Бесплатный фрагмент - Ненадежный рассказчик

Памяти моей дочери Анжелики…

---

Вместо предисловия

Эта книга легко могла бы стать незабываемым сценарием для еще одной серии фильмов «Душа» или «Головоломка». Но это не выдуманный сценарий, а реальная история жизни человека с сильнейшим духом, прочитав которую вы, будто посмотрите полнометражный художественный фильм.

История вдохновляющая, поражающая, погружающая глубоко внутрь себя, открывающая диалог с самим собой.

Книга откроет каждому читателю новые пути запутанного лабиринта жизни. И будет зависеть от вас, найдете ли вы новое в структуре родовых взаимосвязей и выйдете ли на главную тропу. Главная тропа — это лестница, поднявшись на которую, сможешь увидеть картину сверху и станет яснее куда ведет каждый путь.

Так и случилось со мной, когда дочитал книгу в самолете. Наша жизнь как полет и часто с человеком случаются события, благодаря которым просыпаешься. Одним из таких событий для меня стала эта книга.

Руслан Ивакин (Gurude)

---

«…Бедные маленькие человеческие создания — они оказались втянуты в этот мир, не имея представления, откуда взялись, что должны делать и долго ли им придется этим заниматься. И чем это все закончится. Но большинство из них, слава богу, каждое утро просыпаются и стараются найти во всем этом какой-то смысл. Просто невозможно не любить их, правда? Удивляет меня только, как они умудряются не все свихнуться».

Фэнни Флэгг «Добро пожаловать в мир, малышка!»

---

Начало

Однажды в каком-то фильме я услышала о литературном приеме, который называется «ненадежный рассказчик». Суть приема в том, что герой повествователь в произведении сообщает заведомо ложную или неполную информацию, скрывает какие-то детали, тем самым вводя читателя в заблуждение. А мы, читая произведение, ждем, что события будут происходить логично, описываться достоверно и развиваться последовательно.

В фильме героиня пишет диссертацию об этом литературном приеме. В своих рассуждениях она приходит к выводу, что единственным рассказчиком, который не пытается ввести в заблуждение, можно считать саму жизнь. Однако даже жизнь является ненадежным рассказчиком, потому что она постоянно меняет направление, и никто не знает, что же будет дальше.

Принимая какое-либо решение, мы уверены, что учитываем все факторы. Однако множество деталей остаются невидимы нашему взору, и только спустя время мы можем наблюдать, как из последовательных событий и серий, казалось бы, не связанных друг с другом случайностей возникает абсолютно непредсказуемый поворот. Мы привыкли, что жизнь чаще всего течет логично и последовательно, но, обернувшись назад, я однозначно могу сказать, что каждый поворот судьбы был для меня полной неожиданностью. Не зря существует поговорка: «Хочешь рассмешить Бога — расскажи ему о своих планах».

Когда я задумала написать эту книгу, я и понятия не имела, как будут развиваться события. Жизнь всегда изощренней любых человеческих фантазий. Поэтому нас так притягивают истории и фильмы, основанные на реальных событиях.

Глава 1. Ноябрь 2020

Вжж-вжж — звук привлек мое внимание. Я взяла телефон и открыла сообщение: «Зажигайте свечу, читайте намерение три раза, включайте музыку, через пять минут начнем».

В комнате дочери горел светильник, за окном было так темно, будто мир переставал существовать за границами этой квартиры. Постель была уже расправлена, Анжелика сидела на краю кровати, в ожидании глядя на меня. При тусклом свете ее глаза напоминали ягодки спелой черной смородины после дождя. Дочери двадцать лет, а их происхождение для меня до сих пор остается загадкой. У всех моих близких и у меня глаза голубые и серые, у отца Анжелики карие, ближе к цвету гречишного меда. У Анжелики же глаза почти черные, бездонные, лишь на солнце можно разглядеть зрачки.

— Доча, сегодня мы начнем лечение, тебе просто нужно тихонько лежать. Можешь спать, а я буду стоять и слушать музыку.

Дочь легла под одеяло, однако любопытство не давало ей закрыть глаза. Засыпала Анжелика всегда быстро, но по ночам ее часто будил кашель, и я вставала вместе с ней. Поэтому-то сегодня я и решилась на довольно странное для меня мероприятие. Я зажгла свечу, прочитала намерение на сеанс, которое Галина отправила мне следующим сообщением, включила музыку и закрыла глаза.

Комната исчезла. Сначала мое сознание, а потом и тело наполнились звуками музыки. С первыми нотами я увидела перед собой мальчика-пастушонка, он перепрыгивал с ноги на ногу и играл, не обращая ни на кого внимания. Я прислушалась к инструменту. Что это? Флейта? Свирель? Мальчик искусно перебирал пальцами по небольшой трубочке, извлекая из нее звук. Его ноги были обуты в лапти и перевязаны до колена онучами. Белая рубаха навыпуск с красной вышивкой была подвязана красным широким поясом. Мальчик играл на инструменте, и казалось, его мало заботило происходящее вокруг.

Посередине поляны на матрасе из трав, сверху покрытого шкурами с мягким ворсом, лежала Анжелика. Часть поляны справа засветилась: там шаман что-то варил в своем котле, пробовал на вкус и недовольно морщился. Его темный плащ, украшенный длинной бахромой и подвесками, при каждом движении издавал еле слышный звук. Не понятно откуда извлекая ингредиенты, он добавлял их в котел. Быстрые четкие движения рук, мелькающих в широких рукавах, — и разноцветные порошки, жидкости из склянок всевозможных размеров и форм попадали в котел, вызывая разную реакцию. В нем что-то непрерывно шипело, клокотало, поднималась пена и снова все успокаивалось. Когда вкус удовлетворил шамана, он одобряюще кивнул, налил эту булькающую жидкость в чашу, напоминавшую половинку кокоса, и принес Анжелике.

С другого края поляны появилась девушка. На ней было платье цвета чайной розы. Длинные распущенные светлые волосы обрамляли лицо. Вся она казалась полупрозрачной. Не касаясь ногами земли, она приблизилась к центру. В ее руках вдруг появилась темная упругая масса, которую она положила на спину Анжелике. Девушка улыбнулась и исчезла.

Над поляной царило оживление, вокруг летали птицы, непохожие на птиц, они были большие, с умными глазами. Феи, некоторые с маленькими крыльями, другие вовсе без крыльев, порхали вокруг дочери. На темной поляне их суета походила на танец мерцающих светлячков. Феи по очереди приближались к Анжелике, что-то шепча ей на ухо.

В то же время я видела, как несколько священников, склонив головы, читали молитву о ее здоровье. Я узнала залы Ватикана. Разные века, страны и города — все сливалось в огромном хороводе помощи. Погрузившись в целый мир образов, запахов, звуков и чувств, я не заметила, как закончилась музыка.

Что это было? Гипноз? Внушение? Возможно, мой мозг так отреагировал на музыку и нарисовал все эти образы? Но это было так ярко, так правдоподобно. Я словно очутилась в нескольких местах одновременно: там, на поляне, освещенной огромной луной, в Ватикане, вместе со склонившимися в молитве священниками, и здесь, в комнате Анжелики. Я чувствовала холодный пол босыми ногами. Слышала, что дочь не спит, иногда кашляет и тоже слушает музыку.

Я открыла глаза. Анжелика смотрела на меня, в ее глазах светилось любопытство, а на губах играла легкая улыбка.

— Тебе понравилась музыка? — спросила я.

Она в ответ кивнула.

— Давай спать.

Я поцеловала дочь и пошла в свою комнату, но уснуть не могла. Мысли крутились в голове. То, что я увидела сейчас в комнате дочери, казалось очень ярким. Галина написала, что Высшие силы откликнулись на призыв о помощи в исцелении, а значит, все пройдет благополучно. Очень хотелось в это верить. Я столько лет надеялась, что хоть что-то поможет. Столько лет…

Глава 2. Великое событие

2 июля 1999 года, ровно в 8 утра, когда одна смена акушеров хотела побыстрее закончить работу, а вторая не хотела ее начинать, Анжелика появилась на свет. Врач торопился домой, я видела его уставший и потухший взгляд, он наскоро, автоматическими движениями выполнял свою работу.

Я посмотрела на сверток, который мне принесли, и четко осознала, что я уже никогда не буду одинокой. Для меня, девушки из маленького сибирского города, это событие было самым великим во всей моей жизни.

— Привет, моя хорошая. Я тебя очень ждала. — Из глаз брызнули слезы.

Роды длились всю ночь. Со мной не было никого. Грубость усталых медсестер, безразличие врачей, дикая боль — все это пролилось слезами на холодную больничную кушетку, когда напряжение спало.

Я полюбила ее сразу, и как будто совсем не замечала неровный лоб, высунутый язык, закатывающиеся глазки. Откуда мне было знать в двадцать один год, как это должно быть.

Нас выписали на восьмой день. Лето в тот год было очень жарким: асфальт плавился, везде стояла страшная духота. В палате вместе с нами лежали еще пять женщин с детьми. Дети по очереди начинали плакать, выспаться было невозможно. Я спала на одном боку, каждый поворот на другую сторону причинял боль. Врачи постоянно куда-то уносили дочь, молча, ничего не поясняя. При выписке мне рекомендовали как можно скорее обратиться к генетику и невропатологу. Забрать нас из роддома приехали мой муж с родителями. На их лицах не было радости. Они меня не любили. Я это знала всегда, но в тот момент мне не хотелось об этом думать. Я хотела поесть, нормально принять душ и лечь спать.

Анжелика много спала и доставляла мало хлопот. Я смотрела на ее безмятежное лицо, и мне казалось, будто я уже справилась с чем-то значительным.

Через несколько дней после выписки раздался звонок в дверь — это педиатр, которая жила по соседству, пришла провести обязательный обход. Женщина, которой до пенсии оставалось совсем немного, за свою жизнь повидавшая всякого, привычным движением послушала дочь, проверила пуповину, а затем, делая какие-то записи в своем журнале, не глядя на меня, спросила:

— Что вам сказали при выписке? Она будет ходить?

Несколько секунд я была в замешательстве. Кто «она»? Про кого она говорит? Почему врачи мне что-то должны были сообщить? Что она вообще такое говорит?

— Да, конечно будет! — уверенно ответила я, подумав, что у тетки, наверное, день не задался.

— Вам поставили ДЦП? — продолжала она, не переставая делать пометки в журнале.

— Нет, — я сглотнула ком, внезапно образовавшийся в горле.

После ухода педиатра стало вдруг совсем страшно. Я взяла на руки крошечную дочь, прижала ее к себе и заплакала.

— Мы с тобой со всем справимся, — говорила я то ли ей, то ли себе.

Глава 3. Испытание для всех

Валентина Андреевна Тушкина работала в детской поликлинике аллергологом уже больше двадцати лет. Этот факт и длинные очереди к ее кабинету позволяли Валентине Андреевне считать себя очень значимой персоной. Я сидела с Анжелой на коленях, ожидая, что она изречет. Валентина Андреевна неторопливо листала карточку Анжелики, как будто пытаясь найти в ней ответы. За два месяца жизни карта моей дочери напоминала исписанную студентом-отличником тетрадь с целым циклом лекций. «Пожалуй, у меня за все мои двадцать один год не было столько записей в карточке», — устало подумала я.

— Ну что ж, супрастин не помог? Лучше не стало?

— Нет, — подтвердила я.

— Хорошо, что вы едите? — Валентина Андреевна строго на меня взглянула.

— Почти ничего, — ответила я, и это было правдой.

За два месяца борьбы с атопическим дерматитом мне запретили есть почти все овощи и фрукты. Я не пила молоко и не ела соленое. Единственное, что оставалась мне доступным, — это макароны с мясом. Но это нисколько не помогало. Маленькая спина Анжелики напоминала иссохшую и потрескавшуюся землю под раскаленным солнцем. Смотреть на это было очень больно. Даже нанося мазь, я почти не дотрагивалась до спины дочери. Я четко следовала назначениям Валентины Андреевны, однако ситуация не менялась уже полтора месяца.

— Продолжаем пить эти таблетки, — закрывая карточку, сказала врач. — Позовите следующего.

Когда я вышла из поликлиники, снова захотелось плакать. «Наверное, это гормоны, мой организм все еще не пришел в себя после родов, — подумала я. — И надо бы напомнить мужу о том, что нужна коляска». Анжелика весила около трех килограммов, однако все время носить ее на руках было достаточно тяжело. Своих денег у меня больше не было. С тех пор, как я вышла замуж, мне перестали платить пенсию за папу, и бабушка, которая во время обучения отправляла мне проценты с накоплений папы, тоже перестала переводить деньги, думая, что расходы за меня должен нести муж.

После первого посещения участкового педиатра мы уже побывали у генетика, невропатолога, аллерголога… И каждый врач старательно вписывал свой диагноз в карточку. Значение многих диагнозов я не понимала, спросить было не у кого, и я старалась не думать о них. Особенно о генетических. Что толку знать диагноз, если его нельзя изменить и повлиять на него? Верить в то, что есть что-то, не подвластное мне, я отказывалась. Нет, ДЦП не подтвердилось, но это не облегчало мою жизнь.

Во взглядах родителей мужа, его друзей, окружающих, читались пренебрежение, а иногда страх и недоумение. Соседи по очереди в поликлинике отводили глаза. А некоторые дети бессовестно пялились. Да, моя дочь отличалась от других детей — это был факт. Лоб был как будто стесан неловким скульптором на одну сторону. Правая сторона его значительно выступала. Языку будто было мало места во рту и он все время был высунут, левый глаз немного косил, и все же для меня она была самым красивым ребенком.

Родных в городе у меня не было. В семнадцать лет я приехала учиться в Новосибирск из крошечного сибирского города, который мечтала покинуть, сколько себя помню. Мне казалось, это так потрясающе — город, где много возможностей! Однако эти возможности были далеки от меня. Мужа я встретила на втором курсе института. В то время я не знала, как мне следует жить и что делать. Когда я училась в одиннадцатом классе, мои родители развелись. Развода попросила мама — она ушла к другому мужчине. Их двадцатилетняя семейная жизнь разрушилась очень быстро и очень болезненно для всей семьи, включая мою старшую сестру, которая к тому времени переехала к мужу. Так же, как и наша мама, она в восемнадцать лет уже родила дочь. Я никак не могла принять того, что мама оставила меня с папой, пробормотав что-то невнятное перед уходом. Обида на нее за этот поступок была настолько огромной, что я с мамой практически не общалась.

Оставаться после окончания школы с пьющим папой было по меньшей мере неразумно. И я активно узнавала, куда мне можно уехать и куда поступить. Училась я всегда хорошо и шансы поступить были неплохие. А тут и представилась счастливая возможность.

Мой одноклассник Петя был классическим хулиганом. Его воспитывала одна мама. Ирину Петровну в городе очень уважали. Ее знакомствам и связям мог позавидовать любой, однако, когда речь заходила о сыне, ей не раз приходилось краснеть. Петя пил, пробовал наркотики, вытаскивал и продавал из дома хрусталь и драгоценности. Ирина Петровна приняла единственно правильное решение — отправила сына учиться в другой город, оторвав его от связей и привычного окружения, которое на него очень плохо влияло. Одного его Ирина Петровна отправлять опасалась, поэтому предложила помощь в поступлении нескольким отличникам, среди которых оказалась и я. Легко сдав вступительные экзамены, собрав четыре сумки, которые с трудом можно было оторвать от земли, я взяла билеты в одну сторону и летом 1995 года вышла из поезда в Новосибирске. Меня поселили в общежитие нашего института. Так я стала студенткой экономического, престижного в то время, факультета.

Вместе со мной и Петькой приехали еще двое ребят. Катя, ученица из параллельного класса, стала моей соседкой, а Сашу поселили с Петькой в другое общежитие, которое относилось к их факультету. В конце октября Петя появился на пороге нашей комнаты. На губах у него светилась улыбка, в руках он держал черный пакет.

— Я поехал домой, — радостно сообщил он нам.

— Как домой? — удивилась я. — У нас же микросессия!

В нашем институте в то время внедряли новый формат и сессии раздробили пополам, назвав их микросессиями.

— Все, моя учеба закончилась. — Петя переминался с ноги на ногу и продолжал улыбаться. — Я взял билеты домой.

Пете быстро все надоело, грызть гранит науки не входило в его планы, поэтому он решил сбежать, зная, что и в этот раз мама решит проблему. Так планам Ирины Петровны не суждено было сбыться. Из нас четверых только ее сын вернулся домой. Петя закончил институт, но уже под присмотром мамы, бросил наркотики и даже женился на нашей близкой подруге.

Мои отношения с папой так и не наладились. Начав пить после развода, он уже не мог остановиться. А после моего отъезда из дома он запил сильнее и внезапно умер.

Потерять опору в восемнадцать лет тяжело. Тяжело осознавать, что с этого момента вся твоя жизнь будет зависеть только от тебя. И самое страшное, что я ощутила всем своим существом: у меня больше не было дома. Не осталось места, где меня ждут при любых сложностях, куда можно вернуться, если что-то пойдет не так, что бы со мной ни случилось. Бабушка с родным братом отца разделили расходы на мое проживание в Новосибирске. Через какое-то время я оформила пенсию по потере кормильца и начала учиться жить на эти крохи.

Вот в этом-то непростом состоянии меня и познакомили с будущим мужем. Кирилл был старше меня на пять лет, ездил на красивой серебристой «Волге» двойке, одевался в рубашки и отглаженные (мамой, как потом выяснилось) брюки, и выглядел вполне довольным и успешным. Наш роман нельзя было назвать большой любовью, но постепенно я привыкла к его ухаживаниям. Мы ездили за город на шашлыки, купались в Обском водохранилище. Он покупал мне подарки, и мы много времени проводили с его друзьями. Он не представлял меня родителям, оставался ночевать в общежитии, если приезжал, и всех это устраивало. Во всяком случае, меня. Катя, моя соседка по комнате, относилась к визитам Кирилла с пониманием, поэтому не было никаких вопросов.

А вскоре я почувствовала тошноту. Увидев две полоски на тесте, я приняла решение быстро и практически поставила Кирилла перед фактом: рожать я не буду. Возражений не было, а поэтому все было закончено быстро и без сложностей.

Через несколько месяцев ситуация повторилась. Испугавшись повторного положительного теста, я решила, что раз уж мы все равно вместе, значит, это судьба. Мы подали заявление в ЗАГС, регистрация была назначена на 24 апреля, Кирилл перевез меня к себе домой. Утром я уезжала на автобусе в институт, в обед шла в нашу с Катей комнату, из которой я не выписывалась, проводила день там, а вечером ехала домой, или Кирилл заезжал за мной.

Общежитие целиком принадлежало экономическому факультету. Десятиэтажное здание было сдано совсем недавно, однако строили его так долго, что многое успело уже выйти из строя или отвалиться. Лифт никогда не работал, как и половина туалетов. Плитка в коридорах блоков и туалетах тут и там зияла прорехами. И все же, общежитие заменило мне дом.

На втором курсе из трехместного номера, где с нами жила соседка из другого института, нас с Катей переселили в двухместный. Мы выстроили свой быт, испробовав разные варианты, научились распределять деньги, обязанности и время.

В тот год у меня появился еще один друг, помимо Кати, — Максим. Он был соседом нашего старосты. Смешной кудрявый парень приехал из маленького городка Иркутской области. Мы быстро подружились, много времени проводили вместе, слушали музыку, иногда гуляли. Он рассказывал о своих отношениях с Кирой, которая часто приходила к ним и была родной сестрой старосты. Мне нравилась их пара: Кира — темноволосая девушка с хорошими манерами, тонкими чертами лица и очень красивой улыбкой, и влюбленный в нее хулиганистый Макс. Они вызывали у меня улыбку и какую-то непонятную мечтательность. Кира училась на первом курсе гуманитарного института на факультете журналистики, а я втайне мечтала стать либо писателем, либо журналистом. Однажды я даже спросила у нее, есть ли возможность перевода из нашего института в ее. Настолько отличалось наше скучное техническое обучение от того, что изучали они. Кира принесла мне билеты для поступления, и я собиралась поговорить с папой о переводе на следующий год.

Со смертью папы мне пришлось попрощаться с этой идеей, поскольку получение даже одного образования было всегда под большим вопросом. Вдруг бабушка с дядей Андреем передумают платить за мое проживание — тогда на пенсию мне и вовсе не протянуть.

А на третьем курсе в нашем блоке поселилась Таня. Она приехала с берегов Байкала и впоследствии стала моей подругой на долгие годы.

После трех лет в общежитии переезд к родителям будущего мужа стал для меня стрессом. Несмотря на внешнее благополучие сына, жили они более чем скромно. Квартира была обставлена старой, давно вышедшей из моды советской мебелью. Комната, где нам предстояло жить, была заставлена предметами, которые, казалось, сами не понимали, как оказались вместе: изрядно вышарканный диван и два кресла, сервант, забитый пыльной стеклянной посудой, — похожий мои родители давно заменили современной стенкой. В углу стоял то ли стол, то ли тумба, заваленная старыми пожелтевшими журналами. Вид эта обстановка имела удручающий. Единственной радостью была ванна. Три года я была лишена этой радости, поэтому вечерами я сбегала туда от родителей и лежала в теплой воде, размышляя о своем будущем. Рисовалось оно мне нерадостным.

И вот после очередной ванны я проснулась в луже теплой крови. Скорая увезла меня в больницу, где я провела семь дней. Только потом я узнала, что при беременности на таких маленьких сроках лежать в горячей ванне было опасно. Я потеряла ребенка.

Из больницы я вернулась другим человеком. Я винила себя во всем произошедшем. А спустя неделю после выписки Кирилл утром сказал, что отвезет меня в институт.

— Собери, пожалуйста, все свои вещи, — не глядя на меня, произнес он.

— Зачем? — спросила я.

— Мы расстаемся. Ты снова переезжаешь в общагу.

Я пыталась узнать, почему он так решил, но Кирилл в ответ только молчал.

— А что со свадьбой?

— Свадьбы не будет, — отрезал он.

Спустя несколько месяцев от сестры Кирилла я узнала, что родители тогда поставили ультиматум: либо он съезжает из квартиры, либо рвет со мной. Расставание далось мне тяжело, но еще тяжелее было чувство вины за ту принятую ванну. Почему-то в этот раз проститься с кем-то живым во мне было невозможно тяжело. Как будто уже тогда я понимала, что это перевернет мою жизнь.

Сейчас я понимаю, что решение Кирилла жениться для его родителей было слишком поспешным, а учитывая мое положение, им и вовсе казалось, что я только и думала, как захомутать такого перспективного мужчину. Не удивительно, что они относились ко мне с открытой неприязнью и пренебрежением.

Прошла весна. Окончился учебный год. Мои ежедневные слезы сменились апатией. А потом каникулы и новый учебный год потихоньку вернули мне способность улыбаться.

Отношения с соседкой испортились. То ли мое настроение, застрявшее в череде потерь, то ли нежелание делиться болью отдалило нас друг от друга. Я продолжала ходить в институт, гуляла, с кем-то встречалась, но это уже была другая жизнь. Да и отъезд Максима повлиял на мое настроение: ему пришлось переехать внезапно, он не сообщил куда и не оставил никаких следов. Казалось, я потеряла единственного друга в общежитии.

Жизнь пошла обычным чередом, осень вступала в свои права и уже приближалась к тому моменту, когда в воздухе запахнет первыми морозами. Начинался четвертый курс. Я уже совсем не думала о Кирилле и все чаще проводила время в размышлениях о будущем. Кто-то из ребят собирался вернуться домой после окончания института, кто-то, уже пристроенный родителями, уезжал на север, на довольно приличную должность. У меня вариантов не было. К тому времени институт уже не предоставлял распределение.

Мы с Катей собирались ложиться спать, когда на пороге появился Кирилл. Вместе с ним в комнату проник запах алкоголя. Увидев Кирилла, я вздрогнула. С тех пор, как он отвез меня обратно, Кирилл ни разу не выходил на связь, мы не встречались у друзей, и я ничего о нем не слышала. И вот он стоит напротив и смотрит на меня. Катя, быстро сообразив, что нам нужно остаться одним, исчезла.

— Зачем ты здесь? — Я пыталась понять, что сейчас со мной происходит. Нет, я не рада была его видеть. Слишком много всего мне пришлось пережить после его поступка. Слишком много было вопросов, оставленных без ответов.

— Я не могу без тебя жить. — Он вдруг упал на колени и заплакал. — Прости меня, я пробовал забыть, и у меня ничего не получается. Моей жизни без тебя нет.

Его слезы оставили меня равнодушной. Я не чувствовала ни радости, ни ликования от того, что он все понял, ни жалости. В тот момент, там, в маленькой комнате общежития экономического факультета, я как будто выбирала свой путь.

Я часто думаю, что тогда определило мое решение остаться с ним? Почему я не отправила его самого справляться со своим горем? Отдавала ли я себе отчет, что это не была любовь? Что я не простила его поступок и не смогу относиться к нему с прежним уважением и теплом, что его родители меня никогда не примут. Что заставляет нас делать выбор, который внутри отзывается болью? Слабость? Трусость? Или страх сделать неправильный шаг? Как будто где-то глубоко внутри твоя душа говорит: «Нет, иди дальше, не нужно», ты киваешь, соглашаясь с ней, и делаешь ровно наоборот.

Уже к пятому курсу я снова забеременела, но отказалась переезжать к родителям Кирилла. Его бабушка по маминой линии была единственной, кто относился ко мне с теплотой. Она не любила зятя — отца Кирилла — и понимала, что жить с ним под одной крышей не пожелает никому. Ради того, чтобы мы могли жить отдельно, она продала небольшую однокомнатную квартирку, которая была у нее в собственности, а деньги разделила между внуком и своим сыном. Сама она переехала к родителям Кирилла. Кирилл распорядился бабушкиными деньгами грамотно. На квартиру, даже однокомнатную, этих денег не хватало, поэтому он нашел маленький дом, расположенный недалеко от родителей. Дом требовал серьезного ремонта. Все формальности были улажены, сделка оформлена, и на пятом месяце моей беременности, он сделал мне предложение. Беременность развивалась хорошо, анализы были в норме, и откладывать свадьбу дальше было некуда.

Свадьба прошла в кругу его родственников. С моей стороны была только Танька, которую я пригласила в качестве свидетеля. Возлагая цветы к Вечному огню, я вдруг подумала, что возлагаю их к своей жизни. После свадьбы до родов оставалось всего три месяца. Ремонт в доме не был закончен, и Кирилл уговорил меня пожить у родителей. Всего несколько месяцев, пока я не рожу.

Когда дочери исполнилось две недели, мы переехали. В доме еще не было бани, не было горячей воды. Воду приходилось выносить ведрами, а мыться мы ходили к родителям, однако все это меня не пугало. Страшнее было бы оставаться с родителями мужа под одной крышей. Глупо было надеяться, что их отношение ко мне поменяется, особенно учитывая, что родила я нездорового ребенка. Их неприязнь я чувствовала почти физически, в каждом слове, обращенном ко мне, в каждом поступке. Однако они любили сына, и его решение им приходилось принимать. Я думаю, наш брак был испытанием для всех.

Глава 4. Ноябрь 2020

После первого погружения в образы любопытство росло. Я с нетерпением ждала следующего раза. А вдруг музыка действительно рисовала образы и в этот раз все повторится? С Галиной мы договорились, что практику будем проводить по вечерам через день десять раз.

Как и в прошлый раз, я зажгла свечу, включила музыку. Анжелика уже спала, ее тяжелое дыхание было слышно сквозь наушники. Иногда она причмокивала губами, ее сон всегда был тревожный. В свои двадцать лет она была ростом с девятилетку и такой же комплекции. Она не выглядела, как карлик, нет, казалось, просто растет в два раза медленнее своих сверстников. «Может, ее организм рассчитан на сто двадцать лет», — часто то ли в шутку, то ли всерьез говорила я врачам. Тем более последний снимок кисти определил, что развитие продолжается.

С первыми нотами я поняла, что картина меняется. Я почувствовала подол длинной юбки, которая путалась под босыми ногами. Огромные валуны спускались вниз, тропинка между ними была влажной. Огибая валуны, я ощущала под ногами приятно охлаждающую мокрую траву. Тишина прерывалась громким ржанием коней, будто они пытались вырваться.

Тропинка вела вниз. Валуны доставали мне почти до колен. Я ступала осторожно, боясь поскользнуться и опасаясь увидеть что-то, что напугает меня. Ни вправо, ни влево ничего не было видно из-за утреннего тумана. Он был такой плотный, что его можно было ощутить физически, как будто касаясь рукой, можно взять кусочек, как сладкую вату. Подол длинной юбки намок от росы и ноги начали запутываться. Я приподняла юбку, чтоб она не мешала идти.

И вдруг я посмотрела вниз и увидела, что везде, куда хватало глаз, горели дома. Тут и там лошади с диким ржанием пытались сорваться с привязи и порвать хомуты. Повсюду валялись трупы деревенских жителей — наших соседей. Между домами скакали всадники, они были вооружены мечами и кинжалами. Они врывались в каждый дом, проверяя, не осталось ли там живых. И где-то там, среди этих тел — я это чувствовала всем своим существом — лежала с перерезанным горлом и истекала кровью моя младшая сестра Троя. Наши родители давно умерли, я заменяла ей и маму, и папу. Рано утром я ушла собирать лекарственные травы. Их нужно собирать именно на рассвете, пока не легла первая роса. Мне не хотелось будить младшую сестру: пусть поспит подольше. Да и задерживаться я не собиралась — перед рассветом есть всего час на сбор ромашки да мать-и-мачехи, когда травка набирается самой своей лекарственной силой. На деньги с продажи этих трав мы и жили. Кто приходил за отваром от кашля, кто от лихорадки.

Откуда-то из глубины поднимались рыдания. Ужас происходящего заполнял каждую клеточку моего молодого, хрупкого тела. Страх, вина, растерянность, боль! Часть меня рвалась сбежать вниз и погибнуть вместе с сестрой, однако невидимая сила толкала меня вверх, на гору, подальше от горящей деревни.

Я очнулась, сидя далеко на горе, рыдая навзрыд.

— Я должна была ее спасти! Мне нельзя было оставлять Трою одну! Я должна была погибнуть вместе с ней!

Боль была невыносимой. Рядом с собой я вдруг ощутила чье-то присутствие. Я узнала эту женщину. Как и тогда, когда я увидела ее в первый раз, она была одета в простую широкую длинную юбку, плотный коричневый замшевый корсет подчеркивал ее тонкую талию. Глубокие глаза светились необыкновенной теплотой и добротой. Казалось, что она излучает всю материнскую любовь, на какую только может быть способна женщина. Она что-то мягко говорила мне, но сквозь рыдания я почти не слышала ее слов.

— Ты ничего не могла сделать. Так должно было произойти. Прости себя, здесь нет твоей вины. Нужно жить дальше. Я всегда рядом.

Музыка закончилась, и я поняла, что сижу на полу в детской комнате. Мое тело сотрясалось от рыданий, боль была настолько сильная, словно я и правда только что потеряла близкого человека. Я еще долго не могла остановить слезы, перед глазами стоял образ маленькой девочки с перерезанным горлом. «Это только фантазия», — говорила я себе. Дочь лежит рядом, она жива, все хорошо. Я сознательно возвращала себя в реальность, осматривая комнату, концентрировала взгляд на стене, где рядами висели картины, нарисованные Анжеликой. Картины были забавные, на некоторых были изображены животные, на некоторых цветы. Анжелика ходила заниматься рисованием каждую неделю, и неизменно приносила с собой сверток листа А4. Мне нравилось, что она занята. Особого таланта, конечно, не было, но самым важным было общение, которого ей так не хватало. После окончания колледжа она мало виделась с ребятами.

Придя в себя, я умылась и легла.

— Что случилось, ты плакала? — спросил муж, притягивая меня к себе посильнее. Он успел уснуть, но мое появление разбудило его.

— Да, я ее уже теряла, она умерла маленькая, — ответила я, снова всхлипывая.

— Кто? — Муж снова засыпал, и мне не хотелось рассказывать ему все, что сейчас пришлось пережить.

— Спи, все хорошо, — ответила я, — расскажу потом.

Но уснула я не сразу. Что вообще происходит? Я четко понимала, что все эти двадцать лет я действительно испытывала вину перед Анжеликой, и очевидного объяснения этой вине не было. Я делала все возможное и даже невозможное. Однако в глубине души мне всегда казалось, что делаю я недостаточно. «Недостаточно» было главным словом, которым я обвиняла себя. С ролью спасателя я тоже прекрасно справлялась. Мне много лет хотелось найти способ все исцелить, исправить, отремонтировать. Почти десять лет я не могла принять факт, что нет никакой таблетки, средства, метода или способа изменить ситуацию. Что Анжелике не стать обычной, здоровой девушкой. Но любая борьба заканчивается, и приходит осознание, что все, что ты можешь сделать, — это принять.

Глава 5. Три пары глаз

Походы по врачам не приносили никаких результатов. К пятому месяцу я отчетливо понимала, что каждый врач каким-то образом пытается снять с себя ответственность. Диагноз в карточку вносился со знаком вопроса. И выдавалось направление к другому врачу, а иногда и к двум. Но даже если отправлять было уже не к кому, то нас отправляли в областную поликлинику. В конце концов я поняла, что эта ходьба бесконечна, она отнимает много сил, времени и не приносит никакого результата, кроме моих слез и страха. Я стала искать альтернативы.

Курс массажа помог укрепить шею и ножки, Анжелика начала немного ползать и сидеть. Дерматит все так же оставался проблемой, я обрабатывала спину мазью, давала таблетки, но ситуация не улучшалась. Случилось еще одно событие, которое я тяжело переживала: умерла бабушка Кирилла. Мы не успели стать друг другу близкими, однако она была единственным человеком, который не смотрел на меня как на прокаженную. Она жила совсем недалеко и приходила ко мне каждый день. Помогала готовить, гладила спинку Анжелики, что-то нежно приговаривая. Она умерла на следующий день после моего дня рождения. Я ждала ее, и лишь к вечеру узнала, что она шла поздравить меня и упала, ее увезли в больницу, откуда она уже не вернулась.

Даже муж не был на моей стороне. Сейчас я понимаю, что ему тяжело было принять факт, что его дочь отличается от других детей. Он справлялся с этой болью алкоголем. Часто не приходил домой, попадал в вытрезвитель, ночевал у друзей. Пьяный он становился агрессивным, говорил много обидного, грозился купить мне билет домой в один конец, обвинял меня во всем и бил посуду.

У Кирилла было два близких школьных друга. Андрей, высокий симпатичный парень, много курил и матерился, был всегда на подъеме, постоянно шутил. И Александр, благодаря которому мы с мужем познакомились. Саша единственный из их компании получил высшее образование. Жил Саша дома, а вот его девушка Лера как раз жила напротив комнаты Максима в нашем общежитии. Эту парочку знали все. Саша был худой, нескладный, с тонкими чертами лица, непослушными волосами и ростом выше двух метров. А еще он все время улыбался. Ноги его напоминали ходули — такие они были длинные. Лера не доставала ему даже до плеча. Она была полной противоположностью Сашки: пухлая, с короткими ножками. У нее был крупный нос на столь же крупном лице с яркими чертами. Саша много говорил, любил шумные компании, общался со всеми и каждым. Лера же предпочитала молчать, была строга и хозяйственна. В общежитии перед праздниками она организовывала нас лепить бесконечную вереницу пельменей, напоминая, что после праздника никому не хочется готовить, а есть хочется всем.

Как-то разом все потихоньку сыграли свадьбы и почти в одно время у нас появились дети. Через месяц после рождения Анжелики у Сашки родилась дочь Настя. А еще через несколько месяцев у Андрея появился сын. Он радостно подтрунивал над друзьями, называл их бракоделами и был несказанно горд за своего наследника. Они с женой снимали небольшую однокомнатную квартиру. Однажды, когда мы собрались там, чтобы отметить день рождения Андрея, я пошла на кухню за водой и услышала разговор:

— Если бы я родила Андрею такого ребенка, — это говорила жена Андрея Марина, — он бы от меня ушел.

Она осеклась, увидев меня, и понимая, что ее последнюю фразу я прекрасно слышала.

— Ты так считаешь? — спросила я.

Я не любила Марину. Она была настойчива, не симпатична, категорична и высокого мнения о себе. При разговоре она близко наклонялась к человеку, настолько, что можно было почувствовать запах изо рта, и меня это ужасно раздражало, поэтому я старалась пореже вступать с ней в разговор.

— А я считаю, — продолжала я, ощущая комок в горле, — что мужчина, который способен бросить жену с больным ребенком, вообще не стоит того, чтобы с ним жить.

На этой фразе я развернулась и вышла, чувствуя подступающие слезы и желание поскорее убраться отсюда.

Спустя четыре с половиной года Андрей с Мариной развелись. Оказывается, уйти можно и от здорового ребенка. Марина долго вела войну за алименты, звонила его друзьям, рассказывая, каким подонком оказался Андрей, отмечала в отрывном календаре те редкие дни, которые Андрей проводил с сыном… В конце концов с Мариной перестал общаться и сам Андрей, и его друзья.

Саши не стало, едва Насте исполнилось три. Из-за деформации грудной клетки сердце Сашки там не помещалось и перестало расти. И однажды оно остановилось. Саша был в командировке. Для Леры это стало сильным ударом, она так до конца и не смогла оправиться.

***

Заканчивая кормить Анжелу, я услышала, что пришли родители. Они о чем-то переговаривались.

— Нам нужно серьезно поговорить, — сказала свекровь, как только я вошла на кухню и поздоровалась с ними.

Три пары глаз были направлены на меня. Мне стало очень некомфортно и захотелось спрятаться. Свекровь, грузная женщина с тяжелыми чертами лица, тройным подбородком, любила своего сына всепоглощающей любовью. На ее бледном болезненном лице с мешками под глазами читалось презрение. Жидкие седые волосы были всегда стянуты резинкой в тонкий хвост. Свекр — худощавый маленький мужик с прической «внутренний займ», когда лысину прикрывает длинная прядь, отрощенная с одной стороны. Он был тираном и его ненависть ко мне читалась во взгляде. Глаза у него были разного цвета: правый — карий, левый — цвета мутного зеленого бутылочного стекла. При взгляде на него всегда хотелось отвести глаза. У нас уже была с ним стычка при покупке коляски, когда муж попросил отца съездить со мной, и мы впервые оказались вдвоем. На обратном пути, так и не купив коляску, которую я нашла по объявлению, он не смог смолчать и высказал мне свое отношение. Орал он на меня, не выбирая выражения, обвинял и за испорченную жизнь сына, и за больного ребенка, и за то, что я вишу на шее у всей их семьи. Выбежав тогда из машины, я все-таки пожаловалась мужу на поведение свекра. Однако Кирилл сделал вид, что я восприняла его речь неправильно. Он де просто мне сказал, что коляску можно было бы найти и подешевле. В тот момент я поняла, что не найду поддержки ни у кого.

— Кирюша нам сказал, что пришли анализы молока, — продолжала свекровь, муж опустил глаза, — и там нашли стафилококк.

Я не видела смысла отвечать, а лишь ждала, что они задумали.

— Мы считаем, что ты должна перестать кормить грудью! — выплеснула свекровь.

— Врач сказал, — возразила я, — что стафилококк лучше лечить через меня. Я буду принимать лекарства, и Анжелика будет получать их.

— А мы считаем, — перебила меня свекровь, — что кормить ребенка стафилококковым молоком неприемлемо.

Я почувствовала, что готова упасть от усталости. Сил не было совсем. Они представлялись мне каким-то дьявольским семейством, данным мне, чтобы отработать плохую карму. В чем она плохая и чем я так могла разозлить Бога, я не понимала, однако в тот момент я была уверена, что как только я ее отработаю, мои дороги с этой семьей разойдутся. Я не увижу их больше никогда. Я представила себе на секунду, как мне больше не придется их кормить, отмечать с ними свои дни рождения, как вся эта троица исчезнет, и я не буду даже воспоминаниями касаться их персон.

На следующий день я покормила Анжелу грудью последний раз, мы закупили антиаллергенное питание, и я перевязала грудь.

Глава 6. Нам пора

Муж пришел домой раньше обычного. С тех пор, как мы переехали в дом, стройка не прекращалась. Сначала привели в порядок те помещения, которые были. Из кухни выдворили огромную печь, которая занимала треть всего пространства. На ее место встала электрическая плита. Деревянный кухонный буфет с плохо закрывающимися дверками я оставила. Искусно вырезанные узоры радовали глаза, к тому же буфет напоминал мне о бабушкином доме. Да и ставить вместо него было нечего. По сторонам небольшой кухни располагались две двери. Одна вела в совсем крохотную детскую. Там уместились лишь диван и кроватка Анжелики. Кроватку мы купили с рук. К ее ножкам были прикручены деревянные полозья — изогнутые доски, на которых кроватка могла покачиваться. Лежа на диване, я легко дотягивалась рукой до кроватки, слегка раскачивала ее и напевала песни, чтобы дочь лучше засыпала. Другая дверь вела в нашу комнату. Диван, привезенный из дома родителей, их же сервант и кухонный стол, который служил мне еще и как пеленальный, — вот и все убранство. Со временем к дому пристроили баню, куда поставили стиральную машину. А позже из холодной прихожей соорудили еще одну комнатушку. Раньше там стояла печь, которая отапливала весь дом. Первые полгода мы ее топили, но 31 декабря, в первый Новый год после нашего новоселья, мы, отдав все сбережения, подключили отопление.

— Ты знаешь, мне сегодня Димка рассказал, что они вылечили дочь от аллергии при помощи гомеопатии, — ставя чайник на плиту, сказал Кирилл.

Димка работал вместе с мужем. Несмотря на свой возраст — он был младше моего мужа — пил он основательно. Были у Димки жена и дочь двенадцати лет. Ни с Димкой, ни с его женой я не встречалась. Однако слышала о его пьянстве довольно часто.

— Он дал мне телефон поликлиники. Я даже не знал, что есть целый центр гомеопатов. И там же аптека. Говорит, буквально через несколько недель на руках прошла вся аллергия. Прием стоит дорого, — задумчиво продолжал муж, — но сами лекарства очень дешевые. Давай попробуем?

Про гомеопатию я слышала давно. Еще со времен увлечения романами Анны и Сержа Голон о приключениях Анжелики я помнила об эффективности лечения подобного подобным.

— Давай. Я запишусь?

Телефона у нас не было. Чтобы позвонить и записаться, нужно было идти к родителям.

— Я завтра позвоню с работы, — ответил муж.

Прием врача гомеопата и правда стоил неприлично дорого. Жили мы на одну зарплату мужа, деньги уходили главным образом на банки с питанием для Анжелики, на стройку и на лекарства. Просить деньги на себя я не могла, и поэтому была благодарна, что муж согласился заплатить эту сумму. Ни сама гомеопатическая поликлиника, ни регистратура, ни врачи ее почти не отличались от остальных поликлиник, разве что обращение было теплее и в коридорах заметно чище.

Врач, стройная молодая женщина лет сорока, приятной внешности, внимательно выслушала мою историю о дерматите.

— Сколько Анжелике полных месяцев? — спросила она.

— Шесть.

— Хорошо, раздевайте ребенка. — Она указала мне на столик, стоящий напротив письменного стола.

Внимательно осматривая Анжелу со всех сторон, врач, которую звали Анна Григорьевна, почему-то раз за разом возвращалась к ножкам, двумя руками она разводила колени в стороны и хмурилась.

— Вы были у ортопеда? — спросила она, в очередной раз повторив манипуляцию с ногами.

— Нет, нас никто не отправлял, — дрогнувшим голосом ответила я, не понимая, к чему она ведет.

— Странно, что за полгода на это никто не обратил внимания, — серьезно заметила она. — У вас вывих бедер. Вам нужно обратиться к ортопеду.

Внутри меня все сжалось и похолодело. Что такое вывих бедер, я не понимала, но еще меньше я понимала, как дочь могла их вывихнуть, если она не ходит, нигде не стукалась, и я ее не роняла.

Анна Григорьевна разрешила одеть Анжелику и вернулась за стол. Посмотрела на меня и, видимо, увидев в глазах страх, спокойно объяснила значение своих слов:

— Врожденный вывих. Для начала нужно сделать рентген бедер и тогда будет понятно. На бедре есть головка, она не развивается должным образом. При разведении слышно щелчок. Если снимок подтвердит вывих, вам вправят суставы и их зафиксируют. Будете ходить в шинах. Это специальные приспособления, удерживающие сустав на месте, по принципу гипса, чтобы он развивался правильно. — В ее глазах светилось тепло, а я чувствовала, как слезы снова подступают. — С аллергией все проще, — продолжала она, — я выпишу лекарства, купите их в аптеке внизу. Давать будете по схеме, я сейчас вам все распишу подробно. Лекарства сладкие, некоторые нужно будет разводить. Через месяц покажетесь снова.

Аллергия и правда прошла меньше чем за месяц. Постепенно корочки стали пропадать, новые не появлялись и спина покрылась здоровой розовой кожей, словно и не было на ней ничего. С тех пор никогда больше Анжелика не страдала аллергией. Даже в том возрасте, когда дети объедаются конфетами или мандаринами. Ни разу я и не вспоминала больше об этом заболевании.

Однако подозрения Анны Григорьевны полностью подтвердились. После осмотра и снимка нас срочно положили в больницу. Медсестра шустро установила на обычную панцирную больничную кровать приспособление, которое напоминало что-то из средневековых пыточных. Голова и спина Анжелики лежали поперек кровати, а обе ноги за щиколотки были подвешены наверх. В таком положении она должна была находиться три недели. После этого под общим наркозом тазобедренные суставы вправят и наложат гипс, чтобы удерживать их в одном положении. Каждые три месяца старый гипс будут удалять, накладывать новый, и так три раза, то есть девять месяцев.

Услышав все это от высокого молодого врача, я обомлела. Казалось, что улыбка уже никогда не появится на моем лице. Я с ужасом смотрела на эту конструкцию на кровати и не понимала совершенно, как в таком положении можно пролежать три недели. Ко всему прочему, кроватей для родителей не предполагалось, то есть мне нужно было укладываться как-то на краешке узкой больничной койки в палате, которую мы делили на шестерых детей и матерей. «Что, что я такого сделала, из-за чего мне все это приходится проживать? За что Анжелике приходится проходить через такие испытания?» Нет, злости я не испытывала. Только дикую пульсирующую боль.

***

Анжелика спала, несмотря на шум и плач детей в палате, а я не могла ни улечься, ни закрыться от всего, что происходило вокруг. Я вышла в длинный темный коридор. Справа и слева были десятки дверей в палаты. Где-то посередине располагался общий холл с продавленным диваном, креслами и телевизором. Туда-то я и собиралась. По телевизору что-то шло, но я не могла сосредоточиться на экране. Было уже поздно и большинство детей и мам спали. Прошаркал мимо мальчишка лет восьми. Он неудачно спрыгнул с гаража — перелом ноги со смещением. Его привезли вчера и он громко плакал на весь коридор. А сегодня уже бегал под громкие замечания родителей и медсестры.

— Ты чего не спишь? — Медсестра Аня плюхнулась рядом со мной на диван.

Это была совсем молодая женщина. Днем она кричала на детей и мам, а рано утром шваброй разгоняла тапочки под кроватями. Ее сторонились и дети, и взрослые. Мне отчего-то было очень жаль Аньку, и потому я одна вступала с ней в диалог.

— Да как же тут можно уснуть? Дети орут, улечься на краю не получается, — устало ответила я. — Ань, почему ты тут работаешь? — спросила я. — Ведь тебе тут совсем не нравится.

— А где же мне еще работать? — выдохнула Анька. — На институт ума не хватило и денег, вот и отучилась на медсестру. А тут что? Плотят копейки — убирай тут за всеми! А ты посмотри, — продолжала Анька, — сходи завтра в палату отказников, от них родители отказались, а я тут за копейки должна за ними говно убирать. А эти дурни, — она кивнула в сторону палат с мальчишками, — прыгают не пойми откуда, потом ходят ноют. Родители за ними не смотрят, голову бы себе свернули напрочь, — бросила она.

— Ань, ну еще же не поздно пойти учиться, можно же сменить профессию. Сколько тебе лет? — продолжала я.

— Тридцать пять. Ты чего? — Анька аж повернулась ко мне, — Куда я пойду?! На какие шиши? Ладно, некогда мне с тобой тут сидеть, у меня еще дел полно. Спать иди, нечего тут рассиживать.

Анька вскочила с дивана и побежала по коридору.

«Какой-то сюрреализм», — подумала я. Все происходящее плохо укладывалось в голове. Словно я попала в такую вселенную, где все всегда идет по плохому сценарию и выхода из этого сценария не видно.

«Почему я?» — я снова задала себе этот вопрос. Я не пила алкоголь, и уж тем более во время беременности. Я курила, но бросила, как только увидела две полоски на тесте. Неужели курение так могло повлиять? Какая ерунда! У алкоголиков и наркоманов рождаются здоровые дети. У моего школьного друга оба родителя были такими злостными алкоголиками, что он, наверное, ни разу их не видел трезвыми.

Перед моими глазами ясно предстала картина из детства: в сенях, около печки, на железном ведре, перевернутом кверху дном, сидела незнакомая женщина с огромным животом. Ее пожелтевшие от никотина пальцы сжимали папиросу. Громкий смех прерывался хриплым кашлем.

У моей мамы была младшая сестра Ольга. Я ее очень любила. Жила она с мужем и сыном в бабушкином доме. Перекошенная деревянная избушка, рассчитанная на двоих хозяев, стояла внизу холма. «Под горой» — коротко назывался этот район. Первый этаж, который принадлежал маминой семье, со временем почти полностью погрузился в землю. Окна лишь на треть пропускали через себя свет. Три комнаты, холодная кухня и прихожая. Вот и весь дом. Уровень пола был такой разный, что в темноте нужно было аккуратно ступать, чтобы не споткнуться о порог и не разбить себе лоб.

На втором этаже жила пожилая пара: муж с женой и их старая собака дворняжка. Вся шерсть этой дворняжки была седая и, казалось, живым оставался лишь ее умный взгляд, встречающий и провожающий каждого, кто заходил во двор.

Пока была жива бабушка, я приезжала туда только с мамой. Бабушка чем-то болела и постоянно лежала на высокой кровати с перьевым матрасом. Каждый приезд мама пересаживала высохшее бабушкино тело с кровати на кресло и выносила перину на улицу, чтобы ее взбить. Мама что-то ласково рассказывала бабушке, а мне маленькой было неприятно и непонятно, почему мы должны проводить здесь столько времени. Иногда нам приходилось оставаться ночевать, чтобы не оставлять бабушку одну. Чем болела бабушка, я не знала, да мне было и неинтересно.

Потом у Ольги подрос сын и мы с ним играли во дворе. Но больше мне нравилось просто быть с Ольгой. Она обладала каким-то невероятным умением проживать эту жизнь со смехом. Ни от кого больше я не слышала столь литературного мата. Даже обычный поход в магазин в ее рассказе звучал как самая смешная история на свете. Худая, маленькая, с хрупкими руками и огромной копной вьющихся каштановых волос. Ольга была невероятно живой. Несмотря на все невзгоды, выпавшие на ее долю, я ни разу не видела, чтобы Ольга плакала. Она не жаловалась на отсутствие денег, чем отличалась от моей мамы. Ее легкий характер и наша небольшая разница в возрасте делали ее самой близкой из всей маминой семьи.

Меня называли «Жихаркой», сравнивая с героиней сказки, за мою хрупкость и небольшой вес. «Мы из породы гончих», — говорила мне Ольга, подмигивая карими глазами.

После смерти бабушки Ольга продолжала жить в доме. Дальнюю, плохо отапливаемую комнату часто занимали студенты, приехавшие с Крайнего Севера на сессию. На вырученные деньги да зарплату мужа, который постоянно отсутствовал по причине командировок, семья держалась на плаву.

— Оль, а кто это? — спросила я, когда неизвестная курящая женщина пошла спать в дальнюю комнату, а мы укладывались спать в комнате, где когда-то лежала бабушка.

— Это наша тетка с Севера, — ответила Ольга, расстилая мне простыню на диване.

— А что у нее с животом?

Ольга звонко расхохоталась, и я поняла, что спросила какую-то ерунду.

— Она ждет ребенка, — ответила Ольга.

— Так ведь нельзя же курить! — выпучила я глаза, не понимая, как можно курить, когда ты ждешь ребенка.

— Она еще и пьет, — продолжая улыбаться, ответила Ольга. — Все, давай спать, много будешь знать, скоро состаришься.

Ольга умерла вслед за папой. У нее были больные почки и рожать второго ей запретили. Она не послушалась и родила дочь. Состояние ее ухудшалось. Перед отъездом в институт я видела, как ее худые ноги становятся похожи на большие бревна.

— Оля, тебе больно? — спрашивала я, видя, как к вечеру она все больше сидела.

— Нет, не переживай! Зато смотри, как смешно, — и Ольга нажимала пальцем в ногу. На этом месте еще долго оставалась вмятина. Мне почему-то не было смешно.

Мне не сказали о ее смерти. То ли боялись за мое состояние, то ли не захотели тратить деньги еще и мне на дорогу. Узнала я уже потом, когда приехала на каникулы. Удивительно устроена наша память: сейчас, сидя на диване в больнице, я могла как будто дотянуться рукой до тех воспоминаний.

Отчаянно хотелось плакать, но память об Ольге будто дала мне сил. Я вернулась в палату. Анжелика тихонько сопела, на ее губах играла улыбка. Я гладила ее мягкие пушистые волосы. «Мы со всем справимся», — уже без слез подумала я, свернулась клубочком на краешке кровати и уснула тревожным сном.

***

Из больницы нас выписали ровно через двадцать один день. Согнутые в коленках и разведенные в стороны ножки фиксировал гипс, который начинался от пояса и доходил до щиколоток. Лишь небольшой вырез для памперса и немного пространства у пояса. Весил этот гипс больше, чем Анжелика. От бессонных ночей, плохой еды и стресса я потеряла ощущение времени. Вернувшись домой, я не испытала радости, лишь слабое облегчение, что теперь я могу спать, вытянувшись в полный рост.

Анжелика быстро освоилась с новым положением, начала ловко ползать на руках, подтягивая то одну, то другую сторону гипса. Несмотря на все мои ухищрения, за три месяца гипс из белого превращался в почти черный, запах имел отвратительный, потому что полноценно искупать дочь не представлялось никакой возможности. Вскоре Анжелика научилась раскачивать кроватку самостоятельно, упираясь ступней в стену. Легко скользя по линолеуму, кровать выезжала на середину комнаты, и из-за занавески, которая у нас была вместо двери, выглядывало счастливое лицо дочери.

Днем я укачивала Анжелику и быстро бежала на остановку, где стоял хлебный киоск. Продавщица приветливо улыбалась мне, как старой знакомой. Иногда, если покупателей было мало, мы перекидывались несколькими фразами. Приходя домой, я неизменно ставила чайник на плиту и доставала из пакета наисвежайшее пирожное медовик. Это была моя маленькая тайна, то, о чем не знал никто. Такой торт я любила есть у жены папиного брата, который вместе с бабушкой помог мне закончить институт.

А спустя несколько месяцев Таня привезла мне письмо. Она поступила в институт на два года позже нас и жила в нашем блоке. Поэтому, увидев письмо, адресованное мне, решила приехать его передать. Мы мало общались с Таней в пору моей учебы. Сейчас я была рада видеть ее. Худая, угловатая блондинка — всем видом она как будто отрицала свою принадлежность к женскому полу. Глаза ее были необыкновенного ультрамаринового цвета. Одевалась Таня всегда в брюки или джинсы, коротко стриглась. Много курила и, выпивая, не давала спуску в споре никому. Я часто удивлялась, как с такой подростковой заносчивостью она еще не попала ни в какую неприятность.

Сердце радостно подпрыгнуло, когда я взяла в руки письмо. На конверте, в строчке «от кого», я увидела написанное старательным почерком имя: Булгаков Максим. Обратный адрес я запомнила на всю свою жизнь.

Напоив Таню чаем и проводив ее, я торопливо открыла письмо. Оно было довольно толстым. Максим объяснял, почему уехал, не попрощавшись: у папы были какие-то неприятности, и они вынуждены были скрыться всей семьей. Но сейчас у него все хорошо, он учится в Санкт-Петербурге, встречается с девушкой Леной, потому что с Кирой у него не сложилось. В этом письме было столько жизни. Казалось, что мне навсегда закрыт доступ ко всему, чем было наполнено это письмо: свободе, молодости, радости.

Максим, наверное, даже не представлял, сколько значили для меня его письма. Своими шутками и анекдотами, приключениями и рассказами о летних каникулах он на миг выдернул меня из той боли, с которой мне приходилось жить. Он напомнил мне обо мне самой, оставленной в такой, кажется, далекой институтской жизни. О том, что ту меня кто-то любит, продолжает ценить и делиться со мной. И я ответила. Писала, что и у меня все хорошо, дочь растет, с Кириллом все нормально. Я не позволяла черной разрушительной силе настоящего испортить то светлое, что сочилось через письмо ко мне.

Через девять месяцев гипс с Анжелики сняли и заменили на шину. Перекладина с двумя держателями не позволяла ребенку сводить ноги. Само приспособление стоило дорого, но главное, что его нужно было где-то заказывать и ждать. Поэтому Кирилл с отцом сделали это устройство сами. Врач одобрительно кивнул, увидев их изобретение.

К тому моменту, казалось, уже все смирились с положением дел. Кирилл стал меньше пить, ссоры случались реже. Да и в потоке переживаний за дочь я перестала реагировать на ядовитые замечания родителей. Я начала усиленно заниматься с Анжеликой. Вырезала из цветной бумаги кружки и квадраты, учила ее различать цвета и формы. Я покупала развивающие наборы, много читала, ставила Моцарта и Баха. Стали появляться первые звуки, однако до речи было еще очень далеко.

Анжелике было около полутора лет, когда я попросила у мужа билеты на поезд в родной город. Мне захотелось увидеть сестру и маму. К моему удивлению, он дал свое согласие и деньги. Поездка получилась не из легких. Анжела весила уже достаточно много, однако шины на ногах не позволяли ей вставать, приходилось все время носить дочь на руках. Но тяжелее оказались взгляды моих друзей, знакомых и родственников. В них читались недоумение, страх, сочувствие, жалость. Никто не произносил ни звука.

Я приехала к бабушке. Папина мама всегда была женщиной серьезной. Мы, внуки, глядя на пожелтевшие от времени фотографии, шутили, что бабушка с юности была бабушкой. Со снимков на нас смотрели все те же серьезные глаза, что и сейчас. Казалось, даже платок, прикрывающий сейчас уже совсем седую косу, оставался прежним. Я никогда не видела бабушку смеющейся. Она неистово верила в Бога и тайком от моего папы, в то время деятельного активиста, имеющего партбилет, покрестила меня в старой церкви, наказав скрывать от папы простой алюминиевый крестик на белой нити.

Анжела улыбалась, увлеченно помогая бабушке кидать семена в деревянную коробку. Скоро начнется дачная пора, которая будет кормить потом три семьи. И несмотря на то, что семьи поредели, внуки разъехались, есть варенье и соленья стало некому, бабушка продолжала заниматься рассадой.

— Отдай ее в детский дом, — вдруг сказала бабушка, глядя на меня так обыденно, будто предлагала чаю. — Ты еще молодая, тебе всего двадцать два, родишь здорового ребенка. Она тебе всю жизнь сломает. Она же умственно отсталая, — слова казались безжалостными. Словно остро отточенные стрелы каждое впивалось и приносило боль. В этот момент я ощутила, будто меня предали.

— А ее куда? — кивнула я на увлеченную семенами дочь, — на помойку?

Я не смогла смотреть на бабушку. В этот момент она из родного и близкого человека превратилась в ту вереницу врачей, которые мне не раз предлагали сделать это. Разговаривать больше я ни о чем не хотела.

— Нам пора, — сказала я, — быстро одевая Анжелику.

Потом, когда мы уже вернулись в Новосибирск, я написала бабушке очень длинное письмо, в котором благодарила за все, что она для меня сделала. За то, что научила шить и вышивать, и кажется, даже готовить научила она. Я благодарила за те деньги и возможность доучиться и получить высшее образование. Я не написала только одного: что не могла простить ей этих слов.

В поезде на обратном пути я поняла, что на моей стороне нет совсем ни одного человека. Ни одного. Есть только я и Анжелика. Благодаря этой поездке я осознала, насколько все плохо. Особенно, увидев на весах отметку «39» — за полтора года я похудела на девять килограмм. Эта цифра напугала меня, и я решила взяться за питание, раз уж кормить грудью больше не было необходимости. И второе, что я решила точно: я обязательно разведусь с мужем. Я никогда больше не дам в обиду себя и свою дочь.

Глава 7. У Бога на руках

— Попей-ка с нами чайку, — предложила Варвара Андреевна, когда я пришла забрать Анжелику, — я как раз чай заварила травяной.

Варвара Андреевна и Фекла Степановна жили по соседству с нами. Познакомились мы на похоронах бабушки Кирилла. Я иногда к ним забегала. Когда предложу купить им что-нибудь в магазине, когда совсем ненадолго оставлю Анжелику, если мне нужно сбегать в поликлинику или магазин.

Они были ровесницами, по семьдесят восемь лет. Обе сухонькие старушки, тихонько доживающие свой век. Крепкий деревянный дом требовал постоянного труда. Хозяйство почти полностью лежало на Варваре Андреевне. В двенадцать лет Феклу Степановну укусил энцефалитный клещ. Парализовало правую сторону. Рука висела словно плеть, нога волочилась. Правая же сторона лица напоминало тесто, которое норовило сползти вниз. Бог не дал Фекле Степановне ни мужа, ни детей. А у Варвары Андреевны был и прочный брак, и дети были. Однако муж умер, а дети к ней не приезжали.

Как так сложилось, что эти двое встретились и начали коротать свою жизнь вдвоем, мне было неизвестно. Летом я видела их около магазина — они торговали аккуратными пучками лука и укропа, специально выращенными на своих двух с половиной сотках для продажи. В большой комнате их дома стояли кровать и диван. В углу располагался внушительных размеров иконостас, тут и там стояли лампады. Бабушки были религиозны, молились, держали строгий пост. Все их молитвы были об одном: чтобы Бог поскорее послал им смерть.

Варвара Андреевна ставила на стол старые фарфоровые кружки, не дожидаясь моего согласия. Фекла Степановна одной рукой ловко наливала в розетку варенье. Круглый стол, стоявший около окна, был покрыт когда-то белой, а сейчас сероватой вязанной крючком скатертью.

— Я расскажу тебе притчу. — Фекла Степановна присела за стол и пододвинула ко мне поближе чашку.

«Одна Душа не хотела рождаться.

— На Земле очень много болезней и бед, — говорила она. — Там люди вынуждены страдать, проживая свою нелегкую жизнь.

— Не бойся, — отвечал Бог, — ведь я всегда буду с тобой рядом. Я не дам тебе упасть, даже если тебе будет совсем плохо.

И Душа согласилась. Жизнь человека на земле была сложна. Он терял близких, его предавали. Суровые испытания приводили его в отчаяние. Много раз он испытывал безнадежность и страх. И вот, когда его тяжелая жизнь закончилась, и Душа снова оказалась перед Богом, она не могла сдержать свой гнев.

— Ты же мне обещал быть рядом! — возмущалась Душа. — Мне было так плохо, я не хотела жить, я проходила через такие страдания, через которые многие не проходят.

— А давай-ка посмотрим, — ответил Бог, разворачивая сверток. — Это твой жизненный путь. Вот, смотри, — указал он на следы, — вот твои следы, а рядом мои.

— А это? — Душа ткнула на отрезок, где были видны только одни следы. — Вот здесь и здесь. Ведь это были самые тяжелые периоды в моей жизни, — плакала Душа. — Где был ты?

— Это мои следы, — улыбнувшись, ответил Бог, — Я нес тебя на руках».

Когда я возвращалась в тот день домой, мне казалось, что притча была про меня. Хотелось попросить у Бога что-то для бабушек, однако очень странным было бы просить смерти для них. Я не понимала, отчего Бог не слышит их молитвы. Жили они еще очень долго.

Глава 8. Ноябрь 2020

Солнце медленно поднималось. Оно еще не достигло того положения, при котором палило в полную мощь, раскаляя стены крепости Арк и превращая воздух в огнедышащего монстра, поглотившего город. Однако лучи уже достаточно сильно успели нагреть дороги и мостовые. Наступила чилля и город ждало сорок самых знойных и безветренных дней в году.

Молодой парень сидел на каменной ступеньке, ощущая под собой этот жар. Жители еще мирно спали в своих домах. Жизнь крепости забурлит совсем скоро — работу старались сделать до обеда, чтобы в то время, когда солнце начнет испепелять все вокруг, можно было укрыться за стенами своих домов и мастерских.

Парень чувствовал пустоту и презрение к самому себе. Его взгляд упал на обувь. Сшитые в дорогой мастерской туфли, украшенные драгоценными камнями и шелковыми нитями, плотно облегали его узкие, как у молодой девушки, ступни. У него было все: богатство, успех у женщин, положение в обществе. Всего двадцать один год. Его жизнь была наполнена пустыми гулянками, развлечениями и огромным количеством спиртного. Ей больше нечем было удивлять. «Что меня ждет?» — раздумывал он, лениво переводя взгляд с одного носка обуви на другой.

Перед его глазами стояло отвратительное лицо старухи. Причем не самой старухи, а огромной бородавки на ее громадном кривом носу. «Как можно быть такой страшной?» — думал парень. В кармане дорогого костюма он чувствовал склянку с мутной зеленой жидкостью. За ней-то он и приходил к старухе. Старуху-колдунью знали и боялись все в крепости. Ее дом находился в самом отдаленном и глухом уголке, мало кто отваживался заходить туда и уж тем более встречаться лицом к лицу с хозяйкой странного жилища. Однако парню было все равно, его не страшило ее проклятье, и он не боялся смерти. Он ее искал. Искал и на полях сражений, однако отец не пускал его в серьезный бой, опасаясь за здоровье матери, которая может не пережить смерти любимого сына.

И вот, после очередного кутежа, все еще под изрядным хмелем, парень нашел жилье старухи на окраине города. В нем пахло нищетой и безнадежностью. Именно это он и ощущал в своей душе. Парень протянул старухе холщовый мешочек с золотом. Она быстро схватила его и куда-то исчезла, а когда вернулась, протянула парню грязную склянку с зеленым содержимым.

Он посмотрел на мостовую. Кое-где голосили петухи. Иногда пробегала какая-нибудь молоденькая служанка, торопясь купить творог, молоко и горячие булочки своим хозяевам к завтраку. Парень одним движением достал склянку, выпил зеленую прохладную жидкость до последней капли, встал и потихоньку пошел к мосту. Он пересек дорогу и вдруг упал замертво. Проезжающая повозка приняла его за пьяницу, которых в то время можно было встретить по утрам то тут, то там.

Этот парень уже не узнает, что хорошенькая служанка, с которой он развлекался девять месяцев назад, узнав о его смерти, через неделю ранним утром поставит корзину с новорожденной девочкой на крыльцо богатого дома. Его дочь будут воспитывать чужие люди, они будут любить ее, дадут образование, но он об этом никогда не узнает.

Вот так закончится еще одна моя жизнь…

В моей душе было пусто от увиденной картины. Молодой парень не вызывал сострадания, однако внутри поднималось чувство вины. Я не справилась! Я оставила ее одну, не решила свои задачи, предала все надежды, которые сама же на себя и возлагала.

— Эта дочь, подкинутая в корзине — это душа Анжелы? — обратилась я к той Силе, которая позволила мне увидеть эту картину.

— Да.

— Кто ее мать? — Вопросы роились в голове, их было слишком много. — Как это связать с тем, что я уже увидела?

— Тебе не нужно этого знать, ты видишь только то, что необходимо.

Глава 9. Первая победа

В кабинете Валентины Андреевны все оставалось неизменным. Как, впрочем, и сама хозяйка кабинета. Даже люди в очереди к ней казались знакомыми.

Вот уже несколько минут Валентина Андреевна хмурила в задумчивости лоб, будто пыталась дотянуться в памяти до какой-то информации, лежащей на очень высокой полке. Однако было видно, что нужная информация все время ускользала от нее. Оттого вид врача становился еще напряженнее. То, что она нас не забыла, не вызывало сомнений. Валентина Андреевна силилась вспомнить, чем же все-таки закончилась история с атопическим дерматитом. С этой целью она уже не первый раз перелистывала раздувшуюся от бесчисленных приемов карту. Найти свои же записи среди мелко исписанных листов было сложно.

— Нам нужна справка в садик, — напомнила я ей.

— Да-да, сейчас, — рассеяно ответила она, все еще пытаясь отыскать свои записи после 1999 года.

— А как вы вылечили атопический дерматит? — сдалась наконец Валентина Андреевна. — По последним моим записям у Анжелики был сильнейший атопический дерматит.

— Гомеопатией, — коротко ответила я.

Это слово вызвало на лице Валентины Андреевны невероятное количество эмоций. Ее глаза округлились, ноздри стали шире и мне показалось, она даже стала пурпурной. Руки слегка дрожали, и она суетливо то открывала карточку, то закрывала ее вновь. Справившись со всем этим шквалом эмоций, она положила карточку на место и прямо взглянула на меня.

— Мамаша, вы в своем уме? — грозно проговорила она. — Вы хоть понимаете, что это не лечение, а шарлатанство! Вы вообще соображаете, что делаете?

Спорить с Валентиной Андреевной не хотелось. Мало того, ее гнев почему-то вызывал во мне смех, и я очень старалась сохранить серьезный вид. Но надо было все-таки что-то ответить.

— Валентина Андреевна, — как можно мягче произнесла я, — но ведь аллергии больше нет. А разве не это главное?

Самообладание вернулось к Валентине Андреевне, и она открыла карту уже на нужной странице. Старательно написала на новом листочке «Дерматолог» и начала писать дежурные фразы, которые требовали от врачей их инструкции.

— Вы идете в садик, я правильно понимаю?

— Да, собираем справки.

— Инвалидность есть?

— Нет, — ответила я, надеясь, что она не начнет развивать эту тему.

Объяснять ей, почему нет инвалидности, не хотелось. Желая помочь, почти каждый врач предлагал мне оформить инвалидность. Пенсия была немалая, а денег нам не хватало. Анжелика часто болела простудными заболеваниями, осложнения были то на уши, то на нос. Росли аденоиды. В общем, денег на лекарства уходило много. Пенсия по инвалидности могла бы снять часть расходов. Когда я пришла домой и рассказала Кириллу о том, что нам предлагают оформить инвалидность, его ответ меня удивил. Но возражать я не стала и больше к этому вопросу мы не возвращались. «Если ты оформишь инвалидность — это будет не моя дочь».

Меж тем Анжелика росла. Очень медленно, но росла. Разницу было видно по детям друзей. Сначала они немного отличались по росту и развитию. Потом друзья стали отдавать нам детскую одежду, а еще позже, чтобы дорасти до одежды их детей, приходилось ждать год, а порой и два.

После того, как сняли шины, дочь начала вставать. Собственно, попытки встать она предпринимала уже в шинах, но врачи строго запрещали давать нагрузку на неокрепшие головки бедер. Почти в четыре года она ходила довольно хорошо, не бегала, но все чаще коляску я оставляла дома и все реже носила Анжелику на руках. Занятия с логопедом, несмотря на их регулярность, не приносили никаких результатов. Отдельные звуки она произносила почти все, но собрать их в слова, а уж тем более предложения, Анжелике не удавалось. Были короткие фразы, и как любой матери, понимающей ребенка без слов, мне казалось, что Анжелика вполне может объяснить всем, что ей необходимо. Я как-то свыклась с постоянными болезнями, соплями, кашлем. Мне казалось, так живут все.

Садик был недалеко от нашего дома. Однажды, прогуливаясь с Анжеликой мимо него, я решила заглянуть на удачу. Видимо, удача в этот день решила мне улыбнуться. Садик пустовал, в нем делали ремонт. Стояло лето и детей распустили по домам. Я без особой надежды спросила у охранника, как можно увидеть заведующую. К моему удивлению, он указал на дверь и пропустил нас.

Разговор с заведующей не занял много времени, но, выйдя из сада, я летела на крыльях. Это была моя первая победа! Анжела улыбалась, видя, как радостно я рассказываю ей, что скоро она будет играть с ребятами в разные игры, общаться и гулять.

С тех пор, как я пообещала себе развестись, я продумала шаги, ведущие к этой цели. Нет, я не витала в облаках. Чтобы уйти от мужа с ребенком на руках, без поддержки, мне нужно было устроиться на работу. Я нисколько не питала иллюзий, что мне кто-то позволит хоть что-то унести. Отношение его родителей мне было известно. Муж же настолько был под их влиянием, что на разумный исход и легкий развод я даже не надеялась. Поэтому в тот день, когда дела с садиком так легко сложились, в мою жизнь пробралась надежда.

***

Сентябрь в тот год стоял на удивление теплый. Каждое утро солнце заглядывало сквозь ставни дома и сразу становилось понятно: вот и сегодня продлится лето. Часы показывали 7:30 утра. Я смотрела на Анжелику и улыбалась. Она была в платье в бело-синюю клетку с огромными желтыми подсолнухами, с тоненьким желтым атласным пояском. Белые, совсем недавно купленные туфли, с белыми носочками на ее крошечных ножках. Прямая густая челка скрывала неровный лоб, немного торчащее ушко не портило ее милоту. Живые глаза икрились словно капельки на солнце.

— Ну что, моя хорошая, пойдем в детский сад! — торжественно объявила я.

Дорога заняла всего пятнадцать минут. Одна я прошла бы ее в два раза быстрее. Однако торопиться было совершенно некуда.

Няня нам показала шкафчик с вишенкой на дверце, я помогла Анжелике переодеть сменную обувь и направилась вниз. Со второго этажа лестница была только одна. Передо мной спускались две женщины, занимая всю лестницу. Подгонять их я не хотела.

— Ну как у тебя настроение? Готова к работе? — спросила одна у другой.

— Мне сегодня в группу добавили инвалидку! Она ни говорить по-человечески, ни ходить нормально не может! И отказаться от нее я не могу. Так как ты думаешь, какое у меня настроение будет?

Улыбка медленно сползла с моего лица и все воодушевление вмиг исчезло. Я поняла, что речь идет об Анжелике. Ответить нашей новой воспитательнице я ничего не могла. Наверное, я бы тоже была не очень рада, если бы под мою ответственность отдали ребенка с явными признаками задержки в развитии.

Придя домой, я расплакалась. «Мне нужно научиться относиться к этому легче. Злые люди будут всегда. Если близко к сердцу принимать все обидные слова, которые говорят, то невозможно будет жить. К тому же, какое значение имеет ее мнение. Из садика нас не выгонят. Если вдруг она будет плохо относиться к дочери, я пойду к заведующей», — поразмышляв, я вытерла слезы и приступила к повседневным делам. Их в частном доме всегда было много.

***

Зря я переживала, что Ирина Петровна будет плохо относиться к Анжелике. Воспитателем она работала давно, и хоть была строга с детьми, женщина она была незлобливая. Дети, к удивлению всего преподавательского состава садика, Анжелику сразу полюбили. Вечером они тепло махали друг другу руками, обнимались, утром радостно встречались. Зимой, когда все свободные по вечерам папы заливали на площадке садика горку, я наблюдала, как мальчишки бережно усаживают ее перед собой, чтобы скатиться с горки. И когда первые страхи растворились, пришло время переходить к следующему шагу — поиску работы. Тем более, родители мужа прямо заявляли, что пора бы мне самой себя обеспечивать.

***

Отсидев длинную очередь в душном помещении службы занятости я, наконец, оказалась напротив миловидной молодой девушки.

Она внимательно изучила диплом, паспорт и внесла мои данные в базу.

— Вы умеете работать на компьютере? Печатать? — спросила она и посмотрела мне прямо в глаза.

— Да, в институте была информатика.

Я отвела глаза в сторону, мне почему-то стало стыдно перед этой девушкой. Информатика у нас, конечно же, была, но вел ее дедушка, который не стеснялся приходить в изрядном подпитии, и в лучшем случае он спал всю пару. В худшем — начинал плакать. Огромные слезы катились по его щекам, надолго застревая в глубоких морщинах. Нам было его жаль, и мы не сообщали об этом в деканат.

— Печатаете быстро? Можете сказать сколько слов в минуту?

— Печатать я умею, но не быстро.

— К сожалению, после окончания института прошло более трех лет. — Девушка и впрямь выглядела так, будто очень сожалела об этом факте. — Поэтому я имею право предлагать вам любую работу. Кроме грузчика, разумеется, — она рассмеялась собственной шутке.

В ответ я тоже улыбнулась.

— Сейчас посмотрим, что у нас есть.

Она начала что-то записывать на листочке, потом щелкала мышкой, щурилась и снова что-то писала. Закончив, она взглянула на меня.

— Значит так, я нашла для вас три вакансии экономиста. Выдам три направления. Если вам откажут, они должны расписаться в направлении сами! Обязательно проследите, чтоб они поставили подпись и печать, желательно с причиной отказа.

Она протянула мне три тонких желтых листка, они напоминали больничные рецепты. «Мне теперь везде врачи мерещатся», — подумала я и засмеялась. На первом направлении значилась Городская больница №25.

— Если будут все три отказа, мы оформим пособие. Но после этого я буду предлагать вам все, что попадется.

Я поблагодарила девушку и решила, что день еще только начался и терять время не стоит. Тем более, все три места находились не так уж далеко друг от друга.

Первое собеседование прошло быстро и не оставило никаких эмоций. Меня проводили в бухгалтерию, там высокая стройная дама с очень серьезным лицом спросила про мой опыт. Узнав, что его нет, быстро чиркнула отказ в направлении.

— Нам нужен более опытный сотрудник, — сказала она и отвернулась, теряя ко мне всякий интерес.

От больницы до завода, куда было второе направление, я добралась пешком. Идти нужно было остановки три, но погода была хорошая, и я решила прогуляться.

Жухлые скорченные листья покрывали землю. Осень редко баловала Новосибирск красотой. Обычно летнее тепло резко заканчивалось морозами. И листья, не поняв, что происходит, и не успев показать всю свою красоту, из зеленых сразу превращались в коричневые.

У завода была большая огороженная территория. Некоторые постройки пережили войну. Открыв массивные двери, я оказалась в просторной проходной. Вход на территорию преграждали странные шкафы с огромным количеством прорезей. Позже я узнала, что туда скидывают свои пропуска все сотрудники завода. Охранник указал мне на сцепленные друг с другом деревянные стулья, которые стояли справа от входа. Света не было. Когда глаза привыкли к сумеркам, я прочитала несколько табличек на дверях: «Первый отдел», «Охрана», «Отдел кадров». На остальных дверях таблички отсутствовали.

Я ждала не меньше получаса и уже стала злиться. Собралась напомнить о себе охраннику, как вдруг увидела почти бежавшую женщину. Невысокая, гораздо ниже меня, с красиво окрашенными волосами до плеч, которые были уложены волнами. Украшения с зелеными камнями сочетались с брючным костюмом из качественной ткани. Прекрасный маникюр завершал образ очень ухоженной женщины. На вид ей было никак не меньше шестидесяти. Женщина широко улыбалась. Видно было, что она проделала немалый путь, дыхание ее сбилось, она буквально плюхнулась на неудобный стул и посмотрела на меня.

Я поздоровалась и передала ей паспорт, направление и диплом. Не глядя на них, она вдруг сказала:

— Нам очень нужен экономист! Я всему научу и все расскажу. У вас есть семья?

— Да, ответила я, но… — несколько секунд я решалась, сказать или нет, — я хочу развестись с мужем. — Я впервые сказала это вслух и мне почему-то стало страшно.

— Это плохо, — расстроилась женщина, — у нас очень маленькая зарплата. Я походатайствую и тебя оформят как молодого специалиста. Оклад будет пять тысяч. Прибавка за секретность, плюс потом будет выслуга лет, но это вначале все равно восемь тысяч.

Внутри меня все упало. Восемь тысяч не хватит даже на еду для меня одной. А мне нужно снимать квартиру и кормить Анжелику.

— Как тебя зовут?

— Елена.

— Лена, — женщина придвинулась поближе ко мне и поправила волосы, — меня зовут Вера Ильинична. Я начальник экономической службы. У нас очень хороший коллектив. В кабинете со мной сидит коллега, которая занимается табелями. Раньше зарплату задерживали, а сейчас она хоть и маленькая, платят регулярно. Однако, обещать не могу. Я создам тебе все условия для работы. Но если ты собралась разводиться, придется найти другую работу.

Почему-то я даже не спросила, в чем заключается работа. Мы еще минут десять поговорили с Верой Ильиничной, я пообещала сообщить о своем решении в ближайшее время и вышла на улицу.

Сумерки наступали все раньше. Я посмотрела на часы: можно еще успеть в последнее место — это был институт, но ехать совсем не хотелось. Я закурила на крыльце и поняла, что я на пороге какого-то выбора. Такое ощущение у меня было только один раз, когда я увидела Кирилла в дверях нашей комнаты в общежитии. Как будто кто-то с легкой ухмылкой ставит перед тобой сложный выбор: «Ну, что ты будешь делать дальше»? В этот раз ухмылку захотелось размазать. Потому что я понимала совершенно точно, какой вариант выберу, и от чего мне придется отказаться. Хоть и на время. И отчего-то я была совершенно уверенна, что именно этот выбор и удовлетворит ухмыляющегося Некто.

Я затушила сигарету, резким движением выбросила окурок в урну и пошла на остановку.

«Хорошо, — думала я, не понимая, к кому обращаюсь. — Мы еще посмотрим, кто кого».

На следующий день я позвонила Вере Ильиничне и дала свое согласие на работу. Началась долгая проверка службы безопасности оборонного завода.

Глава 10. Плыть по теплому течению

Вера Ильинична не соврала: она создала мне все условия для комфортной работы. Это и держало меня на заводе вот уже третий год. В восемь утра я была уже на работе. Дисциплина на заводе была жесткая и опоздания наказывались рублем. Наш рабочий день начинался с плотного завтрака. Вера Ильинична со Светланой Васильевной варили себе кашу. Яичница шкворчала на сковороде, аромат свежей зелени разносился по всему кабинету. Иногда кто-нибудь приносил домашний творог и сметану. Пеклись сырники или блины. На завтрак непременно кто-нибудь приходил из другого отдела, внося свою лепту в виде фруктов, пирогов или домашних оладий. За неспешными разговорами время пролетало незаметно. К работе мы приступали не раньше десяти утра, когда солнце через многочисленные окна освещало кабинет и необходимости включать лампы уже не было.

Конструкторское бюро завода занимало трехэтажное здание. Первого этажа, в сущности, и не было. Второй и третий были заняты разными отделами, входящими в состав «ОКБ –10». Множество кабинетов пустовало. Одни были завалены томами «Полного собрания сочинений» Ленина и «Капиталом» Карла Маркса — наследством ушедшей советской эпохи. Имелся даже свой музей Ленина. Организовал его завхоз — Эдуард Петрович Шляхов, ярый поклонник вождя революции. Даже внешне Эдуард Петрович очень походил на своего кумира. Каждое утро он открывал музей и старательно вытирал мягкой чистой тряпочкой лысины вождя от пыли на статуях разной величины и из разных материалов. Выцветшие фото Владимира Ильича, вырезки из журналов, книги — Эдуард Петрович много лет собирал дорогую его сердцу коллекцию. Он мог часами рассказывать историю жизни Владимира Ильича всем желающим. Однако желающих было не много. Редкие делегации, приезжающие на завод, приводили в выделенный ему кабинет. И тогда Эдуард Петрович наполнялся гордостью, понимая, что его детище еще кому-то интересно.

Окна кабинета, который я делила с Верой Ильиничной и Светланой Васильевной, занимали большую часть стены. Каждую весну я наблюдала, как дожди смывают грязь со стекол, и она темными струйками стекает вниз, оставляя следы на фасаде здания. Кабинет располагался на третьем этаже. Из всех окон открывались только две форточки. Чтобы помыть окна, пришлось бы вызывать специальную технику, что для завода было недоступной роскошью, а потому чистыми окна были только изнутри. На зиму нижнюю часть окон закрывали пленкой, чтобы защититься от сквозняков. Иссохшиеся от времени деревянные рамы не спасали от холода. Зимой мы доставали обогреватели, но и они не особо помогали. Ноги на бетонном полу к концу рабочего дня превращались в ледяные, и я каждый вечер подолгу согревала их в тазике с теплой водой. Весной многочисленным цветам на узеньком подоконнике приходилось тесниться: и Вера Ильинична, и Светлана Васильевна выращивали рассаду, которая покидала наш кабинет только когда приходило время перевозить ее на дачу.

Работы иногда не было совсем. И тогда Вера Ильинична, глядя на часы, которые показывали около трех часов дня, говорила, что я могу идти домой. Иногда же я заполняла кипу бумаг, складывая на калькуляторе бесчисленные цифры. А затем шла по длинному стометровому темному коридору в компьютерный отдел. Там две девушки переносили цифры с наших бумаг в компьютер. Оттуда же я забирала распечатанные листки и несла их обратно Вере Ильиничне. Та, в свою очередь, куда-то исчезала с ними и возвращалась с исправлениями, которые мы сначала вносили на бумаге, а потом я снова относила их в компьютерный отдел.

Как я узнала позже, сметы или калькуляции, заполненные нами, Вера Ильинична относила к заказчику. Заказчиком выступало военное представительство Министерства обороны. Они вносили правки, изменяли стоимость комплектации… и так до бесконечности. Иногда Вера Ильинична приходила рассерженная, жаловалась на придирчивого Старикова, который никак не согласовывал очередную смету. И мы снова пересчитывали калькуляции.

Особого смысла в своей работе я не видела. Кроме того, я не понимала, зачем держать целый компьютерный отдел, если мы сами могли выполнять эту работу. Но позже я поняла. Средний возраст в конструкторском бюро, да и на всем заводе, был около шестидесяти пяти лет. Вера Ильинична и такие же, как она, не хотели учиться компьютерной грамотности. Заменить их было некому: молодые неохотно шли работать на завод, так как зарплата была очень низкая. Поэтому находили другие выходы.

Позже, когда я уже окунулась в структуры крупных компаний и холдингов, я начала понимать, что системы из советского прошлого работали на свое сохранение. Тяжело было внедрить даже самое минимальное изменение. Инновации, как и люди, готовые к ним, выплевывались из таких систем, как что-то опасное и нарушающее их жизнедеятельность. Однако в то время вопросов я не задавала и свои мысли держала при себе. Не хотела я портить отношения с людьми, которые относились ко мне так тепло.

— Я уйду на пенсию, и ты займешь мое место, — говорила мне Вера Ильинична. Хотя на пенсию она в свои шестьдесят семь и не собиралась.

Второй муж Веры Ильиничны умер почти десять лет назад. Говорить о нем она не любила. Не вспоминала она и о первом муже, от которого у нее был старший сын Алексей. Алексей был успешным бизнесменом, имел двоих детей, но с мамой общался холодно. Младший сын был головной болью Веры Ильиничны: работать двадцатипятилетний Виктор не хотел, личная жизнь его никак не устраивалась, из-за чего он жил на мамины деньги.

Вера Ильинична была властной женщиной. Свое мнение она всегда высказывала твердо и категорично. С ней не спорил даже начальник конструкторского бюро. Однако сына своего она жалела, деньги ему давала регулярно, и постоянно устраивала в какой-нибудь цех, из которого его неизменно выгоняли за безалаберность или, еще хуже, ловили пьяным.

То ли из-за отсутствия дочерей, то ли из-за дефицита тепла, Вера Ильинична с первых минут прониклась ко мне какой-то материнской заботой. Я же ее в шутку начала называть «моя вторая мама». Я была самой молодой сотрудницей, но не могу сказать, что меня расстраивало отсутствие сверстников.

Часто во время обеда Вера Ильинична просила меня сходить с ней в магазин одежды или обуви.

— Померяй вот эти, — протягивала она мне пару обуви. При этом смотрела так, что я послушно садилась мерить.

— Тебе очень идет! Нужно брать! — и не слушая мои возражения, она шла к кассе, вытаскивая деньги из кошелька. — Отдашь с зарплаты, — отмахивалась она.

— Вера Ильинична! Я и так постоянно вам должна, — говорила я на обратном пути. — До зарплаты еще две недели.

— Ничего, мне не к спеху, а вот ты девушка молодая и красивая, и тебе обязательно нужно наряжаться. Вот посмотри на меня, — она останавливалась и поворачивалась ко мне, — я могу себе купить почти все, но разве вся эта одежда, обувь или украшения сидят на мне так, как на тебе? Мне скоро семьдесят лет, и что бы я на себя ни надела, этого факта не изменить. Поэтому, дорогая девочка, деньги отдашь, когда сможешь, но я хочу видеть на твоих стройных ногах эти красивые туфли.

Спорить с такими доводами было сложно. А потому я в следующий раз безропотно шла с Верой Ильиничной в магазины одежды или белья.

Получая свою скромную зарплату из рук Светланы Васильевны, большую часть я отдавала Вере Ильиничне. И вот какая странность. Казалось бы, из-за того, что я приносила домой вместо заработанных денег одежду, обувь или косметику исключительно для себя, мой муж должен был бы злиться. Но ничего подобного не происходило. Кроме того, как только я разрешила себе не испытывать чувства вины, Кирилл вдруг впервые за все время начал дарить мне подарки. На 8 марта появлялись цветы, а под новогодней елкой неожиданно находилась коробочка и для меня. Он покупал мне золотые украшения, телефон. Лица его родителей мрачнели, когда они видели, какие подарки дарит их сын мне.

Я быстро всему училась, работу делала хорошо, бралась за все, о чем меня просили. Но, несмотря на все условия, я понимала, что остаться на заводе я не смогу и будущая должность Веры Ильиничны мне не интересна. Завод был только стартом для чего-то большего.

У нас была одна машина. Утром мы сначала завозили в садик Анжелику, потом Кирилл отвозил на завод меня. Его работа находилась неподалеку. Я никогда не сидела за рулем, но желание разграничить наши жизни было очень сильным. Я хотела независимости во всем. А потому нашла курсы по вождению, и через три месяца получила права. Спустя еще три месяца Кирилл купил мне старенький, подержанный ВАЗ-2104 вишневого цвета. Радости моей не было предела.

***

— Не понимаю, зачем ты собралась увольняться? — спросил Кирилл, когда я сообщила о своем решении уйти с завода. — Платят регулярно, работы мало, что тебе еще нужно?

Кирилл действительно не понимал. Он не мог даже предположить, что человек может хотеть чего-то большего. Сразу после техникума отец устроил его в компанию, занимающуюся ремонтом лифтов. В ней он и продолжал работать на неизменной должности механика. Его не смущала ни маленькая заработная плата, ни ее задержки, ни то, что многие компании предлагали условия лучше. Даже когда начались массовые сокращения, связанные с тем, что старые механические лифты стали менять на более современные с автоматическим управлением, Кирилла это не сподвигло пройти обучение. «Механические лифты просуществуют еще долго. Все не поменяют! А старые нужно будет кому-то ремонтировать», — рассуждал он.

Не думаю, что Кирилл понимал, насколько я была несчастлива. Внешне наша семья мало чем отличалась от других. Кирилл предпочитал видеть то, что видят другие. А может, просто боялся смотреть глубже. Его устраивала молодая красивая жена, которую он мог с гордостью представить коллегам и друзьям, постоянно строящийся дом, в котором всегда чисто и есть еда. Две машины. Гараж. Живые родители. То, что дочь отличалась от других, Кирилл старался не замечать. И не афишировал этот факт. Он не стеснялся Анжелику открыто, он просто пропускал этот факт своей жизни. Не забирал ее из садика, не ходил на детские праздники. А те, кто все знал, думали: «Семья молодая, у них еще родится здоровый ребенок».

Я не делилась с Кириллом своими переживаниями. Не рассказывала, что мне приходится выслушивать от врачей и воспитателей. Он жил в своей иллюзии, разрушать которую у меня не было ни сил, ни желания.

***

— Ты приняла окончательное решение? — Вера Ильинична смотрела на меня поверх своих очков. Она отложила ручку, услышав о моем желании уволиться.

— Вера Ильинична, я вам очень благодарна за все, но зарплата на заводе не может обеспечить даже мою жизнь. А решение о разводе с мужем я не поменяла.

Вера Ильинична сняла очки и в задумчивости поднесла к губам дужку. Спустя несколько секунд она отложила очки в сторону.

— Никто не будет любить твою дочь так, как родной папа. Ты это понимаешь?

Я кивнула.

— Когда я развелась с мужем, старшему Леше было всего пять лет. Второй муж его не любил, он был строг к нему. А когда родился Витька, это стало еще очевиднее. Витю муж брал на рыбалку, покупал ему подарки, а на старшего даже смотреть не хотел. Для матери это огромная боль, понимаешь? Я потеряла доверие Леши навсегда. Он самостоятельно рос, и теперь относится ко мне, как к посторонней женщине.

— Вера Ильинична, но ведь у Алексея все хорошо. У него крупный бизнес, семья, двое сыновей. «В отличие от младшенького, разбалованного папой», — хотела добавить я, но промолчала.

— Развод — это удар для всех. Для тебя и Кирилла, для Анжелики. Подумай десять раз, прежде чем сделать этот шаг.

— Я очень хорошо это понимаю. Но мне еще нет тридцати, Вера Ильинична. Я совсем его не люблю. Мне каждый вечер приходится ложиться спать с человеком, который мне все больше становится неприятен. И самое главное, неужели я могу позволить двум людям быть несчастливыми? Неужели Кирилл не заслуживает быть с женщиной, которая его любит? Ведь он тоже не виноват, что мы с ним совершенно разные. У него есть все, чтобы встретить другую женщину. В сорок лет и мне, и ему будет сложнее. А я не смогу предавать себя постоянно. Я не знаю, даст ли мне Бог еще мужчину, будет ли кто-то любить Анжелику больше или меньше. Я просто знаю, что у меня нет права лишать нас возможности быть по-настоящему счастливыми. Это все, в чем я уверена на сто процентов.

— Хорошо, — вздохнула Вера Ильинична, — но обещай, что подумаешь еще раз.

— Обещаю, — улыбнулась я.

— Что касается работы, раз уж ты решила сама уйти, сходи к Старикову. Он давно на тебя глаз положил, как на сотрудницу. Да и Волошин не раз спрашивал, не хочу ли я тебя отдать.

Подполковник Виктор Петрович Волошин был начальником военного представительства. Того самого, куда мы относили свои документы на согласование. А Игорь Александрович Стариков занимал должность начальника экономической службы. Военное представительство размещалось на заводе, но относилось к Министерству Обороны.

— Вообще-то я хотела бы найти работу за границами завода, — снова улыбнулась я.

— Все равно сходи, послушай, что предложат, — Вера Ильинична уже снимала трубку с телефона и набирала внутренний номер Волошина.

***

Кабинет начальника военного представительства не отличался от кабинетов сотрудников завода. На деревянном письменном столе располагались компьютер, письменный набор из нефрита, лампа и несколько стопок бумаг, аккуратно сложенных в стороне. Стены покрывали деревянные панели цвета соломы. Одну панель от другой отделяли рейки более темного цвета. Напротив стола стояли несколько деревянных стульев. На одном из них сидел Игорь Александрович. Ладони, сложенные вместе, были зажаты между бедрами, ноги скрещены под стулом. Игорь Александрович никогда не смотрел глаза в глаза. И то и дело суетливыми движениями приглаживал седую редкую челку.

В отличие от него, хозяин кабинета вызывал доверие и уважение. Виктор Петрович Волошин был высоким, подтянутым мужчиной пятидесяти пяти лет. Голубые глаза открыто смотрели на собеседника, седеющие усы отвлекали взгляд от тонких губ. Виктора Петровича боялись и уважали не только его подчиненные, но и работники завода, имевшие с ним дело. Глядя ему в глаза, я не чувствовала ни робости, ни страха. А потому его прямой взгляд я выдержала спокойно, глаза в сторону не отвела, отчего вскоре вызвала улыбку на его губах.

— Вера Ильинична сказала, что ты хочешь уволиться.

— Все верно, — ответила я, занимая место рядом с Игорем Александровичем. — Но я хочу уволиться с завода вообще, — добавила я, продолжая прямо смотреть на Волошина.

— А если мы сделаем тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться?

— Попробуйте, — засмеялась я.

— У нас интересная работа, — начал Волошин. — Тут экономика другого порядка, и у тебя будет возможность вникнуть в более глубокие процессы. Кроме того, мы можем отправлять тебя в Москву на обучение по управлению государственными и муниципальными финансами. Как видишь, перспективы у нас гораздо выше. Должность тоже будет выше — ведущий экономист.

— Вы не сказали самого главного, — возразила я. — Повышение и развитие — это все прекрасно, но вряд ли пригодиться где-то, кроме госучреждений. Вы же понимаете, что структура коммерческих компаний сильно отличается от государственных. Мне интересна зарплата.

Виктор Петрович слегка поник. Но продолжал улыбаться.

— Вера Ильинична смогла обеспечить тебе почти самую высокую зарплату на твоей позиции. К ней мы можем добавить лишь повышение оклада по должности и поднять процент за секретность.

— Я подумаю, — ответила я и встала со стула. — Спасибо вам за предложение. Я отвечу в скором времени.

Военное представительство располагалось в главном здании. Я вышла на улицу. Июльское тепло обняло меня, окутало запахом хвои. Курить на территории было строго запрещено, для этого были выделены комнаты в зданиях. Я улыбнулась. В такие моменты не хотелось думать ни о трудностях, ни о разводе. Хотелось просто плыть по теплому течению. Мне нравился Волошин. Любопытно было бы поработать в мужском коллективе. Посмотреть на работу с другой стороны, со стороны силы.

Близилось время обеда, и из цехов люди перемещались кто в столовую, кто на проходную. Я медленно дошла до своего здания, нырнув в прохладу помещения.

— Как все прошло? — Вера Ильинична смотрела на меня с нескрываемым любопытством.

— Пожалуй, — протянула я, давая время себе на раздумье, — я задержусь здесь еще на какое-то время.

Вера Ильинична просияла.

— И это правильно! И к нам в гости будешь приходить, с тобой и работать будет приятней, — от Старикова я уже устала ужасно.

Вера Ильинична прошла в угол, где располагалась наша кухня, и достала из холодильника обед.

Глава 11. Ноябрь 2020

Я вздрогнула от крика птицы. Она смотрела на меня то ли кошачьими глазами, то ли глазами совы. Голова и туловище напоминали огромного ворона, однако глаза будто существовали отдельно от птицы. Времени на раздумья не было: птица звала меня, увлекая за собой в полет. Я почувствовала странное ощущение в теле, будто я не стояла в комнате дочери, а парила вместе с птицей. Теперь мне казалось, что это мои глаза оказались внутри птицы, будто я вижу все, что видит она. И диапазон ее зрения гораздо больше, чем у человека.

Первые солнечные лучи касались земли. Каждый лучик будто был старательно нарисован детской рукой. Густые зеленые леса простирались, на сколько хватало взгляда. Я смотрела на них и не могла насмотреться. Ноябрь в Москве был серым и суровым, и я скучала по сочной зелени.

Полет резко оборвался, я ощутила цепкие лапы у себя на плече: это птица устроилась на мне, сжимая плечо когтями. Я огляделась. Карета? Точно, очень похоже на карету, оббитую золотой парчой и богато украшенную бахромой. Но что-то не сходилось. Кареты обычно едут быстрее и их движение непременно сопровождается звуком лошадиных копыт. Во всяком случае так подсказывал мой мозг. Вокруг же была тишина. Я выглянула в окошко и сразу все поняла: карету везли два слона. На каждом из них сидел махаут-погонщик. Огромные ноги слонов, украшенные браслетами, бесшумно касались земли, будто они не весили ничего.

Кроме птицы, которая впивалась в меня когтями, в карете никого не было. Вместо стекол на окнах висела бахрома. Я начала рыться по карманам, в надежде отыскать зеркальце или, на худой конец, часы. Несмотря на жару, одежды на мне было довольно много. Бархатные бриджи цвета перезрелой сливы. В тон к ним камзол и жилет. Вышитые золотыми нитями цветочные орнаменты повторялись. Шелковую гладь вышивки украшала серебряная канитель. Манжеты были застегнуты изысканными пряжками. Костюм завершали длинные белые чулки и башмаки, которые вызывали у меня смех.

Пошарив по карманам, я все-таки нашла небольшое зеркальце. Я поднесла его к лицу… и выронила. Справившись с первой неприязнью, я взяла себя в руки и снова подняла зеркало к лицу. На меня смотрел мужчина неопределенного возраста. Огромный нос и бородавка, казалось, занимали большую часть лица. Кудрявый белый парик слегка сбился в сторону и мне от этого стало очень смешно.

Но в следующую секунду я все вспомнила и смех оборвался. Все это — и огромный нос, и бородавка — были сегодня прилеплены в палатке моих друзей, бродячих артистов. Одежда тоже не принадлежала мне. Я был всего лишь простым парнем, влюбившимся в самую красивую девушку на свете. Но наша любовь была невозможна: ее родители ни за что на свете не позволили бы ей встречаться со мной. Моя возлюбленная отличалась пылкостью и своенравием, и чтобы усмирить ее, родители нашли достойного жениха. А меня, чтоб не мешал, бросили в тюрьму, подкупив тюремщиков.

Но, не желая повиноваться их воле, моя возлюбленная отказалась от еды и слегла. Сначала хворь казалась выдумкой своенравной дочери. Однако время шло, ее прекрасное лицо становилось все серее, уходил румянец, и родители поняли, что дочь находится на волоске от смерти. Надежды на местных врачей не было. Решено было пригласить знаменитого по тем временам французского доктора. Им-то я сейчас и собирался предстать перед глазами моей любимой. А настоящий доктор сидел в палатке моих друзей, обещая наказать всех причастных самым серьезным образом. Перед этим представлением друзья еще и устроили мой побег из тюрьмы.

Я легко взбежал по мраморным ступеням, пронесся по коридорам, не желая медлить и не боясь показаться странным. Мелькали лица родителей и прислуги.

— Оставьте нас одних, — строго произнес я.

От волнения голос подводил меня, но и это сейчас не имело значения. Посреди спальни стояла огромная кровать. На ней лежала Анжелика. Ее длинные волнистые волосы были разбросаны по подушке. Невероятного цвета глаза, уносившие в бездну, были обращены на меня. Она слабо улыбалась. Я кинулся к ней и заплакал. Я плакал безутешно, потому что понимал, что чуда не произойдет и я приехал попрощаться. Болезнь зашла уже слишком далеко, и ни один врач не смог бы помочь. Она молча гладила меня по голове и улыбалась. Она не боялась умирать. В моей голове отчаянно билась мысль: «Я опять ее теряю». Она снова оставляет меня в этом мире одну с чувством вины за то, что я недостаточно сделала.

Музыка давно закончилась, а я сидела на полу и просила лишь об одном:

— Пожалуйста, живи! Позволь мне не терять тебя, хотя бы в этой жизни! Что я должна понять? Помоги мне!

— Ты никогда меня не теряешь, я всегда здесь, жду. Мы встречаемся всегда, в разных жизнях. Я всегда рядом, — услышала я.

Глава 12. Диван на солнечной веранде

Мы втроем сидели на перевернутой верх дном лодке. Рядом стояла бутылка бурятского бальзама и бокалы, но пить никому не хотелось. Огромная медовая луна будто касалась глади озера, оставляя широкую дорожку, ведущую к нам. Мы молчали. Картина была настолько мистическая, что нарушать ее пустыми разговорами было бы преступлением. Каждый думал о своем. Казалось, будто луна не могла оторвать взор от величественного Байкала, а озеро представало во всей своей красе перед луной. Справа и слева от светящейся дорожки постепенно сгущалась тьма, и там в ней угадывалось слияние неба и озера. Уже было не разобрать, где заканчивалось одно и начиналось другое. Как жаль, что я не художник: в такие моменты хотелось взять кисть и оставить на память потомкам это волшебство.

Впервые за десять лет я чувствовала умиротворение. Не было ни тревоги, ни страха, ни постоянных сомнений. Перед неподвижной гладью озера все наши переживания казались незначительными.