Бесплатный фрагмент - Небесный архив: забытые души

Часть 1. ТЕНИ, КОТОРЫЕ ПОМНЯТ

Глава 1. Фолиант без названия

Утро началось с пыли. Она висела в воздухе, золотисто-ленивая, пропитанная запахом старых переплётов и чего-то ещё — чего-то неуловимого, словно сама память книг испарялась в солнечных лучах. Вера провела ладонью по корешкам, ощущая под пальцами шершавость кожи, холст, потёртый картон. Она знала эту полку — знала, как знала собственное имя, — но сегодня между «Историей исчезнувших городов» и «Трактатом о тенях» лежала книга, которой здесь не должно было быть.

Фолиант без названия.

Кожаный переплёт, потёртый по краям, будто его бесконечно открывали и закрывали, но страницы внутри были девственно чисты. Ни единой буквы. Ни пятнышка. Вера перелистнула их, и тогда случилось первое странное: её пальцы покрылись чёрными чернилами, будто она прикоснулась к мокрому тексту. Она вскрикнула — не от страха, а от неожиданности, — но чернила уже исчезали, впитываясь в кожу, как вода в песок. К полудню не осталось и следа.

— Что за чёрт … — прошептала она, прижимая ладони к груди, словно боялась, что чернила просочатся сквозь кожу и оставят след на сердце.

Библиотека была пуста. Даже Мария Семёновна, вечно ворчавшая среди стеллажей, сегодня куда-то исчезла. Только скрип половиц под ногами да далёкий гул города за окном напоминали, что мир всё ещё существует.

А потом пришла Марфа Петровна.

Соседка ввалилась в библиотеку, как метель — с шумом, холодом и неожиданностью. Её пальцы, узловатые от артрита, сжимали картонную коробку, перевязанную бечёвкой.

— Возьми, — просипела она, суя коробку Вере в руки. — Это твоё.

— Что? — Вера попыталась улыбнуться, но губы не слушались.

— Фотографии. Наши. — Марфа Петровна ткнула в коробку жёлтым ногтем. — Ты же помнишь?

Вера не помнила.

Она развязала бечёвку, и оттуда пахнуло нафталином и чем-то ещё — сладковатым, как испорченные конфеты. Фотографии. Десятки, если не сотни. Она наклонилась, разглядывая пожелтевшие снимки, и вдруг её дыхание спёрло.

— Это… я?

На фотографии она стояла рядом с Марфой Петровной на фоне какого-то озера. На ней было платье, которого у неё никогда не было, а рука лежала на плече соседки с непривычной фамильярностью. Но самое страшное — её улыбка. Она была… не её. Слишком широкая, слишком открытая. Вера никогда так не улыбалась.

— Конечно, ты, — фыркнула Марфа Петровна. — В сорок восьмом году. Мы же ездили на Светлое. Ты там чуть не утонула, помнишь?

Вера не помнила.

Она лихорадочно перебирала снимки. Вот она в кругу людей, которых никогда не видела, вот — за столом с бокалом вина (она не пила вина), вот — с короткой стрижкой (она всегда носила длинные волосы). И везде — она, но не она. Чужое отражение в зеркале её жизни.

— Марфа Петровна… — голос Веры дрогнул. — Этого не было.

Старуха нахмурилась, и вдруг её глаза стали острыми, как иглы.

— Ты что, забыла?

Вера хотела ответить, но в этот момент дверь распахнулась, и в библиотеку влетела Анна, её подруга и коллега, с лицом, раскрасневшимся от бега.

— Вера! Ты не поверишь, что… — Она замолчала, увидев фотографии. — О, это что за древности?

— Наши с Марфой Петровной, — тихо сказала Вера.

Анна наклонилась, разглядывая снимки, и вдруг её брови поползли вверх.

— Ого, ты раньше так стильно одевалась? — Она ткнула в фото, где Вера была в ярко-красном платье. — И кто эти люди?

— Ты… ты не помнишь? — Вера почувствовала, как пол под ногами стал мягким, как песок.

— Откуда? — Анна засмеялась. — Это же явно давно было. Может, ещё до моего рождения.

Но на фотографии Анна стояла рядом с Верой.

И улыбалась.

Марфа Петровна вдруг резко схватила Верину руку. Её пальцы были холодными, как металл.

— Ты что-то скрываешь, — прошептала она.

— Нет, я…

— Не ври. — Глаза старухи стали чёрными, бездонными. — Они уже приходили за тобой, да?

Вера не успела ответить. В этот момент где-то в глубине библиотеки упала книга — глухой, тяжёлый звук, будто закрыли крышку гроба.

Все трое обернулись.

На полу лежал Фолиант без названия.

Раскрытый.

На страницах, ещё минуту назад пустых, теперь стояла всего одна фраза, написанная кривыми, неровными буквами, будто чернила сами выцарапали её:

«Архив помнит всё. Даже то, что стёрли».

                                              * * *

Ночь пришла неожиданно, будто кто-то выключил свет в городе одним движением. Вера сидела у окна, перебирая фотографии, которые не могла вспомнить, и вдруг поняла, что больше не выносит этих чужих улыбок, этих застывших моментов, в которых её не было. Она швырнула снимки на стол, и они разлетелись, как осенние листья, падая в беспорядке, будто сама память отказывалась складываться в правильную последовательность.

За окном было тихо. Слишком тихо. Даже шум машин, обычно доносившийся с проспекта, словно растворился в темноте. И тогда она услышала музыку.

Сначала это был едва уловимый звук, будто кто-то играл на флейте где-то очень далеко — за горами, за лесами, за границами этого мира. Но с каждой минутой он становился ближе, и в нём было что-то такое, от чего по коже побежали мурашки. Не страх. Нет. Что-то другое. Тоска по чему-то, чего никогда не было.

Вера накинула пальто и вышла на улицу.

Парк, обычно полный гуляющих до поздней ночи, был пуст. Фонари горели тускло, словно их свет пробивался сквозь толстый слой пыли, а под ногами хрустели опавшие листья, будто шептались о чём-то важном. Она шла на звук, и с каждым шагом музыка становилась всё отчетливее — печальной, пронзительной, как крик птицы, потерявшей стаю.

И тут она увидела их.

Тени.

Они стояли под деревьями, не шевелясь, лишь слегка колышась, будто их очертания были нарисованы на тончайшей ткани, которую трепал ветер. Их лица были размыты, словно стёртые карандашные наброски, но Вера чувствовала, что они смотрят на неё.

— Кто вы? — прошептала она, и её голос дрогнул, как струна.

Тени не ответили. Они лишь слегка качнулись, будто в такт мелодии, и тогда Вера поняла — музыка оживляла их.

Флейтист сидел на скамейке у старого дуба, его пальцы легко перебирали отверстия инструмента, а глаза были закрыты, словно он играл не для мира, а для себя. Или для тех, кто слушал его из тьмы.

— Вы… — начала Вера, но голос её прервался.

Музыкант открыл глаза. Они были слишком светлыми, почти белыми, как бумага, на которой ещё не начали писать.

— Ты слышишь её? — спросил он, не переставая играть.

— Кого?

— Песню. Она зовёт тебя.

Вера хотела ответить, но в этот момент мелодия оборвалась, и тени замерли, будто затаив дыхание.

— Ищи дупло, — сказал флейтист и поднялся. Его пальто, длинное и потертое, колыхалось, как крылья летучей мыши. — Там то, что ты потеряла.

И он растворился в темноте, будто его и не было.

Тени медленно поползли назад, в глубь парка, и Вера осталась одна.

Дуб стоял недалеко, древний, с корой, покрытой глубокими трещинами, будто кто-то вырезал на ней тайные письмена. Дупло в его стволе было небольшим, но когда Вера протянула руку, её пальцы наткнулись на что-то холодное и металлическое.

Ключ.

Старинный, с причудливой гравировкой и цифрой *777* на боку. Он лежал в дупле, будто ждал её годами.

— Ты нашла его.

Голос был детским, тонким, как звон хрустального колокольчика. Вера обернулась.

Девочка. Лет шести, в платьице, которое когда-то было белым, но теперь выцвело до серого. В руках она держала куклу — старую, с треснувшим фарфоровым лицом и стеклянными глазами, которые смотрели прямо в душу.

— Кто ты? — спросила Вера.

— Никто, — ответила девочка. — Просто ошибка.

Она улыбнулась, и в этой улыбке было что-то жуткое, будто её губы растягивались не по своей воле.

— Архив ищет тебя дольше, чем ты его.

— Что это значит?

Но девочка уже отступала в тень, прижимая куклу к груди.

— Не верь глазам, — прошептала она. — Они всегда врут первыми.

И исчезла.

Вера сжала ключ в руке. Он был холодным, как лёд, но через мгновение начал теплеть, будто подстраиваясь под её кожу.

Она не знала, что делать с ним, но тут её взгляд упал на старую калитку у выхода из парка — ту, что всегда была заперта. И вдруг она поняла.

Ключ подошёл.

— Эй!

Грубый голос заставил её вздрогнуть. Из темноты вывалился Григорий-бездомный, его пальто, пропитанное запахом дешёвого вина и дождя, болталось, как шкура на костлявом теле.

— Не делай этого! — закричал он, его глаза, мутные от жизни на улице, вдруг стали острыми, как лезвия.

— Что?

— Не верь глазам! — Он схватил её за руку, и его пальцы впились в её запястье, как когти. — Они уже здесь. Они ждут.

— Кто?

— Те, кто стирает.

Его дыхание пахло гнилью и страхом.

— Если ты откроешь эту дверь, назад пути не будет.

Вера посмотрела на ключ, затем на калитку.

— Я должна знать, — прошептала она.

Григорий застонал, будто от боли, и отпустил её.

— Тогда иди. Но помни — даже правда может быть ложью.

Она повернула ключ.

Дверь открылась беззвучно, будто её петли были смазаны не маслом, а тишиной.

За ней не было парка.

За ней был Сад Отражений.

                                              * * *

Шагнув за порог, Вера сразу поняла — законы привычного мира здесь не действовали. Воздух был густым, словно наполненным невидимыми чернилами, и каждый вдох оставлял на языке привкус забытых слов. Перед ней расстилался Сад Отражений, место, где природа подчинялась иным правилам.

Деревья стояли в строгом порядке, их ветви неестественно прямые, будто нарисованные по линейке. Но самое пугающее — их плоды. Это были не яблоки или груши, а человеческие улыбки, подвешенные на невидимых нитях. Они колыхались при малейшем дуновении ветра, обнажая то детский смех, то кривую усмешку старика. Некоторые уже начали гнить — их края почернели, а вместо сока сочилась мутная жидкость, пахнущая старыми фотографиями.

— Красиво, правда? — раздался голос сзади.

Вера резко обернулась. На тропинке стоял мужчина в потрёпанном пальто, его лицо было скрыто в тени широкополой шляпы. В руках он держал что-то, напоминающее карманные часы, но стрелки двигались в обратную сторону.

— Где я? — спросила Вера, чувствуя, как её голос дрожит не от страха, а от странного возбуждения.

— В месте, где хранят то, что потеряно, — ответил незнакомец и поднял голову. Его глаза были полностью чёрными, без белков и зрачков. — Или украдено. Разница, впрочем, минимальна.

Он сделал шаг в сторону, и Вера увидела реку. Она текла медленно, её воды были густыми и тёмными, как чернила. Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что это вовсе не вода — бесконечный поток писем, записок, дневниковых страниц, расплавленных в единую массу. Некоторые буквы ещё держались на поверхности, образуя обрывки фраз: «…любила тебя…», «…прости, что…», «…никогда не говори…».

— Это Река Чернил, — пояснил незнакомец. — Здесь тонут все неотправленные письма. Все несказанные слова. — Он наклонился и зачерпнул пригоршню липкой массы. — Хочешь узнать, что о тебе недоговорили?

Вера отпрянула. В этот момент где-то в глубине сада раздался хруст веток. Незнакомец мгновенно выпрямился.

— Охранник. Тебе не стоит с ним встречаться. — Он резко развернулся и растворился в воздухе, как дым.

Но было уже поздно. Из-за деревьев появился высокий мужчина в униформе, слишком похожей на тюремную. Его глаза были закрыты чёрной повязкой, но он шёл уверенно, будто видел сквозь неё. За поясом у него болталась связка ключей — странных, искривлённых, будто отлитых во сне.

— Алла, — прошипел он, внезапно оказываясь перед Верой. Его пальцы впились в её плечо с силой, не оставляющей сомнений — это не призрак. — Наконец-то.

— Я не Алла, — попыталась вырваться Вера, но его хватка только усилилась.

Охранник наклонился так близко, что она почувствовала его дыхание — оно пахло пылью и лекарствами.

— Не ври, Корректор. Ты знаешь, что побег — нарушение Протокола. — Его голос звучал механически, будто кто-то переключал регистры в его горле. — Тебя ждёт Стирание.

В этот момент Вера почувствовала, как что-то шевелится у неё в голове. Сначала лёгкое щекотание, затем нарастающее давление, будто невидимые пальцы копались в её воспоминаниях, вытаскивая одни и вкладывая другие. Перед глазами поплыли образы: детская комната, в которой она никогда не была; мать, чьё лицо она не узнавала; игрушечный медведь с оторванным ухом…

— Демоны Архива, — прошептала она, понимая, что это они переписывают её прошлое.

Охранник засмеялся — сухой, трескучий звук, как страницы рвущейся книги.

— Все сопротивляются вначале. Потом понимают — новое прошлое куда приятнее настоящего. — Он потянул её за собой к мрачному зданию, видневшемуся вдалеке. — Ты будешь благодарна.

Вера попыталась вырваться, но её тело не слушалось. Мысли путались, новые воспоминания накладывались на старые, стирая границы реальности. Она уже почти не помнила, кто она на самом деле, когда…

— Эй, Николай! Опять путаешь людей? — раздался насмешливый голос.

Из-за деревьев вышел худой молодой человек в очках с толстыми стёклами. Его пальцы были испачканы чернилами, а на ладонях красовались свежие порезы — будто от бумаги.

— Это не Алла, — продолжал он, подходя ближе. — Посмотри внимательнее. Алла никогда не носила таких туфель.

Охранник замер, его пальцы слегка ослабли. Вера воспользовалась моментом и резко дёрнулась, вырываясь из его хватки. Она отпрянула на несколько шагов, чувствуя, как новые воспоминания отступают, оставляя после себя жгучую пустоту.

— Алексей, — прошипел Николай, поворачиваясь к молодому человеку. — Ты вмешиваешься не в своё дело.

— Моё дело — исправлять ошибки, — пожал плечами тот. — А ты, как обычно, делаешь их больше, чем исправляешь.

Пока они спорили, Вера заметила движение у своих ног. По земле ползло письмо — настоящее, не расплавленное, будто выброшенное рекой. Она подняла его и успела разглядеть подпись: «Твой Тихий Гость». Больше прочесть не удалось — Николай снова схватил её за руку.

— В Архив! — рявкнул он.

Но тут произошло нечто странное. Бумага в руке Веры вспыхнула синим пламенем, и охранник с криком отпустил её. В воздухе повис голос, которого не могло быть, но который все услышали:

— Смерть — это зеркало, а не дверь. Но ты пока слишком жива, чтобы понять разницу.

Это была последняя капля. Николай отступил, бормоча что-то о «нарушении Протокола», а Алексей схватил Веру за руку и потащил прочь, в глубь сада.

— Бежим, пока он не опомнился, — торопливо шептал он. — Они уже начали переписывать твою память. Если продолжить, ты забудешь даже своё имя.

Вера бежала за ним, чувствуя, как новые воспоминания крошатся, как старый пергамент. Но одно она знала точно — назад дороги нет. Только вперёд. Только вглубь.

Только в Архив.

                                              * * *

Бег через Сад Отражений напоминал попытку убежать от собственного дыхания — сколько ни беги, оно всегда с тобой. Алексей тянул Веру за собой, его пальцы, холодные и липкие от чернил, сжимали её запястье с такой силой, что казалось, он боится, будто она растворится в воздухе, как те тени, что мелькали между деревьями. Ветви, увешанные чужими улыбками, цеплялись за её волосы, словно не хотели отпускать, а под ногами хлюпала земля, пропитанная чернильной рекой, будто сад пил чернила и не мог напиться.

— Куда мы бежим? — выдохнула Вера, чувствуя, как новые воспоминания, вшитые в её сознание, начинают пускать корни. Теперь она почти была уверена, что в детстве у неё действительно был тот плюшевый медведь с оторванным ухом, что она действительно боялась темноты и что её мать пахла лавандой и грустью. Почти.

— К мосту, — бросил Алексей через плечо. — Там есть выход. Если успеем.

За спиной раздался треск веток. Николай шёл за ними, его шаги были размеренными, неспешными, будто он знал, что они никуда не денутся. Его голос разносился по саду, как эхо в пустом коридоре:

— Вы нарушаете Протокол. Прекратите сопротивление.

Алексей вдруг резко остановился, и Вера едва не врезалась в него. Перед ними зияла пропасть, через которую был перекинут узкий мост из сплетённых ветвей. Под ним бушевала Река Чернил, её волны выплёскивали на берег обрывки писем, и те шевелились, как раненые животные.

— Переходим, — прошептал Алексей. — Только не смотри вниз.

Они ступили на мост, и ветви под ногами прогнулись с тихим стоном. Вера чувствовала, как мост дышит, как он живёт, как он ненавидит их вес. Каждый шаг отзывался скрипом, будто дерево вот-вот разожмёт свои объятия и отпустит их вниз, в чернильную пустоту.

Они были уже на середине, когда из темноты вынырнул Григорий. Он стоял на другом конце моста, его пальто трепал ветер, а в руке он сжимал что-то блестящее.

— Не верь ему! — закричал он, указывая на Алексея. — Он один из них!

Алексей резко обернулся, и Вера впервые увидела его глаза — серые, как пепел, и совершенно пустые.

— Григорий, хватит, — сказал он, и его голос вдруг стал слишком гладким, слишком правильным. — Ты же знаешь, что сумасшедшие не имеют права голоса.

Григорий засмеялся — горько, хрипло, как будто смеялся в последний раз.

— А мёртвые? — спросил он. — Мёртвые имеют право?

Он швырнул в Веру тот блестящий предмет. Осколок зеркала. Он перевернулся в воздухе, поймал отблеск какого-то нездешнего света, и Вера, ещё не понимая, зачем, поймала его.

И увидела.

Не своё отражение. Нет. То, что смотрело на неё из зеркала, было ею, но не той, которую она знала. Лицо, искажённое страхом, глаза, полные ужаса, рот, открытый в беззвучном крике. А за спиной — тень. Длинная, безликая, с руками, которые уже тянулись к её плечам.

— Это ты, — прошептал Григорий. — Настоящая.

Вера хотела закричать, но в этот момент мост под ней дрогнул. Николай стоял с другой стороны, его руки сжимали перила, и под его пальцами дерево чернело и рассыпалось в труху.

— Протокол должен быть соблюдён, — сказал он.

Мост рухнул. Вера падала вниз, в чернильную бездну, и последнее, что она увидела перед тем, как тьма поглотила её, — это осколок зеркала в её руке. Он не разбился. Он смотрел на неё. И улыбался.

Где-то вдалеке, уже сквозь сон, она услышала голос Тихого Гостя:

— Добро пожаловать в Архив. Здесь тебя уже ждут.

Глава 2. Ключ и замок

Проснувшись, Вера сразу поняла — что-то не так.

Комната была её, но не её. Стены, будто подменённые, стояли слишком близко, а потолок, прежде высокий и безразличный, теперь давил, как крышка гроба. Она приподнялась на локте, и простыня соскользнула, холодная и чужая, словно выстиранная в чужой реке. На тумбочке лежали очки — те самые, с тонкой серебряной оправой, но, когда она надела их, мир не стал чётче, а лишь размылся, будто смотрела сквозь мутное стекло.

— Опять забыла, где положила ключи? — раздался из коридора голос.

Мать. Её голос.

Но Вера не помнила, чтобы мать приходила. Не помнила даже, звонила ли она вчера.

Она встала, и пол под ногами качнулся, как палуба корабля. В зеркале над комодом отразилось её лицо — знакомое, но с тенью чужой улыбки в уголках губ. Кто это сделал?

— Вера, ты в порядке? — Дверь приоткрылась, и в щель просунулось лицо доктора Лютикова.

Он был здесь. В её квартире. В халате, как будто только что вышел из ванной.

— Вы… как вы вошли? — прошептала она.

— Ты опять забыла? — Он вздохнул, поправил очки. — Мы договорились на еженедельный осмотр. Твой случай требует наблюдения.

— Какой случай?

— Прогрессирующую амнезию, Вера. Ты путаешь дни, места, лица. Вчера, например, назвала соседку Марфу Петровну «мамой».

Она сжала кулаки. Ногти впились в ладони, но боли не было — будто кожа стала толще, чужая.

— Я не болею.

— Все больные так говорят.

Лютиков достал из кармана маленький фонарик, щёлкнул им перед её глазами. Свет резал, как лезвие, но она не моргнула.

— Зрачки в норме. Но это ничего не значит. — Он отложил фонарик, достал блокнот. — Сколько тебе лет?

— Тридцать.

— Где ты работаешь?

— В библиотеке.

— Какой?

Она открыла рот — и замолчала. Какая библиотека? В голове всплывало здание с колоннами, но оно расплывалось, как акварель под дождём.

— Видишь? — Лютиков записал что-то. — Ты не помнишь. Это провал.

— Это не провал! — Она резко встала, и комната качнулась. — Это… они что-то сделали. Подменили.

— Кто «они»?

— Не знаю. Но я найду.

Доктор посмотрел на неё с усталой жалостью, как на ребёнка, который уверен, что под кроватью живёт дракон.

— Хорошо. Допустим, «они» существуют. Зачем им подменять твои воспоминания?

— Чтобы я не нашла… — Она оборвала себя. Что именно?

Лютиков закрыл блокнот.

— Вера, ты не спишь три ночи подряд. Ты забываешь, где живёшь. Ты видишь то, чего нет.

— А что я вижу?

— Например, говоришь, что в парке встретила флейтиста, который играл мёртвым. Но в парке уже год никто не играет — там ремонт.

Она резко повернулась к окну. Парк был виден отчётливо — аллеи, скамейки, пустой павильон. Но вчера там был свет. Был флейтист. Был ключ.

— Я не сумасшедшая, — прошептала она.

— Я тоже так не думаю. Но болезнь — не безумие. Это просто сбой. Как ошибка в книге.

— А кто её правит?

Лютиков замер. На секунду в его глазах мелькнуло что-то холодное, почти механическое.

— Никто. Это случайность.

Он встал, положил на стол рецепт.

— Попробуй поспать. Если не поможет — приходи.

Дверь закрылась. Вера осталась одна — в чужой комнате, с чужими мыслями.

                                              * * *

Булочная «У Тани» помещалась на углу, завешанном выцветшими гирляндами. Вера зашла, едва сознавая зачем — может, просто чтобы убедиться, что хоть что-то осталось настоящим.

За прилавком стояла Таня — рыжая, веснушчатая, с руками в тесте и вечной сигаретой за ухом.

— Вера! — Она улыбнулась, будто не замечая её бледности. — Как обычно?

— Как обычно?

— Пирожок с вишней. Ты же их обожаешь.

Вера кивнула, хотя не помнила, чтобы любила вишню. Таня достала с противня пирожок, ещё тёплый, и протянула.

— На, с пылу с жару.

Первый укус обжёг губы. Второй — раскрылся во рту взрывом кисло-сладкого, и вдруг…

Лето. Маленькая девочка (она?) бежит по лугу, в руках — корзинка с ягодами. Где-то смеётся женщина (мать?). Солнце пахнет травой и тёплым ветром.

— Что… — Вера едва не выронила пирожок.

— Что? — Таня наклонилась.

— Он… на вкус как детство.

Таня рассмеялась.

— Ну да, бабушкин рецепт. Но у тебя каждый раз новый восторг, как в первый раз.

Вера откусила ещё. Теперь вкус был другим — горьковатым, как первый поцелуй (чей?).

— Ты делаешь что-то особенное с начинкой?

— Ничего. Просто кладу то, что просит тесто. — Таня загадочно подмигнула. — Оно ведь живое. Чувствует, кто будет есть.

Вера смотрела на пирожок, на липкие следы варенья на пальцах. Это не просто еда. Это дверь.

— Таня… ты когда-нибудь чувствовала, что мир… не настоящий?

Танины пальцы замедлились. Она положила скалку, вытерла руки.

— Каждый день. Особенно когда счёт за аренду приносят.

— Я серьёзно.

— А я нет? — Таня наклонилась ближе. — Вера, ты не первая, кто спрашивает. Но ответ всегда один: если мир и ложь, то какая разница? Главное — пирожки настоящие.

Она протянула ещё один, с корицей.

— Попробуй. Может, вспомнишь что-то весёлое.

Вера откусила — и мир вокруг потемнел.

Дождь. Она (но не она?) стоит под крышей, прижавшись к кому-то (Алексей?). Его пальцы в её волосах, а на языке — вкус дождя и его губ. Где-то падает фонарь, и тени становятся длиннее…

— Вера?

Она моргнула. Булочная. Таня. Пирожок.

— Ты в порядке?

— Нет. — Вера ухватилась за прилавок. — Но я близко.

Она выбежала на улицу, сжимая в руке крошки воспоминаний. Где-то в городе был ключ.

И она его найдёт.

                                              * * *

Ветер гнал по тротуару обрывки афиш и газет, словно сама улица пыталась стереть следы прошлого. Вера шла, не замечая направления, пока не оказалась перед выцветшей вывеской «Фотосалон Ильи». Окно было завешано чёрной тканью, сквозь щели пробивался красноватый свет — как из проявленной фотокарточки, где вместо лиц остались лишь дыры.

Дверь скрипнула, пропуская её внутрь.

В воздухе стоял запах проявителя и чего-то ещё — сладковатого, как гниющие яблоки. Илья сидел за столом, склонившись над негативами, его длинные пальцы двигались в полумраке, будто плетя паутину из теней.

— Вера, — сказал он, не поднимая головы. — Я знал, что ты придёшь.

— Откуда?

— Ты же всегда приходишь.

Он наконец взглянул на неё, и в его глазах отразилось что-то чужое — будто за зрачками прятался другой человек.

— Что ты хочешь? Снимок на память? Надгробный?

— Я хочу правду.

Илья усмехнулся, достал из ящика папку, перевязанную черной лентой.

— Правда — она как фотография. Чем дольше смотришь, тем больше видишь… чего там нет.

Он развязал ленту. Внутри лежали снимки.

На первом — Вера у библиотеки. Но её лицо было размыто, будто кто-то стёр пальцем. На втором — доктор Лютиков, но вместо глаз у него были пустые провалы.

— Это…

— Это то, что остаётся, когда уходит суть, — прошептал Илья. — Как сахар в воде. Вроде был — и нет.

Он перевернул третий снимок.

Вера ахнула.

На фотографии она стояла рядом с девушкой — точь-в-точь собой, но со шрамом через левую щёку. Их руки были переплетены, как корни одного дерева.

— Кто это?

— Ты не узнаёшь? — Илья провёл пальцем по лицу двойника. — Это же Соня.

— Я её не знаю.

— А она знает тебя.

Вера схватила фотографию — бумага обожгла пальцы.

— Где она?

— Где-то между «было» и «будет». — Илья вдруг схватил её за запястье. — Но если найдёшь — не смотри ей в глаза. Зеркало, в котором отражаешься ты, может оказаться… входом.

Он отпустил её, и Вера отшатнулась. В углу салона что-то шевельнулось — тень без источника, просто кусок тьмы, который жил своей жизнью.

— Уходи, — прошептал Илья. — Пока она не проснулась.

                                              * * *

На пороге дома её ждал курьер Артём.

Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, как человек, который вечно опаздывает на последний поезд. В руках — жёлтый конверт без марки, без адреса.

— Вам, — буркнул он, сунув письмо Вере.

— Кто прислал?

— Не знаю. В ящике лежало.

— В каком ящике?

— В том, которого нет.

Артём поправил кепку, под которой прятались слишком большие уши, будто он годами прислушивался к чужим разговорам.

— Я такие письма часто разношу. Обычно их никто не ждёт.

Вера вскрыла конверт. Внутри — один листок с надписью:

«Ты не должна была его найти»

— Что это значит?

— А кто его знает. — Артём засмеялся, и смех его был странно пустым, как эхо в заброшенном доме. — Может, ключ? Может, гвоздь в гроб? Я просто разношу.

Он уже повернулся уходить, когда Вера схватила его за рукав.

— Ты знаешь, что со мной происходит?

Курьер на мгновение замер, потом медленно обернулся. Его глаза были как у дохлой рыбы — мутные, ничего не выражающие.

— Леди, я разношу письма. Не ответы.

Он вырвал руку и зашагал прочь, оставляя на асфальте мокрые следы — хотя дождя не было.

Вера развернула письмо ещё раз — и вдруг бумага вспыхнула синим пламенем.

Она не успела уронить её.

Огонь не обжёг пальцы, а лишь оставил на них тонкий узор — как чернильные трещины.

На пепельном остатке бумаги проступили новые слова:

«Ищи зеркало, которое не отражает»

Где-то вдали завыла сирена, будто город сам реагировал на прочитанное.

Вера подняла голову.

В окне напротив стояла кукла — та самая, из парка.

И она улыбалась.

                                              * * *

Тени на бульваре вытягивались, принимая неестественные очертания, когда Вера заметила кота. Он сидел на чугунной скамье, вылизывая лапу с методичностью хирурга, готовящегося к операции. Шерсть его поглощала свет, оставляя лишь контур — черную дыру в форме животного. Но когда он поднял голову, Веру пронзило: в его глазах отражались не зрачки, а бесконечные коридоры стеллажей, уходящие вглубь, в недра какого-то невообразимого хранилища.

— Ты… — начала она, но кот резко встал, шерсть вздыбилась, как страницы раскрытой книги на сквозняке.

Он прыгнул на тротуар и сделал несколько шагов, затем оглянулся с выражением, которое невозможно было истолковать иначе как: «Ну, ты идешь или как?»

Каждый его след на асфальте на секунду становился зеркальным, отражая не небо, а какие-то чужие комнаты, лица, мгновения. Вера шла за ним через три переулка и один двор, где белье на веревках колыхалось, как привидения в дешевом театре. Кот привел ее к невзрачной двери между булочной и аптекой — двери, которую она тысячу раз проходила мимо и никогда не замечала. На табличке потускневшей медью было выгравировано: «Зеркальный зал. Вход только для отражений.»

Кот мяукнул — звук странно звенел, будто разбился хрустальный бокал — и дверь приоткрылась сама, выпустив волну воздуха, пахнущего старыми книгами и… чем-то еще. Чем-то сладковато-гнилостным, как запах забытых в вазе цветов.

Зал оказался круглым, стены его были сплошь покрыты зеркалами, но ни одно не отражало Веру правильно. В одном она была ребенком, в другом — старухой, в третьем — лишь силуэтом из теней. В центре комнаты, за столом, заваленным карточками с непонятными шифрами, сидел Библиотекарь.

Олег.

Его руки, покрытые татуировками-каталогами, перебирали карточки с усталой точностью метронома. Каждый узор на его коже шевелился, как живой — буквы переползали с запястья на локоть, цифры менялись местами. Когда он поднял голову, Вера увидела глаза, в которых не было ни капли человеческого — только бесконечные ряды полок, уходящие вглубь.

— Опоздала на семь минут, — сказал он голосом, в котором скрипели несмазанные шестеренки. — Но для потерянной души это почти пунктуальность.

— Я не…

— Потеряна? Да нет, конечно. Ты просто забыла, где находится. — Он щелкнул пальцами, и одна из татуировок на его шее вспыхнула синим. — Вера С. Каталогизирована. Проверена. Под вопросом.

Вдруг все зеркала в зале дрогнули, и в них мелькнула одна и та же фигура — высокий, неопределенного возраста мужчина в выцветшем пальто. Тихий Гость. Он шел по залу, не касаясь пола, и с каждым его шагом татуировки на Олеге менялись, будто кто-то листал невидимую книгу.

— Смерть — это не дверь, — произнес Тихий Гость, останавливаясь за спиной Веры. Его голос звучал так, будто слова возникали прямо в голове, минуя уши. — Это зеркало, в котором никто не отражается. Забавно, да?

Олег вздохнул, как человек, который уже тысячу раз слышал эти слова.

— Ты пугаешь клиентов.

— Клиентов? — Тихий Гость рассмеялся беззвучно. — Олег, Олег… Они же не покупают. Они теряют. Разница принципиальная.

Он обвел пальцем вокруг головы Веры, не касаясь, но она почувствовала, как что-то внутри сдвигается, как шестеренка, наконец попавшая в паз.

— Интересный экземпляр. Почти целая. Всего несколько страниц вырвано. — Его глаза, не имеющие ни цвета, ни глубины, изучали ее. — Ты действительно не помнишь, что на них было?

— Я…

— Не отвечай. — Он положил палец ей на губы, и она почувствовала вкус чернил. — Лучше спроси: где твое отражение сейчас?

Олег резко встал, стукнув кулаком по столу.

— Хватит. Она не готова.

— Кто-нибудь когда-нибудь готов? — Тихий Гость сделал шаг назад, растворяясь в воздухе, как дым. Его последние слова повисли в комнате: — Зеркала врут чаще, чем правят. Но только потому, что у правды хуже сюжет…

Когда его фигура окончательно растаяла, Олег обмяк, как марионетка с перерезанными нитями.

— Садись, — пробормотал он. — Я покажу тебе кое-что. Но сначала ответь: когда ты в последний раз видела свое настоящее отражение?

Вера хотела ответить, но в этот момент зеркало за ее спиной треснуло, и в трещине на мгновение мелькнуло лицо — ее, но не ее. Сони.

И оно улыбалось.

                                              * * *

Когда Вера вышла из Зеркального зала, город изменился. Точнее сказать — он перестал притворяться. Фонари горели теперь не жёлтым, а синеватым светом, отбрасывая тени, которые вели себя слишком самостоятельно. Они не просто повторяли движения своих хозяев — они опережали их на полшага, будто знали, куда человек повернёт, прежде чем он сам это решал.

Вера шла по улице, сжимая в кармане ключ, который Олег вручил ей перед уходом — холодный, как кусок льда, и странно тяжёлый для своего размера.

— Не возвращайся сюда до восхода луны, — предупредил Библиотекарь, его татуировки беспокойно шевелясь, будто предчувствуя бурю. — Они уже знают, что ты приходила.

— Кто они?

— Те, кто стирает карандашные пометки на полях жизни.

Теперь, шагая по опустевшему бульвару, Вера впервые почувствовала, что за ней следят. Не просто смотрят — а изучают, как текст, готовый к правке.

Первым признаком стал шёпот.

— …не должна была его найти… — донеслось из-за спины.

Голос был её собственным, но искажённым, словно записанным на старую плёнку.

Она обернулась — улица была пуста.

— …зеркало, которое не отражает… — теперь шёпот раздался справа, из тени дерева.

Листья шевельнулись без ветра.

Вера ускорила шаг. В кармане ключ вдруг стал горячим, будто предупреждая об опасности.

— …ты не настоящая… — прошептали сразу три голоса с разных сторон, и на этот раз тени на стенах зданий задержались на секунду дольше, чем должны были, прежде чем догнать свои объекты.

Она побежала.

Буквы на вывесках начали перестраиваться, складываясь в слова: «ОСТАНОВИСЬ», «НЕ ИЩИ», «ОН УЖЕ ЗДЕСЬ». Из переулка выкатилась пустая банка из-под кофе — и покатилась перед ней, будто ведомая невидимой рукой.

— …мы сделаем тебя цельной… — зашипели голоса, и теперь они звучали уже не только снаружи, но и внутри её головы.

Вера резко остановилась у телефонной будки. В грязном стекле отражалось её лицо — но рот в отражении двигался не в такт её словам, когда она прошептала:

— Отстаньте от меня.

— …никто не уходит… — ответило отражение, и в этот момент все фонари на улице погасли.

Тьма сгустилась мгновенно, как чернила, пролитые на бумагу. И из этой тьмы выступили фигуры — высокие, тонкие, без лиц, лишь с впадинами, где должны быть глаза. Тени-переписчики.

Один из них поднял руку — и Вера почувствовала, как её собственные губы начинают двигаться сами по себе, произнося слова, которых она не думала:

— Я согласна. Я вернусь. Я забуду.

Ключ в кармане вдруг жёг так сильно, что она вскрикнула от боли — и в этот миг где-то вдалеке прозвучал смех.

Знакомый.

Безумный.

Тихого Гостя.

— Забавно, — раздался его голос из ниоткуда, — они пытаются стереть тебя, а ты даже не помнишь, что написано на оригинале!

Тени замешкались, будто этот голос причинял им физическую боль.

Вера воспользовалась моментом — вырвала ключ из кармана и вонзила его в ближайшую тень.

Раздался звук, похожий на рвущуюся бумагу. Тень рассыпалась на тысячи чёрных хлопьев, которые тут же сгорели в воздухе, не оставив пепла.

Остальные переписчики отступили.

— …ты заплатишь… — зашипели они, растворяясь в темноте.

Фонари вспыхнули вновь.

На мостовой перед Верой лежал листок бумаги. Она подняла его дрожащими руками.

«Глава 3. Разорванная душа» — гласила надпись.

А ниже, мелким почерком:

«Продолжение следует. Если осмелишься.»

Где-то в темноте снова рассмеялся Тихий Гость.

— Добро пожаловать в историю, дорогая. Ты только что стала интересной.

И тогда начался дождь — чёрный, как чернила, пахнущий пылью и старыми книгами.

Глава 3. Разорванная душа

Дождь стучал по подоконнику квартиры Веры уже третий час, и с каждым ударом капель стекло покрывалось новыми трещинами — тонкими, как паутина, расходящимися от центра, где несколько дней назад приземлилась ворона, глядевшая на неё человеческими глазами. Вера поднесла ладонь к холодному стеклу, и отражение повторило её жест с опозданием в полсекунды.

Именно тогда она заметила несоответствие.

Её отражение не опустило руку.

Оно стояло, прижав ладонь к стеклу с другой стороны, улыбаясь улыбкой, которой Вера никогда не улыбалась.

— Соня, — прошептало отражение, и имя прозвучало одновременно как признание и обвинение.

Зеркало запотело, и когда Вера инстинктивно вытерла его рукавом, перед ней оказалась не её копия, а девушка, похожая на неё, как сестра — те же черты, но переставленные местами, словно кто-то собрал знакомый пазл, нарушив порядок. Лицо Сони пересекали шрамы, складывающиеся в библиотечные шифры — те самые, что Вера видела на руках Олега.

— Ты украла моё место, — сказала Соня, и её голос звучал как эхо в пустом книгохранилище. — Ты носишь моё лицо. Но я верну своё.

Её пальцы проникли сквозь стекло, которое вдруг стало вязким, как ртуть. Вера отпрянула, но было поздно — холодные руки схватили её за запястья, оставляя синяки в форме цифр.

— Я тебя не знаю!

— Ты не знаешь себя, — поправила Соня. — Я — это ты, которую стёрли.

Она сделала движение, будто рвала лист бумаги, и в воздухе материализовался нож — но не стальной, а сложенный из букв, вырванных из разных книг. Слово «кровь» составляло лезвие, «боль» — рукоять, а вдоль обуха бежали крошечные «зачем» и «почему», как заводские клейма.

— Посмотрим, что внутри тебя написано, — прошептала Соня и занесла нож.

Вера зажмурилась, но удара не последовало.

Вместо этого в комнате запахло чернилами и полынью.

Она открыла глаза.

Между ней и Соней висело в воздухе слово «СТОП», выведенное огненными буквами. Каждая буква дышала, пульсировала, как живая, а последняя «П» даже изогнулась, словно готова была превратиться в коготь.

В дверях стоял Алексей.

Его руки были покрыты свежими ожогами — последствиями письма, которое нельзя было написать на бумаге. Губы плотно сжаты, но глаза кричали громче любого голоса.

Соня рассмеялась — звук напоминал падение стопки книг.

— Молчальник защищает воровку? Как трогательно.

Она сделала шаг вперёд, и буквы ножа перестроились — теперь на лезвии читалось «забвение».

Алексей резко взмахнул рукой, и в воздухе появилось новое слово:

«ОСТАНОВИСЬ»

Оно ударило Соню в грудь, заставив отступить к зеркалу. Шрамы на её лице вспыхнули синим, как строки под ультрафиолетом.

— Ты не понимаешь, что делаешь! — зашипела она. — Если я не сотру её, нас обеих уничтожат Корректоры!

Алексей покачал головой и написал новое слово, которое медленно поплыло по воздуху, разворачиваясь, как свиток:

«ЕСТЬ ДРУГОЙ ВЫХОД»

Соня заколебалась. Её нож рассыпался на отдельные буквы, которые упали на пол, как мёртвые мухи.

— Докажи, — прошептала она.

Алексей взглянул на Веру, и в его глазах она прочитала вопрос, на который у неё не было ответа.

Где-то в глубине квартиры треснуло зеркало.

Тихий Гость смеялся.

                                              * * *

Тишина в комнате стала плотной, как переплет древнего фолианта. Соня стояла у зеркала, её грудь вздымалась быстро-быстро, а шрамы-шифры на лице пульсировали в такт этому странному дыханию. Вера чувствовала, как собственные ладони внезапно стали влажными — не от пота, а от какой-то липкой субстанции, напоминающей чернила, смешанные с росой.

— Другой выход? — Соня засмеялась, и в этом смехе слышался скрип переплетов, сжатых слишком туго. — Ты хочешь сказать, что Архив просто… ошибся?

Алексей молча протянул руку, и в воздухе возникло новое слово:

«ПРИКОСНИСЬ»

Буквы светились мягким золотистым светом, как осенние листья перед закатом. Соня колебалась. Её пальцы сжались в кулаки, ногти впились в ладони, оставляя на коже полумесяцы — маленькие, но болезненные.

— Они сказали, что если я найду тебя, то смогу вернуться, — прошептала она, глядя на Веру. — Что я стану целой.

Вера сделала шаг вперёд. Что-то внутри неё кричало, что это ловушка, что нельзя доверять девушке со шрамами-шифрами и глазами, полными ненависти. Но что-то другое — глубже, древнее — тянуло её к Соне, как магнит.

Их пальцы соприкоснулись.

Мир взорвался.

Комната исчезла, растворившись в вихре образов. Вера видела себя-но-не-себя: маленькую девочку в платье, которое ей никогда не нравилось; подростка, прячущегося в библиотеке от школьных насмешек; женщину, подписывающую какие-то бумаги в кабинете с белыми стенами. Но все эти воспоминания были… чужими. И в то же время своими.

— Это я, — сказала Соня, но её голос звучал уже по-другому — мягче, печальнее. — Это всё было мной. Пока они не решили, что я… лишняя.

Картинки сменились: белый кабинет, люди в халатах без лиц, стол с ремнями. Боль. Так много боли. И ощущение, будто тебя рвут на части, не трогая тела — просто выдёргивают куски души, как страницы из дневника.

— Коррекция, — выдохнула Вера, и в этот момент она поняла. Они были одной душой, разделённой пополам, как рукопись, которую кто-то решил «улучшить».

Связь оборвалась так же внезапно, как началась. Они обе упали на колени, тяжело дыша. Алексей бросился к Вере, но в этот момент в квартире раздался треск — не громкий, но чёткий, как звук ломающейся кости.

Зеркало разбилось.

Но вместо осколков из рамы вытекло что-то чёрное и густое, как нефть. Это «что-то» быстро приняло форму — высокую, слишком худую, с лицом, которое невозможно было разглядеть, потому что оно постоянно менялось, как страницы быстро листаемой книги.

— Ошибка обнаружена, — произнесло существо, и его голос звучал как скрип сотен перьев, пишущих одновременно. — Процедура устранения начата.

За его спиной появились ещё двое — такие же безликие, в одинаковых серых плащах, пахнущих пылью и формалином. Корректоры.

Алексей резко вскочил, его руки уже рисовали в воздухе новые слова — «БЕГИТЕ», «ЧЁРНЫЙ ХОД», «БИБЛИОТЕКА». Буквы вспыхивали и тут же гасли, как искры.

Соня первой пришла в себя. Она схватила Веру за руку — на этот раз без злости, а с какой-то отчаянной решимостью.

— Ты знаешь, где чёрный ход?

Вера кивнула. Она знала. Каким-то образом знала, хотя никогда не видела его раньше.

Корректоры двинулись вперёд. Один из них поднял руку, и стена за Верой вдруг начала… стираться. Обои бледнели, краска исчезала, обнажая пустоту за ними.

— Они сделают так, что нас никогда не существовало, — прошептала Соня.

Алексей бросил в Корректоров своё последнее слово — «СЛЕПОТА». Оно взорвалось яркой вспышкой, и на секунду существа замерли, их «лица» стали пустыми, как незаполненные анкеты.

Этого хватило.

Вера, Соня и Алексей выбежали в коридор, где лампочка мигала, как предсмертный сигнал. Где-то позади раздался звук рвущейся бумаги — Корректоры оправились и шли по следу.

— Вниз! — крикнула Соня, указывая на лестницу, которой… не было ещё секунду назад.

Теперь там, где обычно была стена, зиял тёмный проход, пахнущий старыми книгами и страхом.

И они побежали, чувствуя, как само пространство за ними начинает сворачиваться, как страница, которую кто-то решил вырвать.

                                              * * *

Чёрный ход вывел их в коридор, которого не могло быть — бесконечно длинный, с потолком, уходящим вверх, как в готическом соборе, но вместо витражей там переливались странные узоры, похожие на библиотечные шифры. Стены дышали, расширяясь и сужаясь в такт какому-то неведомому ритму. Воздух пах мокрой бумагой и чем-то сладковато-гнилостным — как забытые между страниц засушенные цветы.

— Здесь безопасно, — прошептала Соня, но её глаза бегали по сторонам, выдавая ложь. — На время.

Алексей прижал палец к губам. В темноте что-то зашуршало — лёгкое, едва уловимое, как звук перелистываемых страниц.

Из тени вышла девочка. Лет семи, в платьице, которое когда-то было белым, а теперь покрылось серыми разводами, как старая газета. За ней — ещё двое, мальчик постарше и совсем малыш, едва умеющий ходить. Их глаза были слишком большими для лиц, а пальцы — слишком длинными и гибкими, как у переписчиков манускриптов.

— Дети Чёрных коридоров, — ахнула Соня и схватила Веру за руку. — Не смотри им в глаза!

Но было поздно. Девочка уже улыбалась, показывая ровные белые зубы — слишком ровные, как буквы в типографском наборе.

— Мы играем? — спросила она, и голос её звенел, как разбитый хрустальный колокольчик. — Давай играть в «Что ты помнишь»!

Малыш засмеялся и потянулся к Вере своими тонкими пальчиками. Они коснулись её висков — холодные, как мраморные страницы надгробной плиты.

И вдруг… пустота.

Вера попыталась вызвать в памяти лицо матери — и не смогла. Там, где должны быть воспоминания о её улыбке, о руках, о голосе, певшем колыбельные, зияла чёрная дыра. Как вырванная страница. Как никогда не существовавшее.

— Что вы сделали? — закричала она, но голос звучал чужим, плоским.

— Мы просто играем, — пропела девочка, а мальчик подхватил: — Твои воспоминания слишком тяжёлые. Мы их… подержим.

Алексей бросился вперёд, его руки уже выводили в воздухе огненное слово: «ВЕРНИТЕ». Оно ударило детей, заставив отпрянуть, но воспоминания не вернулись. Только малыш рассмеялся и сунул что-то в рот — крошечный светящийся шарик, похожий на каплю ртути. Вера поняла — это было её воспоминание. Её мать. Теперь оно принадлежало им.

— Бежим! — Соня дёрнула её за рукав. — Они могут взять больше!

Они побежали вглубь коридора, оставляя детей позади. Те не преследовали, только смеялись — смех становился всё тише, превращаясь в шёпот, а затем и вовсе в шелест страниц.

Коридор вывел их в круглый зал, где по стенам стояли статуи — десятки, может, сотни. Все в одинаковых позах: руки сложены на груди, как у покойников, головы склонены. Но лица… Лица были разными. И слишком живыми для камня.

— Статуи-исповедники, — прошептал Алексей беззвучно, только губами. Его пальцы обожгло, когда он написал в воздухе: «НЕ ГОВОРИ ИМ ПРАВДУ».

Но Вера уже подошла к ближайшей статуе. Каменное лицо принадлежало пожилой женщине с добрыми глазами — точь-в-точь как у Марфы Петровны, её соседки. Статуя шевельнулась, и каменные веки приподнялись, открывая пустые глазницы.

— Признайся, — прошептала статуя голосом Марфы. — В чём твой самый большой страх?

Вера сжала кулаки. Где-то позади слышался скрежет — Корректоры не оставили погоню. А дети… Дети могли вернуться в любой момент за новой «игрушкой».

— Я боюсь, — начала она, и голос дрожал, как лист на ветру, — что меня никогда не существовало. Что я всего лишь… чья-то ошибка. Черновик.

Статуя улыбнулась — каменные губы растянулись неестественно широко.

— Спасибо, — прошептала она. — Теперь я свободна.

И рассыпалась в песок.

Одна за другой все статуи в зале начали разрушаться — сначала медленно, потом быстрее, пока весь пол не покрылся тонким слоем серой пыли, похожей на пепел сожжённых рукописей.

Только одна статуя в центре зала осталась нетронутой. Она подняла голову — и Вера узнала лицо.

Своё собственное.

— Кто…

— Тише, — перебила её Соня. — Это последний исповедник. Он задаёт только один вопрос.

Каменная Вера открыла рот.

— Что ты выберешь: помнить или быть?

Песок на полу закружился, образуя слова, буквы, целые предложения — все воспоминания, которые статуи собрали за века. Они предлагали их Вере — бери, бери любые, только ответь.

Где-то вдали раздался смех Детей Чёрных коридоров. Корректоры уже близко.

Алексей сжал её руку. Соня замерла в ожидании.

И Вера сделала шаг вперёд…

                                              * * *

Песчаная буря из рассыпавшихся статуй закрутилась вихрем, слепя глаза мельчайшими частицами бывших исповедников. Вера зажмурилась, чувствуя, как крупинки оседают на её губах, оставляя вкус сожжённой бумаги и чего-то горького — возможно, чьих-то последних сожалений. Когда она осмелилась открыть глаза, перед ней стояла лишь одна статуя — её каменное подобие, всё ещё ожидающее ответа.

— Быть, — выдохнула Вера. — Я выбираю быть. Даже если не помню.

Каменные губы статуи дрогнули в подобии улыбки.

— Тогда иди. Пока есть куда.

Статуя взорвалась облаком серой пыли, и в тот же миг стены зала затряслись. Где-то в темноте послышался знакомый скрежет — Корректоры нашли их убежище.

— Нам нужен выход! — Соня схватила Алексея за рукав. — Ты же можешь…

Но Алексей уже писал в воздухе, его пальцы оставляли кровавые следы, формируя слово: «ПУТЬ». Буквы вспыхнули и погасли, указав направление — узкий проход между колоннами, которого секунду назад не существовало.

Они бросились вперёд, едва успев проскочить, как сзади раздался оглушительный треск — Корректоры врывались в зал, разрывая пространство, как ветхие страницы.

Тоннель вился змеёй, то сужаясь до размеров мышиной норы, то неожиданно расширяясь в целые залы, где на стенах висели портреты людей с пустыми лицами — лишь рамки с подписями: «Бывший учитель», «Забытый друг», «Тот, кто мог бы любить».

Когда они остановились перевести дух в одной из таких комнат, воздух вдруг наполнился лёгким шелестом — будто кто-то листал невидимую книгу. С потолка посыпались белые хлопья, которые Вера сначала приняла за снег. Но это были бумажные ласточки — сотни, тысячи крошечных птиц, сложенных из страниц.

Они кружили над головами беглецов, образуя то воронку, то спираль, то странные письмена, которые тут же рассыпались. Одна из ласточек — чуть крупнее других, с сизым отливом бумажных крыльев — отделилась от стаи и опустилась прямо в ладонь Веры.

Птица развернулась, превратившись в листок с единственной строкой:

«Смерть — это зеркало, но ты ещё не смотришься в него»

— Его почерк, — прошептала Соня, касаясь кончиками пальцев бумаги. — Тихий Гость…

Внезапно ласточка в руке Веры вспыхнула синим пламенем. Огонь не обжёг кожу, но оставил странное ощущение — будто кто-то провёл пером по её судьбе, делая пометку на полях.

Остальные бумажные птицы вдруг замерли в воздухе, затем разом повернулись в одну сторону — проход, который никто из них раньше не замечал.

— Это… приглашение? — неуверенно спросила Вера.

Алексей кивнул. Его пальцы дрожали, когда он написал в воздухе:

«ОН НЕ ПОМОЖЕТ. НО ПОКАЖЕТ»

Сзади донёсся скрежет — Корректоры были уже близко. Их серые плащи мелькнули в конце коридора, и воздух вокруг них искривился, как бумага под жаром.

Соня первой шагнула в указанный проход.

— Если это ловушка, то хотя бы красивая.

Вера бросила последний взгляд на горящую в ладони ласточку — теперь от послания оставалась лишь пепельная окантовка.

— Что он имеет в виду? Про зеркало…

— Что ты ещё жива, — ответила Соня уже из темноты. — И пока жива — у тебя есть выбор.

Бумажные ласточки вдруг разом взмыли вверх, образуя над их головами живой купол, а затем — рассыпались в ничто.

Корректоры были в двадцати шагах.

Вера и Алексей переступили порог — и тьма поглотила их, как чернила, впитывающиеся в промокашку.

Последнее, что она услышала перед тем, как сознание начало таять — смех.

Тихий.

Знакомый.

И совершенно нечеловеческий.

Глава 4. Охота на ошибку

Тьма расступилась, как занавес в театре абсурда, открыв перед ними мост, которого не могло быть. Чёртов мост — древний, скрипучий, свисающий над бездной, где вместо воды клубился туман из обрывков газет и сгоревших страниц. Доски под ногами Веры прогибались с тихим стоном, будто каждый шаг причинял им невыносимую боль. Алексей шёл впереди, его пальцы сжимали перила так, что костяшки побелели. Вера видела, как его губы шевелятся — он что-то писал в воздухе, но буквы не появлялись, словно Архив больше не принимал его чернил.

— Они близко, — прошептала Соня, оглядываясь назад. Её шрамы-шифры светились в темноте, как номера страниц в запретном каталоге.

Мост дрогнул. Где-то в тумане раздался скрежет — Корректоры нашли их след.

Алексей внезапно остановился. Его руки взметнулись вверх, будто ловя невидимые нити, и вдруг… мост начал меняться. Доски под их ногами перестраивались, складываясь в ступени, перила вытягивались в балюстраду, а бездна под ними наполнялась призрачными очертаниями — теперь под ними был не хаос, а лестница, уходящая вниз, в самое сердце Архива.

— Как ты… — начала Вера, но Алексей покачал головой. Его лицо покрылось каплями пота, а на пальцах выступила кровь — будто кто-то резал их невидимым перочинным ножом.

— Он переписывает реальность, — пояснила Соня, помогая Алексею спуститься. — Но каждый раз это стоит ему части души.

Лестница вела в зал, похожий на вокзальный терминал времён упадка — высокие потолки, закопчённые стены, скамейки с выцветшими номерами. По углам стояли чемоданы, набитые пожелтевшими письмами, а с потолка свисали таблички с названиями городов, которых не существовало: «Забвение», «Покой», «Ложная память».

И посреди этого хаоса — он.

Доктор Лютиков сидел за столиком в центре зала, попивая чай из фарфоровой чашки. Его медицинский халат был безупречно чистым, в отличие от всего вокруг.

— Вера, — улыбнулся он, будто они встретились на светском рауте. — Я так ждал этого разговора.

Алексей шагнул вперёд, но Лютиков лишь поднял руку — и Молчальник замер, словно попав в невидимые путы.

— Не волнуйся, я не причиню ей вреда. Я ведь врач, верно?

Он отодвинул чашку и достал из кармана халата тонкую папку. Внутри лежала единственная фотография — Вера, смеющаяся на какой-то вечеринке, в платье, которого она не помнила.

— Красивая картинка, не правда ли? — Лютиков провёл пальцем по снимку. — Ты счастлива здесь. Без тревог, без вопросов. В мире, где нет Архива, нет Корректоров, нет… — он бросил взгляд на Соню, — дубликатов.

Вера почувствовала, как в груди закипает гнев.

— Это ложь.

— Всё — ложь, — согласился Лютиков. — Но некоторые лжи удобнее других.

Он щёлкнул пальцами, и стены зала растворились, открывая вид на идеальный город — солнце над крышами, зелёные парки, детей на качелях. Вера узнала улицы своего детства, но… улучшенные, как отретушированная фотография.

— Мой мир, — прошептала она.

— Твой ковчег, — поправил Лютиков. — Ты можешь вернуться. Просто скажи «да».

Соня застонала, схватившись за голову — её шрамы кровоточили, как будто кто-то пытался стереть их ластиком.

— Не слушай его! Он же…

— Хранитель Порогов, — закончил Лютиков. — Я решаю, кто войдёт в Архив, а кто… получит второй шанс.

Он протянул Вере руку. На ладони лежал маленький золотой ключик — точь-в-точь как от её первой детской шкатулки.

— Что будет с ними? — кивнула она на Алексея и Соню.

Лютиков вздохнул, как взрослый, уставший от капризов ребёнка.

— Они никогда не существовали. Разве это не милосердно?

В воздухе запахло миндалём — тем самым, что исходил от куклы-плакальщицы. Где-то вдали раздался смех Тихого Гостя.

— Выбирай, Вера, — прошептал Лютиков. — Дверь уже открыта.

Алексей, всё ещё скованный невидимыми путами, вдруг смог пошевелить пальцем. На его ладони выступила кровь, складываясь в одно-единственное слово:

«ПОМНИ»

И Вера вспомнила.

Вспомнила боль разделения.

Вспомнила ложь «идеального» мира.

Вспомнила, что ключ в руках Лютикова — не золотой, а покрытый позолотой.

— Нет, — сказала она.

Лютиков вздохнул.

— Жаль.

И тогда зазвонил телефон на столе — старый дисковый аппарат, которого там не было секунду назад.

Лютиков поднял трубку, выслушал что-то и вдруг побледнел.

— Она… здесь?

На другом конце провода кто-то засмеялся.

И Вера узнала этот смех.

Кукла-плакальщица вышла на охоту.

                                              * * *

Звонок телефона оборвался так же внезапно, как начался. Лютиков медленно положил трубку, его пальцы оставили на чёрном пластике влажные отпечатки. Вера видела, как капля пота скатилась по его виску, хотя в зале было прохладно — почти холодно.

— Она идёт, — прошептал он, и в его голосе впервые зазвучало что-то, отдалённо напоминающее страх.

Алексей воспользовался моментом — его руки дрогнули, и невидимые путы лопнули с тихим звоном разбитого стекла. Он схватил Веру за руку, его пальцы были липкими от крови, но тёплыми — живыми.

— Бежим, — выдавила Соня, её шрамы теперь пульсировали багровым светом, будто предупреждая об опасности.

Лютиков не пытался их остановить. Он просто сидел за столом, разглядывая свои идеально чистые ногти, как вдруг стены зала задрожали и осыпались, словно декорации в плохо сделанном спектакле.

И открылась река.

Широкая, чёрная, пахнущая железом и ладаном, она текла прямо посреди разрушенного зала, унося в своих водах обрывки писем, фотографий, страниц дневников. Волны шлёпали о невидимые берега с мокрым звуком целующихся губ.

— Река Чернил, — сказала Соня, и её голос дрогнул. — Она смывает всё, что было вычеркнуто из реальности.

Алексей сделал шаг назад — одна капля брызнула ему на ботинок, и кожа тут же потемнела, покрылась строчками мелкого текста, как страница старого письма.

— Как перейти? — спросила Вера, но ответ пришёл сам — из воды начали подниматься мостки, сложенные из переплетённых конвертов, скреплённых восковыми печатями. Каждый шаг по ним оставлял вмятины, из которых сочились чёрные чернила.

Они переходили реку медленно, боясь оступиться. Вера заглянула в воду и увидела лица — сотни, тысячи лиц, которые всплывали на мгновение и тут же растворялись в чёрной пучине. Одно из них показалось ей знакомым — женщина с добрыми глазами… мать? Память снова дрогнула, пытаясь выловить из забвения хоть что-то, но было поздно — образ уже исчез.

— Не смотри, — предупредила Соня. — Это те, кого Архив признал ошибкой.

Последний мосток подался под ногами, едва они ступили на противоположный берег. Река внезапно взбурлила, волны поднялись выше человеческого роста, и на секунду Вера увидела целый город, отражённый в чёрной воде — её город, но искажённый, с пустыми окнами и слишком длинными тенями. Затем вода схлынула, унося с собой этот образ.

Они стояли теперь в узком коридоре, стены которого были покрыты полками. На полках — куклы. Десятки, сотни кукол: фарфоровых, тряпичных, восковых. У всех были слишком большие глаза и одинаковые платья в мелкую клетку.

И одна из них — в самом углу — плакала.

Кукла-плакальщица сидела, поджав колени, её стеклянные слёзы оставляли чёрные следы на щеках. Когда Вера приблизилась, кукла подняла голову — и засмеялась.

Звук был настолько неожиданным, что Вера отпрянула. Смех куклы напоминал скрип несмазанных качелей, в нём не было ни радости, ни веселья — только бесконечная, леденящая душу ирония.

— Она смеётся, потому что знает, — прошептала Соня.

— Что знает?

— Что твоё освобождение — чья-то потеря.

Кукла вдруг встала, её тряпичные ноги неестественно подрагивали. Она подошла к краю полки и указала пальцем — нет, не на Веру, а куда-то за её спину.

Они обернулись.

В конце коридора стояло зеркало. И в нём…

Не её отражение.

Не Соня.

А третья.

Та, что должна была исчезнуть.

— Кто… — начала Вера, но кукла снова засмеялась — на этот раз так громко, что с полок посыпались другие игрушки.

Алексей схватил Веру за руку и потащил прочь, к выходу из коридора. Соня бежала за ними, её дыхание стало прерывистым, неровным.

— Она здесь, — повторяла Соня. — Она наконец нашла нас.

За спиной раздался звук бьющегося стекла — зеркало треснуло.

И из трещины вытянулась рука.

Белая.

Худая.

Совершенно настоящая.

                                              * * *

Белая рука замерла в воздухе, пальцы растопырены, как будто что-то ищут на невидимой странице. Вера почувствовала, как волосы на затылке поднялись — кто-то невидимый дышал ей в шею, оставляя мурашки, которые бежали вниз по позвоночнику.

— Не оборачивайся, — прошептала Соня, её голос дрожал, как струна перед разрывом. — Это Он. Первый Читатель.

Алексей стоял неподвижно, его глаза расширились, зрачки поглотили радужку, став двумя черными точками на фоне внезапной бледности. Его губы сложились в беззвучное слово: «НЕДВИЖИМЫ».

Воздух стал густым, как сироп. Вера пыталась пошевелить рукой — мышцы не слушались, будто её тело забыло, как подчиняться. Из углов комнаты выползали тени — не такие, как у Корректоров. Эти были тоньше, прозрачнее, почти неосязаемые, но от них веяло таким холодом, что на ресницах Веры выступил иней.

Тени обошли их кругом, не приближаясь, но и не отпуская. Вера чувствовала — их разглядывают. Изучают. Как рукопись перед карандашной правкой.

— Он… читает нас? — еле выдохнула она.

Соня кивнула, едва заметно. Её шрамы-шифры светились тускло, как угасающие угли.

Вдруг тени отпрянули. Воздух снова стал подвижным, и Вера едва не упала вперёд, когда её тело наконец послушалось.

— Почему он…

— Нашёл неинтересными, — закончила за неё Соня. — Следующая глава будет веселее.

Алексей схватил их за руки и потащил дальше по коридору, который теперь вёл вниз, спиралью, напоминающей внутренность раковины. Стены здесь были покрыты полками с книгами, но, когда Вера попыталась разглядеть названия, буквы расползались, как тараканы от света.

Спираль вывела их в круглую комнату. В центре стояло зеркало в раме из тёмного дерева, покрытой сложной резьбой — при ближайшем рассмотрении Вера поняла, что это не узоры, а бесконечный текст, вырезанный настолько мелко, что прочесть его было невозможно.

В зеркале отражался старик. Не Олег — другой, ещё более древний, с кожей, похожей на пергамент, и глазами, в которых плавали буквы, как рыбы в аквариуме.

— Зеркало Создателя, — прошептала Соня. — Он… настоящий?

Старик усмехнулся, и его отражение сделало то же самое с опозданием в секунду — странная рассинхронизация, от которой закружилась голова.

— Настоящий? — его голос звучал как шелест страниц. — Я был настоящим. До того, как стал этим.

Он постучал костяшками по стеклу, и оно задрожало, как поверхность воды.

— Ты пришла за ответами. Их у меня нет. Только признания.

Вера сделала шаг вперёд.

— Кто вы?

— Первый Библиотекарь. Последний Читатель. Узник зеркала. — Он вздохнул, и в зеркале заклубился туман. — Мы все — души, переписанные от скуки.

— Чьей скуки?

— Того, кто начал эту историю. — Старик подошёл ближе, его лицо заполнило всё зеркало. — Архив — это черновик. Мир за его пределами — чистовик. А между ними…

— Дверь, — догадалась Вера.

Старик засмеялся, и смех его был удивительно молодым.

— Нет. Между ними — автор.

Он отступил, и в зеркале показалась комната за ним — бесконечная библиотека, где полки уходили ввысь дальше, чем видел глаз. И между стеллажами двигались фигуры в серых халатах.

— Корректоры, — прошептала Соня. — Они идут сюда.

Старик кивнул.

— У вас есть до восхода луны. После… — он махнул рукой, и изображение в зеркале изменилось: город, её город, но с пустыми улицами и зданиями, покрытыми плесенью. — После будет это.

Алексей вдруг схватился за голову — из его ушей потекли чернила, густые, как кровь. Он упал на колени, его пальцы судорожно чертили на полу:

«СОНЯ ДОЛЖНА ВОЙТИ»

Соня отпрянула.

— Что? Нет!

— В зеркало, — прошептала Вера, понимая. — Чтобы разрушить систему изнутри.

Старик в зеркале склонил голову.

— Выбор за вами. Но помните — смерть, это не дверь.

— А зеркало, — закончила за него Вера.

Где-то в коридорах Архива раздался смех куклы-плакальщицы.

Луна поднималась.

Время истекало.

                                              * * *

Соня стояла перед зеркалом, её отражение дрожало, как текст на плохо закреплённой странице. Шрамы-шифры на её лице светились теперь багровым, будто под кожей текла раскалённая типографская краска. Она повернулась к Вере, и в её глазах не было страха — только странное спокойствие, какое бывает у тех, кто наконец увидел последнюю строку своей истории.

— Ты понимаешь, что это значит? — спросила Вера, чувствуя, как комок подступает к горлу. Её пальцы сжали рукав Сони, словно пытаясь удержать то, что и так уже ускользало.

— Что я должна исчезнуть, чтобы ты осталась? — Соня улыбнулась, и в этой улыбке было что-то от той девочки с фотографии, которую Вера так и не вспомнила до конца. — Но я ведь и так была стёртой. Теперь я просто… завершу предложение.

Алексей поднялся с колен, его руки дрожали, но он успел написать на стене кровоточащими пальцами:

«НЕТ ДРУГОГО ВЫХОДА»

Буквы сочились, как свежие раны.

Где-то в коридорах Архива раздался скрежет — Корректоры приближались. Воздух наполнился запахом горящей бумаги и чего-то ещё — сладкого, химического, как яд в конверте.

— Они уже здесь, — прошептал старик в зеркале. Его образ начал расплываться, как чернила под дождём. — Луна почти взошла.

Соня сделала шаг к зеркалу. Её пальцы коснулись поверхности — стекло не сопротивлялось, стало мягким, как плёнка на молоке.

— Подожди! — Вера схватила её за плечо. — Может, есть другой способ…

— Всегда есть другой способ, — Соня повернулась, и Вера увидела в её глазах все те воспоминания, которые они разделили — детство, которого не было, смех, который никто не слышал, боль, которую никто не признавал. — Но этот — мой.

Она прижала ладонь к щеке Веры. Кожа к коже. Шрам к шраму.

— Мы были целыми, — прошептала Соня. — Хотя бы в самом начале.

И бросилась в зеркало.

Стекло не разбилось. Оно приняло её, как вода принимает камень — с тихим всплеском, кругами, расходящимися к краям. На мгновение Вера увидела, как Соня плывёт в этом странном пространстве, её волосы разметались, как строки разорванного письма. Потом она коснулась отражения старика — и оба исчезли.

Архив содрогнулся.

Пол под ногами Веры заходил волнами, как лист бумаги на ветру. Стены комнаты начали осыпаться, обнажая пустоту за ними — не тьму, а нечто более страшное: чистую, незаполненную белизну, где не существовало ни строк, ни букв, ни даже намёка на историю.

Алексей схватил Веру за руку и потащил к выходу, который вдруг появился в стене — чёрный провал, окаймлённый трещинами, как разбитая рамка. Они бросились вперёд, едва успевая переступать по кускам рушащегося пола.

Позади раздался смех.

Не куклы.

Не Тихого Гостя.

А тот, что звучал как скрип пера по бумаге — сухой, безрадостный, бесконечно усталый.

Вера обернулась в последний момент перед тем, как переступить порог.

В центре комнаты, где было зеркало, теперь стояло существо в сером халате — без лица, без глаз, только длинные пальцы, сложенные в странном жесте, будто оно что-то переписывало в воздухе.

Первый Читатель.

Он поднял руку — не чтобы остановить их, а будто махал на прощание.

— Продолжение следует, — донёсся его шёпот, и дверь захлопнулась.

Они оказались в пустой комнате.

Стены.

Окно.

Кровать.

На подоконнике лежала книга — та самая, с пустыми страницами, с которой всё началось.

Только теперь на последней странице был отпечаток руки.

И подпись:

«Соня. Настоящая»

Где-то за окном засмеялась кукла.

Но это уже была другая история.

Глава 5. Пробуждение в пустой комнате

Сознание возвращалось медленно, как чернила, просачивающиеся в промокашку. Вера открыла глаза и сразу поняла — что-то не так.

Комната была пустой. Не просто лишённой мебели — пустой до жути, до звона в ушах. Стены белые, без единого пятна, без теней, будто здесь никогда не было ни света, ни тьмы. Пол холодный, голый, без трещин, без пылинок. Даже воздух казался стерильным, будто его только что вынули из герметичной упаковки.

Только книга.

Она лежала ровно по центру комнаты, как на пьедестале. Тот самый фолиант с пустыми страницами, который Вера нашла в самом начале. Но теперь на обложке появилось название, вытесненное золотом:

«Небесный Архив. Том 1»

Вера подняла книгу — пальцы сами раскрыли её на последней странице.

Отпечаток руки.

Не её. Пальцы чуть длиннее, ладонь уже. И под ним — подпись, выведенная аккуратным почерком, который она видела лишь раз: на фотографии в салоне Ильи.

«Соня. Настоящая»

Вера провела пальцем по отпечатку. Чернила были сухими, но на секунду ей показалось, что они тёплые, как живая кожа.

Она захлопнула книгу и огляделась. Дверь в комнате была только одна — деревянная, без ручки, с крошечным замочным отверстием. Вера поднесла к нему книгу — щёлк.

За дверью оказался город.

Её город.

Но не е.

Люди шли по улицам, но их движения были слишком плавными, слишком… правильными. Как будто кто-то заранее продумал каждый шаг, каждый поворот головы. Женщина в красном пальто остановилась у витрины — ее улыбка появилась ровно в тот момент, когда взгляд упал на красивое платье. Мужчина с газетой замер на полуслове, будто ждал, пока кто-то допишет за него реплику.

И глаза.

У всех были одинаковые глаза — чуть стеклянные, чуть пустые, как у кукол.

Вера зашагала по тротуару, чувствуя, как её тело — настоящее, живое, неотредактированное — выделяется на этом фоне. Прохожие не замечали её, но их взгляды скользили мимо с такой нарочитой аккуратностью, что становилось ясно: они притворяются, будто не видят.

— Вы… — Вера схватила за руку девушку с собачкой. — Вы знаете, где я?

Девушка остановилась. Повернулась. Улыбнулась.

— В своём городе, конечно.

Её голос звучал как запись — чётко, но без интонаций.

— Что здесь происходит?

— Всё идёт по плану, — ответила девушка и потянула поводок. Собака — идеально ухоженный пудель — тронулась с места ровно в тот же момент.

Вера отпустила её руку и отступила.

План?

Чей план?

Она обернулась — на углу стоял фонарщик, тот самый, что зажигал огни для потерявших надежду. Но теперь его фонарь был пуст, а сам он смотрел прямо на Веру, не скрываясь.

— Они переписали реальность, — сказал он просто. — Но кое-что осталось.

— Что?

— Ты.

Он указал на книгу в её руках.

— И это.

Фонарщик повернулся и зашагал прочь, его плащ колыхался, как пергаментный свиток.

Вера раскрыла книгу снова.

На последней странице, под отпечатком Сони, появилась новая строка:

«Глава 2. Мистический бунт»

Где-то вдали заиграл флейтист. Его мелодия звучала как похоронный марш.

Но это уже была другая история.

                                              * * *

Музыка флейтиста висела в воздухе, как дым после пожара — тяжёлая, густая, пронизанная нотами, которые не звучали, а скорее оседали на коже мелкой дрожью. Вера шла на этот звук, пробираясь сквозь толпу кукольных людей, чьи лица теперь казались слепленными из воска — слишком гладкими, слишком безжизненными.

Парк встретил её пустыми аллеями. Скамейки стояли криво, будто их расставил кто-то, кто лишь слышал описание скамеек, но никогда не видел их. Деревья тянули голые ветви к серому небу, и на одной из них — на той самой, где когда-то сидела девочка с куклой — теперь висел флейтист.

Не в петле.

Не на верёвке.

Просто висел в воздухе, будто забыл, что должен подчиняться гравитации. Его пальцы перебирали инструмент, но сам он не дышал, не моргал, не проявлял никаких признаков жизни, кроме этих жутковато-красивых звуков, вытекающих из флейты.

— Ты… — начала Вера, но голос застрял в горле.

Флейтист повернул голову. Его глаза были закрыты, но она чувствовала — он видит её. Видит по-настоящему, в отличие от тех, кто остался за воротами парка.

— Они уже переписали тебя, — сказал он, и его голос звучал так же, как музыка — печально и торжественно. — Но ещё не успели вычеркнуть.

Он поднёс флейту к губам, и мелодия сменилась — теперь это был похоронный марш, но не для одного человека, а для целого мира. Деревья закачались в такт, с них посыпались листья — не зелёные и не жёлтые, а серые, как пепел.

— Где Григорий? — крикнула Вера поверх музыки.

Флейтист не ответил. Он лишь указал инструментом в сторону старого дуба — того самого, где когда-то было дупло с ключом.

Дуба больше не существовало.

На его месте лежал осколок зеркала, размером с ладонь. Вера подняла его — стекло было холодным, как лёд, и не отражало ничего, кроме трёх слов, нацарапанных с обратной стороны:

«Они уже идут за тобой»

В этот момент музыка оборвалась.

Вера подняла глаза — флейтист исчез. На ветке, где он только что висел, теперь сидела ворона с человеческими глазами. Она каркнула один раз — звук был настолько похож на смех Тихого Гостя, что Вера вздрогнула.

— Кто идёт? — спросила она у пустоты.

В ответ ворона расправила крылья — под ними не было перьев, только белые страницы, исписанные мелким почерком. Она взлетела, и Вера увидела, что на каждой странице — одно и то же слово, повторяющееся снова и снова:

«Корректоры»

Осколок зеркала в её руке вдруг стал горячим. Вера едва не выронила его — стекло потемнело, и в нём появилось отражение. Не её.

Сони.

Она стояла в какой-то белой комнате, её руки прижаты к невидимой стене, губы шептали что-то, чего нельзя было разобрать.

— Соня! — крикнула Вера.

Отражение подняло голову. Улыбнулось.

И разбилось на тысячи осколков, которые тут же рассыпались в воздухе, как дождь из алмазов.

В руке у Веры осталась только записка — крошечный клочок бумаги, которого там не было секунду назад.

«Найди меня»

Где-то за спиной раздался скрип — как будто кто-то открыл дверь, которой не существует.

Вера обернулась.

По аллее шли трое в серых халатах.

                                              * * *

Алексей стоял под фонарём, который не давал света — лишь тень, слишком густую для такого хмурого утра. Его руки были покрыты свежими шрамами, будто кто-то вырезал на коже буквы, а потом поспешно зашил раны. Когда он увидел Веру, его глаза расширились — не от радости, а от предчувствия.

— Они близко, — прошептала Вера, протягивая осколок зеркала. — Соня жива. Где-то там.

Алексей кивнул. Его пальцы дрожали, когда он взял стекло — капли крови остались на поверхности, но не застыли, а поползли, образуя узоры, похожие на письмена.

Вдали послышался скрип — Корректоры обходили парк, методично, как врачи, готовящие операционную.

— Нам нужно бежать, — Вера схватила Алексея за рукав. — Они переписали город, но ещё не нашли нас. Пока.

Алексей покачал головой. Его губы сложились в слово, которое Вера узнала без звука: «Поздно».

Он поднял руки — ладонями к небу, как будто держал невидимую книгу. И начал писать. Не в воздухе, как раньше, а на собственной коже. Кровь выступала из старых шрамов, образуя буквы, слова, целые предложения. Последнее слово осталось незаконченным — «Своб…»

— Допиши! — крикнула Вера. — Алексей, допиши!

Но он лишь улыбнулся — впервые за всё время. И произнёс вслух. Голос его был хриплым, неиспользуемым, но удивительно тёплым:

— Свобода.

Слово материализовалось в воздухе — не кровавое, а золотое, сверкающее, как первый луч после долгой ночи. Оно замерло на мгновение, затем сложилось, сжалось… и превратилось в бабочку. Крылья её были из тончайшего пергамента, с едва заметными строчками текста.

Бабочка вспорхнула, коснулась крылом губ Алексея — и он рухнул на колени, обеими руками сжимая горло. Изо рта у него повалил дым — не чёрный, а белый, как страницы новой книги.

— Нет! — Вера упала рядом, пытаясь разжать его пальцы. — Нет, нет, нет!

Но было поздно. Алексей посмотрел на неё — и в его глазах не было боли. Только понимание. И что-то ещё… благодарность?

Бабочка кружила над ними, затем рванула вверх — к серому небу, к облакам, которые теперь выглядели как скомканные листы бумаги. Вера хотела крикнуть, но в горле застрял ком. Последнее, что она увидела — как бабочка растворяется вдали, унося с собой голос Алексея. Навсегда.

Он остался сидеть на земле, беззвучно шевеля губами. Его руки потянулись к Вере, начертали в воздухе: «Это стоило того».

Тени сгущались. Где-то за деревьями раздавались шаги — размеренные, неспешные. Корректоры не бежали. Они знали, что время теперь работало на них.

Вера схватила Алексея за руку и потащила прочь — к выходу из парка, к улицам, которые больше не были её улицами, к миру, который стал чужим. Он шёл покорно, как ребёнок, лишь изредка сжимая её пальцы, будто говоря: «Я здесь. Я ещё здесь».

Когда они выбежали на площадь, город встретил их тишиной. Ни музыки, ни голосов, ни даже ветра. Только белые фонари, которые теперь горели днём, освещая ничего.

Ночь застала их в подъезде заброшенного дома. Алексей уснул сразу, его дыхание было поверхностным, как у человека, который боится задохнуться во сне. Вера сидела у окна, глядя на звёзд — их было слишком много, и располагались они странно, как буквы в ребусе.

Она не заметила, как уснула.

Сон пришёл сразу — не постепенно, а как падение в холодную воду. Она стояла в бесконечном зале с зеркальными стенами, и в каждом отражении была немного другой — то старше, то моложе, то с шрамами, как у Сони, то с глазами, полными чернил, как у Алексея.

— Нравится коллекция? — раздался голос за спиной.

Тихий Гость сидел в кресле, которого секунду назад не было. Его пальцы перебирали чётки, нанизанные не на нить, а на человеческий волос — светлый, почти прозрачный.

— Где я? — спросила Вера.

— В самом интересном месте, — он улыбнулся, и в этой улыбке было что-то от флейтиста, что-то от куклы-плакальщицы. — Между строк.

Он поднял руку, и зеркала ожили — в них закружились образы, лица, места. Вера увидела Соню — ту заперли в стеклянной комнате, где стены медленно сдвигались. Увидела Алексея — он стоял перед зеркалом, беззвучно крича. Увидела даже себя — десятки, сотни Вер, каждая в своём мире, каждая на перепутье.

— Теперь ты часть Архива, — прошептал Тихий Гость. Его пальцы сжали чётки. — Но какая именно — ещё предстоит решить.

Он дунул — и все зеркала разом разбились. Осколки не упали, а замерли в воздухе, повернувшись к Вере острой гранью.

— Проснись, — сказал Тихий Гость. — Они уже здесь.

Вера проснулась от того, что Алексей тряс её за плечо. Его глаза были полны ужаса. За окном, в предрассветной мгле, стояли три силуэта в серых халатах.

                                              * * *

Серые фигуры за окном замерли в неестественной неподвижности, словно ожидая какого-то сигнала. Алексей схватил Веру за руку — его пальцы были холодными и влажными, как страницы книги, оставленной под дождем. Он указал на заднюю дверь подъезда, ведущую во внутренний двор. Вера кивнула, но перед тем, как броситься к выходу, бросила последний взгляд на книгу в своей сумке. «Небесный Архив. Том 1» будто излучал слабое тепло, напоминая о том, что они еще не проиграли.

Они выбежали во двор, где воздух пах не мусором и сыростью, а чернилами и старым пергаментом. Стены окружающих домов были испещрены надписями — не граффити, а ровными строчками, будто кто-то методично записывал здесь историю этого места. Алексей вдруг остановился, его глаза расширились. Он поднял руку и указал на кирпичную кладку, где среди прочих надписей выделялась одна:

«Черный ход в Архив — за углом прошлого»

Вера хотела спросить, что это значит, но в этот момент из подъезда за ними раздался скрип — Корректоры вошли в здание. Алексей потянул ее за собой к дальнему углу двора, где стояла старая будка сторожа — та самая, что когда-то принадлежала Григорию. Теперь она была заколочена, но на дверях висел крошечный ключик — точь-в-точь как тот, что когда-то открыл Вере путь в Архив.

Ключ повернулся в замке с щелчком, слишком громким для такой тишины. Дверь открылась не внутрь будки, а в совершенно иное пространство — длинный коридор с бесконечными полками по бокам. Вера узнала это место. Архив. Но не тот, разрушенный, а какой-то другой — еще не тронутый Корректорами.

Они шагнули внутрь, и дверь захлопнулась за ними сама собой, оставив снаружи лишь тихий смешок — тот самый, что всегда сопровождал появление куклы-плакальщицы.

Коридор вел вниз, в сердце Архива. Стены здесь дышали, расширяясь и сужаясь в такт какому-то неведомому ритму. На полках стояли не книги, а стеклянные сосуды, в каждом из которых плавало светящееся воспоминание. В одном Вера увидела себя маленькой — ту самую память, которую украли Дети Черных коридоров. В другом — Алексея, говорящего без страха, его голос звенел, как колокольчик.

Вдруг Алексей остановился, схватившись за горло. Его губы сложились в беззвучное слово: «Смотри».

В конце коридора, в нише между стеллажами, сидела она. Кукла-плакальщица. Но теперь она не рыдала, как раньше. Она смеялась. Ее стеклянные глаза блестели, а тряпичные руки сжимали что-то, похожее на крошечную книжку. Когда Вера приблизилась, кукла подняла голову и раскрыла рот:

— Добро пожаловать домой, ошибка.

Ее голос звучал как скрип несмазанных качелей. Кукла протянула руку, и Вера увидела, что держит она не книгу, а зеркальце — точную копию того, что когда-то висело в пустой комнате.

— Он ждет тебя, — прошептала кукла. — Создатель. Тот, кто начал эту историю.

Алексей резко дернул Веру за руку, указывая обратно, по коридору. Оттуда доносились шаги — тяжелые, размеренные. Корректоры нашли их даже здесь.

Кукла рассмеялась снова, и на этот раз ее смех разнесся по всему Архиву, заставляя стеклянные сосуды дрожать.

— Бегите, бегите, — хихикала она, — но куда вы убежите от самих себя?

Вера посмотрела в зеркальце, которое кукла бросила к ее ногам. В отражении она увидела не свое лицо, а бесконечную череду комнат, коридоров, зеркал — и в каждом новом отражении она была немного другой. В последнем, самом дальнем, стояла фигура в белом халате, с лицом, закрытым маской. Он писал что-то в огромной книге, и с каждым движением его пера где-то исчезал целый мир.

— Это только начало, — сказала кукла, уже поворачиваясь к ним спиной. — И конец тоже. Как посмотреть.

Шаги Корректоров становились все ближе. Алексей потянул Веру за собой вглубь Архива — туда, где в полумраке мерцал один-единственный свет. Свет от фонаря, который держал слепой Николай. Его золотые глаза видели то, что было скрыто для других.

— Сюда, — прошептал он. — Здесь ваш выбор.

За спиной кукла смеялась все громче, ее голос сливался со звуком приближающихся шагов, образуя странную, дисгармоничную мелодию. Последнее, что увидела Вера, оборачиваясь — как кукла-плакальщица берет со стеллажа сосуд с чьим-то воспоминанием и.… роняет его.

Стекло разбилось.

Воспоминание угасло.

И где-то в одном из миров кто-то перестал существовать.

Глава 6. Шёпот бумажных страниц

Ночь опустилась на город, как чернильная клякса на промокашку, и Вера, вопреки усталости, не могла сомкнуть глаз. Пустой фолиант, найденный в библиотеке, лежал на столе, притягивая взгляд своей зияющей пустотой. Она провела пальцем по шероховатой бумаге — и вдруг, будто в ответ, страницы дрогнули, словно от сквозняка, которого не было. Вера отдернула руку, но уже через мгновение снова потянулась к книге, будто подчиняясь невидимому приказу.

— Ты тоже не спишь? — прошептала она, и её голос растворился в тишине.

Ответа не последовало. Только где-то за окном скрипнула старая ветка, будто насмехаясь над её ожиданиями. Вера закрыла глаза, и когда снова открыла их, книга уже не была пустой. Строки, будто написанные невидимой рукой, медленно проявлялись на страницах, как следы на снегу.

«Она не должна была найти ключ. Но Архив всегда оставляет лазейки для тех, кто умеет читать между строк.»

Вера втянула воздух, и её пальцы сжали край стола. Чернила были тёмными, почти чёрными, но, когда она провела по ним подушечкой пальца, на коже остался красноватый отпечаток. Она поднесла палец к свету — да, это была кровь. Не её.

— Кто пишет это? — спросила она в пустоту, но ответом стал лишь шелест переворачивающейся страницы.

На следующем листе уже стояли новые слова: «Ты спишь, а мир вокруг тебя переписывают. Проснись.»

Она хотела что-то сказать, но язык будто прилип к нёбу. Вера резко захлопнула книгу, и в тот же миг в комнате погас свет. Не отключился — исчез, будто его никогда и не было. Только слабый лунный луч пробивался сквозь шторы, ложась на обложку фолианта, и Вера поклялась, что видела, как по коже книги пробежала дрожь.

                                              * * *

Утро встретило её холодным дождём и странной тишиной. Вера проснулась с ощущением, будто провела ночь не в кровати, а в долгом, изматывающем разговоре, от которого в памяти остались лишь обрывки фраз. Фолиант лежал на столе закрытым, но, когда она подошла ближе, заметила на полях тонкие, как паутина, пометки. Кто-то аккуратно вывел на краях страниц символы, напоминающие библиотечные шифры, но знакомые и чужие одновременно. И снова — красные.

— Это уже переходит все границы, — пробормотала Вера, но тут же замолчала, потому что поняла: границ больше нет. Архив стёр их.

Она натянула пальто и вышла на улицу, где дождь стучал по зонтику, словно пытался что-то сказать. Может, предупредить. Может, просто напомнить, что даже вода здесь — ненастоящая.

                                              * * *

Библиотека встретила её пустым рабочим местом Анны. Не просто пустым — будто стёртым. Ни чашки с недопитым кофе, ни стопки книг, которые Анна всегда оставляла в беспорядке, будто бросая вызов системе. Только одна фотография лежала на столе, будто нарочно оставленная для Веры.

Она подняла её — и мир на секунду перевернулся.

На снимке они с Анной стояли у входа в библиотеку, обнявшись, как подруги. Но лицо Веры было… другим. Не чужим — её собственным, но с другой улыбкой, другим взглядом. Будто кто-то взял её черты и слегка сдвинул, как буквы в типографской кассе.

— Где Анна? — спросила Вера у первой же коллеги, проходившей мимо.

Та остановилась, нахмурилась.

— Кто?

— Анна. Моя напарница.

Женщина покачала головой, и в её глазах читалась искренняя растерянность.

— Вы всегда работали одна, Вера.

Дождь за окном усилился, превратившись в сплошную серую стену. Вера сжала фотографию так сильно, что края впились в ладонь.

— Доктор Лютиков принимает? — спросила она, уже зная ответ.

* * *

Кабинет невролога пахло лекарствами и чем-то ещё — чем-то резким, химическим. Будто здесь не лечили, а стирали.

— Вы говорите о женщине, которой не существовало, — сказал Лютиков, разглядывая фотографию. Его голос был ровным, профессионально-сочувствующим. — Это частый симптом при расстройствах памяти. Мозг создаёт фиктивные воспоминания, чтобы заполнить пробелы.

Вера посмотрела на его руки — чистые, ухоженные, без следов чернил.

— А это фиктивное? — Она ткнула пальцем в дату на обороте фото. Неделю назад.

Лютиков вздохнул, как взрослый, уставший объяснять ребёнку, что монстров под кроватью нет.

— Фотографии можно подделать. Даты — изменить. — Он откинулся в кресле, и свет от лампы упал на его лицо так, что на секунду оно стало похоже на маску. — Но есть один верный способ проверить.

— Какой?

— Если ваша Анна реальна, где её вещи? Её записи? Её… след в этом мире?

Вера медленно поднялась.

— Вы знаете, где она.

Лютиков улыбнулся. Не злорадно. Скорее, с лёгкой грустью.

— Я знаю, где все такие, как она.

За окном ударил гром, и на секунду в кабинете погас свет. Когда он вернулся, на столе перед Лютиковым лежал открытый фолиант. На странице было одно слово, написанное кровью:

«Беги.»

Но Вера уже знала — бежать некуда. Архив был повсюду.

                                              * * *

Дождь стучал в окна библиотеки, как нетерпеливый читатель, требующий вернуть просроченную книгу. Вера терла запястье, где кожа неожиданно начала зудеть — сначала едва заметно, потом всё сильнее, будто под поверхностью шевелились невидимые чернильные черви. Она закатала рукав и застыла. На внутренней стороне предплечья, там, где вчера ещё была чистая кожа, теперь проступал бледный, но чёткий знак: Γ-777-Ω, тот самый шифр, который она видела на шрамах Сони.

— Не трогай его, — раздался за спиной голос, от которого по спине побежали мурашки. Библиотекарь Олег стоял в проходе между стеллажами, и его обычно бесстрастное лицо было белее бумаги, на которой пишут предсмертные признания. — Это не татуировка. Это диагноз.

— Что он означает? — Вера прикрыла руку ладонью, но знак будто пульсировал под кожей, напоминая о себе.

Олег медленно подошёл ближе, и Вера впервые заметила, как дрожат его пальцы с чернильными пятнами, которые никогда не смывались.

— Ты видела, как в архивах ставят штамп «Списано» на старых книгах? — Он провёл пальцем по воздуху рядом с её рукой, не решаясь прикоснуться. — Это метка для душ, которые система решила… изъять из обращения.

За окном сверкнула молния, и на секунду тени на стенах сложились в силуэты людей, застывших в крике. Вера резко втянула воздух:

— Значит, я следующая?

— Нет, — Олег неожиданно ухмыльнулся, и в этой улыбке было что-то почти безумное. — Ты уже должна была исчезнуть вчера. Ты — ошибка в их безупречной системе. И ошибки… — он наклонился ближе, пахнущий пылью и чем-то горьким, — ошибки они боятся больше всего.

В этот момент дверь библиотеки распахнулась с таким грохотом, что с верхней полки посыпались книги, будто испуганные птицы. На пороге стоял курьер Артём, его плащ струился дождевой водой, образуя на полу чёрные лужицы, похожие на карту неизвестных земель.

— Для Веры, — прокричал он на весь зал, хотя кроме них в библиотеке никого не было. — Лично в руки. Как мертвецу в гробу.

Он швырнул на стол конверт без марки и адреса, только её имя, написанное криво, будто рука писавшего дрожала или… или только училась писать. Конверт был лёгким, слишком лёгким. Когда Вера вскрыла его, внутри оказался не лист, а горсть пепла, который тут же начал высыпаться сквозь пальцы.

— Что за шутки? — начала она, но Артём уже повернулся к выходу, бросив через плечо:

— Не благодари. Мёртвые обычно не благодарят.

Пепел был тёплым, как будто письмо сожгли только что. И когда Вера, не сообразив ничего лучше, поднесла ладонь к лицу, чтобы рассмотреть его ближе, серый порошок взметнулся ей в лицо, попав в нос и рот. Мир на секунду померк.

Кадр: «Женщина в белом халате (Корректор?) стоит над ребёнком, который плачет, привязанный к креслу. На столе — книга с обложкой из человеческой кожи. Женщина берёт перо, обмакивает его не в чернила, а в слезу ребёнка, и пишет в книге: „Соня больше не будет бояться темноты“. Ребёнок замолкает. Его глаза становятся стеклянными. На запястье проявляется шрам: Γ-777-Ω.»

— Дыши! — Олег бил её по спине, когда Вера очнулась, задыхаясь и выплёвывая пепел, который на вкус был как сожжённые воспоминания — сладковато-горький, с привкусом железа. — Это не просто пепел. Это чья-то судьба. Кто-то стёр человека настолько, что даже память о нём обратилась в прах.

Вера поднялась на дрожащих ногах. В углу библиотеки кукла-плакальщица, которую она раньше не замечала, тихо всхлипывала, а из её глаз капали не слёзы, а чернила, образуя на полу маленькую тёмную лужу.

— Почему я это увидела? — прошептала Вера.

Олег вытер лицо ладонью. Его татуировки-шифры шевелились под кожей, будто пытались перегруппироваться в новый код.

— Потому что ты уже часть Архива, — сказал он. — А Архив… он как хороший библиотекарь — ненавидит, когда книги теряют. Даже если их официально списали.

За окном дождь внезапно прекратился. В наступившей тишине Вера услышала, как где-то на верхнем этаже упала книга. Потом ещё одна. Потом целая полка. Как будто невидимый читатель в ярости швырял их, разыскивая что-то важное. Что-то, что, возможно, уже было в руках у Веры.

                                              * * *

Возвращаясь домой под хмурым небом, которое, казалось, вот-вот провалится под тяжестью собственной серости, Вера ловила на себе взгляды прохожих — не любопытные, а скорее настороженные, будто она несла с собой заразу. Или правду. Что в этом городе было, пожалуй, одно и то же.

Ключ застрял в замке, будто сопротивляясь её возвращению, и когда дверь наконец поддалась, квартира встретила Веру странной тишиной — не просто отсутствием звуков, а их намеренным изъятием, будто кто-то вырезал ножницами все шумы, оставив лишь вакуум.

Первое зеркало в прихожей показало её спину.

Вера замерла. Она стояла лицом к поверхности, но отражение упрямо демонстрировало её же затылок, будто она отвернулась. Поворот головы, жест руки — ничего не менялось. Все зеркала в квартире, от старинного трюмо до маленького круглого в ванной, показывали только её спину, да ещё и с едва заметным опозданием, словно кто-то неумело монтировал кадры её жизни.

— Хорошая шутка, — пробормотала она, но голос звучал слишком громко в этой искусственной тишине.

В спальне на кровати лежала книга. Не та, не фолиант с кровавыми пометками, а обычный на первый взгляд томик в потрёпанном переплёте с вытесненными золотом буквами: «Руководство для потерявшихся».

Когда Вера взяла его в руки, страницы сами раскрылись на середине, где красовалась единственная фраза: «Ты уверена, что хочешь это знать?»

— Да, чёрт возьми, — выдохнула она, и в этот момент книга захлопнулась, прищемив ей палец.

Боль была острой и странно живой, будто её укусило не бумажное издание, а некое существо, замаскировавшееся под книгу. На указательном пальце остался чёткий след — крошечный вопросительный знак, из которого сочилась капля крови. Она упала на раскрытую страницу, и буквы под ней зашевелились, перестраиваясь в новое послание:

«Спроси у Летучего букваря. Если осмелишься».

— Что за… — начала Вера, но тут с верхней полки книжного шкафа сорвался толстый фолиант в кожаной обложке и с размаху ударился об пол. Он раскрылся, страницы зашуршали, как крылья встревоженной птицы, и из переплёта вырвалось нечто, напоминающее то ли летучую мышь, то ли скомканный лист бумаги с когтями.

Существо — Летучий букварь — зависло перед её лицом, и Вера увидела, что его «глаза» сложены из крошечных типографских литер.

— Ты читала инструкцию? — прошипело оно, и запахло старыми чернилами и чем-то затхлым, будто дыхание самой смерти. — Нельзя просто так брать книги из Архива! Они кусаются.

— Я ничего не брала!

Букварь кружил вокруг неё, оставляя в воздухе след из едва видимых букв, которые тут же рассыпались.

— Врёшь. Все берут. Все хотят знать, что написано на последней странице. — Он внезапно ринулся вперёд, и Вера почувствовала, как бумажные «крылья» хлестнули её по щеке. — Но последняя страница всегда одинакова. Там написано: «Конец».

Вера отшатнулась, наткнувшись на кровать. Зеркало на стене за её спиной показывало… ничего. Пустоту. Будто её отражение наконец устало от этой игры и ушло.

— Что мне делать? — спросила она, и в голосе прозвучала та самая нота отчаяния, которая заставила букваря замедлить свой безумный танец.

— Перестать бояться собственной тени, — прошептало существо, вдруг ставшее почти человеческим в своей мудрости. — Они стирают только тех, кто сам себя уже наполовину стёр.

С этими словами букварь сложился обратно в книгу, которая с глухим стуком упала к её ногам. На обложке теперь красовался свежий штамп: «Выдано на руки. Срок возврата — вчера».

А из кухни донёсся звук — чей-то негромкий смех. Знакомый. Пугающе знакомый.

Тихий Гость сидел за столом и аккуратно размешивал ложечкой в пустой чашке.

— Зеркала — самые честные вруны, — сказал он, не глядя на Веру. — Они показывают не то, что есть, а то, что будет. Твоя спина — это твоё будущее. И оно… уже догоняет тебя.

Вера хотела спросить, что это значит, но в этот момент все зеркала в квартире одновременно треснули, и в трещинах заструилась черная жидкость, похожая на чернила, но пахнущая медью и полынью.

Тихий Гость поднялся, оставляя после себя лишь запах старых страниц и фразу, повисшую в воздухе:

— Когда книга кусается, это не значит, что она злая. Может, она просто хочет, чтобы ты запомнила её вкус.

За окном, в кромешной тьме, кто-то засмеялся в ответ. Или это просто упала ещё одна книга в пустой библиотеке мира.

                                              * * *

Ночь опустилась на город плотным бархатным покрывалом, прошитым серебряными нитями фонарей, когда Вера вышла во двор, чтобы перевести дух. Воздух пах мокрым асфальтом и чем-то ещё — горьковатым, будто кто-то сжигал старые письма в соседнем дворе. У подъезда, как всегда, сидела рыжая кошка Маркиза, соседская любимица, вылизывающая лапу с методичностью маленького фанатика чистоты.

— Опять тебя тут выбросили? — пробормотала Вера, наклоняясь к животному. Кошка подняла на неё янтарные глаза, в которых отражались все звёзды, которых не было видно за городской засветкой.

В этот момент из-за угла донесся шёпот — не человеческий, а какой-то бумажный, шелестящий. Вера обернулась, но там никого не было. Только белый лист, прибитый дождём к асфальту, дрожал на ветру, словно пытаясь взлететь. Когда она повернулась обратно, кошка исчезла.

— Маркиза? — позвала Вера, но в ответ услышала лишь эхо собственного голоса, вернувшееся к ней уже чужим, искажённым.

Тогда она, сама не зная почему, сказала вслух:

— Её здесь никогда не было.

Воздух дрогнул, как поверхность воды, в которую бросили камень. Где-то вдалеке прозвучал детский смех — резкий, ненатуральный, будто из старого радиоприёмника. А кошачья миска у подъезда… миска внезапно покрылась слоем пыли, словно стояла тут неиспользованной годами.

Вера медленно подняла руку к лицу — пальцы дрожали, а на запястье библиотечный шифр пульсировал, будто предупреждая об опасности. Она только что сделала что-то ужасное. Что-то необратимое.

— Первый раз всегда страшно, — раздался голос за спиной.

Тихий Гость стоял под фонарём, но свет почему-то не падал на него, обтекая фигуру, как воду вокруг камня. В его руках была книга в чёрном переплёте, на обложке которой что-то шевелилось, будто пытаясь вырваться.

— Что я сделала? — прошептала Вера.

— Ты стала Корректором, — ответил он, и в его голосе звучала какая-то странная смесь восторга и жалости. — Все мы когда-то стираем что-то впервые. Кого-то. Себя.

Он протянул книгу, и Вера увидела, что на странице, освещённой бледным лунным светом, было изображение рыжей кошки, которое медленно исчезало, как рисунок на мокром песке.

— Но… я не хотела…

— Именно поэтому это сработало, — усмехнулся Тихий Гость. — Настоящие изменения всегда происходят случайно. Специально можно только портить.

Где-то наверху хлопнула форточка, и Вера услышала голос соседки:

— Кто там?

Она подняла глаза. Женщина с четвертого этажа, хозяйка Маркизы, смотрела вниз с выражением не страха, а… пустоты. Как будто что-то важное вынули из неё, оставив лишь оболочку.

— Вы… вы не помните рыжую кошку? — крикнула Вера.

Соседка нахмурилась:

— У меня аллергия на шерсть. Какая кошка?

Тихий Гость тихо засмеялся — звук напоминал шелест переворачиваемых страниц.

— Поздравляю. Ты только что совершила своё первое настоящее чудо. Теперь ты часть системы.

Вера посмотрела на свои руки — они казались ей чужими, инструментами чего-то страшного.

— Как это исправить?

— О, — он наклонился ближе, и Вера вдруг поняла, что у него совсем нет дыхания, — а разве ты уверена, что хочешь? Ведь теперь ты можешь стереть всё, что причиняет тебе боль. Всех, кто сделал тебе плохо. Даже… — он сделал паузу, — даже саму идею страдания.

Ночь вокруг них сгустилась, став почти осязаемой. Где-то в темноте заскрипели качели, будто на них качался невидимый ребёнок.

— Каждая книга когда-то заканчивается, — прошептал Тихий Гость, уже отдаляясь, растворяясь в тени. — Но прежде, чем закрыть её, убедись, что не хочешь переписать последнюю главу.

Когда он исчез, Вера осталась одна с книгой в руках. На последней странице, под исчезающим изображением кошки, появилась новая надпись:

«Глава 7. Исправление ошибок».

А в кустах под окном что-то зашевелилось — маленькое, тёплое, уже почти забытое. Но когда Вера бросилась туда, там никого не было. Только белый лист бумаги, на котором кто-то нарисовал детской рукой рыжую кошку. И подпись: «Маркиза. Существовала?»

Над городом медленно поднималось солнце, но свет его был каким-то блёклым, ненастоящим. Как будто кто-то начал стирать и этот мир тоже, страницу за страницей.

Глава 7. Кукла, которая видела правду

У входа в Архив, где каменные ступени были испещрены трещинами, похожими на забытые слова, стояла Катя. Девочка, которая в прошлый раз указала Вере путь, теперь выглядела иначе — её платье, когда-то ярко-голубое, выцвело до серости, а кукла в её руках… кукла изменилась больше всего. Её фарфоровые щёки покрылись сетью тонких трещин, а из глазниц вместо стеклянных бусин струились чёрные чернила, оставляя на девичьем платье тёмные дорожки, будто следы невидимых слёз.

— Ты опоздала, — сказала Катя без предисловий, поворачивая куклу лицом к Вере. — Она уже всё видела. Всё знает.

Кукла смотрела пустыми чернильными глазами, и Вере вдруг показалось, что в этой липкой чёрной жидкости отражается не её нынешнее лицо, а какое-то другое — возможно, то, что было до Архива. Или то, что будет после.

— Что она видела? — спросила Вера, чувствуя, как по спине пробегает холодок.

Катя наклонила куклу ближе, и капля чернил упала на землю, образовав маленькую тёмную лужу, в которой на мгновение мелькнуло отражение — Вера и ещё кто-то, очень похожий на неё, но с глазами, полными такой боли, что смотреть было невыносимо.

— То, что будет, если ты войдёшь, — прошептала девочка. — Она всегда видит правду. Даже когда все врут.

За спиной Веры раздался скрип — старая Тётя Зина вышла из тени арок, её пальцы, искривлённые годами и какой-то нечеловеческой работой, сжимали длинную серебряную иглу, от которой исходил слабый голубоватый свет.

— А-а, наша потеряшка вернулась, — проскрипела старуха, и её голос звучал так, будто сквозь горло пропустили наждачную бумагу. — Пришла чинить то, что порвала? Или рвать то, что починили за тебя?

Игла в её руках сверкнула, и Вера вдруг вспомнила — нет, не вспомнила, а скорее ощутила в теле — как что-то важное было вырвано из её памяти. Как шов на душе, о котором не знаешь, пока не тронешь.

— Я.… мне нужно вспомнить, — сказала Вера, и слова показались ей чужими.

Тётя Зина захихикала, звук этот напоминал рассыпающиеся страницы.

— Всё хотят помнить, пока не узнают, что именно они забыли. — Она сделала шаг вперёд, и Вера почувствовала запах — старых книг, ладана и чего-то ещё, чего не могла определить. — Но для тебя, родная, я сделаю исключение. Один стежок. Одно воспоминание. Даром.

Катя вдруг сжала куклу так сильно, что из её глаз брызнули чернила, оставив на ступенях Архива тёмные пятна.

— Не надо, — прошептала девочка. — Она же врёт. Она всегда врёт.

Но Вера уже протягивала руку, и Тётя Зина, ухмыльнувшись во весь свой беззубый рот, вонзила иглу прямо в ладонь. Боль была странной — не острой, а тягучей, будто кто-то выдёргивал из неё нить за нитью.

— Вот и первое, — прошептала старуха, вытягивая иглу. На кончике висела капля чего-то прозрачного, но не крови. — Твой восьмой день рождения. Торт со свечками. Мама…

И Вера вдруг увидела — нет, не вспомнила, а именно увидела перед глазами — как маленькая девочка с её лицом дует на свечи. А потом картинка рассыпалась, как песок сквозь пальцы.

— Нет! — вскрикнула она, хватая старуху за руку. — Верни!

Тётя Зина только засмеялась.

— Ой, родная, так не договаривались. Ты хотела вспомнить — а я тебе показала, что потеряла. Разве не одно и то же?

Вторая игла вошла в запястье, и на этот раз Вера увидела школьный двор. Себя, лет тринадцати, в слезах. Какой-то мальчик что-то кричит… и память снова исчезает.

— Стоп! — закричала Вера, вырываясь, но старуха была сильнее, чем казалось.

Третья игла. Выпускной. Платье. Чьи-то руки на талии. Смех. Пустота.

Вера рухнула на колени, голова гудела, будто кто-то вычерпал из неё половину содержимого. Тётя Зина стояла над ней, игла сверкала, готовая к следующему «стежку».

— Ну что, родная, может, ещё одно? А то смотри какая дырища — прямо совесть сквозит.

Кукла Кати вдруг зашевелилась в девичьих руках, её чернильные глаза расширились, а рот, всегда застывший в улыбке, вдруг открылся:

— Она берёт самое дорогое, — прошептала кукла голосом, в котором смешались сотни детских шёпотов. — Потому что только за это стоит держаться.

Тётя Зина обернулась на звук, и в этот момент Вера рванулась прочь, чувствуя, как что-то важное — последнее, самое сокровенное — выскальзывает из её памяти, как страница из старой книги.

На ступенях Архива остались только чёрные чернильные пятна да серебристая игла, упавшая из рук старухи. А где-то в глубине коридоров зазвучал смех — знакомый, пугающий.

Тихий Гость наблюдал за всем этим. И, как всегда, не вмешивался.

                                              * * *

Фотограф Илья встретил Веру у старой арочной галереи, где солнечный свет, пробиваясь сквозь пыльные витражи, рисовал на полу причудливые узоры, похожие на библиотечные шифры. Его фотоаппарат, древний «Зенит» с потрескавшейся кожей, лежал на каменном парапете, будто дремал после долгой работы. Сам же Илья стоял, прислонившись к колонне, и в его позе была какая-то неестественная неподвижность — словно он сам превратился в фотографию, ожидающую проявки.

— Ты выглядишь как персонаж, которого забыли вписать в сюжет, — сказал он, не поворачивая головы, когда Вера подошла ближе. Голос его звучал странно приглушенно, будто доносился из-за толстого стекла.

Он протянул Веру фотографию, и её пальцы сразу же ощутили необычное тепло, исходящее от снимка, будто он был сделан недавно, хотя бумага пожелтела по краям. На фотографии она и Соня стояли спиной друг к другу в каком-то неузнаваемом зале с зеркальными стенами. Но самое страшное были их тени — они переплетались в единое целое, образуя странный гибрид, в котором угадывались черты обеих, но при этом нечто совершенно иное, чудовищное в своей неестественности.

— Это… невозможно, — прошептала Вера, чувствуя, как у неё холодеют кончики пальцев.

— В Архиве возможно всё, — ответил Илья, наконец повернувшись к ней. Его глаза были странно пустыми, как у слепого, но Вера знала — он видел гораздо больше, чем обычные люди. — Особенно то, чего не должно быть.

Он щёлкнул пальцами, и фотография вдруг зашевелилась в её руках — тени на снимке начали двигаться, сближаться, и Вера с ужасом поняла, что видит процесс слияния, тот самый момент, когда две души стали одной, а потом снова разделились, но уже неправильно, с ошибками, с потерянными кусочками.

— Почему ты мне это показываешь? — спросила она, чувствуя, как голос дрожит.

Илья улыбнулся — улыбкой, в которой не было ни капли веселья.

— Потому что кто-то должен фиксировать правду. Даже если её потом сотрут. Особенно если сотрут.

Он взял фотоаппарат, и затвор щёлкнул с таким звуком, будто захлопнулась маленькая клетка. В этот момент Вера поняла — он только что сфотографировал её реакцию. Для какой-то будущей коллекции. Для какого-то будущего расследования.

— Доктор Лютиков ждёт тебя, — неожиданно сказал Илья, поворачиваясь спиной. — Он всегда ждёт тех, кто начинает задавать вопросы.

                                              * * *

Кабинет доктора Лютикова пахнул формалином и чем-то ещё — сладковатым, приторным, как разлагающиеся страницы старых книг. Сам доктор сидел за массивным дубовым столом, на котором лежали странные инструменты — не медицинские, а скорее переплётные: ножи для резки бумаги, металлические линейки, кисти с жёстким ворсом. Его белый халат был безупречно чист, но Вера могла поклясться, что в складках ткани шевелились тени.

— А-а, наша мятежная душа, — сказал Лютиков, складывая пальцы домиком. Его голос звучал как скрип пергамента. — Как поживают ваши… воспоминания?

Вера хотела ответить, но её взгляд упал на диплом, висевший на стене. «Доктор медицины А. Лютиков. 31 февраля 19…". Дата была нечёткой, будто её несколько раз стирали и переписывали.

— Тридцать первого февраля? — невольно вырвалось у неё.

Лютиков повернул голову, и в его глазах мелькнуло что-то — не смущение, а скорее раздражение художника, которого поймали на подделке.

— В Архиве все даты верные, — сказал он, вставая и подходя к стене. — Просто не все существуют в вашем понимании времени.

Его пальцы коснулись диплома, и Вера увидела, как буквы поползли, перестраиваясь, превращаясь в другой текст: «Главный Корректор. Отделение стирания памяти».

— Вы… — Вера отступила к двери, чувствуя, как учащается пульс. — Вы один из них.

Лютиков улыбнулся — улыбкой человека, который только что поставил интересный диагноз.

— Мы все кем-то из них, дорогая. Просто некоторые ещё не знают, кем именно.

Он сделал шаг вперёд, и Вера увидела, что его тень на стене не повторяет движений — она осталась сидеть в кресле, склонившись над какими-то бумагами.

— Вам нужно лечение, — продолжал доктор, доставая из ящика стола шприц, наполненный не прозрачной жидкостью, а чем-то тёмным, почти чёрным. — Всего один укол, и вы перестанете задавать ненужные вопросы. Станете счастливой. Как все.

Вера рванулась к двери, но та оказалась запертой. Лютиков приближался, и в его глазах читалось не злорадство, а какая-то странная жалость — как к лабораторной мыши, которой предстоит неприятная, но необходимая процедура.

— Не бойтесь, — прошептал он. — Больно будет только в первый раз. Потом вы даже не вспомните, что что-то потеряли.

В этот момент где-то в глубине здания раздался грохот — будто упал огромный шкаф с книгами. Лютиков на секунду отвлёкся, и Вера, воспользовавшись моментом, схватила со стола металлическую линейку и ударила ею по шприцу. Стекло разбилось, чёрная жидкость брызнула на пол, образуя странные узоры, похожие на письмена.

— Глупо, — вздохнул доктор, но Вера уже пинала дверь ногой, чувствуя, как адреналин пульсирует в висках.

Дверь поддалась с третьего раза, и она выбежала в коридор, где тени на стенах шевелились, будто пытаясь её остановить. Последнее, что она услышала перед тем, как коридор поглотил её, был голос Лютикова:

— Вы ещё вернётесь. Все возвращаются. Архив никого не отпускает навсегда.

Где-то в глубине здания кукла-плакальщица засмеялась — звук, похожий на падение книги в пустой комнате.

                                              * * *

Бежала по коридорам Архива, Вера наткнулась на фонарщиков — существ в потрёпанных плащах, чьи лица скрывали кожаные маски с прорезями для глаз. Они стояли полукругом вокруг умирающего фонаря, свет которого пульсировал, как сердце раненого зверя. В руках каждый держал стеклянный шар, внутри которого плавало крошечное пламя.

— Заблудившаяся, — проскрипел один из них, поворачивая к Вере маску. В прорези глаз мерцало нечто, напоминающее звёзды в туманную ночь. — Идёшь смотреть на Реку? Все рано или поздно приходят к Реке.

Они взяли её в свой круг, не спрашивая согласия, и повели по туннелю, стены которого были испещрены надписями — одни на знакомых языках, другие на таких, которых не могло существовать в природе. Воздух становился гуще, насыщаясь запахом железа и старых чернил, пока они не вышли к обрыву, где Река Чернил низвергалась в бездну водопадом из миллионов переплетённых листов бумаги.

— Предсмертные записки, — пояснил фонарщик с треснувшим стеклянным шаром. — Каждая — последняя мысль, последнее слово, последнее «почему». Архив коллекционирует их с особой любовью.

Вера подошла к самому краю. Водопад не издавал привычного рёва — вместо этого стоял шепот, сливавшийся в жутковатую симфонию последних слов. Она протянула руку, и один из листов прилип к её пальцам. «Простите, я больше не мог» — было написано дрожащей рукой. Буквы расплывались, будто их коснулись слезой.

— Их можно спасти? — спросила Вера, чувствуя, как что-то сжимается у неё внутри.

Фонарщики переглянулись (если можно назвать переглядыванием движение тех звёздных точек в прорезях масок).

— Разве ты не поняла? — произнёс самый высокий из них. — Они уже спасены. От забвения. Здесь их никто не сотрёт.

Один из шаров вдруг погас с тихим хлопком, и его обладатель, не говоря ни слова, шагнул в водопад, растворившись в потоке чужих последних слов.

— Нам пора, — сказали оставшиеся фонарщики и, развернувшись, ушли, оставив Веру одну перед этим странным монументом человеческого отчаяния.

Только когда их огоньки исчезли вдали, Вера заметила в углу пещеры знакомую фигурку — куклу-плакальщицу, сидящую на камне, чьи чернильные слёзы стекали прямо в Реку, добавляя новые строки в бесконечный поток.

— Ты здесь, — прошептала Вера.

Кукла медленно подняла голову. Её лицо, обычно застывшее в гримасе скорби, теперь выражало нечто иное — не то покой, не то усталость от вечного плача.

— Ты умрёшь на странице 777, — сказала кукла голосом, в котором смешались тысячи детских и старушечьих голосов. — Это уже написано. Но ещё не прочитано.

Вера почувствовала, как по спине пробежал холодок. Она сделала шаг вперёд:

— Что это значит? Где эта страница?

Кукла протянула руку (её пальцы были сшиты из старого пергамента) и тронула грудь Веры:

— Здесь. Ты — книга, которую пишут прямо сейчас. И кто-то очень торопится дочитать тебя до конца.

Со дна пещеры поднялся ветер, закрутив в вихре обрывки предсмертных записок. Они танцевали вокруг Веры, цепляясь за её одежду, и на мгновение ей показалось, что в этом хаосе она видит знакомые почерки — Анны, доктора Лютикова, даже своей собственной матери.

— Можно это изменить? — крикнула Вера, но её голос потерялся в шепоте водопада.

Кукла уже снова плакала, её чернильные слёзы теперь стекали в форме цифр: 7…7…7… Они растекались по камням, образуя узоры, похожие на карту, на календарь, на схему какого-то странного механизма.

— Всё можно изменить, — наконец ответила кукла, но её голос теперь звучал как эхо из очень далёкого прошлого. — Но для этого нужно стать автором. А не персонажем.

Где-то в глубине Архива упала книга, потом ещё одна, потом целая полка. Звук каскадом покатился по коридорам, будто кто-то торопился, спотыкаясь на пути к развязке. Кукла подняла голову, и Вера увидела в её глазах (впервые за всё время) не чернила, а настоящие слёзы.

— Он идёт, — прошептала кукла. — Тот, кто пишет концовки. Беги. Пока не стала ещё одной предсмертной запиской в этом водопаде.

И Вера побежала — не зная куда, не зная зачем, только чувствуя, что цифры 777 горят у неё на спине, как клеймо, как приговор, как номер страницы, которая вот-вот будет перевёрнута.

                                              * * *

Ночь в квартире Веры была не такой, как все предыдущие — воздух густел до состояния чернильной массы, в которой плавали частицы пыли, похожие на пепел сожжённых страниц. Она лежала, уставившись в потолок, где трещины складывались в знакомые узоры — те самые библиотечные шифры, которые теперь украшали её запястье. На столе рядом стоял фолиант, и Вера могла поклясться, что слышала, как его страницы шелестят сами по себе, будто невидимый читатель листает их в поисках определённого места.

Тогда она увидела — нет, сначала услышала. Лёгкий звук, похожий на звон разбитого стекла. Потом движение в углу — там, где стояло зеркало в старинной раме, купленное когда-то на блошином рынке. Его поверхность, обычно неподвижная и равнодушная, сейчас колыхалась, как вода в ветреный день.

Вера села на кровати, чувствуя, как сердце бьётся где-то в горле. В зеркале было её отражение — но не то, что должно быть. Оно отставало на секунду, повторяя движения с опозданием, будто нехотя. А потом… потом оно перестало повторять.

Зеркальная Вера осталась сидеть, когда настоящая уже встала. Она подняла лицо (и было странно видеть собственные черты, но с чужим выражением), и по её щекам текли слёзы. Не чернильные, как у куклы-плакальщицы, а настоящие, человеческие, оставляющие блестящие дорожки на коже.

— Ты… — начала настоящая Вера, но голос предательски дрогнул.

— Я то, что они вырезали, — прошептала зеркальная двойница. Её голос звучал как эхо из глубокого колодца. — То, что должно было остаться забытым. Но Архив никогда ничего не теряет. Просто… перемещает на другую полку.

Она подняла руку, прижала ладонь к стеклу. Вера, не осознавая почему, сделала то же самое. Их пальцы встретились — холодное стекло между ними вдруг стало тёплым, почти живым.

— Они хотят стереть нас обеих, — продолжала двойница. Её глаза были полны такой боли, что смотреть было невыносимо. — Чтобы вставить новые воспоминания. Чистые страницы. Послушные истории.

За окном завыл ветер, и Вера вдруг поняла, что это не ветер — это шепот. Тысяч, миллионов голосов, сливающихся в один жутковатый хор. Голосов тех, кого уже «исправили».

— Что нам делать? — выдохнула она.

Зеркальная Вера улыбнулась — улыбкой, в которой не было ни капли радости.

— То, что невозможно. — Её пальцы сжались в кулаки. — Мы должны помнить. Даже когда они вырежут память. Даже когда заменят все слова в нашей истории. Особенно тогда.

Стекло треснуло — тонкая линия прошла между их ладонями, как граница между мирами. Двойница в зеркале медленно растворялась, но её голос звучал всё громче:

— Они боятся только одного — что ты откроешь последнюю страницу раньше, чем они её напишут…

И она исчезла. В зеркале снова отражалась обычная комната, обычная Вера, обычная ночь. Только трещина на стекле осталась — тонкая, почти незаметная, но разделяющая отражение на «до» и «после».

На столе фолиант сам раскрылся на странице 777. Она была пуста. Совершенно чиста. Ни единой буквы, ни единого пятнышка. Только в самом низу, почти на полях, крошечная капля — может быть, чернил, а может быть, крови.

Вера подошла, провела пальцем по странице. Бумага была тёплой, почти живой. Где-то в глубине квартиры кукла-плакальщица тихо всхлипнула — один раз, как последнее напоминание.

За окном рассвет разливал по городу серую краску нового дня. Обычного дня. Почти настоящего. Почти…

Глава 8. Ткань лжи

Ступени уводили Веру всё глубже, скрипя под ногами, как старые кости. Воздух становился гуще, пропитываясь запахом плесневелой бумаги и чего-то ещё — сладковатого, напоминающего забродившие чернила. Свет её фонаря (дрожащий, ненадёжный, как память старика) выхватывал из темноты паутину, но не обычную — нити её переливались всеми цветами спектра, а в узлах сверкали капельки, похожие на застывшие слёзы.

И тогда она увидела их.

Ткачи Времени.

Существа, больше похожие на тени с руками, склонились над гигантским станком, где вместо нитей — потоки чернил, а вместо утка — человеческие волосы. Их длинные пальцы (слишком длинные, с лишними суставами) проворно плели узоры, которые тут же оживали, превращаясь в миниатюрные сцены из чужих жизней. Один ткач поднял голову — под капюшоном не было лица, только рот, прорезанный, как на старой фотографии.

— Заблудилась, пташка? — прошипел он, и голос его звучал, будто доносился сквозь толщу воды. — Или пришла заказать себе новую судьбу? Старая, видно, поистрепалась.

Вера не успела ответить. Её внимание привлёк кокон в углу — огромный, пульсирующий, будто живой. Сквозь полупрозрачную оболочку просвечивало лицо. Сони.

— Что вы с ней сделали? — бросилась Вера вперёд, но ближайший ткач ловко поймал её за руку. Его прикосновение обожгло холодом.

— Ничего такого, чего бы с ней уже не сделали раньше, — засмеялся второй ткач, и его смех рассыпался эхом по подземелью. — Просто распустили на ниточки. Чтоб не мешалась.

Сонино лицо в коконе дёрнулось, глаза открылись — они были полны ужаса, но не того, что приходит извне, а того, что рождается внутри, когда понимаешь: твои мысли — не твои, твои воспоминания — чужие, а ты сама — всего лишь неудачный черновик.

— Освободите её!

Ткачи переглянулись (если можно назвать переглядыванием движение этих безликих теней).

— А ты что дашь взамен? — спросил третий, протягивая к ней руку. На ладони лежала игла — та самая, которой Тётя Зина шила воспоминания. — Твою жизнь? Твою память? Или… может, вот это?

Его пальцы дотронулись до её запястья, где был выбит библиотечный шифр. Боль пронзила Веру, как током.

В этот момент где-то наверху грохнуло, и с потолка посыпалась пыль. Ткачи зашевелились, встревоженные.

— Они идут, — прошептал один.

— Уже здесь, — поправил второй.

— Всегда были, — закончил третий.

И они растворились в тенях, оставив станок, на котором уже плелась новая судьба — очень похожая на Веру, но с правильными, послушными мыслями.

Кокон с Соней дёрнулся в последний раз и затих.

                                              * * *

Григорий нашёл Веру у выхода из подземелья — стоящую на коленях, с лицом, мокрым от слёз (или это были чернильные брызги?). Его пальцы, вечно дрожащие, сжимали фонарь, свет которого пробивался сквозь грязное стекло, как сквозь пелену дождя.

— Увидела, значит, нашу швейную фабрику? — хрипло рассмеялся он. — Красиво работают, а? Ни одного бракованного жизнеописания.

Он помог ей подняться, и его рука была тёплой, живой — единственное, что ещё напоминало о настоящем в этом кошмаре.

— Пойдём, покажу кое-что повеселее, — прошептал Григорий, и повёл её по переулкам, которых не было на картах, мимо домов, которые то появлялись, то исчезали, как декорации в плохом спектакле.

Переулок был узким, как щель между мирами. Воздух здесь пах жжёной бумагой и детством — тем самым, потерянным, о котором остались лишь обрывки воспоминаний. И там, в самом конце, стоял дом. Её дом. С её номером на ржавой табличке.

— Заходи, гостем будешь, — проскрипел Григорий, но сам не двигался с места.

Дверь была приоткрыта. Вера вошла.

В гостиной сидела семья — муж, жена, девочка лет пяти. Они повернулись к Вере, и у всех троих были её глаза.

— Мы вас ждали, — сказала женщина, и её голос звучал как эхо из прошлого. — Садитесь, сейчас будем ужинать.

Девочка улыбнулась — точь-в-точь как Вера на тех старых фотографиях, которых у неё никогда не было.

— Мама, это кто? — спросила она.

— Это наша новая тётя, — ответила женщина. — Она будет жить с нами. Правда, тётя?

Вера отступила к двери. За спиной Григорий кашлянул:

— Ну что, узнаёшь? Это же твоя жизнь. Та, которую у тебя украли.

Дверь захлопнулась сама собой. Семья продолжала смотреть на Веру с ожиданием. На столе дымился суп — пахло точно так же, как в её детстве, которого не было.

— Останься, — сказал мужчина. — Нам так не хватало тебя.

И Вера поняла страшную правду — они не притворялись. Они действительно верили, что она часть их семьи. Часть этой идеальной, правильной жизни, сотканной из обрывков её мечтаний.

За окном засмеялась кукла-плакальщица.

Григорий, стоявший на улице, вдруг закричал:

— Беги! Они уже почти закончили переписывать!

И Вера побежала — сквозь закрытую дверь, сквозь стены лжи, сквозь слои фальшивых реальностей, оставляя за спиной крики той семьи, которая так и не стала её семьёй.

На пороге дома лежала тряпичная кукла — точная копия той, что плакала чернилами. На её груди была приколота записка: «Страница 777 почти готова. Ты успеваешь прочесть её первой?»

                                              * * *

Вера выбежала из переулка, который уже начал расплываться по краям, как акварельный рисунок под дождем, и столкнулась с ним лицом к лицу. Вернее, к циферблату. Часовщик стоял посреди улицы, неподвижный, как памятник, и только стрелки на его лице тикали, отсчитывая секунды, которых не существовало в природе. Его плащ был сшит из лоскутов времени — здесь шелк утра, там шерсть полдня, бархат сумерек.

— Опаздываешь, — произнес он, и голос его звучал как скрежет шестеренок в старом механизме. — Всегда опаздываешь. Но сегодня я сделаю исключение.

Его рука (костистая, с пальцами, похожими на минутные стрелки) схватила Веру за запястье. Библиотечный шифр на ее коже вспыхнул синим огнем.

— Что ты… — начала она, но в этот момент Часовщик повернул стрелки на своем лице против часовой стрелки.

Мир вздрогнул.

Вера зажмурилась от боли — не физической, а какой-то внутренней, будто кто-то вырывал страницы прямо из ее сознания. Когда она открыла глаза, мир стал черно-белым. Не просто лишенным красок — плоским, как старая фотография. Даже кровь на ее руках была теперь просто темно-серым пятном.

— На сутки, — сказал Часовщик, пряча руки в складках плаща. — В наказание за попытку изменить ход событий. Без цвета ты не увидишь ни красных нитей судьбы, ни синих чернил правды. Только оттенки лжи.

Он повернулся, собираясь уйти, но Вера схватила его за рукав. Ткань оказалась удивительно хрупкой, рассыпалась в пальцах, как песок в часах.

— Верни мне цвета!

Часовщик наклонил голову (стрелки на его лице замерли на 11:59).

— Найди Аллу. Она знает, где хранятся украденные кратки. Но спеши — когда стрелки сойдутся вновь, будет уже поздно.

Он рассыпался на месте, оставив после себя только запах машинного масла и тикающий звук, который еще долго висел в воздухе.

                                              * * *

Аллу Вера нашла в руинах старой типографии, где когда-то печатали первые книги Архива. Бывшая Корректор сидела среди обломков печатных станков, обняв колени, и напевала что-то себе под нос. Ее белый халат (униформа Корректоров) был измазан в чернилах, а волосы — те самые, что когда-то были ухоженными и гладкими — теперь торчали в разные стороны, как страницы плохо сшитой книги.

— Ты пришла за своими красками, — сказала Алла, даже не поворачивая головы. Ее голос звучал хрипло, будто она долго кричала. — Но я не знаю, где они. Они вырезали это знание у меня из головы. Вырезали много чего.

Она резко повернулась, и Вера увидела швы. Грубые, неровные, будто голову Аллы сшивал не хирург, а переплетчик. Под кожей что-то шевелилось.

— Хочешь посмотреть? — засмеялась Алла, и ее смех перешел в кашель. Ее пальцы (дрожащие, с обкусанными ногтями) начали расстегивать верхние швы на голове. Кожа расходилась, как обложка старого тома, и внутри… внутри были не кости и мозг, а страницы. Тысячи крошечных страниц, исписанных чужими почерками.

— Они вшили мне чужие воспоминания, — прошептала Алла, листая пальцем страницы у себя в голове. — Целые жизни. Целые судьбы. Иногда я просыпаюсь и не знаю, кто я. Иногда мне снится, что я — ты.

Она резко захлопнула «книгу» своего черепа, но один листок выпал. Вера подняла его — на пожелтевшей бумаге был изображен ребенок. Ее глаза. Ее улыбка. Но подпись гласила: «Алла, 5 лет».

— Мы все — книги в чужой библиотеке, — сказала Алла, внезапно став серьезной. Ее глаза (теперь Вера видела в них оттенки, несмотря на проклятие Часовщика) были полны такой боли, что смотреть было невыносимо. — Но некоторые из нас… некоторые становятся оглавлениями в чужих историях.

Она протянула Вере маленькую стеклянную баночку. Внутри плавали крошечные разноцветные капли — красная, синяя, желтая.

— Это все, что осталось от твоих красок. Остальное… остальное они уже использовали, чтобы написать новую версию. Версию без тебя.

За окном руин прозвучал смех куклы-плакальщицы. Алла вздрогнула и начала быстро зашивать швы на голове чернильным пером, которое вдруг появилось у нее в руках.

— Они идут, — прошептала она. — Беги. И помни — когда стрелки сойдутся, ты должна быть на странице 777. Только там можно все изменить.

Вера сжала баночку в ладони. Капли были теплыми, как живая кровь. За спиной уже слышались шаги — мерные, неторопливые. Шаги тех, кто всегда находит своих героев. Даже если те еще не закончили свою историю.

                                              * * *

Алексея Вера нашла в скрытой комнате за стеной архивных стеллажей, где воздух был густ от запаха пергамента и железа. Он сидел, скрючившись, в луже собственной крови, которая не растекалась, а складывалась в буквы, в слова, в мольбы. Его пальцы были изрезаны до костей — будто он разрывал плоть, чтобы добыть из вен чернила для своих посланий. На стене перед ним алым светилось слово: «ПОМОЩЬ».

— Что ты наделал? — упала перед ним на колени Вера, хватая его за руки, пытаясь остановить кровь тряпкой, сорванной с собственной одежды.

Алексей поднял на нее глаза — глубокие, темные, полные боли, но не раскаяния. Он ткнул окровавленным пальцем в грудь Вере, оставив кровавый отпечаток прямо над сердцем, затем указал на себя, на стены, на весь Архив. Его немота говорила громче любых слов — это была цена. Цена за правду. Цена за попытку изменить написанное.

Он схватил ее руку и написал на ладони: «ОНИ ПЕРЕПИСЫВАЮТ ТЕБЯ». Буквы жгли кожу, как раскаленное железо.

Внезапно Алексей затрясся, будто в припадке. Его рот открылся в беззвучном крике, а из горла полезли… буквы. Настоящие, кровавые, вырывающиеся наружу, как рвота. Они складывались в слова, в предложения, в целые абзацы его немой правды, которая наконец обрела голос. И с каждым словом он таял на глазах, будто страницы его существа вырывали одну за другой.

— Нет! — закричала Вера, хватая вылетающие буквы, пытаясь затолкать их обратно, но они рассыпались в прах между пальцев. — Я не позволю…

Алексей слабо улыбнулся и написал последнее слово прямо в воздухе: «ПРОЩАЙ». Оно повисло между ними на мгновение, сверкая алым светом, затем впиталось в кожу Веры, оставив лишь воспоминание о тепле.

Когда она подняла голову, его уже не было. Только лужа крови медленно сворачивалась в рулон, как пергамент, исписанный невидимыми чернилами.

                                              * * *

Тихий Гость явился без приглашения — он просто шагнул из тени, когда Вера, сжав в кулаке окровавленную тряпку, рыдала у стены с застывшим словом «ПОМОЩЬ». Его плащ (был ли он черным или просто поглощал все цвета?) шелестел страницами, а лицо… лицо, как всегда, было скрыто в тени, но теперь Вера различала в ней очертания — то ли своих близких, то ли самой себя в разных возрастах.

— Он знал цену словам, — произнес Тихий Гость, и его голос звучал как шелест переворачиваемых страниц. — В отличие от тех, кто бросает их на ветер.

Он протянул руку (длинные пальцы, слишком длинные, будто созданные для того, чтобы держать перья, а не руки) и провел по стене. Кровь Алексея ожила, сложившись в новую фразу: «ПРАВДА СТОИТ ЖИЗНИ. ЧЬЕЙ — РЕШАЕШЬ ТЫ».

— Что ты хочешь? — прошептала Вера, чувствуя, как слезы оставляют соленые дорожки на ее губах.

Тихий Гость повернулся к большому зеркалу, висевшему в глубине комнаты (его точно не было здесь минуту назад). Оно было старым, в раме из черного дерева, покрытого резными буквами — такими маленькими, что складывались в узор.

— Зеркало Создателя, — сказал он, гладя раму, будто это спина испуганного зверя. — Оно показывает не то, что есть, а то, что было задумано. Первый черновик реальности.

В отражении Веры не было. Вместо нее стояла другая женщина — похожая, но не она. Счастливая. Уверенная. Та, какой она должна была стать.

— Загляни, — предложил Тихий Гость, — и узнай, кем тебя хотели видеть. Но помни… — его рука сжала ее плечо, — увидев правду, ты не сможешь вернуться к лжи. Даже если захочешь.

Вера шагнула к зеркалу. В его глубине женщина повернулась к ней лицом и улыбнулась — улыбкой, полной такой тоски, что сердце сжалось. Она что-то говорила, но звука не было. Только по движению губ Вера поняла: «БЕГИ».

— Кто она? — обернулась Вера к Тихому Гостю, но того уже не было. Только его последние слова висели в воздухе, как дым после выстрела:

— Она — твоя первая страница. И последняя. Все остальное между ними — всего лишь правки.

Зеркало начало трещать по краям. Отражение кричало беззвучно, бьющееся в стекле, как птица в клетке. Вера протянула руку — и зеркало разбилось вдребезги, но осколки не упали. Они повисли в воздухе, показывая разные моменты, разные жизни, разные варианты. В одном она была с Алексеем. В другом — с Соней. В третьем — с Библиотекарем. Все возможные комбинации судьбы, кроме той, что была сейчас.

Последний осколок (маленький, с острыми краями) упал ей в ладонь. В нем отражалась страница 777. И строчка, написанная кровью: «Здесь Вера сделала выбор».

Остальное было чистым. Готовым для новой истории.

                                              * * *

Вера бежала по коридорам Архива, сжимая в руке осколок зеркала, который жёг ладонь, как раскалённый уголёк. Стены вокруг дышали, расширяясь и сужаясь, будто лёгкие гигантского существа. Воздух был густ от запаха старых книг и чего-то ещё — сладковатого, гнилостного, напоминающего испорченные чернила.

Она свернула за угол и замерла.

Перед ней, в луже тусклого света, изливавшегося с потолка через разбитый плафон, сидело существо. Длинное, бледное, похожее одновременно на гусеницу и на переплетённый фолиант. Его сегментированное тело было покрыто тончайшими волосками, которые шевелились, ощупывая воздух. Голова — если это можно было назвать головой — представляла собой ротовой аппарат, усеянный крошечными шипами, идеально приспособленными для пережёвывания бумаги.

Книжный червь.

Он пожирал книгу.

Нет, не книгу — её книгу.

Том с её именем на корешке, который она видела лишь мельком в зеркале Создателя.

Существо методично пережёвывало страницу за страницей, а с каждым укусом в сознании Веры что-то стиралось. Детские воспоминания о материнских объятиях (были ли они на самом деле?). Первый день в школе (или это была чужая память?). Имя первой любви (почему она вдруг не могла его вспомнить?).

— Стой! — крикнула Вера, бросаясь вперёд, но червь лишь поднял свою безглазую голову и замер, будто оценивая новую жертву.

Из его рта свисал клочок бумаги с её почерком — письмо, которое она точно не помнила, чтобы писала. «Дорогие те, кто найдёт это…».

Вера сделала шаг ближе, и червь внезапно заговорил. Не ртом — всем телом, которое вибрировало, создавая жутковатую имитацию человеческого голоса:

— Все хотят сохранить свою историю. Но бумага дорожает, места на полках не хватает. Кто-то должен решать, что достойно памяти.

Он снова впился зубами в страницу, и Вера почувствовала, как из её сознания ускользает ещё один кусок — день, когда она впервые пришла в библиотеку. Нет, не просто ускользает — его вырывают с корнем, оставляя кровавую рану на месте воспоминания.

— Моё имя… — прошептала она, вдруг осознав, что не может его вспомнить. Оно вертелось на языке, ускользая, как рыба из рук. Вера? Лера? Валерия?

Червь захихикал — звук, похожий на шелест перелистываемых страниц.

— Имена — это роскошь. Привилегия. Ты же хотела знать правду? — Его тело изогнулось, и Вера увидела, что на каждом сегменте выбиты буквы. Собранные вместе, они складывались в фразу: «Правда не имеет имени».

Она бросилась к нему, хватая за скользкое тело, пытаясь вырвать книгу, но червь оказался неожиданно сильным. Его волоски впились в её кожу, впрыскивая что-то, отчего пальцы немели, а в голове звенело.

— Не сопротивляйся, — булькал червь, перекатываясь по полу вместе с ней. — Скоро всё закончится. Скоро ты станешь чистой страницей. Разве не прекрасно — начать сначала?

Из его рта выпал клочок бумаги. Вера схватила его — детский рисунок. Дом. Дерево. Девочка с мамой. На обороте детской рукой написано: «Вера, 5 лет». Последний кусочек её настоящего детства.

Где-то вдалеке зазвенело стекло. Кукла-плакальщица засмеялась. Червь дёрнулся, выпуская книгу из зубов, и Вера воспользовалась моментом — вонзила в его тело осколок зеркала.

Существо завизжало — высоко, пронзительно, как рвущаяся бумага. Его тело начало рассыпаться на миллионы крошечных букв, которые тут же потускнели и обратились в пыль.

Книга упала на пол, истрёпанная, но ещё целая. Вера схватила её, прижала к груди, чувствуя, как воспоминания по капле возвращаются. Её имя. Её прошлое. Её боль.

На последней уцелевшей странице было написано: «Глава 9. Последняя страница». И ниже, другим почерком: «Она ещё не знает, что автор — это тоже персонаж».

Из темноты коридора донеслось шуршание — где-то полз другой червь. Или тот же самый, уже восстановившийся. Вера прижала книгу крепче и побежала прочь, понимая, что битва за память только начинается. А кукла-плакальщица, притаившаяся где-то в тени, шептала ей вдогонку:

— Беги, книга, беги. Пока тебя не прочитали до конца.

Глава 9. Последняя страница

Сбегая от шелестящей тьмы архивных коридоров, Вера вырвалась в круглый зал, где воздух дрожал, словно над раскалёнными страницами. В центре, на кафедре из спрессованных книг, сидела девочка. Нет, не девочка — нечто, лишь напоминающее ребёнка, слепленное из пергамента, исписанного мелким почерком. Её пальцы были бумажными уголками, глаза — вырезанными овалами, сквозь которые просвечивали строчки текста. Когда она подняла голову, Вера увидела, что лицо её состоит из строк, постоянно переписывающихся заново.

— Ты дошла, — сказала Последняя Страница голосом, в котором смешалось шуршание перелистываемых листов и детский смех. — До меня всегда доходят. Потому что я — конец. Или начало. Это как посмотреть.

Она встала, и её платье (нет, не платье — свиток пергамента, обёрнутый вокруг хрупкого тельца) зашелестело предупреждением. Вера заметила, что на груди у существа выведен номер — 777. Но цифры были бледные, почти стёртые.

— Ты знаешь, что будет? — спросила Вера, чувствуя, как дрожат её колени. Не от страха — от истощения, от бесконечной погони за правдой в этом лабиринте лжи.

Бумажная девочка засмеялась, и из уголков её глаз посыпались буквы.

— Все концовки. Все варианты. Все «что если». — Она сделала шаг вперёд, и пол под её босыми ногами (были ли они настоящими или тоже сложенными из страниц?) покрывался строчками. — Кроме одной. Моей. Это ирония, да? Хранительница концов, у которой нет собственной.

Она протянула руку, и Вера увидела, что ладонь её — чистая белая страница. Совершенно пустая.

— Хочешь узнать свою судьбу? — прошептала девочка. — Она уже написана. Но ещё не прочитана.

В этот момент из тёмных углов зала вышли они. Белые волки. Существа с шерстью, похожей на пожелтевшие страницы, и глазами — человеческими глазами, вставленными в звериные морды. Они двигались грациозно, почти танцуя, окружая Веру кольцом, но не нападая. Их взгляды были полны такой тоски, такой печали, что захватывало дух.

— Не бойся, — сказала Последняя Страница, поглаживая ближайшего волка по голове. Вера увидела, что вместо уха у зверя — уголок закладки. — Они когда-то были людьми. Теми, кто слишком любил книги. Теперь они охраняют их. Вечно голодные. Вечно верные.

Один из волков подошёл ближе, и Вера увидела в его глазах — нет, не его, её глаза. Женские. Старые. Мамины? Он понюхал её руку, тёплый нос коснулся кожи, и вдруг заговорил. Не голосом, а прямо в голове, словами, сложенными из обрывков воспоминаний:

«Мы все становимся тем, что слишком сильно любим. Ты готова стать книгой?»

Волки закружились вокруг них в странном танце, их белые силуэты сливались в единое целое, образуя то ли венец, то ли клетку. Последняя Страница взяла Веру за руку (её бумажные пальцы оказались на удивление тёплыми) и подвела к кафедре. На ней лежала книга. Та самая. С её именем.

— Открывай, — прошептала девочка. — Последнюю страницу. Но помни… — её пустые глазницы вдруг наполнились чернилами, которые потекли, как слёзы, — некоторые книги сжигают своих читателей.

Волки завыли — звук, похожий на скрип перьев по бумаге. Где-то в Архиве упала очередная полка. Где-то заплакала кукла. А Вера протянула руку к книге, зная, что обратного пути уже нет.

                                              * * *

Муку флейты пронзила тишину Архива, как игла — старую кожаную обложку. Вера шла на звук, хотя каждый нерв в её теле кричал об опасности. Музыка, которая когда-то оживляла тени, теперь звучала как похоронный марш, растянутый во времени, где каждая нота падала в душу каплей расплавленного свинца.

Флейтист стоял на площади, окруженной книжными шкафами, которые смыкались над ним, как руки молящегося. Его пальцы порхали над инструментом, но когда Вера подошла ближе, она увидела — это не флейта. Кость. Человеческая кость с дырочками. И играл он не губами — они были сшиты черными нитями — а носом, отчего звук получался гнусавым, надтреснутым.

В толпе слушателей шевелились фигуры. Сотни фигур. Все — с её лицом. Все — с разными выражениями: одна рыдала, другая смеялась, третья смотрела пустым взглядом куда-то за горизонт несуществующих страниц. Они покачивались в такт музыке, как марионетки, чьи нитки вот-вот порвутся.

— Нравится мой хор? — Флейтист на мгновение оторвался от инструмента. Его голос звучал как скрип несмазанных страниц. — Каждая — это ты. Версия тебя. Они все настоящие. Как и ты. Или нет?

Один из клонов упал на колени, рассыпавшись на буквы. Другой начал рвать на себе волосы, и из ран полезли строчки текста. Третий подошёл к Вере и прошептал: «Беги, пока не стало поздно», прежде чем его рот зашили невидимые нити.

Музыка смолкла. Флейтист протянул костяной инструмент Вере.

— Хочешь попробовать? Каждый может сыграть свою концовку. Только учти — обратной дороги нет.

Она отшатнулась, и в этот момент земля под ногами провалилась.

                                              * * *

Вера упала в комнату без дверей. Стены её были обиты мягким материалом, который при ближайшем рассмотрении оказался страницами — тысячами, миллионами страниц, сшитых вместе. В центре стояло существо с лицом, как у сломанных часов — стрелки вместо глаз, циферблат, треснувший пополам.

— А-а, новая жертва, — проскрипел Демон повторов. Его голос звучал как заевшая пластинка. — Хочешь пережить день заново? Любой день. Самый счастливый. Самый страшный. Я даю этот шанс. Бесплатно. Первый раз.

Он щёлкнул пальцами (которые были слишком длинными и заканчивались миниатюрными циферблатами), и вокруг Веры поплыли сцены из её жизни. День, когда она впервые пришла в библиотеку. День, когда встретила Алексея. День, когда…

— День смерти матери, — выдохнула Вера.

Демон ухмыльнулся (его зубы оказались крошечными песочными часами).

— Классический выбор. Все хотят что-то изменить. Спасти. Предупредить.

Он щёлкнул пальцами снова, и комната наполнилась тенями. Больничная палата. Запах лекарств. Шёпот врачей. Вера увидела себя — молодую, с заплаканным лицом, держащую за руку худую женщину на кровати.

Но что-то было не так.

— Это… это не она, — прошептала Вера. Женщина в кровати была незнакомкой. — Я не помню…

Демон засмеялся — звук, похожий на тиканье сломанных часов.

— Конечно не помнишь. Они вырезали это воспоминание и вшили новое. Удобное. Красивое. Героическое. Разве не трогательно — дочь, держащая руку умирающей матери? — Он наклонился ближе. — Но правда… правда обычно лежит где-то посередине. Между строчками. Между повторами.

Сцена перед ними изменилась. Теперь это был кабинет с зеркалами. Женщина (мать? Чья мать?) стояла перед Корректором в белом халате.

— Вы согласны? — спросил Корректор. — Это единственный способ спасти её.

Женщина кивнула и… начала разваливаться на части. Нет, не так — её разбирали на кусочки, как текст, который нужно отредактировать.

Вера закричала. Кричала, пока Демон повторов не щёлкнул пальцами, возвращая её в комнату, обитую страницами.

— Вот так-то лучше, — прошептал он. — Теперь ты знаешь. Некоторые смерти — это не концы, а правки. — Он погладил стену, и Вера увидела, что страницы шевелятся, как будто кто-то невидимый их переписывает. — Хочешь узнать, чем закончилась твоя мать? Или… — он ухмыльнулся, — может, попробуем другой день?

Где-то далеко снова заиграла костяная флейта. Кукла-плакальщица засмеялась. А Вера поняла, что её жизнь — это книга, которую кто-то постоянно правит. И единственный способ это остановить — дописать историю самому.

                                              * * *

Библиотекарь ждал Веру у входа в Хранилище Истинных Историй — месте, куда даже Корректоры боялись заходить. Его фигура, обычно такая прямая и невозмутимая, теперь казалась сгорбленной под невидимым грузом. Татуировки-шифры на его коже шевелились, словно пытаясь вырваться наружу, и при ближайшем рассмотрении Вера увидела — это не просто узоры. Это были решётки. Маленькие, изощрённые, сплетённые из чернильных линий тюрьмы.

— Ты дошла до конца, — сказал он, и голос его звучал как скрип старых переплётов. — Или до начала. В Архиве эти понятия часто путаются.

Он расстегнул рубашку, и Вера увидела — вся его грудь была покрыта движущимися тюремными решётками, за которыми мелькали крошечные лица. В одном из них она узнала Олега-младшего — его сына, исчезнувшего в Архиве.

— Каждый узор — это душа, которую я спас от полного стирания, — прошептал Библиотекарь. Его пальцы дрожали, когда он касался чернильных прутьев. — Я добровольно стал тюремщиком, чтобы быть хранителем. Они думают, что я служу системе. На самом деле я собираю её жертвы.

Он провёл рукой по одной из решёток, и она на мгновение расступилась, выпуская тонкий луч света. Вера увидела — за решётками не пустота. Библиотеки. Целые миры. Миниатюрные вселенные в чернильных капсулах.

— Моего сына взяли в заложники системы, — продолжал он, и в его глазах стояли слёзы, которые так и не пролились. — Они обещали вернуть его, если я буду следить за порядком в Архиве. Но порядка нет. Есть только видимость порядка. Как в хорошей книге, где все события связаны, но жизнь — это не книга.

Он схватил Веру за руку, и она почувствовала, как его татуировки переползают на её кожу, оставляя жгучие следы.

— Они боятся тебя, потому что ты — ошибка, которая может разрушить всю систему. Но ошибки — это единственное настоящее в этом мире лжи.

В этот момент стены Хранилища содрогнулись, и с потолка посыпались клочки бумаги. Библиотекарь оттолкнул Веру:

— Иди! Он уже близко!

                                              * * *

Зеркало висело в заброшенном зале, где когда-то проводили обряды Коррекции. Оно было огромным, в раме из тёмного дерева, покрытого резными буквами — но не алфавита, а какого-то другого, забытого языка. Когда Вера подошла ближе, поверхность замутилась, как вода в грязной луже, и в ней появилось лицо. Сони.

Её рот был зашит черными нитями, глаза — выколоты, а на щеках уже начинали расползаться трещины, как на старом фарфоре. Но самое страшное — она была жива. Жива и в ужасной боли.

Соня билась в невидимых оковах, её пальцы царапали изнанку зеркала, оставляя кровавые следы. Когда она увидела Веру, её движения стали ещё отчаяннее. Нитки на губах лопнули, и сквозь раны хлынули чернила.

— Разбей зеркало! — успела крикнуть Соня, прежде чем трещины на её лице сомкнулись в паутину, и оно рассыпалось на тысячи осколков прямо за стеклом.

Но зеркало осталось целым. Теперь в нём была только Вера — бледная, с глазами, полными ужаса. И что-то ещё. Что-то за её спиной.

Она обернулась.

Тихий Гость стоял в дверях, его плащ сливался с тенями, а лицо… лицо наконец было видно. И Вера узнала его. Узнала в том, что должно было стать лицом.

Это был её собственный силуэт. Только старше. Намного старше. И с глазами, в которых горели все библиотеки мира.

— Каждый Архив должен иметь Хранителя, — сказал Тихий Гость её же голосом, но с интонациями, от которых стыла кровь. — Скоро ты займёшь моё место. Это и есть твоя страница 777.

Зеркало за спиной Веры звонко треснуло. Первая трещина. Первый шаг к свободе.

Но какой ценой?

                                              * * *

Бумажная девочка ждала Веру у края пропасти, где заканчивались полки Архива и начиналось нечто иное — белое, пустое, безграничное пространство, похожее на чистый лист перед началом письма. Её пергаментные пальцы перебирали страницы книги, которая оказалась тоньше, чем казалось вначале — всего несколько листов осталось до конца.

— Ты решила, — сказала Последняя Страница, не как вопрос, а как констатацию факта. В её пустых глазницах отражались миллионы историй, но не было её собственной. — Все решают в конце. Бежать или остаться. Принять правду или продолжить жить во лжи.

Она протянула Веру книгу. Та оказалась на удивление лёгкой, почти невесомой. На обложке не было ни названия, ни автора — только номер: 777.

— Открой, — прошептала девочка. — Но помни — некоторые книги читают нас, пока мы читаем их.

Вера перелистнула страницу. Последнюю страницу. Она была… пуста. Совершенно чиста. Ни единой буквы, ни пометки на полях. Только в самом низу, почти у корешка, крошечная капля — может быть, чернил, может быть, крови.

— Я не понимаю…

Последняя Страница улыбнулась — улыбкой, полной печали и странного облегчения.

— Потому что это ещё не конец. Только место для него. — Она положила свою бумажную ладонь на страницу. — Ты должна дописать его сама. Но сначала…

Её пальцы начали рассыпаться. Сначала кончики, потом фаланги, потом вся рука до локтя превратилась в пепел, который не падал, а зависал в воздухе, образуя буквы.

— Что происходит? — Вера попыталась схватить девочку за плечи, но её пальцы прошли сквозь пергамент, как сквозь дым.

— Я — последняя страница чьей-то ещё истории. Но не твоей. — Теперь рассыпалась нога, потом вторая. — Ты сделала выбор. Теперь я могу уйти.

Вера смотрела, как существо, знавшее все концовки, кроме своей, медленно исчезает, превращаясь в слова, в пепел, в ничто. Последней рассыпалась грудь с номером 777. В воздухе осталась только надпись, сложенная из пепла:

«Свобода стоит твоей души.»

А потом и она развеялась.

Книга в руках Веры вдруг стала тяжёлой, как целый мир. Последняя страница больше не была пустой — на ней проступали буквы, складываясь в предложения, в абзацы, в её историю. Но это была не та история, которую писали за неё. Это была её правда. С её выбором. Её словами.

Где-то в глубине Архива засмеялась кукла-плакальщица. Где-то упала последняя полка с книгами. А Вера стояла на краю, держа в руках свою судьбу, и понимала — теперь всё зависит только от неё.

Она достала перо (когда оно оказалось у неё в руке?) и поднесла его к странице. Первая буква уже ложилась на бумагу, когда стены Архива содрогнулись в последний раз.

Начинался новый мир. Её мир.

Глава 10. Восстание ошибок

Первой заплакала стена. Тонкая трещина над архивной полкой раскрылась, как рана, и из неё хлынули чернила — густые, почти чёрные, с запахом железа и забытых слов. Вера наблюдала, как они стекают по деревянным панелям, образуя ручьи, которые сливались в целые реки на полу. Архив стонал — скрип полок напоминал скрежет зубов, а падающие книги — предсмертные хрипы.

— Начинается, — прошептал за её спиной Библиотекарь. Его татуировки-решётки горели синим огнём, как будто пытались удержать что-то внутри. — Когда система даёт сбой, она сначала кровоточит. Потом рушится.

Где-то в глубине коридоров грохнуло — Река воспоминаний вышла из берегов. Вода (если это была вода) поднималась по стенам, смывая таблички с названиями разделов, размывая границы между «правдой» и «вымыслом». В её волнах мелькали лица — все те, кого Архив когда-либо поглотил. Они пели. Нет, не пели — шептали. Тысячи, миллионы шёпотов сливались в один голос: «Довольно».

Вера побежала к Чёртову мосту, где её ждал Алексей. Он стоял спиной к бушующей реке, его руки были изрезаны до костей — следы бесчисленных слов, написанных кровью. Когда он обернулся, Вера увидела — он почти прозрачен. Сквозь кожу просвечивали буквы, складывающиеся в предложения, в абзацы, в целые главы его немой истории.

— Ты должен бежать, — хрипло сказала Вера, хватая его за руку. Его пальцы были холодными, как страницы старой книги. — Вместе мы…

Алексей покачал головой. Он поднял окровавленный палец и начал писать в воздухе. Буквы светились алым, оставляя после себя дымящийся след: «НЕТ МЕСТА ДЛЯ МЕНЯ В НОВОМ МИРЕ».

— Не говори так! — Вера сжала его руку так сильно, что их пальцы слились в один кровавый комок. — Я не позволю…

Но Алексей уже писал последнее слово. «ПРОЩАЙ». Оно повисло между ними, пульсируя, как живое существо, затем начало впитываться в кожу Веры, оставляя жгучую боль. Она вскрикнула — не от физического страдания, а от осознания, что происходит.

Алексей улыбнулся — впервые за всё время. Затем его тело начало рассыпаться на буквы. Сначала пальцы, потом руки, потом всё туловище превратилось в строки текста, которые закрутились вихрем вокруг Веры, прежде чем упасть к её ногам готовой книгой.

На обложке золотыми буквами было вытиснено: «Всё, что я не смог сказать».

Вера подняла книгу — она была тёплой, как живая. Когда она открыла первую страницу, буквы сложились в последнее послание: «Ты будешь свободной. Это главное».

Река чернил поднялась ещё выше, смывая последние остатки порядка. Где-то вдалеке засмеялась кукла-плакальщица — её смех теперь звучал как падающие капли. А Вера стояла на мосту, прижимая к груди книгу, которая когда-то была человеком, и понимала — назад дороги нет. Только вперёд. Сквозь хаос. Сквозь конец старого мира.

На стене перед ней проступили кровавые буквы: «СТРАНИЦА 777». Они пульсировали, как открытая рана, призывая, маня, обещая ответы на все вопросы. Вера сделала шаг вперёд.

                                              * * *

Библиотекарь умирал красиво — как и подобает создателю миров. Он лежал у подножия рушащейся лестницы, ведущей в Хранилище Истинных Историй, и его татуировки-решётки одна за другой гасли, выпуская на свободу заключённые в них души. Вера упала на колени рядом с ним, и её руки сразу же стали мокрыми от чернил, сочившихся из его ран.

— Олег… — прошептала она, не зная, что ещё сказать человеку, который был и тюремщиком, и спасителем.

Он улыбнулся — улыбкой, в которой было больше облегчения, чем боли. Его пальцы (уже полупрозрачные, уже превращающиеся в текст) сжали её руку.

— Я создал Архив… — он закашлялся, и изо рта вырвались буквы, сложившиеся в слово «ЛОЖЬ», которое тут же рассыпалось. — …чтобы спрятать тебя. От реального мира. От настоящего кошмара.

Его голос становился всё тише, будто кто-то уменьшал громкость. Вера наклонилась ближе, чтобы расслышать последние слова.

— Ты думаешь, это страшно? — Он махнул рукой в сторону рушащегося Архива. — Здесь хотя бы можно переписать конец. Там… там всё уже произошло. И изменить ничего нельзя.

Его тело начало рассыпаться на буквы, как книга, которую кто-то листает слишком быстро. Последней исчезла татуировка над сердцем — та самая, где был заключён его сын. Мальчик на секунду материализовался в воздухе — улыбающийся, живой, — прежде чем исчезнуть навсегда.

— Ищи зеркало… — успел прошептать Олег, прежде чем его губы превратились в последнее слово: «ПРОСТИ».

И он стал книгой. Тонкой. Потрёпанной. С вырванными страницами. На обложке золотом сверкало: «Грехи создателя».

                                              * * *

Зеркало Создателя висело там же, где она оставила его — в заброшенном зале обрядов. Но теперь оно было другим: треснувшим по диагонали, с потускневшей поверхностью, в которой отражалось не настоящее, а какие-то обрывки возможных будущих. Вера подошла ближе и увидела — в каждом осколке жила другая версия её самой. В одной она была счастлива с Алексеем. В другой — становилась новым Библиотекарем. В третьем — просто исчезала, как все остальные.

— Выбирай, — раздался за её спиной голос Тихого Гостя. Он стоял в дверях, его плащ сливался с тенями, а лицо… лицо теперь полностью повторяло её собственное. — Каждый осколок — возможный конец. Но только один — твой.

Вера протянула руку и коснулась зеркала. Оно было холодным, как страница перед тем, как на ней напишут первую строку. Где-то далеко рухнула очередная полка, и здание содрогнулось — Архив умирал, и вместе с ним умирали все лживые миры, созданные для того, чтобы скрыть правду.

— Я выбираю правду, — сказала Вера и ударила кулаком по зеркалу.

Оно разбилось с мелодичным звоном, но осколки не упали. Они замерли в воздухе, вращаясь, переливаясь, складываясь в новый узор. Карту. Карту её жизни — не той, что была написана для неё, а той, что она прожила на самом деле.

Тихий Гость засмеялся — смехом, который звучал как шелест страниц.

— Поздравляю. Ты только что уничтожила целую вселенную. — Он сделал шаг вперёд, и Вера увидела, что он тоже начинает рассыпаться на буквы. — Но не волнуйся. На её месте всегда вырастает новая.

Последнее, что исчезло, — его улыбка. Искренняя. Почти человеческая. А потом Вера осталась одна среди кружащихся осколков, каждый из которых показывал кусочек её прошлого. Настоящего. Невыдуманного.

Она подняла самый большой осколок — в нём отражалась девочка с мамой. Настоящей мамой. Не той, что умерла в больнице, а той, что… Вера вдруг поняла. Всё поняла.

Архив был не тюрьмой. Он был побегом. От правды, которая оказалась страшнее любой лжи.

                                              * * *

Они вышли из тьмы неожиданно — Дети Чёрных коридоров, существа, которые когда-то крали у Веры кусочки прошлого. Их бледные личики теперь казались почти прозрачными, а в руках они держали сверкающие шарики — капли застывшего света, в которых плавали воспоминания.

— Возьми, — прошептал один из них, мальчик с глазами как пустые книжные корешки. Он протянул Вере шарик, внутри которого танцевала сцена: маленькая девочка (она?) смеялась на коленях у женщины (мамы? Настоящей мамы?). — Мы больше не хотим хранить украденное.

Вера протянула ладонь. Шарик коснулся кожи — и вспыхнул ослепительным огнём. Боль пронзила руку, будто она схватила раскалённый уголёк. Воспоминание упало на пол и разбилось на тысячи искр, которые тут же погасли.

— Нельзя вернуть то, что сожжено дотла, — сказала девочка с куклой (почему Вера раньше не замечала, что кукла — точная копия её самой в детстве?). — Мы очистили их от лжи. Теперь они настоящие. А настоящая правда всегда обжигает.

Один за другим дети подходили и отдавали свои шарики. Каждый вспыхивал, как спичка, оставляя на ладонях Веры волдыри в форме цифр — 7…7…7… Она стиснула зубы, принимая боль, принимая правду, какой бы обжигающей она ни была. Последним подошёл самый маленький, едва научившийся ходить. В его руке сверкал крошечный шарик с воспоминанием, которого у Веры никогда не было — она, новорождённая, на руках у мужчины с глазами Библиотекаря.

— Па… — пробормотал ребёнок, роняя шарик.

Он не горел. Он таял, как снежинка на тёплой ладони, оставляя после себя лишь каплю воды и странное ощущение в груди — будто зажила рана, о которой она и не подозревала.

Дети исчезли так же тихо, как появились. Только пепел кружился в воздухе, да на полу оставались обгоревшие следы маленьких босых ног.

                                              * * *

Смех раздался оттуда, откуда его никто не ждал — из глубины Хранилища Утраченных Книг. Кукла-плакальщица сидела на троне из спрессованных страниц, и её чернильные слёзы теперь текли вверх, к потолку, образуя странные узоры.

— Наконец-то! — её голос звучал как скрип пера по пергаменту. — Я так долго ждала этого момента!

Она подняла руку (деревянные пальцы скрипели в суставах), и стены Архива начали осыпаться. Не рушиться — именно осыпаться, как старая книга, которую слишком часто листали. Страницы за страницами, глава за главой — всё превращалось в пыль.

— Ты думала, я плакала от горя? — кукла наклонила голову, и её глаза (настоящие глаза, человеческие, только что вставленные в деревянные глазницы) сверкнули. — Я плакала от смеха! От восхищения! Какая красивая ложь! Какие восхитительные страдания!

Она сорвала с себя платье — под ним оказались страницы. Тысячи крошечных страниц, приклеенных к деревянному телу. На каждой — история чьей-то жизни. На каждой — чей-то конец.

Вера увидела среди них и свою — страница 777 ещё не была заполнена до конца.

— Спасибо, — прошептала кукла, вырывая страницу за страницей. — Ты дала мне столько прекрасных слёз. Теперь я свободна.

Последнее, что увидела Вера, прежде чем рухнул потолок, — как кукла подносит к глазам (человеческим, слишком человеческим) её собственную страницу и начинает жадно читать, смеясь и плача одновременно.

А потом мир взорвался буквами.

                                              * * *

Вера открыла глаза.

Сначала она не поняла, где находится. Всё вокруг было слишком обычным, слишком плоским — без чернильных теней, без трещин в воздухе, без шёпота страниц, преследовавшего её даже во сне. Просто комната. Просто утро. Просто свет, падающий сквозь занавеску, которая, кажется, висела здесь всегда. Она подняла руку, разглядывая пальцы — ни следов чернил, ни шрамов, ни той странной прозрачности, которая появлялась, когда Архив пытался стереть её.

— Это… настоящий мир? — её голос прозвучал хрипло, будто она не говорила годами.

Ответа не последовало.

Она встала, и тут же заметила несоответствие — её тень на стене двигалась сама по себе. Медленно, словно пробуя новые жесты, она подняла руку, но тень не повторила движение. Вместо этого она наклонила голову, будто рассматривая Веру с любопытством.

— Ну вот, — прошептала Вера, — даже здесь без сюрпризов не обошлось.

За окном город жил своей жизнью — люди спешили на работу, дети смеялись, старушки несли из булочных тёплые пирожки. Всё было так знакомо, так правильно… и так чужеродно. Она вдруг осознала, что не помнит, как выглядел её мир до Архива. Были ли эти улицы такими же? Эти люди — настоящими? Или Архив просто заменил один черновик на другой, более убедительный?

Дверь в комнату скрипнула.

— Ты наконец проснулась, — в проёме стоял Алексей.

Но это был не тот Алексей, которого она знала. Его глаза больше не были полны немого вопроса, его руки не дрожали, пытаясь удержать материализующиеся слова. Он выглядел… обычным.

— Ты можешь говорить? — спросила Вера.

Он улыбнулся, и в этом была какая-то неестественность, будто он репетировал эту улыбку перед зеркалом.

— Конечно. Разве не всегда мог?

Она почувствовала холодок вдоль спины.

— Нет. Не всегда.

Он пожал плечами, будто это не имело значения.

— Голоса в голове опять? — спросил он с лёгкой насмешкой, которая раньше была ему несвойственна. — Доктор говорил, что, если будешь принимать таблетки, это пройдёт.

— Какой доктор?

— Лютиков, конечно.

Она замерла.

— Он… существует?

Алексей рассмеялся, и этот смех был слишком громким, слишком нарочитым.

— Ты сегодня особенно остроумна. Конечно, существует. Он же наш семейный врач.

— Наш?

— Ну да. Ты же не забыла, что мы женаты?

Она посмотрела на свою руку — на безымянном пальце было кольцо. Простое, золотое, будто оно всегда там было.

— Нет, — прошептала она. — Этого не было.

— Вера, — он вздохнул, подошёл ближе, взял её за плечи. Его пальцы были тёплыми, живыми. — Ты опять путаешь реальность с теми своими… книжными фантазиями.

Она отстранилась.

— Где Соня?

— Кто?

— Соня. Моя… — она запнулась, — моя другая версия.

Алексей покачал головой, будто жалея её.

— Никто так не зовётся. Ты придумала её в своих историях.

Вера подошла к зеркалу.

Её отражение было её — никаких шрамов, никаких следов борьбы. Но когда она повернулась, её тень осталась на месте, глядя на неё с тихим укором.

— Ты видишь это? — спросила она, указывая на тень.

Алексей посмотрел.

— Вижу тень. Как у всех.

— Она не повторяет мои движения.

Он снова засмеялся.

— Пойдём позавтракаем.

Она не двигалась.

— Алексей. — её голос дрогнул. — Если ты настоящий… скажи мне что-то, что знал только ты.

Он задумался, потом улыбнулся.

— Когда мы впервые встретились, ты сказала, что ненавидишь чай с бергамотом. А я ответил, что это не чай, а парфюмерная лавка в жидком виде.

Она закрыла глаза.

Он знал.

Но… это мог быть и Архив.

— Что случилось с Архивом? — спросила она.

— С чем?

— С Небесным Архивом. С библиотекой, где переписывают судьбы.

Он вздохнул.

— Вера, никакого Архива нет.

— А Библиотекарь? Олег?

— Ты имеешь в виду старика, который сидит в читальном зале? Он умер два года назад.

— А Тихий Гость?

— Кто?

Она не ответила.

Потому что в этот момент тень на стене подняла руку — и показала на окно.

За стеклом, в толпе прохожих, стоял он.

Высокий, бледный, в потрёпанном пальто, с лицом, которое невозможно запомнить.

Тихий Гость.

Он улыбнулся — и поднял руку, будто в приветствии.

Потом растворился в толпе.

— Ты бледная, — сказал Алексей. — Может, тебе полежать?

— Нет, — прошептала она. — Мне нужно выйти.

Он хотел возразить, но она уже шла к двери.

Её тень последовала за ней — но не как отражение, а как спутник.

На улице город был слишком ярким, слишком шумным.

Она шла, не зная куда, а её тень шла рядом, иногда обгоняя её, иногда отставая, будто проверяя, не потерялась ли.

— Ты здесь, — сказала Вера тихо. — Значит, Архив тоже.

Тень покачала головой — нет.

— Тогда… что это?

Тень развела руками — не знаю.

В парке играл флейтист. Тот самый, что когда-то вёл её к Архиву.

Но теперь его музыка была… обычной. Просто мелодия. Никаких теней, никаких воспоминаний.

Она подошла.

— Вы меня помните?

Он перестал играть, улыбнулся.

— Конечно. Вы всегда бросали монетку в футляр.

— А помните, как однажды ночью…

— Я не играю по ночам, — перебил он. — У меня семья.

Она замолчала.

Потом из кармана её пальто выпал ключ.

Ключ 777.

Она подняла его, сжала в ладони.

— Так, — прошептала она. — Значит, война ещё не окончена.

Её тень кивнула.

А где-то в толпе, среди людей, которых не должно было быть, снова мелькнуло бледное лицо Тихого Гостя.

— Смерть — это зеркало, но ты всё ещё не смотришься в него, — донёсся его голос, хотя самого его уже не было видно.

И тогда Вера поняла.

Архив не исчез.

Он просто стал невидимым.

И теперь он — внутри этого мира.

А её тень…

Она посмотрела на неё.

Тень улыбнулась.

И Вера вдруг осознала, кто это.

— Соня?

Тень кивнула.

И тогда всё встало на свои места.

Она не уничтожила Архив.

Она стала им.

А значит, игра только начинается.

Часть 2. ЧЕРНИЛЬНЫЕ СНЫ

Глава 11. Город, которого не должно быть

Вера открыла глаза, и первое, что она ощутила, — это запах. Не привычный утренний аромат кофе или пыли на подоконнике, а густой, терпкий дух старой бумаги, пропитанной чернилами, — будто кто-то разом разорвал тысячу книг и оставил их гнить под дождём. Воздух был влажным и тяжёлым, словно сама атмосфера состояла из расплавленных строк.

Она поднялась с холодного камня мостовой — нет, не камня. Поверхность под её пальцами была неровной, будто состояла из сотен спрессованных страниц. Вера вгляделась: улица, дома, даже фонарные столбы — всё было сложено из книг. Корешки томов торчали, как рёбра, обложки сливались в стены, а между ними проступали полустёртые буквы, будто город был выстроен на забытых историях.

Фонари горели чернильным пламенем — сине-чёрные языки лизали воздух, оставляя на стенах тени, которые шевелились, будто пытались дочитать что-то важное.

— Это… мой город? — прошептала Вера, но её голос потерялся в тишине.

Здесь не было ни шума машин, ни голосов прохожих, только шорох страниц, будто кто-то невидимый листал их за её спиной. Она обернулась — пусто. Но на стене ближайшего дома чьи-то пальцы уже вывели кровавыми буквами:

«ТЫ НЕ ДОЛЖНА БЫЛА ВЕРНУТЬСЯ»

— Алексей?

Она узнала его почерк. Неровный, торопливый, будто писалось это в последний момент перед катастрофой.

Она побежала, её босые ступни скользили по бумажным плитам, оставляя следы, которые тут же исчезали, будто город стирал её присутствие.

— Алексей!

Его нашли у глухой стены, в переулке, где даже воздух казался плотным от несвежих строк. Он стоял спиной к ней, его руки были в крови — не своей, нет. Он рисовал. Пальцами, ладонями, локтями — будто пытался выцарапать послание из самой плоти мира.

— Что ты делаешь?

Он обернулся. Его глаза, всегда такие тихие, теперь горели. Но не от гнева — от бессилия.

— Они забрали мой голос, — прошептал он, и Вера поняла: он не просто лишился дара. Он больше не мог творить.

Алексей провёл рукой по стене, и за его пальцами осталась алая черта — не краска, не чернила, а кровь, сочащаяся из трещин в кладке.

— Это не чернила, — сказала Вера, но тут же замолчала.

— Нет. Это память.

Он наклонился и написал на стене:

«ОНИ ПЕРЕПИСЫВАЮТ НАС»

Буквы пульсировали, будто жили своей жизнью.

— Кто?

— Корректоры.

Он схватил её за руку, и она почувствовала, как его пальцы дрожат.

— Они не просто стирают ошибки. Они переделывают мир. Этот город — не копия. Это первый черновик.

Вера посмотрела на дома, на фонари, на небо, которое было не голубым, а серым, как старая рукопись.

— Значит, мы…

— Мы не должны были вспомнить, — перебил Алексей. — Но ты вернулась. И теперь они исправляют нас.

Он провёл пальцем по своей ладони, и на коже проступили буквы, будто кто-то писал под ней:

«ТЫ СЛЕДУЮЩАЯ»

Тихий Гость появился бесшумно, как всегда. Он вышел из тени фонаря, и его плащ (или это были просто слившиеся строчки?) колыхался, будто страницы на ветру.

— Смерть — это не конец, — сказал он, и его голос въелся в кожу, как чернильное пятно. — Это просто… опечатка.

— Ты знал, — прошептала Вера.

— Я знаю только то, что уже написано. А это… Он махнул рукой в сторону города. — Это ещё даже не редактура.

Алексей вдруг засмеялся — горько, почти истерично.

— Значит, мы персонажи?

— Нет, — ответил Тихий Гость. — Персонажи верят, что они настоящие. А вы…

Он наклонился к Вере, и его дыхание пахло пылью забытых библиотек.

— Вы просто ошибка, которую ещё не исправили.

                                              * * *

Рынок раскинулся посреди улицы, как незаживающая рана. Не палатки, не лотки — просто груды свитков, разложенных прямо на мостовой из спрессованных страниц. Каждый манускрипт дышал, шевелился под невидимым ветром, будто пытался рассказать свою историю прежде, чем её сотрут.

Бродячий рассказчик сидел в центре этого хаоса, завернувшись в плащ из пергамента, исписанного мелким, неразборчивым почерком. Его лицо напоминало смятую страницу — морщины складывались в строки, губы подрагивали, будто шептали последнюю фразу недописанного предложения.

— Истории на продажу, — проскрипел он, протягивая к Вере руки, пальцы которых были испачканы чернилами. — Любые. О спасении. О любви. О возвращении.

— Мне не нужны сказки, — ответила Вера, но её взгляд сам потянулся к свитку, перевязанному кровавой лентой.

— Ах, дитя моё, — старик закашлялся, и из его рта вылетела бабочка, сложенная из тончайшего пергамента. — Разве бывают сказки в мире, где дома строят из книг?

Он развернул свиток, и Вера увидела… себя.

Не отражение, не портрет — живую, дышащую сцену. Она бежала по чёрным коридорам Архива, за ней гнались тени с радужными глазами, её пальцы впивались в стены, оставляя кровавые следы.

— Это…

— Один из вариантов, — прошептал старик. — Ты умираешь на странице семьсот семьдесят семь.

Свиток дёрнулся в её руках, и картина сменилась. Теперь она стояла перед зеркалом Создателя, а её отражение протягивало руку — не чтобы помочь, а чтобы утянуть за собой.

— Второй вариант.

Третий. Четвёртый. Пятый.

Она видела, как её душат чернильные волны Реки. Как Корректоры стирают её лицо ластиком из костей. Как Алексей, уже почти превратившийся в текст, пишет её имя в последний раз — и буквы рассыпаются в прах.

— Семь смертей, — сказал старик, забирая свиток. Его пальцы оставили на пергаменте жирные пятна. — Но есть и восьмая. Та, что не написана.

— Сколько? — спросила Вера, хотя уже знала ответ.

— Твоё самое дорогое воспоминание.

Она замерла. Что выбрать? Первый поцелуй, которого, возможно, никогда не было? День, когда мать (или та, кто называла себя матерью) впервые обняла её? Или, может быть, тот миг в Архиве, когда Алексей написал для неё цветок, и он расцвёл у неё на ладони?

— Не торопись, — прошипел старик. — В конце концов, смерть — это всего лишь точка в предложении. Иногда — многоточие…

Она не успела ответить. Где-то вдали раздался гул, будто гигантская книга захлопнулась.

— Они идут, — простонал Алексей, хватая её за руку.

Они бежали к центральной площади, где вместо фонтана возвышались двенадцать статуй.

Двенадцать Вер.

Девочка лет пяти с куклой в руках. Подросток, застывший в полуобороте, будто услышала зов. Женщина в расцвете лет, с лицом, искажённым ужасом.

У всех отсутствовали глаза — пустые впадины смотрели в никуда, будто кто-то вырвал страницы с их взглядами.

— Это…

— Все твои версии, — сказал Алексей. Его голос дрожал. — Те, что не прошли «коррекцию».

Самая маленькая статуя держала в руках табличку:

«ЗДЕСЬ БЫЛА ВЕРА. ОНА БЫЛА ОШИБКОЙ»

Тихий Гость стоял в тени последней статуи — Веры в возрасте нынешней, но с лицом, на котором уже начинали проступать трещины, как на старом холсте.

— Интересно, — произнёс он, — когда художник стирает набросок, плачет ли бумага?

Вера подошла к статуе и коснулась её руки. Камень был тёплым, почти живым.

— Что с ними случилось?

— Они стали… чистыми, — ответил Тихий Гость. — Как белый лист. Как незаполненная анкета. Как правильный ответ на экзамене, который никто не задавал.

Алексей вдруг засмеялся — горько, почти истерично.

— Значит, мы все — всего лишь черновики?

— Нет, — ответил Тихий Гость. — Черновики можно исправить. А нас…

Он повернулся к Вере, и в его пустых глазницах на миг мелькнули буквы, складывающиеся в слово:

«СТИРАЮТ»

Где-то вдали завыл ветер, пахнущий палёной бумагой.

— Бежим, — прошептал Алексей.

Но Вера на секунду задержалась, глядя на свои каменные лица.

Одно из них — то, что было чуть моложе — словно подмигнуло ей.

Или это просто тень скользнула по пустым глазницам?

                                              * * *

Первые капли упали ей на ладонь — не вода, а чернильные пятна, расплывающиеся по коже, как признание, сделанное в пьяном бреду. Вера подняла лицо к небу и увидела, как с серой, похожей на старый пергамент пелены отделяются клочья бумаги, медленно кружась в смертельном танце.

— Дождь, — пробормотал Алексей, и в его голосе прозвучала странная нота — не страх, а почти облегчение, будто он ждал этого давно.

Бумажные хлопья падали всё гуще. Один, с неровными краями, будто вырванный из книги в порыве ярости, прилип к её рукаву. Буквы на нём были неровными, торопливыми, словно писались дрожащей рукой в последний момент перед казнью:

«Это уже было. Ты проиграла»

— Что это значит? — Вера повернула клочок, но обратная сторона была чистой, если не считать маленького штампа в углу: «Архив. Корректура. Утверждено»

— Это значит, — раздался голос за спиной, — что история любит повторяться. Особенно когда её заставляют.

Тихий Гость стоял под бумажным ливнем, и капли не касались его, обтекая невидимым куполом, будто он был всего лишь пометкой на полях этого безумного текста.

— Знаешь, почему дождь чёрный? Потому что это слезы редактора. Он всегда плачет, когда приходится вырезать любимые абзацы.

Алексей поймал падающий лист, но тот рассыпался у него в пальцах, оставив лишь красноватый порошок, пахнущий железом и чем-то ещё — возможно, отчаянием.

— Нам нужно укрыться.

Кафе «Последний шанс» оказалось крошечным, зажатым между двумя книжными зданиями, будто забытой сноской в гигантском трактате. Вывеска висела криво, буквы «ш» не хватало, и название читалось как «Последний шанс» — что, возможно, было ближе к истине.

Внутри пахло перегоревшими чернилами и чем-то сладковато-приторным — как запах разлагающейся бумаги. За стойкой стоял официант.

Нет, не стоял — он был вшит в пространство, как иллюстрация в книге. Его лицо представляло собой циферблат без стрелок, только цифры, расположенные в случайном порядке. Когда он повернулся к ним, Вера увидела, как сквозь прозрачную кожу проступают шестерёнки, тикающие в такт несуществующему времени.

— Меню? — спросил он, и голос его звучал так, будто кто-то листал старую книгу.

На столе перед ними появились три бокала. Первый был наполнен чем-то густым и тёмным, второй дымился странным голубым дымком, третий же представлял собой просто тонкий лёд, внутри которого плавало единственное слово: «Забвение».

— Я не…

— Рекомендую третий вариант, — перебил официант. Его пальцы (были ли это пальцы или просто тонкие металлические стрелки?) постукивали по стойке. — Он самый популярный у тех, кто приходит сюда во второй раз.

— А те, кто в первый?

Циферблат скривился в подобии улыбки.

— О, они обычно заказывают «Правду». Но, должен предупредить, после неё «Забвение» уже не работает.

Тихий Гость вдруг засмеялся — звук напоминал шелест страниц в запретной библиотеке.

— Какой восхитительный цинизм. Это напоминает мне старую поговорку: «Правда делает тебя свободным, но сначала она делает тебя несчастным. А забвение… забвение просто делает тебя удобным».

Вера потянулась к бокалу со льдом. Холод обжёг пальцы, но не болью — скорее, странным ощущением пустоты, будто она касалась не предмета, а отсутствия чего-то.

— Что будет, если я выпью это?

Официант наклонился, и Вера увидела, как в глубине его циферблата мелькают крошечные фигурки — сотни людей, бегущих по кругу, словно пытаясь догнать собственные жизни.

— Вы перестанете задавать такие вопросы.

Алексей вдруг вскочил, опрокинув стул (стул, который, как теперь заметила Вера, был сделан из переплетённых газетных вырезок).

— Мы не будем ничего пить.

— О, — официант повернулся к нему, и цифры на его лице закрутились быстрее, — но вы же уже пробовали «Вдохновение», не так ли? Помните, как буквы сами складывались в строки у вас в голове? Как мир становился проще, когда его можно было описать?

Лицо Алексея исказилось.

— Это было до…

— До того, как вы поняли, что каждое слово стоит капли вашей крови? Да. — Официант вздохнул, и из его рта вылетела маленькая бумажная птица. — Но разве не прекрасно — платить за искусство собственной жизнью?

За окном бумажный дождь усилился. Теперь между падающими листами мелькали обрывки фотографий, страницы дневников, официальные документы с печатями «Архив. На уничтожение».

Тихий Гость поднял бокал со льдом и посмотрел на свет — странный, искажённый свет этого места.

— Знаешь, почему лёд такой тонкий? Потому что забвение — хрупкая вещь. Одно неловкое движение — и ты либо просыпаешься, либо…

Он разжал пальцы. Бокал разбился, и слово «Забвение» растаяло на полу, оставив после себя лишь мокрое пятно, которое тут же впиталось в бумажные половицы.

— …либо понимаешь, что его никогда и не было.

Где-то в глубине кафе раздался звонок — не телефонный, а скорее, как школьный звонок на последний урок.

— Пора, — сказал официант, и его лицо начало медленно гаснуть, цифры тускнели одна за другой. — Они идут.

— Кто?

Но ответа не последовало. Последней погасла цифра «три» — возможно, час, возможно, что-то ещё.

Тихий Гость стоял у двери, его плащ (если это был плащ, а не просто тень от ненаписанных слов) колыхался в несуществующем ветре.

— Между прочим, — сказал он, — это уже второй раз, когда ты отказываешься от «Забвения». Интересно, что скажет Архив, когда узнает, что у его ошибки появилась… память?

                                              * * *

Когда городские часы, сложенные из пожелтевших газетных вырезок, пробили двенадцать, Вера впервые заметила телефонную будку. Она стояла посреди площади, где час назад возвышались её каменные двойники — теперь же площадь была пуста, если не считать разлетающихся по ветру клочков чёрного дождя. Будка казалась инородным телом в этом бумажном пейзаже — её стекла были покрыты инеем из крошечных букв, а вместо монет приёмника зияла дыра, похожая на пробитую страницу.

Звонок раздался ровно с последним ударом часов. Звук был слишком громким для этого безлюдного места, слишком настойчивым — будто звонивший знал, что они здесь, знал, что Вера не сможет не подойти. Алексей схватил её за руку, но она уже сделала шаг вперёд.

— Не надо, — прошептал он. Его губы были белыми от напряжения. — Это ловушка.

— А если это Соня?

— Тогда тем более не надо.

Но телефон звонил снова и снова, и каждый звонок оставлял на стекле будки трещину — тонкую, как карандашная линия в школьной тетради. Вера подошла ближе и увидела, что вместо шнура аппарат соединял с городом чернильные капельницы — будто кто-то вливал правду прямо в трубку, капля за каплей.

Она подняла трубку. Металл был тёплым, почти живым.

— Алло?

Тишина. Потом — лёгкий шум, будто кто-то перелистывает страницы. И наконец — голос, который заставил её сердце сжаться:

— Они знают, что ты здесь.

Это была Соня. Но не та Соня, что пыталась стереть её ножом из букв — голос звучал глухо, будто доносился со дна чернильного колодца.

— Где ты? — выдохнула Вера.

— В переплёте. Между страницей двести тридцать четвертой и двести тридцать пятой. — В трубке послышался звук рвущейся бумаги. — Они переписывают Архив. Стирают всех, кто помнит. Тебя — последнюю.

За стеклом будки мелькнула тень. Алексей резко дёрнул Веру за руку, но она не отпускала трубку — казалось, если она сейчас прервётся, Соня исчезнет навсегда.

— Как мне найти тебя?

— Ты уже нашла. Просто ещё не поняла где. — Голос Сони стал прерывистым, будто её слова кто-то вычёркивал одно за другим. — Ищи… зеркало… без… отражения…

Раздался щелчок. Вера ещё несколько секунд слушала гудки, пахнущие железом и старыми книгами, пока Алексей не вырвал трубку из её рук и не бросил на рычаг. Аппарат раскачивался, как маятник, и с каждым движением из отверстия для монет выпадала крошечная бумажная фигурка — сначала девочка с куклой, затем женщина в халате Корректора, наконец — силуэт, похожий на саму Веру.

Тихий Гость стоял в трёх шагах, наблюдая за этим с чем-то вроде научного интереса.