Бесплатный фрагмент - Небо на ниточке

ГЛАВА 1. ПОЕЗД-СОН

Поезд у меня с детства в снах. Вдалеке сначала был, проезжающий. Тороплюсь попасть в него. Но там, далеко, он мчится мимо, и чужой такой. Можно уже понять — опоздала. Всё равно тороплюсь, одной рукой билет в кармане сжимаю. Вижу — из поезда выкидывают большие белые, в рост человека, мешки… Просыпаюсь в холодном поту.

Позже, когда подростком была — поезда в снах стали ближе. Вот уже насыпь, но крутая. Карабкаюсь, а вагоны мимо-мимо.

И вдруг, совсем недавно — р-раз! — в поезде оказалась. Сквозь сон почувствовала удивление: «Неужели успела?».

Но кто-то за плечо тронул, обернулась. Стоит этот кто-то в чёрном, лица не видно то ли под капюшоном, то ли под платком:

— Выходи! — говорит, и выталкивает.

Кубарем качусь по какому-то деревянному настилу, похожему на те, что папа в детстве моём сколачивал, как тратуарчики перед домом, от грязи…

Таких снов за сорокасемилетнюю жизнь пересчитать можно по пальцам. Они надолго оседают в памяти, как будто просят о чём-то или предупреждают.

И — на! тебе, — уже в жизни — рак.

Больше поезда не снятся.

Теперь мысли-вопросы лежат в голове неподъёмные, как рельсы: как это могло произойти? Почему со мной?

И сна нет, и спать невозможно. Теперь вся жизнь словно поезд ездит в воспоминаниях по кругу туда-сюда, туда-сюда. И будто вагоны, вопросы: «Почему сейчас? Неужели это конец?».

Серёжка — мой муж как-то сказал, осторожно так, будто боясь градусник уронить:

— Ты бы записывала свои ощущения, вдруг кому-нибудь пригодятся…

Я-то понимала, что это он советует, чтобы меня отвлечь чем-то, чтобы я заняла свои мысли и тело, и не окуклилась, как он высказывается о домохозяйках, превратившихся в нечто. И я где-то внутри себя соглашаюсь с ним. Но сколько раз садилась за записи, а всё не то. Как-то странно это — писать о себе, пытаясь найти «не зная что», превратившееся в три буквы. С этим невозможно ужиться. Хочется отбросить это. Проснуться однажды и ощутить, что всё, что произошло — сон. Будто ничего не было. Но это не грипп, который заканчивается через семь дней. Это не сон. И начинаешь мысленно прощупывать всё своё тело, прислушиваясь к каждому изменению внутри. А мозг, чтобы уйти от действительности, перепахивает прошлое, выискивая там точку отсчёта, будто, обнаружив её, можно что-то изменить… И одни ощущения, ощущения, и сослагательное наклонение — «вот это не так бы сделала, вот то». Видимо, эксперимент какого-то огромного механизма, где жизненные лабиринты, в которые попадаешь — для чего-то нужен. Может быть, для тебя, тебя, тебя… для детей моих и внуков, для тех, кто уже заболел, или тех, кто здравствует и может быть предупреждён о том, чего не надо делать, что можно бы избежать.

Мысленно я стала постоянно разговаривать со своим прошлым. В него я совершаю бегство из настоящего, которое остановилось и движется в обратную сторону, как в замедленной съёмке. Стою, рассматриваю всё вокруг и вижу — кто из моих друзей или близких, уходя вперёд, оглянулся. Стою или медленно двигаюсь, и будто делаю шаг вперёд, но ногу откидывает, как на беговой дорожке в тренажерном зале, и понимаю, что далеко не уйти. Каждый метр прожитого, будто на ощупь подошвой чувствуется — галькой, песком, трухой, грязью, пылью и даже углями. И руками удержаться не за что — кругом только воздух, душный воздух воспоминаний.

Может быть, это и есть ад? И он вовсе не там, за гранью прожитого… А что же тогда называется жизнью?

Вот и попробовала эти ощущения в руках передать своим записям. Они разные — от прикосновения к разным событиям жизни. Это в руках. А душа, тело… Об этом в первую очередь. Только не думай, что это бабское нытьё… Папа в ожидании появления меня хотел, чтобы родился сын. Может потому и испытания эти не как слабый пол выношу…

В описании того, что происходит, как будто оголяешься перед теми, кто будет читать всё это. Но эта оголённость не куска провода, с которого содрана изоляция. Иная. Продолжаю чувствовать, что я в жизни, но и одновременно, где-то по-над ней, за пределами осязаемого. Взгляд будто через стекло: все там, а я здесь. И не понятно, кто за кем наблюдает, но скорее, я за вами. Потому что у меня появилось свободное время для наблюдений. Всё, что заботило прежде — остановилось. Жизнь — в раме оконной. И моя галерея обладает этой единственной картиной. Я — наблюдатель. Вынужденно — наблюдатель. Что меня связывает с этой картиной — только воспоминания. Мне зябко от увиденного. Но не кожей. Кожа перестала быть чувствительной к прикосновениям, к холоду, боли. Это похоже на прилюдное раздевание. И нет ни стеснения, ни стыда.

Может, потому что и реальные раздевания уже стали совсем не такими, как были до мая две тысячи одиннадцатого года, когда на комиссии на инвалидность, снимая одежду, я вдруг поняла, что мне в здоровом состоянии это делать было стыдно. А теперь — после операций, химиотерапий, многочисленных УЗИ, рентгенов, МРТ и других процедур этот процесс превратился в обыденность.

Я стою голая, с перечеркнувшим моё прошлое грубым красным швом через весь живот, как рисунок одной рельсы со шпалами… За столом, передо мной сидят несколько врачей, вперившись в меня изучающими взглядами. Я не о-щу-ща-ю ни-че-го. На меня смотрят несколько пар глаз. Что-то говорят. Что-то пишут. Я смотрю на них без капли стыда. А может быть, это уже не я.

ГЛАВА 2. 16 ИЮЛЯ 2012. МАРИНА

Позвонила Марина:

— Беда у нас, Ань… У старшей моей дочери Юльки рак обнаружили…

Марина плакала, а я растерянно сопела в трубку, пытаясь сообразить — что же говорить, и начала лепетать что-то несуразное:

— Может, это не точно?

— Я тоже надеюсь. В среду вылетаю к ней. Ты расскажи… ну, когда у тебя всё это случилось, ну… что надо было…

Юлька жила в другом городе, где обустроилась сразу после окончания университета. Там же замуж вышла, родила Марика, которого каждый год, вот уже в течение почти десяти лет, отправляла на лето к своим родителям, на юг. Стройная, красивая, деловая и скромная. Она легко, игриво откидывала падающую на лоб чёлку. Заходя в людное помещение, где все знали друг друга, юркала мышкой в удобный уголок и просто наблюдала. Такой я запомнила её с две тысячи седьмого года, когда ездила по приглашению на томский фестиваль. Юля давно уже жила в этом сибирском старинном городе, свыкшаяся с его простуженной зимой и совсем коротким комариным летом. Но при встрече видно было по ней, по её коротким фразам, что она ностальгирует по городу детства, по его теплу.

Наш южный город когда-то радовал всех приезжающих обилием яблок. Серёжка, вспоминая о детстве, рассказывал о яблоках, размером с кочан капусты. Яблоками спасались в голодные времена. Они были и едой, и символами радости, счастья. Сердешный плод — с формой сердца. Мне подставлял их под кисть папа, когда обучал игре на пианино. А я тихонько вонзала в мягкую красно-жёлтую шкурку ноготь и по комнате плыл ванильный запах, от которого было не устоять. И впиваешься зубами в этот искусительный плод. А папа смеётся и гладит тебя по голове…

Но не только яблоки влекли гостей в этот город. Он был особенный во всех отношениях. Долгое лето. Относительно морозная зима. Размеренность и спокойствие.

Приезжая сюда погостить к родственникам, ещё школьницей, — я восхищалась всем: ровными улицами, у которых есть верх и низ, где горы — верх; монументальными зданиями, нависающими грузными, но одновременно лёгкими конструкциями, и украшенными восточным орнаментом жилыми многоэтажками; скверами с плавающими в небольших водоёмах лебедями, арыками, в которых летом журчит талая вода с ледников и по арыкам плывут яблоки. Горы возвышаются над жарким городом. Только в жаркоградусный пик августа верхушки гор сбрасывают свои белые тюбетейки и стоят, горделиво выпрямив стволы вековых елей, успокаивающих своей плюшевой зеленью. А по арыкам плывут и плывут яблоки… Вот уже несколько десятилетий по всему городу двадцать пятого апреля запускаются фонтаны. Дети уже норовят засунуть в леденящую до скрежета зубов воду ноги, руки, а потом и головы, и стоит в округе такое лёгкое потрескивание — это радостный визг детворы и переливчатый смех влюблённых девушек Алматы. Благодать, одним словом.

Я и предположить тогда не могла, что буду жить в этом южном городе.

Марина и её муж Лёнька стали одними из первых, с кем мы с Сергеем познакомились после моего переезда сюда.

Я увидела их впервые на концерте. Они исполняли песни Юрия Визбора и Ады Якушевой — Леонид бегло играл на гитаре, а Марина уверенно подпевала, и создавалось ощущение полного попадания ими в характеры авторов песен. Тогда же, после концерта, мы и познакомились. Первой подошла Марина, улыбнулась и протянула руку:

— Привет! Тебя, я слышала — Аня зовут? Поедемте к нам в гости? Мы на машине…

Леонид уже что-то бурно обсуждал с Сергеем, и так по-свойски, что мне показалось — мы давно знакомы.

А летом вместе поехали на Иссык-Куль — горное озеро в Киргизии, потом ещё куда-то, потом праздновали день рождения мой, потом Марины… Время завертело наше знакомство разноцветной юлой, и казалось, так было всегда.

Марина и Лёня стали рано бабушкой и дедушкой — младшая дочь Полина уже в шестнадцать подарила им внука, а вскоре и внучку. Поэтому во все последующие годы Марина, как заботливая бабушка, почти на всё лето выпадала из нашей дружной компании. Да это и понятно — такая гвардия дома: Юлькин Марик и двое Полинкиных детей — Марат и Аля. Со стороны это смотрелось именно так. А Лёнька — это для нас он был Лёнька. Глядя на его большую громоздкую фигуру, наверное, и язык бы не повернулся назвать его так в глаза. Да и на работе он — руководитель отдела большого предприятия, и звание его не хухры-мухры — кандидат химических наук. Потому и не Лёнька вовсе, а Бережной Леонид Александрович. Марина тоже успела покандидатствовать, и тоже, как химик. У всей династии Бережных — химическое призвание и звания. И сестра Лёньки Рита, или как мы её зовём Марго — тоже химик, но и поэт по совместительству, и она вскоре оказалась в нашей компании.

Роль домохозяйки, свалившаяся на Марину из-за повальных сокращений почти по всем государственным учреждениям в начале двухтысячных, ей была, как птичий помёт, капнувший с неба. Неожиданно и неприятно. Но это вначале — не зря же говорят, что это знак благодарения свыше. Вот и Марина — поныла нам, подружкам, поскулила в подушку, а вскоре свыклась. И даже ремонт в квартире затеяла. Вот только на Лёньке теперь лежала двойная, а то и четверная нагрузка, всё-таки единственный кормилец на такую ораву.

И тут, вдруг, такое…

Первое, о чём я подумала: «Только бы Марина своими слезами не сделала Юльке хуже».

Ведь что-что, а слёзы не помогут. Тем более, слёзы близкого тебе человека. Помню, как сдерживала слёзы моя взрослая дочь Настя, глядя на меня после операции. Я замечала испуг в глазах и других родственников, приходивших навестить меня во время химиотерапии. Они сдерживали себя. А я видела, что они мучаются. От этого мне было ещё тяжелее. Соседка по палате Вера сказала как-то, что она не стала никому из родственников говорить о заболевании:

— Пусть думают, что это просто язва или гастрит… и не говорю, где лежу, только по телефону общаемся.

Я подумала тогда, что она совершает благородный поступок по отношению к близким. Но как же она сама? Как смогут родные простить её и понять, если вдруг станет поздно, и они осознают, что не смогли вовремя чем-то помочь. Но что поможет? Что мне хотелось в те минуты, и что я отвергала, чего боялась, какие шаги не сделала бы — с позиции сегодняшнего дня, когда прошли почти два года после операций и химий?

ГЛАВА 3. 19 ИЮЛЯ 2012 — НАЧАЛО ПЕРЕПИСКИ С ЮЛЬКОЙ

Договорились с Юлькой переписываться. Я предложила ей просто разговаривать, описывать то, что происходит. По желанию, конечно. Юлька встретила моё предложение забавным. И в игривой форме мы начали диалог.

«Я сама не поняла еще, наверное, что со мной. Ощущению серьезности проблемы сегодня восемнадцать дней, диагнозу — десять… Потом я расскажу тебе, как весь июнь ходила к лучшим врачам и никто не смог распознать страшную болячку, пока из меня не хлынула кровища до потолка. И знаешь — ведь у меня по-прежнему ничего не болит, хорошие анализы и отрицательное все, кроме гистологии…».

У меня сложилось ощущение, что Юлька заигрывает с болезнью. Она ещё не осознала, что произошло. Как будто это была простуда. Утром она бежала на работу. Именно «бежала», совмещая больницу и незаконченные проекты.

— У меня сегодня, представляешь, вышли около ста студентов, и мы разровняли бывшую мусорную площадку. Через неделю завезут саженцы, и мы посадим целую аллею дубов и грабов! Нет, ты только подумай, — была свалка, а будет аллея! — говорила она по телефону.

Юлька работала в городской мэрии руководителем социально-молодёжных проектов. Её энтузиазм заражал оптимизмом. Хотелось тоже соскочить, куда-то бежать, что-то делать хорошее и кричать всему миру:

— Оглянитесь! Вокруг так много можно сделать полезного! Успеть сделать…

Видя, что ей сейчас не до болезни, я восхищалась её работоспособностью и боялась утомить Юльку, как мне на тот момент казалось, глупыми расспросами и своим навязыванием. Я думала, что чем дольше человек находится в контакте с социумом, тем ему легче переносить любую болячку. И знала по себе: работа отвлекает, затягивает, и даже отстраняет от реальности.

В очередном письме высказала своё опасение, и получила ответ от Юльки:

«Ты меня совсем не утомила, наоборот… У нас с тобой всё похоже и не похоже одновременно. И причины путаются со следствиями, и непонятно, что делать сначала, а что потом. У меня ничего не болит, представляешь?! А врачи говорят о чём-то страшном. Оно во мне — но мне не страшно, потому что я „это“ не ощущаю. Я парю по жизни на бреющем… В последнее время жить было как-то очень трудно, но так здорово! Я нарадоваться не успевала, что всё, до чего дотягивалась, получалось, и не было душевных метаний, ведь в руках целый город — это такой драйв!».

Я заметила, что Юлька боится произносить это слово, а значит, не верит, что оно может касаться её. Я тоже и боялась, и не верила. Тогда накануне случившегося всё было каким-то особенно лёгким, доступным. Я даже думала — неужели, наконец-то, судьба повернулась ко мне лицом. Я закончила работу над диском с песенками для детей, над которым трудилась почти два года, записывая аранжировки, голос, делая оформление. Одна из рекламных кампаний сама предложила сделать мне представление диска. Как-то совершенно без напряжения прошла регистрация диска в Министерстве юстиции. И на двадцать восьмое ноября две тысячи десятого года назначили презентацию. Распечатали афиши, лифлеты, тираж сделали. И даже уже за эти песенки взялись три школы, где дети начали разучивать их. А ещё, к тому времени, я слегка изменила имидж, рассуждала так: «Всё-таки следует выходить к детям, и моя мальчишеская стрижка, стиль которой не меняла с юношеских лет, была немного неуместна». Решение стать блондинкой мои друзья и близкие оценили. Кокетливое каре придало лицу милую загадочность.

А ещё я немного похудела, и все вокруг сыпали комплименты:

— Как ты классно выглядишь!..

— У тебя, наверное, что-то изменилось в жизни?!…

Но в то же время наплывали мысли, которые я отгоняла. Они оседали каким-то тяжёлым осадком, и сквозь него я не могла рассмотреть причину тяжести. Я связывала это с творческой усталостью, с головным болями, которые преследовали меня уже очень давно.

Вечерами я чувствовала лёгкое подтрясывание и озноб. Серёжка, видя меня, кутающуюся в плед, удивлялся:

— Как ты можешь мёрзнуть?! Жара такая…

— Да, опять, наверное, кто-то чихнул на меня, — шутила я, видя на градуснике незначительное повышение температуры.

Но это состояние хронической простуды длилось и длилось. Сергей начал подтрунивать по этому поводу:

— Бедной Аннушке — все камушки…

Чувствовала, что мне просто надо отдохнуть, и была уверена — вот пройдёт презентация диска и наступит новый жизненный этап.

Ещё преследовало ощущение страха от тревожных снов, от надвигающейся зимы, которую я всегда переживала с поникшим настроением. Как-то Серёжка придумал, как можно отгородиться от зимней депрессии:

— Скоро двадцать третье декабря, можно сказать «ура! перезимовали!».

— Где ж перезимовали-то, зима ещё только началась?!…

— Нее-ет! Пе-ре-зи-мо-ва-ли! Ночь на убыль пошла, значит, и весна скоро.

— Ну, скажешь тоже! В феврале ещё морозы ударят…

— Ну, это морозы, а день уже всё равно длиннее ночи стал!

Но я всё чаще ловила себя на том, что назойливо крутятся мысли о смысле жизни, о бренности её, о нелепостях и даже о никчёмности существования… Что это было? Уныние? Если это оно, и я понимаю, что это грех, но не знаю, что делать, ведь не могу же я искусственно, насильно для себя не замечать то, что идёт на уровне физического угнетения. И в голове при этом постоянно стучало: «Я устала… как я устала…».

Вот и Юлька написала об этом:

«…где-то с января начал накрывать периодами метафизический ужас, но я гнала прочь дурные мысли и была непоколебимо уверена, что все хорошее — впереди. А потом вот это, очень быстро и неожиданно».

Мысли путались, не давали покоя. Они навязчиво требовали спешить, быстрее заканчивать начатое. Я совсем мало спала — в сутки часа четыре, а то и три. Укладываясь спать, Серёжка, уже видевший седьмой, а то и десятый сон, просыпался и находил в себе силы, шутя, спросить:

— Где была?

— Спи уже…

— Скажи, с кем сегодня была? — с закрытыми глазами, монотонно, но назидательно требовал ответа муж, — Что-то новенькое написала?

— …Спи уже… я тебе на ящик выслала.

И долго ещё ворочалась, прокручивая в голове сценарии одного, другого, третьего дела… А работы невпроворот. Хотя… Это я считала, что выполняю работу, на самом деле, это больше походило на мои придумки. Параллельно с подготовкой диска, я записывала кому-то диски, проводила уроки гитары, фортепиано, сольфеджио, вела концертные программы для авторов… И всё думала — почему всё это я не умею выстроить так, чтобы это приносило доход, а не нервозность от того, что всё заработанное на уроках плюс Серёжкина зарплата, шло на наши остальные проекты, которые были, как прорва, и требовали ещё больших вложений, а отдачи не сулили ни какой?

…Ещё в 2002 году, когда переехала жить в Алма-Ату, я была счастлива от только что случившегося замужества. Мне не хотелось заниматься тем, что я оставила там, в другом городе. А оставила я Театр песни, бардовской песни. Театр был организован мною в конце девяностых. Теперь уже понимаю, что всё, что было связано с бардами, было моей прихотью. Спустя много лет, понимаю, что это был «полный назад» — от профессионализма в самодеятельность. И всё ради того, чтобы для любопытства разобраться в том, что называется бардовской песней. Я писала песни с юношеских лет, и верила, что через них могу рассказать человечеству очень много важных вещей. На фестивале Петербургского аккорда Вероника Долина на мастер-классе задала мне вопрос в лоб:

— А кому вы пишете?

— Человечеству пишу, людям, — ответила я и даже разозлилась, — Разным людям, и нет у меня конкретного Васи, Пети, Люси…

Так и есть — я всем хотела рассказать, что я понимаю под добром и злом, что такое красота, и что такое честность и моя искренность.

— Никто так не пишет! — возмущался мой педагог по вокалу, — Надо писать кому-то конкретному…

Что поделаешь, не было у меня этого конкретного субъекта, которому я могла бы рассказать, как когда-нибудь я выучу данный жизнью урок, и научусь быть доброй, и возможно, помудрею и только потом скажу что-то весомое, важное. Но также не бывает. Сколько километров дорог нужно пройти, сколько подошв нужно истоптать, сколько песен перепеть, чтобы понять, что всю жизнь мы делаем одно-единственное дело — пишем одну-единственную песню, которая и будет настоящей. Но когда это случится — никто не знает.

Так сложилось, что я родилась в государстве не того языка, на котором были мои песни. Здесь, в центре иностранной азиатской географии к песне сложено праздное отношение. Она прежде всего нужна людям для развлечения. Никому не нужны были песенные разглагольствования на тему «что такое хорошо, и что такое плохо». В традициях нашего края заложено, что песня совместима только с отдыхом. Но моё понимание песни не укладывалось в это. Во мне музыка жила с детства. Она была необходимостью. Сродни воздуху. Подобно рассказу, разговору о смысле жизни, обдуманному монологу, которым я хотела бы делиться с людьми, чтобы строить гармоничный круг отношений, где в равных долях эстетика и реалии, история нашего мира и истина. Я искала соратников. И, получается, пыталась навязать людям собственные смыслы и смыслы тех авторов, кого уважала за их образ жизни и, как следствие, за образ мысли — в песнях, в поэзии, в слове. Но об этом позже, а пока…

Юльке всё никак не делали операцию. Шли дни, и волнение Марины было понятным:

— Как думаешь, почему ей оттягивают операцию? — мучила она меня расспросами.

Зная подробности того, какие процедуры делали Юльке, у меня внутри засел панический страх, о котором я не могла сказать Марине, а уж Юльке тем более. Марина всегда видела меня радостной и даже немного беззаботной, в том числе и в период операций, химий — я не давала повода своим друзьям замечать мои проблемы. И только Серёжка был свидетелем того, как рассыпается мой организм.

К нам в палату положили молодую женщину — Вику, которая с нами не охотно вступала в диалог, больше отмалчивалась, подолгу разговаривала по телефону. Её тон выдавал в ней начальницу, дающую распоряжения налево и направо. И вовсе не стыковались её мягкие интонации в беседах с нами, и жёсткая позиция с сослуживцами.

Ей тоже, как и Юльке, оттягивали операцию. Мы — я и соседка по кровати Лена, уже прооперированные, перекидывались мнениями: «Может, она не заплатила?».

Этот вопрос вставал у всех несмотря на то, что онкология в госучреждении считается бесплатной. Когда мне на бумажке написали цифру «600», я даже не сразу поняла — о чём это… Но в палате меня «просветили»:

— Не заплатишь, не будут делать. Под разными предлогами — просто не будут, и всё. Вон, Людмила из четвёртой палаты — пенсионерка, говорит — не буду платить, так ей и не делают, и уже к выписке готовят.

Никто не смел задаваться вопросом — «за что приходится платить?». Серёжка, мой Серёжка — радетель справедливого подхода и всегда щепетильный в отношении всяческих проплат, тут спасовал. Не объясняя ничего, он просто принёс нужную сумму.

Наверное, многие родственники, кого коснулась эта беда, так же молча делают то же самое, потому что это соломинка, потому что этого боятся все, потому что не заплатишь — не сделают.

У Вики был другой случай. Её анализ гистологии принесли на седьмой день, первоначальный диагноз «миома» не подтвердился, и был вынесен приговор «аденокарцинома, четвёртая стадия».

Молодая не рожавшая Вика опустевшими глазами смотрела куда-то сквозь нас, раскачиваясь из стороны в сторону, и всё повторяла:

— Я ж ребёночка хотела… А если всё вырежут — как же ребёночка-то…

Это и стояло перед глазами, когда Марина терзала меня своим вопросом. Юлька написала:

«Сижу в этой больнице, и жду операции, которой ужасно боюсь, а ее переносят, потому что мои начальники поставили на уши всех, и меня обследуют всеми возможными способами, и выясняются какие-то новые подробности, которых у всех в организме достаточно. И уже началось какое-то воспаление, которое вроде тоже отрицательное — но я же уже знаю, что все может быть!… А ещё что-то там в кости нашли, завтра скажут, что именно, а я сижу и все силы уходят на то, чтобы не покрываться холодным потом при каждом новом ощущении внутри, и не думать о том, о чем невозможно не думать в такой ситуации».

Юльке назначили химию — с целью «собрать опухоль». Интоксикация от платиновой химии высокая, и после этой процедуры ты не ощущаешь себя человеком разумным. Ты — плющ, овощ, хвощ, гейзер, ртуть. Ты — эквилибрист на канате жизни. Ты висишь в воздухе, в душном вонючем воздухе, от которого тошнит. Ты лежишь только на боку, потому что в любой момент может из тебя хлынуть жёлтая жидкость, а если её нет — потому что уже совсем пусто внутри, и ничего из еды не лезет, то выходит воздух из всех отверстий… Ты — в лучшем случае сидишь около унитаза, прислонясь к прохладной кафельной плитке лбом. Ты теперь знаешь, где у тебя печень, потому что она в тебе распирает, бунтует и не хочет принимать что-либо подобное…

ГЛАВА 4. 24 ИЮЛЯ 2012 ГОДА — СОМНЕНИЯ

После звонка Юле я начала сомневаться… Марина взяла трубку и сказала, что Юльке делают химию, уже вливают с двенадцати часов. Я посмотрела на часы — у нас по алматинскому времени 18.15. Есть ли разница с Томском — не знала…

Марина рассказала, что они читали начало моей истории, и теперь вот ждут продолжения. И добавила, что пока Юля не сможет отвечать, но Марина читает ей вслух.

Я стала сомневаться — а это ли надо сейчас Юльке? Неужели мои воспоминания помогут ей сейчас? Нет, отсылать это я ей не могу…

И нахлынуло чувство обречённости: я хочу ей помочь, но в чём, как? Меня ведь попросила об этом Марина, но нуждается ли в моих советах Юлька? Страдания Марины — это не страдания Юли. Я же со своими вмешательствами — всего лишь сочувствующая. А нуждалась ли я в сочувствии тогда? По-моему, нет. Если кто-то меня в те моменты жалел, я начинала жалеть саму себя и реветь. Но жалость ли нужна была мне? Нет. Я была подавлена надвигающейся опасностью? Нет. Надо мной висела сиюминутная угроза уничтожения?… Но любая дверь жизни имеет один и тот же выход.

Меня волновали вопросы: когда это началось, почему именно мне выпал такой сценарий?

Я разговариваю сама с собой, пытаясь найти причины, породившие рак. Я переворошила прошлое, подобно шкафу со старыми вещами.

И тут на помощь пришёл Сергей:

— Ты пиши, пиши, как думаешь — кто захочет, разберётся. Но только так пиши, чтобы и тем, кто здоров польза была, ведь люди даже не подозревают, что их может ожидать. Никто не ожидает, что впереди.

— Но и я этого знать не могу…

— Понимаешь, если бы не ты сама — я бы и не знал, как себя вести рядом… ну, с человеком, заболевшим… Ты можешь помочь всем, если опишешь не только то, что с тобой произошло, но и что этому предшествовало.

Сергей в том разговоре со мной был будто не он, а кто-то другой, кто втолковывал мне алгоритм моих действий.

— Так ведь это с детства придётся начинать, и вообще… даже то, что я и рассказать никому не могла…

— Вот и пиши об этом. А вдруг это станет кодом для расшифровки этой страшной болезни?

— Но это — моя жизнь. Такой же точно путь вряд ли кто пройдёт. А, может, именно ход моей мысли и есть провокатор опухоли? В таком случае, я ненавижу себя…

— Я уверен, тебе придётся многих качеств коснуться.

И действительно, ведь у многих людей сложилось мнение, что в основе рака лежат обиды, но кроме них есть ещё и ненависть, недопонимания, страх с ограничением «а вдруг», и даже ложный оптимизм, за которой человек пытается прятать свои проблемы, и многое другое… Но как дойти до сути, до расшифровки, до кода?

Жизнь мне устроила остановку, но не для того, чтобы просто выспаться, а потом, если она позволит, снова впрячься в спешку.

Остановка нужна для того, чтобы взвесить и пересмотреть всё, что было, чтобы уложить свой опыт в слова, схемы, смыслы. Вся жизнь состоит исключительно из смыслов. Чем ты наполнил себя — то и несёшь по жизни. Но я часто думала о том, что не хочу быть старой, не хочу доживать до финальных титров фильма, в котором моя роль — какого-нибудь десятого по счёту осветителя. В юности я хотела быть режиссёром. По сути, и была им…

Встречая каждый Новый год, мы с детьми заполняли карту желаний — немного смешили Бога своими мечтами-планами. Вырезали из накопившихся за год журналов картинки, олицетворяющие наши мечты. Выбирали Оракула — он садился ко всем спиной и обозначал, кому отдать тот или иной «фант» с мечтой. Потом можно было выменять свой фант на кучу желаний. Распределённые по листам ватмана, украшенные рисунками, пожеланиями — эти большие карты весь год потом висели… в туалете — на самом видном месте. Почему в туалете? Там ты реально освобождаешься от прошлого и есть время спокойно подумать о будущем.

Так раз в год мы делали ревизию в себе, как в своём шкафу. И шкаф стал символом моего порядка в голове. Разложи по полочкам необходимое, выкинь то, чем не пользовался давно. Но бывало и так — достанешь кофточку, которую не надевала два года — пуговички красивые, да и сама вроде ничего, и выбрасывать жалко.

Так и в мыслях — не наведешь порядок вовремя, и есть опасение в хаосе блуждать, как в лабиринте прошлых иллюзий. А иллюзии — это не жизнь. Но в блужданиях проходят час за часом, день за днём. И это всё — шкаф твоего прошлого. Если на его полках нет места для будущего, значит, всё пространство заполнило прошлое, и будущее уже не придёт, нет ему места. И не остаётся времени на сегодня, а уж тем более на завтра.

Перебирая прошлое, я освобождаю место для будущего. Только так, анализируя, вспоминая события своей жизни, я наткнулась на то, что в каждом её эпизоде могли находиться провокаторы оживления этой злобной клетки. И, кто знает, если бы я предполагала, что стоит за обычными жизненными событиями, может быть могла вовремя распознать рак, и может быть, на одного человека стало бы меньше среди тех двадцати тысяч, которые каждый день умирают от этого недуга.

И я решила — буду заниматься раскопками своей биографии, буду ворошить, перебирать вещи своего «шкафа». Пусть даже это будет похоже на лепку кирпичей из песка… А Юльке пока отошлю какие-нибудь юморные истории, например те, что я читала, чтобы отвлечься.

Оказывается, я не умела смеяться. Не так — уголками губ, а открыто, нараспашку. Так открыто могут смеяться только дети. А я не умела. Может быть, этому учат в семье или в детском саду, но как-то это прошло мимо меня. Не помню, чтобы мама открыто смеялась и радовалась. За её строгостью, сдержанностью я видела порядок и дисциплину, считая, что излишний смех — признак дурного тона. И принимала слова мамы: «Ровно столько, сколько смеёшься — будешь и плакать!». Всплыла картинка из детства: однажды после последнего урока мы с одноклассницей дежурили — мыли полы в кабинете истории, и Ленка дурачилась, очень громко смеялась. В кабинет вошла учитель истории, строго глянула на нас, сделала глубокий вдох, так что у неё поднялись плечи, брови, и изогнулись вниз уголки губ, и низким грудным голосом на одном выдохе она произнесла, будто нависая над нами:

— Как вы можете так беззаботно вести себя, когда дети Генуи погибают…

Она вышла, мы замерли, а потом Ленка прыснула, но мне было уже не смешно.

Как-то уже после осознания болезни, мои друзья Таня и Женя Зинины мне прислали посылку с несколькими банками перемолотых ягод шиповника и вложенным письмом. В письме Таня советовала как можно больше смеяться, и каждое утро начинать с чтения анекдотов.

С некоторым скептицизмом я прочла парочку высланных анекдотов, а потом подписалась на рассылку юморных историй, которые всё больше смахивали на переиначенную нелепость «хочешь быть здоровым — будь им!».

Открывая каждое утро письма, мне вначале было не то, что не смешно, а даже противно. Казалось, зачем этой ерунде люди посвящают время, такое ценное для работы, для дел, для жизни.

«Так, что сегодня нам предложит рассылка? — говорила я то ли себе, то ли котам, сидящим всегда около меня, в какой бы комнате квартиры я не находилась».

Итак, вот например: «В буфете.

— Скажите, а салат сегодняшний?

— Я вам больше скажу — он ещё и завтрашний!»

Не смешно. А вот этот:

«Одесса. В церкви напротив офиса с утра без перерыва бьют в колокола.

— Сёма, ты не знаешь, чего они звонят целый день?

Сёма, меланхолично: — Видимо, дозвониться не могут…», «Решила по дому мужскую работу сделать сама, легла на диван, смотрю телевизор, тяжело, не спорю, но надо…»…

Даже губы растянуть в улыбке не получалось, всё думалось — о чём смеяться, если мелочность чужих забот такая ничтожная, если всё так не смешно в тебе. Можно, конечно, притвориться, что ничего не происходит, поднять кверху руку, как советовала мне одна из подруг, и резко опустить её, с выдохом… Но и это казалось нелепостью, обманом самой себя, придумкой, в которую не верилось. Это было похоже на детскую игру «понарошку». Я смотрела на прохожих, на продавцов в магазинах, в аптеке, на гуляющих мам с детьми, на радостных и балагурящих, на спешащих и обнимающихся — и… поймала себя на страшной мысли, что я не понимаю, как они это делают, как они радуются… Улыбающиеся, беззаботные — они просто раздвигают в сторону губы или у них происходит какой-то процесс внутри?

Однажды всё-таки открыла утреннюю рассылку и решила дочитать юмор до конца. Кое-что вызвало улыбку. В последующие дни начала постепенно втягиваться в это навязанное чтение, и вскоре поняла, что анекдоты мне стали раскрашивать чёрную полосу жизни цветными красками. Пришлось как будто заново учиться смеяться, познавать, что такое радость. Я бы сравнила её с крыльями за спиной. Это их взмахи включают, как тумблер, твою улыбку. И крылья трепещут до тех пор, пока взгляд не упрётся в то, что тебя опустит на землю. У тех, кому этого заряда хватает надолго — достаточно сил, чтобы какое-то расстояние жизни не идти, а лететь, не стоять, а парить.

Оказалось, для того, чтобы смеяться, надо просто читать глупые нелепые истории — в одиночестве, без чьих-либо присутствий, и — смеяться. Об этом я написала Юльке. И вдруг она меня ошарашила, как будто моими же мыслями вслух:

«Спасибо тебе за эти истории-штучки. Вначале читала и думала — какая же нелепость, а потом, как враскачку, начала смеяться. Отвлекает. Хоть на ненадолго, но отвлекает. А когда зашла мама в палату, я замолчала — что-то оборвалось, и я поняла, что при ней не могу смеяться так, как в одиночку. Что это, Ань? Может, потому что я привыкла жить одна? В последние годы была совсем одна. Нет, я была с Мариком, и заменяла ему и маму, и папу. Так сложилось, что не оказалось со мной рядом человека, за которым я была бы, как за каменной стеной…».

Юлька стала часто употреблять прошедшее время — «была». Об этом я ей написала.

«Ты пишешь „была“… Давай научимся „быть сегодня“, а не в прошлом времени. Ты есть сегодня, а в прошлом оставь то, что никогда не возьмёшь с собой в будущее. Анекдоты действительно нелепые. Каждый день читаю какие-нибудь дурацкие истории просто так…».

Воспоминания о себе я решила выслать Юльке как-нибудь позже, когда она хотя бы перейдёт в такую же категорию реабилитации, как и я.

Сама же всё хожу и «ворошу свой шкаф», вспоминаю — как готовились к первой химии.

ГЛАВА 5. ДЕКАБРЬ И ЯНВАРЬ 2010 — МАТЕРИАЛ, ДИЛЕТАНТ И тому подобное

После второй операции, перед выпиской ко мне зашла лечащая врач:

— Вам поставили третью стадию. Опухоль солидная, с метастазами в лимфоузлы. Мы удалили всё, что смогли увидеть. Вам назначат курс химиотерапии… Старайтесь не простывать. Любая инфекция для вас может обернуться развитием заболевания.

Она сказала это как-то вскользь. Позже я пойму, что она и так мне сказала много. А тогда я не осознавала ещё, что вся наша медицина — это разрозненные сектора. Думала — раз, врач, начавший моё лечение знает, что со мной — он же будет вести меня дальше. Но в каждом секторе узкий специалист делает свой объём и, в лучшем случае, передаёт тебя другому, в худшем — отправляет восвояси. Больной для врачей не является единым организмом, в котором всё должно быть взаимосвязано. Да и слово «больной» — при внимательном рассмотрении врача превращается в другие понятия — «пациент», а чаще «материал».

Я стала материалом, из которого вырезали несколько органов, и теперь остаток этого «материала» направляли на химиотерапию — адъювантный курс. Позже я узнаю из справочников, что всего существует два вида курсов химиотерапии — адъювантный, или лечащий, и паллиативный — поддерживающий. После шести курсов химиотерапии с платиной — то, что назначили мне, — больше никакого лечения не полагается, и уже иные манипуляции будут выполнять только функцию поддерживающую.

Сразу после новогодних праздников, на беседу с заведующей химиотерапии я пришла подготовленная — с блокнотом, вопросами.

Очереди в коридоре не было, я прикоснулась ладонью к двери. Там, за ней послышался голос, явно говорили по телефону. Решила подождать. Собираясь с мыслями — что спросить, чего не упустить. Не заметила, как прошло минут десять. Оттуда, из другого пространства раздался смех и радостные возгласы:

— Что ты, что ты! Платье невесты должно быть самое лучшее, и не менее, чем, ну, хотя бы за две тысячи долларов… Это твоя единственная дочь, не переживай — помогу-помогу, выберем и сумочку, и сапожки, и шубку… не переживай…

Она говорила, говорила и, похоже, не собиралась прекращать разговор. Я открыла дверь и вошла.

Сидящая за столом статная, черноволосая красавица возраста слегка за шестьдесят, увидев вошедшую, протянула руку, и, слегка отодвинув подбородок от трубки, негромко проговорила:

— Направление ваше…

Продолжая ворковать в трубку, прижимая её подбородком к плечу, она открыла журнал, списала туда мою фамилию, и ещё раз оторвавшись от разговора, вытянув подбородок от трубки ко мне, негромко произнесла:

— Тринадцатого января с вещами в девятый кабинет, — и слегка развернулась на крутящемся стуле, давая мне понять «на этом всё».

Я вышла за дверь, и на глаза навернулись слёзы.

«Почему так? Я в кино такое видела, но для другой ситуации, когда человеку в тюремной камере говорят — „с вещами на выход“… Почему вдруг здесь эта фраза оказалась уместной?».

И тут же вспомнила высказывание одного преподавателя — чем отличается профессионал от дилетанта: степенью ожидания. Если ты строишь планы в ожидании, и они не совпадают с окончательным результатом, значит ты — дилетант.

Ещё одно наименование меня вступает в силу. Собственно, чего я ожидала? Внимательности к своей персоне? У неё таких, как я, десятки в день…

На морозном воздухе декабря стало легче после глубокого вдоха. Впереди целая неделя. Откуда мне было знать в те минуты, что результаты анализов для госпитализации являются годными только десять дней, а к назначенному дню просрочка была уже далеко за…

Что-то я увлеклась многоточиями. Не потому ли это, что не знаю, чем заполнить вопросы, оставленные без ответов. Не знаю как мироустроить пространство, чтобы в нём люди относились к людям, как люди.

Проблемы одного человека порождаются не им одним, а цепью взаимодействий, событий, в которых, несомненно, центральным является человек. И если одно или два звена сработали не должным образом, запускается механизм разрушения. А где она, грань долженствования? Какой она должна быть в норме для одного и другого? И почему то, что дозволено одному, другому может стать камнем преткновения или точкой бифуркации? На чём эта точка держится: во мне ли, или в других людях, в воспитании, или на чём-то другом?

В цепи моих событий этим слабым звеном оказались моя уверенность, что это должно быть так, а не иначе. А могла ли я знать заранее, как это всё будет происходить?

В результате, когда в назначенный день, мы с Сергеем приехали на оформление в больницу, мои документы оказались под угрозой. Если бы не Сергей, который управленчески расставил всё и всех по местам, и ему одна из врачей бросила фразу:

— Вас бы к нам на работу, вот бы порядок был…

Но вернусь в дни перед химиотерапией…

Дома поселилось напряжение. Я видела, как не находит себе места Серёжка. Пришла в гости дочь Настя. Она уже несколько месяцев жила в гражданском браке с Глебом. За обедом я не выдержала и спросила:

— Насть, а вы с Глебом будете… ну, расписываться?

— Мам! Это моветон! И давай не будем об этом.

— Не понимаю — почему?

— Тысячи людей живут счастливо и без этой бумажки…

— Ох, Настя, — вмешался в разговор Сергей, — Это вы сейчас так смело рассуждаете, а ведь с его стороны это полная безответственность…

— Настя, а когда ребёнок будет…

— Знаете, что, родители, не начинайте, и очень прошу — при Глебе даже не поднимайте этот вопрос. Вот, что когда будет, тогда и будем решать.

Повисла пауза, в которой каждый ушёл в своё пространство. Настя попыталась разрядить обстановку:

— Да, я совсем забыла — я же фотоаппарат купила, — она вышла из комнаты и вернулась с массивной чёрной сумкой, размером с буханку хлеба.

— Ну-ка, ну-ка, покажи, — Сергей открыл сумку, вынул из неё новенький фотоаппарат и, имеющий опыт владельца фототехники, стал со знанием дела рассматривать опции, символы и свойства.

Настя очень позитивный человечек, и пыталась внести в атмосферу дома радость. Мы устроили фотосессию, смеялись, находя сходства между нашими профилями на снимках, и я рассказывала, как в детстве она любила говорить мне:

— Чего смотришь на меня? Похожая я на тебя — да?

Потом мы с Сергеем пошли в гипермаркет, и надо было видеть, как мой дорогой муж готов скупить всё с одной лишь целью, чтобы приехать домой и — всё вдруг оказалось бы, как прежде: никакой болезни, никаких операций.

Он мужественно делал мне перевязки, помогал затягивать бандаж, и было невозможно не заметить, как ему тяжело быть над всем этим, и не иметь возможности что-то изменить.

Он даже согласился сходить со мной в церковь, на что никогда раньше не решался. А теперь вот… как будто последняя соломинка. Надел крест на шею и не снимает до сих пор.

Мне пришлось отменить все частные уроки по гитаре и фортепиано. Как нарочно, именно в последнее время мой курс стал пользоваться популярностью — лист ожиданий был заполнен на несколько месяцев вперёд. Звонящим я могла объяснить только одно: пока занятий не будет.

Это «пока» мне было страшно произносить. На сколько времени растянется это «пока»? И мысли бродили всякие — «растянется ли?».

Мне пришлось «свернуть» уже начавшиеся курсы — кому-то я молча возвращала оплату, кто-то допытывался — когда можно будет продолжить, и очень настойчивым я говорила правду. Среди них были те, кто испуганно смотрел на меня, будто я в момент превращалась в прокаженную или убогую, и быстрее удалялся.

Жизнь начинала обретать совершенно незнакомые контуры. И что-то внутри подсказывало — надо доделать то, другое, третье… Доделать.

Предел, который маячил где-то совсем близко, стал стимулом. Я села планировать — в очередной раз смешить пространство. И вдруг появились странные мысли: «А если бы тогда не операция произошла, а наступил конец, — что бы изменилось вокруг? Мир остался бы без моих планов — и ничего не повлияло бы на следующий день без меня».

Моё присутствие и на самом деле ограничилось. В нашем с Сергеем музыкальном проекте «Наш Остров» ребята стали заменять меня, как ведущую, но сценарии я продолжала им писать. Вроде как ничего не изменилось — жизнь для других людей продолжалась. Я же перешла в отстранённую категорию.

Итого: пациент, материал, дилетант, наблюдатель.

ГЛАВА 6. 13 ЯНВАРЯ 2011 — КВОТА

Наслышанные о том, что мест для госпитализации, называемых квотами, дают совсем мало, мы с Серёжей приехали пораньше, около семи утра, и были уже не первыми. Около здания, в темноте ещё не наступившего утра, на улице перетаптывались с ноги на ногу несколько человек. Все в очередь, но в разные кабинеты. В полвосьмого дверь открыла техничка, и разрешила ожидать прихода работников регистратуры в тёплом помещении.

В назначенном девятом кабинете недавно установили Интернет. Эта связь с республиканским центром была настолько обложена таинством, что, скорее, сходство можно было провести со связью с Богом. Священнодействие назначения кодового номера больному, определённому на госпитализацию, производилось при закрытых дверях, минут по десять. Вот и мне назначили кодовый номер. По совету «бывалых» заплатила, и назначили. Теперь я стала пронумерованной. Дальше — приёмный покой. А там находились больные, которым не достались места ещё со вчерашнего дня. Когда осталось одно свободное койкоместо в химиотерапию, в очереди началось оживление. Но странное ощущение не покидало — и здесь очередь. За чем очередь? За правом на жизнь?

Чтобы занять себя чем-то, сидя в очереди, я чиркала в блокноте первые попавшиеся мысли, из которых поучилась вот такая считалка: «Нам, с присвоенным кодовым номером, уже видно — где ад, где рай… На поверке — кто жив, кто помер: — Рассчитайсь! — кричат, — Рассчитайсь! И уже не по имени-отчеству, и не важны ни званья, ни чин… Всё, что прочила жизнь — отсрочено на год, если свезёт — не один. И ни взяток не дать, ни податей. И читается между строк уравненья „куплю равно продано“, где знак равенства ставит Бог. И молитвами нощно, денно открывается истины путь, по прожжённым втекая венам за единственным прикупом — будь!»…

Это место досталось мне. Может, потому что я не переживала, как другие. В какой-то момент открылась дверь, и высунувшаяся из-за неё голова произнесла мою фамилию.

Эта считалочка вспомнилась 25 июля 2012, когда пришло очередное письмо от Юли.

«Привет, Аня.

Два дня лежала пластом — вчера, пока капали, и сегодня. Из ощущений — ничего особо плохого, тошнота и слабость, живот побаливает, но все, в общем-то, терпимо. Из огорчений — начали вылезать волосы на руках. В выходные пойдем за париком, но я как-то не представляю себя в нем — скорее куплю какой-нибудь безумный бандан. Про лекарства, врачей и прочее — у меня, видимо, работает инстинкт самосохранения, даже не интересуюсь — какая у меня стадия, что именно капают… Как-то это все — потом. Сейчас — лечиться. И вообще чувствую себя космонавтом на орбите — у тебя было так? Все как будто в тумане, чуть в другом измерении, а здесь — только я и болячка, с которой во что бы то ни стало нужно договориться.

PS. Читаю твои еврейские анекдоты, бывает очень смешно, спасибо)))».

Я ответила в тот же день:

«Мне парик пригодился всего два раза, всё остальное время ходила в мусульманских шапочках, а в основном была вот такая…» — я прикрепила вложением к письму свою рожицу с лысой головой. «Если не против, давай вышлю тебе такие же шапочки, у вас они вряд ли продаются — они мягкие и не раздражают кожу. С Леонидом передам, он вроде бы к вам собирался приехать на этой неделе.

От тошноты мне помогали солёные хлебные палочки, свежемороженая клюква и замороженные дольки лимона. А ещё пусть ваши посмотрят в книжных магазинах книгу Серван-Шрейбера «Антирак», или вот ссылка на неё…

Ты знаешь, когда у меня разбухала печень — прикладывала на это место тёплую пелёнку, это же помогало при проблемах с кишечником. А ещё представляй себе: взяла свою печень в руки, прополоскала в чистой проточной воде и поставила на место. Ерунда, кажется, а помогало. Это моя подруга-психотерапевт Галя научила. Ощущение другого измерения постоянно было. А ещё… я как будто держусь за воздух… ну, то есть, ощущение, будто за что-то держишься, а на самом деле, этой опоры, или троса, нет. Это будто тонкая нить между тобой и небом… Держись за воздух!».

От Юльки пришёл коротенький ответ:

«От тошноты мне помогают малосольные огурчики. Мама мне их прямо в палате засаливает — и такой запах стоит, м-м-м… А воздух — это небо… Получается, ты держишь небо за верёвочку. Я тоже попробую».

Ощущение другого измерения… да, оно было постоянно.

В жизни «до» я была похожа на ткань с рисунком. Рисунок этот формировался много лет: там штрих, сям, там цветочек, там веточка, там петелька, там цвет яркий, где-то темнее, где-то светлее. А потом в одно мгновение кто-то встряхнул эту ткань, и все рисунки с неё осыпались. Теперь эта ткань стала бесцветной, и даже местами можно было рассмотреть её потертость с тонкими нитками.

Но когда я сейчас для самой себя проговаривала фразу «в жизни «до» — запнулась. А «после» называется ли это жизнью? Хотя, как выясняется, и так живут, ко всему человек приспосабливается.

Перед первой химией, зайдя в палату, там за дверью осталось моё прошлое. Всё моё прошлое.

В палате две койки. Одна заправлена и немного смята, на тумбочке маленькая иконка Божьей матери, салфетки, чистый стакан. По оставленным вещам моей будущей соседки трудно определить её интересы, возраст. Следом зашла кастелянша, занесла матрац и постельный комплект.

— Ой, а кровать-то они тебе не заменили, а там глянь-ка дыры какие, — добродушно возмутилась кастелянша.

Только в этот момент я заметила доски и картонки, уложенные вместо сетки кровати.

— Как же спать-то… — не унималась сердобольная.

Дверь открылась и вошла сияющая маленькая женщина почтенного возраста:

— А вот и ко мне соседку привели! — она прошла к полотенцу, и, вытирая руки, поглядывая на действия кастелянши, сердито сказала, — Спать-то на такой кровати невозможно, а химию сделают — и ни уюта, ни терпежу, не перевернуться даже…

Кастелянша попередвигала в разные положения доски и картонки вдоль и поперёк кровати, повздыхала и вышла из палаты.

— Я на этой кровати ночь переночевала, так думала, она никогда не кончится, — будто извинялась соседка, — А сегодня выписали Наталью, я на её кровать перебралась… Меня Раиса Алексеевна зовут…

— Меня — Аня, — поперхнувшись от неожиданного поворота разговора, выдавила из себя я.

— Максимова! — в приоткрытую дверь просунулась голова медсестры, — А где у вас анализ коагулограммы?

Это я — Максимова. Пожав плечами на непонятное слово, я уставилась на медсестру, пытаясь догадаться, что это за анализ, ведь за прошедший месяц мне пришлось их сдавать столько, что в голове всё удержать составляло труда.

— Аичка, — воспользовалась паузой Раиса Алексеевна, обращаясь к медсестре, — Ты посмотри на какой кровати спать-то ей…

Голова медсестры выросла в фигуру, открывшую полностью дверь и прошедшую к кровати:

— Мда… А кастелянше сказали?

— Да она только что здесь была.

В этот момент дверь распахнулась и вначале появилась большая доска — с виду от двери шкафа, за которой виднелись мужские синие рабочие штаны и ботинки в синих чехлах бахил, а следом и кастелянша:

— Милая, мы тебе пока так приспособим, а потом, как кровать свободная будет — заменим.

Доска водрузилась на кроватную дыру, а картонки сдвинули в ноги.

— Ну, вот, хоть так, — с чувством выполненного долга кастелянша удалилась, а с нею и синие ботинки, и медсестра.

«Забавно всё как-то, — подумала я, заправляя постель, — Ну, зато хоть скрасили время».

Обычные бытовые проблемы теперь казались такими нужными, заполняющими мозг решением каких-то сторонних задач и отвлекающими от погружения в своё состояние. Раиса Алексеевна заметила, что я с трудом наклоняюсь и предложила помочь:

— Ты, поди, после операции? Что у тебя? Молочка?

— Нет, по-женски… Уже месяц после операции…

— А я вчера легла… Всё не решалась, думала, ерунда какая-то — у меня на поджелудочной, но говорят неоперабельная.

Вот так и познакомились, начиная с внутренностей.

Словоохотливая Раиса Алексеевна рассказала обо всём, с чем успела познакомиться за сутки лежания. У неё, как выяснилось, уже и знакомств был почти весь коридор.

Коридор, подобный подвесной дороге, по которой, зачастую держась за стены, перемещались чудаковато выглядящие инопланетяне, тянулся на сто двадцать восемь шагов, упираясь в туалетную комнату с тремя кабинками — это на весь этаж из сорока коек. Передвигающиеся не стеснялись своей голой головы, кто-то прятал череп под косынкой. Худенькая девушка Мира, из палаты напротив, надевала вязаную шапочку, говорила, что голове холодно.

Ко мне пришла врач, представилась моей лечащей.

— Как помолодел медперсонал, — подумала я, а Бану Ануаровна будто прочитала мои мысли и, улыбнувшись, добавила, — Я работаю после ординатуры уже четвёртый год, и сама из семьи медиков.

Раиса Алексеевна деликатно вышла из палаты, предоставив возможность нам с врачом пообщаться.

— Анна Михайловна, я ознакомилась с вашими выписками. Но вы мне расскажите, как всё началось…

Я растерялась. Хотя, внутренне обрадовалась. Когда после первой операции я пришла к участковому онкологу за направлением на вторую операцию, я мысленно готовилась к расспросам врача, к её вниманию, возможным вопросам… И — ничего этого не получила. Был холодный беглый взгляд снизу вверх, а потом — в выписку, потом заполнение каких-то бумаг. Фоном происходящему тикала тишина, в которой, казалось, было слышно, как я сглатываю слюну, как стучит моё сердце и как царапает мой взгляд колпачок движущейся в такт мыслям этого чужого мне человека, заполняющего бланк моей жизни. Заполненные бумаги мне сунули в руки, быстро проговорили — какие анализы нужно досдать и произнесён адрес больницы «на Утепова», который и так был ранее известен.

А здесь, перед врачом-ординатором я ощутила растерянность.

— Когда для меня это началось?! Я не знаю.

— Скажите, а кто-нибудь из родных по прямой линии имел это заболевание?

— По прямой линии… нет, никто…

— Какие симптомы вы можете назвать уже сейчас, после того, как вам сообщили, что у вас? Может быть, что-то беспокоило, но вы на это не обращали внимания, а потом вдруг это вспомнилось?

— У меня последние полтора года по вечерам поднималась небольшая температура и болела спина, я думала — почки, у меня с детства пиелонефрит.

Она долго расспрашивала меня, и чем пытливее были вопросы, тем больше я чувствовала защиту, исходящую от этой молоденькой хрупкой девушки в белом халате. Я ей поверила. Впервые за последний месяц моих скитаний от одного врача к другому — я поверила. Стало спокойно, и не страшно, вверяя ей мой обрезанный организм. У меня теперь появилась надежда. Я с готовностью вложила свою судьбу в её легкие руки. Бану сообщила мне о многом, и среди прочего назвала под диктовку схему лечения, рассчитанную на шесть курсов химиотерапии, все названия препаратов — с той целью, чтобы я при желании могла всё прочитать о них в Интернете.

Мне понадобились названия препаратов ещё для одной цели. За тысячи километров от меня, в Петербурге, названия препаратов ждала моя подруга — Галя, она же психотерапевт. Галя планировала консультации по своим каналам. Я не хотела беспокоить её. Но уже после второй операции настояли Сергей и Настя, что Гале нужно сообщить о происходящем.

Галя обладает удивительными способностями — она «видит» меня на расстоянии. Я всегда очень опасливо относилась ко всяческого рода энергетическим внедрениям, но Галя…

ГЛАВА 7. ДЕКАБРЬ 1999 — ГАЛЯ

С мая начался сериал неприятных событий. Не было заказов на выступления, а соответственно, денег на житьё-бытьё наскребалось только, чтобы накормить детей, заплатить за их учёбу, и всё. Подробности этого периода были настолько тяжёлыми, что описать их попробую как-нибудь после.

Ко всему этому примешался бронхит. Он растянулся более, чем на месяц, не давал есть, лежать, стоять, и тем более спать. Раздирающий кашель булькал внутри, вырывался наружу громами моей луженой учительской, журналистской и вокальной глотки. Днём, ночью я надрывалась кашлем сама и не давала спать детям. И удивлялась — почему кашель не проходит.

Мне посоветовали обратиться к Гале.

Галя уже много лет к тому моменту занималась частной практикой — проводила тренинги, и иногда, по просьбе, практиковала мануальную терапию.

Она села напротив меня. Высокая, красивая, утончённая. «В её крови, явно, кровь благородных фамилий» — думала я, разглядывая её тонкие длинные пальцы и грациозные повороты головы.

Галя просто расспрашивала о делах, а мне всё казалось это странным — когда же лечение-то начнётся. И тут я как будто очнулась — мы разговаривали уже не меньше получаса, а я ни разу не кашлянула. Вот так чудо! Домой я летела, как на крыльях. Вечером снова кашляла, но после третьего посещения Галиного кабинета — кашель исчез полностью.

После, как-то незаметно наши отношения переросли в дружеские. Галя жила уединённо, посвящая всю себя работе. Мои дети — Настя и Богдан стали для неё со временем, как собственные. Богдана с тех пор она стала звать Богемчик. Я много чему хотела бы научиться у Гали. Нет-нет, боже упаси, заниматься лечениями — здесь каждому своя дорога. Но вот — внимательности, терпеливости, умению концентрироваться на главном и держать под контролем второстепенное, а ещё — не нахлобучивать на свои плечи чужие заботы…

В январе две тысячи первого мы с Серёжей уже обсуждали наши совместные жизненные планы, решив пожениться, и я собиралась переехать к нему в Алма-Ату.

Всё не решалась сказать об этом Гале. Мы настолько вросли друг в друга, что расставание было равносильно вырыванию корня.

Настроившись сообщить об отъезде одним из вечеров, я тянула с разговором, уводя в болтовню о чём-то незначительном, а когда столкнулись взглядами, Галя первая произнесла:

— Ты уезжаешь?

Я не знала, куда спрятать глаза, но Галя приобняла меня и сказала:

— Я тоже уезжаю. Сначала в Новосибирск, а потом, наверное, навсегда — в Питер.

Мы захлюпали носами. Но порхающая легкость сидела на правом плече. Корни вырубать не пришлось. Деревья из сплетённого корня начали расти в разные стороны. Но эта разность замыкалась где-то в нашем общем пространстве, окружая нас с Галей невидимой связью.

Вот, скажи, у тебя бывало так — просыпаешься утром ли, занят ли делами, но в течение всего дня перед глазами стоит образ человека, как будто молча напоминая о себе? Открываю почту, чтобы написать письмо Гале, а там уже от неё пришло. Вчитываясь в каждую строчку, понимаешь насколько мир, в который мы пришли, нуждается в нашем общении. Да-да, — мы будто подпитываем друг друга, размышляя о человеческих категориях и их сути, и их роли в нашей жизни. И эти рассказы никогда не были пустыми, они несли тот объём необходимой информации, который был в тот момент нужен нам обоим. Вот ведь странно устроено пространство — тебе рассказывают о себе, а ты, благодаря этому, находишь решение своей задачи. И какая бы она сложная не была — мы давно уже условились называть её задачей, а не проблемой. Проблем, знаешь ведь, — не существует, если только ты сам её таковой не провозгласишь. Слово «проблема» сковывает, обесточивает, пригвождает — и потому не увернуться от неё, не скрыться, — остаётся только опуститься на землю и руками развести. Нет! Как бы сложны не были обстоятельства, ты найдёшь в себе те выходы, которые станут решениями. А если есть решение — какая же это проблема? Это задача! С задачами интересней жить.

Как-то Галя позвала меня в гости, и я увидела искусно созданный мир, в котором много любви к людям. Она выражалась в рисунках, тканевых аппликациях, в вырезках, в нарядах, которые она шила своим знакомым, но более всего — в книгах. Здесь я увидела, чем и кем наполняла себя Галя: Платон, Ницше, Ошо… но больше всего было восточных практик. И здесь я впервые услышала имя её учителя — Александр Червоненко. Вовлечённая им в Школу Тибетского воздействия Лхасы уже отсчитавшая десятилетие плечо к плечу со Школой в 90-х годах, имеющая высшую ступень Школы, и уже ведущая семинары, она всё ещё не решалась на самостоятельный Путь, прорабатывая и прорабатывая техниками осознание себя в этом мире. О, каким же богатством Галя наделила меня, позволив лишь слегка взглянуть на этот особенный мир. Благодаря ей произошла моя первая остановка и по-настоящему внимательный взгляд на своё предназначение. Ведь что такое я была до встречи с Галей — мечущаяся по жизни девочка-женщина, которая могла позволить себе любое резкое движение. Оттого и песни мои того периода были бегущими куда-то, размахивающими своими неподрезанными, но неокрепшими крыльями. Белый воронёнок — одним словом: неказистый взмах крыльев у которого жаждал полётов, а пищей был воздух свободы, и клюв тыкался в поисках вкусовых ощущений, а их просто не было. И, налетавшись даже под дождём и ударами молний, ничего больше не оставалось, как спуститься на землю, где уже будто поджидали чёрные стаи. Но там, в небе можно было встретиться со свободными красивыми птицами, пусть и других званий и статусов. Галя мне виделась птицей особого размаха крыльев. Рядом с ней мне хотелось хотя бы абрисом одной четвертушечки сердца соответствовать её уровню понимания мира. И вспомнились Блаватская, Гумилёв, которыми я восторгалась в юности и молодости. Встрепенулось в памяти всё читанное, что вело к осознанию предстоящего перепахивания глубины этого мира.

Тогда же пришло и понимание ценности времени, которое уже не хотелось тратить бездарно, потому на сон отводилось четыре часа — не больше. Потому и состоялся уход от многого и многих.

Невозможно начать новое, не завершив старое. И невозможно новое формировать на основе старых общений. Обрастая знакомствами, в молодости мы мало придаём значения качеству общения. Меня больше привлекало количество — чем больше людей вокруг, тем жизнь казалась разноцветней, и в песнях сочинялось «и разноцветный наш берег не смоют облаков ливни». И выяснилось, что слово «казалось» так таинственно произносимое успокоившимися старшими, имеет силу оставлять в прошлом свои яркие юношеские впечатления о людях.

Попробуй задайся вопросом «зачем мы есть друг у друга?». Если в ответе ты спотыкнёшься и, окинув взглядом проведённые вместе годы, поймёшь что-то — я порадуюсь за тебя. Только не рефлексируй на том, что малого достиг или жизненной цели как не было, так и нет: всё не поздно начать сегодня. Просто не откладывай это на завтра и помни, что откладывание дел называется неприятным словом «прокрастинация».

Это всё в разговорах объединяло нас с Галей. Мы будто вместе строили пирамиду жизненно-необходимых свойств, которые могли бы в будущем помочь нам легко разбираться во многих вопросах.

И когда мне врач сообщила диагноз — мне помогли Галины техники. А произошло это так…

Я — прооперированная ночью, которую привезли по скорой, лежала в палате на восемь человек и… была счастлива: «У меня не было той боли, которая мучила меня уже больше года!». Боль стала невыносимой, спустя длительное время, в течение которого меня уверяли врачи в проблемах с почками — пиелонефритик, песочек… Перестали помогать обезболивающие. А врач разводила руками, ведь выглядела внешне я хорошо, а если ещё и хороший тональный крем, глазки под тушью, губки в помаде, бровки дугой, и причёсочка что надо — «какая же вы, милочка, больная?! Вы вон как выглядите!». Никто не мог поверить, что меня выматывают боли, ночные судороги, а потом начались и потери сознания. МРТ головы показывало начинающуюся энцефалопатию, и сказывался старый диагноз «тромбоза синусов мозга». В эту сторону — к головным болям врачи и относили все проблемы с организмом, даже попеременные запор с диареей… А тут, счастье-то какое, очнулась от наркоза и поняла, что той боли, что была — нет!

Жизнь начала переливаться яркими красками, несмотря на серость пейзажа за ноябрьским окном, указывающим на горы, уже обильно покрытые снегом, и контрастирующие с ним чёрные тучи воронья, подобные привидениям, штормовыми волнами то накатывающими, то удаляющимися.

На третий день после операции позвали в процедурный на перевязку — чтобы уже сама побольше двигалась. Вошла в кабинет, медсестра быстро проделала манипуляции с бинтами, раствором и попросила резко не вставать и дождаться врача, а сама вышла. Пришла врач, представилась заведующей отделением. Переспросила фамилию, имя. Выдержала паузу. Я уже успела подняться.

— Сидите. Не вставайте! — предложила врач и подошла на расстояние вытянутой руки, — Анна, мы сделали вам операцию, удалив один яичник и одну фаллопиеву трубу. По материалам уже во время операции стало понятно — у вас рак.

Я будто не расслышала, что сказала врач и промелькнула мысль «кому это она говорит? Это же не про меня…». Тело начало трясти мелкой-мелкой дрожью. Я встала, как-то автоматически соображая несколькими слоями, где один слой продолжал мысль «кому это она говорит…», ещё один слой осознавал, что к горлу подкатывает горячий воздух, а сквозь третий слой прорывалась мечущаяся мотыльком над лампочкой мысль «надо же задать какие-то правильные вопросы…». Но был и четвёртый слой — пустота и степная даль, завывающая.

— Мы сделали не весь необходимый для такого случая объём операции, это не наш профиль… Вам предстоит ещё одна операция, но уже в другой больнице… Вы сейчас не ходите в палату. Пройдите в конец коридора, побудьте там, а минут через пятнадцать подойдите ко мне в кабинет, там будет и ваш лечащий врач, и мы обсудим — что делать дальше…

Дрожь не унималась, она будто увеличивалась в масштабе. Я стала уговаривать саму себя взять себя в руки. Сжимания рук в кулаки и резкое расслабление не помогли. Диафрагменное дыхание тоже не дало результата успокоения — дрожь заполнила уже и грудную клетку. И тут раздался телефонный звонок. Звонил Серёжка. Я понимала, что не смогу произнести ни одного слова, и нажав кнопку «ответ» услышала голос мужа:

— Ты как?

— Угу… — промычала я, как смогла.

— Ань, — без паузы произнёс Сергей, — Ты… это… только сейчас… мммм…. не расстраивайся….

Я подумала: «Неужели они ему сообщили! Какое они имели право без моего ведома…»

— …. Оля сегодня умерла… похороны послезавтра…

Я не сразу сообразила, что он говорит и переспросила коротким «что?». Сергей повторил и начал рассказывать какие-то подробности, а из меня хлынули слёзы…

— …я пе-ре-звоню, — только и успела проговорить и нажала сброс звонка.

Оля… моя горемычная соседка-подруга Оля… Мы были дружны семьями там, в далёком городе Усть-Каменогорске. Две разведёнки. Две сумасбродные творческие мамашки, тянущие на себе мужские и женские обязанности по дому. Рак скосил её и она, пустившая болезнь на самотёк, просто не захотела сопротивляться… Оля… как много мы не успели сказать друг другу. Всё как-то набегу, между детьми, макаронами и борщом, холодом и голодом. Оля… отмучилась. А я даже на похороны приехать не смогу…

Я рыдала уже в голос, а тряска становилась всё мощнее. И тут, сделав глубокий вдох носом и выдох ртом, я вспомнила одну из наших с Галей встреч, где она учила меня визуализировать маленькие детали. Сознавая, что до того, как я услышала это слово из трёх букв от врача, у меня всё было замечательно, — поняла, что мне надо вернуться в то состояние и удалить, как в компьютере проникшие в меня слова от врача. Сконцентрировалась. Отмотала будто назад плёнку с произошедшими событиями. Представила взятый в руку ластик, который движется в такт за проговариваемыми врачом словами, — и увидела, как ластик стирает пришедшие ко мне незваные слова… И сама удивилась — тряска испарилась, расслабились плечи, восстановилось дыхание. Теперь можно было подумать и о вопросах.

ГЛАВА 8. КАНУН СТАРОГО-НОВОГО

Вечером, накануне четырнадцатого января 2011 года, Раиса Алексеевна предложила:

— Сегодня же старый Новый год! Давай встретим его?

Я даже обрадовалась. Завтра моя первая химия, а сегодня праздник. В 23.50 Раиса Алексеевна зажгла свечи, я налила в бокалы клюквенный морс, и Раиса загадочно произнесла:

— Пусть всё, что случилось с нами, будет нам под силу преодолеть! Пусть этот Старый Новый год заберёт всё старое и даст всё новое!

— Ура! — выжимая улыбку, шёпотом прокричала я, Раиса подхватила.

И после небольшой нелепой паузы, предложила — …А у меня есть новогодняя песенка…

После Раиса Алексеевна читала стихи. Мы наполнили стены воздухом нового, мешая его с неизведанным. Стали едиными в нашем полушепоте и покаяниях друг другу. Мы стали родными. Нас объединила не кровь, а три буквы, которые там, в обычной жизни люди произносят с опаской. Мы теперь жили с этим, осознавая, что что-то произошло и уже ничего изменить нельзя.

Раиса Алексеевна уже много лет была на пенсии. А до пенсии она занимала высокую руководящую должность в горисполкоме. Подтянутость, поставленный голос, царские повороты головы выдавали в этой хрупкой фигурке былую силу. В свои восемьдесят четыре она выглядела очень даже неплохо.

— Я на всю больницу, наверное, самая старая… — смеялась, искрясь тонкими морщинками уголков глаз, Раиса Алексеевна, — Меня ведь и положили-то сюда только потому, что я что-то когда-то значила. Нужные люди позвонили… А так…, — она вздохнула, — Была бы простой смертной, меня бы и слушать не стали. Лечись, мол, дома.

Раиса Алексеевна рассказала о своей насыщенной интересной жизни, о перипетиях, нелепостях и промахах. Она сама первой задала вопрос, который мучил и меня: как это могло произойти, что послужило толчком к развитию болезни?

Внешняя проблема её была связана с сыном:

— Когда Лёшка был маленький, я боялась упустить возможность повышения по служебной лестнице. Лёшеньке выделили место в интернате. Он там находился по неделям, а на выходные я забирала его домой. А как в школу пошёл — всё-таки уже стал самостоятельным, и жил дома. Но у меня то командировки, то пленумы, то собрания… Упустила я его. Как-то пришлось краснеть перед начальником ГОВД, когда отмазывала сына, замешанного в грабеже. А потом, в перестройку перед тем, как деньги «обрушились», на него вышел один мошенник, и сунул ему на хранение дипломат с большими деньгами, с очень большими… А в тот день, когда можно было ещё что-то обменять, Лёшу начали вызывать в милицию, на допросы. Ох, и натерпелись мы тогда… И на меня угрозы сыпались, и Алексею пришлось скрываться. А что мне, как матери, делать? Я его скрывала, конечно… Всем говорила, что мы с сыном разругались и, что знать не знаю, где он… Может, за это предательство я и пострадала, а? Как думаешь, а?…

Что я могла ответить? Откуда мне было знать, что стало причиной оживления этой злобной клетки, которая, говорят, есть в каждом человеке.

Мы все там находились в терзаниях, будто рассматривали свою жизнь под лупой. Была ли у нас раньше возможность вот так, с пристрастием, посмотреть на свою жизнь, свои поступки? Каждый человек занят заботами дня, растрачивая себя, свои силы на вялотекущие события, на празднования юбилеев родственников и друзей, на работу, заботу, ругань и ссоры, на никчемные выяснения отношений, на проблемы, которые загружаем в себя по горло.

«Надо работать до шести, а не до смерти», — смеется мой Серёжка, сам же частенько задерживаясь допоздна, а выходные проводя за компьютером.

Компьютеры стали нашим бичом и нашим болотом, засасывающим, поглощающим всё время. Уже несколько лет мы сидим за экранами в разных комнатах одной квартиры, общаясь сообщениями, типа:

— Может, поужинаем?

— А кто готовить пойдёт?

— Ну, я пошла…

— Сейчас, я тут кое-что закончу и приду — помогу…

А после ужина — снова утыкаемся в экраны. Сергей даже спать ложится с айпадом…

Утром Раиса Алексеевна уже успела сходить на прогулку, когда я только что проснулась, удивлённая тем, что в этой больнице не будят по утрам включением света, измерением температуры.

Даже верхнюю одежду разрешено оставлять здесь же в палате, в специальном шкафчике. В любое время можно пойти прогуляться на улице. А ещё в углу палаты стоял обеденный стол, на нём электрочайник, цветные коробочки со вкусностями. Я только утром вспомнила вчерашнюю фразу Раисы:

— Ты сегодня наедайся вдосталь, а то с завтрашнего дня кусок в рот не полезет…

— Проснулась, красавица? Ну, как тебе спалось на новом месте, что снилось? — доброжелательность Раисы была беспредельной.

Она своим присутствием приносила свет и обволакивала заботой.

— Давай твоё покрывало — я место в процедурном займу.

— …зачем?

— Ну… Тебе же сегодня будут химию вливать? Или врач тебе не сказала?

— А разве не в палате?

— Не-ет, ты что! Вливают в процедурном. Там всего восемь кушеток. Поэтому, кому хочется быстрее — очередь с вечера занимают. Это чтобы удобнее медсестре было — все под надзором. А уж совсем лежачим — в палате.

В коридоре послышался голос медсестры, призывающий на анализ крови и перечисляющий фамилии, и моя была названа в общем числе.

— Ну вот, иди, сдавай — ты же не успела ещё воды попить?… И заодно спроси у Жанны — это медсестра сегодняшняя, будут тебя сегодня химичить или нет…

Все возникающие вопросы я могла теперь задать Раисе. Её профессиональные навыки позволили и здесь занять положение «над схваткой», зная, кто сегодня дежурит, что будут давать в столовой, как кого зовут из тяжёлых больных…

Погодя, уже после завтрака зашла Бану Ануаровна:

— Анна, вы примерно в одиннадцать часов ложитесь на процедуру. У вас очень долгое вливание будет, поэтому обязателен памперс.

— А что ещё с собой надо иметь?

— Больше ничего… Ну, разве что перед этим не желательно кушать и пить воду… Не переживайте, я буду заходить к вам.

Потом я сбросила сообщения Серёжке, Насте, Богдану и Гале.

Перед определением в химиотерапию мы договорились постоянно быть на связи с Галей. Она провела заочное обучение всех моих близких — что нужно делать, как мне помочь на расстоянии перенести легче химиотерапию. В назначенный час они, но каждый на своём рабочем месте, должны были начать дышать вместе со мной, помогая лекарству быстро распределиться по отведённым каждому фрагменту организма, и также быстро и аккуратно прочистить чистой водой и чистыми мыслями этот орган так, чтобы вода радостно пузырилась и светилась. На Гале было самое сложное — печень.

Я настроилась читать и слушать приятную музыку. Специально загрузила записи хоровых песнопений духовной капеллы моей знакомой из Литвы Лидии, и песни моих друзей.

Вливающаяся в меня жидкость через два часа стала вносить свои коррективы. Примерно через час я поняла, что не могу слушать музыку и читать не могу — буквы съезжаются и разъезжаются. Потом стало подниматься давление, закладывать уши. Я сообщила об этом зашедшей Бану.

— Надо вытерпеть, — строго взглянула она, поправила моё покрывало и вышла.

Рядом лежали такие же, как я. Различие наше было только во времени вливания. Из коротких перебрасываний фразами больных я немного начала просвещаться. Красную жидкость, или как её называли «красная шапочка», вливали тем, у кого проблема с молочкой и лёгкими. Быстро — максимум полчаса, и — в палату. Были и те, кому вливали всего один флакон, но очень медленно. В основном же приходили на промывку — это уже те, кого прокапали в предыдущие дни, теперь им нужно было вымывать специальными растворами поступившую в организм химический спасительный яд. Тоже не долго — по полчаса.

Я чувствовала, что мой мозг разжижается, разъезжается, стало трудно соображать. Музыка раздражала наушником ушную раковину. Голова кружилась.

— Надо вытерпеть… — начала приказывать себе я, — Надо вытерпеть…

Как в тумане прошли последующие четыре часа. Открывая глаза, я видела сменяющихся женщин, мелькающие их халаты, и потолок.

Сквозь потолок, казалось, видно небо и всю мою прошлую жизнь — урывками, фрагментами, эпизодами… Уже стемнело за окном. Уже я лежала в процедурной одна. Периодически заглядывала Раиса Алексеевна, спрашивала, чем помочь. Бану Ануаровна зашла в последний раз, когда мне поставили в капельницу пятый флакон. Сказала, что основное позади.

Уже вечером пропустили Настю. В процедурный посторонним запрещено заходить. Но её впустили, ведь уже всё равно никого здесь не было, кроме меня. Я не могла ничего произнести. Боялась испугать дочь своим видом и понимала, что ничего не могу сделать, ничего не могу сказать, ничего не могу изменить, ничего не могу скрыть. Сильно кружилась голова. Слёзы текли из глаз тихо и у меня, и у Насти.

Когда прокапали последнюю дозу, Настя помогла мне подняться. Голова не слушалась, стены плыли, ноги путались…

В палате был Богдан. Он тихонько разговаривал с Раисой Алексеевной…

Так закончился мой первый день другой жизни.

Ночью кружилась голова, мысли путались, но какими-то островками выплывали образы — детей, мужа, друзей… Странно, но среди образов не было ни сестёр, ни матери. Отдельно, в стороне стоял папа. Он смотрел мне прямо в глаза. А потом остановился поезд, и папа запрыгнул в него… В какой-то момент мне казалось, что я тоже иду к этому поезду, но потом открывались глаза… Я слышала лёгкое посапывание Раисы Алексеевны и снова катилась вслед за головокружением.

До рассвета думалось о разном — о том, что уже многое в этой жизни узнала. Да и дети выросли. Жаль, что Серёжке я не родила сына… Но нашими общими детьми стали песни, которые уже в жизни с Серёжкой обрели слушателя. Он подхватил наше общее дело. И даже в последнее время стал чувствовать уверенность в том, что мы делали. Он активно продолжал вести вечера с бардами. Поэтому я успокоилась — мой уход не станет предельно тяжёлым… Но где-то глубоко-глубоко я думала: «Ещё вот это не доделала, вот это не досказала, вот это, то… Потому и просила высшие силы — оставить мне ещё жизнь, чтобы завершить, доделать, ещё что-то досказать детям, Серёжке».

ГЛАВА 9. ПОЙ, АНГЕЛ РОДНЕНЬКИЙ…

На второй день после химии Раиса Алексеевна заняла мне место в процедурном на промывку. Промывкой здесь называют капельницы с физраствором, витаминами, а кому-то и с препаратами, поддерживающими работу сердца и других органов — по показаниям. Процедура длится недолго — тридцать, сорок минут. У меня очень сильно кружилась голова и лежать столько времени на спине я просто не смогла бы, поэтому оттягивала поход на промывку до последнего. Пришла врач.

— Ну, что, первый шаг сделали. Теперь надо набраться сил, чтобы выдержать воздействие препарата. Платина очень токсична, поэтому нужно делать всё, чтобы она быстрее высвобождалась из организма. После промывки придёт тошнота, но чтобы сгладить её, я назначила вам соответствующие лекарства. Сегодня вам их введут вместе с капельницей на промывке, а после, уже дома, будете принимать этот препарат в таблетках, — и протянула мне записанное на листке название препарата.

— Да, и ещё… заведите блокнот. Записывайте всё, что получаете… И не удивляйтесь, что немного память будет подводить, это тоже воздействие платины, ведь костный мозг страдает в первую очередь.

Мне было и тревожно за результат, и одновременно, я испытывала заботу моего врача, вселяющего уверенность. Когда я смотрела на неё, такую молоденькую, в первую нашу встречу, меня брала досада, что такой неопытный специалист будет вести мою историю болезни. Но теперь я испытывала уважение к ней и предельное доверие.

— Анна, что вас сейчас беспокоит? — спросила Бану Ануаровна.

— Голова кружится, … тяжелые ощущения в правом боку…

И я перечисляла все симптомы, которыми, как в горн, трубил мой организм. Бану внимательно слушала и объясняла — почему происходит то или иное…

— Завтра утром сдадите кровь на эритроциты, посмотрим картину крови… А сейчас соберитесь и надо принять промывку. Можно лежать во время процедуры на боку — насколько это возможно…

В процедурном кабинете сегодня никого не химичили, всех только промывали. Женщины изредка переговаривались — тихо, почти шёпотом. И эту тишину прервал вопль молодой девушки, которую положили на боковую кушетку:

— Чего вы так неосторожно! Мне же больно…

Она истерично вопила. Искаженное болью лицо сморщилось, как у старушки. Сузившиеся закрытые глаза будто втянулись под брови, остренький нос стал совсем маленьким, а оскаливший зубы рот ещё долго был беззвучно открытым. Медсестра обходительно и предельно вежливо попыталась успокоить больную:

— Я вижу, Мира, что у вас ушли вены. Давайте попробуем вставить катетер, ведь у вас ещё три дня промывки — это будет куда лучше, чем каждый раз искать вену.

Девушка закрыла лицо свободной рукой, всхлипнула, выдержала паузу и кивнула головой.

Мира — самая молодая из всех пациентов. Её худая смуглая фигурка вызывала у меня щемление, и я, сглотнув то, что можно было собрать в сухом рту, отвернулась, чтобы никто не увидел слёз. Было жалко её, было жалко себя, было жалко всех женщин, которые здесь сейчас лежали на кушетках и смотрели в потолок, где каждая видела или воображала что-то своё, где по прожженным химией венам вливали промывку, чтобы оставить организму надежду на какой-то отрезок жизни.

Мне казалось — я вижу сквозь белёный потолок облака своего детства, свою юность, когда я была такой же, как эта молодая девушка. Тогда было всё впереди. Задумывалась ли я над тем, что всё может как-то так повернуться, что уже что-то в мой сценарий жизни не впишется? Когда приходили заболевания, была уверенность, что это пройдёт. А теперь всё вокруг тебе говорит, а если не слышишь, показывают — здесь ты совсем рядом с другим миром, куда всего несколько шагов. И тяжёлая фраза одной из больных «это никогда не пройдёт» вызвала страх.

Немного позже, пока санитарка мыла полы в палате, я вышла в коридор, где на кушетке, обняв ноги длинными худыми руками, сидела Мира. Я села рядом.

Мира повернулась ко мне:

— Меня Мира зовут… А я видела — вас вчера химичили, и как вы по коридору еле шли. Это вам дочка помогала? Как вы сейчас?

Она выпаливала вопросы, и было видно, что её немного трясёт и, может, от этого она пытается быстро говорить.

— Да… пойдёт… А ты здесь давно?

— У меня уже восьмая химия… Я уже здесь, как прописанная…

Мира помолчала, глядя в пол, а потом, совсем неожиданно, быстро и уверенно сказала:

— А меня сегодня парень бросил…

Она посмотрела куда-то сквозь меня, на секунду замерла, а потом добавила:

— Ничего! Я здесь не одна такая… Не у всех мужья-то выдерживают. А он мне говорит — «прости, ты уже почти год болеешь, а мне родители говорят, что надо искать невесту здоровую»… А у вас есть муж?

Я кивнула, а она продолжила и уже не обрывочное прощупывание, а свой рассказ. Здесь ведь у каждого — своя история.

— Рак… — она посмотрела на меня, — А вы уже привыкли к этому слову?

— Наверное, ещё пока нет…

— Ничего, и к этому можно привыкнуть! И … — Мира погладила себя по лысой голове, — к этому тоже… У меня случайно его обнаружили. Ещё в школе был гастрит — а у кого его нет, — улыбалась она, — А потом, уже в конце года как-то внезапно начала худеть, думала, что просто конец учёбы, нервы, зачёты, экзамены, анау-мынау… и вначале даже обрадовалась, — о! классно, накануне лета! — это же здорово, можно будет на море перед подружками повыпендриваться… Хотелось накупаться вот так, чтобы на всю жизнь… И я купальник такой классный купила! Но куда-то силы стали пропадать. А потом появились какие-то боли в желудке. Пошла кишку глотать… а они мне говорят — эмэртэ надо сделать, онкомаркёр надо сдать… Ну, и закрутилось…

Мира опустила ноги с кушетки и как-то неестественно пережала пальцами рук живот. У неё почти вся талия уместилась в обхвате пальцев.

— Тебе может трудно об этом говорить? — спросила я.

— Не-етт… Если честно, мне наоборот, хочется выговориться… Я, простите, что вам на уши присела… Просто вот вы, кажется, можете выслушать… Ой, чё-то я разболталась… А у вас дочка красивая. И там парень вчера был — это её муж?

— Это мой сын…

— А я вот теперь и не знаю — будут мне делать операцию или нет?!

— А почему не сделали до сих пор?

— Вначале говорили, что опухоль нужно собрать… А потом, после четырёх курсов химии сделали эмэртэ и решили, что надо ещё химичить… Вот уже восьмой курс. Говорят, что процесс приостановился…

В конце длинного коридора показалась санитарка из столовой, она заглядывала в палаты и, по приближении к нам, услышали её слова:

— На ужин! Девушки, женщины, — на ужин…

Меня начало мутить от одной мысли о еде, я закрыла глаза и сделала глубокий вдох. Из нашей палаты выглянула Раиса Алексеевна:

— Анечка… вы здесь?! На ужин пойдём?

— Нет, Раиса Алексеевна, я не пойду…

— Ну, давай, я возьму тебе, а если попозже тебе захочется поесть — разогреем в микроволновке…

Я с трудом сдержала себя, зажала рот, чтобы из меня нечаянно не сфонтанировало содержимое меня же, и быстро пошла в сторону туалета. Я чувствовала, как Мира и Раиса Алексеевна смотрят мне вслед…

Всю ночь там и просидела.

Сильно распирала печень. Я теперь чётко знала — где она находится, и даже могла ощупать её контуры. В два часа ночи, когда уже совсем было невмоготу терпеть — написала сообщение Гале в Питер. Галя, как будто ждала, и ответила сразу. Мы переписывались часа три. Она сообщала мне, что нужно сделать, чтобы убрать боль. Легче всего становилось, когда я представляла, что «беру» свою печень в руки и прополаскиваю её в проточной прохладной воде. А когда я вставляла её на место, нужно было её немного согреть. На батарее туалета я грела небольшое полотенце и прикладывала на подреберье. Совсем уже под утро, измождённая, трясущаяся, поплелась в палату. Раиса Алексеевна спала, свернувшись калачиком — «как ребёнок», подумала я. Мне бы тоже вот так свернуться, но не давал это сделать бандаж, который нужно было носить после операции ещё минимум пять месяцев.

Часа через два в палату заглянула санитарка и, увидев, что мы ещё спим, или делаем вид, что спим — тихо прикрыла дверь.

Эта больница меня ещё раз удивила деликатностью персонала. Ни в одной больнице ранее я не наблюдала подобного. Утро там везде начиналось с громкого включения света, звона градусников, громыхания ведра моющей полы санитарки…

Здесь жила тишина. Она здесь полноправно жила. Может, потому что все, кто находились здесь — уже не совсем жили, а доживали. Глупая мысль. Но она, эта мысль, там приходила много раз. В воздухе, который тоже как будто перемещался на цыпочках по коридору, уводящему в палаты, кажущиеся такими одинаковыми, и мы в них все одинаковые, с одинаковой бедой, с одинаково лысыми головами, — царило спокойствие, и только изредка слышались то стоны, то крики.

Около девяти утра позвали на анализ крови. Раиса Алексеевна сказала, что если лейкоциты в анализе покажут «два», то домой не отпустят, будут поднимать уровень.

У меня сработала защита организма — анализ пришёл с желанной троечкой, а это значило, что завтра отпустят домой, и через двадцать дней — вторая химия.

Днём стало полегче, меньше тошнило, и как-то сами собой появились строчки текста, как молитва к небесам, как просьба: «Сегодня ангелы, слетались ангелы, Погоду лётную назначил Бог. И пели ангельски, смущаясь, ангелы, И подпевали мы им, кто как мог. Мы подпевали им, лежали ровненько, В нас капли капельниц смывали смерть. Пой, ангел, родненький. Пой, ангел, родненький, Ведь ты же знаешь „что“ сегодня петь. Ведь ты же знаешь, как сказать Всевышнему! На самом краешке надежды свят Твой голос ангельский, твой образ нынешний, Мой, полный веры и доверья, взгляд. Сил петь уж не было. Лежали ровненько. Сквозь потолок могли на небеса смотреть… Пой, ангел, родненький. Пой, ангел, родненький, Ведь ты же знаешь „что“ сегодня петь».

А дома уже случилась и музыка к этому тексту, и я записала песню под гитару.

Пришла на вторую химию. Уже лысая. На голову креативненько намотала тонкий палантин, и выглядело это очень даже мило. Дала самой себе слово — не буду унижаться до хождения в халате! Как бы себя не чувствовала — обязана следить за лицом, за руками.

Зашла в палату уже, как «бывалая», знакомимся. На этот раз нас в палате четверо. Вечером соседка по кровати Вера говорит:

— Ой, девчонки, я вам сейчас прочитаю одно стихотворение, оно про нас написано, и говорят, что такая же, как мы, его написала…

И читает мой текст. Так выразительно читает, что у меня ком к горлу подкатил, и вижу — соседки плачут. Я после чтения призналась:

— Это уже не стихотворение… это песня, — и поставила им запись в телефоне.

После второй химии из больницы забирал Серёжка.

На улице свежий воздух как будто обрадовался мне, а я ему. Он попытался залезть под маску, которую теперь нужно было носить на улице и во всех людных местах, и я слегка приспустила маску с носа, но запаха не почувствовала и глаза наполнились слезами. Сергей взял меня под руку, и мы молча побрели по скользкому тротуару, через дорогу — ловить такси. На противоположной стороне дороги, на углу, около низенького здания красовалась огромная вывеска с надписью «РАСПРОДАЖА. НОВОГОДНИЕ СКИДКИ». Казалось бы — обычная надпись, но она была размещена на здании похоронного бюро. Хватило сил рассмеяться в голос. Вот уж, действительно, казусы жизни, её нелепости и абсурд, и её игра с нами.

ГЛАВА 10. 6 НОЯБРЯ 2012. В ГЕРМАНИЮ

После второго курса химии, Юлька вместе с родителями приняли решение продолжить лечение в Германии.

Уже купили билеты. Забрали выписки из больницы, которые почему-то не хотели отдавать. Юлька поехала по делам на работу и, возвращаясь, выходя из трамвая, почувствовала, как что-то хрустнуло в бедре. Еле дохромала до дома, откуда вызвали скорую помощь. Рентген показал — перелом шейки бедра.

Началась какая-то внутренняя паника. Как у тридцатитрёхлетней девушки на ровном месте мог произойти перелом шейки бедра? Что делать с поездкой?

………………………………………

Закончив последнюю запись, долго не могла продолжать писать. То, что произошло у Юльки, и воспоминания о химии оказались настолько тяжёлыми, что не хватало сил записывать ещё что-то. Как будто события жизни давят сверху, а ты барахтаешься в воде, выныриваешь, чтобы набрать воздух, а его всё равно не хватает.

Воспоминания будто начали управлять мною — накатывала тошнота такая же, как после процедур промывки, пропал аппетит, появилась слабость и даже потеря в весе.

Юльке написала простое письмо.

«С твоим папой передала мусульманские шапочки, несмотря на то, что по телефону Марина сказала, что волосы у тебя не выпали. Шапочки пригодятся — они прикольные, можно и просто так носить. А ещё мне передали, что ты держишься очень даже хорошо — после первой химии продолжила ходить на работу. Что сказать — молодец!»

А потом пришло сообщение, что после второй химии Юльке провели обследование, и в операции отказали. Подтвердили четвёртую стадию, неоперабельную. Да ещё началась желтуха от лекарств, и я немного растерялась — до моих ли ей писем.

Марина и Лёнька стали собирать документы в Германию. Была надежда, что там смогут помочь. «Это обязано помочь», — думала я, — «ведь там медицина шагнула намного дальше. И было много подтверждений тому».

«Со мной во время химий лежала одна женщина — Наташа, телеведущая. Её даже не коснулось это слово — „лежала“, потому, как ей прокапывали препараты, привезённые из Германии, а они очень сильно даже внешне отличались от наших ёмкостей с лекарствами. Так вот она после прокапывания тут же вставала и убегала делать очередной репортаж. Так что — давай, настраивайся на лучшее и — вперёд». Это я сказала Юльке по телефону.

Сейчас ей нужно слышать только положительное, позитивное. Кто знает, может, именно сила мысли сможет помочь установить защиту организма. Зачем Юльке, и Марине в том числе, знать, что метастазы в кости, которые обнаружили у Юльки, это уже начало конца. Но вдруг это ошибка? И вдруг там, в Германии, химия подействует чудесным образом, и очаг опухоли можно будет удалить?

Слово «вдруг» стало синонимом слову «надежда». Я часто слышала его внутри себя, и верила в его сказочную силу.

…Через два года после операции и шести курсов химий Наташа — та корреспондентка, телеведущая, о которой я говорила, вдруг почувствовала, что послеоперационный дискомфорт в кишечнике становится всё явственней. Обратилась в больницу, а там огорошили: — Рецидив на кишечник, опухоль неоперабельная.

Сначала Наташа струхнула. Потом, по совету сотрудников и влиятельных друзей, предложивших солидные суммы на лечение, обратилась в одну из клиник Германии. Там её прооперировали и назначили курс химиотерапии. С большим трудом получилось выкупить и вывезти в Казахстан лекарства, с которыми Наташа приходила на процедуры.

Я очень вдохновилась рассказом Наташи. А теперь, узнав, что у Юльки есть эта возможность — надеялась, что всё непременно принесёт хороший результат.

А тут этот перелом шейки бедра…

Но уже на руках билеты в Германию, и главное — там надежда, а в Томске — отказ. И, самое страшное: при подготовке документов в Германию выдали выписку, а там открытым текстом написано — «St IV — четвёртая стадия, dep in… — метастазы в кость».

«Сейчас, когда я пишу эти строчки, ты уже в Германии. И Марина рассказывала, что ты даже умудряешься между процедурами знакомиться с достопримечательностями города! Молодчинка! Напиши — что видела, где была? Тебе в этой жизни ещё многое надо увидеть и сделать, поэтому насыщайся впечатлениями и обязательно описывай их. Бог видит, как ты умеешь наслаждаться жизнью. А он любит каждого, даже самого грешного человека, и всякого простит, кто не доверял ему и просит прошения. Верь! Я тоже хотела бы побывать в Германии…».

Написала последнюю строчку, а сама подумала — «только не по больничным поводам».

«Знаешь, я не верю в Бога. Точнее, воспитана, как атеистка, хотя меня маленькую крестили. Мне трудно даже представить, что какие-то сверхъестественные силы могут помочь. Поймала себя на том, что пытаюсь с кем-то мысленно разговаривать… Может, это и есть Бог?…».

По мне друзья заказывали сорокоусты. Много где — в разных городах Казахстана, в разных городах России, и в Литве, и в Израиле, и в Германии, и в Канаде, и на Украине… И мне верилось — мне силу это даёт.

Михаил и Ольга Солнцевы летом отправились в путешествие по Золотому кольцу, и в каждой церкви ставили свечи за здравие близких, и моё в том числе. Ольга привезла мне из Углича иконку Божьей Матери, и я от неё такую силу почувствовала — будто сила с этой иконы сошла, и меня, словно мать родная обняла… Почувствовала — под защитой я, под крылом её.

А ещё Галя моя придумала такую полуигру: на футболке со стороны спины распечатала эмблему нашего бардовского проекта «Наш Остров», а с другой стороны стала вывязывать узелки-обереги.

— Узелков этих должна быть тысяча, не меньше, — сказала она мне по телефону, — И вывязать их должны все твои друзья, кто желает тебе здоровья.

— Да, как же это возможно? Тысяча?! — удивлялась я.

А Галя в апреле поехала в Усть-Каменогорск, и оттуда — к нам, в Алма-Ату. Привезла эту футболку, на которой уже было вывязано больше половины узелков.

— Это твои друзья из Усть-Каменогорска постарались! — сказала Галя, протягивая мягкую, пышущую энергией здоровья драгоценную одёжку, — Представляешь, сколько людей хотят, чтобы ты выздоровела!

Это был тот переломный период, когда я уже, казалось, не смогу больше принять процедуры химии. Тогда оставалась ещё одна — шестая. Но уже на четвёртой химии, прямо во время вливания, меня начало тошнить и полоскать. Это вытерпеть уже было невыносимо. Организм бунтовал, отторгал то, что называлось спасением. «Какое же это спасение», — думала я, — «если я могу просто этого не выдержать?». Температура, печёночная боль, отторжение всего, даже воды, невозможность шевелиться, открывать глаза, и тем более думать…

«Если я буду овощем — я не хочу так жить», — истерила я в минуты просветления. — «Я не могу видеть, как мучается Серёжка, как мучаются мои дети, которые не знают — чем мне помочь…» — выла я то ли луне, то ли Богу, когда оставалась одна.

Спасение пришло, как насильное, навязанное втягивание меня в жизнь. Позвонил друг из Питера — Слава Коваль. Сказал, что проездом на Байконур будет у нас, и что было бы здорово организовать ему концерт.

Как объяснить человеку на другом конце провода, что я — это уже не я, и пообещала перезвонить…

У меня всё бунтовало внутри — неужели не найдётся больше никого, кто мог бы провести этот концерт? Обзвонила нескольких человек — отказались.

— Ну, ты же знаешь, что аренда высокая, билетами мы не отобьём…

Или отказ звучал так:

— Ой, что ты, его ведь в нашем регионе не знают. Нужна хорошая рекламная компания, а откуда средства — он ведь сам не будет вкладываться…

На риски подобного рода шли только мы с Серёжкой.

— Вот ненормальные! — слышалось от друзей, которые всё-таки покупали билеты, чтобы хоть чем-то помочь нам, вкладывающимся в местных и иногородних музыкантов по полной.

В нашем мире взаимодействия между людьми держатся исключительно на обмене. Мы обмениваемся взглядами, адресами, делами, энергией и деньгами. Мы меняем внешнее вместо того, чтобы менять внутреннее отношение к предметам, вещам. Кабала внешней зависимости определяет степень наших взаимодействий. Вот бы наоборот: человек жил, чтобы находить свои внутренние недочёты и менять их на рост, выискивая предпочтения для совершенствования. Тогда жизнь не казалась бы рутиной, и отсутствовали возгласы «тебе хорошо — ты так интересно живёшь», так как это было бы нормой.

И потому я решила провести концерт Славы. Провести, и всё тут — не во чтобы то ни стало, а просто занять себя делом. Цель была как у прежних организаций гастролей — познакомить публику с интересным автором, с его богатым внутренним миром — а вдруг да кто-нибудь что-нибудь в себе, благодаря этой встрече, откроет, и изменит к лучшему.

И тут же шло внутреннее бунтарство — «а если сил, физических сил не хватит, и отказаться уже не будет времени?!». И тут же предложение Сергея:

— А если ты просто всё подготовишь для рекламной компании, напишешь сценарий, а кто-нибудь проведёт?

— Или всё, или ничего! — закрыла тему я.

Оправдание «другой меня» было в следующем: за неимением опыта, никто не проведёт так, как провёл бы человек, знакомый с автором, или «пронёсший» его творчество через себя, через анализ его песен. Такая наглая уверенность о проведении концертов для самых разных авторов во мне уже утвердилась много лет назад. И я осознавала, что это грех — думать так, возвышаясь над возможностями других людей. Но жизнь утверждала обратное — не/кому больше.

— Это же делается не для заработка, — пытался убеждать меня Серёжка на заре проведения наших концертов, не согласную с таким меценатством.

— Как ты не понимаешь, люди наверняка думают, что раз мы выплачиваем им гонорар, значит, и оставляем немало у себя.

— Но есть простая здравая арифметика… И не бери на себя миссию думать за других… А если они так думают, это их проблемы. Это же когда-нибудь станет понятным, что именно обогащает людей, а нам сторицей вернётся.

Я не соглашалась, но продолжала вести вечера, комплектовать программы, и — надеялась, что когда-нибудь те, кто показывают свои программы, будут помогать нам в элементарном — сборе публики. Но шли годы, и этого не происходило. Весть о нашем Острове разлетелась далеко за пределы республики, и, наслышанные о том, что мы организуем программы и исправно выплачиваем гонорары, авторы звонили, писали теперь уже из городов России, предлагая себя в качестве выступающих.

Со Славой мы познакомились в две тысячи пятом году на Томском фестивале «Бабье лето».

В палаточном лагере организаторов для всех приглашенных были установлены добротные высокие палатки. Ночи начала сентября в Томске уже приближались к нулевой температуре. Я, зная, как переношу холод, захватила с собой из дома спальник, и к выданному организаторами спальнику — мой дополнительный оказался кстати. А ещё — нас в палатке поселили двоих. Моей соседкой оказалась Яна Симонович. Яна приехала из Германии, и её творчество меня изумило женственностью, какой-то нежной трогательностью. Перед отправкой ко сну все долго грелись у костра, готовые не спать вообще, чтобы не стучать от холода зубами в своих «комфортабельных» палатках. Уже и петь, и играть даже около костра было невозможно — замерзали пальцы. Мы молча сидели и смотрели на отдающее тепло пламя, и не расходились, пока сон не подбирался совсем близко…

На утро, когда пригревало солнышко — самое время немного спокойно поспать, — но нужно было идти на прослушивание. Мой статус ещё пока не позволял активно принимать участие в прослушивании, и я присоединилась послушать как ведут мастер-класс Слава и автор из Перми Гриша. Это было поучительно. Теперь уже, по прошествии лет, я жалею, что в те моменты не проявила инициативу, не пошла вслед за здравой логикой. Чего-то стеснялась, в какие-то разговоры не встревала, и что-то упустила, что-то пропустила. А может это называется словом «становление»? И моё неучастие в том, что уже, на мой взгляд, как-то устроено, было моей дорогой познания — там, на чужой территории.

И совсем другой я была «на своей территории». Здесь был мной организованный проект, здесь мне был знаком каждый взгляд, каждый жест и каждый камень.

ГЛАВА 11. МАРТ 2002. «НАШ ОСТРОВ»

По приезду в Алма-Ату уже на постоянное место жительства, мне, выпавшей из гнезда областного устькаменогорского клуба, было в недоброе удивление видеть, как на алматинском концерте авторы-участники приходят к выступлению впритык. Они, практически, не общаются друг с другом, искусственно отпуская любезности, отпевают свои две-три песни, зачехляют гитары и уходят, не слушая никого из соратников.

Мы с Сергеем посещали концерты, как слушатели и радовались, что мы — молодожёны, что дочь моя поступила в университет, что сын начинает обретать друзей, бренчать на гитаре и сочинять песни. И что уже взрослеющая дочь Сергея, тоже Аня, делает свои первые уверенные шаги в жизни.

Однажды мы поехали с бардами в пригородный лагерь на вылазку с ночёвкой. Днём все слонялись по окрестностям, а вечером собрались в заброшенном зале на попевки.

Там, в «Просветителе» — так назывался лагерь, мы познакомились с Геннадием Ивановым и его женой Алёной. Песни Гены отличались от остальных необычными музыкальными решениями. И с литературной точки зрения он показал нестандартное мышление, а это было для меня куда интереснее, нежели манера выверенных квадратов куплетно-припевной формы, которой пользовалось большинство. Мы договорились встретиться, попеть и, может быть, что-нибудь соорудить вместе.

Уже через неделю мы показывали друг другу наработанное годами, и Гена предложил сделать совместный концерт. Серёжка поддержал нас и проявил в высшей степени заинтересованность в том, чтобы помочь с организационными вопросами. Я посоветовала Геннадию воспользоваться моим опытом написания постановочных концертов, рассказав ему, как всё это происходило раньше.

Это были программы только по моим песням, которые мне помогали озвучивать скрипач и альтист Антон Рубин и гитаристы-инструментальщики Филипп и Олег. Мы гастролировали по разным городам Казахстана и России, и самым большим нашим событием стали гастроли между Москвой и Петербургом. А позже я провела прослушивание в музыкальном училище и набрала талантливых ребят-студентов, среди которых были и начинающие авторы…

Спектакли — с декорациями, костюмами втягивали нас в творческую жизнь всё глубже и глубже. Кто-то после занятий, кто-то после работы — все торопились на встречу нашей труппы. И вскоре появились постоянные зрители, собравшие фан-группу, и журналисты, освещающие не только гастрольный график, но и будни. И однажды пришла студентка-выпускница с желанием написать дипломную работу по дизайну костюмов концертной одежды. Это был ещё один интересный опыт в копилку нашей жизни. Всё, что творилось в то время конца девяностых, стало для меня особенным, вобрав в себя всё, что я обрела до тех пор: умение писать песни, раскладывать их на музыкальные партии, писать сценарии, и конечно, заниматься организационными вопросами, и — выступать. О нас писали газеты, нас снимало телевидение, шли записи и интервью на радио. Мы жили интересной насыщенной творческой жизнью.