18+
Нецелованные

Объем: 196 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Все имена и события вымышлены, совпадения с реальностью прошу считать случайностью.

«О, русская земля! Ты уже за холмом».

Слово о полку Игореве.

1

Эта история могла случиться только в России — в стране невиданных глобальных экспериментов. В поисках идеальной для себя модели, наша страна многое перепробовала на собственной шкуре. Из века в век юродивый русский народ то и дело заражался различными социально-экономическими, политическими и нравственными болезнями, доходил в горячке до последних столпов, чтобы сколь надо отваляться в беспамятстве, выработать иммунитет и стать площадкой для очередного эксперимента.

Мы тысячу лет накапливали подопытность. В начале прошлого столетия даже превзошли самих себя, дерзнули послать самого Бога к чёрту, проскочив в октябре 1917-го на красный. В итоге на десятки лет стали сиротами при живом Отце. Мазохистские пытки, — учинённые Россией над собой в 20-ом веке и должные стать контрольными, — ужасали её врагов, и никто не решался сунуться в государство, которое эпохами искало и не находило себя. Лишь германский волк посмел лязгнуть зубами в русской берлоге, и был задран.

Спешу с книгой. Хочется первым вбросить в мир сагу о козырных вальтах, ведь совсем скоро об этой истории загомонят на всех площадях ­­­­– сложно скрыть эксперимент, участниками которого стали 10.000 человек. Информация вот-вот начнёт просачиваться, если уже не начала. Парящие в небе грифы совершенной секретности скоро попадут (если уже не попали) в прицел охотников до сенсаций и будут сняты из двустволок. Грубо сняты, а не хотелось бы. Дело в том, что легенда не просто героическая, а наи. В ней так много донкихотства, чуждого нашему веку-промокашке, что порой я не знал, как реагировать на дневниковые записи, случайно попавшие мне в руки.

К тридцати годам я стал закоренелым циником и не был готов к бисеру, которые стали метать передо мной персонажи саги с первых страниц дневника. И первым долгом я, конечно, начал глумиться над святынями, слишком уж много в них было наива и стерильности. Но в какой-то момент я затих и обернулся. На хвосте сидела моя юность. Она стремительно приближалась. Я дал дёру.

— Алёша! — кричит юность. — Постой!

— Сама ты, — отвечаю, — Алёша! Назад дуй! Увидишь мелкого на горшке — это и есть искомое!

— А помнишь, Лёшка, как ты мир хотел спасти? — продолжает кричать и преследование.

— Чё — в натуре? — ёрничаю. — Высший класс!

— 11 «В»! — не теряется.

— Отвянь! — бросаю через плечо. — Я свою вселенку основал! Обставил её с комфортом: подконтрольное правительство, продажные суды, большинство в Думе! Даже оппозицию для форса имею!

— Куришь, Алексей? — спрашивает.

— Не ниже «Парламента»! — хвастаю.

— Ничё так устроился! — хвалит. — Да ведь только догоню теперь!

— Зубы выстегну! — угрожаю.

— Тебе ж вставлять!

— Так и так в армейке вставлять! — отмахиваюсь.

— Неужто ничего святого в тебе не осталось? — интересуется.

— Только ты, — отвечаю. — И та в прошлом!

— Без меня книгу не потянешь! — вонзает юность крюк в мои кишки. — Там о таких, как я!

Останавливаюсь, разворачиваюсь, иду шантажистке навстречу.

— Дура ты, — говорю. — В хохму роман обращу, на одном стиле выеду — не впервой! А ну как молодёжь прочтёт необработанный дневник и начнёт жить по писанному в нашем далеко не травоядном мире. Смерти ребят хочешь?

— Так уж прям и смерти.

— А чё это жизнь, по-твоему?! — вскипаю.

— Твои условия? — поддаётся юность.

— Оставь мне сарказм, детка.

— Юмор — вот всё, на что ты можешь рассчитывать. Юмор с вкраплениями сатиры. Гомеопатическими.

— Ну ты и… Ладно, по рукам!

2

Толчком к событиям, о которых пойдёт речь в книге, послужил ледоход в начале 90-ых, когда нерушимый, по словам гимна, СССР пошёл-таки трещинами. Шматы и ошмётки советской империи, сшибаясь и крошась, поплыли по течению Леты.

На огромной льдине по имени Россия воцарилось лихо. Настала година сверхзвукового обогащения, набата шахтёрских касок, мужественных отморозков, ушлых магов, тарзаньей культуры, мозговых утечек, слабых силовиков, аляпистых пиджаков, наркобаронов, некрокрестьян, понтов, понятий, кастетов, сектантов, стрелок и другой всячины.

Усиливались сепаратистские настроения в национальных республиках. Заплатки на карте России возомнили себя самодостаточными княжествами и, подобно гоголевскому Хоме Бруту, стремились очертить себя мелками и выйти из состава федерации. Увидев это, на заходе солнца заоблизывались и уже мысленно разрезали и солили русский каравай, который был столь огромен, что запивать бы его пришлось океаном не меньше Атлантического.

Не все стали спокойно смотреть, как страна падает в пропасть. В недрах общества рождалось стихийное сопротивление. Среди Мининых и Пожарских 90-ых можно было встретить политиков, чиновников, военных, священников, учёных, врачей, техничек, бухгалтеров, преподавателей, пожарных, маркшейдеров — словом, кого угодно. В стане сопротивленцев засветились даже воры в законе, один из которых на августовской сходке 92-го года заявил, что — да, он вор, и, безусловно, намерен красть и дальше, но для этого надо, чтобы было «что» и «у кого» красть. Спич законника, поговаривают, произвёл впечатление, и расчувствовавшаяся братва даже согласилась обнищать на консолидированный бюджет нескольких европейский государств ради повышения уровня жизни россиян.

К несчастью, сопротивление не было единым. Все по-разному видели прошлое, настоящее и будущее страны. В такой ситуации сплотить здоровые силы мог, разве что, общий и зримый неприятель в виде каких-нибудь поляков в Москве или японцев на Курилах. Однако внешние враги не шли на открытое противостояние. Они вели тайную подрывную работу. В этом им помогали тысячи и тысячи россиян, из которых одни действовали по прямой указке из-за рубежа, другие (этих было в сотни раз больше) — вольной волею. В общем, силам сопротивления можно было только посочувствовать. Страшно сказать, но в сложившихся условиях многие патриоты стали мечтать о том, чтобы государство рухнуло в одночасье, так как, по их мнению, это послужило бы сигналом к немедленной консолидации общества и выступлению единым фронтом. Однако мгновенного апокалипсиса не случилось. Россия разлагалась медленно. Вещества, близкие к наркотическим, в неё вводили постепенно: от очередной реформы наступала эйфория, её сменяла ломка, далее — привыкание и новая доза реформ.

В мае 95-го года силам сопротивления, наконец, удалось договориться о встрече в одной из заброшенных весей центрального Черноземья. Делегаты, съехавшиеся в деревню из разных уголков страны, заняли избы и условились не разъезжаться, пока не будет выработан совместный программный документ. Публика подобралась разношёрстная по социальному положению и взглядам. Поначалу предполагалось определить судьбу России в ДК. Однако деревенский клуб не смог вместить всех делегатов. Пришлось перенести дебаты на большую поляну в берёзовой роще. Вече на лоне природы действовало целую неделю, но результата не выдало. Среднерусские пейзажи только расхолодили съезд. Разомлевшие от майского солнца участники не заседали, а возлегали на поляне. Настроение было совсем нерабочее.

И всё бы ничего, если бы рядом с деревней не текла речушка Синявка. Пока одни занимались представлением проектов по спасению государства, другие разведали, как в водоёме насчёт пескаря, щуки и других малоценных пород. Выяснилось, что речка в этом плане порядочная, и ловца человеков стал постепенно вытеснять рыбак.

Делегаты один за другим начали перемещаться на берег. Акции идеологов стали падать. Усиливалось влияние людей, знавших толк в снастях, наживке, подкормке и клёвых местах. Фамилии этих рыболовов-спецов, к сожалению, не сохранились. Имена же они, думается, носили простые апостольские, как то Андрей, Пётр или опять же Иоанн.

Правды ради надо сказать, что рыбалка затянула далеко не всех. Некоторые делегаты не поддались наркоманской страсти. Целую неделю пытались они образумить остальных своих__________________________________________________________________________________________________________________, но разве ж это возможно?! Короче, потерпев фиаско, женщины (а речь, конечно, о них­) уехали и, вероятно, прихватили с собой шум и гам, так как после их отъезда воцарилась такая тишина, наступило такое согласие, какие бывают только в парламенте без оппозиции или в парламенте с оппозицией, уехавшем на рыбалку. Дело, ради которого делегаты собрались в деревне, быстро пошло на лад. Всё указывало на то, что мужики вскоре выработают совместный программный документ. Нет сомнений, так бы и произошло, если бы не случился невиданный клёв. Казалось, в речке кончилась привычная пища хордовых, и они в полном составе перешли на провизию извне. Рыбацкое счастье улыбнулось мужикам. Естественно, в таких обстоятельствах принятие программного документа было бы смерти подобно — разъезжаться никому не хотелось. Делать нечего — завязались сторожкие разговоры о том, что Россия — страна большая, многонациональная, многоконфессиональная, противоречивая, экономически и социально непропорциональная, и с кондачка вопросы по ней не решаются. Почуяв настроение делегатов, ЦИК собрал совещание у семидесятой рогатулины, обнулил все соглашения и продлил работу съезда аж до жёлтого листа.

Пошли звонки жёнам и подругам, что мы, ваши кормильцы и кандидаты в кормильцы, в ближайшее время вернуться никак не можем, так как пробил час испытаний. Далее шло про долг, честь и гражданскую позицию. Как и следовало ожидать, в большинстве случаев на женских концах провода в патриотизм не верили. И мужским концам то и дело приходилось клясться детьми, мамой, Богом в верности избраннице, дышать в трубки, произносить скороговорки про шоссейную Сашу и речного Грека, вспоминать дни рождения тёщ и проделывать другие унизительные для спасителя Отчизны процедуры.

Половина делегатов не прошла учинённые женщинами испытания и была отозвана с передовой. Эта половина могла бы запросто стать доброй, если бы не находчивость некоторых мужиков. Провалив телефонные переговоры, они через день-другой перезванивали дамам, устраивали в их ушах ульи и, как ни в чём не бывало, принимались нанашивать туда мёд. Пчёлы из решительных сразу гнали медовуху. Это был верный ход. Дамы хмелели от комплиментов и нежных слов, и рыбаки выуживали из памяти всё новых и новых представителей флоры и фауны, и короновали их уменьшительно-ласкательными суффиксами. Самым ходовым ласковым словом, была, конечно, рыба, которую покрывали золотом, хвалили за бархатистость чешуи, обещали поселить в тёплых морях, превозносили за икру и — как ни больно было — сокращали до позорных размеров. И льды таяли, и бастионы выбрасывали белые флаги.

А дальше стали твориться интересные вещи. Делегаты стали обживаться в деревне, врастать в неё. Подладили покосившиеся избы и надворные постройки. Скинулись и завели коров, лошадей, овец, свиней, кур, гусей, цесарок. Посадили картошку, морковку, лук, репу, капусту, свёклу, сельдерей и укроп. Разношёрстный коллектив быстро сплачивался через труд. Не хватало, разве что, крови, которая, как известно, тоже неплохо связывает. Бог милостив — пролилась и она у одного из бывших. Рухнул с крыши, которую починял, и испустил дух второй секретарь суздальского горкома партии. Хоронили его всем однополым миром, как комдива. Не доставало, разве лишь, слёз. Выручило небо, снабдив глаза дивизии скупой мужской мокротой грибного дождя.

Прошло полтора месяца… Сопротивленцы продолжали жить своей жизнью, оказачиваясь не по дням, а по часам. Завелись штатные кашевары и кошевые. Рыбный и аграрный промысел дополнился охотничьим. Ватага насквозь провоняла рыбой, костром, махрой и потом. Мужики и не заметили, как через износившуюся одежду и отросшие бороды сравнялись по возрасту и статусу. Выделение пошло по морально-деловым: кому стали прибавлять отчество, у кого — отняли. Однако в целом народ подобрался дельный, поэтому, к примеру, среди Владимиров и Дмитриев не было замечено ни одного Володи и Димы, не говоря уже о Вовках и Димасах. Долго не мог устаканиться только один из Сергеев. Натура была незаурядная, а потому то подымалась в табеле о рангах до отца Сергия, то кубарем скатывалась вниз до Серого. Если читателю интересно, то кончил наш герой Серёгой.

Для многих делегатов артельный период стал лучшим временем в жизни. Говорили мужики мало, зато на сто рядов обо всём перемолчали. К августу то один, то другой ещё не монах, но уже и не мирянин стал покидать деревню со словами: «Как решите, так и будет. Всё приму. Найти меня можно там-то». Так с каждым днём партизан становилось всё меньше, и к середине октября расклад по ним установился такой: 748 бородачей — в уме, 22 — на остатке.

Этот остаток и взял на себя ответственность за принятие решений. 10 ноября 1995 года в просторной избе собрался последний совет. Дабы отрезать себе путь к отступлению (а именно не соблазниться на секача, который сутки назад забрёл в соседний лес), решили обратиться к опыту папских праймериз в Ватикане и ввели запрет на выход из дома, пока не взовьётся над ним дым от «голландки» — свидетельство сделанного выбора. Двух товарищей оставили за народ, который должен был заколотить снаружи все окна и двери и следить с улицы за сигнальной трубой. Как известно, ноябри в России по температуре похожи на декабри, как кролики на зайцев. Возникала опасность печного фальстарта и скорых, необдуманных решений.

В качестве заградотрядов, должных пресечь отход мерзляков к топке, использовали ватники, тулупы, фуфайки и валенки. Что касается пропитания, то ввели строгий пост, который мог стать как великим, так и малым — по обстоятельствам. Из послаблений — добро на исходящие; в полу была вырублена дырка под сортир, если вдруг во время прений кто-то начнёт исходить на гумус или захочет наложить на решение большинства своё вето.

Аты-баты, шли дебаты. Вставали со скамей и держали речь разные по цвету и уходу боярские бороды и монгольские мочалки. Каких только АиФов из прошлого и настоящего не приводили они в пользу своего мнения! Какими только цитатами не сыпали, карами не пугали, пророчествами не гвоздили! Каких только мертвецов не выволакивали из гробов, богов не призывали в свидетели, параллелей и перпендикуляров не проводили! Тщетно. К согласию прийти не могли. Стали тогда ждать голода и жажды.

И как заурчало и пересохло у всех порядком (а случилось это на пятый день затворничества), поднялась одна спутанная седая борода и молвила: «Мужики, надо сдать Россию!» Страшные эти слова отнюдь не стали громом среди ясного неба. Не потянули они даже на обух по голове. Наоборот — все как будто ждали чего-то подобного. И даже примерно такое уже где-то слышали. И как будто не от предателя и дурака, а от великого патриота и прозорливца. Налицо был эффект дежавю. Чем-то до боли родным и тёплым напахнуло от прозвучавшего предложения. Возможно, коровьим навозом, который удобрение суть. Или нет — сучьим помётом в смысле щенячьего барахтанья и писка. В общем, только на первый взгляд венком терновым, а присмотришься — кустом той же марки и поющими в нём.

Забасили, затенорили, забаритонили. Среди возникшего гудежа, в котором долго нельзя было что-либо разобрать, выделялось одно слово — правда, недоделанное. Не слово, короче, а баклуша его. То ли Филиппа какого поминали, то ли филина, то ли зоофила. Мелькала в гуле и Отечественная война. Может, великая. Может, простая. Может, ванильная какая — с ходу и не разберешь, у нас всяких войн навалом. Носились в воздухе и бородинские Наполеоны. Не иначе — хлеба с тортами, всё ж таки пять дён на одном патриотизме.

Ладно — харэ интриговать. Включаю быструю перемотку вперёд, пусть пожужжит книголента, наделают резких движений наши делегаты. В общем, речь шла об Отечественной войне 1812 года, совете в деревне Фили, на котором Кутузов приказал оставить Москву, чтобы сохранить армию и спасти страну.

Вишь, чё творят, читатель? Чё орут, слышишь? Сразу говорю — я не при делах, хроникёр я. Сливают государство, стервецы. «Сдать Россию, как Москву в 12-ом! — кричат. — Пусть до ручки народ дойдёт — быстрей опамятуется!.. Давать разлагаться и самим разлагать!.. Даёшь дно!.. Горький!.. Горько!..» И вся эта сучья свадьба с гиперссылками на циклопий источник (это они так Кутузова, совсем страх потеряли).

Кстати, читатель, ты, случаем, не был на этом совете? Предложенный сценарий ведь экранизирован был: кто в режиссёры подался, кто главную роль сыграл, кто — третьего плана…

А дальше затопили наши делегаты печку и бережно, как свёртки с младенцами, внесли в горницу запотевшие бутыли с самогоном. Разлили горючее по чаркам, дюбнули, закусили. Пошёл пир горой. И в разгаре гулянки встань один бородач, погладь клиновидную бороду и скажи:

— Товарищи мои, запасной вариант нужен на тот случай, если не сможем найти опору в великом падении, как славные предки наши… Давайте вот что… Давайте новейших людей создадим. Чтоб были они не красные и не белые, а цвета индиго, допустим. Выкуем богатырей без страха и упрёка где-нибудь на отшибе, чтоб не коснулась их мразь нынешней десятилетки. Да хоть бы и в тайге. Заложим город за тысячи вёрст от цивилизации, заселим его малышней мужского пола, взрастим пацанов по всем правилам и засеем ими Расею с запада на восток. Дело хлопотное, рисковое, затяжное. Да и ума не приложу, кого готовить надо: воинов ли, управленцев, инженеров ли. Ситуация меняется — по обстоятельствам, значит. Полагаю, за деньгами дело не станет. В нашей артели много непростых ребят. Имеют доступ к золоту партии, кое-кто может и статью в бюджете на каждый год пробить — обмозговать надо. А что — тихонько подберём учителей по военному делу, науке и искусству, чтоб всему обучили мальчиков и понеслась…

3

…На границе республики Хакасия и Кемеровской области, в дебрях непролазной тайги, под видом строительства поселка для рабочих алмазного рудника, был раскорчеван участок в пятьдесят тысяч гектаров. Читатель, если ты слышал о знаменитой староверке-отшельнице Агафье Лыковой, так вот её заимка — это проходной двор, центральный офис «Газпрома» по сравнению с Тмутараканью, о которой пойдёт речь в книге. Коли брать по прямой — тыща вёрст до ближайшего жилья будет. Это для Карлсонов и вертолётчиков. Для остальных расстояние меряется уже не вёрстами, а годами.

Караваны стальных стрекоз потянулись в тайгу, неся во чревах инструменты, стройматериалы, мастеровых. Засновали архитекторы с кипами чертежей. Завизжали пилы, застучали топоры, и пошёл расти кедр не по вертикали, а по горизонтали. На лесе не экономили. Сберегали на железе. Без единого гвоздя, по старинным рецептам деревянного зодчества, возводились в сибирской глуши мало- и многоэтажные, экологически чистые, пожароопасные терема, ФАПы, школы и прочие инфраструктурные объекты. Строились и сдавались проверяющим под роспись — где под гжель, где под хохлому, где под дымку. В заботе о спартанском облике будущих поселенцев меблировали здания простыми изделиями из дерева. Насчёт обивки не утруждались. Не заморачивались и по поводу полировки, оставив это прикосновениям воспитанников. Из списка необходимостей вычеркнули даже матрасы и подушки. Предполагалось, что во время походов таёжный мох и лапник с успехом познакомят курсантов с постельными принадлежностями.

В плане электрического освещения, подобно пращурам, решили положиться на солнце: выкатилось — просыпайся, закатилось — ложись на боковую или используй солнечные батареи, для монтажа и установки которых были выписаны крупные специалисты. Рядом с древнерусскими коттеджами рылись колодцы-журавли, кои подстраховывали современные скважины с насосами.

По всем правилам военного искусства строились и полигоны для подготовки бойцов «Омеги» — на тот случай, если после сдачи диплома выпускникам таёжного университета придётся столкнуться с феодальной раздробленностью или того хуже — оккупацией страны. Дебелые самолёты «Русланы», подобно бабам, рожали над полигонами вооружение, технику, горючее, боеприпасы, медикаменты, оборудование и обмундирование, обеспечивая формировавшийся в тайге контингент на полтора десятилетия вперёд.

Забегая вперёд, скажем, что пройдёт время — и заполыхают в глухомани недетские зарницы с суровыми десятилетними полковниками во главе бригад, которые будут сажать на «губу» солдат-сверстников за то, что вместо разведданных они вытряхнули из пленного противника информацию о залежах брусники. Или, допустим, за то, что флаг не реял над взятой высотой, а воздушным змеем парил в поднебесье.

Поля в стиле «милитари» сменялись сельхозугодьями. По задумке продуктами питания город должен был обеспечивать себя сам. Воздушным транспортом доставили в тайгу сельхозтехнику, домашний скот, птицу, неприхотливые и морозостойкие семена овощей и злаков. С фруктами, на получение которых уходят годы и годы, курсантов решили не знакомить, справедливо рассудив, что и о картошке до Петра знать не знали — и ничего: трескали репу с кашей и авитаминозом не страдали. Ответственность за снабжение ягодой и дичью возложили на тайгу.

Отдельного слова заслуживает библиотека. Возведённое под неё здание было таким исполинским, что повесь мы внутри Кремлёвские куранты или Биг Бен, — и они выглядели бы настенными часами в избе-читальне. Какие-нибудь великаны — забреди они в библиотеку — могли бы, не стесняя других посетителей, разложить доску в центре зала и зарубиться в шахматы, используя натуральных коней и слонов. При этом ни одна, с позволения сказать, фигурка не почувствовала бы во время партии ни малейшего дискомфорта, так как имела возможность не то что стоять — пастись в клетке часа три-четыре в ожидании хода. Уличные хоккейные коробки — размести мы их в здании — смотрелись бы детскими настольными играми в ангаре для «Боингов». В походе от первого стеллажа к последнему можно было разносить новую обувь или досчитать до цифры, после которой школьник прощается с математикой и знакомится с алгеброй. Двести стремянок закупили для доставания книг с высоты ласточкиного полёта перед дождём. Десять пожарных машин отрядили для колокольных высей.

А каких только трудов ни навезли в библиотеку! По сравнению с этим храмом знания знаменитое книгохранилище конгресса США казалось деревенской часовенкой. Древность и редкость доставленных в тайгу экземпляров приводили в трепет. Достаточно сказать, что поздняя копия скрижалей завета была признана малоценной и даже не удостоилась места на полке. Ну как поздняя? Внука Моисеева работа. Глиняные таблички шумеров безо всяких объяснений отправились на гончарный круг, чтобы стать прикроватными горшками для нужд мальцов. С формулировкой «На доработку!» вернули в музеи подлинники «Правды Ярославичей» и «Великой хартии вольностей». «Билль о правах» 1791 года дополнили отметкой «см» и употребили на самолётики. Что там — ранний пушкинский черновик, инкрустированный авторскими рисунками и составивший любовный треугольник с глазами самого старика Державина, отправили в топку только потому, что «мы можем себе это позволить».

Параллельно со стройкой таёжного города велась совсекретная работа по отбору бесхозных мальчиков 90-го года рождения. Их поставщиками стали переполненные детдома. Отделением будущего цвета нации от пустоцвета занимались бывшие и действующие сотрудники спецслужб. В задачу одних входил поиск здоровых мальчиков, другие под видом янки или макаронников их усыновляли, третьи доставляли мелюзгу на пересыльный пункт, четвёртые переправляли её в тайгу.

Медкарты и родословные кандидатов в карапузовую гвардию изучались под микроскопом. Большое внимание уделялось матерям младенцев. Больные, пьянчужки и наркоманки выбраковывались. Гэбистов интересовали только здоровые жертвы первой любви из числа школьных и вузовских отличниц. Изучались тщательно и отцы. Из допустимых для них недостатков — только половая распущенность и курение не в затяг для поддержания мужского авторитета.

Шерстили и бабушек с дедами. Помимо физического и нравственного здоровья, от них требовались долголетие, преданность универсальным идеалам человеческого общежития, активное участие в советском строительстве и лёгкий налёт юморного кухонного диссидентства.

Пра и пра-пра повезло меньше. Все они, включая женщин, должны были не умереть, а погибнуть. Но и в гибели никакого люфта. Сгорел, утонул, разбился, канул в драке по пьянке или глупости — забудь о карьере для правнука. От пращуров требовалась только геройская смерть: лучше — на поле брани, за убеждения или при спасении людей; хуже — при защите чести, которая делилась на собственную (гордыня, выбраковка) и чужую (самопожертвование, правнук в деле).

Целый год шёл отбор профессорско-преподавательских кадров и обслуживающего персонала для таёжного града. В поисках самородков от науки, культуры и искусства спецслужбы перетрясли и просеяли всю страну. До испытаний допускались исключительно бессемейные мужчины и вдовцы, не связанные никакими обязательствами и с головой погруженные в профессию. Из боязни огласки об эксперименте им рассказывали лишь в общих чертах. Подробности — только после тщательной проверки и подготовки, которые можно смело сравнить с предполётными за бордюры Солнечной системы. Желающих навсегда порвать с настоящим и послужить высокому делу нашлось немало — поклон покосившимся гражданским институтам. В общем, было из кого выбирать. Удивительно, но многие мужчины, не сумевшие приспособиться к новым российским реалиям, тем не менее, оказались вполне профпригодны для предстоящей Сибириады. Важно также отметить, что проникли в отбор и популярные в новой стране либеральные веяния — на борт принимались не только Гагарины, но и Титовы.

В итоге кадрам, набранным в таёжный город, могли позавидовать лучшие гражданские и военные вузы мира. Приведём читателю лишь один диалог, состоявшийся во время работы приёмной комиссии.

— Аркадий Степанович, Вы успешно прошли испытания, но, к нашему немалому сожалению, мы можем предложить Вам только вакансию дворника. Вы согласны мести пыль на улицах?

— Элементарные частицы… Не пыль — элементарные частицы! Откуда такое неуважение к малым сим? Из газово-пылевой среды, да будет Вам известно, образовалась наша планетная система.

— Подумайте. Вы же доктор наук. Прекрасный учёный. Светило.

— Увольте! — бросил Аркадий Степанович.

— Простите?..

— Нанимайте, говорю, а от Ваших похвал — увольте!

— Но Вы даже не сможете влиять на учебный процесс в соответствии с Вашей квалификацией. Максимум — бросите пару фраз проходящим мимо школярам, одна из которых будет приветствием.

— Обойдёмся без церемоний! — отмахнулся Аркадий Степанович. — Поднятая ладонь — и к делу!

— И всё же Ваши шансы быть услышанным и понятым практически равны нулю.

— Вы недооцениваете уличные университеты, игнорируете дворовое образование, молодой человек, — улыбнулся Аркадий Степанович. — Да будет Вам известно, что ум и сердце поколения, его менталитет, если хотите, во многом закладывается во дворах. Вспомните себя. Нырните в детство и задержите дыхание. Помните свой первый лабораторный опыт? Как лили свинец — а? Как потом влетело за то, что в качестве рудоносных недр был использован аккумулятор соседа? Как кипящий плюмбум прожёг Вам куртку?.. А помните Найду, которую вы подкармливали всем околотком? Помните, как она ждала и встречала Вас? Как Вы с друзьями научили её служить и пророчили в цирковые артисты?.. Потом Найду ещё сбила машина.

— Жучку…

— А помните, как Вы носили по ней траур? — не унимался экзальтированный доктор. — Как положено — в чёрной футболке. И это в тридцатиградусную-то жару. Вы выплакали целое море. Вы были безутешны в своём горе и похоронили Жучку под сенью раскудрявого клёна с воинскими почестями. Девочки даже сплели венки из одуванчиков. А мальчики смастерили деревянный крест, гвоздём выцарапали на нём месяцы жизни несчастной сучки и пальнули из игрушечных ружей. Что там — Вы, лично Вы добыли гранёный стакан, чёрный хлеб, водку, соорудили из них мемориальную композицию и водрузили её на могильный холм по русскому обычаю. А потом были поминки — тризна с печеньем и газировкой…

— Ну-ну, не увлекайтесь, — перебил гэбист.

— А-а, задело, да?! — безжалостно выпалил доктор. — А что Вы помните из сидения на уроках? Стояние на Угре, к примеру, помните? Вы тогда в морской бой с соседом зарубились. Наверняка. Вас волновал трёхпалубный крейсер, а не окончание трёхвекового ига. Вы подумали: «Эка невидаль, стояние на Угре, скука смертная. Стоят, мнутся чего-то». Это ж как талантливо надо было стоять и мяться, чтоб стать вдруг свободными! Нет, Вы только попробуйте! Попробуйте!

— Мне встать и помяться? — спросил гэбист.

— Слишком поздно, дорогой Вы мой, слишком поздно, — вздохнул Аркадий Степанович. — Вас уже не спасти. А этих детей ещё можно. Я привлеку в союзники Жучек, лапту, хоккей, снеговиков, и мы ещё посмотрим, кому будут благоволить недоросли.

— Хорошо… Больше не стану Вас мучить. Вот договор на пятнадцать лет. — Работодатель протянул бумагу. — Ознакомьтесь с условиями.

— Это лишнее, всё равно надуете, — подмигнул доктор и одним росчерком подмахнул документ. — Ну-с, Рубикон форсирован, а за это не грех и хряпнуть. — Новоиспечённый дворник достал из внутреннего кармана пиджака фляжку с коньяком, приложился к ней и спросил: «Так как, говорите, в тайге насчёт Юрьева дня или хоть отпуска?»

— Ответ очевиден.

— Связь с родственниками на время эксперимента, смекаю, тоже не предусмотрена.

— Всё верно… Стационарными и переносными радиостанциями мы город, безусловно, обеспечим, но, сами понимаете, на сестру в Ельце — ведь там, кажется, она у Вас живёт ­– Вы по ним выйти не сможете.

— И «чёрный тюльпан», надо полагать, не прилетит за мной, коль сложу я в Сибири свою буйну головушку, — задумчиво, нараспев произнёс Аркадий Степанович.

— Не спешите записываться в Ермаки. Подумайте лучше, какие заманчивые перспективы открываются перед Вами. Если эксперимент пройдёт успешно, Ваше имя впишут в учебник по Новейшей истории Отечества.

— И светит мне наивысшая степень признания — ненависть школьников. Им ведь придётся учить мою биографию, так ведь? — углубил мысль собеседника Аркадий Степанович, глотнул из фляжки и не без мазохизма продолжил: «А скучать мне в учебнике не дадут, это уж как пить дать. Уже вижу, как Петров подрисовал мне усы и совещается с Сидоровым насчёт дальнейшего усовершенствования портрета. Петров настаивает на рогах, Сидоров за кольцо в носу. А потом художника вызывают к доске, он мямлит, и Марья Ванна срывается: «Петров, неужели так трудно запомнить годы жизни Бурмистрова?! Это же так просто! Тысяча девятьсот пятьдесят девятый тире две тысячи… две тысячи… Аркадий Степанович Бурмистров не умер, Петров! Такие люди не умирают! В сердцах благодарных потомков они живут вечно!» Спасибо Марье Ванне за её прелестную забывчивость, а то бы я сейчас стал самым несчастным человеком на земле, начал бы обратный отсчёт… А ещё предвижу, как именем Аркадия Бурмистрова назовут… нет, нет, не улицу, не площадь и не звезду! Это банально и отдаёт нафталином. Именем Бурмистрова назовут новый сорт огурцов. Да, да! Морозостойких и неприхотливых! Это за безупречную пятнадцатилетнюю службу в суровой Сибири, если Вы не поняли. Мной будут закусывать, меня будут заготавливать впрок, рассол после меня будет возрождать к жизни, — не это ли бессмертие?..

— Восхищаюсь Вашим ироничным отношением к себе, — улыбнувшись уголком рта, сказал офицер, — ну да вернёмся к делу… Вам может показаться, что мы бросаем участников эксперимента на произвол судьбы. Это не совсем так. Мы намерены продолжительное время поддерживать город с воздуха. Вертолёты будут часто прилетать к вам и сбрасывать грузы, но…

— Но что?

­– Но они не будут у вас приземляться.

— Никогда?

— Никогда.

— Даже если пилоты заметят пожар?

— Где?

— Что значит где? Вы смеётесь?

— Ничуть, — ответил офицер. — Где конкретно? В городе? На борту?

— Да Вы сам дьявол, — отшатнувшись, произнёс доктор, горло его перемело песком. — Ладно, и там, и там. Господи, что я несу. Конечно, и там, и там. Ну?

— Как бы Вам помягче сказать, Аркадий Степанович.

— Понятно. Можете не продолжать… Скажите только, как Вы после этого будете жить, офицер?

— С Вами, доктор. Я подал рапорт о переводе в таёжный город. Он подписан. Ещё вопросы?

— Никаких.

— Вас разве не интересует гонорар?

— Обижаете.

— И всё же знайте, что на каждого жителя города будет заведена круглая сумма. Ей будут распоряжаться лучшие финансисты страны. Через пятнадцать лет Вы ни в чём не будете нуждаться…

4

Стояла четвёртая зима нулевых годов… Десять четырнадцатилетних были подняты по тревоге спустя час после отбоя. Деревянные кровати без матрасов и подушек мгновенно опустели. Без зевков и потягиваний мальчики стали одеваться. Вковывались быстро. Жизнь в тайге без выходных и каникул, насыщенная учением, трудом и лишениями, до срока сделала их мужчинами. С младенчества у них всё было по-взрослому: вместо машинок — машины, вместо пестиков — пистолеты, вместо плюшевых мишек — окрестные шатуны.

Сколько курсанты себя помнили, их программировали на осуществление миссии, примеров которой ещё не знала история. Если бы мы спросили ребят о том, что их волнует больше всего на свете, то они бы ничего нам не ответили. Но точно подумали бы о России. Странно, заметит читатель, что подумали бы, а вслух — ни слова. Почему так?

Ну, во-первых, в тайге было просто не принято произносить имя родной страны всуе, как это сейчас делают на Большой земле все кому не лень. Ещё в раннем детстве лесные мальчики с подачи наставников твёрдо уяснили, что от частого употребления любая святыня замусоливается и утрачивает значимость. Во-вторых (и это самое главное), Россия была для наших юных героев первой любовью — той самой девочкой с первой парты, о чувствах к которой мальчики, как правило, стесняются рассказывать окружающим. До поры до времени стесняются. Очень скоро автор разговорит пацанов на сокровенную для них тему, потому что с молчунами ему будет сложно выполнить поставленную в книге художественную задачу. Вернее, ребята сами разговорятся, так как специально введены в роман в переходном возрасте, в котором, как известно, достаточно искры — и возгорится пламя в виде мучительных или радостных бесед о любви ещё не с мамой, но уже с друзьями…

…Десять охотников ушли в ночь. Им поставили задачу добыть дичь для одной из столовых. Дни на это не выделялись. Светлое время суток предназначалось для занятий. Мальчики считали это нормальным, поэтому никто из них не жаловался. Они были уверены, что по-другому нельзя. При этом от них отнюдь не скрывали, что на Большой земле всё иначе, что там действуют целые институты по защите прав ребёнка, и на уроках учитель даже не смеет поднять голос на ученика, не говоря уже о том, чтобы выпороть его или отправить ночью в тайгу за пропитанием.

Подростки, вооружённые автоматами и снайперскими винтовками с ночными прицелами, двигались след в след. Все они были превосходными лыжниками. Обладали недюжинной силой и выносливостью: если кто и вываливал язык на плечо до пересечения линии горизонта, то совсем не от усталости — дразнил бегущего сзади. Скорости тоже развивали приличные: машина бы, конечно, мальчиков обогнала, но при этом шофёр непременно включил бы поворотник — из уважения. А уж как ребята стреляли! Худший из них попадал белке минимум в белок глаза. Автор сказал бы — в молоко, если бы после выстрела на мишени можно было разглядеть хоть какую-то конкретику. Однако при вытекании ока никогда не получится глазуньи, всегда — омлет. Мальчики и не подозревали, что по ним, биатлонистам милостью Божьей, уже плачут зимние Олимпиады 2010-го, 2014-го, 2018-го, 2022-го, 2026-го годов.

К слову, на уроках ребятам рассказывали про Белые игры, пользующиеся большой популярностью на Большой земле. Курсанты с интересом внимали наставникам и диву давались, как такое может быть:

Что на огневых рубежах того же биатлона мишени стоят на месте, а не петляют, как зайцы, не окружают, как волки, не несутся на тебя, как медведи.

Что лыжню пробивают не сами стрелки, а обслуживающий персонал.

Что есть на свете трассы, на которых можно в любой момент перейти с классики на коньковый ход и при этом не застрять между деревьями.

Что 10 км — это уже сама дистанция, а не разминка перед ней.

Что биатлонисты никогда не тащат на спине грузы и не волокут за собой сани с поклажей или хоть колёса от КамАЗов (так называемых раненых).

Что спортсмен, вышедший на официальный старт не в облегающем костюме, а в валенках и полушубке, станет посмешищем.

Что биатлонисты запросто могут себе позволить промазать на огневом рубеже, и за это на них наложат только минутный штраф, а не 10-сантиметровый шов от встречи с мишенью.

Что крики людей в лесу — это далеко не всегда облава на зверя.

Что биатлонную славу норвежца Уле-Эйнара Бьёрндалена, пусть хоть трижды потомка непобедимых викингов, ни один российский спортсмен до сих пор не понизил до славки.

Колонна двигалась молча. Ребята были одеты в белые полушубки, того же цвета ватники, ушанки и унты. Во лбах мальчиков горели шахтёрские фонарики. Световые пятнышки, подобно бурундукам, носились друг за другом по сугробам, запрыгивали на кедры и спины впереди идущих, щекотали звёзды.

Первым, утаптывая снег, шёл Толя Ракитянский — серьёзный шатен с естественнонаучным складом ума, имевший на всё собственное мнение и высказывавший его с достоинством, но без превосходства. Бесстрашный — он никогда специально не искушал судьбу, не выискивал адреналина где не попадя. Отвагой отличался, если так можно сказать, не военной, а гражданской. Словом, он был не из тех, кто со штыком-молодцом добровольно прёт на пулю-дуру или вызывается соединить перебитый телефонный провод в собственной челюсти под огнём неприятеля. Он был из тех, кто всходит на эшафот за свои убеждения: от семнадцати до тридцати пяти лет — за политические, от тридцати пяти до глубокой старости — за научные. Изредка Толя поднимал руку, останавливался и прислушивался. Звенья змейки замирали одновременно с ним, не наползая друг на друга.

Для мальчиков тайга не была тёмным лесом. Они исходили сибирские джунгли вдоль и поперёк и умели охотиться как в богатых угодьях, так и там, где с трофеями негусто. Чтобы добраться до участка, выделенного их улице на зиму 2004-го, курсантам предстояло провести в пути около двух часов. Без единого выстрела. Без проверки силков и капканов. Не укради!

У ребят даже не возникало желания присвоить чужое. До определённых границ вокруг них были не охотничьи угодья, а таёжный зоопарк, сибирское сафари — смотри, но не трогай. Законы, по которым они жили, были ремиксом библейских заповедей (платиновую «десятку» сократили и подкорректировали в соответствии с возрастом и положением ребят). К примеру, за ненадобностью была вычеркнута заповедь «Не прелюбодействуй». Она и без того соблюдалась по определению, так как город населяли исключительно представители мужского пола, среди которых большинство знало о существовании девочек и женщин только из книг и сбрасываемой с вертолётов прессы. Упразднили для бывших детдомовцев и «почтение к отцу и матери», заменив его уважением к старшим. Вакансию Бога из первой заповеди и вовсе оставили открытой, так как город населяли дети разных национальностей; определиться с верой ребятам предстояло позже на курсе «Религии и секты планеты».

В центре колонны шёл друг Толи Ракитянского — рыжий и конопатый Илья Буриков. От быстрого движения, помноженного на простуду, в носу его хлюпало совсем по-весеннему. Сопли он, однако, не распускал. Когда накапливалась критическая масса, Илья зажимал пальцем одну ноздрю, после чего нагнетал давление в другой и выстреливал из неё на снег — да так, что непременно образовывалась проталина. Мальчик был идеалистом. На его лице то и дело появлялась отрешённая улыбка, которой он обрамлял собственные мечты. К примеру, когда Илья узнал, что на Большой земле люди при всей своей многочисленности и скученности нередко страдают от одиночества, то решил изобрести нательный датчик, который бы вспыхивал, когда о человеке кто-нибудь скажет или подумает. Не было ещё ни прибора, ни даже соображений, как его сделать, а Илья уже думал о модификациях датчика. К примеру, на земле было много известных людей, о которых вспоминают постоянно. Мальчик решил, что приборы на их телах должны менять цвет от кипенно-белого до иссиня-чёрного — в зависимости от того, лихом их поминают или добром.

Замыкал колонну зеленоглазый брюнет Серёжа Огрызкин. Весельчак, остряк и шалун, он имел во всех углах постоянную прописку. Его колени знали вкус гороха лучше языка. Серёжина спина была вдоль и поперёк исполосована розгами. Экзекуции мальчик переносил терпеливо, как ямщицкая лошадь: мол, секут да секут, дело привычное. Из презрения к боли он устраивал «в своём клетчатом тылу» целые турниры по «крестикам-ноликам», чем вызывал восхищение у сверстников и наставников. И как лошадь после понукания кнутом бежит быстрее, так и Серёжа после порки шалил изощрённее, острил заковыристее, смеялся звонче, но не из духа сопротивления, а так — от радости бытия. Сейчас мальчик обдумывал план побега на Большую землю. Сбежать он хотел не от плохой жизни — Серёжа любил учителей и товарищей, и они платили ему тем же и даже переплачивали. Причина крылась в другом: не далее как позавчера сорванец вдруг решил, что он уже всё знает и умеет, и ему срочно надо в Россию, как обоим его прадедам-подросткам в своё время просто необходимо было на фронт.

Четырнадцатилетние охотники вошли в закреплённый за ними квадрат. После их выхода из дома температура понизилась c тридцати пяти до сорока двух градусов, но взмокшим на марше ребятам казалось, что на улице, наоборот, потеплело. Распахни они полушубки, как русскую душу, и на свободу вырвались бы клубы пара, как после съёма крышки с кипящего чайника. Жаль, что рассказать о таком уникальном природном явлении как запотевание тайги не представляется возможным, так как охотники и не думали раскрываться — простуда по глупости или беспечности приравнивалась к членовредительству. Как типичные кипящие чайники, мальчики давали выход пару исключительно через нос. Даже рты не участвовали в газообразовании, так как дыхалки у всех были тренированные и раньше пятнадцатикилометровой отметки не сбивались.

— Рассчитайсь! — скомандовал через плечо Ракитянский и открыл счёт: «Первый!»

— Второй!.. Третий!.. Четвертый!.. Пятый!.. Шестой!.. Седьмой!.. Восьмой!.. Девятый!.. — поочерёдно откликались звенья, как пушки на поле брани — с дымом изо ртов-жерл.

— Где десятый?! — осведомился Ракитянский, а про себя подумал: «Начинается».

В колонне между тем заулыбались, предвкушая веселье.

— Осло! — выдержав паузу, обозначился Огрызкин.

— Чего?

— Тебе на «О»!

— Ну что ты за человек, Огрызкин? — попенял Ракитянский. — Разве нельзя по-нормальному ответить?

— А это нормально, по-твоему, что я разучиваю Пензенскую область? — перевёл Огрызкин разговор в нужное ему русло.

— Ну причём тут Пензенская область?

— Притом!.. Берциев из Дагестана — разучивает Дагестан! Железняк с Питера — зубрит его! Я с Алтая, семь лет его постигал, а меня на Пензу! Уж две недели как! Спрашивается, за что?!

— Как пить дать — за дисциплину! — подмигнув шедшему сзади мальчику, бросил Ракитянский. — Видать, не достоин ты малой Родины!

— Допустим! Но почему от этого должны страдать пензяки? — возмутился Огрызкин. — Пускай Алтай и страдает! Он хотя бы привык!

— Так-то тебя там и в глаза не видели! — прыснул кто-то в середине колонны.

— Уже и не узрят! — обиженно ответил Огрызкин. — Разучивал-разучивал, ночи не спал, в деревнях уже мужиков по отечеству знал — и на тебе, переставили!.. И с чего вдруг Пенза? Ладно бы ссылка была! Но по истории же ничего не ссылка! Химки без бинокля видать! С биноклем — часы подводи по Кремлёвским курантам! Правее, что ль, заслать не могли?! Уже за Урал лень перевалить!

— Не правее — восточнее, Серьга! — поправил Берциев.

— Тишина на охоте! — призвал к порядку Ракитянский. — Развели балаган!

— Блажу, но хоть тайгу не заражаю! — выдал Огрызкин.

Колонна навострила пунцовые уши, почуяв бомбу не ниже кассетной. Уловил подвох и Ракитянский, бывший старшим группы. Он помнил своего друга с тех незапамятных, по его мнению, времён, когда они оба ещё не умели завязывать шнурки, и этот факт их ничуть не смущал.

— По-хорошему надо бы промолчать, — подумал Ракитянский, — ну да бог с ним — пусть посмешит ребят, спать двое суток не придётся. Завтра — занятия с семи до десяти, потом — стрельбы ночные.

— Я грю — ору, но хоть тайгу не заражаю, — вяло напомнил о себе Огрызкин уже безо всякой надежды, что старшой зацепится и даст покуражиться.

— Помолчал бы, болтун! — ответил Ракитянский, но в голосе его явно читалось: «Мели уж, Емеля».

— Белочки на Бурикова жалуются! — заявил ободрённый Огрызкин. — Грят, сморкается направо и налево, хворь по всей тайге разносит! Эпидемия, грят, на носу!.. На Буриковском!

Железняк, шедший перед Буриковым, резко развернулся. Сноп света от шахтёрского фонарика ослепил Илью. Он растерялся и не успел избавиться от свисавших из ноздрей и взявшихся шугой параллельных прямых.

— Вещдоки налицо! — констатировал Железняк.

— На лице! — поправил Огрызкин.

— Что предлагаешь? — спросил Железняк.

— А глотает пусть! — ответил лесной санитар. — Есть даже такой закон, чтобы сопли глотать!

— А если скуёт в сосульки? — справился кто-то из мальчиков.

— Тогда — соси, а не сбивай, как с крыши! — деловито распорядился Огрызкин. — Зелень надо при себе оставлять, а то инфекция по всей тайге расползётся! Добром прошу, Буря, — законопать ноздри и дыши ртом! А лучше мягким местом! Ты ж умеешь через него выдыхать, когда гороха объешься! Значит, где-то должна быть и опция вдоха! Поищи, брат! Поковыряйся, где следует, — не ставь под удар таёжную экосистему! Течь в носу — это серьёзно! Это вам не то!

— Что не то-то? — прыснул Железняк.

— Не то нетто, не то брутто! — мгновенно срифмовал плут.

Колонна, схватившись за животы, повалилась в снег. Казалось, тайгу заполнили тройки с бубенцами — искрист, звонок и рассыпчат был мальчишеский смех, ни один голос ещё не тронула ломка.

— Не помрёшь ты своей смертью, Огрызкин!.. Пензу приплёл!.. Бурикову нос утёр!.. Не то нетто!.. Ай, да Огрызкин!.. — неслось из смятых сугробов.

Огрызкин же c каждой секундой мрачнел…

— Ржёте, ржа, — сурово сказал он, когда товарищи отсмеялись. — А там, за лесами, люди еле концы с концами сводят. Мрут, как мухи, от коррупции и рака! Сводки забыли?! Я напомню! 1 сентября — захват детей в бесланской школе! А, Берциев?! Где ты был, когда наших с тобой детей убивали?

— На ученьях, — угрюмо ответил Аслан. — Танки, сам же помнишь, водили.

— Танки он водил, — хмыкнул Огрызкин. — Тебе только велосипед водить на коленях у инструктора. Пасынок гор!

Глаза Берциева окрасились в мак. Ноздри заработали, как меха в кузне. Он и сам не понял, как оказался напротив обидчика и двумя пальцами взял его за то место, где через год должен был проклюнуться кадык.

— Не могу я уже тут! — прохрипел горшок с ухватом. — В РФ нам надо, ребята! Там жизнь!

— А ну разошлись, — приказал Ракитянский. — В РФ он собрался. Так там тебя и ждут. С карцера не вылазишь. Зад со спиной не заживают, а в РФ намылился. Чё молчишь, что сотовые на Большой земле хотел посмотреть? Ну, которые ты в журнале видел. Давай же — признайся отряду. А я тебе говорю — та же рация, только шипенья нет. Cбросят и нам c вертушек для ознакомленья.

— Думаешь, сбросят? — против воли вырвалось у Огрызкина.

— Не сомневайся, — улыбнулся Ракитянский, — отстать не дадут.

— Я не только из-за сотовых в РФ-то, — заоправдывался попавшийся на крючок пройдоха. — Мож, только тридцать процентов, что из-за них.

— Полста один, — пригвоздил Ракитянский. — Контрольный пакет, Серёжа. Забудь о побеге. Тебе четырнадцать. Будто не знаешь, что для Большой земли ты ещё ребёнок. Не дадут тебе там развернуться. У тебя там детство сейчас идёт. Это когда за тебя вроде живут. А ты не живёшь, ты так — числишься. Тебе ничего не доверяют, оберегают от всего. Ты как комнатное растение, у которого две задачи: радовать глаз и ходить в горшок, а не мимо. Короче, тебя там всерьёз не воспримут.

— Ещё как воспримут, — не согласился Огрызкин. — Не возрастом, так умом не по годам возьму. Наставники говорили, что по меркам материка мы все — вундеркинды.

— Это ты-то вундеркинд? — улыбнулся Ракитянский.

— Это я-то… Не по нашим критериям, конечно. По материковым.

— Нашёл чем гордиться, — произнёс Ракитянский. — Лучше быть последним в нашей глуши, чем первым в их цивилизации. Сам же видел, какая там школьная программа. Макака — и та освоит, ни разу на второй год не останется. Даже из-за поведения не останется — читал же, как ведут себя тамошние школяры. На их фоне наша обезьянка пай-девочкой покажется. Но самое страшное, что в её аттестате даже пятёрки будут. И не только по физкультуре с изо. Это итак понятно. С её-то физической подготовкой. С культом-то импрессионизма в живописи. — Ракитянский вздохнул. — Эх, то ли жалеют учеников, то ли гробят — отсюда не разберёшь.

— Убедил! — сказал Огрызкин. — Убедил, что с моей подготовкой я там не пропаду. Вот только доберусь до России — и сразу в аспирантуру… В две!

— А чё не в четыре? — произнёс Ракитянский и лёг на другой галс: «Ладно, с другой стороны зайдём. Вот ты, Серёга, самый хитрый из нас. Самый, можно сказать, прожжённый. Но помнишь же, что тебе сказал наш психолог? Что ты — само простодушие для Большой земли. Что бесхитростнее тебя никого на материке и не сыщешь. Это здесь ты король лукавцев, всех вокруг пальца обведёшь, а там ты — дитя неразумное, пропадёшь зазря, — произнёс Ракитянский и обратился ко всем: «Братья, про простодушие ко всем относится! Слышали же, как наставники всё время говорят, что мы чисто дети малые! Вроде без укоризны говорят, а в глазах — то ли тоска, то ли жалость! Это плохой знак! Если мы дети, значит мы не взрослые! А если мы не взрослые, значит ещё не доросли до Большой земли! Простодушие отодвигает нас от встречи с Россией!

— Я вот не согласен, что мы простодушные, — подключился Буриков.

— Не согласен он, — встрял Огрызкин. — На конечности свои лучше глянь. Унты где?

— Как?! — всплеснув руками, воскликнул Буриков и бросил взгляд на ноги. — На месте вроде.

— То-то же, — ощерился прохвост. — Простодушный и есть. Ты чё ж сам не чуешь, что у тебя ходули в тепле? Нет, нельзя тебе в Россию — не то что мне… Кстати, может, в РФ всё не так уж плохо, — а, ребят? Мож, специально на страну наговаривают, чтоб подольше нас тут держать. Ну, типа, в России всё очень серьёзно, и вы, ну то есть мы, — ещё не готовы для большого дела.

— Ты думаешь, врут нам про Большую землю наставники и пресса? — вмешался Железняк. — Ну, про Беслан, про взрывы домов в Волгодонске, про нищету, про всё.

— Я не сказал, что врут, — произнёс Огрызкин. — Но наверняка факты нам подают уже в переработанном виде. Плохое специально преувеличивают, чтобы мы готовились к самому страшному, хорошее преуменьшают, чтоб не расслаблялись мы. Видели же, что в газетах и журналах, которые нам с воздуха сбрасывают, нет фото людей. Это, думаю, потому, что по лицам можно многое понять. Так вот кто после этого даст гарантию, что рука редактора ещё и по текстам не прошлась? Зуб даю — плохое точно преувеличивают. Ну, как в сказках. Вот наверняка у Змей Горыныча одна голова, если он не урод с кунсткамеры. Но ему ещё две привинтили, чтоб ты, так сказать, проникся. То же самое с Бесланом. Наверняка бандиты захватили десантный полк, а не школу. Не верю я, что школу-то. Особенно — горцы. Они ищут равного, сильнее себя даже. Вспомните Лермонтова, «дикие» дивизии. Но нам всё специально преувеличили, усложнили как бы задачу, которую надо было бы решать, если б мы там были.

— Почему её усложнили за счёт мужчин моего народа? — с болью произнёс Берциев.

— Потому что ты сын Кавказа, — серьёзно ответил Огрызкин. — Ты это пятно (пусть и придуманное, понарошечное) вынесешь, а я — нет. Хоть и алтайский сибиряк, а не вынесу. Я с ума сойду, Аслан, и всех вас перестреляю. И всех детей перестреляю, и женщин, и стариков, чтоб не жили на такой земле… Там же не горцы, Аслан, были, если с детьми правда. Там отродье. Если с детьми правда, то нелюдей — я просто уверен — кое-как и наскребли-то для одного раза. Весь Кавказ с лупой облазали, в каждое ущелье заглянули. И не хватило, Аслан! Недостача всё равно! Добивали наёмниками отовсюду.

— Лучше б нас захватили, — буркнул Берциев.

— Это ещё бы кто кого, — произнёс Ракитянский и прервал привал: «Строиться! Огрызкин — первый! Я — замыкающий!».

Мороз лютовал… То тут, то там одиночными и очередями стреляли кедры, словно за ними держали оборону партизаны. На многих деревьях, мимо которых проходили ребята, имелись вмятины от ударов колотом (что-то вроде деревянного молотка-киянки с баскетбольный рост, с помощью которого сбиваются с макушек созревшие шишки). Технология добычи такая: ручка втыкается в землю, и три человека принимаются бить по кедру. Один из мужиков стоит спиной к стволу и направляет колот, двое других с оттяжкой молотят по дереву, словно забивая гвоздь, шляпа которого размером с ковбойскую. Дубасят по кедру непрерывно, чтобы он завибрировал и сбросил орех. Наверх при этом никто не смотрит — можно получить по лбу. Все только слушают. Сорвавшиеся с макушки шишки заявят о себе свистом. Раззявишь рот, не успеешь укрыться под набалдашником колота — набьёшь себе то, за чем пожаловал, соберёшь урожай ещё и с головы. Таёжники знают истинную цену ореха. Он баснословно дорог даже от производителя. Походи-ка по горам с тяжеленным молотком. Полазай-ка в «когтях» электрика на макушки кедров за недошедшей до кондиции шишкой. Покрути-ка утыканный гвоздями барабан-ёж, отделяя зёрна от чешуи. Попросеивай-ка через сито орешки, избавляя их от шелухи. Поотвеивай-ка их, посуши-ка, попрячься-ка со своим промышленным, по мнению инспекторов, объёмом в полтора-два мешка «чистого» на выездах из тайги — узнаешь тогда чё почём.

Наши четырнадцатилетние герои познали адов труд по сбору ореха в десять лет. Поначалу они не могли сбить и трёх шишек с кедра. Всё больше им приходилось лазить на макушки деревьев и сшибать урожай длинными палками-удочками. Производительность труда была невысокой, как и сами ребята. Несмотря на серьёзную, до насупленных бровей Вия физподготовку (да простит мне читатель это пышное восточное сравнение), дело не ладилось. Но осенью 2004-го, буквально за несколько месяцев до описываемых в книге событий, неожиданно наступил прорыв. Имя ему — акселерация. Мальчики вдруг вытянулись, раздались в плечах, и колот, бывший для них как бы трёхмерной прописной «Т», словно усох до строчной буквы.

Ребята расслабились при входе в свой промысловый квадрат. Тому, что территория принадлежала мальчикам с Зимнего конца города, не было никаких свидетельств в виде флажков, зарубок или щитов с надписями. Люди итак знали рубежи своих участков. Что касается животных, то границы для них обозначались по-звериному — жидкими и твёрдыми отправлениями. Во время пребывания в тайге высохшие, припорошенные и разложившиеся метки непрестанно подновлялись, как подкрашиваются выцветшие и облупившиеся заборы. Это было верхом непрофессионализма, так как людская вонь, как известно, отпугивает дичь. Прекрасно знали об этом и мальчики, но, тем не менее, уже второй год продолжали упорно проверять мочекаловую гипотезу Лёньки Свиблова с Летнего конца города. Малец предположил, что зверьё должно со временем принюхаться и привыкнуть к квинтэссенции человеческого естества (прям так и выразился, злодей), а там, мол, не только с добычей проблем не будет — недалеко и до приручения отдельных видов. Дерзкая эта мысль подкупила всех своей простотой, и весь мальчишеский мир принялся создавать эффект присутствия людей где только можно.

Пока гипотеза о приручении видов проверялась, таёжному городу ничего другого не оставалось, как, помимо домашнего, держать дикий скот. Условно держать, конечно. Никаких загонов, стаек, ферм не было — фауна бродила на воле. И всё же было во всём этом много от первобытного животноводства. Зверей не только убивали. Их и подкармливали. И даже не подкармливали — кормили на убой. Причём на убой больше в переносном, чем в прямом смысле. Шведские столы буквально ломились от сена, овса, отрубей и отходов. Несмотря на это, одомашнивание почти не продвигалось: волки не превращались в собак, рыси не трансформировались в кошек, зайцы не эволюционировали в кроликов. Атомарные успехи зимних и весенних подкормочных кампаний перечёркивались летом и осенью, когда пищи для хищников и травоядных в тайге имелось вдосталь. Невдомёк было курсантам, что должны были пройти не годы, а тысячелетия, чтобы волк лёг возле дома двуногого существа и отпел лесную глушь в своём сердце.

Мальчишеские неудачи только радовали наставников. Тут была суровая метода. Ребят учили безответной любви. Не жди взаимности ни от зверей, ни от людей, терпеливо делай своё дело изо дня в день, из года в год — вот доблесть, достойная древних. И строились для голодающих птиц социальные кафешки под открытым небом, где кедры становились официантами и получали на кормушки-подносы чаевые в виде помёта соек и фазанов. И возводились для недоедающих жвачных крытые столовки, в которых подавались разнотравные сухпайки, посыпанные серо-белыми лизунцовыми комками. И закатывались в зимние берлоги бочонки c щедрыми пчелиными взятками, чтобы у таёжных хозяев, взявших на лапу после пробуждения, не случилось весеннего обострения.

У мальчиков всё шло гладко. Скоро они должны были разбрестись по участку, как грибники, и начать проверку силков, ловушек и капканов с мёртвыми и живыми зверьками, укутанными в несбыточные грёзы женщин северных широт. В ребятах пробудился охотничий азарт. Сердцебиения участились. Дыхания спёрлись. В глотках пересохло. Мальчики заоблизывались, и их губы стали трескаться и кровоточить, как лёд под ливонскими рыцарями в сорок втором тыща двести.

Азарт приглушил инстинкт самосохранения. Если нижние ярусы тайги ребята ещё хоть как-то контролировали, то верхние стали игнорировать. Это была роскошь, позволительная степнякам, имеющим дело только с первым этажом природы. Степнякам — да, но никак не таёжникам. Кто не знал — сибирские леса подметают небо. Кто забыл — вечнозелёные макушки венчают не игрушечные, а настоящие звёзды.

Две грациозных рыси, — ушные кисточки которых, казалось, были просто созданы для того, чтобы перед эфиром ласкать лики телеведущих, — передвигались по ветвяным мостам густой тайги. Размеры кошек поражали. Львы? Холодно. Тигры? Теплее. Барсы? Горячо. Природа удостоила рысью чету высокой чести — первой водрузить флаг на вершине эволюции своего вида.

Хищники создали пару на время гона и охотились вместе уже около недели. Самка была знакома с человеком — точнее с его прямоходящим летним вариантом, малопривлекательным для нападения сверху. А вот зимняя версия людей в плане охоты устраивала кошку вполне. Её любовника тоже. Спины идущих лыжников так аппетитно сгибались, представляли собой такие хорошие площадки для приземления, что просто нельзя было не прельститься. Вдобавок к этому спортивная горбатость визуально уменьшала мальчиков, что немаловажно для хищников средних размеров. В общем, дичь приняла решение десантироваться на потерявших бдительность охотников. Рыси обогнали мальчишеский отряд, выбрали место для нападения и стали ждать приближения ребят. Самка гримасничала. Её бойфренд пришпоривал себя куцым хвостом…

Воздух! — распорол безмолвие крик арьергардного Ракитянского.

С неба падали логотипы сибирского филиала фирмы «Пума». Не прошло и двух секунд после синхронного прыжка рысей, как два мальчика стали проседать, словно мартовский снег, складываться сверху вниз, подобно взорванным башням-близнецам в Нью-Йорке. Два клубка с рычанием и визгом закатались по снегу. Первый удар хищников приняли на себя травоядные: кролики на головах и овцы на туловищах. Шкуры мёртвых спасали шкуры живых.

Нельзя сказать, что два мальчика, которые подверглись нападению, отличались бесстрашием. Храбреца ведь только тогда можно назвать храбрецом, когда в его окружении есть антиподы. Однако трусов среди ребят не водилось. Градус отваги был у всех высокий и примерно одинаковый: у кого плюс тридцать два по шкале мужества, у кого — плюс тридцать четыре. Короче, жара да жара. Между тем для адекватных, быстрых и решительных действий в минуты смертельной опасности всё-таки необходимо испытывать боязнь (не путать с ужасом), чтобы в кровь выбросился адреналин. Этого требует инстинкт самосохранения, которым мальчишки обделены не были. Они чувствовали, если так можно сказать, линялый страх. Их состояние было сродни волнению студента перед сессией: убить не убьют, но могут отчислить.

Это автор ещё и к тому, что в пылу сражения в ход пошли стальные шпаргалки. Они были во многом похожи на обычные. Ничего лишнего. Отточенная, помещающаяся в кулак суть. Возможность вытащить из унтов ножи-бабочки и раскрыть их крылья представилась Диме Агафонову и Юре Свинцову довольно скоро. Им требовалось всего-ничего — выжить в первую минуту. И мороз предоставил мальчикам такую возможность. Именно он заставил ребят поднять воротники полушубков ещё при выходе из дома. Броня, прикрывавшая шеи, не позволила рысям мгновенно добраться до сонных артерий. Такой расклад обескуражил и обозлил кошек. Привыкшие быстро решать исход битвы, они потеряли контроль над собой и стали рвать и метать не там, где следовало. Их пасти постепенно забивались шерстью и работали уже не так проворно, как им бы хотелось.

Пролилась первая кровь. Поляна окрасилась в цвета польского флага, Гражданской нашей войны. Мальчики ничуть не уступали кошкам в дикости. Они рыхлили бока рысей ножами, не подозревая, что в соцсетях, должных появиться в обозримом будущем, за такое отношение к барсам и Барсикам будут предавать анафеме и распинать на виртуальных стенах вниз головой. Охотники дырявили кошек, как воздушные шары после праздника, чтобы из них вышли все — девять ю два — восемнадцать их жизней. Рыси не оставались в долгу и расковыривали тела мальчиков лапами-капарульками. Это были достойные соперники. Колотые и резаные раны росли с обеих сторон, но таёжные ратоборцы не ослабевали. Их битва отдавала компьютерной игрой «Mortal Kombat»: вроде видно, как у соперников укорачиваются жизненные линии внизу монитора, но это никак не отражается на мощи ударов; тот, кому следующая вертушка грозит нокаутом, бьёт так же сильно, как и его соперник с 95-процентным запасом энергии. Жизни, как и полагается серьёзным лотам, продавались по баснословной цене.

С первых секунд боя сражавшиеся попали в прицел автоматов и винтовок. Щелчки затворов. Пальцы на курках. Задержка дыхания.

— Не стрелять! — крик Ракитянского.

Это был не то чтобы неверный приказ в данных обстоятельствах — не докрученный, скажем. Толина ошибка уходила корнями в его боевую подготовку. Она была слишком хорошей. Мальчик так часто слышал стрельбу на полигонах, что привык к ней и переносил свою привычку на окружающую среду. Действительно, по слипшимся клубкам бойцов палить было нельзя — высока вероятность попадания в человека. Однако есть же ещё и воздух. Звуки выстрелов обратили бы рысей в бегство. Но мальчики не умели бить в «молоко». Когда Ракитянский запретил им открывать огонь, ребята замерли и стали напоминать столбы ЛЭП: при отсутствии движения — высокое напряжение в соединявших их взглядах-проводах. Долго так продолжаться не могло. Мальчикам требовалась разрядка.

— Буриков! — выкрик Ракитянского.

— Я!

— Оружие наземь! Пошёл!

— Есть!

— Огрызкин!

— Ослик! — брякнул Серёжа, верный себе в любых обстоятельствах.

— Убью!

— Иа!

— Пшёл!

— Есть!

Катавшиеся по земле комки из мяса и тряпок впитали в себя дополнительных бойцов. Не прошло и пяти секунд, как клубки развязались — отскочили рыси. Это было роковой ошибкой кошачьей четы. Как к ленинскому мавзолею, потянулись к рысям автоматные очереди. Паломничество пуль не давало кошкам упасть. Плотный огневой хадж со всех сторон заставлял их извиваться и корчиться. С полминуты они казались живее всех живых…

Хлопьями повалил снег. Охотники сгрудились вокруг раненого Агафонова. У него был вспорот живот. Кишки сосисочно-сардельковой лентой вывалились наружу.

— Дима! — стоя на коленях, тряс Ракитянский впавшего в забытье товарища. — Агафонов!

Заляпанный кровью мальчик открыл глаза.

— Зябну… Пить, — пролепетал он.

— Полушубок! Воду! — повернувшись, отдал команды Ракитянский стоявшим рядом товарищам и снова к раненому: «Димка! Не отключайся! Говори со мной!»

— Живо-о-от, — простонал Агафонов. — Горит там… Потушите, братцы. Снегом хоть.

— Буриков, промедол! — бросил через плечо Ракитянский. — Две ампулы! Быстро!

— Я вколю, — сказал Берциев и стал рыться в вещмешке. — Буриков это — отошёл.

— Как отошёл? — опешил Ракитянский. — Ведь вот же живым видел.

— Да не в том смысле, — успокоил Берциев. — Глаз просто пошёл искать.

— Чего?

— Глаз, говорю, ищет, — повторил Берциев.

— Какой ещё глаз?!

— Свой, какой.

— Да ты в своём уме?! — вскричал Ракитянский. — Какой, к чёрту, глаз?!

— Да правый вроде, — пожав плечами, буднично ответил Берциев, как будто потерянный глаз — это что-то вроде посеянных ключей.

Ракитянский хуком справа расположил Берциева по горизонтали.

— За что, кэп? — приложив снег к рассечённой губе, спросил Аслан. — Думаешь, я ему не говорил, что глаз он не найдёт, бесполезно это. Ладно бы выпал — вытек же. Одно слово — лужица. А теперь уж наверняка льдом взялась, мороз-то вон какой, — взялся размышлять Берциев. — Или помочь ему поискать? — встрепенулся он. — Так ты скажи, чё сразу драться-то?

— Встать! — бросил Ракитянский, и на всю тайгу: «Рассчитайсь! Всех касается! Одноглазые, лежачие включительно!

Ракитянский знал, что Агафонову крышка. Знали это и другие мальчики, и сам Агафонов. После того, как раненому вкололи обезболивающее, и ему стало легче, с ребятами стали твориться странные вещи. Они профессионально замедлили время, чтобы как можно дольше побыть с товарищем при жизни, как можно лучше запомнить его. Секунды были превращены не в тысячелетия — в эпохи. А у некоторых — в целые эры. Никакого чуда. С детства мальчиков учили, что при желании каждый может проводить операции по ускорению или замедлению времени. Науку о часах постигали с азов: хочешь убыстрить бег стрелок — не смотри на них, найди себе интересное занятие; желаешь обратного — не своди глаз с ходиков, выбери себе работу не по душе — желательно однообразную. Постепенно программа по управлению временем усложнялась, и к четырнадцати годам курсанты уже довольно хорошо умели водить time-машину.

Читатель, наверное, сейчас содрогнётся, но чтобы как можно дольше побыть с товарищем при жизни, как можно лучше запечатлеть его в памяти — Агафонову целенаправленно стали желать скорейшей смерти. И не как человеку, которого любишь, на страдания которого невозможно смотреть. Для замедления времени любовь не годилась совсем — с ней и оглянуться не успеешь, как надо будет закрывать другу глаза.

Требовалось чувство прямо противоположное — ненависть. И курсанты не дрогнули, воспылали ей один за другим. Они собрали в кучу немудрёные грехи Агафонова и раздули эти угольки в пионерские костры. Потом приписали ему и чужие. В итоге как бы получилось так, что пусть и не он двинул немецко-фашистские полчища на Советы, но мог бы вполне. Не он прибивал Христа к кресту, но был бы не прочь поучаствовать в распятии. Не он являлся инициатором Ледникового периода, но заготовил бы мамонтов впрок, представься ему такая возможность.

В общем, Диме желали смерти, как предателю и подонку. Наследники так не ждут кончины богатого родственника, мать так не жаждет того света для человека, который надругался над её дочерью, как желали смерти раненому. Сдохни, тварь, — как бы просили мальчишки. И тварь, соответственно, всё жила и жила. Чего курсанты и добивались.

— Толь, не увижу Россию-то, ­– обратился Агафонов к склонившемуся над ним Ракитянскому. ­

­– Ты итак в ней, — ответил Ракитянский где-то через век.

— Настоящую бы, — попросил раненый, выждав примерно тысячу лет. ­

— На картинках же видел, — эры через полторы произнёс Ракитянский.

— Так то — на картинках, — выпалил Агафонов почти сразу, лет через сорок, и припух мезозоя на два. — Толя, почему я?

— Согнулся больше других, — протомил Ракитянский товарища не больше века, правда, каменного.

— Глупо всё, — молвил Агафонов всего спустя зиму, только ядерную.

Глаза Ракитянского увлажнились. Увидев это, время сорвалось с цепи и больше не лечило.

— У тебя глаза затопило, ­– сказал раненый. — Снежинки же тают?

— Они, — твёрдо ответил Ракитянский, чтобы Агафонов не сомневался, что он жил и умрёт среди настоящих, не знающих слабости мужчин. — Не глаза у меня сейчас — угли. Топят снег на раз. Ты же видишь их цвет.

­– Ага, красные, а зрачок чёрный, — теперь вполне успокоился раненый. — А мне поделом, Толя. Я спину врагу показал.

— Ты просто сильно согнулся, когда шёл! Они ж сверху напали!

— Я показал спину, — отрезал Агафонов.

Раненый собрал последние силы для контрольного спича.

— Братья, ну не все же доходят до Берлина! — пережив судорогу, прокричал он не словно, а натурально оправдываясь. — Ну не всем же везёт! Ну кто-то ж и под Брянском должен кануть! И если б в наступлении — при отходе! Под проклятья женщин и детей! И не от пули — от солнечного удара! Пилотки ж не досталось!.. Всё — кончаюсь, братцы! Без меня теперь! Сами!

Агафонов дёрнулся, улыбнулся и вытянулся…

— Шапки долой! — бросил Огрызкин. ­

Не прошло и минуты, как начались огневые проводы товарища в последний путь, расстрел несправедливого неба. Звёзды падали, слетали с него, как с погон провинившихся офицеров. Досталось и земле. Окурки пуль — стреляные гильзы — сотнями тушились в её белоснежной ночнушке, как в пепельнице. На кончиках дул распускались оранжевые цветы. Пальба продолжалась до тех пор, пока автоматные магазины не опустели, как их советские тёзки. Ребята задыхались от задавленных рыданий. Агафонов стал двести восемьдесят шестым мальчиком, оплатившим собой проживание товарищей в одном из самых красивых и суровых мест планеты. Впереди ещё было много других авансов, плат, переплат…

— Не раскисать, — сказал Ракитянский, когда стрельба стихла. — Железняк, Берциев, Холодцов, Кувардин, готовьте носилки! Пройдёмся с Димкой в последний раз! Огрызкин, распрями брата, пока не закоченел! Никаких сгибов чтоб — похороны впереди! Чтоб был прямой, как подлежащее, а то оба сказуемым станете! Димка не первый и не последний — во всех концах города потери были. Привыкнуть бы надо, да не получается… А помните, как он мёд раздобыл, когда нас еды лишили?! Красть нельзя — в тайгу сбежал, несмотря на запрет. У леса украл, светлая душа. У пчёл, чтоб нас подкормить. Да и сам напоролся от пуза! Ушёл Димка, а прикатился Колобок. Глаз не видать — заплыли. «От жира, — говорит, — вспухли», — и улыбается. А жир капает, капает, течёт по щекам. Как добрался — не знаю. Не видел же. Впотьмах средь бела дня возвращался. — Голос Ракитянского сорвался. — Любил потому что нас, жалел!.. Чё с глазом-то, Ильюха?

— А нет его, да и Бог с ним, правый же, — сняв бинт с впадины, ответил Буриков так, словно правый глаз — это что-то вроде аппендикса, который вырезают и ничего. — Флибустьером теперь буду, как в книжках. А Диму не забудем. Попрошу, чтоб его Орловщину мне отдали. В нагрузку…

5

Прошло три года…

Жизнь на Большой земле перестала быть дёрганой. Её нельзя было назвать ни хорошей, ни плохой, а так — подготовительной то ли к хорошему, то ли к плохому. Люди и государство (да простят мне читатели это разделение) уже могли тратить, но делали это по мелочам, больше же откладывали на что-то серьёзное — то ли на осуществление заветных желаний, то ли на решение грандиозных проблем. Ни в одной сфере не виделось особого прогресса, но и регресса, надо отдать должное нулевым, тоже не наблюдалось. Все как будто накапливались в материальном и духовном плане, а для чего — никто не знал.

В стране завелись деньги. Ещё не прямо, но — слава Богу — уже хотя бы косвенно об этом можно было судить по выросшим в разы взяткам и откатам — тоже ведь показатель, а не тоже мне, как может подуматься сперва. Россия смахивала на барыню, которая питалась нефтегазовыми плюшками, жирнела, становилась всё более неповоротливой и убаюкивала себя тем, что в тяжёлые времена организм будет питаться целлюлитными отложениями. Движение свелось почти на ноль.

Что касается таёжного града, то он был переведён на самообеспечение в конце 2006-ого года. Заморозка финансирования, после которой полностью прекратились воздушные поставки грузов с Большой земли, несказанно обрадовала лесных жителей — особенно юных. И дело было не только в гордости, что, мол, мы теперь сами с усами.

Главная причина крылась в том, что надёжные, как слепоглухонемота, пилоты наряду с гумпомощью перестали сбрасывать на город самые настоящие бумажные деньги, которыми в тайге откровенно брезговали. Такое отношение к родному рублю (валюту не скидывали) объяснялось просто. В лесной республике денежные купюры использовалась не для операций по купле-продаже, а в качестве туалетной бумаги. Ежемесячно на город сваливалось целое состояние. Кабы такая наличность пару раз осталась на Большой земле и поступила в обращение, — произошла бы девальвация.

Многолетние финансовые бомбёжки достигли цели. Если у кого-то из курсантов и была генетическая предрасположенность к взяточничеству, заложенная в русском коде с незапамятных времён, — то уже к середине таёжного курса от неё не осталось и хромосомы на хромосоме. Деньги у юношей стали стойко ассоциироваться с экскрементами. При этом иностранная валюта презиралась больше отечественной, так как не годилась даже на туалетную бумагу (ну, раз не сбрасывают, значит, не годится — такой парни сделали вывод).

Эх, поглазеть бы на человека, который попытался бы в будущем купить лесных выпускников. Их, пропустивших через зад миллиарды. Их, истративших на гигиену вроде бы только тела (а на поверку и души) такие капиталы, что, увидь эти цифры дядя Скрудж, — крякнул бы сразу.

Жёсткость купюр, мягко говоря, не добавляла им популярности. Они ведь напоминали отнюдь не лопухи, пользоваться которыми (как и обычной бумагой) строго запрещалось. Банкноты, выпущенные на спецстанках, зачищали зады, как наждачка. Так курсантов учили ещё и финансовой экономии на предстоящей им государевой службе — лишний раз ведь не проведёшь между ляжек рубанком, себе дороже. В общем, десять лет к ряду проходы горели крапивным жаром вне зависимости от показателей в учёбе и поведении. Поносы становились карой небесной, запоры — благословением господним.

Отлучение от материковой титьки пошло таёжному граду только на пользу. По правде сказать, сосок давно надо было намазать горчицей, так как таёжная сечь уже с года эдак 98-го вполне могла сама себя прокормить. Нет, безусловно, случались времена, когда юным колонистам приходилось терпеть большую нужду. Но в этом, извините, они были виноваты сами. Видите ли, им до последнего не хотелось использовать для выхода из полной задницы те самые пресловутые дотации, о которых автор подробно поведал читателю в предыдущих абзацах. Ну да жизнь — штука жестокая. Научила она курсантов, что с большой нуждой шутки плохи: хочешь оправиться — используй все подручные средства.

И всё было бы в городе просто замечательно, если бы не корреспонденция из России. Начиная с 2005-го года и вплоть до закрытия воздушного пути, вертолёты из месяца в месяц сбрасывали на головы лесных жителей газеты и журналы, из которых становилось ясно, что криз миновал, страна вышла из комы и сменила постельный режим на авторитарный в либерально-демократическую крапинку. Казалось бы, таёжные поселенцы должны были радоваться если уж не новому государственно-политическому строю, то, по крайней мере, переводу России из реанимации в общую палату. Однако обнадёживающие сводки с материка вызывали не эйфорию, а тревогу, которая со временем переросла в противостояние между колонистами.

Камнем преткновения послужил вопрос о дальнейшем пути развития города. Там и сям стали раздаваться голоса, что угроза завоевания и распада России миновала, следовательно, необходимо покончить с военщиной и сделать ставку на подготовку юношей, прежде всего, по гражданским специальностям. Курс на реформы не встретил поддержки большинства наставников и курсантов. Многочисленным тем, которых называют «ястребами», раз за разом удавалось затыкать клювы малочисленным тем, коих именуют «голубями». Многоточие в конфронтации поставило пришедшее на имя мэра в октябре 2006-го официальное письмо из Кремля, который был, конечно, осведомлён о существовании лесной республики.

В тексте говорилось, что Россия вступила в новый исторический период, в котором возрастает потребность в высококвалифицированных рабочих, крестьянах, менеджерах, инженерах, учёных, программистах, строителях, врачах, педагогах, журналистах, экономистах (?), юристах (?), в связи с чем лесному городу настоятельно рекомендуется переориентироваться на подготовку кадров по гражданским специальностям. А что до армии и ВПК, то, мол, не волнуйтесь, — их переформатированием мы, материковые, уже активно занимаемся.

В конце письма стояли подпись и печать человека, рекомендации которого на Большой земле уже несколько лет приравнивались к приказам. Но откуда лесному мэру было знать, что приказам-то. Он ведь вышел не из верноподданнических нулевых, а из самостийных 90-ых, в которых вертикаль власти валялась пьяной по горизонтали и политического веса не имела. В общем, градоначальник по старой памяти рассудил, что мало ли что они там, наверху, решили, а нам, таёжникам, следует продолжать жить своим умом и резких движений не делать, тем более что кардинальные преобразования неминуемо приведут к дестабилизации ситуации в городе.

И мэр принял Соломоново решение. Он не стал убирать из программы военные дисциплины и даже не сократил часы на их изучение. Градоначальник просто добавил время на занятия по «мирным» предметам (это было сделано за счёт увеличения и без того длинного учебного дня до полуночи).

— Сон для слабаков, не кисейных барышень готовим, — мысленно успокаивал себя градоначальник, когда урезал шестичасовую, надо полагать, летаргию до ньютоновских четырёх часов. — Скажите спасибо, что я не поклонник Томаса Джефферсона. Тот, говорят, спал не более двух часов в сутки и ничего… Итак, теперь подъём в 05:00. С шести утра и до полуночи — непрерывная учёба или работа, после чего час на подготовку к завтрашнему дню и отбой. Личное время после 20:00, соответственно, отменяется. Ничего личного — учебно-производственная необходимость. Отдых — смена деятельности. Завтрак, обед, ужин — на ходу, как в развитых странах.

И всё же на один кардинальный шаг мэр пошёл, чтобы хотя бы формально выполнить спущенные сверху рекомендации. Утро (с 06:00 до 09:00), когда курсанты ещё наполовину спят, и вечер (с 18:00 до 00:00), когда они уже порядком устают — были отданы на откуп военным преподавателям. Гражданским же педагогам выделили отрезок с 09:00 до 18:00 — лучшее время для подачи и восприятия информации. Естественно, «ястребы» сразу заявили о явной дискриминации. И им было плевать, что в новом расписании на милитаризацию города отведено ровно столько же времени, сколько и на демилитаризацию — девять часов в сутки. По тайге прокатились митинги и манифестации.

— Измена! — кричали «ястребы». — В Кремле — предатели! Сдали страну, теперь и нас хотят!

— Если б измена, нас бы уже разбомбили с воздуха! — отвечали им «голуби». — В Кремле — патриоты! Отстояли страну, надо слушать их!

— Один чёрт — ситуация нестабильная, всё может в момент измениться! — не сдавались «ястребы». ­– Продолжаем точить мечи!

— Всё будет нормально, паникёры! — успокаивали товарищей «голуби». — Даёшь перековку мечей на орала!

Страсти бушевали две недели, но до драки дело не дошло, так как город населяли умные и интеллигентные люди, которые прекрасно понимали, к чему может привести революция на затерянном во времени и пространстве космическом корабле. Баталии на улицах и площадях перекинулись в учебные классы и аудитории. Развернулась нешуточная борьба за умы и сердца юношей. Преподаватели удесятерили энергию на занятиях. И тут часто доходило до смешного. Какой-нибудь учёный-астроном, будучи ярым «ястребом» по убеждениям, так вдохновенно рассказывал о Млечном пути, что даже до беспамятства влюблённые в ратное дело курсанты начинали мечтать совсем не о тех звёздах, что прикручивают к погонам и вешают на грудь.

Не будет преувеличением сказать, что город переживал необычайный взлёт военной, научной, культурной, общественно-политической и религиозно-философской мысли. Самолётные нагрузки по учебным дисциплинам, светившие выходом в небо, сменились ракетными перегрузками, за которыми темнел уже космос. Разговоры на бытовые и личные темы, процент которых в тайге итак всегда был низким (в переводе на выборы в Госдуму непроходным), — окончательно и бесповоротно сошли на нет. Речи о глобальном и высоком целиком и полностью вытеснили внесистемный оппозиционный трёп навроде «как бы пожрать, соснуть, погулять».

Юноши рвались в бой. Они горели и местами так даже опасно: не как олимпийский огонь, Жанна-д-Арк или Джордано Бруно — как бараки с пионерами, Хиросима и Нагасаки. Что удивительно — десять тысяч (без многого, потери) семнадцатилетних максималистов, загруженных учёбой и работой от восхода до заката, как-то даже умудрялись возводить БАМы и Беломорканалы. По ночам, а когда ещё? И пусть строительство сих замков велось исключительно во сне, пусть они разрушались с пробуждением, пусть от мальчишеских проектов содрогалась любящая точность в расчётах архитектура, — зато каждую следующую ночь на руинах вновь появлялись рабочие с кирпичами из воздуха, готовые начать всё с фундамента.

После перезагрузки в образовательном процессе юноши увидели, что главным делом жизни может быть не только война. Они с дымком, как пиво, открывали для себя мир — гуманитарный, естественнонаучный и просто. Ну, не то чтобы прямо впервые, а по-новому что ли. Откуда ни возьмись, явились физики и лирики. Какие-то пииты рифмовали родину со смородиной. Какие-то художники срисовывали воду с картин Айвазовского, а химики смешивали одни вещества c другими, чтобы получить третьи.

Мушкетёрский дух проснулся в юношестве. Короче, дрались. Дуэли на кулаках, ножах, нунчаках, пистолетах, автоматах, гранатомётах, гаубицах, БТРах и других вооружениях и техниках стали обычным делом. И если б из-за женщин! Нет, всё из-за какой-нибудь ерунды типа балканского вопроса. Сербы были бы удивлены, узнав, что где-то в русской глубинке Ваня Махотин вызвал и застрелил Алешу Куравлёва за один лишь намёк на то, что в 1999-ом Слободан дал слабину. Один принял смерть, другой получил год таёжной тюрьмы за Милошевича, — как мило. Честь была в чести. Дуэли, как и в 19-ом веке, официально запрещались, но негласно одобрялись.

Вот такие они были, наши сиротки. Средний воспитанник дремучего леса представлял собой гремучую смесь из французского философа-вольтерьянца со всей его просвещённостью и свободомыслием и греческого воина-спартанца, долг которого был неразрывно связан с дисциплиной, слепым подчинением приказу и подавлением творческого начала. Воистину — метисы духа. По-детски наивные, по-библейски мудрые, по-нижнетагильски суровые — это были настоящие рыцари печальных и других образов и подобий. В тайге взращивали сверхлюдей, которые в перспективе за срыв какой-нибудь посевной будут готовы пустить себе пулю в лоб и проследовать в ад за суицид.

В городе действовало множество тайных обществ самого разного толка. Собирались молодые люди в основном после отбоя. Казалось бы, некоторым объединениям (например, «Клубу почитателей Уильяма Шекспира») совсем необязательно было скрываться от таёжной полиции. Однако курсанты прятались и ещё как. О причинах ухода в литературные катакомбы расскажем чуть позже, пока же заметим только, что запрещённая поэзия действовала на её поклонников, как мат на ребёнка — запоминалась сразу и навсегда. И впрямь, не пропагандируй, а поставь Шекспира вне закона, и через год последний сапожник станет крыть подмастерьев цитатами из его трагедий.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.