизировало реальность народов, что совсем неудивительно, что конец десятилетия казался концом эпохи. По делу высмеянный Жаком Дерридой и логично исправленный Сэмюэлем Хантингтоном, Фукуяма объявил, двадцатью годами позже, конец истории. Корни этого драматизма, возможно, надо искать именно в 1960-х.

Сегодня мы в некоторой степени переживаем глубинные динамики тех лет. Конечно, нельзя полноценно сравнивать эти две эпохи, пусть соблазн и велик, но мы все равно видим большее сходство, которое имеет решающее значение для понимания этой книги: научно-технический прогресс создает новые modus operandi, особенно в медийной сфере, не имеющие прецедентов в истории человечества. Если кризис восприятия политики повторяется (кризис «Тридцати тиранов», случившийся в Афинах в 404 году, вполне смог бы случиться и в 2404 году), новые способы доступа к знаниям и связи с другими людьми делают предвидение его исхода все более трудным.

Одним из ключевых элементов текущего периода является тот факт, что подавляющее большинство политических акторов оказываются — или, скорее, уже оказались — в положении «индуктивистской индейки» Бертрана Рассела. Напомним, как она была блестяще представлена Аланом Чалмерсом:

«С самого первого утра, когда она поселилась на ферме, индейка заметила, что ее кормят в 9 часов утра. Однако, как хороший индуктивист, она не спешила что-либо делать. Она ждала, пока не заметит много раз, что ее кормили в 9 часов утра, и собирала эти наблюдения при самых разных обстоятельствах: по средам и по четвергам, в жаркие и холодные дни, в дождливые дни и в сухие. Каждый день она добавляла еще одно замечание в свой список. Ее индуктивистское сознание было наконец удовлетворено, и она обратилась к индуктивному методу, чтобы сделать вывод: „Меня всегда кормят в 9 часов утра“. Увы, этот вывод оказался совершенно ложным, когда в канун Рождества вместо того, чтобы кормить ее, ей отрезали голову.»

Не будучи, или, по крайне мере, не всегда будучи — вопреки распространенному мнению — глупцами, политики, к сожалению, тем не менее слишком часто попадают в ловушку индуктивистской индейки. И это несмотря на историю, которая учит, что любовь к статусу кво систематически проигрывает битву социальным «черным лебедям», этим непредвиденным изменениям, которые радикально смешивают все карты. От Месопотамии до Римской империи, от Византии до индейских государств доколумбовой Америки, не забывая про Великую французскую и Октябрьскую революции, именно в момент, когда все кажется под контролем, ситуация не выдерживает. Совсем недавно мы все получили об этом прекрасное напоминание, когда в 2011 Мохаммед Буазизи — мелкий торговец овощами — поджег себя в деревне Бен-Арус в Тунисе. Этот непредвиденный акт с непредсказуемыми последствиями, так хорошо иллюстрирующий лоренцовский «эффект бабочки», спровоцировал явление, которое мы знаем как Арабскую весну. Я сам был одним из свидетелей этого феномена: когда я посещал Каир в 2010, ровно за год до того, как Египет поглотил огонь региональных революций, впечатление бессменности президента Мубарака было абсолютным. От воспевавших его газет, от названных в его честь военных академий и от довольного им населения сегодня мало что осталось.

Стал ли Мубарак индуктивистской индейкой? Со всем своим аппаратом «мухабарат», вездесущей военной разведки, и со всей своей эффективной пропагандой, не чересчур ли он закрылся в статусе кво, чтобы обратить внимание на сигналы, которые отправляло ему общество? Или же, как утверждают некоторые аналитики, тунисской пожар пробужденного гражданского самосознания был столь быстрым, столь мощным, что время между самым первым предвестником грядущих перемен и толпой на площади Тахрир было слишком коротким, чтобы успеть верно отреагировать? Сложно сказать. Обладание истиной в данном вопросе было бы спекулятивным утверждением. Но одно точно: не имея ничего общего с видениями Фукуямы, История совершенно точно продолжается. Сегодня, в компактном мире, где до наиболее удалённых городов планеты можно добраться меньше, чем за сутки, где коммуникации между людьми мгновенны, как и доступ к знаниям (неважно, какого качества), под вопрос ставятся не просто личности правителей и политиков, а сама философия государственного управления (governance). Все главные вызовы человечества в наши дни связаны с вопросами, которыми задавались еще Платон и Аристотель, однако, впервые со времени формирования первых человеческих обществ, эти вызовы стали не локальными, а всеобщими, глобальными.

Возьмем наглядный пример Брексита. Не без определенной связи с требованиями «желтых жилетов» во Франции, в частности, с их желанием учредить «референдумы гражданских инициатив», и как эхо выборов Дональда Трампа (с меньшим числом голосов, чем у его соперницы), британский референдум о выходе из ЕС явил миру громадный кризис легитимности. Который, как мы видим сегодня в западном мире, становится общей бедой нашего общества. Когда 15 января 2019 года Палата общин проголосовала против соглашения между Соединенным Королевством и ЕС, предложенного премьер-министром Терезой Мэй, политический кризис в стране предстал именно как кризис легитимности. Множество вариантов развития событий — новый референдум, выход без соглашения, или даже отмена Brexit — продемонстрировало всем внимательным наблюдателям, что когда «business as usual» становится невозможен, весь политический класс внезапно осознает, что он больше не может найти источник своей легитимности. В 2016 году люди проголосовали за Brexit на референдуме, который планировался как обычный политический маневр. Но в начале 2019 года, после отклонения парламентом предложения правительства об условиях этого беспрецедентного развода, кто теперь является de facto источником всей власти? Люди, которые проголосовали в 2016 году на «оригинальном» референдуме? Люди, которые проголосуют на новом референдуме? Парламент, который голосует (фактически) против явно выраженной воли народа? Правительство, которое меняет условия и не имеет программы?

Эта сложная ситуация, способная подпитывать самые опасные популизмы («элиты снова воруют у народа победу» — с нескрываемой ссылкой на французский референдум 2005 года) и самые идеалистические мечты («наконец-то победит истинная демократия»), заставила бы Карла Гесса поежиться. Для него именно такой тип ситуации означает «смерть» политики. Наличие в системе управления промежуточных органов между волей народа и исполнителями ее решений, теми самыми «призраками суеверного прошлого», и особенно личностями, которые используют вопросы первостепенной важности в качестве рычагов для своих собственных амбиций, было для него невыносимо. Для англосаксонского мира, привыкшего к крайне либеральному видению общества, в этом недоверии нет ничего нового. А вот то, что требование прямого народного управления в настоящее время совпадает с требованием государства всеобщего благосостояния по скандинавской или французской модели, если не беспрецедентно, то по крайней мере неожиданно для значительного числа наблюдателей. Демократическое «надоело», вызванное столь многими неравенствами, о которых говорит Тома Пикетти, не в первый раз вторгается в международную реальность — в свое время оно даже обеспечило рождение Советского Союза, чье обещание построить новое общество равенства очаровало стольких людей. Читатель понимает, что само слово «советский» происходит от слова «совет», и что в ранней коммунистической концепции управления именно эти рабочие советы должны были осуществлять властные полномочия на местах.

И теперь проблема снова возвращается на повестку дня. И на этот раз кажется, что ни у Нозика, ни у Маркса нет даже начала ответа. Старые рецепты не работают. Причин для этого много, но первая, вероятно, заключается в невероятно парадоксальной природе современного мира. Это мир, наполненный «но», каким его еще никогда не знало человечество.

Вот что говорит Национальный совет разведки США в своем отчете «Парадокс прогресса»:

«Наша способность пересекать границы в физическом и цифровом мире растет, но мы отталкиваем друг друга. Технологии улучшили качество нашей жизни, но сократили количество рабочих мест, доступных в определенных областях. Правительства тратят все больше денег, но отдельные частные лица пользуются большей властью, чем когда-либо…»

И это всего лишь несколько примеров.

Изменения, которые влияют на то, как мы производим, потребляем и обмениваемся информацией, неизбежно изменяют наши отношения к самой концепции власти, будущего и смысла. Мы взаимодействуем иначе во всех возможных планах; с нашими друзьями, с коллегами, с администрацией; на всех уровнях — местном, региональном, национальном и международном. У нас есть доступ к такому количеству информации — и к такому объему лжи! У нас так много возможностей путешествовать и так много причин не делать этого! Netflix, в некотором смысле, становится конкурентом авиакомпаний. Министр соперничает по влиянию и аудитории в социальных сетях со знаменитым ютьюбером. Лоббирование сегодня происходит в Твиттере не меньше, чем в кулуарах национальных парламентов.

Политика не мертва, но она ранена. Рана ее глубока, и французский пример Больших национальных дебатов, организованных президентом Макроном в январе 2019 года, очень показателен: правительственные структуры вынуждены изобретать форматы, которые выходят за рамки конституционной практики, потому что общество, каким бы они ни было, запрашивает их. Оно организовывает само себя в социальных сетях, которые становятся современными агорами, оно избегает посредников, потому что у него больше нет уверенности, терпения — или и того, и другого. Частные лица, накопив богатство сверх всякого понимания (известная НКО OXFAM сообщила в конце января 2019 года, что 26 самых богатых людей теперь имеют больше денег, чем самая бедная половина человечества, или 3,8 миллиарда человек), выходят за рамки правовой базы государств через заманчивые бонусы глобализации.

Раненная политика придет в себя, но уже не будет прежней. С этими новыми шрамами ей придется приспосабливаться к новой реальности, которая строится — или, скорее, которую мы строим — прямо сейчас. Мы видели, особенно с Брекситом и Дональдом Трампом, что, несмотря на веру (часто очень искреннюю) в демократическую природу институтов, эти институты были разработаны для работы в более или менее предсказуемых или даже контролируемых рамках. С момента, когда последовательность событий отклоняется от траектории, намеченной элитами — случай с Brexit здесь очень выразителен — системы рушатся. Просто посмотрите, сколько раз за последнее время американским экспертам приходилось спорить друг с другом, чтобы решить, может ли президент совершить то или иное действие. У наших политических систем есть недостатки, которые становятся совершенно очевидными, когда гражданские действия выходят за рамки обыденности. Это именно то, что вредит политике, делает ее уязвимой для популистских атак — но и заставляет ее меняться.

А пока это происходит, необходимо привести себя в гармонию с эпохой. Политология, которая якобы тоже умерла в 1960-х годах, изучает эти новые проблемы, но политическая практика в значительной степени основана на инструментах, созданных для коммерческого мира, и историях успеха, которые не обязательно применимы в каждом конкретном случае. Мы ищем правду в интервью Жака Сегела, работах Дженнифер Лис-Маршмент, или — для знатоков — в опыте Дуды Мендонсы, бразильского вундеркинда политических стратегий, который помог Лулу быть избранным. Специалисты по «политическим технологиям» в восторге от кампании Барака Обамы, а новые европейские левые преклоняются перед Берни Сандерсом и его успехами в Интернете. Явление, охватывающее все теории и все практики, которые нацелены только на результаты выборов, относится не к политическому или политологическому миру как таковому, а скорее к избирательному маркетингу, управлению имиджем политиков и решениями избирателей — и все же именно через все тот же избирательный процесс «обычные» люди могут увидеть новую динамику, которая управляет обществами 21-го века. Тем не менее, все более и более очевиден становится постоянный, а не разовый характер этой динамики. И в этом также проявляется рана политики.

Более конкретно, эти системные изменения можно отнести к одной из следующих категорий, каждая из которых имеет своим ядром определенный феномен, свойственный нашему времени:

1. Постоянство конкуренции. Жизнь гораздо менее раздроблена на кластеры, чем в прошлом, и поэтому конкуренция между различными составляющими ее элементами нарушает границы между «областями жизни», которые были герметично разделены еще всего-то пару десятков лет назад. Все и каждый борются за то, чтобы привлечь наше время и внимание — даже больше, чем наши деньги, потому что как потребители мы являемся ценным ресурсом, который перепродают другим. Например, используя якобы бесплатные социальные сети, мы как раз и продаем наше внимание и время. И таким образом рождается новая торговля, своего рода «война всех против всех» (привет, Гоббс!), или, точнее, конкуренция всех против всех. Поэтому вполне нормально, что в этом контексте сама политика становится конкурентом, стремящимся привлечь наше внимание, и что ее главные носители конкурируют, например, с коммерческими продуктами. Мы уже слышали, как Жак Сегела несколько десятилетий назад говорил, что политики — такие же бренды, как продукты в магазине. Мы вернемся к этому в следующих главах. Но в те времена политики были брендами только во время выборов. Сегодня они являются ими двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю.

2. Непрерывный поток информации. Несмотря на свои усилия по созданию надежной и контролируемой информационной повестки, политики больше практически не имеют точек контакта с информацией. Эра «хозяев времени» подходит к концу. Даже если они все еще способны, пусть и не в ста процентах случаев, контролировать свое собственное сообщение и выбирать место и время его распространения, само сообщение подвергается постоянному влиянию событий, комментариев и мнений, которые, в свою очередь, уже не поддаются контролю. Круглосуточные социальные сети, средства массовой информации, комментарии и провокации постоянно влияют на политическую коммуникацию и размывают ее сигналы. Это форма «принудительного диалога» между властью и обществом, диалога, который никогда не заканчивается и который, в конце концов, всегда и ото всех ускользает.

3. Кризис личных брендов — еще один парадокс. Сегодня, со всеми доступными средствами связи и коммуникаций, как никогда просто вытолкнуть кого-то к на авансцену. Мы пошли гораздо дальше, чем 15 минут славы, обещанных Энди Уорхолом: мы создали машину для производства звезд, Интернет, который также позволяет долго оставаться в свете софитов, если правильно им пользоваться. Это правда как в отношении шоу-бизнеса, так и политики. Правильная фраза в нужное время, вирусное видео, хорошо подобранная формулировка может выдвинуть любого на уровень известности, достаточный для прямой конкуренции в медиа-пространстве с устоявшимися фигурами, которые, в свою очередь, этим сравнением еще и создадут дополнительное доверие к новичку. Как не потерять свою индивидуальность в этом столь технологичном пространстве? И как в нем по-настоящему убеждать людей (я говорю здесь не про аргументацию, а про весь инструментарий привлечения новых сторонников) с длительным результатом? «Фейк ньюс» и факт-чекинг, который рождается из них, усталость людей от публичных речей и, в то же время, их нечувствительность к речам искренним (с редкими исключениями, такими как Берни Сандерс) — все это создают новую дихотомию, которая придает прежде невиданное значение «этическому позиционированию» и «технологии уважения».

И именно в этот момент в дело вступают инструменты неополитики.

Роль неополитики

Если есть слово, которое занимает умы с начала века, то это перемены. Барак Обама воплощал их, Франсуа Олланд сделал их лозунгом своей кампании, их ждут в Иране, России и Турции, они неожиданно происходят в Бразилии и разрушают прежние рамки в Великобритании. Перемены наших привычек и образа жизни, появившееся в течение десятилетия после появления iPhone, помогли сложиться общему впечатлению о постоянных едва уловимых переменах в обществе.

Более того, в современном мире перемены, признаки перемен не имеют ничего общего с политическим слоганом. Вам не нужно быть большим специалистом в геополитике, чтобы увидеть рост напряженности на всех фронтах. Сначала эта напряженность может показаться цикличной, подобно воспоминаниям о проблемах, известных на протяжении веков: миграции, бедности, неравенство… Но мы видим, что с новой архитектурой обмена информацией, новыми способами связи, эти старые проблемы создают новую напряженность или кардинально меняют архитектуру напряженности старой.

Таким образом, на национальном уровне граждане возвращаются к основному вопросу о том, что они могут ожидать от своих правительств. Мы видим это с «желтыми жилетами», но также и в Венесуэле или даже в России. В западном мире народ подталкивает правительства к тому, чтобы те лучше защищали его от кризисов и лучше обеспечивали его процветание перед лицом все более угрожающего внешнего мира.

В свою очередь, эта динамика усиливает напряженность в отношениях между странами. Европа по-прежнему страдает от разногласий, неопределенность в отношении роли Соединенных Штатов в мире и ослабление норм предотвращения конфликтов и верховенства прав человека открывает возможности для Китая и России, но также и для одиозных личностей вроде Жаира Болсонару в Бразилии. Эта негативная алхимия поощряет региональных и внегосударственных агрессоров, вдыхает новую жизнь в региональные соперничества, например, между Эр-Риядом и Тегераном или между Исламабадом и Нью-Дели, не забывая и о двух Кореях. Возможный взрыв ситуации в Венесуэле создает огромное давление на страны региона. Слабость управления также приведет к новому восприятию угроз и отсутствия безопасности в таких странах, как Пакистан и Северная Корея.

На данный момент экономическая взаимозависимость между странами служит барьером для межгосударственных конфликтов. Но, учитывая все более отчетливую тенденцию к возвращению националистов, мода на которую началась в Америке Трампа, но также все более и более открыто защищаемую в европейских странах, например, в Италии или Польше, можно легко представить себе мир, в котором однажды этой взаимозависимости уже не хватит. Поэтому неудивительно, что общество формулирует все более и более прямые и даже яростные требования большей стабильности. Правительства должны реагировать по-новому, как пытается это делать Эммануэль Макрона во Франции с ее Большими национальными дебатами, потому что слова или сила, которых наверняка хватило бы несколько десятилетий назад, больше не в состоянии противостоять мощным множителям общественной мощи, коими являются социальные сети.

В этом контексте террористическая угроза — также беспрецедентная в истории человечества, так как она создает мгновенное и непосредственное искажение в медийном пространстве — никогда не была такой высокой. Технические и логистические возможности террористических группировок для нанесения ущерба сейчас беспрецедентны. К старым схемам связей с мафиями добавился весь потенциал Интернета, позволяющего привлечь, подчинить влиянию и подвергнуть внушению на расстоянии, и сделать это с помощью высококачественных аудиовизуальных продуктов.

Все это говорит о том, что, хотя государства и организации продолжают формировать ожидания граждан в отношении будущего порядка, заботы и чаяния граждан и так называемых субнациональных сообществ будут оказывать все большее давление на государства, а внешняя и внутренняя политика, вероятно, более не будут разделены.

Итак, следует ли нам перестать говорить о политике? По крайней мере в том, что касается практики управления, будь то на местном или на международном уровне, я предпочитаю говорить о неополитике — новом этапе осуществления власти, который строится каждый день на прежде неслыханных основаниях и постоянно меняется.

Неополитика. Это Барбара Крюйкшенк ввела данный термин в своей статье «Неополитика: добровольные действия при новом режиме». Понятие определяется как «политика в состоянии адаптации и изменений». Находя, откровенно говоря, это определение чересчур общим, я пойду дальше, даже если идея перемен не кажется мне — вы уже поняли — столь ключевой. Для меня, учитывая все вышесказанное, неополитика означает прежде всего постоянно меняющуюся архитектуру всех процессов, связанных с политической властью, что можно разделить на три основные части:

— Что определяет политическую власть (В чем разница между теми, кто имеет политическую власть, и теми, кто ее не имеет? Во времена могущественных транснациональных корпораций и миллиардеров, которые богаче значительной части государств, вопрос не так уж невинен),

— Как её достигают (как происходит изменение статуса и получение атрибутов из вопроса 1, и с помощью каких инструментов осуществляется это изменение?), И

— Как ее осуществляют, когда ее уже достигли (каковы рычаги принятия политических решений?)

Ввиду сказанного выше, было бы целесообразно дополнить эти пункты следующими комментариями:

— Нынешняя политическая власть («неополитическая власть») характеризуется мандатом, данным обществом, который признается всеми социальными субъектами и дает право осуществлять управление обществом в рамках общественного договора и который дает право использовать легитимное насилия для поддержания этого мандата. Основа политической власти — это способность создать базу для осуществления всех других видов власти (экономической, культурной, социальной…), тогда как никакой другой тип власти не становится основой политической власти

— Доступ к власти достигается путем получения вышеупомянутого мандата посредством кампании убеждения, направленной на членов общества, способных выдать этот мандат легитимным и неоспоримым образом

— Власть осуществляется в определенных правовых рамках и в контексте постоянного убеждения через систему приказов и их исполнителей. В то же время, архитектура рамок осуществления власти также включает ограничения, которые не установлены ни законодательством, ни традицией.

Не забывая об идее перемен, политика остается наукой, а неополитика — совокупностью техник и знаний, связанных с политическими феноменами, свойственными исключительно нашему времени. Это означает, прежде всего, что приняв неополитический подход, мы осознаем опасность оказаться индуктивистской индейкой. Понимание перемен — это быть готовым ко всему каждый день в 9 утра. Кроме того, я хотел бы подчеркнуть важность слова «архитектура», использованного выше: по мере того, как меняется вся власть, начиная с ее атрибутов (аккаунт Twitter @POTUS — королевский скипетр новой эпохи) и заканчивая ее методами, концепция новой политики должна охватывать как структуру принятия решений, так и достижение возможности принятия решений. Таким образом, политика остается и всегда будет оставаться наукой об управлении, которая стремится понять природу власти и, как совершенно справедливо отметил процитированный выше Джеймс Холтон, найти способы улучшить ее в интересах всего человечества. А неополитика — это совокупность знаний о том, как это управление и его практики меняются в контексте современного мира. И о том, как их подчинить.

Эти знания должны иметь прямые применения, отвечающие конкретным ситуациям. Это именно тот набор инструментов, который я упомянул во вводной части. Чтобы быть эффективными, они должны отвечать на три вызова, определенные в предыдущей главе, и делать это эффективно:

— Эффективно соперничать с другими политиками и другими источниками коммуникаций, чтобы привлечь внимание, поддержку и доверие, чтобы выдержать всеобщую и постоянную конкуренцию

— Строить стратегии, основанные на непрерывности, преследующие как стратегические, так и тактические цели, и которые непросто нарушить «черными лебедями» (т.е. экстремальными и непредсказуемыми событиями), чтобы выжить в непрерывном потоке информации

— Эффективно создавать и управлять личным имиджем (в дополнение к партийному, если таковой имеется), оставаясь одновременно и верным самому себе, и легко читаемым для публики, чтобы пережить кризис личных брендов

Все это должно применяться с учетом новых элементов, на которых и будут основаны эти решения. Эти элементы действительно не имеют прецедентов в истории человечества и не зря придают «нео-» неополитике. Давайте упомянем три, на мой взгляд, наиважнейшие:

1. Большие данные,

2. Стремительное изменение роли и режима работы всех видов посредников передачи информации (СМИ, общество, предприятия…),

3. Новое отношение к фактам, построенное на новой философии информации.

В последующих главах я сначала расскажу об этих трех изменениях, об этих трех фундаментальных фактах, составляющих основу всех неополитических действий. Проанализировав их, будет легко заметить, как понимание — или неверное понимание — этой новой ситуации помогло выиграть или проиграть выборы, успешно провести или провалить реформы. Затем, вооружившись этими знаниями, мы перейдем к трем категориям инструментов, которые я упомянул чуть выше. Данные используются все чаще, и не только для лучшего таргетинга политической рекламы (мы вернемся к этому в следующей главе); люди и организации всё более непосредственно вовлекаются в общественные процессы; новая парадигма правды создается на наших глазах. В этих условиях инструменты нужны, чтобы стать эффективнее.

Представляйте себе неополитику как некий дополнительный уровень в интеллектуальной схеме власти. Как и в военной науке, есть нерушимые основы, от Лао Цзы до фон Клаузевица, и есть переменные, зависящие от новых тактических потребностей, таких как порох, авиация или ядерное оружие. Неополитика — это как раз тот термин, который определяет эту новую вводную, это новое «нечто», которое происходит на наших глазах, последствия которого мы видим, но которое мы не полностью контролируем. Уже потому, что сама природа этого «чего-то» столь изменчива, столь волатильна, что прежде чем ее определить, нужно определить то, что теория хаоса называет «странным аттрактором», эту общую форму, не позволяющую предвидеть ничего конкретного, но намечающую основы эволюции системы. Эта небольшая книга — не более чем микро-попытка обозначить этот аттрактор, и я надеюсь, что вскоре, когда профессионалы и любители политики примутся за дело всерьез, у нас это получится в полной мере.

Данные в политике

Данные приносят изменения, которые затрагивают далеко не только коммерческую сторону нашей жизни. Количество доступной компаниям информации о том, кто мы и что мы как социальные единицы, настолько велико, что эти данные изменяют саму структуру наших обществ. И разумеется, политика, как базовая структура общественного управления, не может не меняться под влиянием данного явления. Так что же, данные в политике — просто лучший способ таргетирования политической рекламы? Не совсем.

Жители западных демократических государств склонны связывать политику с процессом получения и осуществления власти. Как предполагают Чак Тодд и Кэрри Данн из NBC News, большие данные «сломали» политику, потому как обширные знания о тех, чьи голоса предлагают вам желанную работу — по сути, о клиентах, которым вы продаете свои услуги — позволяет вам, точно так же как и бизнесу, настроить вашу политическую кампанию так тонко, что вам даже не придется общаться с более широкой аудиторией. По их словам, этого вполне достаточно, чтобы мотивировать тех, кто уже готов голосовать за вас, и немного подтолкнуть колеблющихся.

Тодд и Данн могут ошибаться, и большие данные в политике — это, наверное, что-то большее, чем просто удобный способ покупать рекламу в Facebook. Тем не менее, знание того, где мы проводим время, какие сериалы мы смотрим, какие книги мы читаем, какие продукты мы предпочитаем и какие слова мы чаще всего используем в наших твитах, имеет значение. Но что делает политиков «зависимыми от данных, которые становятся новыми финансами кампаний», как гласит заголовок одной из статей Slate? Какова цель данных в политике? Давайте попробуем разобраться.

Шерлок Холмс однажды сказал (в «Скандале в Богемии»): «Теоретизировать, не имея данных, опасно. Незаметно для себя человек начинает подтасовывать факты, чтобы подогнать их к своей теории, вместо того чтобы обосновывать теорию фактами.». Эта цитата датируется 1891 годом, и все же именно такой подход к данным, большим или маленьким, люди обычно применяют и сегодня, помножив его на безумие величия.

Однако органы государственной власти всегда знали их ценность. Как напоминает нам Эмили Камлер, любой гражданин древнего Рима, не участвовавший в переписи населения, рисковал потерять свое гражданство. В конце концов, перепись была законным средством определения налогов и установления социальной иерархии населения. Поэтому собранная информация использовалась для обеспечения лучшего принятия решений.

К сожалению, эта «зависимость» от данных привела политических деятелей и руководителей их кампаний к той же иллюзии, что зачастую преследует бизнес: большие данные, по их мнению, дают надежные прогнозы. К сожалению для многих из нас, преподавание математической теории хаоса утверждает, среди прочего, что существуют элементы мира, настолько чувствительные к начальным условиям, что мы даже чисто технически не в состоянии принять их все во внимание в наших расчетах. Эта мысль хорошо применима и к политическому использованию данных. Победа Дональда Трампа на выборах стала неожиданностью для аналитиков данных, но не для простых людей, выражающих свое раздражение путем голосования и чувствующих реальные настроения. Подобные процессы, своего рода возвращение к истокам, можно наблюдать и в мире разведывательных служб, которые годами вкладывают значительные средства в системы анализа данных типа ECHELON, чтобы обнаружить, что так называемые HUMINT (HUMan INTelligence как человеческие сведения, т.е. сведения, полученные непосредственно от людей) иногда гораздо надежнее, а зачастую и важнее.

Но все это не означает, что сбор и обработка больших данных в политике бесполезны. Разумеется, это не так. Но, несмотря на расхожее мнение, самые одаренные люди не используют их так, как предполагают многие журналисты и общественные деятели.

Большинство людей считают — из-за резонанса публичных скандалов вроде Cambridge Analytica — что большие данные в политике служат целям наилучшей манипуляции. Это злорадные агентства, связанные с циничными лидерами кампаний, а может, и с российским правительством, анализируют ваше поведение, чтобы лучше манипулировать вами и заставлять любить «правильного» кандидата и ненавидеть «неправильного». Это отчасти верно: феномен «пузыря мнений», куда можно поместить людей, лучше таргетируя политическую рекламу, и подталкивать их голосовать и стать (без их ведома) ретранслятором силы, держащей их под прицелом, действительно существует. Мой опыт работы с политическими деятелями в нескольких странах показывает, что фактическое использование этими людьми массивного сбора и анализа данных связано не столько с прогнозированием и манипуляцией будущими результатами, сколько с лучшим анализом существующих.

Когда дело доходит до публичных дебатов, сбор и обработка данных о политических и общественных явлениях ассоциируются почти исключительно с общим дискурсом о манипуляции голосованием и вмешательством России во все выборы на планете. Хотя это может показаться (и вполне справедливо) преувеличением и упрощением, эти подозрения стали поводом постановки властью и гражданским обществом очень важного вопроса.

Этот вопрос сейчас широко обсуждается в медиа-пространстве. Широко известные сцены допроса Марка Цукерберга в Сенате США обошли весь мир. Тот факт, что Facebook и другие социальные сети собирают данные о нас, представлен как нечто возмутительное — например, отчет о расследовании использования аналитических данных в политических кампаниях, подготовленный Британским комиссаром по информации и опубликованный в ноябре 2018 года, гласит буквально следующее:

«Мы пришли к выводу, что существуют риски, связанные с обработкой персональных данных многими политическими партиями. Отдельной проблемой является покупка маркетинговых данных и информации об образе жизни пользователей у брокеров данных без обеспечения необходимой защиты, а также неправомочное использование сторонними аналитическими компаниями данных, полученных без явно выраженного согласия.»

В действительности, эти проблемы существуют уже годами: огромные объемы персональных данных продаются компаниям или собираются специализированными службами государств в рамках так называемой SIGINT (то есть Signal Intelligence, сведения электромагнитного происхождения). Но мы начинаем паниковать лишь тогда, когда видим, как нелегальная или полулегальная торговля нашими пристрастиями, собранными социальными сетями, влияет на наш собственный политический выбор.