Бесплатный фрагмент - Небесный архив: исправленные судьбы

Часть 1. ГОРОД, КОТОРЫЙ НЕ ПОМНИТ

Глава 1. Тени прошлого

Город не спал. Он забывал.

Каждую ночь улицы сбрасывали названия, как змеи — кожу, оставляя на тротуарах шелуху выцветших табличек. Улица Тени становилась Переулком Забвения, Проспект Воспоминаний скручивался в Тупик Исправленных Судьб. Вера бежала по этим безымянным дорогам, и её шаги отдавались эхом в пустоте, будто кто-то шёл следом, подстраиваясь под её ритм.

Витрина булочной «Таня» отражала её силуэт с опозданием на три секунды. Вера остановилась, переводя дыхание, и её отражение — в том же потрёпанном пальто, с тем же узлом волос, туго стянутых на затылке, — продолжало движение. А потом улыбнулось. Широко, неестественно, как кукла, у которой дернули за нитку.

— Красиво, — хрипло пробормотала Вера, сжимая в кармане лезвие. — Только зубы у тебя жёлтые. У меня таких нет.

Отражение прикрыло рот ладонью, плечи дёрнулись в беззвучном смехе. В витрине замигал свет — и оно исчезло, оставив после себя мутное пятно, будто стекло вспотели изнутри.

Булочная пахла тёплым тестом и корицей, но под этим — едва уловимым — сквозила химическая горечь. Как в больнице, где стирают память.

— Вера! — Таня, хозяйка заведения, вынырнула из-за прилавка, вытирая руки о фартук, испещрённый пятнами неизвестного происхождения. — Опять от Корректоров?

— От себя самой, — Вера плюхнулась на табурет, сгребла со лба прядь волос. — Меня в зеркале сейчас передразнивали.

— А, это новые. — Таня махнула рукой, доставая из печи противень с румяными пирожками. — Вчера у Лёшки из мясной лавки отражение вообще язык показало. Прям как в детстве, помнишь?

Не помню, — хотелось ответить Вере. Но она лишь стиснула зубы.

— Бери, пока горячие, — Таня пододвинула тарелку. — С вишней. Твои любимые.

— Я не люблю вишнёвые, — автоматически сказала Вера.

— Любила, — поправила Таня. — До того, как тебя стёрли.

Пирожок обжёг пальцы. Первый укус — сладкий, с кислинкой, точно, как в детстве, которого у неё не было. Второй — горький. Вера замерла.

Чужое воспоминание вползло в сознание, как чернильная клякса.

Больничный кабинет. Стены — белые, слишком белые, будто вылизанные. Человек в маске наклоняется над ней, в руках — инструмент, похожий на пинцет, но с иглой на конце. «Не бойся, — говорит он. — Это всего лишь корректировка». Игла касается виска. Боль. Белый свет. А потом…

— Вера?

Она дёрнулась, выронив пирожок. На полу образовалось жирное пятно в форме карты неизвестного города.

— Что там было? — Таня наклонилась, её голос стал тише. — Чьё воспоминание?

— Моё, — прошептала Вера. — Там… меня стирали.

Тишина. Даже часы на стене замерли, их стрелки дрожали, будто боялись сделать следующий шаг.

— Ты уверена, что это твоё? — Таня осторожно подняла пирожок, завернула в салфетку. — Может, просто похоже?

— Я помню, как забываю, — Вера засмеялась, и смех её был похож на треск ломающегося стекла. — Это как-то слишком даже для Архива.

За окном что-то упало — может, табличка с названием улицы, может, очередной кусок реальности. Таня вздрогнула, бросила взгляд на дверь.

— Тебе нельзя здесь задерживаться. Они уже знают, что ты в городе.

— Кто?

— Все, — Таня сунула ей свёрток с пирожками. — И твоё отражение — тоже.

Вера заторопилась к выходу, но у двери обернулась:

— А что было в остальных пирожках?

Таня улыбнулась, но глаза остались грустными:

— Чьи-то чужие счастья. На вес золота.

На улице ветер сорвал с крыши листок календаря — он закружился в воздухе, прежде чем упасть к ногам Веры. На обороте детскими каракулями было нарисовано: она держит ключ, а её глаза пусты.

Где-то в переулке заскрипела дверь. Вера сунула рисунок в карман и побежала — туда, где названия улиц ещё не успели измениться.

                                              * * *

Двор, куда свернула Вера, был затянут серой дымкой, словно кто-то забыл стряхнуть с него пепел времени. Посреди асфальта, треснувшего звездой, сидела девочка. Она рисовала мелками — не солнце, не домики, а странные, угловатые символы, похожие на планы побега.

— Лиза, — позвала Вера, но девочка не подняла головы. Её пальцы, испачканные в меловой пыли, выводили фигуру женщины с пустыми глазницами. В руках у той фигуры был ключ — точь-в-точь как на календарном листке.

— Это я? — Вера присела рядом, но Лиза лишь ткнула пальцем в дату под рисунком: Завтра.

— Ты опоздала, — сказала девочка, не глядя. — Ветер уже начал стирать.

И правда: лёгкий порыв подхватил меловые линии, размазал контур ключа. Вера инстинктивно прикрыла рисунок ладонью, но было поздно — остались только блёклые следы.

— Что значит «опоздала»?

— Значит, кто-то уже взял его первым, — Лиза наконец подняла глаза. В них не было детской беззаботности — только усталость старухи, прожившей сто жизней. — Ключ от Сердца Архива. Его нельзя терять дважды.

— Я и в первый раз не теряла, — огрызнулась Вера, но тут же пожалела. Девочка сжала мелки в кулаке, и они рассыпались в пыль.

— Ты не помнишь, что теряла.

Откуда-то сверху донёсся хлопок — будто огромная книга захлопнулась. Вера вздрогнула, но Лиза лишь махнула рукой:

— Это просто страницы переворачиваются. Скоро ночь.

— Что будет ночью?

— То же, что всегда, — девочка встала, отряхивая платье. — Кто-то исчезнет.

Она ушла, оставив на асфальте последний рисунок: часы без стрелок. Ветер тут же принялся стирать и их.

                                              * * *

Переулок за углом пах железом и старыми книгами. На кирпичной стене, испещрённой трещинами, кто-то написал слово: ПОБЕГ. Буквы были неровные, будто выведены дрожащей рукой, и сочились чем-то тёмным. Вера поднесла палец — на коже остался липкий след. Кровь.

— Алексей?

Тень в глубине переулка шевельнулась. Молчальник вышел на свет — высокий, худой, с лицом, на котором время оставило слишком много шрамов. Его пальцы были исцарапаны, как будто он пытался вырваться из клетки с острыми прутьями.

— Ты пишешь кровью, — прошептала Вера.

Он кивнул, достал из кармана перочинный нож, сделал новый надрез на ладони. Капля упала на букву «П».

Стена вздрогнула.

Буквы зашевелились, поползли вниз, как муравьи, строящие мост. Они складывались в арку, за которой зияла тьма — не пустота, а что-то плотное, живое.

— Ты сделал дверь, — ахнула Вера.

Алексей покачал головой. Туннель, — прочитала она по его губам.

Из глубины туннеля донёсся скрип — будто кто-то водит мокрым пальцем по стеклу. Вера сделала шаг вперёд, но Алексей схватил её за рукав.

— Там кто-то есть?

Он кивнул, затем резко дёрнул головой в сторону — слушай.

Скрип повторился, но теперь он складывался в слово: Входи.

— Кто это?

Алексей вытер ладонь о брюки, оставив кровавый отпечаток. Затем нарисовал в воздухе силуэт человека с пустыми глазницами.

— Слепой картограф, — догадалась Вера.

Молчальник улыбнулся — впервые за всё время. Его улыбка была похожа на трещину в стене.

Из туннеля потянуло сыростью и чем-то ещё — медью, старыми чернилами. Вера сделала шаг вперёд, но тут сзади раздался звук, от которого похолодела спина: металлический скрежет, словно кто-то точил нож.

— Корректоры, — прошептала она.

Алексей резко размахнулся и провёл ладонью по слову ПОБЕГ. Буквы расплылись, туннель захлопнулся, оставив на стене лишь кровавое пятно.

Где-то за углом зазвенели колокольчики.

— Бежим, — схватила Вера его за руку.

Они побежали, оставляя за собой следы — её кровавые, его беззвучные.

А на стене, где минуту назад был выход, проступили новые слова, будто написанные невидимой рукой:

«ОНИ УЖЕ ЗДЕСЬ».

                                              * * *

Сумерки в этом городе не наступали — они просачивались сквозь трещины в реальности, как чернила через промокший лист. Вера шла, прижимая к груди свёрток с пирожками, каждый шаг отдавался эхом в пустоте переулков. Алексей двигался бесшумно, словно тень, отброшенная под неправильным углом.

Стены домов по обеим сторонам улицы дышали. Нет, буквально — каменная кладка то слегка набухала, то опадала, как грудь спящего. И в этих дыхательных движениях что-то шевелилось. Вера замедлила шаг, вглядываясь.

— Не смотри, — прошептал Алексей, впервые нарушив молчание. Его голос напоминал скрип несмазанных петель.

Но было уже поздно. Тени на стенах ожили. Они не просто повторяли очертания прохожих — они опережали их движения, будто показывали то, что должно случиться через мгновение. Одна тень резко повернула голову — и стоящий под фонарём мужчина вдруг замер, рот его открылся в беззвучном крике. Тень провела по его силуэту чем-то острым, и кусок профиля просто… исчез. Мужчина покачнулся, провёл рукой по лицу, словно пытаясь вспомнить, где только что была родинка.

— Тени-предатели, — прошипела Вера, прижимаясь к стене. — Они вырезают воспоминания.

Одна из теней замерла, затем медленно повернула в их сторону бесформенную голову. В её очертаниях вдруг проступили знакомые черты — острый подбородок, ямочка на щеке. Мать Веры. Та самая, которую стёрли из всех архивов.

— Не верь, — Алексей схватил её за локоть. — Они принимают облик того, что ты потеряла.

Тень сделала шаг вперёд, отрываясь от стены. В воздухе запахло старыми фотографиями и чем-то кислым — как будто память начала портиться. Вера резко отвернулась, зажмурилась. Когда открыла глаза — на стене снова были лишь обычные тени.

— Бар Жени, — прошептала она. — Там можно переждать.

Бар «Зеркало» прятался в подвале дома с облупившимся фасадом. Над входом висела вывеска, где вместо букв были осколки стекла, складывающиеся в название только при определённом угле зрения. Алексей потянул дверь на себя — внутри пахло можжевельником и чем-то ещё, что Вера не могла определить, но что заставляло нёбо горчить, как после таблеток для памяти.

Зеркала. Их было сотни — на стенах, потолке, даже на полу под стеклянными плитками. В каждом отражалась не барная стойка и не посетители, а чужие жизни. В одном — женщина кормила ребёнка, которого никогда не рожала. В другом — старик целовал юношу, своего двойника сорокалетней давности. Вера отвела глаза.

— Вера! — Женя за стойкой махнула полотенцем, оставляя на зеркале за собой мутный след. — Долго тебя не было. Уже думала, тебя стёрли окончательно.

— Не так просто, — Вера плюхнулась на табурет, почувствовав, как усталость накрывает её волной. — Дай чего-нибудь, от чего не забудешь собственное имя.

Женя хмыкнула, доставая бутылку с жидкостью цвета лунного света.

— «Молчание» Алексея уже кончилось. Осталось только «Голос женщины в зелёном». Но предупреждаю…

— Я знаю правила, — Вера махнула рукой.

В зеркале за стойкой что-то шевельнулось. Сначала Вера подумала, что это просто игра света, но движение повторилось — будто кто-то по ту сторону стекла провёл пальцем по её отражению. И тогда она появилась.

Женщина в зелёном платье цвета заплесневелой меди. Её лицо было странно размытым, будто стёртым ластиком, но, когда она наклонялась, Вера различала черты — свои собственные, но искажённые, как в кривом зеркале.

— Смотрела на меня? — прошептала Женщина в зелёном. Её голос звучал так, будто доносился из глубины колодца. — Ты ведь знаешь, что будет, если смотреть слишком долго?

Вера потянулась к бокалу, но Алексей резко одёрнул её руку. В зеркале его отражение молчало — совсем. Беззвучный рот, беззвучные глаза. Настоящий молчальник.

— Боишься потерять голос? — Женщина в зелёном рассмеялась. — Ты уже потеряла куда больше. Мать. Отца. Сестру. Какую разницу?

Вера впилась пальцами в стойку. Где-то в глубине сознания шевельнулось воспоминание — две кровати в комнате, на одной спит она, на другой… Кто? Пустота отвечала болью.

— Вера, не надо, — Женя налила ей воды, но стакан отражал не её лицо, а лицо Женщины в зелёном. — Она просто хочет, чтобы ты…

Но Вера уже смотрела в зеркало. Прямо в глаза своему искажённому двойнику. В ушах зазвенело, будто кто-то ударил в хрустальный колокольчик. Женщина в зелёном улыбалась, и её губы шевелились, повторяя:

— Ещё немного. Ещё чуть-чуть. И я расскажу тебе, кем ты была до того, как тебя стёрли.

Алексей резко хлопнул ладонью по стойке. Зеркало треснуло, и Женщина в зелёном рассыпалась на тысячи осколков, в каждом из которых теперь отражалась Вера — но какая-то не такая. Чужая.

— Пора идти, — прошептал Алексей. Его голос звучал так, будто рвался сквозь слой ваты. — Они уже близко.

За дверью бара что-то заскрежетало — будто кто-то точил нож о каменную стену. Вера вздрогнула, но не от страха, а от странного чувства — будто этот звук она слышала давным-давно. В другой жизни. Которая тоже была стёрта.

                                              * * *

Выходя из бара, Вера споткнулась о конверт, лежащий на ступеньке. Бумага была того особенного желтоватого оттенка, который приобретают страницы старых книг, слишком долго пролежавших на солнце. На нём не было ни адреса, ни печати — только её имя, выведенное знакомым округлым почерком, который она узнала бы даже в кошмаре.

— Библиотекарь, — прошептала она, ощущая, как холодеют пальцы.

Алексей резко обернулся, его глаза расширились. Он сделал предостерегающий жест, но Вера уже разрывала конверт. Внутри лежал единственный листок, испещрённый теми же ровными буквами:

«Они уже знают, где ты. Идут за тобой. И за Молчальником тоже. Ключ от Сердца Архива — в руках у Купца теней. Не доверяй…»

Остальное предложение было зачёркнуто — не чернилами, а чем-то тёмным и липким. Вера поднесла листок к носу и тут же отпрянула: пахло медью и чем-то гнилостным. Кровью. Но не свежей.

— Он писал это под принуждением, — сказала она, чувствуя, как бумага начинает нагреваться в её пальцах.

Алексей схватил её за запястье — его ладонь была удивительно мягкой для человека, который столько времени провёл с лезвиями и чернилами. Он потянул её за собой в переулок, но было уже поздно.

Листок вспыхнул синим пламенем. Вера вскрикнула, но не от боли — огонь не обжигал. Он просто пожирал буквы одну за другой, оставляя после себя пепел, который не падал на землю, а кружился в воздухе, будто танцуя под невидимую мелодию.

— Смотри, — прошептала Вера.

Пепел складывался в форму. Сначала это были просто бесформенные клубы, потом — чёткие линии, углы, изгибы. Ключ. Не обычный, а странный, древний, с зубцами, которые напоминали буквы какого-то забытого алфавита. Пепельный ключ повис в воздухе на мгновение, затем упал ей на ладонь.

В тот же миг он впился в кожу, как раскалённое железо. Вера вскрикнула — теперь это была настоящая боль. Когда она разжала пальцы, на ладони остался след — точная копия того ключа, будто выжженная изнутри.

— Что это… — начала она, но Алексей резко зажал ей рот рукой.

Из конца переулка донёсся звук, от которого кровь застыла в жилах. Металлический скрежет, будто кто-то точил гигантский нож о каменную стену. Корректоры. Их было слышно за версту, но не потому, что они не умели подкрадываться — а потому что не видели в этом смысла. Зачем скрываться, если можно просто стереть память свидетелей?

— Бежим, — выдавила Вера, но её голос звучал чужим, искажённым.

Алексей кивнул и потянул её за собой в лабиринт переулков, где названия улиц менялись прямо на глазах. Переулок Надежды становился Тупиком Отчаяния, Проспект Воспоминаний сворачивался в Улицу Забвения.

Где-то позади раздался крик — не человеческий, а какой-то механический, словно ржавые шестерёнки пытались имитировать живой голос. Вера рискнула обернуться и увидела их: три фигуры в длинных плащах цвета выцветших чернил. Их лица были скрыты капюшонами, но она знала — под тканью не было ничего. Только пустота, готовая впитать любую память, любую историю, любую жизнь.

Один из Корректоров поднял руку, и Вера почувствовала, как что-то тянется к ней — не физически, а где-то внутри, в самых тёмных уголках сознания, где хранилось то немногое, что ей удалось сохранить. Имя матери. Запах булочной в детстве. Первый поцелуй, который, возможно, никогда и не происходил.

— Нет! — крикнула она и споткнулась о что-то мягкое.

На земле лежала кукла. Та самая, Катина кукла-плакальщица, с зашитыми глазами и ртом, растянутым в вечной улыбке. Её фарфоровая рука была поднята, будто указывала направление. Вера посмотрела вверх — перед ними была дверь. Старая, дубовая, с ржавой табличкой «Архив №777».

Алексей толкнул дверь, и они рухнули внутрь, прямо в объятия темноты. Последнее, что увидела Вера перед тем, как дверь захлопнулась — это пепельный ключ у себя на ладони, который вдруг начал светиться тусклым синим светом.

Где-то в темноте кто-то засмеялся. Не злорадный смех, а печальный, словно шёпот страниц, которые слишком долго никто не открывал.

— Добро пожаловать, — произнёс голос, который нельзя было забыть, даже если бы очень хотелось. — Я ждал тебя, Вера. Ждал очень-очень долго.

И тогда она поняла, кто это. Тихий Гость. Тот, кто знает все истории, но не имеет своей собственной. Тот, кто платит именами за чужие секреты.

И теперь он пришёл за её именем.

Глава 2. Охота Корректоров

Город просыпался с амнезией. На центральной площади, где еще вчера стоял памятник Первому Читателю, теперь зияла пустота — не просто отсутствие статуи, а намеренно вырезанный кусок реальности, будто кто-то взял гигантские ножницы и аккуратно выстриг его из ткани города. Вера стояла в толпе, втянув голову в плечи, и наблюдала, как Капитан Корректоров поднимается на импровизированную трибуну.

Лев. Так его звали когда-то, до того, как он стал рукой системы. Теперь у него не было имени — только звание и меч, который висел у него за спиной, сверкая тусклым перламутровым блеском. Не сталь, не железо — застывшая память. Вера знала, что достаточно одного удара, чтобы человек забыл не только свое имя, но и сам факт своего существования.

— Внимание, граждане Архива, — голос Льва звучал мягко, почти ласково, что было страшнее любого крика. — В системе обнаружен вирус.

Он сделал паузу, давая толпе время прошептаться. Вера почувствовала, как по спине пробежали мурашки.

— Вера К., — продолжал Лев, и в его голосе вдруг появились нотки чего-то почти человеческого — досады? Разочарования? — Бывший архивариус, ныне — угроза стабильности. Она распространяет ошибки. Она заставляет помнить то, что должно быть забыто.

В толпе кто-то ахнул. Кто-то перекрестился — старый жест, оставшийся от времен до Архива. Вера сжала кулаки, чувствуя, как ключ, выжженный у нее на ладони, пульсирует в такт ее сердцу.

— За ее поимку — полное восстановление личного дела, — Лев обвел толпу взглядом, останавливаясь на лицах на дольше, чем нужно. — За содействие — исправление одной судьбы по выбору.

Толпа зашевелилась. Вера видела, как глаза людей загораются хищным блеском. Каждый здесь что-то потерял — имя, память, близкого. И каждый готов был на все, чтобы вернуть хотя бы крупицу.

— А за предательство? — раздался чей-то голос.

Лев улыбнулся. Это было самое страшное, что Вера видела за последние дни.

— Предателей не наказывают, — сказал он мягко. — Их просто стирают. Как ошибку.

Тень скользнула по стене за его спиной — не его собственная, а одна из тех, что Вера видела в переулке. Тень-предатель. Она шевельнулась, будто почуяв добычу, и исчезла в толпе.

                                              * * *

Анна жила на окраине, в доме, который когда-то был библиотекой. Ее комната находилась прямо среди старых стеллажей, и по ночам, как она рассказывала Вере, книги шептались на забытых языках.

Вера постучала в дверь особым ритмом — три коротких, два длинных. Никто не ответил.

— Анна? — она толкнула дверь, которая неожиданно легко поддалась.

Комната была перевернута вверх дном. Книги валялись на полу, их страницы вырваны и разбросаны, как после урагана. Посреди этого хаоса сидела Анна. Она не плакала. Не кричала. Просто сидела, обхватив колени, и смотрела в стену.

— Анна! — Вера бросилась к ней, но та отшатнулась, как от прикосновения раскаленного железа.

— Кто вы? — голос Анны звучал чужим, плоским. — Что вам нужно?

— Это я, Вера… — она замолчала, увидев пустоту в глазах подруги. Ту самую пустоту, что бывает на страницах, из которых вырезали самые важные абзацы.

Анна медленно подняла руку и ткнула пальцем в Веру.

— Вы… вы ошибка. Вас не должно быть.

За окном что-то шевельнулось. Вера обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как тени на стене складываются в знакомые силуэты. Тени-предатели. Одна из них все еще держала в руках что-то, напоминающее ножницы — только лезвия у них были из чего-то полупрозрачного, словно вырезанного из старой пленки.

— Они уже были здесь, — прошептала Вера.

Анна вдруг оживилась.

— Они приходили за вами, — сказала она, и в ее голосе прозвучало что-то почти похожее на воспоминание. — Они смотрели в мои глаза, и было… больно. А потом…

Она замолчала, уставившись на стену, где висела их общая фотография. Только теперь Вера заметила — на фото не две девушки, а одна Анна, а на месте Веры — просто пустое пятно, будто кто-то аккуратно вырезал ее ножницами.

— Потом я поняла, что вас никогда не существовало, — закончила Анна и отвернулась.

За дверью раздались шаги. Тяжелые, мерные. Вера узнала эту походку — Корректоры. Она бросила последний взгляд на Анну, но та уже смотрела в окно, где на стене дома напротив шевелились тени, складываясь в одно слово:

«БЕГИ».

                                              * * *

Площадь перед старым вокзалом дышала предгрозовой тяжестью, хотя на небе не было ни облачка. Вера шла, прижимая к груди свёрток с пирожками, которые Таня дала ей «на дорожку» — три вишнёвых, два с мясом, одно яблочное. Странно, как память цепляется за такие мелочи, когда всё важное уже вырезано, как гнилые места из яблока.

На ступенях разрушенного фонтана собралась толпа. В центре стоял деревянный ящик, служивший сценой, а на нём — Бродячий актёр Марк в своём вечном потрёпанном фраке, который когда-то был чёрным, а теперь выцвел до цвета пыли на забытых книгах. Его куклы — безликие тряпичные создания — уже начали представление.

— Сегодня, — провозгласил Марк, и его голос звенел, как разбитый колокол, — история о двух сёстрах. Одну любили. Другую — стёрли.

Вера замерла. В толпе кто-то ахнул. Куклы ожили в руках Марка, превратившись в две фигурки — одну в голубом платье, другую в зелёном. Вера узнала себя. И Соню.

— Нет, — прошептала она, но было уже поздно.

Марк разыгрывал их последнюю ссору. Точнее, то, что Вера всегда считала ссорой — как она кричала на Соню за то, что та взяла без спроса её любимую книгу. Как Соня плакала. Как выбежала из дома и.… исчезла. Навсегда.

Только теперь кукла в зелёном говорила слова, которых Вера не помнила:

— Ты пожалеешь, что родила меня, — шептала тряпичная Соня голосом Марка, но с интонациями настоящей Сони, теми самыми, что снились Вере по ночам. — Я найду тех, кто оценит меня по достоинству.

Зрители замерли. Какая-то женщина в первом ряду всхлипнула. Слёзы катились по её щекам, падали на деревянный настил «сцены» и.… исчезали. Но не испарялись — будто впитывались в дерево, оставляя тёмные пятна.

— Нет, — снова прошептала Вера, понимая, что происходит. — Остановите его!

Но было уже поздно. Тёмные пятна от слёз начали пульсировать. Из них поднялся пар — нет, не пар, а что-то более плотное, похожее на чернильный дым. Он клубился, принимая формы, очертания… И вот уже перед Верой стояла не кукла, а настоящая Соня. Та самая, которую стёрли из всех архивов. Только теперь на её плече красовалась брошь — серебряный ключ, символ Корректоров.

— Сестрёнка, — сказала Соня, и её голос звучал так знакомо и так чуждо одновременно. — Ты всё ещё борешься с системой? Как мило.

Вера отшатнулась. За спиной Сони в воздухе дрожали остатки чернильного дыма, складываясь в новые фигуры — Корректоров. Толпа зашевелилась, испуганно расступаясь.

— Беги, — прошептал кто-то рядом. Это был старик с фонарём — тот самый, что освещал только пути к потерянным душам. Его фонарь вдруг погас. — Беги, пока они не стали совсем реальными.

Вера бросилась прочь, слыша за спиной смех Сони — тот самый, звонкий и колючий, как осколки стекла. Она бежала, не разбирая дороги, пока не врезалась в витрину с вывеской «Аптека. Лекарства от всех болезней памяти».

Дверь с колокольчиком, запах трав и чего-то химически-сладкого. За прилавком — Аптекарь, мужчина с лицом, на котором не осталось ни одной морщины, будто кто-то аккуратно вырезал их ножницами.

— Вера, — улыбнулся он, показывая слишком белые зубы. — Я тебя ждал.

— Мне нужно… — она перевела дух, — что-нибудь от воспоминаний.

Аптекарь рассмеялся, достав с полки стеклянную банку с разноцветными таблетками. Они переливались, как мыльные пузыри.

— «Забвение»? Или «Покой»? Первое стирает боль. Второе — всё подряд. — Он наклонился ближе. — Но у меня есть кое-что особенное. Для особых клиентов.

Он достал маленькую коробочку, обитую бархатом. Внутри лежала одна таблетка — совершенно чёрная, поглощающая свет.

— «Сон наяву». Кусочек чужого сна. Примешь — и на час станешь кем-то другим. Кем-то счастливым.

Вера потянулась было к таблетке, но вдруг остановилась. В витрине за спиной Аптекаря отражалась улица — и на ней, медленно приближаясь, шла Соня с Корректорами. Их тени растягивались, сливаясь в одну чёрную реку.

— Что я потеряю? — спросила Вера, отводя руку.

Аптекарь вздохнул:

— Что-то неважное. Любимый цвет. Запах детства. Имя первой учительницы. — Он поймал её взгляд. — Мелочи, Вера. Только мелочи.

За дверью раздались шаги. Тяжёлые, размеренные. Вера узнала эту походку — так ходили те, кто никогда не спешил, потому что знал: убежать от них всё равно невозможно.

— Решайся, — прошептал Аптекарь, подталкивая к ней коробочку. — Или тебя сотрут полностью.

Вера посмотрела на таблетку. На отражение Сони в витрине. На свои руки, где уже не хватало нескольких отпечатков пальцев — Корректоры работали методично. Она глубоко вдохнула.

— Нет, — сказала она и отшвырнула коробочку. Та упала на пол, и чёрная таблетка разбилась, выпустив в воздух клубы дыма, в котором мелькали чужие сны.

Аптекарь скривился:

— Глупо. Очень глупо.

— Нет, — раздался голос из угла. Там, в кресле-качалке, сидел Тихий Гость, его лицо было скрыто тенью. — Это единственный умный поступок за сегодня. — Он поднял руку, и флаконы на полках задрожали. — Беги, Вера. Пока не стёрли последнее, что у тебя осталось — твоё упрямство.

Дверь аптеки распахнулась. Вера не обернулась — она уже бежала вглубь лабиринта полок, где тени были гуще, а сны в баночках на полках шептали ей вслед что-то, похожее на слова поддержки. Или, может быть, это просто скрипели старые доски. В Архиве никогда нельзя было быть уверенным.

                                              * * *

Река Времени текла через город чернильной лентой, отражая небо, которого не было. Вера сидела на мосту, свесив ноги над водой, и смотрела, как её отражение расплывается и снова собирается в знакомые черты. В кармане жгло письмо от Библиотекаря, превратившееся в пепельный ключ, а в груди — воспоминание о Соне, которая теперь служила тем, кто стёр её из реальности.

Вода вдруг потемнела. Не просто стала глубже — изменила саму свою природу, превратившись в густые чернила. По их поверхности поплыли лебеди. Не белые, а чёрные, как ночь без звёзд, с перьями, впитывающими свет. Они скользили по воде, оставляя за собой следы, которые не исчезали, а складывались в буквы, слова, предложения.

Один из лебедей подплыл ближе и взмахнул крылом. Перо отделилось, упало на доски моста у ног Веры и превратилось в лист бумаги, сложенный вчетверо. Дрожащими пальцами она развернула его.

«Они стёрли меня, но я помню тебя. Помню, как мы прятались в шкафу от грозы. Как ты боялась грома. Как мы делили одно мороженое на двоих. Они вырезали это из тебя, но не смогли вырезать из меня. Иди к зеркалу в конце моста. Там ответ».

Подписи не было. Только пятно, похожее на слезу или каплю чернил. Вера подняла глаза — лебеди исчезли, а вода снова стала обычной, лишь слегка мутноватой. Но теперь в ней отражался не только мост, но и то, чего не было: маленькая девочка в зелёном платье, машущая ей рукой. Соня. Та самая, настоящая.

Зеркало в конце моста висело здесь испокон веков — во всяком случае, так казалось. Овальное, в раме из почерневшего серебра, оно отражало не то, что было перед ним, а то, что могло бы быть. Вера подошла ближе и замерла.

В зеркале стояла Соня. Не та, что служила Корректорам, а настоящая — с веснушками на носу и шрамом на подбородке от падения в семь лет. Она улыбалась, и в её глазах не было ненависти, только грусть.

— Прикоснись, — сказала Соня в зеркале, и её голос звучал так, будто доносился из глубокого колодца. — Прикоснись, и мы поменяемся местами. Ты отдохнёшь. А я.… я наконец увижу, что они с тобой сделали.

Вера протянула руку. Пальцы дрожали. В последний момент она увидела в отражении за спиной Сони тень — высокую фигуру в плаще с капюшоном. Капитан Лев. Он стоял и ждал, сложив руки на рукояти меча из застывшей памяти.

— Это ловушка, — прошептала Вера.

Соня в зеркале покачала головой:

— Нет. Это выбор. Они уже близко. Ты устала. Дай мне помочь.

Пальцы Веры почти коснулись стекла. Оно уже не было холодным — от него веяло теплом, как от дыхания живого существа. Где-то за спиной раздались шаги. Тяжёлые. Размеренные.

— Они стирают тебя по кусочкам, — торопила Соня. — Скоро от тебя ничего не останется. Я могу спасти то, что ещё есть.

Вера вдруг поняла, что плачет. Слёзы катились по щекам и падали на зеркало, оставляя мутные следы. В каждом отражении этих слезинок мелькали обрывки воспоминаний: две девочки в песочнице, ссора из-за книги, пустая комната, где когда-то стояла вторая кровать…

— Нет, — вдруг сказала Вера и отдернула руку. — Если я прикоснусь, они сотрут тебя окончательно. А я.… я буду заперта в зеркале, как все остальные ошибки системы.

Соня в зеркале застыла. Потом медленно улыбнулась — той самой улыбкой, которая всегда означала, что она что-то задумала.

— Умница, — прошептала она. — Тогда беги. Беги и помни: чёрные лебеди прилетают только к тем, кого ещё можно спасти.

Зеркало треснуло. Трещина прошла ровно по лицу Сони, разделив её образ на две части. Вера отпрянула — как раз вовремя, чтобы увидеть, как в отражении за её спиной Капитан Лев выхватывает меч.

Она бросилась вниз по лестнице, ведущей с моста. В кармане жгло письмо-перо, в ушах звенел смех Сони — не злой, а горький, как вкус тех самых вишнёвых пирожков из булочной Тани. Последний взгляд через плечо — зеркало разлетелось на осколки, и в каждом из них мелькнуло чьё-то лицо. Знакомое. Любимое. Утраченное.

Чёрный лебедь взмахнул крыльями над рекой и исчез в тумане, оставив после себя только дрожащие на воде слова: «Помни меня». А потом и они растворились, как всё, что когда-либо попадало в реку Времени.

                                              * * *

Убежище, которое Алексей называл «между строк», находилось в стене старой типографии — узкая щель между кирпичами, которая по всем законам физики не должна была вмещать даже кошку, не то что двух взрослых людей. Но Архив жил по своим правилам, и пространство здесь подчинялось не геометрии, а силе слов. Вера прижалась спиной к холодной стене, чувствуя, как кирпичи дышат под пальцами, выпуская запах старой бумаги и типографской краски.

— Спи, — прошептал Алексей, накрывая её своим потрёпанным плащом. Он разжёг маленькую свечу, фитиль которой был скручен из вырванных книжных страниц. Пламя горело синим — таким же, как ключ на её ладони. — Я постучу по стене, если что.

Вера хотела возразить, что спать сейчас — безумие, что Корректоры уже на пороге, что Соня где-то там, в зеркальном мире… Но усталость накрыла её, как волна. Глаза закрылись сами.

Сон пришёл сразу — не медленное погружение, а резкое падение в тёмную воду. Вера очнулась (хотя как можно очнуться во сне?) в комнате, которую никогда не видела. Обои в мелкий цветочек, кружевные занавески, на столе — фотография в деревянной рамке: она сама, только… другая. Светловолосая, улыбающаяся, в платье, которое Вера ни за что бы не надела.

— Нравится? — раздался голос за спиной.

Вера резко обернулась. В кресле-качалке сидело существо, похожее одновременно на старуху и девочку. Его пальцы были длинными, слишком длинными, и перебирали что-то вроде нитей, только эти нити светились и пульсировали, как живые.

— Бродячий сон, — догадалась Вера. Она слышала о таких — они крадут чужие сны и показывают то, что потеряно. Или то, что могло бы быть.

Существо засмеялось, и в его смехе звенели колокольчики:

— Не совсем. Я показываю то, что есть. Где-то. В каком-то Архиве. — Оно дёрнуло нить, и комната вдруг изменилась — теперь это была кухня с плитой, на которой что-то кипело. — Ты могла бы жить так. Быть ею. Анной. У неё есть муж. Ребёнок. Она любит ванильные пирожные и терпеть не может вишнёвые. Совсем как ты. Точнее, как ты думала, что это ты.

Вера подошла к окну. За стеклом был город, но не тот, из которого она бежала. Здесь небо было голубым, настоящим, а не выцветшим, как страницы старой книги. По улице шла женщина с коляской — её двойник из фотографии. Она смеялась, говорила что-то ребёнку, и в её глазах не было ужаса пустоты.

— Это… другая версия меня?

— Версия? Нет. — Бродячий сон дёрнул ещё одну нить, и комната снова изменилась. Теперь они стояли в библиотеке, и вокруг были сотни книг, на корешках которых красовалось её имя. — Это всё ты. В разных Архивах. В одних ты счастлива. В других — мертва. В-третьих… — нить дрогнула, — в-третьих ты стала Капитаном Корректоров.

Вера увидела себя в зеркале за стойкой библиотекаря — в мундире, с мечом из застывшей памяти за спиной. У этой Веры были холодные глаза и тонкие губы, поджатые в ниточку.

— Почему ты показываешь мне это?

— Потому что ты просила, — существо пожаловало плечами, и его кости затрещали, как переплеты старых фолиантов. — Во сне все просят одного — увидеть, что было бы, если бы. Только вот «если бы» — самое опасное слово в Архиве.

Комната начала расплываться. Где-то далеко, сквозь толщу сна, Вера услышала стук — три коротких, два длинных. Алексей. Корректоры близко.

— Просыпайся, — прошептал Бродячий сон, и его голос вдруг стал очень серьёзным. — Но помни: то, что ты увидела, — не просто сон. Это твои жизни в других Архивах. И если ты встретишь там себя… беги.

Вера резко села, ударившись головой о низкий потолок убежища. Во рту был странный привкус — сладкий, как ваниль, и горький, как вишнёвые косточки. И имя. Чужое имя, которое она никак не могла вспомнить, но которое вертелось на языке, как заноза.

— Анна, — выдохнула она наконец и тут же схватилась за голову — откуда она знает это имя? Это же та женщина из сна… Но нет, Анна — это её подруга, которую стёрли Корректоры. Или… или…

— Ты говорила во сне, — Алексей прижал палец к её губам. Его глаза в свете синей свечи казались бездонными. — Они близко. Надо двигаться.

Вера кивнула, но в голове звучал голос Бродячего сна: «Если ты встретишь там себя… беги». Она посмотрела на свою ладонь — ключ горел синим, как свеча, как будто отвечая на её мысли.

За стеной раздались шаги. Тяжёлые. Размеренные. Капитан Лев не спешил — он знал, что они никуда не денутся. Вера сжала кулак, чувствуя, как ключ жжёт ей кожу.

— Нет, — прошептала она. — Мы не побежим.

Алексей удивлённо поднял бровь. Вера достала из кармана перо — то самое, что дал ей Тихий Гость.

— Мы напишем новый сон.

И когда перо коснулось стены, кирпичи разошлись, открывая туннель в неизвестность — туда, где не было ни Корректоров, ни Архива, ни даже её самой. Только белый лист и бесконечность возможностей.

Глава 3. Бунт душ

Сад Отражений начинался там, где заканчивалась память. Вера шла по узкой тропинке, окружённой цветами необычайной красоты — каждый бутон был застывшей улыбкой, каждый лепесток сохранял форму давно забытого смеха. Одни улыбки сияли детской беззаботностью, другие кривились в гримасе вежливого притворства, третьи — застыли в последней усмешке перед тем, как их владельцев стёрли из Архива.

— Здесь безопасно, — прошептал Алексей, проводя пальцами по «цветку» — улыбке старухи с добрыми морщинами вокруг глаз. Лепестки дрогнули, издав едва слышный звук, похожий на вздох. — Корректоры не приходят туда, где всё напоминает о том, что они уничтожили.

Вера наклонилась к странному цветку. Улыбка была знакомой — такой улыбалась её бабушка, которую стёрли в первую очередь, как «ненужный элемент прошлого». Она протянула руку, но Алексей резко остановил её:

— Не трогай. Воспоминания здесь не только хранятся — они живут. И могут утащить за собой.

Река Времени огибала Сад, чёрная и беззвучная. Её воды не отражали ничего — только вбирали в себя всё, что попадало на поверхность. Вера наблюдала, как с другого берега в воду падает листок с чьей-то фотографией. Бумага коснулась поверхности и исчезла без всплеска, без кругов — будто её никогда не существовало.

— Куда она уносит? — спросила Вера.

— Туда, откуда не возвращаются, — раздался голос за спиной.

Тихий Гость стоял под аркой из сплетённых улыбок, его безликая фигура казалась ещё более призрачной среди ярких цветов. Он двигался бесшумно, оставляя на земле следы, которые тут же исчезали, как буквы на странице, которую кто-то решил переписать.

— Ты сказал, у нас есть союзники, — Вера повернулась к нему, чувствуя, как ключ на ладони начинает нагреваться. — Где они?

Тихий Гость сделал странный жест — будто разрывал невидимую паутину перед лицом.

— Всё Архив — это паутина, — произнёс он, и его голос звучал так, будто доносился из множества уст одновременно. — Но даже паутина горит, если поднести спичку.

Он протянул руку, и Вера увидела, что его пальцы начинают терять форму — распадаться на отдельные слова, буквы, знаки препинания.

— Что с тобой? — Алексей сделал шаг вперёд, впервые за день нарушив своё обычное молчание.

— Я отдал слишком много имён, — ответил Тихий Гость, и теперь его голос звучал лишь в их головах. — Чтобы спасти вас. Чтобы спасти её. — Его «взгляд» упал на Веру. — Архив — это не книга. Архив — это огонь. Им можно согреться. Или сжечь себя дотла.

Его фигура дрогнула, стала прозрачной. На мгновение Вера увидела сквозь него весь Сад — цветы-улыбки, чёрную реку, пустые берега. Потом раздался звук, похожий на шёпот страниц, быстро перелистываемых чьей-то невидимой рукой, — и Тихий Гость исчез.

На месте, где он только что стоял, остался лишь светящийся след в форме человека. А потом и он изменился — сжался, уплотнился, превратившись в старика с фонарём. Не того Фонарщика, что освещал путь потерянным душам — этого Вера видела впервые. Его фонарь светил золотым светом, в котором танцевали пылинки, похожие на буквы.

— Он ушёл, — сказал Фонарщик, и его голос был удивительно тёплым для этого холодного места. — Но оставил вам свет. Недолгий. Но яркий.

Алексей потянулся к фонарю, но старик отстранился:

— Не вам. Ей. — Он протянул фонарь Вере. — Только тот, кто помнит, как гореть, может зажечь другие.

Вера взяла фонарь — и вдруг свет из золотого стал синим, точно таким же, как ключ у неё на ладони. В его лучах цветы-улыбки зашевелились, зазвучали, как колокольчики, а на чёрной поверхности Реки Времени появились отражения — тысячи лиц, смотрящих на неё с немым вопросом.

— Кто они? — прошептала Вера.

— Те, кого стёрли, — ответил Фонарщик. — Те, кто ждёт, когда кто-то вспомнит их имена. Те, кто станет твоим бунтом.

Вода в реке вдруг забурлила, хотя ветра не было. Лица в отражениях закричали беззвучно, и Вера поняла — они смотрят не на неё. Они смотрят куда-то за её спину.

Она обернулась. На другом конце Сада, у чёрных ворот, сделанных из спрессованных страниц, стояли три фигуры в длинных плащах. Корректоры. Но не обычные — их капюшоны были украшены серебряными ключами. Элита. Те, кто стирал не просто людей — целые главы истории.

Фонарщик вздохнул и медленно поднял руку:

— Бегите. Пока светит фонарь, они не увидят вас. Но долго он не продержится — ничто вечное не бывает ярким.

Алексей уже тянул Веру за собой вглубь Сада, к каменной арке, увитой улыбками детей. Вера бежала, чувствуя, как фонарь в её руке становится тяжелее — будто вбирает в себя весь тот страх, что копился у неё в груди с момента побега.

Где-то позади раздался крик — не человеческий, а какой-то механический, словно рвалась пружина в огромных часах. Вера не обернулась. Она знала — это кричали ворота, когда Корректоры прошли сквозь них.

И где-то в глубине души она понимала: это кричал сам Архив, почувствовав, что где-то в его бесконечных коридорах зажегся первый огонь настоящего бунта.

                                              * * *

Рынок теней разворачивался на площади, где когда-то стоял памятник Первому Читателю — теперь здесь торговали тем, что осталось от исчезнувших. Вера шла между лотками, заваленными странными товарами: пустыми рамками для фотографий, в которых шевелились тени, флаконами с закатанными внутрь вздохами, перчатками, сохраняющими форму чужих рук. Воздух пахнул пылью и чем-то сладковато-приторным — как страницы книги, которую слишком долго не открывали.

Купец теней сидел в конце ряда, за столом, покрытым чёрным бархатом. На его лотке не было ничего, кроме маленьких коробочек из тёмного дерева. Он улыбнулся, увидев Веру, и в его улыбке не было ни капли тепла.

— Вера К., — произнёс он, растягивая слова, будто пробуя их на вкус. — Я слышал, ты собираешь армию. Из кого? Из теней?

— Я ищу союзников, — ответила Вера, чувствуя, как фонарь в её руке пульсирует в такт её сердцу.

Купец рассмеялся. Его зубы были слишком белыми, слишком ровными — как страницы новой книги, ещё не тронутой временем.

— Союзников? В Архиве? — Он наклонился ближе, и Вера увидела, что его глаза — совсем как страницы: пустые, готовые к заполнению. — Здесь есть только товар и покупатель. Что ты предлагаешь взамен?

Он открыл одну из коробочек. Внутри лежало что-то, напоминающее кусочек тумана — если бы туман мог шевелиться и принимать формы: то детского лица, то увядшего цветка, то пустой комнаты с колыбелью в углу.

— Воспоминание, — прошептал Купец. — Чьё-то ненужное. Чьё-то потерянное. Хочешь узнать, каково это — быть любимой? Или забытой? Или… — он ухмыльнулся, — тем, кто стирает других?

Вера потянулась к коробочке, но Алексей схватил её за запястье. Его пальцы дрожали.

— Не надо, — прошептал он. — Это ловушка.

Купец рассмеялся снова:

— Всё — ловушка, милый Молчальник. Даже твоё молчание. Особенно твоё молчание. — Он повернулся к Вере: — Я возьму твой страх. Весь. Каждый грамм. И дам тебе взамен воспоминания тех, кто уже прошёл этим путём. Ты будешь знать все их ошибки. Все их падения. Все их… — он сделал паузу, — побеги.

Фонарь в руках Веры вспыхнул ярче, отбрасывая синие блики на коробочки. В их свете Вера увидела — каждая коробочка соединена тонкой чёрной нитью, уходящей куда-то под землю. И нити эти пульсировали, будто по ним текла кровь.

— Нет, — сказала Вера. — Я не отдам свой страх. Он мой. Он… — она замялась, — он делает меня осторожной.

Купец нахмурился. Его лицо вдруг стало совсем другим — старым, измождённым, с глубокими морщинами, похожими на строки в книге.

— Глупо, — прошипел он. — Очень глупо. Но ничего. — Он захлопнул коробочку. — Ты ещё вернёшься. Когда поймёшь, что один страх стоит тысячи чужих ошибок.

Он махнул рукой, и рынок вокруг них вдруг заколебался, как мираж. Лотки, люди, даже воздух — всё распалось на чёрные и белые точки, как страницы старой книги, которые кто-то трясёт.

                                              * * *

Вера открыла глаза. Она стояла у входа в Сад Отражений. Алексей рядом смотрел на неё с тем же беспокойством, что и минуту назад. Фонарь в её руке горел ровным синим светом.

— Мы уже… — начала она, но Алексей перебил её:

— Да. Снова.

Он выглядел измождённым. Его руки, обычно такие точные в движениях, дрожали. На запястьях краснели странные отметины — как будто от верёвок.

— Сколько раз? — спросила Вера, чувствуя, как в груди поднимается знакомая тошнота.

— Три. Или четыре. — Алексей провёл рукой по лицу. — Демон Повторов любит тех, кто отказывается от сделок.

Вера огляделась. Сад выглядел точно так же: цветы-улыбки, чёрная река, пустые берега. Даже облака на небе застыли в той же форме, что и в прошлый… в прошлый раз? Или это был первый раз? Память начинала путаться.

— Нам нужно уйти, — сказала она. — Пока…

— Пока мы не забыли, что это повторяется, — закончил Алексей. — Но как? Он держит нас здесь.

Вера посмотрела на фонарь. Его свет казался единственным, что не подчинялось странным правилам этого места. Она подняла его выше — и вдруг заметила, что свет падает на землю в форме букв. Буквы складывались в слова, слова — в предложение:

«ТОЛЬКО ТОТ, КТО МОЖЕТ НАПИСАТЬ КОНЕЦ, ВЫЙДЕТ ИЗ ПОВТОРА»

Алексей увидел это одновременно с ней. Он не сказал ничего — просто достал из кармана перочинный нож и вскрыл себе ладонь. Кровь — тёмная, почти чёрная в синем свете фонаря — выступила каплями. Он поднял руку и начал писать в воздухе:

«С»

Каждая буква горела несколько секунд, затем исчезала. Алексей писал медленно, с усилием, будто воздух сопротивлялся ему.

«Т»

Вера почувствовала, как вокруг них что-то меняется. Цветы перестали шевелиться. Река замедлила своё течение.

«О»

Алексей скривился от боли. Его пальцы обугливались, как бумага, подожжённая с краю. Но он продолжал.

«П»

Последняя буква вспыхнула ярче других и не исчезла. Она повисла в воздухе, пульсируя, как живая. Вдруг раздался звук, похожий на рвущуюся страницу — и мир вокруг них треснул.

Сад, река, цветы — всё распалось на кусочки, как разбитое зеркало. Вера почувствовала, как падает, но не вниз — а куда-то в сторону, в пространство между строками, между моментами, между воспоминаниями.

Последнее, что она увидела перед тем, как тьма поглотила её — это Алексей, протягивающий к ней обугленные руки. И слова, которые он прошептал, нарушив своё молчание:

— На этот раз запомни. Запомни нас.

                                              * * *

Тени в Саду Отражений становились длиннее, цепляясь за подол платья Веры, будто пытаясь удержать её здесь — в этом месте, где время текло вспять, а цветы были не цветами, а чужими улыбками, застывшими в момент счастья, которого уже не существовало. Вера шла, ощущая под ногами хруст опавших лепестков, каждый из которых оставлял на коже лёгкий ожог, как прикосновение украденного воспоминания.

— Здесь нельзя останавливаться, — прошептал Алексей, его пальцы, уже наполовину прозрачные от чернил, сжали её запястье. — Река Времени ближе, чем кажется.

Он был прав. Где-то за очередным поворотом аллеи, заросшей кустами с листьями в форме старых писем, слышался глухой рокот — будто кто-то перелистывал гигантские страницы. Это была Река, пожиравшая моменты, которые Архив счёл ненужными. Вера знала: если подойти слишком близко, вода потянет её вглубь, и тогда она забудет не только своё имя, но и то, зачем вообще пришла сюда.

Но сейчас её внимание привлекло другое.

На скамье, сплетённой из сухих ветвей, сидела девочка. Лет десяти, не больше. Её платье было сшито из обрывков газет, а волосы — словно сотканы из тумана. Перед ней лежало зеркало в раме, покрытой трещинами, но вместо отражения в нём колыхались тени — неясные, пугающие, живые.

— Подожди, — Вера сделала шаг к скамье.

Девочка подняла голову. У неё не было глаз — только два тёмных провала, в которых мерцали чужие страхи.

— Ты новая, — сказала она, и её голос звучал так, будто доносился из-под толщи воды. — Ты боишься.

— Все боятся, — ответила Вера, но девочка покачала головой.

— Нет. Ты боишься не боли, не смерти. Ты боишься, что тебя никогда не существовало.

Зеркало в её руках дрогнуло, и Вера увидела… себя. Но не такую, какой была сейчас — а ребёнком. Маленькая девочка стояла в пустой комнате, а вокруг неё медленно растворялись стены, мебель, даже воздух. Исчезали родители, которых она не помнила. Исчезали игрушки, книги, запахи. Оставалась только пустота.

— Это не я, — прошептала Вера.

— Это все мы, — девочка провела пальцем по стеклу, и изображение сменилось. Теперь в зеркале был Архив — бесконечные коридоры, полки, книги. И тысячи таких же, как она. Тысячи Вер, каждая из которых верила, что она настоящая.

Алексей резко дёрнул её за руку.

— Не смотри. Это ловушка.

— Но…

— Она показывает не правду, — его голос, обычно тихий, теперь звучал резко, как скрип пера по бумаге. — Она показывает то, во что хочешь поверить.

Девочка рассмеялась — звук, похожий на падение книги в пустой зал.

— Он прав. Но разве от этого легче?

Вера хотела ответить, но в этот момент из-за деревьев вышла старуха.

Она была такой древней, что казалось — её кожа соткана из пожелтевших страниц, а волосы спутаны в узлы, как чернильные нити. В руках она держала спицы, а между ними — шарф, который казался живым. Он шевелился, переливаясь оттенками серого и синего, и Вера поняла: он вязался не из шерсти, а из слов. Забытых слов.

— Ткачиха, — прошептал Алексей, и в его голосе впервые зазвучало что-то, кроме усталости. Надежда?

Старуха подняла голову. Её глаза были зашиты тонкими нитями, но Вера знала — она видит. Видит так, как не дано другим.

— Подойди, дитя, — проскрипела Ткачиха. — Ты ищешь то, что потеряла.

— Я ищу правду, — сказала Вера.

— Правду? — старуха усмехнулась, и шарф в её руках зашевелился сильнее. — Правды нет. Есть только то, что помнишь. И то, что заставили забыть.

Она протянула шарф.

— Надень. Всего на час. Но будь осторожна — некоторые вещи забывают не просто так.

Вера взяла шарф. Материя была холодной, как страница, которую никто не открывал годами. Она медленно обернула его вокруг шеи — и мир взорвался.

Она маленькая. В комнате пахнет ванилью и воском. Кто-то поёт колыбельную — низкий, тёплый голос. Мать? Отец? Рука гладит её по волосам. «Спи, Вера». Но она не хочет спать. Она хочет запомнить этот момент навсегда. Потому что знает — завтра её заберут. Завтра начнётся Архив.

— Нет! — Вера сорвала шарф. Дыхание стало прерывистым, в глазах темнело.

— Видишь? — Ткачиха покачала головой. — Иногда забвение — милость.

— Это не милость, — голос Веры дрожал. — Это убийство.

Алексей молча поднял шарф с земли. Его пальцы, уже почти полностью прозрачные, сжали ткань.

— Можно ли вспомнить его? — спросил он шёпотом.

Ткачиха вздохнула.

— Ты знаешь цену.

— Я заплачу.

Он накинул шарф на плечи — и Вера увидела, как чернила в его жилах побелели, стали прозрачными. Он застыл, будто слушая что-то, что слышал только он. Потом упал на колени, и из его глаз хлынули не слёзы, а буквы.

— Алексей!

Она бросилась к нему, но было поздно. Шарф рассыпался в пыль, а он поднял на неё лицо, на котором не осталось ничего, кроме пустоты.

— Я вспомнил, — прошептал он. — Но теперь забыл снова.

Тихий Гость, до этого молча наблюдавший со стороны, сделал шаг вперёд. Его фигура, уже почти неосязаемая, дрожала, как пламя свечи на сквозняке.

— Архив — это не книга, а огонь, — сказал он. — Им можно согреться… или сжечь себя дотла.

И тогда Вера поняла: они не просто борются с системой. Они сражаются с собственной памятью. А это куда страшнее.

                                              * * *

Тишина в Саду Отражений была особого рода — не пустотной, а густой, как чернила, оставленные на пергаменте слишком долго. Она давила на уши, заставляя слышать то, чего не существовало: шёпот страниц, скрип переплётов, лёгкий треск рассыхающейся бумаги. Вера стояла посреди аллеи, где деревья росли корнями вверх, а их листья были сложены, как письма, которые никто не решился отправить. Алексей, всё ещё бледный после встречи с Ткачихой, опирался о ствол, и его пальцы — теперь почти полностью прозрачные — оставляли на коре влажные следы, будто он писал что-то невидимое.

— Мы должны идти, — сказал он, но голос его звучал так, словно доносился из-за толстого стекла.

— Куда? — Вера огляделась. Сад, казалось, не имел ни начала, ни конца.

— Вперёд. Пока не поздно.

Они двинулись по тропинке, выложенной плитками с выгравированными датами — днями, которые Архив стёр из памяти мира. Вера наступила на одну из них, и под ногой что-то хрустнуло. Она наклонилась и подняла осколок зеркала. В нём отражалось не её лицо, а чьё-то другое — знакомое и чуждое одновременно.

— Выбрось, — резко сказал Алексей. — Они повсюду.

Но Вера не успела разжать пальцы. Из-за поворота, где воздух колыхался, как страница под чьим-то дыханием, донёсся звук — тихий, прерывистый, похожий на плач.

— Это…

— Кукла, — прошептал Тихий Гость. Его фигура, почти неосязаемая, дрожала, как пламя перед тем, как погаснуть. — Не слушай её. Она лжёт даже тогда, когда говорит правду.

Но Вера уже шла на звук.

За последним деревом, в углу, образованном двумя зеркалами, стояла кукла. Небольшая, в потрёпанном платье из пожелтевшего кружева, с лицом, на котором не было ни глаз, ни рта — только две чёрные дыры и тонкий шов вместо губ. Её руки, сшитые из грубой ткани, были подняты, будто в мольбе, а из прорезей на месте глаз струились чёрные слёзы, оставляя на полу пятна, похожие на кляксы.

— Она плачет, — сказала Вера.

— Нет, — Алексей схватил её за руку. — Это не слёзы.

Кукла повернула голову. Шов на её губах разошёлся, и из него вырвался голос — детский и древний одновременно.

— Когда разобьётся последнее зеркало, ты станешь одной из нас.

Тишина, последовавшая за этими словами, была гуще, чем прежде. Даже листья перестали шелестеть.

— Что это значит? — спросила Вера, но кукла уже не отвечала. Её голова склонилась, чёрные струйки продолжали течь, и вдруг Вера поняла: это не слёзы. Это чернила.

— Она не плачет, — прошептала Вера. — Она пишет.

Алексей потянул её назад.

— Это предупреждение.

— Или угроза.

Тихий Гость засмеялся — звук, похожий на шелест страниц под ножом.

— Разница лишь в том, кто держит нож.

Кукла подняла голову ещё раз. Теперь её шов растянулся в подобие улыбки.

— Ты уже почти здесь, — сказала она. — Мы ждём.

И тогда Вера увидела их. В каждом осколке разбитого зеркала, в каждой луже чернил — десятки, сотни таких же кукол. Они сидели, стояли, лежали в углах, которых не должно было существовать. Их пустые глазницы смотрели на неё, а швы на губах шевелились, повторяя одни и те же слова:

Когда разобьётся последнее зеркало…

Алексей резко дёрнул Веру за руку.

— Нам нужно уходить. Сейчас.

Она позволила ему увести себя, но слова куклы звучали в её ушах даже тогда, когда Сад Отражений остался далеко позади.

— Кто они? — спросила Вера, когда они остановились перед входом в Чёрный коридор.

— Те, кто не смог, — ответил Алексей.

— Смог что?

— Выбраться.

Тихий Гость, шагавший чуть позади, остановился. Его силуэт колебался, как дым.

— Архив берёт плату за память, — сказал он. — Одни платят годами. Другие — собой.

Вера посмотрела на свои руки. Они дрожали.

— А мы?

— Мы платим тем, чего у нас нет, — прошептал Алексей. — Будущим.

И тогда Вера поняла, что кукла не угрожала. Она предсказывала.

Последнее зеркало разобьётся.

И тогда она станет одной из них.

Глава 4. Сердце Архива

Дверь в запретный раздел оказалась не дверью вовсе, а пробоиной в самой реальности — рваным краем пергамента, где текст обрывался на полуслове. Вера провела пальцами по краю, и бумажная плоть мира затрепетала, как рана под прикосновением. Запахло старыми чернилами и чем-то металлическим — возможно, кровью, возможно, ржавчиной веков.

— Последний шанс повернуть назад, — прошептал Алексей. Его голос теперь звучал странно — будто не из гортани, а из пустоты между буквами. Его руки почти полностью превратились в полупрозрачные чернильные очертания.

Тихий Гость, чья тень таяла с каждым мгновением, провёл бесформенной ладонью по стене. Буквы под его прикосновением оживали, складываясь в предостережение: «Здесь умирают имена».

Вера переступила порог.

Запретная зона оказалась не комнатой, а бесконечным коридором из книжных полок, уходящих ввысь дальше, чем хватало глаз. Но это были не обычные полки — они состояли из спрессованных страниц, сросшихся в единую массу, как деревья в первобытном лесу. И стены дышали. Каждый вдох приносил шёпот:

— Марья Петровна… стёрта 12.03.1942…

— Илья Григорьевич… исправлен на Василия…

— Софья… Софья… Софья…

Последнее имя повторялось чаще других, и Вера почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Она обернулась к Алексею, но тот лишь покачал головой — не сейчас.

На полу, между стеллажами, тянулись следы. Не крови — точнее, не только крови. Чернильные подтёки смешивались с чем-то алым, образуя причудливый узор, похожий на карту забытых мест. Вера наклонилась, и капля с её волос упала в одну из луж. Вода задрожала, и на мгновение ей показалось, что в глубине мелькнуло лицо — её собственное, но с пустыми глазницами.

— Не смотри, — Алексей потянул её за руку. — Здесь всё отражается. Даже то, чего ещё не было.

Они шли по следам, которые вели вглубь коридора. С каждым шагом шёпот стен становился громче, превращаясь в навязчивый гул. Имена сливались, перекрывали друг друга, создавая какофонию потерянных жизней. Вера прижала ладони к ушам, но голоса звучали внутри черепа, будто всегда были частью её.

Неожиданно коридор оборвался. Перед ними оказалась круглая комната без дверей, с единственным предметом в центре — зеркалом в раме из сросшихся книжных корешков. Но это было не просто зеркало. В нём не отражалось ничего из того, что находилось в комнате — только туманная дымка, в которой иногда мелькали тени.

— Зеркало Создателя, — прошептал Алексей. Его голос дрожал. — Оно показывает не то, что есть, а то, что должно быть.

— И что оно показывает сейчас?

— Тебя. Всегда тебя.

Вера сделала шаг вперёд. В этот момент туман в зеркале рассеялся, и она увидела старика. Не просто старого человека — существо, чья древность чувствовалась в каждом морщинистом сгибе, в каждом взгляде, полном усталой мудрости. Его глаза были похожи на пожелтевшие страницы, а борода — на клубок чернильных нитей.

— Вера, — сказал старик, и её имя прозвучало как приговор и благословение одновременно. — Я ждал тебя дольше, чем предполагал.

— Кто вы? — спросила она, чувствуя, как колени подкашиваются от этого взгляда.

— Я был первым. Тем, кто начал. Тем, кто сломался. — Он поднял руку, и Вера увидела, что его пальцы состоят из крошечных букв, постоянно меняющих своё положение. — Архив должен был хранить. Но он начал исправлять.

— Исправлять? Вы называете это исправлением? — Вера указала на стены, где продолжали звучать имена. — Вы стёрли их!

Старик вздохнул, и в зеркале появились трещины — тонкие, как паутина.

— Нет ничего более опасного, чем память, которая не подчиняется. Мы думали, что создаём идеальный мир. Где нет боли. Где нет ошибок. — Он покачал головой. — Но «исправленные» судьбы оказались заплатками на разорванном полотне. И чем больше мы чинили, тем больше оно рвалось.

Трещины расползались по его лицу, как чернильные реки по бумаге. Теперь Вера видела, что за его фигурой — тысячи других, таких же, но разных. Версии. Варианты. Несостоявшиеся возможности.

— Почему вы показываетесь мне? — спросила она.

— Потому что ты первая, кто дошёл до конца. Первая, кто может выбрать. — Его голос стал тише, трещины сходились у рта. — Архив сломан, Вера. Но его можно не только уничтожить. Его можно переписать.

Последние слова старика почти потерялись в треске лопающегося стекла:

— Будь осторожна с тем, что ты…

Зеркало разлетелось на осколки. Но вместо того, чтобы упасть, они застыли в воздухе, образуя новую фразу, новое послание:

«Создатель — это тот, кто решает, когда история закончена».

Алексей схватил Веру за плечо:

— Они идут. Корректоры. Мы должны…

Но Вера не слушала. Она смотрела на осколки, где в каждом теперь отражалась её собственная фигура — но в разных вариантах. В одном — она в плаще Корректора. В другом — лежит бездыханная. В третьем — держит на руках ребёнка, чьё лицо постоянно меняется.

Тихий Гость, чья форма теперь еле угадывалась в воздухе, произнёс последнюю в этой главе фразу, которая позже станет крылатой среди читателей:

— Когда зеркало бьётся — это не конец истории. Это начало тысячи новых.

                                              * * *

Осколки Зеркала Создателя всё ещё висели в воздухе, образуя причудливый узор, похожий на звёздную карту, когда в комнате запахло жасмином и снегом — ароматами, которых не могло быть в этом мире чёрных чернил и пожелтевшей бумаги. Вера обернулась и увидела её.

Соня стояла в дверном проёме, которого секунду назад не существовало, в платье из полупрозрачного пергамента, сквозь которое просвечивали буквы — целые абзацы её потерянной биографии. Она не была точной копией Веры — чуть бледнее, чуть прозрачнее, будто набросок, сделанный карандашом, который вот-вот сотрут.

— Ты не должна была приходить, — сказала Соня, и её голос звучал как эхо в пустой библиотеке.

Вера почувствовала, как что-то сжимается у неё в груди. Не страх, не ненависть — что-то более древнее. Тоска по человеку, которого она не помнила, но чьё отсутствие ощущала каждой клеткой.

— Ты не моя тень, — прошептала Вера.

— Нет. Я твоя незаконченная страница.

Алексей сделал шаг вперёд, его чернильные пальцы сжались в кулаки.

— Ловушка.

— Нет, — Соня покачала головой, и с её волос осыпались крошечные буквы — «а», «б», «в» — как будто кто-то разбирал её по алфавиту. — Я такая же жертва, как и вы. Только меня стёрли раньше.

Тихий Гость, чья форма теперь напоминала дым от погасшей свечи, вдруг зашевелился:

— Когда стирают душу, остаётся только отражение. Но и оно может плакать.

Соня протянула руку — движение, полное такой мучительной осторожности, будто она боялась разбить воздух между ними. Вера увидела, что их ладони начали светиться — её собственная голубоватым светом, Сони — бледно-жёлтым, как старые страницы.

— Наши души сливаются, — сказала Соня. — Если мы прикоснёмся, одна из нас исчезнет. Навсегда.

— Почему ты показываешься сейчас?

— Потому что ты близко. Ближе, чем кто-либо был. — Соня улыбнулась, и в этой улыбке было что-то невыносимо грустное. — И потому что он идёт.

Как будто в ответ на её слова, стены задрожали. С потолка посыпались крошечные буквы — сначала редкие, как первый снег, потом густые, как метель. Где-то в глубине коридоров раздался звук, похожий на скрежет ножниц по пергаменту.

— Корректоры, — прошептал Алексей. Его голос теперь звучал из всех углов комнаты одновременно.

Первым появился Капитан Лев. Его плащ был сшит из застывших воспоминаний — если приглядеться, можно было разглядеть застывшие моменты, лица, обрывки фраз. Меч в его руке не сверкал — он поглощал свет, оставляя после себя полосу абсолютной пустоты.

— Вирус обнаружен, — произнёс он, и его голос звучал как скрип пера по сухой бумаге. — Подлежит исправлению.

Из-за его спины вышли Тени-предатели — существа, которые когда-то были людьми, а теперь стали просто пустыми оболочками, наполненными чужими воспоминаниями. Их руки заканчивались острыми, как бритва, перьями.

Вера почувствовала, как Соня невольно делает шаг вперёд, их плечи почти соприкасаются, и в этот момент пространство между ними начинает искривиться, как страница под каплей воды.

— Не двигайся! — крикнула Вера, но было уже поздно.

Капитан Лев взмахнул мечом — и в этот момент из тьмы между стеллажами вырвался белый силуэт.

Белый волк в прыжке был прекрасен и ужасен. Его шерсть состояла из вырванных страниц, глаза горели голубым пламенем неподчинения, а из пасти капали не слюни, а чернила — густые, как кровь. Он вцепился капитану в горло, и Вера увидела, как воспоминания из плаща Льва рассыпаются в прах.

Их было пятеро — Белых волков. Бывших охотников. Бывших стражей системы, которые теперь защищали тех, кого когда-то преследовали.

— Система дала сбой, — прошипел один из них, отбрасывая Тень-предателя. Его голос звучал как скрежет когтей по пергаменту. — Мы тоже хотим вспомнить.

Битва была странной — без криков, без звона стали. Только шорох страниц, хруст ломающихся перьев, тихий шепот имён, которые кто-то пытался вспомнить в последний момент.

Вера почувствовала, как Соня берёт её за руку.

— Они ненадолго, — прошептала двойник. — Нам нужно идти.

— Но если мы прикоснёмся…

— Я и так почти исчезла. Возьми это.

Соня вложила ей в ладонь что-то маленькое и твёрдое. Когда Вера разжала пальцы, она увидела крошечное зеркальце — осколок от Зеркала Создателя.

— Когда придёт время, посмотри в него. Но только один раз.

Капитан Лев, отбросивший Белого волка, сделал шаг вперёд. Его шлем треснул, открывая лицо — обычное человеческое лицо, измученное и усталое.

— Ты не понимаешь, что делаешь, — сказал он Вере. — Без Архива не будет ничего. Даже забвения.

Тихий Гость, чья форма теперь была тоньше паутины, вдруг засмеялся — звук, похожий на падение книги в пустую комнату:

— Запомни, капитан: когда горит библиотека, самые мудрые спасают не книги, а тех, кто ещё может читать.

И тогда стены закричали.

                                              * * *

Битва в запретной зоне достигла апогея, когда Белые волки, их шкуры из вырванных страниц, обагрённые чернильной кровью, образовали кольцо вокруг Веры. Капитан Лев, его доспехи из застывших воспоминаний, теперь изорванные клыками восставших стражей, поднял меч-пустоту для последнего удара. В этот момент Алексей, чьё тело уже на две трети состояло из текучих чернил, вдруг схватился за горло.

Всю свою жизнь — тридцать два года немоты, тридцать два года сжатых в кулак слов — он выкрикнул одним слогом.

Это не было словом. Это был взрыв.

Звуковая волна ударила по Архиву как божественное «нет», заставив дрожать саму ткань реальности. Полки с книгами сложились гармошкой, стены пошли трещинами, похожими на ветви молний. Капитан Лев отлетел назад, его шлем разлетелся на осколки, обнажив лицо — обычное, человеческое, с глазами, полными неожиданного понимания.

— Ты… — начал он, но второй крик Алексея перекрыл его голос.

Вера увидела, как тело Молчальника начало распадаться. Чернила, бывшие его плотью, стекали на пол, образуя странные узоры — то ли письмена, то ли карту. Его глаза, последнее что оставалось человеческим, встретились с её взглядом. В них не было страха. Была только просьба.

Тихий Гость, теперь больше напоминавший клубок цитат, чем существо, прошелестел:

— Голос, который годами копился в тишине, всегда разрушает больше, чем крик толпы.

Капитан Лев поднялся, его меч дрожал в руке. Вдруг из-под обрушившегося потолка вырвалось пламя — нет, не пламя — существо. Книжный дракон, его чешуя состояла из обгоревших страниц, крылья — из порванных переплётов, а из пасти капала жидкая тень.

— Сожжённые судьбы, — прошептала Вера, понимая. — Он охраняет то, что Архив решил уничтожить навсегда.

Дракон, существо из пепла и гнева, обрушился на Льва. Капитан Корректоров успел повернуться — его меч рассек воздух, но дракон лишь раскрыл пасть. Не для укуса. Для поцелуя.

Лев исчез в этой черной бездне без звука, без всплеска, как буква, стёртая ластиком. Его меч упал на пол и разбился на тысячи осколков, каждый из которых отражал чьё-то потерянное лицо.

Но победа оказалась пирровой. Крик Алексея продолжил своё разрушительное действие. Трещины расходились по стенам, полу, потолку, даже по воздуху — пространство лопалось по швам, как плохо сшитая книга. Из разломов лился не свет, не тьма — нечто третье, что не имело названия в человеческом языке.

Алексей, вернее то, что от него осталось, протянул руку — чернильный отпечаток ладони на мгновение застыл в воздухе, прежде чем капнуть на пол. Вера бросилась к нему, но Соня схватила её за плечо.

— Нельзя! Ты растворишься вместе с ним!

— Но он…

— Смотри! — Соня указала на дракона.

Существо из пепла и гнева развернулось к трещинам в реальности. Его крылья, сотканные из тысяч «неправильных» судеб, расправились. Казалось, оно… улыбнулось. И бросилось не на Веру, а на разломы, начав заклеивать их своим телом, страница за страницей.

— Он чинит реальность тем, что от неё осталось, — прошептала Соня. — Своими костями, своей памятью.

Тихий Гость, теперь почти неотличимый от трепещущего воздуха, произнёс свою последнюю фразу перед тем, как исчезнуть совсем:

— Когда библиотека горит, одни спасают книги. Другие — тех, кто в них записан.

Алексей — нет, уже не Алексей, а чернильное пятно с глазами — сделал последнее движение. Его рука (ещё ли рука?) коснулась пола. Чернила вспыхнули голубым и потекли к ближайшей трещине, запечатывая её, как запечатывают письмо, которое никто не должен прочесть.

Вера упала на колени. Вдруг она поняла — дракон и Алексей делают одно дело. Один зашивает разрывы сожжёнными судьбами. Другой — чернилами своей собственной жизни.

Где-то в глубине Архива рухнула ещё одна стена. Где-то ещё одна книга вспыхнула сама собой. А в запретной зоне, где когда-то хранилось Сердце Архива, теперь остались только двое — Вера и её двойник, стоящие над чернильным озером, в котором отражались звёзды.

Не настоящие звёзды. Точки в конце ещё не дописанных историй.

                                              * * *

Трещина, которую не смогли запечатать ни драконьи крылья из сожжённых судеб, ни последние чернила Алексея, расширялась с каждым мгновением, как рана, которую не зашить грубыми стежками. Из неё хлынула Река — не воды, не крови, а густых, тяжёлых чернил, которые не стекали, а ползли, обволакивая всё на своём пути, словно пытаясь переписать саму реальность.

Вера стояла на краю, чувствуя, как пол под ногами становится мягким, податливым, будто страница, размокшая под дождём. Соня, её двойник, её отражение, её незаконченная страница, схватила её за руку.

— Бежим!

Но бежать было некуда. Чернильные волны уже заливали коридоры Архива, смывая ложные жизни, поддельные воспоминания, искусственные судьбы. Стены, которые ещё минуту назад были твёрдыми, теперь колебались, как пергамент над огнём. Книги растворялись в потоке, их буквы отделялись от страниц и плыли, как мёртвая рыба в отравленной воде.

— Вера!

Она обернулась и увидела, как Соня поскользнулась. Её нога погрузилась в чернильную пучину по колено, и сразу же стала прозрачной, как будто кто-то начал стирать её карандашный набросок.

— Держись!

Вера ухватилась за её руку, но стоило их пальцам сцепиться, как между ними пробежала дрожь — странная, ледяная, будто две души внезапно осознали, что они не могут существовать одновременно.

— Отпусти, — прошептала Соня.

— Нет!

— Один из нас должен остаться.

Чернила поднялись выше, достигли её талии. Теперь Вера видела сквозь неё — сквозь платье, сквозь кожу, сквозь всё, что делало Соню реальной. Видела слова, из которых та была соткана.

— Я не могу…

— Ты должна.

Соня вырвала руку.

В этот момент что-то щёлкнуло — не в ушах, не в воздухе, а где-то глубже, в самой ткани мира. Вера почувствовала, как в её памяти всплывает что-то давно забытое:

Две девочки в саду. Одна держит куклу. Другая — книгу. «Когда вырастем, — говорит первая, — мы будем такими же сильными, как мама». «Нет, — отвечает вторая, — мы будем сильнее».

— Сестра… — вырвалось у Веры.

Соня улыбнулась — впервые по-настоящему, без грусти, без боли.

— Теперь ты вспомнила.

Чернильная волна накрыла её с головой.

На мгновение всё замерло. Потом Река отступила, унося с собой последние следы Сони — нет, не Сони. Сестры.

На мокром полу осталось только маленькое зеркальце — то самое, что Соня дала Вере. Оно не растворилось. Оно лежало, отражая небо, которого не было в Архиве. Настоящее небо.

Где-то вдали рухнула ещё одна стена. Где-то ещё один коридор перестал существовать.

Вера подняла зеркальце.

— Что теперь?

Но отвечать было некому.

Только Река, выйдя из берегов, продолжала своё дело — стирала ложное, оставляя после себя пустоту.

И возможность.

Всего одну.

Глава 5. Цена свободы

Бумага дышала. Не так, как дышат живые, — прерывисто, с хрипотцой страниц, перетёртых тысячами пальцев. Она шелестела, и этот шёпот был похож на предсмертный вздох. Вера стояла перед ней, чувствуя, как слова впиваются в кожу, будто чернильные иглы.

— Ты должна стереть себя, — сказала Девушка из бумаги, и буквы на странице вспыхнули, как угли. — Иначе они никогда не вырвутся.

Голос её был лёгок, почти невесом, но в нём таилась тяжесть ножниц, готовых отрезать всё лишнее. Вера провела пальцем по строке — чернила прилипли к подушечкам, оставив синеватый отпечаток.

— Я не понимаю, — прошептала она. — Как можно стереть себя?

— Страницу можно переписать. А можно сжечь.

Девушка из бумаги улыбнулась — точнее, уголки её губ дрогнули, и это было скорее напоминанием об улыбке, чем самой улыбкой. Вера сжала кулаки. Она думала о тех, кто остался за стенами Архива — о людях, чьи имена уже начали рассыпаться в пыль. О том, как Первый Читатель собирал их по крупицам, складывая в свою бесконечную книгу.

— Если я исчезну, они станут свободны?

— Нет. Но у них появится шанс.

Тень за спиной Веры сгустилась. Она обернулась — перед ней стоял Ребёнок с книгой. Его пальцы, тонкие и бледные, как страницы пергамента, сжимали перо. Оно было старым, почти рассыпающимся, но остриё сверкало, будто только что окунулось в чернильницу.

— Напиши своё имя, — сказал он. — И Архив рухнет.

Вера вздрогнула. Где-то в глубине коридоров заскрипели полки, будто старые кости. Она знала, что за этим последует: бесконечные тоннели книг сложатся, как карточный домик, и все, кто прятался в них, окажутся на свободе. Но какой ценой?

— А что будет со мной?

Ребёнок с книгой опустил глаза.

— Ты станешь пустым местом. Белым листом. Никто не вспомнит, как ты выглядишь. Никто не произнесёт твоего имени.

— Это и есть свобода? — Вера рассмеялась, но смех её был сухим, как шелест пересохших листьев. — Быть ничем?

— Свобода — это когда тебя больше нет в их историях.

Тихий гость, до этого молча наблюдавший из угла, кашлянул. Его голос, как всегда, был похож на скрип несмазанных дверей.

— Знаешь, что общего между могилой и чистым листом? — Он прищурился. — И там, и там можно написать что угодно. Но в первом случае — уже никто не прочитает.

Вера посмотрела на перо. Оно казалось таким лёгким, но в нём была тяжесть целого мира.

— А если я не сделаю этого?

— Тогда Архив будет стоять вечно. И они — тоже.

Она закрыла глаза. Вспомнила лица тех, кого оставила за этими стенами. Мать, которая больше не узнавала её имени. Отца, чьи письма давно превратились в пыль. Друзей, чьи голоса теперь были лишь эхом в переплётах чужих книг.

— Хорошо, — сказала она.

Перо коснулось бумаги.

И мир начал гореть.

                                              * * *

Трещина зияла, как разорванный шов между мирами. Края её дрожали, осыпались, будто страницы, которые кто-то торопится перелистнуть. Соня стояла на самом краю, её двойник — точная копия, но с глазами, в которых читалось что-то чужое, — смотрел на неё без упрёка, почти с облегчением.

— Ты уверена? — спросила Соня, и голос её дрогнул, потому что она уже знала ответ.

Двойник улыбнулся — нежной, печальной улыбкой, какой улыбаются матери, отпуская детей в темноту.

— Мы всегда знали, чем это закончится.

Она шагнула вперёд — не прыжком, не падением, а будто растворилась в воздухе, как чернила в воде. Но прежде, чем исчезнуть, обернулась в последний раз.

— Теперь ты будешь жить за нас обеих.

И тогда трещина сомкнулась — не со стуком, не с грохотом, а с тихим звуком, похожим на вздох. Соня протянула руку, но в ладони осталась лишь горсть пепла, лёгкого, как пыль с библиотечных полок.

Где-то в глубине Архива заскрежетали переплёты, будто кости старика, пытающегося подняться. Стены дрогнули, и с потолка посыпались буквы — сначала по одной, потом целыми роями, как испуганные птицы. Они кружились в воздухе, вспыхивали и гасли, оставляя после себя лишь запах гари и что-то неуловимо горькое, как привкус несбывшихся слов.

— Ну вот, — раздался голос Тихого гостя. — Теперь мы все в одной могиле. Точнее, в одной библиотеке. Хотя какая разница? И там, и там полно пыли и никто ничего не читает.

Но его шутка потерялась в грохоте рушащихся стеллажей. Книги падали, раскрывались, и из них вырывались тени — тонкие, прозрачные, как дым. Они взмывали вверх, кружились под сводами, будто пытаясь вспомнить, как выглядит небо.

Вера стояла среди этого хаоса, сжимая в руке перо. Оно было тёплым, почти живым, будто впитало в себя чей-то пульс. Она понимала, что должна была чувствовать ужас, отчаяние, но вместо этого в груди было лишь странное, почти болезненное облегчение.

— Это конец? — крикнула она, но голос её потонул в рёве огня.

— Нет, — ответил Ребёнок с книгой, появившись рядом. — Это начало.

Пол под ногами Веры дрогнул, потом провалился. Она падала в пустоту, и вокруг неё кружились страницы — горящие, но не сгорающие, словно написанные на вечном огне. Где-то вдалеке смеялся Тихий гость, и его смех был похож на скрип пергамента.

— Знаешь, что самое смешное? — донёсся его голос уже откуда-то сверху. — Они думали, что в книгах — правда. А правда в том, что книги тоже горят.

Вера сжала перо крепче. Она не знала, куда падает, но знала, что когда-нибудь это падение закончится. И тогда — тогда она напишет новую историю.

А вокруг горели книги, освобождая души, которые так долго ждали этого момента. Они поднимались вверх, к разорванному куполу Архива, за которым виднелось что-то, напоминающее звёзды.

Или, может быть, это были просто искры.

                                              * * *

Белая комната встретила Веру молчанием. Не тем тяжёлым, гнетущим молчанием архивных залов, где даже воздух казался спрессованным из невысказанных слов, а лёгким, почти стерильным — будто пространство между строк в только что отпечатанной книге. Она открыла глаза медленно, словно боялась, что веки окажутся последними страницами, которые ей суждено перелистнуть.

Потолок был безупречно ровным, без трещин, без пятен, без намёка на то, что где-то над ним существует небо. Стены — такими же белыми, настолько чистыми, что Вере на мгновение показалось, будто она лежит внутри листа бумаги, ещё не тронутого чернилами.

Потом она увидела книгу.

Она лежала на столе из матового стекла, одиноко, как корабль, пришвартованный к несуществующему берегу. Переплёт — тёмно-синий, потёртый по краям, будто его часто листали чужие руки. Вера поднялась, ощущая, как холод пола проникает в босые ступни, и подошла ближе. На обложке не было ни названия, ни автора — только отпечаток ладони, словно кто-то на мгновение прижал её к страницам, пытаясь удержать что-то внутри.

Отпечаток был знакомым.

— Алексей…

Его имя сорвалось с губ шёпотом, но в белой комнате оно прозвучало громко, как выстрел. Вера коснулась страниц, и бумага ответила ей лёгким шелестом — не угрожающим, не зловещим, а скорее усталым, будто книга только что закончила долгий рассказ и теперь ждала, когда начнётся новый.

Где-то далеко раздался смех.

Он был высоким, звенящим, но в то же время каким-то влажным — будто смеялся тот, кто давно разучился это делать и теперь лишь имитировал звук, вспоминая его по обрывкам памяти. Вера замерла. Она знала этот смех.

Кукла-плакальщица.

— Освобождение, — донёсся голос, — это когда тебя выпускают из одной клетки, чтобы ты могла рассмотреть прутья следующей.

Слова плыли по воздуху, как дым, оседая на стенах едва заметными трещинами. Вера сжала книгу, чувствуя, как края страниц впиваются в ладони.

— Ты здесь? — спросила она, но ответом был лишь новый взрыв смеха — на этот раз ближе, почти у самого уха.

— Я везде, — прошептала кукла. — Я — последняя страница каждой истории. Той, что никто не хочет дочитывать.

Вера повернулась, но комната оставалась пустой. Только книга в её руках вдруг стала тяжелее, будто впитала в себя что-то помимо слов.

— Что ты хочешь?

— Хочу? О, милая, я ничего не хочу. Я просто наблюдаю. Как ты открываешь глаза. Как ты трогаешь книгу. Как ты готовишься сделать следующий шаг. — Пауза. — Ты ведь знаешь, что будет дальше?

Вера не ответила. Она знала.

Кукла засмеялась снова, и теперь её смех был похож на звук рвущейся бумаги.

— Конечно знаешь. Ты же уже видела этот сон.

Белая комната дрогнула. Где-то в углу появилось пятно — сначала маленькое, едва заметное, но оно расползалось, как чернильная клякса, превращаясь в тень, в дверь, в проход.

— Вперёд, — прошептала кукла. — Встречай своё освобождение.

Вера сделала шаг. Потом ещё один. Книга в её руках тихо шелестела, будто пересказывала ей историю, которую она уже слышала, но никак не могла запомнить.

А смех куклы-плакальщицы оставался где-то позади — звенящий, влажный, бесконечно одинокий.

Как эхо в пустой комнате.

Как последнее слово в закрытой книге.

                                              * * *

Перо лежало перед Верой, такое же древнее, как сама идея письма, и такое же новое, как первый вздох только что рожденного мира. Его перья, некогда белые, теперь потемнели от времени и чернил, впитав в себя тысячи историй, тысячи судеб. Оно ждало. Чистый лист перед ней дышал, слегка колыхаясь, будто не бумага, а живая плоть, готовая принять в себя новую вселенную.

Вера подняла перо. Оно оказалось удивительно легким и невероятно тяжелым одновременно — как будто в нем заключалась тяжесть всех миров, которые ей предстояло создать или уничтожить. Чернильница стояла пустая, но она знала — стоит лишь коснуться пером бумаги, и чернила появятся сами. Из ничего. Из всего.

— Интересный выбор, — раздался голос Тихого гостя. Он сидел в углу, его тень сливалась с тенями полок, будто он был частью этого умирающего мира. — Создать или уничтожить. Как будто между этим есть разница. Все созданное обречено на уничтожение, а все уничтоженное когда-то было создано. Замкнутый круг, не находишь?

Вера не ответила. Ее пальцы сжимали перо, и она чувствовала, как в нем пульсирует что-то живое. Возможно, последние отголоски Архива. Возможно, первые проблески нового.

Она посмотрела на чистый лист. Такой белый. Такой пустой. Такой… страшный. В Архиве все было прописано, предопределено, расставлено по полочкам. Здесь же — только бесконечность возможностей, давящая своей свободой.

— Знаешь, что самое смешное? — Тихий гость покачивал головой, его голос звучал как скрип несмазанных дверей. — Люди всегда думают, что свобода — это когда перед тобой открыты все пути. Но никто не понимает, что это и есть самая страшная тюрьма. Выбор — вот что убивает. Не его отсутствие.

Вера провела пальцами по краю листа. Бумага была шершавой, живой. Она вспомнила лица. Соню. Алексея. Девушку из бумаги. Ребенка с книгой. Всех тех, кто остался там, в рушащемся Архиве. Всех, кто заплатил за ее свободу.

— Если я напишу новый мир… они будут в нем? — ее голос звучал хрипло, будто она годами не произносила ни слова.

Тихий гость рассмеялся. Его смех был похож на падение книг с верхней полки.

— Будут ли буквы в новой книге помнить о том, что было в старой? Ты спрашиваешь не о том, будут ли они. Ты спрашиваешь — будешь ли ты помнить. А это, дорогая моя, уже совсем другой вопрос.

Вера закрыла глаза. В темноте перед ней вспыхивали образы. Архив, горящий, но не сгорающий. Книги, превращающиеся в птиц. Лица, стирающиеся, как карандашные наброски. И белая комната. Всегда эта белая комната.

Перо в ее руке дрогнуло. Оно знало. Оно ждало. Оно боялось не меньше ее.

— Всегда можно просто ничего не писать, — прошептала она. — Оставить лист чистым.

— Ах, — Тихий гость поднял палец, будто ловил эту мысль в воздухе. — Вот он, самый страшный выбор! Не между созданием и разрушением. А между действием и бездействием. Между словом и молчанием. Между жизнью и…

Он не договорил. Вера поняла. Она крепче сжала перо. Вдохнула. И…

Перо коснулось бумаги. Первая буква легла на чистый лист, как капля крови на снег. Потом вторая. Третья. Слово росло, разрасталось, обрастало смыслами и тенями. Вера писала, не зная, что именно выходит из-под ее пера, но чувствуя, что это — правильно. Что это — единственно возможное.

Архив рушился за ее спиной. Полки падали, страницы рассыпались в прах, переплеты трещали, как кости. Но Вера не оборачивалась. Она писала. Создавала. Уничтожала. Освобождала.

Тихий гость наблюдал, и в его глазах — впервые за все время — было что-то похожее на уважение.

— Ну что ж, — прошептал он, когда последняя буква легла на бумагу. — Теперь посмотрим, что из этого выйдет. В конце концов, даже Бог на третий день отдыхал.

Но Вера уже не слышала его. Она смотрела на написанное, на новый мир, рождающийся у нее на глазах, и впервые за долгое время — улыбалась.

Глава 6. Чернильные сны

Белая комната встретила Веру стерильным молчанием. Не тем благоговейным безмолвием архивных залов, где воздух был густ от невысказанных слов, а хирургической тишиной — будто пространство между жизнью и смертью, между памятью и забвением. Она открыла глаза медленно, словно веки были последними страницами, которые ей удалось спасти от огня.

Стены — безупречно ровные, без единого изъяна, без малейшего намёка на дверь или окно — отражали свет, которого не бьiло. Пол, холодный как ледяной лист пергамента, обжигал босые ступни. Вера поднялась, ощущая, как в висках стучит кровь, густая и тёмная, как архивные чернила.

Потом она увидела надпись.

Буквы стекали по стене неровными ручьями, будто кто-то писал их дрожащей рукой, торопясь, пока не кончилась краска. «Ты не должна была вспомнить». Последняя буква растянулась в длинный след, как кровавый палец, проведённый по стеклу.

— Вспомнить… что? — её голос разбился о стены, рассыпался на десяток эхо, которые вернулись к ней искажёнными, чужими.

Из угла донёсся шорох — сухой, как шелест пересохших страниц. Вера обернулась.

Кукла-плакальщица сидела, поджав колени, её фарфоровые руки лежали на коленях в неестественно правильной позе. Платье, когда-то белое, теперь пожелтело, как старый пергамент. Но самое страшное — глаза. Там, где раньше были нарисованные зрачки, зияли пустые провалы, будто кто-то выжег их раскалённым шилом.

— Архив голоден, — прошептала кукла. Её голос был похож на скрип несмазанных шестерёнок. — Он ест сам себя. Страницу за страницей. Слово за словом.

Вера сделала шаг назад. Пол под ногами вдруг показался зыбким, будто она стояла не на твёрдой поверхности, а на тонком слое бумаги, готовой порваться в любой момент.

— Что он ест?

— Воспоминания. Истории. Имена. — Кукла склонила голову, и Вера увидела, что у неё на шее — тонкий шов, будто голову когда-то пришивали обратно. — Но больше всего он любит тех, кто помнит. Они самые… вкусные.

Где-то в белизне стен что-то хрустнуло — звук, похожий на ломающиеся корешки книг. Воздух наполнился запахом гари и чего-то сладковато-тошнотворного, как гниющие страницы.

— Почему я здесь?

Кукла закачалась вперед-назад, её пустые глазницы казались бездонными.

— Ты пролила чернила. На чистый лист. — Она внезапно засмеялась — звук, от которого у Веры похолодела спина. — Разве не смешно? Все думают, что слова создают миры. Но никто не задумывается, что эти же слова могут сожрать их создателей.

Вера прижала ладони к стенам — они были тёплыми, почти живыми.

— Как отсюда выбраться?

— Выбраться? — Кукла перестала качаться. — Милая, ты ведь уже выбралась. Или… — её голос внезапно стал детским, звонким, — или тебя выплюнули?

Стены дрогнули. С потолка посыпалась белая пыль, похожая на пепел. Где-то в глубине комнаты — хотя комната казалась абсолютно пустой — раздался звук, похожий на чавканье.

— Он идёт, — прошептала кукла и вдруг повалилась набок, как сломанная игрушка. Её голова с глухим стуком ударилась о пол. — Беги.

— Куда? — Вера озиралась, но комната оставалась идеально белой, идеально пустой.

— В сны. В чернила. В междустрочие. — Голос куклы становился всё тише. — Но не вспоминай. Ради всего святого, не вспоминай…

Последнее слово превратилось в шипение. Кукла затихла.

А стены начали кровоточить.

Тонкие алые ручейки стекали по белизне, образуя слова, фразы, целые абзацы. Вера узнавала их — это были отрывки из её собственных воспоминаний, вырванные, искажённые, перевёрнутые с ног на голову.

И где-то совсем близко раздавалось тяжёлое, влажное дыхание.

Архив был голоден.

И он шёл за своей едой.

                                              * * *

Трещина появилась внезапно — тонкая, как бумажный порез, протянувшаяся по идеально белому полу. Она дышала, расширяясь и сужаясь, будто живая. Вера стояла на коленях, наблюдая, как из темноты разреза медленно выплывает конверт — пожелтевший, с обугленными краями, будто его вытащили из печи в последний момент. На нём не было ни адреса, ни печати, только следы пальцев, вдавленные в бумагу так глубоко, что казалось — кто-то пытался удержать его из последних сил.

Конверт упал на пол с глухим стуком, рассыпая серую пыль. Вера протянула руку, и в тот момент, когда пальцы коснулись бумаги, конверт раскрылся сам, выпуская облачко пепла. Оно поднялось ей в лицо, в нос, в рот — едкое, горькое, с привкусом сожжённых воспоминаний.

Мир перевернулся.

Перед глазами поплыли образы — чёрно-белые, как старые фотографии. Улицы, которых она никогда не видела, но которые узнавала до боли. Дома с фасадами, напоминающими переплёты книг. И тени — высокие, в длинных чёрных халатах, с лицами, скрытыми за белыми масками. Корректоры. Они двигались размеренно, почти ритуально, проводя по стенам домов странными инструментами, похожими на ножи для вскрытия писем. И там, где они проходили, здания растворялись, как сахар в воде. Не рушились — именно растворялись, оставляя после себя чистые белые пятна, будто кто-то взял ластик и стёр кусок реальности.

— Это наш город, — прошептала Вера, хотя не понимала, откуда знает это.

Один из Корректоров обернулся. Маска не имела прорезей для глаз, но она чувствовала его взгляд. Он поднял руку, показывая на что-то за её спиной.

Вера обернулась и увидела себя.

Саму себя в восьмилетнем возрасте, стоящую посреди улицы с куклой в руках. Маленькая Вера смотрела прямо на Корректора, не понимая, не видя угрозы.

— Нет! — закричала Вера, но её голос растворился в пепле.

Корректор сделал шаг вперёд.

Мир дрогнул, и видение рассыпалось. Вера снова оказалась в белой комнате, на полу, с пустым конвертом в руках. Из трещины в полу теперь сочилась чёрная жидкость — густая, как чернила, но пахнущая медью и солью.

— Нравится экскурсия в прошлое? — раздался голос.

Вера подняла голову. В противоположном конце комнаты, где раньше не было ничего, теперь стояло зеркало. Старое, с потрескавшейся амальгамой, в деревянной раме, испещрённой странными символами.

И в нём — её отражение.

Но не совсем.

Зеркальная Вера была одета в длинный чёрный халат Корректора. Её волосы, обычно растрёпанные, были собраны в тугой пучок. В руках она держала тот самый странный инструмент — нечто среднее между пером и скальпелем.

— Кто ты? — прошептала настоящая Вера.

Зеркальная двойница улыбнулась — недобро, слишком широко, обнажая зубы, которые казались чуть более острыми, чем должны быть. Она поднесла палец к стеклу и медленно провела по нему, стирая слой пыли.

Буквы появлялись одна за другой, будто невидимая рука выводила их обугленным пером:

«Кто из нас настоящая?»

Настоящая Вера отпрянула. Зеркальная копия рассмеялась — звук был точь-в-точь как смех куклы-плакальщицы.

— Ты думала, что сбежала? — спросила двойница, наклоняя голову. — Милая, ты просто сменила клетку.

Она постучала по стеклу скальпелем-пером. Трещина побежала по зеркалу, разделяя её лицо на две части — как будто кто-то проводил границу между двумя версиями одной истории.

— Архив голоден, — продолжила двойница, — но он не ест всё подряд. У него есть меню. И сегодня в нём… — она приложила палец к губам, — …десерт.

Вера почувствовала, как что-то твёрдое и холодное сжимает её запястье. Она посмотрела вниз — из чернильной лужи у её ног выросла рука, бледная, как страница, с длинными пальцами, заканчивающимися острыми, как перья, ногтями.

Зеркальная Вера улыбнулась ещё шире.

— Добро пожаловать домой, сестричка.

Зеркало разбилось. Но осколки не упали — они повисли в воздухе, и в каждом теперь отражалась разная Вера. В одном — ребёнок с куклой. В другом — девушка в архиве. В третьем — Корректор в чёрном халате.

А чернильная рука тянула её вниз, в трещину, где уже ждал голодный рёв Архива.

                                              * * *

Воздух сгустился перед Верой, заколебался, как нагретый асфальт в знойный день, и внезапно сложился в знакомые черты. Алексей. Его лицо казалось вырезанным из пожелтевшей бумаги — тонкие морщинки у глаз напоминали следы от частого перелистывания, а губы были сжаты в одну бледную линию. Он протягивал к Вере руки, что-то кричал, но звука не было — только странное шуршание, будто кто-то листает старую газету.

Вера шагнула вперед, пытаясь разобрать слова по губам, но в этот момент рот Алексея распахнулся неестественно широко — и из него хлынул поток бумажных бабочек. Они вырывались наружу судорожными толчками, будто его рвало воспоминаниями. Крылья бабочек, тонкие как папиросная бумага, трепетали в невидимом ветре, и на каждом было выведено одно и то же слово, повторяющееся с навязчивой точностью: «Ловушка». «Ловушка». «Ловушка».

Одна из бабочек приземлилась Вере на ладонь. Она хотела рассмотреть ее ближе, но существо вдруг сложило крылья и рассыпалось в прах, оставив на коже лишь серый след, похожий на пепел. Алексей схватился за горло, его глаза расширились от ужаса — последняя бабочка вырвалась у него из ноздрей, задержалась в воздухе на мгновение и лопнула, как мыльный пузырь. Вместе с ней исчез и он сам, растворившись в воздухе, оставив после себя лишь запах старого переплета и тишину, густую, как библиотечная пыль.

Вера стояла, сжимая пустую ладонь, чувствуя, как что-то холодное и тяжелое опускается у нее внутри. Она обернулась — белая комната исчезла. Теперь она стояла на берегу реки, но воды в привычном понимании здесь не было. Вместо нее текли письма. Тысячи, миллионы писем, переплетающихся в причудливый узор, шелестящих, как листья в осеннем лесу. Конверты всех цветов и размеров плыли по течению, некоторые раскрывались по пути, выпуская в воздух обрывки фраз, запахи духов и слез, крики и шепоты, запечатанные когда-то между строк.

Она опустилась на колени и протянула руку к этому потоку. Бумага была теплой, почти живой, и слегка липкой, будто пропитанной невысохшими чернилами. Одно из писем вдруг резко развернулось и обвилось вокруг ее запястья, как живое существо. Вера вздрогнула, но не стала стряхивать его — вместо этого развернула дрожащими пальцами.

«Спаси меня, пока не стало слишком поздно».

Буквы были неровными, торопливыми, кое-где чернила растекались в кляксы, будто автор писал через слезы. Вера перевернула листок — на обратной стороне стояла подпись: «Соня». И чуть ниже, уже другим почерком, будто добавленное позже: «Они стирают нас по частям».

Письмо вдруг зашевелилось в ее руках, свернулось в тугой рулон и прыгнуло обратно в реку, где мгновенно потерялось среди других посланий. Вера хотела было встать, чтобы последовать за ним, но в этот момент заметила — вода… нет, не вода, этот поток писем — начинает менять цвет. Вверх по течению он становился темнее, почти черным, и эта тьма медленно, но неотвратимо распространялась в ее сторону. Письма на границе светлого и темного участков сворачивались, чернели и рассыпались в прах, который тут же уносило невидимым ветром.

— Красиво, не правда ли? — раздался за ее спиной голос.

Вера резко обернулась. На берегу стоял Тихий гость, его пальцы перебирали четки, сделанные из… да это же человеческие зубы, аккуратно просверленные и нанизанные на нитку. Он ухмыльнулся, заметив ее взгляд.

— Моя коллекция. Каждый — чья-то последняя улыбка. Этот, — он потрогал один из зубов, — принадлежал поэту. Говорят, перед смертью он пытался укусить Корректора.

Тихий гость рассмеялся своему собственному рассказу, затем махнул рукой в сторону реки.

— Не стоит лезть туда, дорогая. Река воспоминаний — она только для писем. Для живых там места нет. Хотя… — он наклонил голову, — кто сказал, что ты живая? Может, ты тоже просто письмо, которое кто-то забыл отправить?

Темнота подбиралась все ближе. Теперь Вера могла разглядеть — там, где поток чернел, в воде появлялись лица. Они всплывали на мгновение, открывали рты в беззвучном крике и исчезали, оставляя после себя только пузыри на поверхности писем.

Одно из лиц она узнала — Соня. Ее губы шевелились, повторяя одно и то же слово.

«Беги».

«Беги».

«Беги».

Тихий гость вздохнул.

— Ну вот, опять все испортили. А у меня был такой хороший монолог подготовлен…

Он разжал пальцы, и четки рассыпались, зубы упали в песок с тихим стуком.

— Беги, если можешь. Но помни — даже письма иногда возвращаются к тем, кто их отправил.

Темнота была уже в нескольких шагах. Вера отпрянула, почувствовав исходящий от нее холод — не физический, а какой-то иной, проникающий прямо в душу, вымораживающий воспоминания.

Она побежала.

Письма под ногами рвались, шепча ей вслед последние слова тех, кто когда-то их написал.

А река воспоминаний продолжала течь, унося в темноту все новые и новые истории.

                                              * * *

Бег привел Веру в тупик — точнее, к маленькой хижине, которая стояла посреди бесконечного поля спутанных нитей. Они тянулись из земли к небу, переплетались в причудливые узоры, образуя нечто среднее между паутиной и гигантским ткацким станком. Воздух здесь пах старыми книгами, воском и чем-то горьковатым — как будто кто-то пытался сжечь письма, но огонь отказался их принимать.

Дверь в хижину была приоткрыта. Из щели струился теплый желтый свет, такой домашний и уютный, что у Веры на мгновение сжалось сердце. Она толкнула дверь, и та отворилась с тихим скрипом, будто давно ждала этого момента.

Внутри, за прялкой, сидела старуха. Нет, не старуха — Ткачиха. Ее пальцы, длинные и узловатые, как корни старого дерева, ловко управлялись с нитями, которые светились мягким голубоватым светом. Она не подняла головы при входе Веры, только кивнула к пустому стулу напротив.

— Садись, дитя. Ты ведь пришла за ответом, не так ли?

Голос Ткачихи звучал странно — будто одновременно и молодо, и старчески, словно несколько человек говорили в унисон. Вера осторожно опустилась на стул, чувствуя, как дерево под ней тихо поскрипывает, будто жалуется на тяжесть гостя.

— Какой ответ? — спросила Вера.

Ткачиха наконец подняла глаза. Они были совершенно белыми, без зрачков, но Вера почувствовала, как тот взгляд проникает куда-то глубоко внутрь, перебирает ее воспоминания, как нити на прялке.

— Ты спрашиваешь не о том, что будет. Ты спрашиваешь о том, что было. — Ее пальцы продолжали работать, нити переплетались в причудливый узор. — Ты хочешь знать, кто был первым.

Она протянула руку куда-то за спину и достала шарф. Необычный шарф — он будто соткан из тумана и теней, переливался разными оттенками серого, а при ближайшем рассмотрении Вера увидела, что это не ткань вовсе, а бесчисленное количество крошечных букв, сплетенных в единое полотно.

— Возьми. Это забытые слова. Те, что потерялись между строк. Те, что кто-то когда-то не договорил.

Вера осторожно взяла шарф. Он был удивительно легким и в то же время невероятно тяжелым — как будто в нем заключалась тяжесть всех невысказанных мыслей мира. Когда ее пальцы коснулись ткани, буквы зашевелились, перестроились, сложились в слова, в предложения, в целые истории, которые тут же рассыпались, уступая место новым.

— Надень его, — прошептала Ткачиха. — И увидишь то, что Архив пытался стереть.

Вера подняла шарф к лицу. В последний момент ей показалось, что Ткачиха что-то хотела добавить, предостеречь, но было уже поздно — ткань коснулась ее кожи.

Мир взорвался воспоминаниями.

Она увидела Алексея. Не того Алексея, которого знала, а другого — молодого, с горящими глазами, с пером в одной руке и книгой в другой. Он стоял перед чем-то огромным, темным, бесформенным и.… спорил. Да, он спорил с самой Тенью Первого Читателя, его голос звенел, как сталь:

— Я не позволю вам забрать их! Они имеют право на свою историю!

Тень шевельнулась, и вдруг Вера поняла — это не просто спор. Это создание правил. Алексей не просто защищал чьи-то истории — он создавал сам принцип, саму возможность того, что истории могут принадлежать тем, кто их прожил.

И тогда Тень ударила его.

Не физически — нет, что-то гораздо страшнее. Она вырвала из него что-то важное, что-то основополагающее, и Алексей… изменился. Не внешне, нет. Но что-то внутри погасло, как свеча на сквозняке.

Шарф начал рассыпаться. Буквы одна за другой отрывались от ткани, превращались в пыль и исчезали. Вера инстинктивно схватилась за него, пытаясь удержать, но это только ускорило процесс.

— Нет! — крикнула она. — Еще немного! Я должна знать!

Но Ткачиха только покачала головой, ее белые глаза наполнились чем-то похожим на жалость.

— Первая жертва Архива, — прошептала она. — Тот, кто попытался дать вам голос. И первое, что у него отняли — право быть помянутым за этот поступок.

Последние нити шарфа растворились в воздухе. Вера опустила руки, чувствуя, как что-то важное ускользает от нее, как песок сквозь пальцы.

— Почему ты показала мне это? — спросила она, и голос ее звучал хрипло, будто она долго плакала.

Ткачиха снова склонилась над прялкой. Ее пальцы вновь затанцевали, создавая новые узоры из нитей.

— Потому что все имеет цену, дитя. Даже память. Особенно память. — Она протянула руку и нежно коснулась лба Веры. — Теперь иди. И помни — иногда, чтобы что-то сохранить, это нужно сначала потерять.

Дверь хижины распахнулась сама собой. Снаружи уже не было поля с нитями — только бесконечный коридор архивных стеллажей, уходящий в темноту.

И где-то в этой темноте ждал ответ.

Глава 7. Игра теней

Тени в Архиве всегда вели себя по-особенному — не просто отсутствовали, а словно жили собственной жизнью, перетекали с места на место вопреки законам физики. Но та тень, что сейчас отделилась от стены в дальнем коридоре, была другой. Она не просто двигалась — она рождалась на глазах, вытягивалась из плоскости стены, обретая объем, плоть, форму. Сначала контур — высокий, подтянутый, с прямыми плечами. Потом детали: эполеты на плечах, аксельбанты, сапоги со шпорами. И наконец — лицо. Вернее, то, что от него осталось.

Капитан Лев вышел из тени полностью, и Вера невольно отпрянула. Его мундир Корректора висел на нем, как на вешалке, будто под тканью не было тела, а только пустота. Лицо… лицо было сплошным шрамом, будто кто-то взял ластик и стал стирать черты один за другим, пока не остались только намеки на глаза, нос, рот. Но больше всего поражал меч. Он висел у капитана на боку, но это было не оружие в привычном понимании. Словно сотни ртов раскрылись в безмолвном крике и застыли в таком положении навечно, слившись в единую клинообразную форму.

— Вы… вас же съел книжный дракон… — прошептала Вера, чувствуя, как холодеют пальцы.

Капитан повернул к ней то, что когда-то было лицом. Его голос звучал так, будто доносился из очень глубокого колодца:

— Он проглотил. Но не переварил. Никто не может переварить то, что уже мертво.

Он сделал шаг вперед, и Вера увидела, что за ним тянется не тень, а что-то вроде клубка черных нитей, соединяющих его со стеной, с полом, с самим Архивом.

— Почему вы вернулись?

Капитан Лев поднял руку (вернее, то, что раньше было рукой, а теперь напоминало скорее манекен, грубо вырезанный из темного дерева) и провел пальцами по лезвию меча. От прикосновения «клинок» застонал — низко, протяжно, как ветер в печной трубе.

— Чтобы закончить то, что начал. — Его голос теперь звучал как скрип пергамента. — Архив должен пасть. И ты поможешь мне.

Вера хотела ответить, но в этот момент где-то в глубине коридоров раздался звук — будто кто-то уронил тяжелую книгу. Капитан Лев резко обернулся, его «лицо» исказилось чем-то, что могло быть страхом.

— Они идут. Иди за мной.

Он схватил Веру за руку (его пальцы были холодными и шершавыми, как обложка старого фолианта) и потянул за собой в боковой проход, который она раньше не замечала. Стена будто разошлась перед ними, пропуская в узкий коридор, заставленный полками с книгами в странных переплетах — какие-то были сшиты из кожи, какие-то затянуты в металл, а одна, самая маленькая, пульсировала, будто живая.

Коридор привел их в круглую комнату без дверей. Сотни, тысячи книг на полках, и все — шептали. Не слова, не фразы — только одно слово, снова и снова:

— Ве-ра… Ве-ра… Ве-ра…

Шепот заполнял комнату, оседал на коже мурашками, заставлял сердце биться чаще. Капитан Лев остался у входа, его силуэт растворился в тени, будто его и не было.

— Выбирай, — донесся его голос из ниоткуда. — Но помни — каждая книга здесь хранит чью-то смерть.

Вера подошла к ближайшей полке. Книги здесь были теплыми на ощупь, как живое тело. Ее пальцы сами потянулись к небольшому томику в кожаном переплете — на корешке было вытиснено имя: «Соня Д.».

Она открыла книгу — и тут же захлопнула, но было поздно. Страницы слиплись у нее между пальцами, красные, липкие, с металлическим запахом. Кровь. Это была кровь. На полу, куда упала капля, уже расплывалось темное пятно, и из него росли… нет, не руки, а что-то вроде щупалец из букв, сплетенных в подобие конечностей.

— Капитан? — обернулась Вера, но в дверном проеме стоял уже не он.

Там, где должен быть выход, теперь висело зеркало. И в нем отражалась она сама — но в халате Корректора, с таким же мечом из застывших криков у пояса. Зеркальная Вера улыбнулась (у нее было на один зуб больше, чем должно быть) и поднесла палец к губам:

— Тише. Они уже здесь. И им очень хочется… почитать.

Последнее слово растянулось, превратилось в шипение, и в этот момент все книги в комнате разом захлопнулись. В наступившей тишине стало слышно, как где-то за стеной что-то тяжелое и многоногое скребется о дерево полок, приближаясь.

                                              * * *

Тяжелое дыхание за спиной заставило Веру резко обернуться, но в дверном проеме никого не было — только пустота, густая, как неразбавленные чернила. Книги на полках перестали шептать, затаились, будто притворились обычной бумагой и кожей. Она сделала шаг назад и наткнулась на что-то мягкое.

— Не бойся, — сказал детский голос. — Я не кусаюсь. Ну, почти.

Вера резко развернулась. Перед ней стоял мальчик лет десяти, одетый в странный комбинезон, сшитый из лоскутов разного времени — тут полоска в горошек, там клетка, дальше и вовсе кусок материи с едва различимым текстом. Но больше всего поражали глаза. Вернее, то, что их заменяло — двое маленьких карманных часов с треснутыми стеклами, вделанных прямо в глазницы. Стрелки двигались рывками, будто время для мальчика текло иначе.

— Ты… — начала Вера.

— Часовщик, — кивнул он. Стрелки в его глазах дернулись, показывая то 12:07, то 3:15. — Ну, так меня называют. На самом деле я больше коллекционер. Времени, понимаешь ли.

Он достал из кармана крошечные песочные часы, где вместо песка пересыпались какие-то блестящие частицы, похожие на измельченные воспоминания.

— Красиво, правда? Это твое. Немножко твоего времени. Совсем чуть-чуть.

Вера потянулась к часам, но мальчик ловко спрятал их обратно в карман, усмехнувшись. Его зубы были слишком ровными, слишком белыми — как у взрослого, вставленные в детский рот.

— Я могу предложить тебе сделку, — сказал он, и стрелки в его глазах завертелись быстрее. — Перемотать немного назад. Исправить какую-нибудь… оплошность. — Он многозначительно посмотрел на пятно крови на полу, от которого теперь тянулись тонкие нити вверх, образуя нечто, напоминающее паука. — Цена смешная — всего один случайный год воспоминаний. Совсем чуть-чуть.

— Случайный? — нахмурилась Вера.

Мальчик-часовщик рассмеялся, и в его смехе слышалось тиканье десятков невидимых часов.

— Ну конечно! Может, ты забудешь, как впервые прочла слово «мама». Или как влюбилась. Или… — он наклонился вперед, и стрелки в его глазах замерли, — как впервые услышала об Архиве. Разве не забавно?

За спиной Веры что-то шуршало. Нити крови сплелись уже в нечто более определенное — не паука, а скорее руку, только с слишком длинными пальцами, которые медленно шевелились, ощупывая воздух.

— Они почти здесь, — прошептал мальчик, и в его голосе впервые прозвучало нечто похожее на страх. — Решайся. Или… — он достал из другого кармана крошечные ножницы, — я могу просто отрезать тебе немножко будущего. Всего пару месяцев. Ты даже не заметишь.

Вера хотела ответить, но в этот момент тени в углу комнаты сгустились, стали плотнее, тяжелее. Что-то огромное и бесформенное перетекло с пола на стену, и на мгновение она увидела силуэт — высокий, сгорбленный, с книгой в одной руке и чем-то, напоминающим перо, в другой. Потом видение исчезло, но на столе перед ней появился листок бумаги, которого там секунду назад не было.

Мальчик-часовщик ахнул и отпрянул, его часы-глаза бешено закрутились, показывая то 12:00, то 6:30, то 9:15.

— Он здесь! — прошипел он и, бросив Веру, бросился к стене, буквально вплыв в нее, как капля воды впитывается в промокашку.

Вера подошла к столу. Бумага была абсолютно белой, без единого пятнышка, и на ней четким почерком было выведено: «Ты — опечатка. И опечатки исправляют».

В этот момент кровяные щупальца за спиной вытянулись к ней, но прежде, чем они успели коснуться, в комнате погас свет. На секунду. Меньше чем на секунду. Когда зрение вернулось, щупальца исчезли. На полу не было даже намека на кровь. А на столе… на столе лежала книга. Та самая, «Соня Д.», только теперь переплет был целым, неповрежденным, а на страницах — ни капли крови.

И зеркало в дверном проеме разбилось. Но осколки не упали — они повисли в воздухе, и в каждом отражалось что-то свое. В одном — она сама, но в платье, сшитом из страниц. В другом — Капитан Лев, каким он был до встречи с драконом. В третьем… в третьем был просто черный квадрат. Совершенно черный. Без единой вспышки света.

Из глубины Архива донесся звук, похожий на скрип пера по бумаге. Кто-то писал. Кто-то исправлял. И Вера вдруг поняла, что стала персонажем в чьей-то истории. И что у каждого персонажа есть последнее слово.

Она подняла книгу Сони. И открыла ее на первой странице.

                                              * * *

Осколки зеркала продолжали висеть в воздухе, образуя причудливую трехмерную мозаику. Вера стояла неподвижно, чувствуя, как по спине бегут мурашки. Каждый осколок отражал ее — но уже не так, как должно было быть. В одном она была старше, с седыми прядями в волосах. В другом — моложе, с куклой в руках. В третьем — совсем другой: в черном халате Корректора, с глазами, полными холодного расчета.

И вдруг отражения зашевелились.

Не синхронно с ней, а самостоятельно, будто освободившись от невидимых уз. То, что было в халате, ухмыльнулось и сделало шаг вперед — в реальный мир. Его рука протянулась к столу, где лежал старый перочинный нож, забытый кем-то из переплетчиков.

— Не надо… — прошептала Вера, но было уже поздно.

Зеркальная версия схватила нож и резким движением вонзила его в соседний осколок. Стекло треснуло с хрустальным звоном, и вместе с ним будто бы треснуло что-то в самой реальности. Воздух дрогнул, и Вера почувствовала резкую боль в груди — будто нож вошел не в отражение, а в нее саму.

Осколки начали падать один за другим, разбиваясь вдребезги о каменный пол. С каждым разбитым фрагментом Вера теряла что-то — воспоминание, ощущение, частичку себя. Вот исчез запах бабушкиных пирогов. Вот пропал звук маминого смеха. Вот растворилось в ничто чувство первой влюбленности.

Последним разбилось отражение в халате. Перед тем как исчезнуть, оно подмигнуло Вере и прошептало:

— Беги. Пока не стало слишком поздно.

Комната внезапно опустела. Только на полу лежали блестящие осколки, в которых теперь ничего не отражалось. Вера опустилась на колени, пытаясь собрать хоть что-то — но осколки резали пальцы, оставляя на коже тонкие черные линии, похожие на строки.

Где-то в глубине коридоров раздался смех.

Вера поднялась и, прижимая к груди книгу Сони, вышла в коридор. Архив изменился — стены стали темнее, воздух гуще, а между полками теперь висели тонкие паутины, сплетенные из букв. Она шла вперед, не зная куда, пока не наткнулась на дверь, которой раньше не было.

Надпись на табличке гласила: «Запретный отдел. Вход воспрещен».

Дверь была приоткрыта. Внутри — только один пьедестал, а на нем книга в черном переплете. «Небесный Архив. Том 2».

Сердце Веры бешено заколотилось. Она знала, что не должна этого делать, но руки сами потянулись к фолианту. Переплет был холодным, как могильная плита, и слегка пульсировал под пальцами.

Первая страница открылась с тихим стоном.

На ней была фотография. Она сама, стоящая посреди библиотеки, с широко раскрытыми глазами. А ниже — дата и подпись: «Конец наступит через 7 дней».

Фотография вдруг шевельнулась. Вера на фото медленно повернула голову и посмотрела прямо на настоящую Веру. Ее губы шевельнулись, складываясь в одно слово:

«Беги».

В этот момент дверь в запретный отдел с грохотом захлопнулась. Воздух сгустился, и Вера почувствовала, как что-то огромное и невидимое дышит у нее за спиной.

Она прижала книгу к груди и…

                                              * * *

Темнота в запретном отделе сгущалась, как чернила, разлитые по промокательной бумаге. Вера прижимала к груди черный фолиант, чувствуя, как его обложка пульсирует в такт ее учащенному сердцебиению. Воздух стал вязким, каждое движение давалось с трудом, словно она пыталась бежать сквозь густой сироп.

В углу комнаты что-то шевельнулось.

Сначала это была просто тень — неопределенная, расплывчатая. Потом силуэт обрел форму: кукла-плакальщица, ее фарфоровое лицо покрыто паутиной трещин, платье пожелтело от времени. Она стояла, неестественно вывернув голову, пустые глазницы уставившись в стену.

— Ты… — начала Вера, но голос предательски дрогнул.

Кукла повернулась. Ее движения были резкими, механическими, будто кто-то дергал за невидимые нити. Фарфоровые пальцы с выщербленными ногтями поднялись и указали на противоположную стену.

Сначала ничего не происходило.

Потом по штукатурке побежали трещины, складываясь в причудливые узоры, как морозные рисунки на стекле. Они переплетались, пересекались, образуя буквы, слова, фразу:

«Он уже здесь».

Буквы сочились чем-то темным, густым, что явно не было чернилами. Запахло медью и прелыми страницами.

Кукла застыла в неестественной позе, ее рука все еще указывала на стену. Вдруг ее голова дернулась, повернулась на сто восемьдесят градусов с тихим скрипом. Рот открылся — шире, чем позволяла анатомия, обнажая ряды крошечных острых зубов.

— Он всегда был здесь, — прошипела кукла, и ее голос был похож на скрип несмазанных шестеренок. — Смотрел. Ждал. Корректировал.

Она сделала шаг вперед, ее фарфоровые ноги постукивали по каменному полу.

— Ты думала, что Архив — это просто собрание книг? — Кукла закачала головой, и Вера услышала, как что-то пересыпается внутри — будто песок в часах. — Архив — это желудок. А книги — это то, что не переварилось.

Стена за спиной Веры вдруг стала мягкой. Она обернулась и увидела, как каменная кладка превращается в нечто органическое — влажное, пульсирующее, покрытое тонкими ворсинками, похожими на буквы.

Кукла засмеялась — высоко, истерично, как лопнувшая струна.

— Беги, если можешь. Но помни — даже если ты выберешься, он найдет тебя. Потому что ты его лучшая работа. Его… — голос куклы исказился, стал глубже, мужским, — …любимая опечатка.

Темнота сгущалась, заполняя комнату, как чернила, вытекающие из опрокинутой чернильницы. Вера прижала книгу крепче и сделала шаг назад — туда, где в стене зияла дыра, ведущая в неизвестность.

Последнее, что она увидела перед тем, как тьма поглотила ее полностью — куклу, застывшую в странном поклоне, и на стене под надписью «Он уже здесь» проступили новые слова:

«И он голоден».

А потом не осталось ничего. Кроме шепота страниц, сливающегося в один голос, в одно слово, в один приговор:

«Конец».

Но конца не было.

Было только падение.

И черный фолиант, прижатый к груди, как единственное доказательство того, что все это было на самом деле.

Глава 8. Кровь букв

Алексей сидел за столом в своей келье, где воздух всегда пах старым пергаментом и страхом. Перед ним лежал чистый лист, белизна которого резала глаза, как незаживающая рана. Он поднял перо — и вдруг застыл, увидев, что происходит с его рукой.

Пальцы теряли форму. Не распадались, нет — скорее рассыпались, как слова на ветру. Кончики превращались в буквы: «А» отвалилась от мизинца, «Б» соскользнула с безымянного, «В» покатилась по столу, оставляя за собой кровавый след. Алексей сжал кулак, пытаясь остановить этот процесс, но из между пальцев только брызнули новые буквы, смешанные с темно-красными каплями.

— Опять, — прошептал он, и это слово стоило ему капли крови, вытекшей из уголка рта.

Он все еще помнил время, когда слова давались легко. Когда можно было писать целые трактаты, не задумываясь о цене. Теперь же каждое слово вырывало кусочек его плоти. Буква за буквой. Кровь за кровью.

На столе уже лежала записка, написанная час назад. Простые слова: «Вера, беги». Три слова. Три кровавые лужицы. Алексей провел пальцем по бумаге, и буквы под его прикосновением зашевелились, пытаясь сложиться в новое послание. Но сил не хватало.

В углу кельи зашевелилась тень.

— Умираешь, Молчальник? — раздался знакомый скрипучий голос.

Тихий гость вышел на свет, перебирая свои чётки из зубов. Сегодня в ожерелье добавился новый — с золотой пломбой.

— Ты же знаешь, чем это закончится. — Тихий гость наклонился, подхватив с пола выпавшую букву «Д». — Сначала слова. Потом мысли. Потом… ну, ты видел, что остаётся от тех, кто слишком много знает.

Алексей хотел ответить, но в этот момент дверь в келью распахнулась. На пороге стояла Вера, её глаза были широко раскрыты, в руках она сжимала разбитое зеркало.

— Алексей, я.… — она замолчала, увидев его руки. — Что с тобой?

Тихий гость рассмеялся, спрятавшись в углу.

— О, драгоценное свидание! Он истекает словами, а ты… — он указал на зеркало, — ты принесла новую загадку. Как мило.

Вера подошла к столу, не обращая на него внимания. В осколках зеркала что-то шевелилось.

— Посмотри, — прошептала она, протягивая Алексею самый крупный осколок.

В зеркале была Соня. Не её двойник, а именно Соня — такая, какой Вера помнила её в последний раз. Она билась в стекле, стучала кулаками по невидимой преграде, кричала что-то, но звука не было. На её руках виднелись странные отметины — будто кто-то выводил на коже буквы, вырезая их ножом.

Алексей протянул дрожащую руку (теперь уже наполовину состоящую из рассыпающихся букв) и коснулся зеркала. В тот же миг Соня в отражении замерла, широко раскрыв глаза. Её губы сложились в одно слово:

«Помоги».

Зеркало треснуло прямо по центру, разделяя её лицо на две части. Вера вскрикнула и отпрянула, но было поздно — из трещины хлынула темная жидкость, густая, как чернила, но пахнущая кровью.

Тихий гость зааплодировал.

— Браво! Браво! Новый акт в нашем весёлом спектакле! — Он сделал шаг вперед, его глаза блестели неестественным блеском. — Ты поняла, конечно? Она не в зеркале. Зеркало — в ней. И скоро… — он облизнул губы, — скоро оно будет в тебе.

Алексей внезапно встал, опрокидывая стул. Его руки теперь почти полностью состояли из букв, которые медленно отваливались и падали на пол. Но в глазах горел огонь, которого не было уже давно.

— Вера, — его голос звучал хрипло, — ты должна найти Первого Читателя. Только он…

Он не договорил. Буква «Я» выпала у него изо рта, оставив на губах кровавую дорожку.

В зеркале Соня вдруг начала медленно исчезать, как изображение на мокром стекле. В последний момент она успела прижать к стеклу ладонь — на ней явственно читалось слово, выведенное кровью:

«Скоро».

Тихий гость рассмеялся и растворился в тени, оставив после себя только шепот:

— Тик-так, Вера. Тик-так.

                                              * * *

Город встретил Веру молчанием. Не тем благоговейным безмолвием, что царит в библиотечных залах перед открытием древнего фолианта, а тяжелым, давящим молчанием забытой могилы. Она шла по улицам, которые помнила с детства, но теперь они казались декорациями к плохой пьесе — те же дома, те же деревья, те же вывески… но что-то было не так.

Потом она увидела первого.

Человек сидел на скамейке у фонтана, который давно не работал. Его руки лежали на коленях в неестественно правильной позе. Когда Вера приблизилась, он поднял голову — и она увидела, что там, где должны быть глаза, лишь пустые впадины, гладкие, как отполированный мрамор.

— Мы были стерты, — сказал он, и его голос звучал так, будто доносился из глубокого колодца. — Но мы помним.

За ним поднялся второй. Третий. Со всех сторон к ней приближались люди — нет, не люди, а лишь их оболочки — с одинаково пустыми глазницами, с одинаково бесстрастными лицами. Их губы шевелились в унисон:

— Мы были стерты. Но мы помним.

Вера отступала, пока не почувствовала за спиной холодную стену. Толпа остановилась в шаге от нее, их пустые глазницы казались бездонными. Один из них, женщина в потрепанном платье, протянула руку — на ладони лежал крошечный кусочек пергамента с единственной буквой «В».

— Возьми, — прошептала женщина. — Это все, что от нас осталось.

Вера взяла крошечный клочок бумаги. В тот же миг толпа замерла, затем — как по невидимому сигналу — разошлась, оставив ее одну на пустынной улице. Буква «В» на ладони пульсировала, как живая, и вдруг сгорела, оставив на коже крошечный ожог в форме той же буквы.

— Интересное зрелище, не правда ли? — раздался за ее спиной голос.

Вера обернулась. У стены стояла ларька, которого здесь минуту назад не было. Над ним болталась кривая вывеска: «Памяти на вес». За прилавком сидел человек — если это можно было назвать человеком. Его тело состояло из теней, которые постоянно перетекали, меняя очертания. Только глаза оставались неизменными — два желтых круга, как у совы.

— Купец теней, — представился он, раскланиваясь. — К вашим услугам. Хотите взглянуть на свое будущее? Или, может быть, продать пару ненужных воспоминаний?

Его длинные пальцы (сегодня их было шесть на каждой руке) перебирали странные предметы на прилавке: склянки с туманом, запертые в клетки сны, несколько страхов в красивых шкатулках.

— Что вам нужно? — спросила Вера, чувствуя, как ожог на ладони пульсирует в такт ее сердцу.

Купец улыбнулся — его рот растянулся до ушей, обнажая идеально ровные белые зубы.

— О, мне много чего нужно. Но сегодня у меня специальное предложение — память о будущем. Всего за один ваш страх.

Он достал из-под прилавка маленькое зеркальце в черной рамке. В нем отражалось не ее лицо, а какое-то темное помещение, где что-то лежало на каменном полу.

— Что это? — Вера потянулась к зеркалу, но купец ловко отдернул руку.

— Ваша возможная смерть, дорогая. Один из вариантов. Хотите увидеть? Всего лишь страх. Один единственный.

Его пальцы снова изменились — теперь их было по двенадцать, тонких, как паутина.

— Какой страх? — спросила Вера, чувствуя, как что-то холодное ползет по спине.

Купец наклонился вперед. Его дыхание пахло старыми книгами и чем-то кислым.

— Самый сильный. Тот, что прячется в самом темном углу вашего сердца.

Он протянул руку к ее груди. Вера отпрянула, но было поздно — его пальцы вошли в нее, не оставляя ран, но вызывая невыносимую боль. Когда он отдернул руку, в ней что-то шевелилось — маленькое, черное, бесформенное.

— Вот он, — прошептал купец, любовно поглаживая существо. — Страх быть забытой. Прекрасный экземпляр.

Он поднес зеркало к ее лицу. Вера хотела отвести взгляд, но не смогла. В зеркале она увидела себя — лежащую в луже крови на каменном полу. Ее глаза были широко открыты, рот — тоже, как будто она что-то кричала в последний миг. А вокруг стояли фигуры в черных халатах, и один из них наклонялся, чтобы закрыть ей глаза.

— Нравится? — спросил купец, забирая зеркало. — Это всего лишь один вариант. Но, как говорится, предупрежден — значит…

Он не договорил. Вдруг его лицо исказилось гримасой ужаса.

— Он идет, — прошептал он, и его голос вдруг стал детским. — Забери свой страх назад! Быстрее!

Он сунул черный комочек обратно в грудь Вере. Боль была такой сильной, что она упала на колени. Когда зрение прояснилось, ларька уже не было — только на мостовой валялось разбитое зеркальце.

Вера подняла его. Теперь оно отражало только ее лицо — бледное, с расширенными зрачками. Но когда она повернула зеркало, на обратной стороне увидела надпись, сделанную чем-то красным:

«Он уже здесь».

                                              * * *

Шёпот разорванных страниц преследовал Веру по пустынным улицам. Воздух был наполнен мельчайшими бумажными клочьями, кружащимися в невидимом вихре. Она шла, сжимая в кулаке обломок зеркала, чувствуя, как его острые края впиваются в ладонь, оставляя кровавые полумесяцы на коже.

Внезапный шорох заставил её обернуться. Из-под канализационной решётки выползало нечто — сначала просто клубок смятых страниц, но на глазах обретающее форму. Бумага складывалась, сминалась, превращаясь в подобие пса. Его лапы были из переплетённых строк, глаза — из выдранных точек и запятых, а когда пасть разверзлась, Вера увидела клыки, сложенные из острых букв «К» и «Р».

— Правдоискательница… — прошипело существо, и голос его звучал как шелест переворачиваемых страниц. — Архив помнит. Архив не прощает.

За ним из всех щелей полезли другие — десятки бумажных тварей, каждый клык на которых был отдельным словом, каждая шерстинка — строчкой из чьей-то уничтоженной истории. Они двигались странными рывками, как будто кто-то перелистывал их существование.

Вера бросилась бежать. За спиной раздался скрежет бумажных когтей по брусчатке. Она свернула в узкий переулок, но оттуда уже выползали новые твари — поменьше, с глазами из восклицательных знаков.

— Они не могут читать мысли, — прошептал кто-то рядом, и Вера увидела мальчика, прижавшегося к стене. Его лицо было наполовину стёрто, как старая фотография. — Беги к часовне. Они не войдут туда.

Бумажные псы уже заполняли переулок. Один из них прыгнул, и Вера едва увернулась — бумажные клыки схлопнулись в сантиметре от её руки, вырвав кусок воздуха.

Часовня виднелась в конце улицы — маленькое кривое здание, будто составленное из разных архитектурных стилей. Дверь была приоткрыта, из щели сочился тусклый свет. Вера влетела внутрь, захлопнув дверь за собой. Снаружи раздался вой — не собачий, а скорее похожий на звук рвущейся бумаги.

Внутри пахло ладаном и плесенью. Длинные свечи горели ровным пламенем, не колеблясь. На скамьях сидели люди — точнее, их тени, едва очерченные, как карандашные наброски. В центре, перед алтарём, стоял монах в потрёпанной рясе. Его лица не было — только гладкая маска из пергамента без единой черты.

На алтаре лежала огромная книга в кожаном переплёте. Монах перелистывал её пустые страницы, время от времени прикладывая к ним ладонь — и тогда на пергаменте проступали слова, но лишь на мгновение, прежде чем исчезнуть снова.

— Они не войдут сюда, — сказал монах, не оборачиваясь. Его голос был мягким и печальным. — Это место для тех, кого уже стёрли. Тебе здесь не место.

Вера подошла ближе. Теперь она видела, что книга на алтаре — вовсе не книга, а переплетённые куски кожи, испещрённые шрамами в виде букв.

— Что это? — спросила она.

Монах наконец повернулся к ней. Его безликая маска отражала пламя свечей странным образом — будто огонь горел где-то внутри.

— Это мы. Те, кого забыли. Те, чьи имена вырвали из истории. — Он провёл рукой по странице, и на мгновение Вера увидела мелькающие лица, даты, события. — Я молюсь за нас. За то, чтобы хоть кто-то помнил.

Снаружи бумажные псы выли, царапали стены, но не решались войти. Вера подошла к алтарю и коснулась книги. В тот же миг перед её глазами пронеслись образы — войны, которых не было, люди, которых никогда не существовало, истории, запрещённые к упоминанию.

— Почему они охотятся на меня?

Монах склонил голову.

— Потому что ты помнишь. А память — единственное, что может вернуть нас. — Он перевернул страницу, и Вера увидела свою собственную лицо среди сотен других — но изображение начало блекнуть, как мокрые чернила. — Тебя ещё не стёрли до конца. Но они работают над этим.

Вдруг свечи погасли. На мгновение воцарилась абсолютная темнота. Когда свет вернулся, монаха уже не было — только книга на алтаре оставалась открытой на чистой странице. Вера наклонилась и увидела, как на пергаменте проявляются слова, написанные чем-то тёмным и густым:

«Найди того, кто пишет историю. Прежде чем он напишет твой конец.»

Снаружи вой бумажных псов внезапно прекратился. Воцарилась тишина, более страшная, чем все предыдущие звуки. Вера поняла — что-то заставило их замолчать. Что-то гораздо более страшное, чем псы из разорванных страниц.

                                              * * *

Тишина в часовне длилась недолго. Стены вдруг содрогнулись, как страницы книги, по которой ударили кулаком. Вера подняла голову — сквозь закопченные витражи пробивался неестественный свет, пульсирующий в такт ускоряющемуся сердцебиению. Она знала этот свет. Это был свет горящих букв.

На улице раздался крик — нечеловеческий, вырванный из самой глубины души. Вера бросилась к двери и распахнула ее. То, что она увидела, заставило кровь застыть в жилах.

Посреди площади стоял Алексей. Вернее, то, что от него осталось. Его тело было почти прозрачным, как пергамент на просвет, сквозь который виднелись буквы, слагающие его существо. Но руки… Руки еще сохраняли форму. Он поднял правую руку, и Вера увидела, как из кончиков его пальцев сочится не кровь, а чернила — густые, синие, как глубокая ночь.

Он начал писать. Не на бумаге, не на стене — в самом воздухе. Каждое движение давалось ему с невероятной мукой. Буква «С» вспыхнула огненно-красной, обжигая ему пальцы. «В» — синей, как лед, покрывая руку инеем. «О» — золотой, ослепительной, заставляющей щуриться.

— Алексей! — крикнула Вера, но он, казалось, не слышал. Его глаза были прикованы к невидимой строке, которую он выводил с мучительной тщательностью.

Бумажные псы кружили вокруг, но не решались приблизиться. Их бумажные клыки скрежетали, глаза-запятые бешено вращались, но огненные буквы отпугивали их.

«Б» — зелёная, как молодая листва. «О» — фиолетовая, как синяк. «Д»…

На этой букве что-то пошло не так. Алексей замер на мгновение, его тело содрогнулось. Чернила, сочащиеся из пальцев, вдруг почернели, стали густыми, как смола. Он с усилием вывел последнюю букву, но Вера видела — это стоило ему последних сил.

«А» — белая. Совершенно белая, как чистый лист. Как снег перед первым шагом.

Слово «СВОБОДА» повисло в воздухе, вспыхнув всеми цветами радуги. Бумажные псы завизжали и начали рассыпаться, их тела превращались в клочья бумаги, которые тут же сгорали в отблесках разноцветного пламени.

Алексей упал на колени. Его правая рука, та самая, что вывела последнюю букву, начала темнеть. Сначала кончики пальцев, потом ладонь, потом запястье — все превращалось в пепел, медленно, неумолимо, как сгорающая страница. Пепел падал на брусчатку, оставляя за собой черную дорожку.

Вера бросилась к нему, но было уже поздно. Когда она дотронулась до его плеча, Алексей поднял голову. Его глаза — последнее, что еще оставалось человеческого в нем — смотрели на нее с невыразимой грустью и.… облегчением.

— Найди… — прошептал он, и его голос был уже едва слышен, — …того, кто пишет историю…

Его тело начало рассыпаться. Не как рука — нет, оно распадалось на буквы, на слова, на предложения. «А» отлетела от груди, «Л» — от плеча, «Е» — от лба. Они кружились в воздухе, складываясь в фразы, которые тут же рассыпались, не в силах удержать смысл.

Последней исчезла буква «Я». Она вспыхнула ярче всех, осветив на мгновение всю площадь, а затем погасла, оставив после себя только горстку пепла да слово «СВОБОДА», все еще горящее в воздухе.

Вера стояла на коленях, не в силах пошевелиться. Где-то вдали раздался звук — будто кто-то перевернул страницу огромной книги. Горящие буквы перед ней начали блекнуть, одна за другой.

Первой погасла «С». Потом «В». Потом «О»…

Когда осталась только последняя «А», Вера услышала голос. Не Алексея — нет. Другой. Древний. Без эмоций.

— Опечатки надо исправлять, — произнес голос, и последняя буква погасла.

Тьма снова поглотила площадь. Но теперь Вера знала, куда идти. Она поднялась, стряхнула пепел с коленей и посмотрела в ту сторону, откуда донесся голос.

Туда, где в конце улицы виднелось огромное здание, которого раньше не было. Здание, похожее одновременно на дворец, тюрьму и библиотеку. На фронтоне, едва различимая в темноте, виднелась надпись:

«Архив истинных историй. Вход воспрещен.»

Вера сделала шаг вперед. Потом еще один. Пепел Алексея кружился у ее ног, выстраиваясь в стрелки, указывающие путь.

Она шла навстречу тому, кто писал историю.

Навстречу своему создателю.

Навстречу концу, который, возможно, был началом.

Глава 9. Разрушение начала

Трещина в реальности зияла, как расколотая кость, обнажая чернильные жилы Архива. Они пульсировали, извивались, будто сама система истекала словами. Стены, некогда безупречные, теперь напоминали старую рукопись, испещрённую правками безумного писца. Из разломов сочилась густая, почти живая тьма — не просто чернила, а сгустки забытых воспоминаний, вытесненных страхов, стёртых имён. Они стекали вниз, образуя лужи, которые тут же начинали шевелиться.

Бумажные псы, твари с клыками из оборванных строк, жадно лакали эту тьму. Их плоть — спрессованные страницы, их рёбра — согнутые обложки. Они росли на глазах, разбухая от поглощённых историй. Один, самый крупный, поднял морду, и Вера увидела в его пасти обрывки букв — «роди», «люб», «смер». Они сливались в нечленораздельный шёпот, будто пытались что-то сказать, но язык Архива давно отучил их от смысла.

— Они пожирают нас, — прошептала Вера, ощущая, как холодная капля чернил падает ей на запястье. Осталось красное пятно, будто ожог.

Рядом Алексей, уже больше тень, чем человек, провёл пальцем по трещине. Его кожа начала распадаться на буквы, но он не отдернул руку. Вместо этого написал прямо на стене: «Они едят сами себя». Слова тут же впитались, как вода в песок.

И тогда явился он.

Тихий Гость возник из ничего — не шагнул, не материализовался, а проступил, как пятно на промокашке. Его фигура, всегда чуть размытая, теперь почти прозрачна. Лицо, лишённое черт, всё ещё хранило отблеск чего-то человеческого — может, в уголках рта, может, в том, как он склонил голову, будто слушал музыку, которую никто, кроме него, не слышал.

— Архив — это не тюрьма, — сказал он, и его голос, всегда звучавший прямо в голове, на этот раз был едва слышен, будто доносился из другой комнаты. — Это крик о помощи.

Вера замерла. Она ждала подвоха, намёка, ещё одной загадки — но Тихий Гость, кажется, впервые говорил прямо.

— Чьей помощи? — спросила она, и её собственный голос показался ей чужим.

Тень улыбнулась — если это можно было назвать улыбкой. Просто складки воздуха дрогнули.

— Той, что забыла, как кричать.

За его спиной трещина разверзлась шире, и на мгновение Вера увидела её — бесконечную библиотеку, где полки уходили вверх, вниз, вбок, нарушая все законы перспективы. Там, среди миллионов книг, мелькнула чья-то спина — человек в потрёпанном пальто, склонившийся над фолиантом.

— Кто это? — вырвалось у Веры.

— Первый, кто попытался сбежать, — ответил Тихий Гость. — Он до сих пор ищет выход.

Алексей резко поднял голову. Его глаза — теперь больше похожие на выжженные страницы — расширились. Он что-то понял.

— Ты говоришь о Создателе, — прошептала Вера.

Тихий Гость покачал головой.

— О том, кто стал Создателем.

И тут Вера осознала. Архив не был построен. Он вырос — как опухоль, как кошмар, как бесконечное письмо в тюремной камере. Кто-то когда-то застрял здесь, как они все, и чтобы выжить, начал записывать реальность. Слово за словом, страница за страницей. Пока не забыл, где кончается текст и начинается он сам.

— Он всё ещё там? — спросила она, но уже знала ответ.

Тихий Гость медленно поднял руку — вернее, то, что от неё осталось: прозрачные очертания, сквозь которые просвечивали падающие буквы.

— Всё, что ты видишь, — его черновик. Даже меня.

И тогда он рассыпался. Не исчез — рассыпался, как книга, которую порвали на глазах у читателя. Последнее, что успела услышать Вера, было:

— Разрушь начало, если хочешь найти конец.

Воздух сомкнулся, и его не стало.

Алексей схватил Веру за руку — его пальцы уже почти не чувствовались, будто она держала горсть пепла. Он писал что-то в воздухе, но буквы распадались, едва успев сложиться.

Бумажные псы подняли головы. Они учуяли новую добычу.

Где-то далеко, в глубинах Архива, зазвенело стекло.

Библиотека просыпалась.

                                              * * *

Треск ломающихся переплётов разнёсся по коридорам Архива, как предсмертный хрип. Из запретного раздела, того самого, где хранились «сожжённые судьбы», выползло оно — Книжный дракон. Его чешуя была сложена из обугленных страниц, крылья — из пергаментных лоскутов, сшитых жилами исчезнувших авторов. Глаза, два тлеющих уголька, светились тем же огнём, что когда-то уничтожил эти книги.

Он не рычал. Не ревел. Он шелестел — тысячами голосов, сливающихся в один протяжный шёпот:

— «Я… хранил…»

Первая полка рухнула, едва дракон коснулся её. Книги исчезали в его пасти, не оставляя пепла — просто растворялись, будто их никогда не существовало. Вера почувствовала, как где-то далеко, в глубине собственной памяти, гаснут чужие голоса. Каждый том — чья-то душа. Каждая исчезнувшая строка — ещё одно забытое имя.

— Он не ест их, — прошептал Алексей, его пальцы, уже наполовину превратившиеся в буквы, сжали запястье Веры. — Он стирает.

Дракон повернул голову. Его взгляд упал на них — не злобный, не голодный. Усталый.

— «Вы… тоже… ошибки?»

И тогда Вера поняла. Это не монстр. Это тюремщик, запертый в собственной тюрьме. Последний страж Архива, обречённый уничтожать то, что когда-то должен был защищать.

Внезапно воздух перед ними задрожал, как поверхность воды. Зеркало, которого секунду назад не было, отразило не Веру, а её — Соню. Но это была не та Соня, что сражалась на стороне Корректоров. Это была девочка в потрёпанном платье, с глазами, полными слёз, которые так и не пролились.

Она вышла из зеркала. Не шагнула — вытекла, будто её вытолкнула сама реальность.

— Один из нас должен исчезнуть, — сказала Соня. Её голос звучал так, словно доносился из глубин колодца. — Иначе Архив не рухнет.

В её руке был нож. Не оружие Корректоров, не мистический артефакт. Обычный кухонный нож, с пятнами ржавчины на лезвии.

— Почему? — вырвалось у Веры.

Соня улыбнулась. Не горько. Не печально. По-детски.

— Потому что мы — одна душа, разорванная пополам. Они сделали это, чтобы мы никогда не были целыми.

Алексей попытался встать между ними, но его ноги уже рассыпались в чёрные хлопья, как пепел от сожжённого письма.

— Нет, — прошептал он. — Есть другой путь.

Соня покачала головой.

— Ты всегда верил в чудеса, — сказала она. — Но чудеса кончились.

Дракон приближался. Его тень поглощала стены, полки, свет. Остался только этот миг — три человека (если их ещё можно было назвать людьми), нож и тишина, густая, как чернила.

— Я не убью тебя, — сказала Вера.

— Я знала, что ты так скажешь, — Соня повернула нож остриём к себе. — Поэтому выбор за мной.

И тогда Вера вспомнила.

Не событие. Не момент. Запах. Ванильное мороженое, которое они ели в парке. Лето. Жара. Соня смеялась, вытирая капли с подбородка.

— Ты… — начала Вера.

— Помнишь? — Соня улыбнулась. — Вот и хорошо.

Нож вошёл бесшумно. Не было крови — только свет, вырывающийся из раны, как страницы из разорванной книги.

— Когда выйдешь, — прошептала Соня, уже теряя форму, — съешь мороженое. Ванильное. За нас обеих.

И она рассыпалась в миллионе искр.

Дракон замер.

Архив ахнул.

А где-то далеко, в мире, которого ещё не было, маленькая девочка с двумя косичками лизала ванильное мороженое и смеялась.

Над ними рухнул потолок.

                                              * * *

Пол Архива разверзся перед Верой внезапно, как разорванная переписка между мирами. Река Времени — не вода, не жидкость, а густая субстанция из забытых мгновений — бурлила у её ног. Каждый пузырь на поверхности лопался с тихим стоном, выпуская обрывки фраз: «первый поцелуй…", «мама, не уходи…", «я же говорил тебе…". Вера зажмурилась — не от страха, а от внезапной боли в висках, будто кто-то вырывал страницы прямо из её черепа.

— Прыгай! — крикнул Алексей, его голос уже наполовину рассыпался на отдельные буквы, которые тут же пожирали Бумажные псы. — Они стирают всё!

Вера шагнула вниз. Чернильная пучина приняла её как нежеланного гостя — обожгла кожу, впилась в лёгкие, вывернула память наизнанку. Она не тонула — она растворялась, как сахар в кипятке. Вокруг проплывали обрывки чужих жизней: вот мальчик в синем свитере роняет мороженое, вот старик пишет письмо, которое никогда не отправит, вот женщина в зелёном платье (знакомая? нет, не вспомнить) роняет в реку собственное имя. Каждый момент оставлял на коже Веры шрам-воспоминание, которое тут же стиралось, заменяясь новым.

— Нет! — закричала она, но вместо звука изо рта вырвался поток цифр — дат, которые должны были стать её жизнью: 12.06.1995 — рождение, 17.09.2013 — первая любовь, 03.11.2024 — стирание. Вера судорожно схватилась за проплывающее мимо воспоминание (детские качели, смех, чьи-то тёплые руки) и —

Вынырнула. В абсолютной тишине.

Комната была круглая, как зрачок спящего гиганта. Стены пульсировали в такт несуществующему сердцу, испещрённые шрамами-правками. В центре, на пьедестале из сломанных перьев, лежала Книга.

Она дышала.

Обложка из человеческой кожи (чьей? может быть, её собственной?) вздымалась и опадала. Золотые буквы на корешке складывались в её имя, затем рассыпались и собирались снова, будто не могли решить — она всё ещё Вера или уже просто «Ошибка 777».

— Сердце Архива, — прошептала Вера, и эхо вернуло ей голос, которым она говорила в семь лет.

Из складок переплёта выползли чернильные щупальца. Они не угрожали — они изучали, как слепой читатель изучает брайлевский текст. Одно коснулось её лба, и Вера увидела:

Себя в халате Корректора, стирающую чьи-то воспоминания.

Алексея, пишущего её имя на стене собственной кровью.

Соню, которая (о Боже) всё ещё там, в зеркале, бьётся в стекле, которое теперь стало её гробом.

— Нет! — Вера отшатнулась. Щупальце разорвалось, брызнув ей в лицо чернилами, которые на вкус оказались… солёными. Как слёзы.

Книга раскрылась сама.

На странице, испещрённой шрамами от ножниц и клеем от склеенных страниц, пульсировала одна-единственная фраза:

«Вера стирает себя. Конец?»

Вопрос висел в воздухе, как запах перед грозой. Где-то далеко (в прошлом? в будущем?) смеялась кукла-плакальщица. Вера протянула руку — не к книге, а к собственному запястью, где когда-то в детстве остался шрам от ожога.

И начала писать.

Не чернилами. Не кровью.

Памятью.

Первая буква вспыхнула, как спичка в тёмной комнате. Потом вторая. Третья.

Архив застонал.

Где-то рухнула полка с «исправленными» судьбами. Где-то разбилось зеркало, выпуская на свободу всех забытых двойников. Где-то, в самом начале этой истории, маленькая девочка с двумя косичками впервые взяла в руки книгу и удивилась, почему буквы на странице шевелятся.

А Книга в центре мира замерла, ожидая последнего слова.

                                              * * *

Книга раскрылась с тихим стоном, будто переплёт ломал себе хребет. Последняя страница оказалась не бумагой, а тонкой кожей, натянутой между мирами — она пульсировала, как барабанная перепонка, реагируя на каждый вздох Архива. Текст, написанный не чернилами, а чем-то более древним (кровью? слезами? пеплом?), пульсировал в такт Верному сердцу:

«Вера стирает себя. Конец?»

Вопросительный знак в конце был не пунктуацией, а настоящей петлёй — крошечной виселицей, на которой качалась тень её собственной подписи. Вера протянула руку, и кожа страницы обожгла пальцы воспоминаниями:

Первая ложь в семь лет («я не брала конфеты»).

Последний поцелуй Алексея (губы, пахнущие железом и чернилами).

Соня, роняющая ванильное мороженое на тротуар («съешь за нас обеих»).

— Это не конец, — прошептала Вера, но книга уже отвечала ей, переписывая фразу заново: «Вера стирает Архив. Начало?»

Где-то в глубинах системы заскрипели перья Корректоров, спешно переписывающих историю. Где-то рухнула очередная полка, выпуская на свободу «исправленные» судьбы. Где-то кукла-плакальщица замерла с иглой, наполовину воткнутой в собственное глазное яблоко, прислушиваясь к тишине.

Алексей, вернее то, что от него осталось — горстка букв, ещё держащих форму человеческих пальцев, — дотянулся до страницы. Его послание было простым: «ПИШИ». Буквы рассыпались сразу после появления, как песок через пальцы.

Вера вздохнула. Вдруг вспомнила, как в детстве разрисовала обои в приюте — воспитательница кричала, а она, маленькая бунтарка, добавляла всё новые цветы, пока её не оттащили насильно. Теперь она снова чувствовала в пальцах ту же краску.

Она прикоснулась к вопросительному знаку. Не стёрла его — переписала. Тонкая нить петли разорвалась, превратившись в точку. Затем в тире. Затем в стрелку, указывающую за пределы страницы.

Книга ахнула. Чернила закипели. Архив содрогнулся, как больной в лихорадке, и в этот момент Вера увидела:

Бесконечные коридоры, складывающиеся в оригами.

Бумажных стражей, растворяющихся в слезах.

Тихого Гостя, который наконец обрёл лицо — её собственное, но на тридцать лет старше.

— Ты поняла, — прошептал он её же голосом. — Архив — это не тюрьма. Это крик о помощи. Твой собственный.

Последняя страница загорелась. Но огонь не пожирал бумагу — он очищал её, оставляя лишь чистый лист, на котором уже проступали новые слова. Вера не успела их прочесть — пол под ней провалился, и она падала вниз, сквозь слои реальности, в то время как сверху сыпались:

Обрывки её детских рисунков.

Страницы из дневника, который она никогда не вела.

Фотография двух девочек (она и Соня?) с ванильным мороженым.

И где-то совсем далеко, на границе между сном и явью, чей-то голос (её собственный? Алексея? Или того, кто когда-то стал Создателем?) произнёс последнюю в этой истории фразу:

— Глава десятая. Пробуждение.

Тьма сомкнулась. Но это была уже другая тьма — тёплая, мягкая, полная обещаний. Как чистый лист перед рассветом.

Глава 10. Пробуждение в другом мире

Сознание вернулось к Вере медленно, как вода, просачивающаяся сквозь трещины в камне. Она лежала на спине, ощущая под собой не холодный пол Архива, а что-то твердое и шершавое — асфальт. Небо над головой было неестественно синим, без единого облачка, словно нарисованным рукой ребенка, который еще не научился изображать белизну туч.

Она поднялась, ощущая тяжесть в каждом суставе, будто ее тело собрали заново из разрозненных частей. Улица, на которой она оказалась, была пуста. Дома стояли ровными рядами, их окна слепы и темны, будто город вымер или еще не проснулся. Вывески магазинов висели криво, буквы на них слегка расплывались, если смотреть слишком долго. «Булочная Таня» — прочитала Вера и почувствовала внезапный укол в виске. Имя было знакомым, но память не выдавала никаких подробностей.

На асфальте перед ней лежали детские рисунки, разбросанные, как карты Таро после шторма. Мелки еще не успели выцвести — яркие, почти ядовитые оттенки зеленого, красного, синего. Она наклонилась и разглядела:

Девочка (она?) стоит на краю пропасти.

Человек с лицом, как у Алексея, но без глаз.

Кукла с иглой вместо руки.

И самый странный — в самом центре перекрестка: она сама, держащая нож, а вокруг десятки таких же Вер, но каждая с другим выражением лица.

Она потянулась, чтобы поднять рисунок, но едва пальцы коснулись бумаги, мелкие линии ожили и перестроились, показывая новый сюжет: она идет по улице, а за ней, шаг в шаг, повторяя движения, движется ее тень — только у тени на шее петля.

— Красиво, правда?

Голос заставил ее вздрогнуть. Она резко обернулась.

Мужчина стоял в двух шагах, руки в карманах, голова слегка наклонена, будто он рассматривал не ее, а что-то за ее спиной. Его лицо — Алексей. Точнее, почти Алексей. Те же скулы, тот же разрез глаз, но губы тоньше, взгляд пуст, будто за ним никто не стоит. На нем был простой серый пиджак, слегка потертый на локтях, и шарф, хотя на улице не было холодно.

— Ты… — начала Вера, но голос предательски дрогнул.

— Я? — Он улыбнулся, но в этом не было ни тепла, ни узнавания. — Прохожий. Как и ты.

Она ждала, что он скажет еще что-то, назовет ее по имени, вспомнит — но он лишь пожал плечами и потянулся за сигаретой. В этот момент из его кармана выпал клочок бумаги.

Вера подняла его раньше, чем он успел среагировать.

«Не верь зеркалам. Они все еще смотрят.»

Мужчина (Алексей? Не Алексей?) нахмурился, выхватил записку и сунул ее обратно в карман, будто боялся, что она прочитает больше.

— Это не тебе, — пробормотал он.

— Ты меня знаешь? — спросила Вера прямо.

Он замер, потом медленно покачал головой.

— Нет. Но, наверное, должен был бы.

Она хотела спросить еще что-то, но в этот момент где-то вдали раздался звук — будто стекло треснуло. Мужчина резко поднял голову, его лицо исказилось чем-то вроде страха.

— Беги, — сказал он тихо.

— Что?

— Если ты не хочешь, чтобы они нашли тебя снова — беги.

Он повернулся и зашагал прочь, не оглядываясь. Вера хотела догнать его, спросить, кто такие «они», почему он выглядит как Алексей, откуда эта записка — но в этот момент она увидела.

На стене ближайшего дома было зеркало.

И в нем отражалась не она.

А Соня.

С иглой в руке и улыбкой, полной грусти.

«Один из нас должен исчезнуть.»

Голос звучал не снаружи, а прямо у нее в голове.

И тогда Вера побежала.

                                              * * *

Бежала Вера долго, пока ноги не подвели её к двери с вывеской «Библиотека №777». Дверь была приоткрыта, словно ждала именно её. Внутри пахло старыми книгами и чем-то ещё — горьким, как несбывшиеся обещания. Полки стояли пустые, лишь кое-где торчали обрывки страниц, похожие на когти невидимых зверей.

Посреди зала стоял стол. На нём — единственная книга, открытая на странице с её именем. Вера подошла ближе, и в этот момент воздух за её спиной сгустился, стал тяжёлым, как предгрозовая тишина.

— Это не побег. Это следующий уровень.

Голос был знакомым до боли. Она обернулась так резко, что у неё закружилась голова. Олег — нет, призрак Олега, прозрачный, как утренний туман, стоял в проходе между стеллажами. Его татуировки теперь были не чернилами, а шрамами, и они светились тусклым золотым светом, как уличные фонари в тумане.

— Олег? — её голос дрогнул. — Ты… жив?

Он улыбнулся — той же улыбкой, что когда-то, когда впервые дал ей почитать запрещённую книгу.

— Жив? Нет. Существую? Да. — Его рука (она ли была твёрдой или это игра света?) коснулась стола. — Они думают, что ты сбежала. Но ты просто перешла на новый уровень игры.

— Какая игра? — Вера сжала кулаки. — Архив разрушен. Я его уничтожила!

Олег (призрак? видение?) покачал головой.

— Ты разрушила главу. Не книгу. — Он указал на том перед ней. — Всё ещё пишется. И ты всё ещё персонаж.

Он начал растворяться, как сахар в чае. Вера бросилась вперёд, хватая его за рукав, но пальцы прошли сквозь ткань, как сквозь воду.

— Подожди! Что мне делать? Где Алексей? Почему…

— Ключ, — прошептал он, уже почти невидимый. — На столе. Не теряй. И помни — зеркала врут. Они всегда врут.

И исчез. На столе, где секунду назад ничего не было, лежал маленький ключик — точная копия того, что когда-то дал ей Библиотекарь. Только теперь он был ржавым, будто пролежал в земле сто лет.

Вера взяла его, и в этот момент снаружи раздался смех. Высокий, звонкий, как разбитое стекло. Она обернулась к окну.

В витрине напротив, среди пыльных книг и паутины, сидела кукла-плакальщица. Её зашитые глаза теперь были открыты — и это были глаза Сони. Настоящие, живые, наполненные слезами. Кукла медленно повернула голову, её деревянные суставы скрипели, как перья по бумаге.

— Нравится твой новый мир? — спросила кукла голосом Сони. — Я его для тебя придумала. Всё, как ты хотела: и Архива нет, и ты свободна. Почему же ты не рада?

Вера почувствовала, как по спине бегут мурашки. Это был не голос куклы. Это звучало изнутри, прямо у неё в голове.

— Ты… не настоящая, — прошептала она. — Соня мертва. Я видела, как ты…

Кукла засмеялась снова, и её рот разорвался по швам, обнажив ряды острых, как иглы, зубов.

— Мертва? Нет, сестрёнка. Я просто переписана. Как и ты. Как и все мы. — Кукла подняла руку и указала на книгу за Верой. — Прочти последнюю страницу. Там твоё настоящее имя.

Вера не обернулась. Она знала, что стоит ей отвести взгляд — и кукла окажется ближе. На полшага. На шаг. Пока не встанет за её спиной.

— Чего ты хочешь? — спросила Вера, сжимая ключ так, что тот впился ей в ладонь.

Кукла наклонила голову. Глаза-Сони сузились.

— Ты же знаешь. Один из нас должен исчезнуть. В прошлый раз выбрала я. Теперь твоя очередь.

За окном что-то громыхнуло. Кукла на секунду отвела взгляд — и Вера бросилась к заднему выходу. Она бежала, не разбирая дороги, сжимая в руке ключ, а за спиной слышала скрип деревянных суставов и смех, смех, смех…

И где-то в глубине сознания — голос, который мог принадлежать как ей самой, так и той, что когда-то была Соней:

«Беги, сестрёнка. Но куда ты побежишь от самой себя?»

                                              * * *

Вера выбежала на центральную площадь, где ветер кружил обрывки газет, как осенние листья. Небо, ещё минуту назад ясное, потемнело за несколько секунд — не тучами, а чем-то более странным. Чёрные хлопья начали падать с неба, медленно, как снег в безветренный день. Она протянула ладонь, и один из них приземлился на кожу — клочок исписанной бумаги, ещё влажный, будто чернила не успели высохнуть.

Надпись была сделана её почерком, но она не помнила, когда писала эти слова:

«Я согласилась на это сама»

Она перевернула обрывок — на обратной стороне стояла дата: завтрашний день.

Новый порыв ветра поднял в воздух сотни таких же клочков. Они кружились вокруг, цепляясь за волосы, одежду, как навязчивые воспоминания. Вера ловила их, читала обрывки фраз:

«…лучше бы осталась в Архиве…»

«…Алексей никогда не простит…»

«…кукла была права…»

Один, особенно большой лист, упал ей прямо в лицо, закрыв глаза. Она сорвала его — и увидела фотографию. Себя. В халате Корректора, с иглой в руке, склонившейся над чьей-то раскрытой головой, как над книгой.

— Нет! — она разорвала фотографию, но кусочки бумаги тут же слиплись, восстанавливая изображение.

Дождь из бумаги усиливался. Теперь это были не просто клочки — целые страницы, исписанные от края до края, падали с неба, хлопая, как крылья гигантских птиц. Одна обернулась вокруг её ноги, словно пытаясь удержать. Вера дёрнулась, бумага порвалась, но на асфальте остались слова: «Бесполезно»

Впереди, в конце площади, зиял вход в подземный переход — обычный городской, с облупившейся краской на стенах и потухшими лампочками. Над аркой висела табличка: «Зеркала не врут. Они просто показывают то, что ты не хочешь видеть»

Вера бросилась туда, уворачиваясь от падающих страниц.

Внутри оказался не короткий коридор, а бесконечная анфилада зеркал. Они висели на стенах, стояли на полу, даже лежали под ногами, отражая её с разных углов. Но в каждом — она была разной.

В одном — Вера в халате Корректора, с холодными глазами, стирающая чьи-то воспоминания.

В другом — старуха с пустыми глазницами, держащая куклу с лицом Сони.

В третьем — она же, но ребёнком, плачущим в углу комнаты с запертой дверью.

Шаги эхом отражались от стен, множились, пока не стало казаться, что за ней идёт целая толпа. Вера остановилась перед зеркалом, где была изображена счастливая версия себя — в простом платье, с Алексеем, который обнимал её за плечи.

— Не смотри, — прошептала она себе. — Это ловушка.

Но тут движение — в последнем зеркале, в самом конце коридора, её отражение… махнуло ей рукой. Не повторяя движений, а самостоятельно.

Вера замерла.

Отражение улыбнулось и поднесло палец к губам: Тише.

Потом повернулось и указало на стену за собой. Там, где в реальности должен быть бетон, в зеркале была дверь. Маленькая, потертая, с ржавой ручкой.

И надпись: «Для тех, кто хочет вспомнить»

Вера сделала шаг вперёд.

В этот момент все зеркала в коридоре разом треснули.

И засмеялись.

                                              * * *

Дверь была невзрачной — обычная деревянная, с потрескавшейся краской цвета выцветшей лаванды. Табличка висела криво, на единственном уцелевшем винте, и скрипела при малейшем движении воздуха. «Для тех, кто хочет вспомнить» — буквы были выведены старательно, как в школьной тетради первоклассника. Вера протянула руку, затем остановилась. Ее пальцы дрожали, и она не могла понять — от страха или от того, что где-то в глубине сознания уже знала, что найдет за этой дверью.

Ключ, оставленный призраком Олега, оказался теплым, будто его только что вынули из чьего-то кармана. Замочная скважина заскрипела, когда Вера вставила его, будто протестуя против вторжения. Дверь открылась беззвучно, вопреки всем ожиданиям, и перед ней оказался…

Ничего.

Абсолютная тьма. Не просто отсутствие света — плотная, осязаемая субстанция, которая, казалось, вытекала из дверного проема, обволакивая порог. Вера замерла на краю, чувствуя, как темнота липнет к ее коже, как смола. Где-то в глубине раздался смех — знакомый, до мурашек. Смех куклы-плакальщицы. Но на секунду ей показалось, что это смеется она сама. Только почему-то старше. Или младше. Или…

— Ну же, — прошептал кто-то прямо у нее за спиной. Голос Алексея, но с интонациями Тихого Гостя. — Войди. Ты же помнишь, как это делается.

Она сделала шаг вперед. Еще один. Темнота обняла ее, как старая знакомая. В последний момент, перед тем как дверь захлопнулась за ее спиной, Вера увидела — на внутренней стороне была нацарапана надпись: «Добро пожаловать домой».

Смех усилился, превратившись в многоголосый хор. В нем теперь различались голоса:

• Сони (или куклы?)

• Алексея (или того, кто притворялся им?)

• Библиотекаря (но он же умер?)

• и ее собственный, только странно искаженный, будто записанный на пленку и воспроизведенный задом наперед.

Вера протянула руки перед собой. Пальцы наткнулись на что-то твердое — стол? Книгу? Стекло? Внезапно в темноте вспыхнула единственная строка, светящаяся бледно-голубым, как экран мертвого телефона:

«Глава одиннадцатая: Игра в правду»

И тогда Вера поняла. Она не вышла из Архива. Она просто открыла следующую главу.

Часть 2. ЧЕРНИЛЬНОЕ ВОСКРЕШЕНИЕ

Глава 11. Город, которого не должно быть

Вера открыла глаза — и город встал перед ней, как страшный и прекрасный сон. Он был точной копией её родного, но словно вывернутой наизнанку, словно отражением в кривом зеркале, где каждая деталь была одновременно знакомой и чужой. Здания здесь не были построены из камня или кирпича — они складывались из спрессованных книг, их корешки торчали из стен, как рёбра, а между страницами, склеенными чёрным переплётом, шевелились тени. Воздух пах типографской краской и пылью, а небо, если это было небо, представляло собой бесконечный свиток, исписанный мелким почерком, который невозможно было разобрать.

Она поднялась с земли — холодной, как обложка старого фолианта, — и обвела взглядом улицу. Фонари горели, но их свет бьiл не жёлтым, а густо-чёрным, как чернила, и пламя лизало стекло, оставляя на нём потёки, похожие на строки. Ветер шевелил страницы в стенах, и казалось, будто город дышит, будто он живёт своей собственной, непостижимой жизнью.

— Это не мой мир, — прошептала Вера, но даже звук её голоса казался чужим, будто отражённым от страниц.

Она потрогала стену ближайшего дома — бумага была твёрдой, как кость, но под пальцами слегка прогибалась, словно готовая раскрыться, как книга. Если прислушаться, можно было различить шёпот — тысячи голосов, сливающихся в единый гул, будто город был не просто построен из книг, а состоял из них, из их историй, из их забытых героев.

— Ты проснулась.

Голос заставил её вздрогнуть. Она обернулась — Алексей стоял в тени, его лицо было бледным, почти прозрачным, а глаза, обычно такие выразительные, теперь казались пустыми, словно кто-то вырвал из них последние слова. Он больше не был Молчальником — но и голосом не обладал. Его губы шевелились беззвучно, а в руке он сжимал что-то тёмное, липкое — собственную кровь, превратившуюся в чернила.

— Где мы? — спросила Вера.

Алексей не ответил. Вместо этого он подошёл к стене, опустил палец в чернильную гущу на своей ладони и начал писать. Буквы выходили неровными, рваными, будто каждое движение причиняло ему боль.

ЛОЖЬ

Слово проступило на стене, и бумага вокруг него тут же потемнела, будто прожжённая. Чернила стекали вниз, как слёзы, оставляя после себя тонкие трещины.

— Что это значит? — Вера шагнула ближе, но Алексей отстранился, будто боялся прикосновения.

Он снова опустил палец в чернила и написал:

«ЭТОТ ГОРОД — НЕ НАСТОЯЩИЙ. ОН СОБРАН ИЗ ТОГО, ЧТО ОНИ ВЫРЕЗАЛИ».

Вера посмотрела вокруг с новым пониманием. Эти здания, эти улицы — они были сделаны из вырванных страниц, из стёртых воспоминаний, из того, что Архив решил забыть.

— Значит, мы…

Алексей кивнул. Его лицо исказила гримаса — не то боли, не то гнева. Он провёл рукой по горлу, и Вера поняла: он не просто лишился дара говорить. Они забрали у него голос. Навсегда.

— Они сделали с тобой то же, что и с Архивом, — прошептала она. — Вырезали самое важное.

Он снова начал писать, но буквы теперь выходили кривыми, будто сопротивлялись ему.

«ОН ПЫТАЕТСЯ ПЕРЕПИСАТЬ НАС. НО Я НЕ ДАМ».

Чернила капали на землю, и там, где они падали, бумага скручивалась, обнажая пустоту под ней — тёмную, бездонную, как незаполненная страница.

— Тогда мы должны найти остальных, — сказала Вера.

Алексей покачал головой. Он провёл пальцем по своему запястью, где когда-то были видны жилы, а теперь — лишь бледные линии, словно кто-то стёр их ластиком.

«ЗДЕСЬ НИКОГО НЕТ. ТОЛЬКО МЫ».

И тогда Вера поняла самое страшное: этот город был не убежищем. Он был ловушкой.

Последним исправлением.

                                              * * *

Рынок раскинулся на площади, где вместо брусчатки лежали плотно утрамбованные страницы, слипшиеся от времени и чернильных дождей. Лавки стояли криво, будто их вырвали из разных книг и кое-как склеили в этом месте. Между ними бродили тени — не люди, а скорее их контуры, наспех нарисованные чьей-то дрожащей рукой. Вера шла, чувствуя, как бумага под ногами шевелится, словно хочет раскрыться и поглотить её.

Бродячий рассказчик сидел в углу, завернутый в плащ из пергамента, исписанного мелким почерком. Его лицо напоминало старую карту — морщины пересекали кожу, как дороги, ведущие в никуда. Перед ним на столе лежали свитки, аккуратно свёрнутые и перевязанные чернильными лентами.

— Истории на продажу, — проскрипел он, не глядя на Веру. — Любые. О спасении. О любви. О конце.

Голос его был похож на шелест переворачиваемых страниц — сухой, безжизненный, но в то же время полный скрытого смысла. Алексей нахмурился и сделал шаг назад, будто почувствовал неладное.

— А правдивые есть? — спросила Вера.

Рассказчик усмехнулся, и его зубы, жёлтые, как старый пергамент, обнажились в улыбке.

— Правда — понятие растяжимое. Вот, например, история о том, как ты спасёшься. Всего одна монета.

Он протянул ей свиток, перевязанный лентой цвета запёкшейся крови. Вера взяла его — и мир вокруг вдруг потемнел.

Перед её глазами промелькнули образы:

Первая смерть — её топчут Корректоры, и её имя стирают со всех страниц.

Вторая — она падает в Реку Времени, и вода растворяет её, как чернильное пятно.

Третья — Алексей, ставший тенью, пронзает её пером, и она рассыпается на буквы.

Четвёртая, пятая, шестая… Каждая смерть была разной, но в каждой её не стало.

А потом — седьмая.

Она стояла перед зеркалом, в котором не было отражения, и в руках держала перо. Медленно, словно против собственной воли, она поднесла его к своему челу и вычеркнула себя.

Свиток выпал из её рук.

— Нравится? — спросил рассказчик, подбирая его. — Это самый популярный конец.

Вера отпрянула. Её пальцы дрожали, будто она только что прикоснулась к чему-то мёртвому.

— Это… Это не может быть правдой.

— Всё может быть правдой, — пожал плечами старик. — Особенно здесь.

Алексей резко схватил её за руку и потянул прочь. Его глаза говорили яснее слов: Не верь ему.

Они вышли на центральную площадь. И тут Вера замерла.

Посреди площади стояли они.

Двенадцать статуй. Двенадцать Вер.

Каждая — в разном возрасте. Девочка с косичками, держащая куклу. Подросток с книгой в руках. Женщина в плаще, с лицом, изборождённым шрамами. Все — с пустыми глазницами, будто кто-то выколол им глаза.

— Что это… — начала Вера, но голос предательски дрогнул.

Она подошла ближе. Статуи были сделаны не из камня, а из спрессованной бумаги — страниц, исписанных её же почерком.

И тогда одна из них пошевелилась.

Статуя, изображавшая её в возрасте лет двадцати, медленно повернула голову. Бумага скрипела, как старый переплёт.

— Ты не первая, — прошептала она. Голос был точь-в-точь как у Веры, но словно бы доносился издалека, сквозь толщу лет.

— Что ты имеешь в виду? — Вера сделала шаг вперёд, хотя всё внутри кричало беги.

— Они уже пробовали. Много раз. — Бумажные губы искривились в подобии улыбки. — И все ты. Все она. Все мы.

Вера протянула руку, коснулась статуи — и в тот же миг в её голову хлынули чужие воспоминания.

Она бежит по коридорам Архива. Перо в её руке обжигает, как раскалённое железо. Она пишет своё имя на стене, но чернила исчезают, едва коснувшись поверхности.

Она стоит над телом Алексея. Его кровь — нет, не кровь, чернила — растекаются по полу, складываясь в слово «Почему?»

Она стирает себя. Добровольно. Чтобы они не смогли.

Вера вскрикнула и отдернула руку.

— Видишь? — прошептала статуя. — Ты не первая. И не последняя.

Алексей резко дёрнул её за рукав, указывая вверх. Над площадью, в чёрном небе-свитке, медленно проявлялись строки:

«ЭКСПЕРИМЕНТ №777. ИСПЫТУЕМАЯ: ВЕРА. ПОПЫТКА: 13».

И тогда она поняла.

Этот город был не просто ловушкой.

Он был лабораторией.

                                              * * *

Небо над площадью потемнело, как страница, залитая чернилами. Первые капли упали Вере на ладонь — не вода, а клочки бумаги, испещрённые строчками. Они сыпались всё чаще, превращаясь в настоящий ливень, и город зашуршал, будто гигантская книга, которую кто-то яростно перелистывает.

Вера поймала один из обрывков. Бумага была тонкой, почти прозрачной, буквы проступали сквозь неё, как шрамы.

«Это уже было. Ты проиграла»

Внизу стояла дата. Завтрашний день.

— Они даже не скрывают, — прошептала она, разжимая пальцы. Листок тут же смялся и рассыпался в прах.

Алексей стоял рядом, его лицо было напряжённым. Он провёл пальцем по своему запястью, где когда-то бился пульс, и написал в воздухе:

«ОНИ ПИШУТ БУДУЩЕЕ ЗАРАНЕЕ»

Чернильные буквы повисли на мгновение, затем капли дождя размыли их, словно стирая сам факт этого сообщения.

Вера подняла голову. Сквозь бумажную пелену она разглядела вывеску: кафе «Последний шанс». Окна были матовыми, будто затянутыми паутиной, но внутри горел свет — жёлтый, неестественно яркий на фоне этого чёрного неба.

Дверь скрипнула, когда они вошли. Внутри пахло жжёным кофе и чем-то ещё — сладковатым, химическим, как запах свежей типографской краски.

За стойкой стоял официант.

Нет, не стоял — висел, будто марионетка на невидимых нитях. Его лицо было плоским, как циферблат, и вместо черт на нём тикали стрелки. Минуты бежали по его щекам, часы застыли на переносице, а секундная, тонкая как игла, дрожала у рта.

— Место для двоих? — спросил он, и голос его звучал так, будто кто-то переключал радиостанции.

Столик, к которому он их подвёл, был покрыт белой скатертью, испещрённой строчками мелкого текста. Вера провела пальцем по поверхности — слова стирались, оставляя после себя влажные следы.

— Что у вас… есть? — спросила она, чувствуя, как глупо звучит этот вопрос в таком месте.

Официант склонил голову, и стрелки на его лице замерли.

— Сегодня в меню: «Тоска по дому», «Горькие воспоминания» и специальное предложение — «Забвение». Рекомендую последнее. Очень… освежает.

Его рот растянулся в улыбке, но глаза — если это были глаза — оставались неподвижными, как цифры на сломанных часах.

Алексей резко схватил Веру за руку. Его пальцы были холодными, но она поняла предостережение.

— Мы возьмём… «Забвение», — сказала Вера, чувствуя, как язык становится ватным.

Официант кивнул и исчез за стойкой. Через мгновение он вернулся, неся поднос. На нём стоял бокал из тонкого, почти невесомого льда. Внутри плескалась прозрачная жидкость, в которой плавали крошечные буквы — «н», «е», «т».

— Ваш напиток, — прошептал он. — Тает за три минуты. Ровно столько, сколько длилась ваша первая жизнь.

Вера взяла бокал. Ледяные стенки уже покрывались трещинами.

— А если я не стану его пить?

Официант наклонился ближе. Стрелки на его лице закружились быстрее.

— Тогда вам придётся вспомнить всё.

Алексей внезапно вскочил, опрокидывая стул. Его рука дрожала, когда он написал в воздухе:

«ЭТО НЕ НАПИТОК. ЭТО — ТЫ»

Буквы вспыхнули красным и рассыпались.

Вера взглянула в бокал. Теперь вместо букв в жидкости плавало крошечное лицо — её собственное.

Лёд треснул.

Первая капля упала ей на руку, и мир вокруг потемнел.

                                              * * *

Полночь застала их в узком переулке между двумя книжными зданиями, где страницы вместо обоев шелестели при каждом дуновении ветра. Вера прислонилась к стене, чувствуя, как буквы под спиной отпечатываются на её коже. Алексей стоял рядом, его бледное лицо в темноте казалось призрачным пятном, а глаза — двумя чернильными кляксами, в которых пульсировало тревожное понимание.

Где-то вдали пробили часы — двенадцать медленных, тягучих ударов, каждый из которых оседал в воздухе свинцовой тяжестью. На последнем ударе зазвонил телефон.

Звонок раздавался из старой телефонной будки, затерявшейся в глубине переулка. Её стекла были покрыты паутиной трещин, а металлический корпус проржавел до дыр, но аппарат внутри сверкал новизной, будто его только что установили. Красный рычаг трубки подрагивал в такт звонкам, словно живое существо.

— Это ловушка, — написала Вера пальцем на пыльной стене.

Алексей отрицательно покачал головой. Он подошёл к будке и распахнул дверцу, которая скрипнула, как несмазанные страницы толстого тома. Телефон звонил настойчивее, почти истерично.

— Не надо, — прошептала Вера, но её ноги сами понесли вперёд.

Она подняла трубку. Металл был тёплым, как человеческая кожа.

— Алло?

Тишина. Затем — лёгкий шум, похожий на перелистывание страниц. И голос. Тот самый, родной и невозможный.

— Они знают, что ты здесь. Беги. Опять.

— Соня? — голос Веры дрогнул. — Где ты? Как…

— Нет времени. Они уже идут. Ты должна найти дверь. Настоящую дверь.

— Какую дверь? Соня, я…

— Помнишь, как мы прятались в шкафу? Как пахло нафталином? Это ключ. Единственный ключ.

Голос начал распадаться на отдельные звуки, как рассыпающаяся книга.

— Соня! Не уходи!

— Я всегда с тобой. В каждом твоём…

Связь прервалась. В трубке зазвучал ровный гудок, а затем — щелчок. Вера застыла, сжимая в руке мёртвую трубку. Вдруг она почувствовала — что-то изменилось. Воздух стал гуще, тяжелее. Где-то вдали раздался скрежет — будто кто-то точил гигантские ножницы.

Алексей резко выхватил трубку у неё из рук и швырнул на землю. Аппарат разбился, и из него вытекли чёрные чернила, которые тут же начали складываться в слова на мостовой:

«ПОСЛЕДНЕЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ».

Где-то совсем близко хрустнула бумага. Кто-то шёл. Много кого-то.

Алексей схватил Веру за руку и потащил за собой в темноту. Последнее, что она увидела, оборачиваясь, — телефонную будку, которая медленно складывалась сама в себя, как страница, сжимаемая невидимой рукой.

Город, которого не должно быть, начинал стирать свои следы.

Глава 12. Анатомия воспоминаний

Белые стены больницы впитывали свет, как промокашка слезы, оставляя после себя лишь сероватый оттенок безнадежности. Вера стояла в холле, где воздух был густ от запаха антисептика и чего-то еще — сладковатого, гнилостного, как испорченные чернила. На стене висели часы с циферблатом, на котором вместо цифр были нанесены слова: «Забвение», «Боль», «Правда», «Ложь». Стрелка замерла между последними двумя.

— Добро пожаловать в нашу скромную обитель, — раздался голос за ее спиной.

Доктор Лютиков стоял в дверях операционной, его белый халат был испачкан пятнами, похожими на пролитые чернила. Его лицо — гладкое, без единой морщины — казалось ненастоящим, словно вылепленным из воска и лишь наспех оживленным. В одной руке он держал скальпель, в другой — небольшой блокнот, исписанный плотным почерком.

— Мы уже начали без вас, — улыбнулся он, и в этой улыбке не было ничего человеческого.

Он распахнул дверь шире, и Вера увидела операционную.

Пациенты лежали на столах, привязанные ремнями. Их лица были покрыты марлевыми повязками, пропитанными чем-то темным, а под ними кожа пульсировала, будто под ней копошились чужие воспоминания. Один из пациентов закричал — но голос был не его. Женский, старческий, срывающийся на визг.

— Что вы с ними делаете? — прошептала Вера.

— Корректируем, — ответил Лютиков, проводя скальпелем по воздуху. — Некоторые воспоминания слишком… болезненны. Их нужно вырезать. А на освободившееся место можно вшить новые.

Он подошел к ближайшему столу, где лежал мужчина с лицом, наполовину закрытым бинтами. Когда Лютиков приподнял край марли, Вера увидела, что кожа под ней была не просто повреждена — она менялась, перетекала, как жидкий воск, принимая чужие черты.

— Вот, смотрите, — доктор ткнул скальпелем в щеку пациента. Тот застонал, и его рот вдруг искривился в неестественной улыбке. — Это воспоминание о первой любви. Чужое, конечно. Но какая разница?

Вера почувствовала, как ее тошнит.

— Вы монстр, — выдохнула она.

Лютиков рассмеялся.

— Нет, мой дорогой пациент. Я — хирург. А хирург режет, чтобы исцелить.

Он сделал шаг к ней, и Вера инстинктивно отпрянула.

— Впрочем, вас ждет не операционная, — сказал он, внезапно теряя интерес. — Вас ждет комната 777.

Он указал скальпелем на конец коридора, где в полутьме виднелась единственная дверь с потрескавшейся краской.

— Там вас уже ждут.

Вера пошла, чувствуя, как пол под ногами становится мягким, словно проваливается. Стены вокруг шептали — не слова, а обрывки фраз, обломки чужих мыслей.

Дверь в комнату 777 была заперта. На табличке, кроме номера, было выгравировано одно слово: «Возвращение».

Вера потянула ручку — безрезультатно.

— Ключ, — прошептала она. — Где ключ?

И тогда она вспомнила.

Медальон. Тот самый, что она носила на шее с детства. Внутри него — молочный зуб, выпавший, когда ей было семь лет. Она никогда не понимала, почему хранила его. До сегодняшнего дня.

Дрожащими пальцами Вера раскрыла медальон. Зуб лежал на бархатной подкладке, желтоватый от времени. Она достала его — и в тот же миг услышала щелчок.

Дверь в комнату 777 приоткрылась.

Из-за нее доносились рыдания.

Чьи-то.

Или ее собственные.

                                              * * *

Вера вышла из больницы в город, который теперь казался ей сном, забытым наяву. Воздух был густым, словно насыщен испарениями от тысяч открытых чернильниц. Тротуары покрывала липкая плёнка — не то роса, не то чернильные испарения.