Бесплатный фрагмент - НЕБЕСНЫЕ ВСАДНИКИ

П Р О Л О Г

Новая жизнь Кириты началась с того, что из глубин её худого тела вырвалось нечто. И теперь, дрожащая, покрытая с ног до головы чужой кровью, она с ужасом взирала на тела своих сверстников, которые не прошли испытания, не пережили перехода из тела смертного в тело творца.

Несколько суток подряд её унижали, пугали, пытали, заставляя выйти на поверхность спрятанную в глубинах души и сознания суть. Наконец, жрицам это удалось.

Одна из них, отбросив окровавленный нож, подошла ближе — осторожно, как к неприрученному зверю.

Кирита зарычала, и её голос, низкий и хриплый, отразился от каменных стен подземного святилища. Жрица растянула зелёные от краски губы в улыбке. Глаза её, подведённые чёрной жирной линией, оставались холодны.

— Тихо, малышка, тихо. Мы тебя не обидим…

Кирита послушалась — она тогда так плохо соображала. Оскальзываясь на чужой крови, она подошла к жрице, протянула руку… И, как все до неё и после неё, попала в рабство.

— Только боль и страх пробуждают силу, — громко сказала жрица. — Боль и страх…

Стало светло, будто тысячи свечей зажглись в огромном, тёмном и сыром подвале Главного Храма.

Вышли из-за колонн жрицы, за ними послушницы — ещё в белом, с чистыми лицами, без вживлённых с помощью магии рогов. Опустились перед Киритой на колени, запели ей хвалу:

— Вот она пришла! Небесная Всадница — властительница мира, одна из тех, кто его создал! Мы наденем на неё драгоценные одежды, умастим ароматными маслами, будем петь ей хвалу от рождения солнца и до его заката. От его заката — до нового рождения.

Они лгали… Больше никто не станет петь ей хвалу. Но впервые ощутившая, как трепещут за спиной новорожденные крылья, обуреваемая восторгом Кирита не видела обмана, не знала, что скоро ей захочется умереть.

Теперь крылья волочатся за Киритой тряпками — жрицы Казги выстригают из них маховые перья. И перья, и кровь, и волосы посаженной в клетку, лишённой полёта Небесной Всадницы нужны им для ритуалов, что дают силу. Силу отводить беды от своего и двух соседних вассальных княжеств. Но даже будь перья при ней, Кирите, она не смогла бы улететь. Ведь лететь некуда. Над маленьким двором, где Кирите разрешено гулять два часа в день, — железная решётка.

Иногда Кирита видит других Небесных Всадников из окна своей кельи. Они тоже гуляют, каждый в своем одиночестве. И каждого сопровождают две жрицы.

По утрам, после завтрака Кирита сидит, как статуя, в храме на золочёном троне, жрицы и простые люди целуют её умащённые драгоценными маслами ноги. А в полдень Всадницу ведут во внутренние покои, выстригают перья, берут кровь, несущую великую силу, делают с её телом что-то ещё, но Кирита не знает, что именно.

Потом Кириту возвращают в её маленькую комнату. У Кириты есть кошка, но с кошкой нужно играть очень осторожно, чтобы на теле не оставалось никаких царапин. Кошка мурчит, вспрыгивает Кирите на колени, и она гладит единственное живое существо, прикосновения которого дарят ей радость.

Глупые люди верят, что поклоняются творцам мира, но это не так. Они поклоняются рабам. Низшим из низших, слабейшим из слабейших, никчёмным рабам казгийских жриц. У Кириты есть крылья, но они не способны поднять её в воздух. У Кириты есть сила, которой она не умеет управлять. У Кириты есть разум, но он слишком слаб, чтобы помочь ей выбраться из западни. У Кириты ничего нет.

Кириту кормят обедом, сытным и вкусным, она гуляет в сопровождении приставленных к ней жриц. Одна из них очень улыбчивая, постоянно предлагает Всаднице то одну игру, то другую. Они играют в мяч или в догонялки. У смешливой жрицы лицо раскрашено в синий цвет, на лбу и на висках золотые круги.

Вторая жрица постарше, ей не нравится проводить время с Киритой. Её яркие алые губы на выбеленном лице сжимаются в полоску. Она считает унизительным развлекать Всадниц, чтобы те не зачахли от тоски. Смешливая жрица так не считает и думает: она добра к Кирите. Так же, как Кирита добра к своей кошке. Она ведь тоже играет со своей кошкой, чтоб та не скучала, вычесывает ей шерсть, кормит и гладит.

Небесной Всаднице неприятно чувствовать себя животным, но она благодарна жрице с золотыми кругами за эти игры, за хоть какое-то участие. Потом Кирита возвращается в свою комнату. Здесь её постель, стол, два стула без спинок, чтобы было удобно сидеть с крыльями, шкафчик с посудой и медным кувшином. На стене круглое зеркало с тонкой трещинкой посередине.

У Кириты есть несколько книжек с яркими картинками и десяток листов бумаги, на которых она может рисовать красками. Когда листы заканчиваются, жрица приносит новые. А использованные пересчитывает и забирает. Им строго запрещено писать или иным способом пытаться общаться с кем-либо, кроме жриц. До того, как Кирита стала Всадницей, она писать и не умела. Потом научилась, будто бы сама по себе.

Жрицы сказали ей, что все Всадники и Всадницы умеют это. Что многие знания возникают из глубин разума, но эти знания не во благо. Что они насылаются Бездной, чтоб сломить душу. Кирита не стала спорить. И не стала рассказывать, что, лазая под кровать за кошкой, она обнаружила на стене оставленную предыдущей хозяйкой комнаты надпись:

«Меня звали Фелиция, теперь зовут Багра. Я родом из Гелиата, я была магом, теперь я Небесная Всадница. Я здесь против своей воли».

Чем была нацарапана эта надпись? Может быть, острым когтем? У Кириты тоже острые длинные когти, она умеет их прятать, как и крылья. Но крылья прятать неприятно и больно.

Кирита тоже не всегда здесь жила. Жрицы выбрали её по им одним известным признакам, когда ей исполнилось двенадцать. Избрали для испытания не одну её, конечно. Только из её деревни выбрали четырёх девочек схожего возраста и шестерых парней. Из них всех выжили трое: Кирита, еще одна девушка, ставшая жрицей, и парень. Его она больше никогда не видела.

До двенадцати лет Кирита жила в маленькой деревеньке на берегу моря. Её родители друг друга ненавидели. Их поженили жрицы в надежде, что кто-то из детей от этого брака сможет пробудить в себе силу создателей мира. Родители Кириты совпадали по тридцати девяти священным признакам, и эти признаки себя оправдали: одна Всадница из десяти детей. Великое счастье. Одного сына и одну дочь родителям разрешено было оставить себе. Остальные мальчики отправились в армию, девочки — в прислужницы при многочисленных храмах.

Некоторое время назад мать приезжала к Кирите. Говорить им не разрешили, но она, неожиданно постаревшая, сухая и седая, целых семь дней приходила в храм, целовала дочери ноги и кончики её крыльев. Кирита ничего не чувствовала. Мать положила к её ногам большую ракушку, которую жрицы потом не стали отбирать. Они часто отдавали своим подопечным ненужные безделушки, если с их помощью нельзя было сбежать или покончить с собой.

Однажды получить благословение пришли двое мужчин. Один — наёмник, из «недостойных» — так в Казге называли выходивших за пределы княжества мужчин. Женщины не покидали его никогда. Другой — и вовсе иноземец, из Багры, с тяжелыми золотыми браслетами, закрывавшими руки от запястья почти до самого локтя, запечатанный маг по имени Иветре. Из обрывков разговоров Кирита поняла, что он известный художник, который будет расписывать новый храм, и что ему в виде великой милости разрешили посмотреть на живую Всадницу.

Среди многих дорогих даров, принесённых мужчинами, была простая кукла, сшитая изо льна, с очень красивыми нарисованными глазами, в зеленом платье с оборками.

— Благослови меня, — громко произнес художник, целуя кончики перьев. Это щекотно немножко. И тихо шепнул: — В кукле записка, Всадница.

А его спутник так же шёпотом добавил:

— Я тебя не сразу узнал.

Тогда Кирита окинула недостойного взглядом. Сероглазый и рыжий, он кого-то ей напоминал.

— Ты не помнишь меня? — быстро спросил он. — Я твой брат! Вайонн. Наша мать умерла, а ведь ходила к тебе за исцелением!

Она покачала головой. Неправда! Вайонн был младше неё! А этот уже стареет! Вот, морщины у рта, мешки под глазами. В волосах видна седина. Он должен быть ещё совсем мальчишкой!

Недостойный только быстро, почти незаметно улыбнулся.

— Ты здесь почти сорок лет. Прощай.

Кирита не поверила ему. Какие сорок лет? И десяти не прошло, как она стала Небесной Всадницей. Не может быть, чтоб она прожила сорок лет взаперти… Неужто здесь так бежит время?

Кукла очень нравилась Кирите. Она знала, что иногда Небесных Всадниц сводят с Небесными Всадниками для получения потомства, но детей им растить не позволяют. Иногда она играла с куклой, будто со своим ребенком, кормила и пеленала её, иногда беседовала — как с подружкой. Она плохо помнила, о чем говорят люди там, за стенами храма, но старательно и очень обстоятельно рассказывала о ценах на ткани и морковь, о болезнях детей, о корове, дающей мало молока…

А потом околела Чернушка, её кошка. Кирита долго плакала, даже когда ей принесли нового котёнка. Даже когда её отругала строгая жрица. Так плохо и больно ей ещё никогда не было.

Распуская ночью нитку на шве куклы, она думала, как горько и обидно будет, если записка окажется лишь шуткой иноземца-художника…

Записка была. Написанная на языке, понятном лишь им, Всадникам! Это был необычный язык: в каждом из слов были спрятаны тысячи смыслов, и ещё тысячи — между ними…

«Здравствуй, — писал ей неведомо кто. Она лишь нечетко чувствовала его образ, встававший перед глазами смазанной картинкой. Будто на испорченном кристалле, передающем изображение. Будто картинка взмывает над кристаллом и тут же, не обретая до конца ни цвета, ни формы, падает вниз, — сестра или брат. Через время и расстояние я слышу твой зов, твою боль и отчаяние. И ничем не могу помочь… только дать тебе умереть».

Кирита прижала бумагу к груди крепко-крепко, чувствуя, как глаза наполняются слезами.

— Как он добр, как он добр, — шепнула она.

Картинка, чуть более яркая, вновь встала перед глазами. У него юное, ещё безбородое лицо, яркие, как пожар, волосы и синие глаза. Всю жизнь он прячет крылья… а это больно… так больно.

Он живёт среди людей, среди смертных, скрываясь от магов и жрецов… Но всё же живёт! Говорит с людьми, ходит по улицам, и нет над ним железной решётки.

«Вот что тебе следует сделать, — Кирита читает и слышит скрип пера по бумаге. — Выучи написанные далее слова и повторяй их как можно чаще. Однажды, повинуясь магии, они остановят твоё сердце. Записку уничтожь. И куклу тоже».

Дальше шли не слова — просто набор букв.

Она умерла через две недели, шепнув, когда свет перед глазами стал меркнуть:

— Ты так добр! Моя сила с тобой!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Тот, кто желает мира

Ночью долгой, ночью длинной

Слышишь стоны над долиной?

Плачет здесь земля.

Кровью алой, кровью тёплой,

Нашей кровью, знай и помни,

Плачет здесь земля.

Отзовись ты, коли слышишь,

Её болью вечной дышишь.

Слышишь? Отзовись.

Отзовись на боль и горе,

Пусть одна ты капля в море.

Слышишь? Отзовись!

Багрийская народная песня

Глава I

Вечера в летнюю пору в Рассветных горах чудесны и нежны. Медленно опускается сумрак на дома и деревья, на поля и леса. Синий густой воздух вкусен и пьянит, будто молодое вино. Рассветные горы соединяют материки. Ледники лежат, как серебряная, самая крепкая в мире спайка. Не было дня, чтобы Аче не рисовал их. Хмурыми в непогоду, сверкающими в яркий полдень — неважно. Рассветные горы всегда прекрасны.

Вечером слишком темно для рисования, и Аче со вздохом откладывает работу на завтра и ждёт: не расскажет ли что интересное учитель. Учитель Иветре — известный на всю Багру художник. Это он написал и знаменитого Уго, полководца, разбившего войско камайнского халифа, и покойную царицу, такую прекрасную, какая только в сказках и бывает, и даже самого царя…

Аче прибился к учителю случайно, когда тот по заданию гатенской княгини прибыл вместе с помощниками в деревню, где мальчик жил с матерью. Именитому художнику была доверена реставрация одного из старейших в стране храмов, посвящённого Всаднику Ветров — одному из Небесных Всадников, покровителю стихий.

Вездесущие деревенские мальчишки, в числе которых был и Аче, в первый же день разузнали, где обосновались приезжие. Удовлетворив любопытство, разбежались они по обычным мальчишеским делам и больше не показывались под сенью храма. Один только Аче каждый день приходил сюда и подолгу наблюдал за живописцами.

Из-за работ в храме школу временно закрыли, и ученики занимались теперь прямо дома у жреца, в большой комнате. Жрец, молодой, высокий, был родом из низины и ничего в горской жизни не смыслил. Все дома в деревне цеплялись за небесный подол башнями — сооружениями, которые в первую очередь были защитой от селей и врагов. А ещё на крышах башен могли, не привлекая внимания, отдохнуть пролетающие мимо Небесные Всадники. Так, по крайней мере, говорили старики. Жрец называл это суеверием и напоминал, что от селей деревню защищают дамбы, построенные ещё предыдущим князем. И прятаться в башнях во время войн между мелкими княжествами давно уже нет нужды. Оттого и дом себе он выстроил без башни, как в долине, — большой, просторный, двухэтажный.

Жрец постоянно спорил обо всём с коренными гатенцами, уверенными, что тот ничего не смыслит в Небесных Всадниках, даром что жрец. Ведь родился он не здесь, под сенью крыл основательницы страны — прекрасной Багры, супруги первого багрийского царя, урожденного гатенского князя. Здесь, на самом краю земли, где до неба рукой подать, начиналось и заканчивалось так много легенд.

Жрец тоже считал, что необразованные горцы ничего не смыслят в вопросах веры, ругался и называл свою паству еретиками. На него не обижались, ибо был он человеком добрым и о деле своём радел. Старики примирительно хлопали жреца по плечам и предлагали распить мировую. И пока дети занимались чистописанием, прямо под окнами накрывался стол. Супруга жреца, полненькая, добрая и отзывчивая, как и её муж, выносила миски и блюда, а тот бегал от стола к ученикам, проверяя, как они справляются с заданиями. Потом, после уроков, детей тоже угощали чем-нибудь со стола: орехами, уваренными в меду, сладкой кашей из кукурузы и виноградного сока, сушёными фруктами, печеньем.

Храмовый двор был очень хорошо виден из новой комнаты для занятий, и Аче, вполуха слушая учителя, подолгу смотрел, как входят и выходят из храма работники. Если же учитель, заметив его отсутствующий вид, делал замечание, Аче отрывался от окна и принимался рассматривать висевшую рядом с грифельной доской роскошную карту континента. Алое пятно у самых гор — Багра, а на самом краю её, среди скал, притаилось Гатенское княжество.

Гелиатская империя очертаниями напоминала Аче раскрывшего крылья пегаса. Крыло прикасается к Багре, граница проходит по полноводной реке, на карте выглядящей тонкой синей лентой. Задними копытами гелиатский пегас упирается в Рассветный хребет, передними — в одно из трех Тарнийских княжеств. С другой стороны от Багры — Камайнский халифат, похожий на огромный щит с отколотым краем, где расположено Внутреннее море. И Камайн, и Гелиат раскинулись от хребта и до великого океана, полного самых разнообразных чудищ. За ними другие страны, прекрасные и далекие. И по ту сторону хребта тоже.

Если у Аче не было дел после школы, если матушке не требовалась помощь, он бежал к храму, вертелся рядом, подмечая каждый жест художников. Те тоже приметили любознательного парнишку, подозвали и расспросили, откуда он и как зовут. Потом один сказал:

— Слушай, мальчик, принеси-ка мне из ручья холодной воды.

Аче охотно исполнил поручение.

— А теперь вымой вон те кисти.

На другой день Аче уже растирал яркие краски. На третий — старшина живописцев Иветре протянул мальчику кисть:

— Возьми, попробуй.

Аче подхватил кисть, окунул в краску и замер в нерешительности. Тогда мастер взял руку мальчишки и помог провести несколько первых линий. Так, без всякого договора, Аче стал учеником знаменитого художника. Теперь в деревню он бегал только ночевать, а весь день ни на шаг не отходил от учителя.

Медленно, но истово трудился Иветре. Под его кистью одно за другим возникали лица Всадников и Всадниц. Держал Всадник Жизни за руку Всадницу Смерти, деву в одеждах белых и длинных, с печальным лицом. Нежно глядел на нее. Боролись друг с другом близнецы Правда и Ложь, с волосами из чистого золота.

Аче дивился тому, как незаметно оживали линии, которые мгновение назад были ещё мертвы, как начинали говорить краски, которые мгновение назад ещё молчали.

Теперь Аче видел замысел художника, понимал его мысли и чувства. И тем удивительнее было ему наблюдать, как эти мысли и чувства на глазах воплощаются в краски и линии.

А у самой двери, в самом темном углу появился портрет княгини Этери, юной властительницы Гатенского княжества. Ей всего двадцать, она осиротела три года назад и заняла место своего отца подле трона молодого царя. Все знают, что князь Гатены — тень царя Багры.

Аче не заметил, как пролетели два года — очнулся он, когда работа подошла к концу. Странная привычка овладела художником Иветре. Часами он стоял на лесах — и не работая, и не спускаясь на землю. Он стоял перед Этери и безмолвно созерцал её.

В косах её, темных и длинных, был выписан каждый волосок, а смуглая кожа манила прикоснуться, ощутить живое тепло и мягкость. Казалось, сейчас княгиня сойдёт со стены и ласково улыбнется своим подданным, которые верят в неё не меньше, чем в Небесных Всадников.

Аче видел её однажды, когда она была ещё юной княжной, только вернувшейся из женского монастыря, где несколько лет постигала науки. Она приехала тогда сюда, в деревню, навестить свою старую кормилицу — тетушку Иасаман, соседку Аче.

В гатенском платье, с тремя десятками тонких косичек, она ничем не отличалась от горских девушек и с лёгкостью нашла с ними общий язык: напросилась в лес, собирать щавель.

Аче помнит, как деревенские шептались за её спиной: «Госпожа наша… спасительница…» И про крылья ещё говорили, как обычно, когда упоминали князей… Теперь Аче смотрел на портрет княгини и думал: мерещатся ли ему крылья за её спиной или нет?

Когда, наконец, сняли леса и молодой жрец пропел в храме первую молитву, Аче обнаружил, что учитель исчез. Только через четыре года объявился мастер Иветре на пороге дома Аче и сказал, будто они расстались вчера:

— Поедешь со мной, Аче? О том, чтобы тебя приняли подмастерьем в общество художников, я уже похлопотал.

Разве мог Аче отказаться? Все четыре года он об этом лишь и мечтал, тратя все лишние свободные гроши на краски и бумагу. К тому времени он превратился из мальчика в юношу, пошёл работать в кузню. Но кузнечное дело, пусть тоже вдохновенное и загадочное, не влекло его.

Они пустились в путь через неделю, когда учитель удостоверился, что Аче ничего не забыл из его науки. Долго рассматривал наброски, которые делал его ученик. Лица односельчан, незатейливые сценки из деревенской жизни. Кладбище, рассвет над горами, одинокий багряный лист на ветке, капли дождя на стекле, а за ними — радуга. Косой луч света в узкой бойнице башни, дождевые бочки, колесо телеги, привязанный к одинокому деревцу ослик, глиняные кувшины для вина, куст боярышника… Отдельно портреты матери: с распущенными волосами, с тяжелыми косами цвета мёда. Матушка за прялкой, матушка у очага… Иветре отобрал несколько листов.

— Это вот что?

Аче взглянул на рисунок. Здесь он запечатлел старый дом на краю деревни, у самой противоселевой стены. Он давно обвалился, и если встать сбоку, чуть наклонив голову, то поросшие мхом балки и молодой орешник на разваленном крыльце превратятся в крылатую человеческую фигуру.

— Занятно, занятно… — пробормотал учитель. — Ты умеешь смотреть на вещи под иным углом. Это хорошее качество для художника.

И даже сам сходил посмотреть на этот дом. Аче рассказал о деревенских легендах, связанных с этим местом. Будто когда-то жил здесь Небесный Всадник, и здесь же он умер…

Пришло время отправляться в путь. Аче обнял матушку, прощаясь, а та со слезами на глазах поцеловала единственного сына в лоб. Учитель оставил ей денег — достаточно, чтоб матушка жила несколько месяцев безбедно. Потом обещал прислать ещё.

Через всю Багру проехали они вдоль гелиатской границы; видели, как на том берегу реки разгоняют тучи маги погоды, как рыщут в небе гелиатские дирижабли. Ночевали они в придорожных корчмах или под открытым небом, и каждый вечер учитель после нехитрого походного ужина рассказывал Аче о том, что знал.

А однажды прервал сам себя на полуслове, когда рассказывал о битве при Золотом озере: Гелиат против Каймана, и между ними армия новорожденного царства Багрийского, маленькая, но сильная. Сильная потому, что само небо её защищало, а во главе армии стояла самая настоящая Небесная Всадница, от которой пошли род князей гатенских и род царей багрийских…

— Что же было дальше, учитель? — тихо спросил Аче.

Иветре улыбнулся. Потёр скрытые золотыми браслетами запястья — символ того, что когда-то он принадлежал к гелиатскому братству магов, а потом отрёкся от него. Или от него отреклись…

— Я знал её, Аче, очень хорошо знал. И иногда мне кажется, что она вернулась… Впрочем, не обо всём, Аче, можно рассказать. Ты согласен стать моим учеником?

— Учитель, я ведь и так ваш ученик.

Иветре покачал головой.

— Нет, Аче, нет. Что такое живопись? Лишь покрывало для моих тайн… Ты согласен идти дальше?

— Согласен, — шепнул Аче. — Согласен.

— Это древняя, забытая по обе стороны хребта практика, — сказал Иветре, доставая из чересседельной сумки банку с чернилами, иглу, ещё какие-то инструменты. — Ученик принадлежит учителю полностью. Телом и душой. Его приказы не обсуждаются. Верность не подлежит никаким сомнениям.

— А учитель? — шепнул Аче.

Иветре усмехнулся.

— А учитель дает ученику не меньше. Весь свой опыт и знания. И свою душу. Когда придёт время.

— Что я должен делать?

— Немного потерпеть. Давай свои запястья.

Аче растерянно смотрел, как учитель, сверяясь с каким-то рисунком, наносит на его костлявые мальчишечьи запястья какие-то знаки.

Через два дня они прибыли на ярмарку на самой границе трёх государств: Гелиатской империи, Казгийского княжества и Багрийского царства. Они пробирались сквозь пёструю толпу, ведя коней на поводу.

— Только здесь можно приобрести кое-какие редкие краски, — заметил Иветре, с насмешкой наблюдая, как Аче вертит головой.

Здесь было на что посмотреть. Так много людей в одном месте Аче еще никогда не видел. Крутят гончары свои круги, и постепенно из-под их рук появляются ровные сосуды. Так лепили когда-то мир Небесные Всадники, так лепят теперь учителя учеников… А рядом медники выбивают палочками дробь, ударяя по своему товару. Звук чистый, привлекает внимание. Пёстрые ткани морскими волнами падают на прилавки. Шёлк легкий и полупрозрачный, будто пойманный воздух…

В самом сердце базара на круглой площади дают представление канатоходцы, все как один темнокожие, из кочевого племени кшелитов. Страшно смотреть на то, как юная кшелитка в белом, непристойно коротком платьице бежит, будто едва касаясь кончиками пальцев каната, протянутого через площадь.

— Иди в чайный дом, Аче, — похлопал его по плечу учитель. — Поешь и жди меня. Потом можешь прогуляться по базару, но далеко от площади не отходи.

— Хорошо, учитель, — ответил Аче, ослеплённый и оглушённый красками, звуками и толпой.

Хозяином чайного дома оказался невысокий ханец с раскосыми глазами и почти полностью обритой головой. Только на макушке оставался небольшой хохолок, собранный в хвост. Чай здесь подавали в пиалах — несладкий, круто заваренный. А к нему маленькие, на один укус, пирожные. Зато похлебка была хороша! Горячая, густая, с большим куском мяса на кости, с маринованным перцем на отдельной тарелке, чёрным хлебом и чесноком.

Аче наелся, раза три прошёлся вокруг базарной площади. Праздношатающегося парня чуть было не приняли за воришку, и он решил пройтись другим путем, чтобы не привлекать внимания.

Уже давно стемнело, но базар и не думал сворачиваться. Аче, задумавшись, свернул куда-то между двумя палатками в медном ряду. Здесь не было ни факелов, ни магических шаров, похожих на маленькие солнца. Только неверный лунный свет освещал мелкие камешки под ногами, склады, тюки.

Аче повернул было назад, но вдруг споткнулся обо что-то мягкое и вздрогнул, когда это мягкое вдруг засипело и схватило его за ногу.

— Господин, господин… — прохрипело нечто, оказавшееся человеком. — Не желаете черной травы? Её отвар унесет вас в мечты… Свежая трава, прямо с грядки, хе, хе, хе!

Аче против воли опустился на колени, вглядываясь в лицо неожиданного собеседника. Тот провел рукой по маленькому осветительному шару, лежащему рядом. Сверкнули золотом браслеты на его запястьях. Такие же, как у учителя.

— Да, я бывший маг, — шепнуло существо.

Аче вздрогнул, заметив провалившийся нос.

— Пагубная страсть к веществам, расширяющим сознание, сгубила меня. Что я видел, что я видел, господин! — он вдруг осекся, махнул рукой. — Ай, ладно. Всё равно никто не поверит. Товар смотреть будете?

Против воли Аче кивнул. Он почти не слышал слов, борясь с тошнотой. Цепкие пальцы всё ещё держали его за лодыжку. Маг-изгнанник откинул покрывало, которым были укрыты его ноги.

Аче едва не закричал. Ноги до самых бёдер поросли маслянистой черной травой с широкими толстыми листьями. Маг откинул голову и захохотал:

— Прямо с грядки, прямо с грядки! Разве ты не знал, что черная трава растет только на человеческом теле? Отличная шутка, не правда ли? Я сам её придумал.

— Пустите, — сдавленно прохрипел Аче, вырываясь. — Пустите.

Он и подумать не мог, что существует на свете такая мерзость! Аче бежал, не разбирая дороги, натыкаясь на предметы и редких прохожих. Выбежал на берег реки, с разбегу бросился в воду, прямо в одежде, поскуливая и стискивая зубы. Его трясло, как в лихорадке.

Кое-как высушив одежду, Аче отправился на поиски учителя. Его всё ещё трясло. Он случайно услышал голос Иветре, доносившийся из глубин одного из неосвещённых шатров. Подошёл ближе, робко заглянул внутрь.

Учитель сидел на кошме, опираясь на узорчатые подушки. Перед ним стояла корзина, полная длинных перьев. Что за птице они принадлежали, сложно было понять. Иветре доставал одно перо за другим и поджигал, задумчиво вдыхая дым.

— Что скажете, почтенный? — спросил его сидевший напротив мужчина — скорее всего, казгиец, рыжий и с бельмом на глазу.

Лица учителя Аче видно не было.

— А что сказать, — вздохнул он, выдержав паузу. — Она тоже была здорова, пока не померла внезапно, без видимых причин, и ты прекрасно это знаешь, Вайонн. Здорова, не считая общего для них помрачения ума.

Одноглазый тяжело вздохнул и довольно зловещим тоном сказал:

— Слабым разумом проще управлять. Разве вы не так же поступали?

Иветре кивнул.

— Верно. Верно. А как дал ей волю, лишился всего. Мне пора идти. Прощайте. Надеюсь, не увидимся.

Одноглазый криво усмехнулся.

— У нас один господин. Ещё увидимся.

Иветре кивнул.

— Когда он прикажет нам воткнуть друг другу лезвия в глаза, как принято среди казгийских недостойных.

Одноглазый сложил руки на груди.

— Почту за честь выполнить этот приказ!

Иветре сухо рассмеялся и повернулся ко входу в шатер.

— Я выкупил её сердце у жриц, — сказал одноглазый в спину. — Я смогу сделать то же, что сделали вы?

Учитель, не оборачиваясь, пожал плечами.

— Кто знает, друг мой, кто знает. Заведи сначала детей, вырасти подходящий сосуд, а там посмотрим. Что еще есть у тебя из потрохов?

— Не много осталось — жрицы не хотят будоражить рынок. Две селезёнки, три литра крови. Что-то интересует?

— Покажи селезёнку.

Аче снова почувствовал тошноту. Он был уверен, почти уверен, что речь идёт о человеческих внутренностях. Учитель вышел через несколько минут, слава Небу, с пустыми руками. И столкнулся с застывшим у шатра Аче, –застывшим, усталым и испуганным.

— Учитель… — просипел он.

— Следишь? — усмехнулся он. — Ну-ну. Стоит научить тебя делать это более незаметно.

— Я ничего не понял, — пробормотал Аче.

— Ничего, потом поймёшь. Главное, помни, что мир вокруг — статуя, прикрытая покровом лжи. С правдой в лучшем случае совпадают очертания, детали не видны. Я могу сдёрнуть для тебя это покрывало. Если ты готов.

Аче хотел одного: рисовать. Но теперь его манили к себе и тайны.

Они пошли в сторону караван-сарая, и учитель Иветре достал из кармана маленький осветительный шар. Хотел зажечь, потом раздумал.

— Одного прошу: будь мне предан. Будь честен со мной, Аче. И тогда ты увидишь мир таким, какой он есть. Все вокруг лгут, Аче. Я тебе лгать не стану.

— Все-все лгут?

— Кто не лжёт, тот заблуждается, повторяя чужую ложь.

Аче рассказал о своих злоключениях, поделился страхом: не заразился ли он от этого мага, не порастет ли травой? Учитель его успокоил:

— Слава Небу, подхватить эту гадость совсем нелегко. Эта трава стоит больших денег, но достаются они не тем, кто выращивает её на собственном теле. Хотя и они получают своё: вечный дурман чёрной травы. Разлагаются заживо, смешиваясь с землей, но боли не чувствуют, только удовольствие. В здоровом теле, не принимавшем отвара чёрной травы, семена её не приживутся.

— Это так страшно, учитель, — поёжился Аче.

Иветре искоса взглянул на него.

— Ты хорошо держишься. Был у меня один знакомый юноша, примерно твоих лет, который однажды три часа кряду прорыдал над судьбами незнакомых ему людей. Это только при мне. А сколько слёз он пролил без меня? И туда же — мнит себя героем, стрелой, посланной разгневанными небесами против потерявшего стыд человечества… Считает себя непревзойденным интриганом, хитрым лисом. Что с ним будет, когда он, наконец, получит по носу?

Они вернулись в караван-сарай, и там, вытянувшись на соломенном тюфяке, Аче проспал до полудня.

— Я купил всё, что мне требуется, — сказал ему учитель, протягивая плошку с подогретым магией рисом. — Через час отправляемся в путь. Едем в столицу, Аче. Царь заказал свой портрет.

Есть Аче совершенно не хотелось. Он спросил испуганно:

— Это одна из тайн, учитель?

— В какой-то мере, дитя. Ешь.

Аче благодарно кивнул. Ели и собирали вещи в молчании. Когда базар остался позади, Аче спросил:

— Расскажите о царе, учитель. Как нам рисовать его, каким он хочет видеть себя?

Иветре усмехнулся — верно, вспоминая старую басню о кривом и хромом царе, который, с одной стороны, требовал от живописца правдивого изображения, а с другой — не хотел выглядеть калекой.

— Работа будет сложная, Аче. И тайная. Никто об этом портрете знать не должен.

— Почему?

Иветре пожал плечами.

— Царские причуды. Кто знает, о чём думает царь. Зато платит двойную цену.

Аче кивнул, удовлетворенный объяснением. Какое-то время шагали молча, а затем учитель проговорил тихо, словно самому себе:

— А может быть потому, что царь желает изобразить на портрете будущее Багры. Печальное будущее, Аче.

И запел — как ни в чем не бывало:

Хайде! Хайде!

Был влюблён, да не заметили меня.

Ай, твои косы хороши, длинны, как винная лоза.

Хайде, хайде!

Тонок стан, не замечаешь ты меня.

И грудь пробила не стрела — твои зелёные глаза!

Хайде!

***

Они въехали в столицу через ворота Семи лучников, и учитель кивком приказал Аче спешиться — толчея была невообразимая. Стояли первые дни осени, праздник урожая. Весь город превратился в один большой базар, текло рекой молодое вино. Общество виноделов выставило бочки вдоль дорог, и подмастерья угощали хмельным напитком всех встречных и поперечных.

Учителя не трогали — тяжелый блеск золотых браслетов будто отводил взгляд торговцев и зазывал. А вот Аче кричали со всех сторон:

— Эй, парень, иди и выпей за здоровье царя и благоденствие страны!

Кто-то ухватил Аче за рукав и потащил к бочке, где ему тут же вручили чарку. Учитель ничего не сказал, лишь бросил на ученика нечитаемый взгляд и перехватил повод его лошади. Аче растерянно посмотрел на рубиново-алую жидкость в высоком и узком сосуде, сделанном из коровьего рога. Такой не положишь на стол, не допив до дна:. Ввино разольется — оскорбишь угощающего.

— Пей, пей, парень, не бойся! Вино молодое, почти что сок, — похлопали его по плечу. — Ну, давай! За здоровье царя! Пусть благоденствие, что он принес, продлится подольше!

— Ещё бы женился он, — вздохнула какая-то женщина из толпы.

Стоявший рядом с ней мужчина, опорожнявший чарку за чаркой, крякнул и подкрутил ус:

— Хороший он государь, да будто и не багриец вовсе… Нет в нем доблести, одна гелиатская изворотливость…

Женщина дернула его за рукав, от стыда закрывая лицо прозрачной вуалью, спускавшейся на плечи из-под черной бархатной шапочки.

— Что говоришь, дурак, подумай, — сказала она громким и возмущенным голосом.

Её муж не унимался.

— Вот цесаревич Амиран — истинный багриец, сын своего отца! Вот он и вернет доблесть Багре! Испокон веков мы боролись и с Гелиатом, и с Камайном — и побеждали, а нынешний царь замириться решил! Да разве с двумя львами замиришься? Особенно если сам слабее?

— Если только ты сам не змея. Или лис, — усмехнулся Иветре. Аче удивленно посмотрел на молчавшего доселе учителя. Тот больше ничего не сказал.

Поднялся гомон. Большей частью мужчины были во хмелю, но на ногах держались крепко, а потому в драку лезли охотно. Визжали женщины, бились горшки, плакали дети.

Подоспевшая стража развела раскрасневшихся мужчин в разные стороны. Женщины хватали мужей за руки, что-то торопливо говорили. Начавшая ссору парочка будто растворилась.

— Это были люди царя, — шепнул Иветре. — Проверяют настроение в народе.

Аче поежился.

— Нечестно как-то.

Учитель пожал плечами.

— Что поделать. Народные предпочтения лучше отслеживать и пестовать или, наоборот, пропалывать, чем ждать, что вырастет само.

Они двинулись дальше, по мощённой камнем улице. Аче глазел на балконы домов, украшенные цветами, длинными лентами и яркими коврами. Даже на плоских крышах сидели люди.

— Жил за Рассветным хребтом, в Эуропе, такой замечательный политический деятель, который написал руководство правителям. Конечно, не всё из написанного стоит принимать на веру, а кое-что и вовсе принесёт вред… Но многие из его размышлений весьма годны. Например, что расположение народа — самый верный способ предотвратить заговоры. Наш с вами замечательный и умный царь стоит поперёк горла тем, кто желает воевать. Его замечательный и доблестный брат — наоборот. А вот и он!

— Где? — Аче завертел головой, поднялся на цыпочки и, вытянув шею, увидел наконец светловолосого юношу, с изяществом хорошего наездника сидевшего в богато украшенном седле. Он как раз наклонился к своему собеседнику, с трудом удерживающему гарцующего скакуна. Сквозь шум и гомон толпы до Аче донеслись обрывки разговора:.

— Он мог бы и разрешить мне участвовать в военных играх! Что там мне осталось до шестнадцатилетия? Всего ничего!

— Цесаревича окружают сыновья мелких дворян, которым не досталось ни наследства, ни ума, чтобы пробиваться самим, — заметил учитель. — Они не прочь повоевать, глупцы.

Цесаревич заметил их сам. Приветствуя, махнул рукой, одновременно останавливая свиту.

— А, Иветре! Ты вернулся?

Учитель поклонился.

— Кто это с тобой?

— Аче, сын охотника Грдзели, ваше высочество, — пробормотал Аче.

Иветре улыбнулся, мягко и смиренно.

— И он будет благодарен, если вы, ваше высочество, осените его своим покровительством.

Цесаревич посмотрел на Аче сверху вниз, протянул руку. Улыбка осветила его юное, безбородое лицо, придавая ему ещё больше обаяния. Он был почти на два года младше Аче, но выше ростом и шире в плечах.

— Разве вам не покровительствует мой брат?

— Однако и от вашего доброго расположения многое зависит, — ответил учитель.

Цесаревич тряхнул волосами.

— Мое расположение мало что значит, Иветре.

— Вам только так кажется, ваше высочество.

— Ну-ну, я ведь не дурак… Впрочем, быть по сему. Аче, ты знаком с военными играми?

— Я умею обращаться с кинжалом и малым щитом.

— Этого мало, — махнул рукой цесаревич и вновь взлетел в седло. — Как обустроишься во дворце, можешь приходить на мои тренировки, я тебя поднатаскаю. Я занимаюсь каждое утро в… Впрочем, мне сейчас недосуг объяснять, Иветре знает…

Юные витязи умчались так быстро, будто и не люди были вовсе, а духи из свиты Небесных Всадников. Люди расступались перед ними, махали руками. Кричали, приветствуя цесаревича:

— А-ми-ран! Амиран!

— Мальчишка грезит войной и славой полководца. Одна беда: пока жив его брат, Багра в войну не ввяжется.

— Мне кажется, он хороший человек, — ответил Аче, глядя вслед уже исчезнувшим из виду всадникам.

— Неплохой, — ответил Иветре. — И народ его любит. Народу нравятся такие государи: открытые, обаятельные. Им прощают многое: и проигранные войны, и высокие налоги.

— Разве нашего царя не любят, учитель?

— Эта любовь во многом искусственная. Рассудочная. Царь Исари умеет показывать, как сильно его следует любить и бояться. Хорошее качество на самом деле. Постарайся войти к цесаревичу в доверие. Меня мальчишка к себе не подпускает. А мне понадобится человек при дворе, когда нынешний царь умрет.

— Умрет? — удивился Аче.

— Это, кажется, знает каждый. Впрочем, такие хлипкие существа, как он, долго способны дышать на ладан и всё не умирать.

— Вы говорите о царе без всякого уважения, учитель, — пораженно прошептал Аче. Такие крамольные мысли были ему внове.

— Я видел, как из ничего рождалось царство Багрийское, и, быть может, увижу, как оно превратится в ничто. Мне почти четыреста лет — ты ведь знаешь, что маги, даже лишенные силы, живут очень долго. За что мне уважать царей, по сути слабых и никчемных, не будь у них поддержки свыше?

— Вы о Небесной Всаднице Багре, учитель?

— Разумеется. Вот тебе клочок правды, слишком безумной, чтобы в неё верили: без силы Багры, всё ещё служащей этому роду князей-выскочек, наше с тобой царство давно распалось бы. Впрочем, для разговора сейчас не время и не место. Пойдём.

Они двинулись к дворцу.

— Я покажу тебе свою первую работу, Аче — храм над её могилой.

Лёгкая паутинка коснулась лица Аче, едва они подошли к стенам дворца. Аче несколько раз провел рукой по лицу, пытаясь избавиться от ощущения липкости.

— Это магическая охрана, — бросил учитель. Ничем не примечательная калитка в высокой стене охранялась двумя стражниками, пившими чай из пузатого медного чайника, стоявшего на столике, прислонённом к стене сторожки.

При виде Иветре стражники поднялись и поклонились:

— Господин Иветре! Рады вас видеть!

Учитель кивнул, передал поводья подбежавшим откуда ни возьмись конюшим, обернулся к Аче.

— Идём.

К главному храму дворца они прошли через сад, по знаменитым цветным дорожкам. Покровительница страны по решению международного совета жрецов не считалась Небесной Всадницей, что не мешало багрийцам молиться ей и возводить храмы и домашние молельни. Ради соблюдения приличий её рисовали без крыльев, хотя и помещали за спиной безликую крылатую фигуру, намекая на настоящее положение дел.

Иветре повел ученика в закрытый уже храм, хлопнул в ладоши, зажигая осветительные шары, развешанные по стенам и на потолке, установленные на полу. Свечи были потушены и убраны, дабы не возникла опасность пожара.

Аче опустился на пол, провел пальцами по искусной мозаике. В быстрой воде, бликующей от яркого летнего солнца, плавали узкие серебристые рыбки, цвели кувшинки, видны были камешки на дне. На стенах, столь же прекрасно украшенных, изображавших берег реки, стояли босые Небесные Всадники, их ступни утопали в изумрудно-зелёной траве. С высокого потолка светило солнце из сусального золота.

— Моя первая большая работа, — учитель, раскинув руки, прошёлся, наступая только на широкие листы кувшинок. — Мне нечего было делать после её смерти. Совершенно нечего. Её сыновья предложили мне заняться постройкой дворца. К своему удивлению, я преуспел на ниве художеств и зодчества.

— Учитель, — робко спросил Аче, — какой она была?

— Она была не была человеком, — ответил Иветре. — Не по-человечески была умна, сильна, милосердна и жестока.

Он отвернулся, скрестил руки на груди, пробормотал:

— Впрочем, последнее заслуга не её, а окружения. Да… Пойдем, Аче, нам стоит отдохнуть. Завтра утром с нами встретится царь.

Комнаты придворного художника нельзя было назвать богато обставленными, хотя в первое время Аче считал удивительной роскошью почти всё: и ковры, и медную ванну, и тяжелую мебель тёмного дерева, и огромные, от пола до потолка, застеклённые окна.

Учитель с усмешкой следил за пораженным дворцовой жизнью гатенским простолюдином, подначивал его:

— Царь наш стремится к аскезе и того же требует от своих подданных.

«Если это аскеза, — думал Аче, проводя рукой по вышитому шелковыми нитками покрывалу, которым была накрыта его постель, — то что же тогда роскошь?»

На следующий день он узнал. Дворец был не менее роскошен, чем храм. Но если в храме великолепное убранство было на своем месте, настраивало на определённый лад, заставляло душу трепетать от высшего, небесного восторга, то здесь казалось почти неуместным, режущим глаз. И пёстрой толпой выглядели разряженные в парчу и шелк дворяне, визири и князья.

Никто из них не обращал внимания на Аче, и он пользовался этим, разглядывая и запоминая. Когда глаза его привыкли к яркости, он стал различать важные для художника детали: узоры тканей, сложность причесок, блеск драгоценных камней. Взгляд его скользнул по высокому худому дворянину, одетому в светло-серый кафтан с вышитым мелким жемчугом стоячим воротником. Самой яркой чертой его внешности были рыжие, почти красные волосы.

Он полуобернулся, отвлекаясь от разговора, улыбнулся:

— А! Иветре! Ты уже прибыл. Я подойду чуть позже, готовьтесь.

В улыбке его, в том, как он говорил, было что-то знакомое. Потом Аче понял: этот человек напомнил ему цесаревича Амирана.

Учитель сделал почти неуловимое движение во время поклона, и Аче успел заметить, как дворянин в сером передаёт ему крошечный флакон. Иветре кивнул в сторону Аче, призывая идти за собой. В комнате, служившей ему мастерской, волнующе и терпко пахло красками, вдоль стен стояли недописанные картины, прикрытые тканью. Учитель запер дверь и показал флакон, который держал в руках.

— Величайшая драгоценность, мой милый ученик. Кровь Небесного Всадника. Не спрашивай, — прервал он собиравшегося выразить недоумение Аче, — откуда он её взял — тебе это знать не обязательно.

Он прошел в соседнюю комнату, оборудованную под магическую лабораторию.

— Пока тебе стоит знать одно: снадобье на крови, смешанное с определёнными травами, помогает видеть суть вещей.

— Суть вещей, учитель? — переспросил прошедший вслед за ним Аче.

— Да, — ответил Иветре, ставя на огонь медный сосуд с широким горлышком и длинной ручкой. — Был в Гелиате такой философ, Аристон Неанф. Он предполагал, что весь материальный мир — лишь тень идеального мира. А его современники изыскивали способ увидеть этот идеальный мир, постигнуть его суть, увидеть, что же отбрасывает тени…

Он замолк, считая капли алой жидкости из флакона. Последнюю поймал пальцем и облизал его, блаженно жмурясь. Добавил отвар горько пахнущих листьев, какой-то порошок, вино.

— Не думаю, что я первым нашел этот рецепт. Однако, Аче, он поможет нам увидеть суть того, какой должна быть идеальная картина, заказанная царем.

— О, — только и смог сказать Аче. — Мы сможем написать такую картину, которая точно понравится заказчику?

— Понравится? — хмыкнул Иветре. — Настоящие предметы искусства создаются не для того, чтобы нравиться. Они создаются, чтобы говорить о важном. Мы просто сделаем её настолько близкой к идеалу, насколько это возможно.

Он снял сосуд с огня, разлил по двум высоким и тонким бокалам.

— Пей, Аче. Я поднимаю тост за искусство!

Горькая, горячая, терпкая жидкость полилась по пищеводу, как отряд штурмующего войска по улице только что взятого города. Какие-то образы замелькали перед его лицом, неясные, неявные и волнующие. Учитель положил руку на плечо, тихо сказал:

— В первый раз это кажется неожиданно наступившим безумием. Пойдем. Поговорим с заказчиком.

У окна на стуле с высокой спинкой сидел тот самый рыжий дворянин, и солнечный свет детально освещал черты его лица. Несмотря на молодость, выглядел он очень болезненно.

Мужчина улыбнулся, слегка склонив голову на бок.

— Вы доверяете своему ученику, Иветре?

Учитель снова низко поклонился.

— Как самому себе, ваше величество. Мой срок подходит к концу, для запечатанного мага я и так непозволительно долго живу.

Свежие татуировки на запястьях Аче при этих словах неприятно заныли.

— Хорошо. Я рад, что ты всё же прислушался к моим словам о недопустимости продолжения жизни неприемлемыми способами.

— Вас сложно не послушать, ваше величество.

— Что ж, я думаю, пора приступать, господа художники. Что я хочу увидеть, ты знаешь, Иветре.

— Мой ученик впервые увидит суть вещей. Быть может, он не сумеет воспроизвести то, что требуется.

— Я посмотрю, что он сделает, и решу, — дворянин, оказавшийся самим царём, достал из кармана часы на цепочке. — Не будем тратить время, у меня его не много.

Учитель кивнул, приказывая браться за работу. Видения вновь замелькали перед внутренним взором Аче. Вот нечто нечеткое, алое, сверкающее, как драгоценность, издающее низкий гул. Это похоже на сердце — живое, бьющееся, такое, каким его можно было бы увидеть изнутри грудной клетки. Сердце исчезает. Рыжая, очень красивая женщина лежит на постели, череп её вдруг становится прозрачным, и в розовом мозге видны темные, пульсирующие сгустки… Тонкая детская рука тянется к ним, но не успевает дотянуться, коснуться… Образы мелькают, всё быстрее сменяя друг друга. Столб синего цвета резко, ослепляя, вздымается в небо. И горе, — такое сильное, что дышать невозможно… А потом — пожар, треск объятого пламенем дерева, страшная боль в спине, чей-то крик: «Константин, не…»

И вдруг — огромные, будто нет в мире ничего, кроме них, полные слёз синие глаза, и голос учителя:

— Убийство — единственный выход?

И ломающийся, подростковый голос отвечает:

— А они разве живут?

Слёзы капают на бумагу, испещренную непонятными знаками.

А затем чётко, словно бы в камере-люциде, Арче увидел то, что желал видеть на полотне венценосный заказчик.

Глава II

Шпиль причальной башни царского дворца сверкал на солнце серебром. Этери ступала по узкой лестнице медленно и осторожно, глядя под ноги и высоко поднимая подол широкой тяжёлой юбки зелёного бархата.

Несколькими ступенями выше, так же медленно и осторожно поднимался её господин, царь Исари, властитель Багрийского царства. Они вышли на причальную площадку как раз вовремя: их накрыла тень швартующегося дирижабля, чьи округлые бока украшал сияющий золотой герб Гелиата. Ореол защитных заклинаний создал вокруг него искусственную радугу, преломляясь в солнечных лучах.

Исари обернулся к Этери, приложив руку к заходящемуся от волнения и долгого подъёма сердцу, и прошептал:

— Я не уверен, что не совершаю сейчас глупость.

— Отступать уже поздно, твоё величество, — усмехнулась она в ответ. — Послы уже прибыли.

Исари собрал пальцы щепотью, прошептал заклинание, помогающее его больному сердцу биться спокойнее.

— Этот мир нужен не нам, а им, почему же они упрямятся? — спросила Этери, запрокидывая голову и наблюдая за огромной гондолой, зависшей над площадкой.

— По той же причине, что и утонувшие два барана из детского стишка, — ответил ей Исари. Его лицо тут же изменилось и засияло самой дружелюбной улыбкой: на площадку вышли долгожданные гости, гелиатские принцы.

Все трое высокие, широкоплечие, с одинаково тёмными волосами и белой кожей. Старшему, Максимилиану, уже около сорока лет, и он давно мечтает о престоле.

Средний, Валериан, очень красив и знает об этом. Младшему принцу лет двадцать, не больше. Корона Константину не светит, он хорошо это понимает и потому пошёл по иному пути: на нём форменная мантия Гелиатской академии высокой магии.

Исари сделал шаг вперед, произнес:

— Добро пожаловать, мои царственные братья! Я рад принимать вас в моём доме.

Мужчины обнялись, обменялись рукопожатиями. Принцы по очереди поцеловали руку Этери, восхитились её красотой, назвали «главной драгоценностью Багры».

У Константина нашлось письмо от её кузена Икара, сбежавшего из дома три года назад и теперь учившегося всё в той же академии. Этери присела в реверансе на гелиатский манер.

Валериан подошёл к краю площадки, облокотился на перила, взглянул вниз на столицу Багры и на сам дворец. Они стояли в самом центре раскручивающейся спирали из дворца, хозяйственных построек, садов и казарм, составлявших резиденцию багрийской царской династии.

Стояла тёплая весна, и сады утопали в зелени, но здесь, на причальной башне, было достаточно холодно из-за ветра. Этери подошла к гостю, проследила за его взглядом. Она не боялась высоты, с детства привыкнув карабкаться по отвесным скалам и разорять птичьи гнёзда.

— О вас ходят странные слухи, прекрасная княгиня, — заметил Валериан. — Будто вы, следуя каким-то замшелым традициям, собираетесь принести обет целомудрия…

Этери прикрыла глаза, досчитала до десяти. Наверняка гелиатский принц был не прочь завести роман с девицей, на которой в случае чего не придётся жениться. В голове пронеслись сотни колкостей, но Исари рассчитывал на неё. Этери ответила серьёзно и просто:

— Я старшее дитя из рода князей Гатенских, Ваше Высочество. И приняла княжескую корону, в обход наследников мужского пола, не для того, что бы прясть, ткать и ожидать мужа. За всё своя плата. Я — честь и совесть царя, его тень, его страж, его преданный пёс. Будь я мужчиной, обрести семью мне не составило бы труда, но от женщины сохранение семейного очага требует больше сил и времени. Я выбирала между семьёй и служением. И выбрала.

— И всё же это жестоко…

— Быть может, — кивнула Этери. — Однако в каждой стране есть традиции, которые лучше соблюдать. Напомните, я расскажу вам одну легенду.

Они принялись спускаться. Этери и Исари шли последними, и княгиня с тревогой смотрела на своего господина. Он был бледен, на висках выступила испарина. На полпути царь остановился и, прислонившись к стене, собрался наложить на себя ещё одно заклинание.

Этери поймала его руку и вложила в неё пастилу, пахнущую кошачьим корнем. Оглянулась, рассеянно замечая несколько трещин в штукатурке и отцепляя подол платья от перил, украшенных коваными листьями винограда.

— Полегче с магией, твоё величество, — нарочито равнодушно сказала она. — Как бы не заработать иммунитет на это заклятие. Придётся искать что-то новое, посильнее.

Исари кивнул, прикрыл глаза.

— А если бы ты слушал меня, — продолжала Этери, чувствуя себя сварливой женой, — мы бы давно решили эту проблему.

— С помощью высших магов? Быть им обязанным?

— Сейчас не время и не место, мой господин.

— Мне не следует сейчас показывать своей слабости. Кто будет прислушиваться к человеку, который едва ли проживет ближайшие десять лет?

— Конечно, если ты упадешь замертво у них на глазах, они ничего не заметят, — ядовито ответила Этери, маскируя ужас, который испытывала каждый раз, когда Исари говорил о своей смерти…

Если делегация Гелиата продемонстрировала всю мощь магии и новейших технологий, то посольство Камайнского халифата прибыло подчеркнуто консервативным образом — верхом на самых обычных лошадях. Ни чешуи, ни рогов, ни клыков, которыми гелиатцы так любили украшать химерные породы. Камайнцы считали магию насилием над природой, а технологии — костылём слабых телом и духом людей, а потому по возможности старались обходиться и без первого, и без второго. Исключение делали лишь для войны, на которой, как известно, все средства хороши.

Камайнцы и гелиатцы смотрели друг на друга с едва сдерживаемой ненавистью. Их народы воевали уже больше тысячи лет — дольше, чем существовало маленькое, по сравнению с соседями-великанами, царство, получившее название по имени возлюбленной женщины основателя — Багра.

Краткие периоды перемирия сменялись долгими войнами, а Багра, зажатая между воинственными соседями, как между двумя жерновами, мучительно выживала. Багрийские цари метались от одного покровителя к другому, предавая, если это было удобно, то одну, то другую сторону. Это была хитрость слабого, единственно возможный выход, пока молодой царь Исари не решил что-то изменить.

Беда была в том, что сам Исари, с рождения одолеваемый тяжёлым недугом, боялся не успеть, а потому спешил. Этери считала, что спешил непозволительно, но поддерживала его безоговорочно. «Служим верно» — таков девиз её семьи, и каждый из князей Гатенских следовал ему буквально. Для каждого из них существовал только его государь, с которым наследник князя, первый и часто единственный, был близок по возрасту.

Когда двадцать семь лет назад у Лахи, отца Этери, вместо долгожданного мальчика-первенца родилась дочь, все сочли это знаком близкой кончины царевича, которому на тот момент едва исполнился год. Он появился на свет слабым и действительно не раз был при смерти, но продолжал упорно цепляться за жизнь.

«Тень царя» не обязана любить того, кому служит. Любить можно лишь по велению сердца, но никак не разума.

Любил ли отец Этери своего царя, а дед — своего? Вся вереница предков, похороненных в семейном склепе далёкого Зейского замка, могла любить своих правителей или ненавидеть, но всегда тяготела к ним и неизменно оставалась верна. Ещё ни один из князей Гатенского рода не предал своего государя, каким бы тот ни был.

От Камайна прислали, в числе прочих вельмож, и самого младшего из двадцати двух сыновей халифа. Он был довольно юн.

И хотя принц держался строго и мнил себя великим воином, мягкий, свойственный детям овал лица выдавал его возраст. Было очевидно, что мальчик ничего не решал. Звали его Салахад ар Джахир. Вместе с ним прибыла сестра. Такая же юная, сверкающая испуганными очами из-под вуали.

Лейлу, так звали девушку, препоручили заботам Этери, и они отлично поладили, болтая через переводчика и отдавая должное искусству дворцовых кулинаров. Лейла чудесно рисовала хной узоры на руках, и Этери отправилась на ужин, красуясь экзотическими цветами на ладонях.

У Исари был младший брат, единокровный, совсем еще мальчишка. Царь представил его гостям как своего наследника. Кто-то из камайнского посольства с благодушным смешком спросил, когда сам Исари собирается жениться. Тот, как всегда, отшутился, но Этери чувствовала, что это его задело.

Исари не собирался жениться и уже натаскивал брата, собираясь передать ему корону лет через восемь.

Этери метнула взгляд на Исари. На его бледный лоб, на голубую жилку на виске. Попыталась представить, что она почувствует, узнав о его смерти. Кроме очевидной тоски по другу детства, кроме спокойной и мягкой любви женщины к мужчине, привычной и тайной, где-то в глубине души таилось предчувствие грядущей пустоты и неизбывного горя, нечеловечески сильного, вечного.

Это её пугало.

Исари в тот вечер был возбуждён и избыточно весел. Он, как мог, изображал здорового человека, даже пил вино, хотя и более чем умеренно. Напрасно Этери сперва намекала, а потом уже и открытым текстом призывала отправиться отдыхать — Исари игнорировал эти обращения.

Он даже не мог усидеть на своём месте, то и дело спускаясь в зал и даже танцуя, чего давно не делал. Этери взирала на это показное оживление со всё нарастающей тревогой, отмечая всё сильнее проступающую бледность, лёгкую синеву над верхней губой, испарину на висках. Под конец вечера царя уже ощутимо покачивало.

Наконец, Этери вспомнила, что Исари зачем-то хотел показать гелиатским и камайнским принцам портретную галерею, и, использовав все женские уловки, уговорила и гостей, и Исари отправиться туда.

Слуги зажгли факелы, Этери накинула на плечи шаль. Они шли ярко освещёнными галереями, ступая по мягким коврам, вытканным лучшими мастерами Багры. Ковры были постелены специально для гостей. Рачительная Этери, взявшая на себя некоторые обязанности по управлению и подготовкой к приёму гостей огромной махины дворца, жалела пёстрые ковры. Особенно один, вытканный узором из золотых длиннохвостых птиц, похожих на павлинов. Он был постелен как раз в картинной галерее, длинный и узкий. Этери старалась не наступать на роскошные птичьи хвосты.

— Это мои предки, — сказал Исари, поднимая повыше факел. С картин на них глядели багрийские цари. Они были похожи: высокие, светловолосые и светлокожие, с тонкими губами и высокими скулами.

В одних из них выделялась камайнская кровь, в других — гелиатская. Приземистость и основательность камайнцев сменялась гелиатской утонченностью.

— Кастрин Кривой, мой прапрадед, воевал с Камайнским халифатом против Гелиатской империи, его ранили в голову в битве при Кренах. Он потерял глаз, но остался жив. Это мой прадед Киван II Смелый, воевал в союзе с Гелиатом против Камайнского халифата. Мой дед Тариэл Красивый, воевал то на одной стороне, то на другой. Мой отец — Исари ll поддерживал Гелиат. Думаю, из-за родственных чувств — моя мать была родом оттуда. Это прочие мои родственники: дяди, двоюродные братья… все они воевали против кого-нибудь из вас и за кого-нибудь из вас…

Он прошёл к самому краю галереи, к последнему портрету, осветил его своим факелом.

— А это я. Не знаю, кем меня наречёт народ: Исари Миротворцем или Исари Дурачком…

Этери не видела ещё этого портрета. Исари тщательно его скрывал, и было за что. На канонический парадный портрет намекала лишь царская мантия, да и та была потрёпана до состояния рубища, вместо роскошных драпировок на заднем фоне — город в руинах. Угадывалась разрушенная стена, сверкал на солнце покосившийся шпиль причальной башни. На переднем плане — озеро крови, а в нем изорванные, испачканные штандарты гелиатских и камайнских полков.

Сам Исари стоял на берегу озера, скромно сцепив руки в замок, улыбаясь загадочно и жёстко. Этери ахнула, зажав руками рот, представляя, какая буря сейчас поднимется. Исари меж тем продолжал, как ни в чём не бывало:

— Они воевали, а я воевать не буду. Жизнь слишком коротка, чтобы тратить её на смерть, господа. Отныне мои люди не будут проливать кровь за чужие интересы, моя земля закрыта для ваших армий. Идите через Гатенский хребет или через Тарнийские княжества, теряя по дороге половину армии… Мне всё равно — отныне я не подпишу ни одного документа о союзе, если в нём не будет и третьей стороны.

Послы молчали. Им нечего было сказать: они не имели полномочий решать такие вопросы.

Исари кивнул им.

— Покойной ночи, господа. Встретимся за завтраком.

***

Когда Этери было шесть лет, она думала, что выйдет замуж за царевича Исари. Он был такой смешной: бледный и слабенький, невысокий, худой. Этери была выше него на полголовы и, наверное, легко сбила бы с ног, если бы захотела. Но драться с Исари было нельзя — больное сердце. И тогда Этери принялась его защищать. Она приносила ему яйца из гнёзд, которые разоряла вместе с двоюродными братьями, а он рассказывал ей о дальних странах, про которые читал в книгах. Сама Этери читать не любила…

Когда Этери исполнилось десять, она узнала, что Исари не может на ней жениться. Глупые взрослые придумали какие-то глупые законы и традиции: князья Гатена никогда не смешивали свою кровь с царской. Ни разу за триста лет существования царства Багрийского.

Но Этери уже любила. Любила неулыбчивого мальчика, которого его собственный отец, высокий, крепкий и громкий, никогда не обнимал — боялся раздавить. Хрупкое здоровье досталось Исари от матери, гелиатской аристократки, по собственной воле променявшей блистательный двор императора на провинциально-скучный багрийский.

Вместе с болезненностью она передала сыну и свою утончённую, болезненную красоту. «Красоту медленного умирания», — так сказал один художник, рисовавший царственное семейство, а Этери запомнила. И в семь, и в одиннадцать трудно постичь и понять, что жизнь твоего ровесника висит на волоске. А потом неразлучные друзья расстались на долгие шесть лет.

Этери постигала науки в женском монастыре, Исари — в Гелиате, при дворе своего троюродного дяди, императора Александра. Они вернулись в Багру одновременно.

Исари не узнал свою подругу по детским играм — она стала настоящей красавицей, с длинными косами, с тёмными лукавыми глазами молодой женщины, знающей себе цену. Этери лучилась здоровьем и жаждой жизни.

Она его узнала сразу. Исари вытянулся, обогнав Этери на две головы, и почти на всех при дворе взирал сверху вниз. Волосы он по гелиатской моде носил длинными, собранными в хвост, смотрел на мир всё так же серьёзно и без улыбки.

Этери ощутила, как при взгляде на Исари колотится её сердце, и как новое, незнакомое доселе чувство просыпается в ней. Она подошла, поклонилась, тихо сказала:

— Ваше Высочество…

Он улыбнулся, ровно и вежливо, продолжая думать о чём-то своём. От неловкости их избавил Икар, кузен Этери, ездивший вместе с цесаревичем на учебу в Гелиат. Этери знала, что осенью он вернётся назад, поступать в Гелиатскую академию Высшей магии.

Икар приобнял кузину за плечи и, обратившись к Исари, сказал:

— Друг мой, к чему такие условности? Неужто забыты те дни, когда моя сестрёнка воровала для вас на кухне сладкие сдобные булочки?

Только тогда Исари её узнал. Дружбу пришлось возрождать, но они справились. Как раз вовремя. Когда пришла беда, они вновь стояли спина к спине, как в детстве.

Когда Исари лишился отца, ему едва исполнилось восемнадцать. К этому времени он, наконец, перестал расти ввысь, и, к собственному огорчению, совершенно не раздался в плечах. Дни свои он проводил, как ему хотелось: среди книг и в неспешных прогулках по дворцовому саду.

Помогал отцу с делами, хотя ни они сами, ни окружение не верили в то, что Исари доживёт до дня, когда ему придётся надеть на голову царский венец. Царю было всего лишь шестьдесят, он был крепок и силён, и вполне мог бы прожить ещё столько же. Исари лекари обещали в лучшем случае дожить до тридцати.

Ночью он поднимался в башню звездочётов, к самому большому телескопу Багры, долго и бездумно следил за движением звёзд и комет. Это была дань памяти его матери, любившей звёзды, наверное, лишь чуть меньше мужа и сына.

Этери поднималась с ним в башню несколько раз, да так и засыпала там, на софе в углу, под бормотание про то, что нынче седьмая в их системе планида Верность — в созвездии Всадника Воды, а Жемчужный путь ярок.

Такой, безмятежной и размеренной, должна была быть недолгая жизнь цесаревича, которому не было предначертанно стать царем. Отец, мучимый любовью, виной и страхом перед потерей обожаемого сына, был готов исполнить любой его каприз. Но Исари ничего было не нужно, кроме книг, звёздных карт и общества Этери.

Исари любил отца не меньше, чем тот любил его, и ради успокоения царя иногда выбирался из своего добровольного полузаточения. Старался вести жизнь, приличествующую молодому человеку благородного происхождения. Посещал балы и даже танцевал, бывал на пирах и охотах.

И на ту самую, злополучную охоту он поехал ради отца, желая поддержать его — тот впервые взял в большой выезд своего младшего сына от второго брака, шестилетнего царевича Амирана.

Этери всегда любила охоту. Пышные выезды, лай собак, ржание коней, радостные крики загонщиков. Любила погоню в чаще за оленем, любила ощущение подрагивающей тетивы под пальцами — она неплохо стреляла из лука и из арбалета. Отец смотрел на её увлечения сквозь пальцы. Этери была его любимицей, единственной отрадой, наследницей. Ей была уготована роль Тени будущего царя. Князь Гатенский знал, как труден этот путь, как он тернист, как болезнен, и потому разрешал Этери всё… Или почти всё…

Исари тоже любил конные прогулки. Любил ощущение мощного лошадиного тела под собой, ощущение стремительного движения. Вместе с друзьями он вылетел из ворот замка: лошади истосковались по свежей траве, а в горах ещё лежит снег.

Голосам молодых витязей вторили рожки охотников, ведь сам царь ехал на охоту. Этери красовалась в лихо заломленном мужском берете, мелькала верхом на белой кобылке среди придворных дам, махала Исари рукой. Каждая весна для цесаревича драгоценна. Он не мог позволить себе расточать их, как это делают другие.

Они подъехали к подножью гор уже к вечеру, поставили шатры, приготовили свежую дичь на костре. Лагерь заснул далеко за полночь. С тем, чтобы в панике вырваться из забытья под утро, когда земля начала сотрясаться, а камни падать с гор…

В лагере было чуть больше полутора сотен людей. Залаяли собаки, зарыдали женщины, взбесились испуганные кони. Люди хватали лошадей за гривы, вскакивали в седла. Вырвавшийся из рук воспитателей, испуганно озирался вокруг маленький царевич.

— Спасайте царя! — хрипел отец Этери, князь Гатенский.

Спасать было некого. Камень размозжил царю голову. Оказавшуюся поблизости Этери от этого зрелища вывернуло, но спасительное забытьё не пришло. Исари стоял позади неё, крепко прижав к себе младшего брата и не позволяя ему повернуть голову.

Землетрясение вскоре прекратилось.

Они вернулись в столицу траурным шествием. Исари подвёл маленького Амирана к упавшей на колени мачехе, поднял её и обнял — кажется, впервые. Потом долго говорил с ней наедине. От пасынка вдовствующая ныне царица Тинатин вышла с красными глазами и сжатыми в нитку губами. Были те, кто пришёл к ней с предложением о помощи, о том, что хорошо и полезно было бы добиться отречения Исари от прав на престол. Что они считали: Амирану стоит быть царём…

Царица отмалчивалась. Быть может, она и была согласна с такими речами, но против пасынка не пошла.

На коронации Этери показалось, будто Исари похож на Небесных Всадников, покровителей людского рода, изображённых на витражах в храме царского дворца. И совсем немного — на изображенных рядом царей.

Его отец уже в склепе, под надёжным присмотром своих предков, навеки замерших в молитве. Свет, льющийся сквозь их прозрачные коленопреклонённые фигуры, расцвечивал воздух.

У Этери в руках горела свеча, обжигая воском пальцы, но девушка не чувствовала боли. Рядом плакала навзрыд женщина в тёмном покрывале — вдовствующая царица Тинатин, мачеха Исари. К ней прижимался Амиран, с этого дня — цесаревич багрийский. Он удался в отца: такой же крепыш, длинноносый, с близко посаженными серыми глазами, с непокорными волосами, которые, как ни стриги, всё равно торчат над ушами.

Едва Исари передал испуганного мальчика матери, он не пытался больше сблизиться с младшим братом — не видел в этом нужды. Он не хотел, чтобы мальчишке пришлось оплакивать ещё и любимого брата. Но в глубине души Исари понимал, что выстраивать отношения всё-таки придётся.

Новый царь Багры смотрел на ребёнка, цепляющегося за траурное платье матери, и сердце в его груди билось сильно, резко. «Не он ли? — вопрошало сердце, и каждый новый удар его ощущался все больнее. — Не он ли сможет заменить вас на троне, мой государь, когда наступит срок?»

Он не осознавал, что говорит вслух, пока не увидел расширившиеся глаза Этери, державшей в руках свечу и корзинку с дарами своего княжества: лечебными и пряными травами, шерстью и шерстяными нитками, самоцветами. И связкой перьев: голубиных, соколиных, лебединых, перевязанных алой лентой — символом преданности и верности князей царям и напоминанием о том, как было создано их юное, по меркам человеческой истории, царство.

— Я не позволю. Слышишь? — сказала она так тихо, что разобрал слова только Исари. — Я не дам тебе умереть!

Исари только усмехнулся, глядя, как упрямая красавица трясёт косами. Её отца тоже только что схоронили. Он просто вернулся с похорон царя в свой городской дом, лёг спать и не проснулся. Совершенно здоровый, совсем ещё не старый человек.

***

…Женщина, чёрно-белая, как снимок со старого магического кристалла, шла меж рядами могил, звонила в серебряный колокольчик. Там, где она проходила, мир терял цвета, становился блёклым, нечётким.

…Женщина остановилась, повернула голову к Этери, и княгиня почувствовала, что сама становится нёчетким чёрно-белым рисунком. Стало страшно. Мучительно страшно…

Этери проснулась и, не придя ещё в себя после кошмара, подскочила, роняя стул, на котором уснула.

Вчера она добралась до своих покоев только после полуночи. Отпустила заспанную служанку, едва та расстегнула крючки на платье, а сама так и уснула, положив голову на письмо Икара, которое собиралась, наконец, прочесть.

Она растёрла затёкшую шею и повела плечами, ноющими от сна в неудобной позе. Щелчком пальцев зажгла свечу на столе, разгладила смятые листы.

«Приветствую тебя, светлая княгиня гор Гатенских, властительница бесчисленных отар, валунов и снега.

Привет тебе, сестрёнка! Не обижайся. Это говорит во мне снобизм гелиатского мага, без пяти минут высшего по отношению к тебе, магу примитивному.

Мой наставник сейчас прочёл бы тебе лекцию о превосходстве высших над всеми остальными магами, ведьмами и шаманами, но, думаю, для тебя это не новость».

Этери усмехнулась и перевернула страницу. Высшие маги действительно любили задирать нос, ибо владели тайными знаниями, большой силой и контролировали половину всего золота, вращавшегося в цивилизованном мире.

Сама Этери, как и большинство людей, владела магией простой, «остаточной», «примитивной», как её ещё называли. Достаточной для комфортной жизни: для избавления от насекомых, уборки жилища, успокоения животных. Воины с помощью нехитрых заклинаний точили клинки и предотвращали отсыревание тетивы, женщины — консервировали продукты.

Исари, к примеру, тратил все свои невеликие силы на лекарские заклинания.

Этери потёрла слипающиеся глаза и продолжила чтение.

«Погода в стольном граде славной нашей империи чудесна. Под таким мокрым снегом особенно не пошатаешься, а потому я всецело отдаюсь наукам и собственным изысканиям. Даже неумеренные возлияния в компании сокурсников меня больше не прельщают. Особенно после того, как друг мой Константин покинул нас ради высокой посольской миссии.

Прилагаю чертежи прибора, над которым работаю. Сердце будет из серебра и стали — это единственные подходящие материалы.

Вместе со мной над ним трудятся лучшие артефакторы из тех, кого я сумел найти. Мне бы ещё денег, сестрёнка, на опыты. Хочу пересадить такое же сердце собаке и посмотреть, что да как».

Этери хмыкнула ещё раз. Что ж, письмо Икара внушало надежду, и княгине очень хотелось верить, что эта надежда не ложная.

Осталось только заставить упрямца Исари принять помощь. Он сражался с магами с ожесточением умирающего, намеревающегося дорого продать свою жизнь. И совершенно не видел, что для победы умирать не обязательно. А ведь его жизнь и жизнь Этери связаны напрямую. Но не только страх за себя заставлял ее бороться. Тень действительно любила своего царя.

В древнюю магию она предпочитала не верить или хотя бы не думать о ней. Этери любила Исари, верила ему без всякой сомнительной магической подоплёки, на которую намекали легенды. Она поддерживала его, была ему предана. Ему — человеку, другу детства, возлюбленному, с которым невозможно соединиться.

«Однако дел ещё немерено. Механическое сердце хоть и работает, но всё ещё не подходит для пересадки. Да, оно может бесперебойно гонять кровь ближайшие триста лет. Но что толку, если оно почти в четыре раза тяжелее сердца из плоти и крови? Этери, без высшей магии здесь не обойтись, это невозможно!»

Этери устало вздохнула. Потянулась к резной шкатулке на столе, достала трубку — длинную, тонкую, черного дерева. Набила табаком. Мужская привычка, также присущая излишне энергичным старым девам. Этери повертела трубку и, высыпав из нее табак, положила назад в шкатулку.

Не стоило травить себя — ей хватало проблем со здоровьем Исари.

«Неужели ты мне не доверяешь, сестрёнка? Пусть я и маг, и без пяти минут высший, и знаю, как относится к нам царь… Видишь, Этери? Я уже пишу: «к нам». Хочет — пусть заказывает артефакт инкогнито, ничего в этом странного нет.

Этери, дорогая, ну ты же понимаешь, что не было в том землетрясении магического следа? Ни в смерти старого царя, ни в смерти дяди Лахи нет магического следа. Как нет на тебе и Исари каких-то кровных уз и пут. Что бы там ни твердили вышедшие из ума сказители и старейшины.

Что плохого в том, чтобы вы были счастливы?»

— Ничего, — ответила она вслух. — Ничего.

Икару не понять — ведь он не чувствовал того, что чувствовала она… А вот ощущает ли эти путы Исари? Несмотря на доверительные отношения, они никогда об этом не говорили. Внезапно Этери подумала, что, даже не люби она Исари, все равно не вышла бы замуж ни за кого другого, не родила бы детей.

Просто потому, что не хотела, чтобы её дитя было привязано невидимой пуповиной к другому человеку. Пусть самому умному, смелому, великолепному властителю. Человек должен иметь право на выбор, даже если этот выбор — предательство своего господина. Пусть так, пусть это право никогда не будет реализовано. Пусть даже мысли такой не возникнет. Но оно должно быть.

Она усмехнулась, растрепала свои длинные косы. Тело — уставшее, затёкшее, требовало движения. Этери дёрнула за шнур, вызывая горничную, которая помогла госпоже облачиться в скромное чёрно-белое утреннее платье и убрать волосы в высокую прическу.

Этери любила гулять по дворцовому саду именно на рассвете, когда он пуст. Никто не стрижёт кусты, не метёт дорожки. Только птицы, только цветы, только ветер… Ничего больше.

Но сегодня не удалось насладиться одиночеством — уже в коридорах дворца она наткнулась на Константина. Гелиатский принц странно вздрогнул, улыбнулся, махнул рукой и размашистым шагом направился к ней.

Зевающая свита осталась позади.

Принц предложил ей руку, и они спустились в сад. Этери не опасалась шепотков и пересудов за спиной, соглашаясь на прогулку с мужчиной. Во дворце не спрячешься от острого взора нигде. Здесь не бывает и не может быть настоящего «наедине».

Багрийский двор, а значит и весь мир, знает, что Этери — одинокая старая дева, пусть пока молодая и красивая.

— У вас по дворцу призраки бродят, — заявил Константин. — Мне не спалось, глядел в окно, а там — чёрно-белая женщина, крылатая. У неё ваше лицо, Этери… Знаете, это жутко.

Они шли по широкой аллее, обрамлённой кустами роз. Огромные, ровно с две сложенные чашей ладони Этери, мерцающие, багровые цветы испускали головокружительный аромат. Константин подошел к кусту, сорвал цветок, протянул спутнице.

— Тяжёлые. Магический сорт?

— «Сердце Багры», — кивнула Этери. — Вывел один запечатанный маг в дар на двадцатипятилетие Исари. Он же создал и напугавшего вас ночью призрака. Иветре, нашему придворному художнику, приходят иногда в голову чудные вещи. Портрет, который вы видели вчера, тоже его работа.

— Запечатанный маг? — переспросил Константин и непроизвольно потёр запястья. В голосе его слышался ужас, смешанный с сочувствием. Запечатанный маг — большая редкость. Стать им — ночной кошмар любого мага. Лучше умереть, чем получить на запястья золотые браслеты, запирающие силу и низводящие высшего до обычного человека.

— Да, — кивнула Этери. — И поверьте, он по-своему счастлив.

— Вы тоже, как камайнцы, считаете магию извращением, насилием над природой? Мне казалось, что Багра развитая страна, а Исари не назовешь ретроградом.

— Я считаю странным, что некая община считает себя выше других в силу данных от природы свойств, — осторожно сказала Этери. Ей не хотелось ввязываться в бессмысленный спор.

Константин, почувствовав её настроение, галантно сменил тему:

— Кого же символизирует эта женщина с крыльями?

Этери улыбнулась. Она тоже испугалась, впервые увидев крылатого призрака. Да и сам Иветре её пугал. Было в нём что-то нечеловеческое — не злое, но и не доброе, равнодушное и мудрое. Он был гением, и, быть может, так проявлялась его гениальность.

Княгиня видела свой портрет, украсивший стену одного из деревенских храмов в Гатене. Портрет был хорош, почти не льстил, но сквозь знакомые черты проступал кто-то другой.

— Моя легендарная и никогда не существовавшая прабабка, конечно. Хотя какая прабабка — с тех пор минуло больше трех столетий, сменилось одиннадцать Багрийских царей, но, впрочем, неважно… Я обещала рассказать вашему брату эту легенду…

— Об упавшей с небес Всаднице со сломанным крылом? Родившей двух сыновей, один из которых стал первым Багрийским царем, а второй — Гатенским князем. Я слышал её от своего однокашника, багрийца… Вы ведь не верите в неё?

Этери с удовольствием не верила бы. Вот только это сложно, когда ты сама — часть легенды. И каждый твой вздох — напоминание о ней.

Они присели на скамейке, Этери положила на колени сорванный цветок.

— Этот договор о мире… — сказал принц, опираясь обеими руками о сиденье скамьи и откидываясь назад. — Как Исари собирается удержать стороны от нарушения договора? Что он может противопоставить двум империям?

Этери, сложив ладони чашей, обхватила цветок и поднесла его к лицу, вдохнула аромат.

— Своё сердце, — едва слышно пробормотала она. — Он противопоставит вам своё сердце.

Глава III

Исари вынырнул из мутного забытья, заменявшего ему сон, в которое он погружался под воздействием всевозможных лекарственных настоек, коими пичкали его Этери и придворный лекарь. Какое-то время он лежал, не шевелясь, глядя на сине-зелёный балдахин, вспоминая день вчерашний и готовясь ко дню сегодняшнему.

Он должен выдержать грядущее сражение, выиграть битву на словах, войну политических взглядов, недомолвок и столкновения интересов. А если проиграет, не за горами битва на мечах, где он заведомо слаб и беспомощен.

Вставать не хотелось, решать не хотелось, жить не хотелось. Но было нужно, а потому Исари откинул полог и вызвал слугу. Чуть позже, перед завтраком, он устроил смотр своим маленьким войскам — своим соратникам.

Этери, свежая, как роза, приколотая на манер аксельбанта к её плечу с помощью булавок и шарфа, сидела на подоконнике, покачивая ножкой в сафьяновой туфельке без каблука. Прямо у её ног расположился мужчина неопределённого возраста, с аккуратно подстриженной бородкой и широкими браслетами на запястьях. Рядом с запечатанным магом стоял юноша — темноглазый, небольшого роста, худой, с острыми чертами лица, явно не знающий, куда себя деть. Это были придворный художник Иветре со своим учеником.

На спинке царской кровати сидел, нахохлившись и ссутулив плечи, цесаревич Амиран. Исари смотрел на него с некоторой тревогой: Амиран придерживался совершенно противоположных взглядов на всё, что только можно представить. Только подкупающая честность и прямота не давали ему участвовать в заговорах или устраивать саботажи против решений Исари. Однако вслух он не стеснялся критиковать решения брата.

Они не были ни дружны, ни близки. Амиран просто ждал, когда престол освободится, чтобы переделать всё под себя.

«Когда я стану царем, — говорил он, глядя в глаза Исари и прекрасно понимая, что станет править только после смерти брата, — я буду править сильной рукой, мне не нужно будет улыбаться, глядя в глаза врагов, как тебе!»

Исари только надеялся, что Амиран к тому времени вырастет, и все начинания и победы на политическом поприще не пойдут прахом.

— Итак, — сказал Исари. — Все меж нами тысячу раз обговорено. Пути назад нет, хотим мы этого или нет.

Амиран в ответ фыркнул, Этери достала из поясной сумки свой вечный кривобокий шарф и принялась щелкать спицами. К рукоделию, которое она не особенно любила, княгиня прибегала лишь в минуты крайнего волнения.

— Не всё обговорено, — бесцветным, нарочито равнодушным тоном произнесла она. — Икар почти добился результатов.

— Не продолжай, Этери, — прервал ее Исари. — Я не могу рисковать: мы не знаем, насколько важно именно добровольное самопожертвование. Быть может, надежда на спасение опасна. Мы не знаем точного действия этой древней магии и…

— Если ваше величество позволит, — сказал Иветре, опуская голову в поклоне, — я могу сказать следующее: ваша болезнь, в нашем случае, — это дар Небес.

Амиран, снова не сдержавшись, фыркнул и так мотнул головой, что чуть не свалился со спинки кровати. Иветре строго посмотрел на него и продолжил:

— Я изучал жизнь ваших доблестных предков и могу сказать точно: способности к этой странной магии, магии крови, просыпались у них только перед лицом смерти. Всегда.

— К тому же, — заметил Исари, прикрывая глаза, — все они были здоровы, как быки, им не приходилось проливать свою кровь вне поля боя.

Этери и Иветре усмехнулись. Аче, ученик Иветре, снова переступил с ноги на ногу и плотнее вжался в стену. Амиран, внимательно разглядывавший свои ногти, добавил скучающим тоном:

— Будь ты здоров, братец, ты был бы самым бесстрашным полководцем. Мчался бы впереди армии, не разбирая дороги, лишь бы не увидеть, как за твоей спиной умирают люди. Твоя тяга к самопожертвованию сродни этому.

— Смейся, смейся над своим государем и братом, Амиран. Я не злопамятен.

— И потому мстить будешь со смирением, свойственным кандидату в святые, и скромно потупив глаза.

— Не мстить, а воспитывать.

— Лучше бы ты приказывал давать мне кнута за проступки, — не унимался Амиран. — Может быть, тогда я что-нибудь и запомнил бы из твоих нудных воспитательных речей. «Царь должен», «Царь обязан», «Стране нужно» — лучшая колыбельная из всех возможных.

— Начать пороть тебя никогда не поздно. Мне только жаль, что современные лекари не умеют ещё пересаживать мозги. Я бы с тобой поделился!

Братья усмехнулись совершенно одинаково. Они были гораздо более похожи, чем думали. «Когда я стану царём, — с неожиданной грустью подумал Амиран, — я буду тосковать по тебе».

За завтраком Этери обратила внимание Исари на камайнскую принцессу, сидевшую рядом с братом. Ей необыкновенно шло бело-сиреневое платье, сшитое с учётом как багрийской, так и камайнской моды. Свежее личико не портили даже излишки сурьмы и белил.

— Хорошенькая девушка. И не глупа. Прекрасно понимает багрийский, но предпочитает делать вид, будто не знает ни слова. Ты ведь догадываешься, зачем её привезли.

— Она станет хорошей женой для Амирана, — ответил Исари, выразительным взглядом окидывая тарелки, стоявшие рядом с ним. Мало сладкого, мало мучного, ничего жирного, острого, соленого. При дворе было принято делать вид, будто никто не замечает разницы между общим столом и тем, что ел Исари.

— Не смеши меня! — сказала Этери. — Кто будет выдавать дочь за младшего брата при наличии холостого старшего?

— Чтобы оставить её вдовой?

— Исари, мы оба прекрасно знаем, что для установления мира ты с таким же печальным выражением лица, как сейчас, принесёшь в жертву не только себя, но и меня, и Этери, — вклинился в разговор Амиран. — И даже эту девушку. Ты совершенно не ценишь отдельную человеческую жизнь.

— Вот совершенно согласна, — с невинным видом заметила Этери, надкусывая пирог.

— Злые люди, в чём ещё вы меня обвините? — спросил Исари, усмехаясь.

— В тщеславии, — отозвался Амиран.

— В гордыне, — ответила Этери.

— Меня?

— Разумеется, тебя, — в один голос воскликнули цесаревич и княгиня.

Этери продолжила:

— Ты любишь взваливать всё на себя и тащить, погибая под тяжестью груза, но отвергаешь помощь. А потом страдаешь.

Исари снова усмехнулся, но теперь уже грустно.

— Я настолько жалок?

— Глупости, — сказала Этери и взяла его под столом за руку, мягко погладила ладонь. — Ты не хочешь выглядеть слабым. Ни в своих глазах, ни в чужих. Это совершенно естественно и понятно.

Исари смотрел прямо перед собой, не мигая. Этери — на него, не отрываясь, подмечая ранние морщины у глаз и рта — признаки боли, которую он терпел. Тёмно-рыжие, расчёсанные на прямой пробор волосы только подчёркивали его бледность и синие круги под глазами.

— Мне не нужно понимания, — медленно сказал он. — Я не имею права на слабость.

— Врать нехорошо, — заметил Амиран. — Не забудь покаяться своему духовнику. Он обожает выслушивать твои надуманные грехи.

— Царю, может быть, и не нужно понимания; царь, может быть, и не допускает слабости, — сказала Этери. — Но человек не может и не должен быть совершенным механизмом, лишённым слабостей.

— Между прочим, механизмы мало того, что бездушны, так ещё и тупы. Всегда вычисляют кратчайший путь, не размениваясь на всякие там обстоятельства. Никого не напоминает?

— Не любите вы меня, я так погляжу, — заметил Исари.

— Мы-то как раз любим, — не согласилась Этери. — А ты себя?

***

Этери нравился малый кабинет Исари — большая и светлая, богато обставленная комната, чьи стены цвета слоновой кости украшала щедрая позолота. Нравились удобные мягкие кресла, большой полированный стол из драгоценных пород дерева, нескромного вида магический светильник в виде девушки в легком платье. Девушка держит над головой фонарь и, опустив голову, разглядывает точёную ножку, выглядывающую из бокового разреза полупрозрачной юбки. Искусно сделанная из меди фигурка может двигаться — наклонять или поднимать фонарь повыше. Икар все порывался добавить в основное заклинание ещё и принятие соблазнительных поз, но Исари не согласился.

Этери прошла к окну и опустилась в кресло, которое привыкла считать своим. Идеальное место для наблюдения: падающий из-за спины свет позволял княгине без стеснения разглядывать входящих в кабинет послов, тогда как её лицо оставалось в тени.

Принц Максимилиан пришел вместе со своим секретарём, оставив братьев развлекаться. Камайнского принца Салахада сопровождал наставник — умудренный жизнью старик, с белой бородой и очень молодыми, ясными глазами.

За столом их уже ждал Исари. Он рассеянно поглаживал резную крышку шкатулки для проецирования изображений, рядом лежали две одинаково пухлые папки, полные бумаг

— Добрый день, господа, — Исари склонил в приветствии голову.

Вслед за его словами с глухим стуком захлопнулась дверь, за ней — окно. Юный камайнский принц испуганно вздрогнул, гелиатский — молча переглянулся с секретарем, оба одинаковыми жестами тренированных бойцов дотронулись до рукоятей коротких мечей.

— Помнится, один поэт сказал, что тот, кто желает мира, должен быть готов к войне…

Этери покинула своё кресло и обошла с кувшином гостей, наполняя стоящие перед ними кубки.

Исари взял свой, выпил до дна, объяснил:

— Двери закрыты, нас невозможно подслушать. В кубках — эликсир истины. Тот, кто выпьет его, в течение двух часов будет с трудом удерживаться от произнесения вслух своих истинных мыслей.

Этери выпила свою порцию, улыбнулась:

— Что у трезвого на уме…

Первым за своим кубком потянулся принц Максимилиан. Его секретарь некоторое время колебался, затем тоже осушил кубок до дна. Выпил эликсир и наставник камайнского принца. Салахад пробормотал: «Я и так никогда не лгу». Однако под пристальными взглядами и он был вынужден последовать примеру остальных.

Исари сказал:

— Думаю, редкий народ не считает себя избранным Небесами для великих свершений. Так думают и жители огромных империй, и маленьких княжеств. Дело в том, что Багре не повезло с самого начала. Ещё до основания нашего царства это место служило полем боя между двумя старыми, сильными державами, которым требовалось расти, чтобы не зачахнуть. Как воинам нужны тренировки, чтобы оставаться сильными, так и империям для поддержания мощи требуются войны.

Ни одна из сторон не давала врагу закрепиться здесь, в узком перешейке между высокими горами, морем и воинствующими дикими племенами, которые убивают всех, ступивших на их землю. Естественным и закономерным было возникновение здесь маленького государства, призванного сдерживать воинственные страны, Камайн и Гелиат, не давать их миллионным армиям, их сильным магам то и дело сталкиваться между собой, ибо это чревато превращением мира в один большой костёр войны.

Исари перевёл дух, налил себе еще эликсира из кувшина, продолжил в полной тишине:

— Багрийская земля пропитана кровью. Кровью камайнцев, кровью гелиатцев, кровью багрийцев. Её слишком много.

— Я слышу, — ровным тоном сказала Этери. — По ночам слышу, как она плачет. Ей не хочется больше крови.

— И что вы сделаете? — спросил Салахад, скрестив руки на груди. — Вы можете хотеть мира, но что сделает ваше крошечное войско против армии моего отца или против гелиатских магов, этих собак? Все знают, что вы тяжело больны, а потому боитесь крови и смерти. Вы не мужчина, вы слабый и хитрый, как женщина, что стоит за вашим плечом и правит из тени! Если бы вы были в силах держать меч, вы бы и не думали о мире.

— Ваше величество, ваше высочество, госпожа княгиня, прошу простить моего воспитанника, — медленно, словно через силу, произнес старый камайнец. — Он ещё молод, горяч, несдержан.

— Этот недостаток — молодость — очень быстро проходит, а вместе с ним и несдержанность, и горячность, и умение говорить правду в лицо, — спокойно и любезно улыбаясь, ответил принц Максимилиан, проводя рукой по короткой курчавой бородке с проседью. — Однако я не могу не согласиться кое в чём с уважаемым принцем Салахадом. Наш хозяин тоже молод и горяч, им владеют благородные и мудрые идеи, однако совершенно неосуществимые, к моему глубочайшему сожалению. Мы обречены воевать, хотим мы того или нет. Это нужно политике, это нужно экономике, это требуется, в конце концов, чтоб держать в страхе простой народ. Любой стране нужен внешний враг, нужен кто-то, против кого можно бороться. Мы и Камайн в этом смысле идеально подходим друг другу. Что же до магов…

— Вредителей, нарушающих законы Небесные и Земные, — тут же бросил Салахад.

— Что же до магов, — продолжил принц Максимилиан как ни в чём не бывало, — они не вмешиваются в человеческие свары. По крайней мере, напрямую. Единственная помощь, которую они оказывают, — это работа госпиталей и лечение пострадавших. Разумеется, они преследуют свою выгоду, но… она не больше, чем у воюющих сторон.

Принц поклонился Исари, продолжил:

— Что же до прекрасных фантазий нашего дорогого хозяина, то они, увы, неосуществимы, как бы лично мне ни хотелось обратного. У вас нет рычага давления на нас. Всё, в чем вы вольны, ваше величество, это выбирать сторону, к которой примкнуть, как делали все ваши предки.

— У меня есть рычаг давления, — ответил Исари, наклоняясь вперед и опираясь локтями о столешницу. Его удлиненное бледное лицо вытянулось ещё больше и совсем побелело. — У меня есть моя кровь…

— Кровь? — удивленно переспросил Салахад и переглянулся со своим наставником.

— Кровь? — приподняв одну бровь, вежливо поинтересовался гелиатский принц.

Исари достал из ящика стола серебряное лезвие, протёр его очищающим раствором из маленького хрустального флакончика. Запахло вином и травами. Царь закатал рукав, полоснул себя по запястью и произнес:

— Смотрите и слушайте. И не говорите, что не видели и не слышали. Это магия крови. Забытая слишком давно, забытая потому, что жертва в ней — сам маг.

***

Этери было семнадцать, когда она впервые услышала о магии крови. Она тогда только приняла княжеский венец и должна была позировать для портрета. В Зейский замок, резиденцию князей Гатенских, был приглашён известный художник Иветре.

Больше сотни лет он был известен не только в Багре, но и за её пределами, ибо был одним из запечатанных магов. Тем, кто предпочёл долгую жизнь магическому дару. Его картины и фрески вдохновляли мастеров и в Камайне, и в Гелиате, и в Тарнийских княжествах: Эгрете, Артии и Казге. Быть может, и в других дальних странах повторяют его линии, его свет и тень…

Этери позировала, сидя неподвижно в высоком кресле, с трудом удерживая спину прямой под тяжестью массивного ожерелья-воротника с жемчугами и дымчатыми опалами и венца, плотно облегавшего голову. Художник несколько раз подходил к ней, поворачивал голову то влево, то в право, совершенно не церемонясь с молодой княгиней, и наконец сказал:

— Поразительно, как вы на неё похожи!

— На кого? — переспросила тогда Этери, наблюдая, как художник растирает краски, наносит первые штрихи.

— На Багру. Я был с ней знаком лично. Она говорила, что прибыла сюда из Артии — там немало женщин-воинов.

Этери только пожала плечами. Разумеется, ей с детства прожужжали все уши историей о возникновении Багрийского царства, она знала её отлично, хоть и никогда не интересовалась прошлым. Настоящее и ближайшее будущее интересовали Этери гораздо больше.

— Разве её звали Багра? В летописях её имя не упоминается.

— По крайней мере, она так себя называла. Не думаю, что её всегда так звали. Да и насчёт того, что она была воительницей из Артии, она тоже лгала.

— Но вы ведь не думаете, что она и правда была Небесной Всадницей?

Художник в ответ улыбнулся.

— Я видел, как она делает невероятные вещи, ваша светлость. Иногда я верил в то, что предо мной небожительница.

Этери удивлено взглянула на него, спросила:

— Потому вы… отреклись от магии?

Художник потер широкие золотые браслеты на запястьях, сказал:

— И поэтому тоже. Она владела кровной магией, она сама была магией. Чистой магией.

Как человек, получивший образование в одной из лучших школ-монастырей, Этери считала магию крови лженаукой, примерно как астрологию, переставшую иметь какой-то смысл после того, как маги и учёные смогли доказать, что звёзды — это подвешенные в абсолютной космической пустоте раскалённые шары из пыли и газа. И никакого влияния на человеческую жизнь иметь не могут. Так и магия крови была, по мнению учивших Этери наставников, очевидной пустышкой.

У Этери своего мнения на этот счёт не было, не считая впитанных с молоком кормилицы суеверий, сказок и легенд.

— Пожалуй, — продолжил художник, сосредоточенно работая, — гатенские князья и багрийские цари — единственные из известных мне носителей кровной магии. Вы единственная девочка в семье — верно, ваша светлость?

— Первая за несколько столетий, — улыбнулась Этери в ответ. — Отец только за голову хватался.

— В вас почти нет кровной магии, только её отголоски, и это странно, — сказал Иветре будто бы себе род под нос.

— А в Исари? — с легкомысленным интересом спросила Этери, вспоминая, сколько раз её другу пускали кровь. Глупости, конечно: если бы что-то было, неужели никто бы этого не заметил?

Закончив портрет и управившись с росписью храма Ветра, именитый художник как в воду канул почти на четыре года, а вернулся назад с кипой бумаг, в которых были странные и противоречивые записи о магии крови. Большая часть бумаг была на гелиатском, кое-что на неизвестных Этери языках. Эти бумаги были снабжены переводом.

Если хотя бы половина из написанного была правдой, если бы только Исари мог овладеть этой магией, Багра обрела бы дополнительную силу… Этери думала представить Исари художника вместе с его учеником, гатенцем Аче, но оказалось, что они давно знакомы — ещё с тех времен, когда будущий царь учился в Гелиате.

Только потом, выслушивая пришедшие к Исари мысли о том, как использовать свалившийся на голову шанс, Этери поняла, что натворила. Исари собирался использовать свои возможности на полную, добиться для Багры мира надолго, если не навсегда. Он привык жить быстро, не оставлять ничего на потом.

Теперь Этери сидела в царском кабинете, и наблюдала, как мерно капают в миску капли крови — тёмной, густой.

— Мой двоюродный прадед, Карнат, интуитивно владел этой магией, или, правильнее будет сказать, овладел некой её частью перед самой смертью, — сказал Исари, — когда сражался на стороне Камайнского халифата. Он попал в плен, был приговорен к показательной казни. Гелиатскаий главнокомандующий — не помню, как его звали…

— Лукреций Медесский… — подсказал принц Максимилиан, вежливо улыбаясь, будто они сидят за дружеской чаркой хорошего вина.

— Спасибо, — кивнул ему Исари, и продолжил: — Лукреций Медесский по обычаю предложил Карнату исполнить его последнее желание. Мой предок попросил отпустить тех пленных багрийских солдат, мимо которых он пройдет уже мёртвым. Незаметно для гелиатцев он поранил руку и дотронулся до пленных багрийцев — «пометил» всех, кого только успел. Пленных поставили в два ряда, Карнату отрубили голову.

— И его безголовое тело прошло вдоль шеренги, — завороженно продолжил Салахад. — И без всякой гелиатской магии, это уж точно! Маги проверяли всё, и никаких заклинаний и амулетов не обнаружили.

— «Ущелье Слёз», — рассмеялся принц Максимилиан. — Так там тоже была кровная магия? Ваш отец как раз был ранен, верно?

Об ущелье Слез Этери знала. Ей было почти шесть лет, конфликт между Гелиатом и Камайном вспыхнул с новой силой, отец Исари поддержал Гелиат, а самого Исари отправили в Зейский замок на целых полгода. Тогда-то они и подружились.

Отец Исари был ранен, и пока он лежал без сознания в лагере, все воины слышали плач и стоны их жён, матерей. Слышали, как те их хоронят и оплакивают. Когда царь очнулся, он признался, что ему снилась его умершая недавно жена, которую он страстно любил.

— Это были случайные, почти неконтролируемые пробуждения дара, — произнес Исари, вытягивая руку над миской с собственной кровью. — Я могу больше. Гораздо больше. Например, превратить свою кровь в быстро или медленно действующий яд, наслать ужасные видения, причем на большую группу людей — например, на целое войско.

Кровь в миске вскипела, забурлила и испарилась, превратившись в густое облако непроницаемой тьмы. Этери закрыла глаза и заткнула пальцами уши, но это мало помогло: тьма надвигалась на неё, душила, вопила на тысячи голосов, предвещая вечный и непроходимый ужас. Этери слышала, как падает мебель в кабинете, как кто-то кричит… Но всё это было так далеко от неё, будто в другом мире, а в этом, единственно реальном — только чернильная тьма и ужас.

Это продолжалось, пока Исари не взял её за руку и не сказал мягко и тихо:

— Ты-то чего испугалась?

Этери тут же перестала задыхаться, страх прошел, она оглянулась вокруг: гелиатский принц стоял спиной к спине со своим секретарем, они оба обнажили короткие клинки. Наставник камайнского принца выкрикивал какие-то заклинания — не классической магической школы, а что-то камайнское. Салахад явно с кем-то сражался, — с кем-то, кто пришел к нему из тьмы.

Исари отпил ещё немного из своего кубка, вытянул вперед руку, притянул к себе тьму, и та опала обратно в миску, превратившись в свернувшуюся, высохшую кровь.

— Впечатляюще, — с трудом переводя дыхание, сказал принц Максимилиан, опуская меч обратно в ножны.

Наставник Салахада поклонился, сказал:

— Это древняя, очень сильная магия, она не требует жертв… кроме одной — самого мага, его жизни, его здоровья. Это магия воинов, ваше величество.

Исари отсалютовал им своим кубком, сказал:

— Я рад, что демонстрация произвела на вас впечатление. А теперь, надеюсь, мы сможем перейти к обсуждению мирного договора.

Этери искоса взглянула на своего господина, стараясь не привлекать к себе внимания. Исари дышал неглубоко и часто, на виске билась синяя жилка. Но улыбался он любезно и сидел прямо. Этери знала: переходя некий порог плохого самочувствия, он перестаёт воспринимать свое тело, как живой организм, перестаёт чувствовать боль и слабость, управляя телом, будто куклой. Сейчас был явно тот самый случай.

«Пожалуйста, — мысленно взмолилась она. — Пусть они отпросятся отдыхать».

— Простите, ваше величество, — осторожно сказал старик-камайнец. — После такой встряски я ничего не соображаю.

— Не могу не поддержать наших камайнских друзей, — так же мягко добавил принц Максимилиан. — Я тоже сейчас не в силах ничего решать, ваше величество.

Исари встал, его заметно шатало.

— Что ж, — произнес он не менее любезно. — В таком случае, до завтра.

Он кивнул на бумаги и кристаллы, лежавшие на столе.

— Это вы можете послать своим государям. Думаю, им будет интересно ознакомиться.

***

Лейла поправила круглую шапочку с эгреткой, расшитую речным жемчугом, и ещё раз попробовала растолкать старшего брата. Салахад спал, и во сне его безусое лицо казалось ещё юнее, чем когда он бодрствовал и пытался придать себе мужественности.

— Ну же, — надув губы, пробормотала она. — Просыпайся! Там в саду качели.

— Отстань, женщина, — проворчал он сквозь сон. — Не позорь меня, сиди тихо.

Лейла фыркнула. Мальчишка! Ей вот-вот исполнится девятнадцать, так что хоть Салахад и мужчина, а всё же старшая здесь она.

Она разбудила двух своих самых любимых служанок, и уже через четверть часа они под присмотром воинов Салахада резвились на поляне и катались на больших деревянных качелях в форме лодки.

Они уже больше недели жили при багрийском дворе. Чего только не было за это время: и пиры, и охота, а в промежутках меж этими развлечениями мужчины пытались договориться между собой. От Салахада Лейла знала, что молодому царю удаётся не мытьём, так катаньем заставить их подписать мирный договор.

Дело было в том, что обеим сторонам этот договор был выгоден, но клубок противоречий, создаваемый сотни лет, не давал им это сделать. Лейла удивлялась, как это удаётся Исари, на что Салахад лишь насмешливо хмыкал и говорил, что у царя есть отличный острый нож в рукаве, и он отлично режет нитки, а это помогает разделаться с особенно запутанными клубками. А потом добавлял, что как бы царю самому не порезаться о свой нож…

А ещё Лейла побывала на самой настоящей ярмарке за стенами дворца. Дома она почти не выходила за пределы дворца. Её повела туда госпожа Этери, багрийская княгиня, уделявшая ей много времени. Они были не единственными придворными, отправившимися на это развлечение. Почти все дамы и витязи от шестнадцати до шестидесяти, облачившись в одежду попроще, отправились в город.

Специально для этой вылазки для Лейлы пошили одежду багрийской горожанки: жёлтое льняное платье, перевязанное в талии широким чёрным поясом, украшенную бисером шапочку, тоже чёрную, и белое кисейное покрывало, волнами ложившееся на плечи.

Сама княгиня Этери была одета, как гатенская крестьянка: в довольно узкое шерстяное платье в черную, коричневую, красную и синюю полоску, вышитое красным и белым бисером. Волосы она заплела во множество тонких косичек, уложенных в сложную прическу, голову княгиня не покрыла, только надела шерстяной же ободок, вышитый красной нитью. А на боку у неё висел самый настоящий кинжал.

Одежда гатенских горцев разительно отличалась от того, что носили багрийцы-горожане. Пёстрые шерстяные ткани против батиста, шелка, муслина, бархата, парчи и льна.

С девушками увязались и двое из гелиатских принцев, Валериан и Константин. Они на совещаниях были совершенно не нужны, как выразился младший из принцев: «Не пришей собаке хвост». Лейла страшно их стеснялась и больше молчала. Валериан отлично говорил по-камайнски и переводил для Лейлы разговор, ведшийся на гелиатском.

— Расскажите легенду, Этери, — попросил принц Валериан. — Вы обещали, прекрасная княгиня.

Он предложил ей руку, помогая перебраться через канаву. Княгиня улыбнулась, покачала головой и легко перепрыгнула сама. Обернулась, приложила палец к губам, укоризненно сказала:

— Ваше высочество! Мы здесь инкогнито, прочь галантность!

И погрозила пальцем.

Лейла спросила, оглядываясь:

— А его величество и его высочество не участвуют в прогулке?

Обоих братьев Лейла видела за завтраком и обедом. Оба были по-своему красивые и высокие — Лейла им была едва ли по плечо. Царь выглядел выше, так как был очень худ, зато у младшего, Амирана, плечи были гораздо шире. Амиран Лейле очень нравился — когда-то давно, гадая с подругами, она нагадала себе вот такого возлюбленного: со светлыми, как лён, волосами и серыми глазами, похожими на грозовые тучи. Среди камайнцев таких редко встретишь…

Этери только фыркнула и объяснила:

— Амиран на прошлой неделе отвязал на ярмарке лошадей от коновязи и чуть не сжёг трактир. А его величество не любит такие прогулки, хотя, видит небо, я старалась!

Дорога от ворот замка до главной площади заняла почти полчаса, так что госпоже Этери хватило времени рассказать легенду.

— Верить или не верить в это — дело каждого, — так она начала рассказ. — Как образованный, современный человек, я не могу верить в собственное небесное происхождение. Но я багрийка, более того — я гатенская княгиня, и всё своё детство провела в местах, где в эту легенду верят безоговорочно.

Они шли по самому центру улицы, и толпа расступалась перед ними. Лейла поняла, что весь маскарад был затеян исключительно ради увеселения, и что каждый уличный торговец пирожками и каждый попрошайка знает, кто они.

— Так вот, — продолжала Этери. — Всё началось или закончилось, как вам будет угодно считать, ровно триста двадцать семь лет назад, когда тогдашний гатенский князь достаточно ловко — с помощью подкупов, угроз и уговоров собрал под свою руку огромное количество мелких княжеств, создав таким образом то, что после его смерти стало багрийским царством. При нём неотступно пребывала странная женщина — не жена, не наложница и не подруга. Одни говорят, что она была молода и красива, а другие — что она была уродлива и к тому же горбунья… Или была трёхметрового роста и необычайной силы. Не суть важно. Важно то, что она давала князю советы, водила его войска в бой. Князь и правитель, прислушиваясь к ней, объединил разрозненные племена, которые рано или поздно стали бы либо частью Гелиата, либо частью Камайна. Эта женщина родила двоих сыновей, и старший стал царем новообразованной Багры, а младший — гатенским князем.

— И что же в этой легенде мистическое и невообразимое, прекрасная княгиня? — спросил принц Константин. — Разве это единственная воительница в истории или единственная женщина, родившая достигших вершины власти сыновей, не находясь при этом в браке?

— Ничего мистического, — согласилась Этери. — Не считая того, что её считают падшей Небесной Всадницей, покровительницей воинов и проточных вод. Версий её появления две: либо она сама избрала гатенского князя для некой миссии и сама пришла к нему, либо он каким-то образом сумел пленить её и поставить себе на службу. Она умерла, помогая сыну избавиться от кочевников, набегавших на южные границы новообразованного царства. Просто вырвала из груди сердце и бросила его в гущу вражеского войска. Всю долину, в которой происходило сражение, будто бы накрыло темным покрывалом, не пропускающим ни звуки, ни свет. А когда тьма рассеялась, багрийские воины увидели на месте вражеских войск только трупы…

— Откуда такие подробности? — удивился Валериан, а Константин добавил:

— А я не верю в существование Небесных всадников. Наши дирижабли поднимаются выше облаков, — туда, где кончается воздух, пригодный для дыхания. И что-то никто не нашёл ни летающих городов, ни рассветных садов, в которых живут души праведников, — ничего из того, о чём нам талдычат жрецы.

— Аргумент весьма поверхностен, светлый принц Константин, — ответила ему княгиня. — Что до подробностей, то на поле боя было немало магов, доживших до наших дней. Спросите их.

— И все же я считаю, что под Небесными Всадниками подразумеваются древние и сильные маги, и молиться им бессмысленно — им нет дела до наших просьб.

— Более чем уверена в вашей правоте, Константин, — склонив голову, ответила Этери.

Какое-то время они шли молча, а затем оказались, наконец, среди ярмарочных рядов, и весь этот разговор тут же вылетел у Лейлы из головы. Они окунулись в ярмарочную толчею. Госпожа Этери уже яростно торговалась, присмотрев красивое медное блюдо, но не забывала посматривать и на Лейлу.

Их зазывали к своим товарам: торговец шелковой тканью крикнул, обращаясь к княгине:

— Подходи сюда, красавица! Продам тебе отрез ткани на платье, да такой красоты, что самой княгине гатенской не стыдно надеть будет, а уж она-то известная модница.

Княгиня засмеялась и принялась со знанием дела выбирать ткани…

Лейла так увлеклась воспоминаниями, что не заметила, как на дорожке, усыпанной мелкими цветными камушками, появилась ватага юношей в дорогих одеждах. Впереди шел цесаревич Амиран, который был не старше Салахада, — светлоглазый, светловолосый, высокий и широкоплечий. Он остановился как вкопанный, разглядывая трёх девушек в ярких одеждах.

Служанки, увидев незнакомых мужчин, завизжали, закрыли лица рукавами. Лейла осталась стоять неподвижно, не опуская головы. Она видела, как ведут себя багрийские женщины. Разве стала бы госпожа Этери, названная сестра царя, визжать как крестьянка и опускать глаза? Лейла ничем не хуже.

Её охранники, расслабленно гревшиеся на весеннем солнце, схватились было за рукояти мечей, но тут же склонили головы в почтительном приветствии, узнав в юноше наследника багрийского престола цесаревича Амирана.

— Доброго утра тебе, роза Камайна, и твоим спутникам, — поклонившись, сказал Амиран на её родном языке. Он говорил очень медленно, очень правильно, но с таким смешным акцентом, что Лейла, сама того не желая, прыснула со смеху и тут же испугалась: не обидела ли она благородного юношу?

Но нет, он тоже смеялся. Не то над своим акцентом, не то просто вторя звонкому, как серебряный колокольчик, голосу Лейлы.

— Ах, — сказал цесаревич, прикладывая руку к сердцу. — Если б я умел рисовать, то изображал бы только ваше лицо, особенно когда оно, вот как сейчас, озарено улыбкой.

Лейла улыбнулась, не зная, что на это ответить. Цесаревич предложил ей прогуляться по саду, и она в растерянности оглянулась на служанок и охранников.

Один из них лениво поднялся с травы, вновь поклонился.

— Прошу простить нас, ваше высочество, — сказал он на хорошем багрийском. Лейла его неплохо понимала, но предпочитала делать вид, что не знает. — Госпоже Лейле пора возвращаться в свои покои и готовиться к завтраку.

Амиран еще раз поклонился, бросил на Лейлу еще один заинтересованный взгляд, от которого у неё заалели щёки, и спросил:

— Быть может, госпожа Лейла согласится попозировать нашему придворному художнику? Иветре и его ученик — лучшие живописцы нашего времени.

Лейла снова улыбнулась и сказала:

— Я с радостью приму ваше предложение, ваше высочество. Это честь для меня.

Они снова улыбнулись друг другу, и Лейла подала юному принцу руку для поцелуя, как делали это знатные багрийки и гелиатки. Его поцелуй ожёг руку Лейлы, горячая волна прошла по телу от руки до самого сердца. Ей показалось, будто и цесаревич вздрогнул.

Они так и стояли, держась за руки, пока кто-то из свиты цесаревича не отвлёк их. Амирану и Лейле пришлось распрощаться.

По дороге к гостевым апартаментам, выделенным для делегации Камайна, одна из служанок спросила Лейлу:

— Вам понравился цесаревич, госпожа?

Лейла засмеялась.

— Разве не для того отец меня послал сюда, чтобы я очаровала либо царя, либо цесаревича?

— Вы думаете, вам позволят выйти замуж за наследника престола при холостом царе?

— Исари болен, хоть и скрывает это. Он сам будет ратовать за этот брак.

Они вошли в покои, по-камайнски роскошные, пусть и с багрийскими мотивами в отделке. Камайнцы любили красный, зелёный и золотой, багрийцы белый, серебряный и синий, а гелиатцы предпочитали серебро и все оттенки красного.

Лейлу встретил встревоженный Салахад. Лейла задумчиво потирала руку в том месте, где её касалась рука Амирана. Погруженная в свои мысли, она чуть не прошла мимо брата, но он перехватил её чуть повыше локтя.

— Я получил известие от отца, — сказал он. Известие было получено магическим способом, от одного из преданных халифу запечатанных магов. Им можно было доверять. — Мы должны добиться того, чтобы ты стала женой царя. Это важно.

Лейла заплакала. Слезы катились вниз, на пол, на изразцовый, сине-бело-зелёный узор из цветов и листьев.

— Ты чего плачешь, дурочка? — растерянно и удивленно спросил Салахад, убирая руку. — Ты чего?

— А если я люблю другого? — всхлипнув, спросила она.

Салахад отодвинулся на несколько шагов, присел на низкий топчан у стены и спросил будто бы равнодушно:

— Влюбилась? Когда же успела?

Лейла мгновенно растеряла свою независимость, бросилась брату на грудь, уткнулась лицом в богато расшитый кафтан.

— Только что, — всхлипнула она. — Только что!

Салахад вздохнул, погладил сестру по голове.

— Ты должна родить наследника именно от Исари. Его брат… они не в ладах, Лейла. Он хочет воевать, а значит, едва станет царем, все договорённости, которых мы достигнем, пойдут прахом. Исари нужен другой наследник — сын, который продолжит его дело. Нам очень нужен мир, сестрёнка. Очень.

Лейла заплакала ещё горше, потом пробормотала что-то бессвязное…

Глава IV

Солнечный свет струился сквозь витражи, раскрашивая царскую молельню в яркие цвета, преломляясь в драгоценностях царя, играя в его тёмно-рыжих волосах.

— Будь благословенно, дитя Небес, — произнёс старинную формулу Накри, немолодой уже жрец, которого приставили к маленькому цесаревичу, едва тот научился говорить. Ему Исари доверял и свои нехитрые детские горести, и свои большие беды.

Исари с детства отличался непомерной гордыней, принявшей необычную форму. Он был твёрдо уверен, что обязан изменить мир, отметая любые преграды, не обращая внимания ни на кого, в том числе — и на самого себя. Молитвы и исповеди его были обычно сухи и больше всего походили на отчёты и планирование. Разве что в детстве он иногда позволял себе жалобы, которых стеснялся, но и они с возрастом ушли в небытие. Жрец не знал, о чем говорить с человеком, за чью душу он отвечал.

Что он мог сказать? Напомнить о смирении? Смиренной гордыни в Исари и так было слишком много уже тогда. Напомнить об испытаниях, которые даются ровно по силам? Исари, кажется, в это не верил. Он согласен был стойко переносить любые невзгоды, но совершенно терялся, когда оказывалось, что ему нечего превозмогать и не от чего страдать. Он не знал, что делать со своей жизнью, если нет нужды бороться.

— Что беспокоит тебя, Небесное дитя? — мягко спросил жрец, и царь встрепенулся, отвлекаясь от своих мыслей.

— Меня беспокоит моя женитьба, — выдохнул он. — Не думаю, что имею право… Я предпочёл бы, чтобы на Лейле женился один из гелиатских принцев, Валериан или Константин.

— Принц Валериан в два раза старше Лейлы. А принц Константин, окончив академию, отречется от престола. Разве Камайн удовлетворят такие кандидаты, дитя?

— Гелиат не устраивает мой брак с камайнской принцессой. И я их понимаю: это набрасывает тень на мою беспристрастность — основу моего права навязывать им мир. Хотя, если учесть, что я сам наполовину гелиатец, им не на что роптать.

— Давайте отвлечёмся от политики, Небесное дитя, ибо не она является предметом моих забот.

— А что же, Небесный отец? — рассеянно спросил Исари, накручивая на палец витой шнур, заменявший ему пояс.

— Разумеется, вы. Ваше душевное здоровье, ваш разум, ваша душа. Ваше личное счастье, наконец.

— При чем тут я? Мы говорим о взаимоотношениях трёх стран, о возможном возобновлении конфликта, жертвами которого могут стать ни в чем не повинные люди. При чём здесь мое личное…

— Как вы собираетесь спасать других, дитя, если не желаете спасти себя?

— Спасать меня? — переспросил Исари, хмурясь. — Вы снова о своём, отец? У меня нет на это времени. Я хочу знать, какое я имею право портить жизнь молодой девушке?

Он сидел нахмуренный, бледный и злой в первую очередь на самого себя.

— Этот брак полезен, — наконец произнес он, убеждая себя. — К тому же у Камайна есть несколько неженатых принцев, а у Максимилиана подрастают дочери…

Накри тяжело вздохнул, вспомнил камайнскую принцессу — хорошенькую, с большими, удивлённо распахнутыми глазами на по-детски круглом лице. Что мешало её браку с багрийским царем? Политические причины? Они решаемы, иначе царь вообще не задавался бы вопросом о возможности женитьбы.

То, что девочка обречена на вдовство? Это гораздо серьёзнее. Царицы не выходят замуж повторно, доживая остаток жизни во Вдовьем замке, недалеко от столицы. Сейчас там жила мачеха Исари, мать Амирана. Обрекать на заведомое одиночество молодую женщину было жаль. Но жизнь человеческая непредсказуема, и даже здоровый, сильный человек может умереть совершенно неожиданно. Как умер и отец Исари, хотя любой лекарь сказал бы, что он с лёгкостью переживёт своего старшего сына.

— Вас беспокоит, дитя моё, что девушка вынуждена будет выйти за нелюбимого?

Исари усмехнулся. А кто выходит замуж по любви? Он не знал никого, кроме своих родителей, и чем это закончилось? Хрупкая гелиатка, которая собиралась провести всю жизнь среди книг и телескопов, сбежала из дома. Её родители были против этого брака. Не потому, что багрийский царь виделся им недостойной партией, — нет, они с удовольствием видели бы царицей Багры любую другую из своих дочерей. Но не эту, для которой беременность равнялась смертному приговору.

Когда Исари жил в Гелиате, он виделся со своим дедом. Тот говорил об умершей дочери, как о племенной кобыле, которую нельзя было пускать на развод: мол, и экстерьер хорош, и умна, а на развод не годится. И жеребёнок неудачный вышел… Так продолжалось, пока багрийский царь, приехавший повидать любимого сына, не взял тестя за грудки, не приподнял над полом и не сказал ему, угрожающе рыча:

— Ты говоришь о моей жене, о женщине, которую я люблю. О женщине, ценой своей жизни подарившей мне самое дорогое — сына. Прикуси язык!

В ту поездку отец привез Исари письмо от его мачехи. Смущаясь и краснея, показал несколько размытых цветных изображений, снятых на магический кристалл: годовалый светловолосый крепыш играет с ножнами от кинжала. Мачеха писала, что ждёт пасынка, что любит его. Исари смутно помнил её — вдова какого-то дворянина из глубинки, жила в качестве компаньонки при жене одного из визирей. Полноватая, мягкая, не очень красивая.

— Когда Тина понесла, мы женаты ещё не были — я и не собирался жениться, — сказал царь, приобнимая сына. — Но это же кровь моя, Исари! Сын мой!

Исари обнял отца, искренне сказал:

— Я рад за тебя, батюшка.

Он ещё раз взглянул на своего высокого, широкоплечего отца и на крепкого младенца — и почувствовал себя неудачным жеребёнком. Такого нельзя пускать на развод. Он всю породу испортит. Пусть экстерьер и хорош…

Да, Исари не мог обещать Лейле счастья, но мог ли ей обещать его кто-то другой? В любом случае принцессе придется выйти замуж ради удовлетворения политических амбиций своей страны. Исари, по крайней мере, будет честен и не жесток.

Исари поднялся со своего стула, жрец торопливо вскочил вслед за ним, осеняя царя благословением. Исари сказал:

— Спасибо, отец. Я должен поговорить с ней наедине. Она должна вступать в брак с открытыми глазами. Или не вступать в него вообще.

***

Говорят, царь Исари красив. Лейле, привыкшей к совсем другой внешности, к белоснежным улыбкам на тёмных от загара лицах, к чёрным, жёстким волосам, так не казалось.

Будь царь, с которым она ежедневно встречалась за завтраком, а время от времени по вечерам на балах, статуей или картиной, девушка прониклась бы совершенством его черт, строгой и холодной, несмотря на яркие волосы и тёмно-синие глаза, красотой.

Но он был живым человеком из плоти и крови, и Лейла прекрасно видела, что скрывает за собой его внешность. Красота прикрывала слабость, и принцессе, мечтавшей о сильных руках, которые унесут её далеко-далеко, защитят от всех бед, было неприятно думать, что вскоре её коснутся холёные и слабые пальцы багрийского царя.

По утрам она украдкой следила, как тренируется в одном из укромных двориков Амиран. Вот у него были такие руки, которым Лейла легко бы доверилась. Она стояла по утрам на террасе, скрытая плетистой вьющейся розой, и смотрела, как тренируется цесаревич. Он упражнялся то с мечом, то с копьем, иногда один, чаще с друзьями. Порой на тренировку он выходил без рубашки, и Лейла заметила небольшой шрам у него на предплечье левой руки, запомнила его, мечтала к нему прикоснуться.

Рядом с Амираном сегодня упражнялся ещё один юноша — невысокий, угловатый, взъерошенный, как воробей. Если цесаревич управлялся со своим оружием с такой лёгкостью, будто оно было не тяжелее пёрышка, то незнакомец подобной силой и ловкостью похвастаться не мог. Впрочем, Лейла на него и не смотрела.

Должно быть, она слишком увлеклась наблюдением и не заметила, что розы больше не скрывают её. Юноши тут же прекратили тренировку, соперник цесаревича низко поклонился. Амиран тоже склонил голову.

— Принцесса, — произнес он со своим смешным акцентом.

— Цесаревич, — ответила Лейла на багрийском, знание которого начала понемногу демонстрировать, раз уж по воле отца и визирей ей придется остаться здесь…

Амиран оглянулся на своего спутника, всё так же стоявшего с опущенной головой, улыбнулся:

— Это Аче, ученик придворного художника. Рисует он гораздо лучше, чем управляется с копьём.

Лейла улыбнулась юноше, склонила голову набок.

— Я помню, ваше высочество, вы обещали мне мой портрет…

Юный художник ещё ниже опустил голову, пробормотал:

— Я не достоин… мой учитель, он… Ваша красота… я не достоин, я, … — юноша мучительно покраснел.

— Я мало знаю о багрийском искусстве… — сказала Лейла.

— Если госпожа желает, я покажу вам несколько чудесных фресок во дворце… — продолжил юноша.

— А потом наш милый Аче вас нарисует, ваше высочество, — приобнимая подмастерье художника за плечи, сказал Амиран. — А я отлучусь, с вашего позволения. Нужно отнести копья в оружейную, проследить, чтоб их обиходили…

Он еще раз поклонился и стремительно зашагал в сторону фамильной оружейной — просторного охраняемого флигеля, настоящего музея, полного редкостей.

Аче смотрел на камайнскую принцессу с испугом и благоговением. Увидев спешащих к ней охранников и служанок, он чуть успокоился и повёл её на импровизированную экскурсию.

С портретов смотрели на Лейлу суровые и красивые лица давно умерших багрийских властителей, полководцев и царедворцев. Юный художник говорил резко, быстро, проглатывая некоторые буквы и даже слова, так что Лейле временами трудно было его понять.

— Фресковая живопись, ваше высочество, это уникальное явление.

Он остановился и взмахнул рукой, указывая на картину. Синие горы, а на самой вершине не то храм, не то замок. И застывшая фигурка женщины — тонкая, немного нелепая, с раскинутыми руками и с крыльями, лежащими у её ног. Слишком большая по сравнению с храмом и горами.

— Несмотря на то, что три сотни лет назад у багрийских художников не было ещё ни современных материалов, ни мастерства, ни умения строить более или менее правдоподобную композицию, картина всё же привлекает внимание.

Лейла кивнула, обвела взглядом другие фрески. Везде она видела любимое лицо. У одного багрийского царя был разрез глаз, как у Амирана, другой был так же широкоплеч, у третьего были такие же смешные, торчащие над ушами волосы. Ей не было дела до женщины с отрубленными крыльями.

— Картина должна дышать, петь, она должна быть живой. Только представьте, каким нужно обладать мастерством, чтобы с помощью столь бедных средств суметь передать и объём, и краски, и саму жизнь.

Лейле было скучно, но она улыбалась, кивала, и наконец Аче повёл её в свою мастерскую, усадил на высокий стул у окна. Достал мольберт, краски, а Лейла сказала, оборачиваясь к служанкам и охранникам.

— Постойте у двери.

В крошечной комнатке, загромождённой непросохшими ещё полотнами, места было мало и двоим, и свита нехотя подчинилась.

Аче только успел нанести первые штрихи, когда откуда-то из другой двери, скрытой полками и большим полотном, натянутым на раму, вышел Амиран. Он успел переодеться, а волосы его, мокрые после мытья, несколько потемнели и пригладились.

— Мне уйти? — спросил художник, роняя кисть.

Амиран усмехнулся и, оперевшись о торец шкафа, принялся играть цветным шнурком, которым был подпоясан.

— А ты как думаешь?

Аче порывисто вскочил и почти выбежал из комнаты через вторую дверь. Амиран не двигался, Лейла сидела, опустив глаза. Впервые в жизни она была наедине с мужчиной — не слугой, который ей не ровня, и который — она была уверена — не посмеет ничего лишнего, а с человеком своего круга. С человеком, которого она сама любила, о котором грезила.

Она считала себя опытной девушкой, умела пройти мимо мужчины так, чтоб он навек её запомнил. Блеск её глаз, покачивание бёдер, аромат духов. Но это была лишь игра, ничего не значащее развлечение девушки, которой на роду было написано стать разменной монетой.

— Это несправедливо, — нарушил молчание Амиран. — Несправедливо, что ты станешь женой Исари, Лейла. Почему он сам не женится на гелиатке и не отдаст мне тебя?

— Он наполовину гелиатец, — тихо ответила она. — Слишком много слабой, больной имперской крови. Посмотри на своего брата: если он женится на такой же слабой, изнеженной аристократке, разве у него будет жизнеспособное потомство?

— У тебя есть сёстры. Пусть женится на них.

— Две из них слишком старые, три уже замужем, а остальные слишком малы.

— У него всегда был я. Я его наследник! Ему нет нужды жениться!

— Совет тебе не доверяет. Ты ведь хочешь войны?

— Я буду воевать с Гелиатом. Они всегда задирали нос…

— Мы не хотим войны. Камайн не хочет войны. И Гелиат её не хочет. Прости.

Амиран сел у её ног, положил голову ей на колени.

«Любит ли он меня? — подумала Лейла, перебирая светлые волосы. — Любит ли он меня или просто не хочет, чтобы я досталась его брату?»

— Я бы на руках тебя носил.

— Знаю, милый. Знаю. Верю.

— Он никогда не будет так тебя любить. Он не умеет любить. Никого. Даже самого себя.

Лейла опустила голову, легонько поцеловала его в макушку и почувствовала, как против её воли капают слёзы. Амиран поднялся, крепко прижал её к своей груди, а её голова доверчиво опустилась на его плечо. Тяжёлый венец, надетый на Лейлу сегодня, оцарапал Амирану щеку. Было больно, но он только поморщился, крепче прижимая девушку к своей груди. Камайнка плакала без истерик и всхлипываний, повторяя что-то, похожее на заклинание.

— Я бы тебя любил, — повторял Амиран. — Я бы тебя любил.

Они не знали, сколько времени прошло до того, как Лейла взяла себя в руки и перестала плакать. Она взглянула на цесаревича с таким надрывным ожиданием, что ему стало не по себе. Он погладил её по лицу, вытирая слёзы, и вздрогнул, почувствовав, как Лейла прижимается к нему щекой. Её губы были тёплыми и солёными и слегка дрожали, но Амиран понял, что ей тоже этого хочется.

***

Этери сидела у зеркала, положив локти на украшенный нефритом туалетный столик. Макияж в камайнском стиле ей совершенно не шёл. Да и выглядело это подражание юной принцессе Лейле несколько жалко. Этери со вздохом принялась стирать сурьму и блестки, когда услышала стук в дверь.

Это было странно: сегодня у Этери был «день лентяйки», когда она никого не принимала и никуда не выходила из своих покоев, если на то не было острой необходимости.

Этот день она посвящала своей красоте — массажам, натиранию маслами, удалению волос с тела, примерке новых нарядов.

Дверь приоткрылась, и в комнату заглянула перепуганная служанка — одна из тех, что сидели в людской в ожидании распоряжений.

— Моя госпожа, — пробормотала девушка. Её миловидное личико выражало глубочайшее раскаяние. — Аче, подмастерье господина Иветре, просит принять. Говорит, что дело государственной важности.

Этери побарабанила пальцами, густо намазанными жёлто-зелёным средством для укрепления ногтей, и сказала:

— Проси.

Аче, войдя, тут же стянул с головы круглую шапочку — отличительную часть гардероба любого гатенца неблагородного происхождения.

— Моя госпожа, — пробормотал он и принялся мять шапочку в руках. — Его высочество Амиран и её высочество Лейла, они… они сблизились…

— Сблизились? — переспросила Этери. — В каком смысле сблизились?

Аче, сбиваясь и краснея, пересказал утренние события. Этери почувствовала холодок вдоль позвоночника.

Свадьба Исари и Лейлы была делом решённым. Уже подписаны документы, уже смирился Гелиат. Если сейчас Амиран… даже не обесчестит, а просто даст повод для подозрений, то все договорённости канут в Бездну.

Этери поднялась, сказала:

— Дай мне несколько минут, — и, вызвав служанку, принялась наскоро приводить себя в порядок.

Они почти бежали по коридорам, и Этери тихо проклинала длинный подол, ложившийся то под носки туфель, то под каблук.

«Лишь бы Исари ничего не узнал», — подумала она, стирая со лба остатки пудры. Но мольбы её были тщетны: она столкнулась с Исари у самой мастерской. Царь был бледен и зол, а Иветре, стоявший за его спиной, усмехался нервно и, как на мгновение показалось Этери, торжествующе.

— Только не делай глупостей, — быстро сказала Этери, хватая Исари за парчовый рукав. Рука неприятно скользнула по жёсткой материи. — Позволь, я сама с ними поговорю.

От природы Исари был вспыльчив, упрям и имел привычку вначале делать, а потом думать — как, собственно, и его младший брат, но болезнь наложила на характер царя свой отпечаток, научила терпеливости. Однако иногда, в таких вот случаях, всё это приобретённое хладнокровие давало брешь.

Исари повёл плечом, стряхивая руку Этери, как прилипшую паутину, и сказал, не глядя в её сторону:

— Я сам разберусь.

Этого она и боялась. Этери снова схватила царя чуть выше локтя.

— Дай мне хотя бы увести Лейлу!

Исари усмехнулся:

— Забирай. Это избавит меня от унизительной роли неудачника-рогоносца.

Они вошли в мастерскую одновременно. И увидели то, что ожидали увидеть: как прильнули друг к другу цесаревич и камайнская принцесса.

— Как это понимать? — спросил Исари холодно и резко.

Они отпрянули друг от друга. Лейла смотрела испуганно, Амиран — с вызовом. Камайнская принцесса подняла руки, сказала дрожащим от слёз голосом:

— Ваше величество… это я. Я виновата.

Амиран поднялся с колен, задрал подбородок, прищурился:

— Врёт. Если кто виноват, то это я.

— Княгиня, — сказал Исари, обернувшись к Этери. — Я поручаю принцессу вашим заботам.

Этери поклонилась, схватила замершую Лейлу за руку и вышла, почти выбежала из мастерской. На полпути Лейла остановилась, попыталась вырваться из крепкого захвата, заплакала:

— Я не хотела, не хотела… Я всегда знала, что меня выдадут замуж не по любви, и думала, что не влюблюсь никогда… И вот. Что будет с Амираном? Его лишат милости? Отправят в ссылку? Казнят?

Этери крепко обняла её, поцеловала в лоб, ощутив на губах вкус пудры, принялась успокаивать. Когда рыдания стихли, Этери сказала:

— Пойдем в мои покои. Нам надо успокоиться — и тебе, и мне.

Лейла спросила:

— Это правда, что договор подписан? Что помолвка уже заключена? Салахад не считает нужным посвящать меня…

Этери кивнула.

— Я видела подписи на бумаге. Подписи твоего отца и Исари. Если разорвать помолвку даже для того, чтобы заключить её с цесаревичем…

— Отец на это не пойдёт. Будет война, — вздохнула Лейла.

— Мне очень жаль, — искренне сказала Этери.

Она не видела в этой девушке соперницы. Ни в одной земной женщине она не видела соперницы в борьбе за сердце Исари. Только Смерть была её врагом, и уж с ней-то Этери сражалась, как могла.

— Что же вы молчали, дети? — спросила она, ни к кому не обращаясь.

— Я собиралась молчать и дальше, — сказала Лейла, вытирая глаза рукавом. Сурьма размазалась, Этери вздохнула. — Я… я знаю своё место. Я лоно на ножках, я тень влияния отца, я…

Было видно, что она снова собирается заплакать. Этери обняла её, не давая договорить.

— Будет, будет… — бормотала она неловко, пытаясь успокоить камайнскую принцессу, будущую багрийскую царицу. — Пойдем, выпьем вина.

Они взялись за руки, пошли по коридору, поддерживая друг друга. Этери отправила служанок на кухню и в погреб — за вином и закусками, а потом самолично помогла своей гостье умыться и привести себя в порядок.

Лейла залезла с ногами на софу у холодного камина, Этери заботливо укрыла ей ноги пледом из беличьих шкурок, лёгким и тёплым, села рядом, принялась раскуривать трубку.

Запахло вишневым табаком. Служанки принесли вино в глиняном запотевшем кувшине, сыр, тепличный виноград, выращенный с помощью магии, и потому совершенно безвкусный, разнообразные сладости, маленькие пирожки с острой мясной начинкой.

Этери махнула им рукой, и понятливые девушки тут же скрылись, поклонившись.

— Вы курите, княгиня, — удивленно заметила Лейла, приподнимаясь на локте. — Я думала, что здесь, как и в Камайне, это считается неприличным.

Этери пожала плечами, положила трубку на специальную глиняную подставку, принялась разливать вино.

— Привыкаю к роли старой девы, дорогая моя. А старым девам многое прощается. Я ведь буду княжить до тех пор, пока надо мной нет мужчины, кроме моего царя. А если я выйду замуж, реальная власть уплывёт в руки моего супруга. Зачем мне это?

Они помолчали.

— Я хотела бы так, — тихо сказала Лейла, проводя пальцем по кромке своего чеканного кубка. — Сама решать свою судьбу. Я бы вышла замуж за Амирана… или вообще не выходила бы ни за кого!

Этери отпила вина, отломила кусочек пресной кукурузной лепешки, положила на неё соленого сыра и сказала, просто и обыденно:

— Ты знаешь, что я люблю Исари?

Руки камайнки дернулись, и она едва успела поставить бокал на стол.

— Я слышала об этом… Вы?

— Нет, — прервала её Этери. — Нет, никогда. Между нами ничего не было и ничего не будет. Можете быть спокойны.

— А он знает?

Этери откинулась на спинку кресла, вновь отпила вина и сказала, задумчиво улыбаясь:

— Да. Нет. Не знаю. Иногда люди бывают поразительно слепы и глухи к тому, что происходит вокруг них.

Лейла тоже отпила из своего кубка.

— Это мучительно? Так жить? Какой смысл… любить того, кто тебя не любит? Какой смысл непременно хотеть быть рядом?

Княгиня пожала плечами.

— По-разному бывает… У каждого своя любовь. Это ведь не просто влечение двух человеческих тел друг к другу. Сколько в той любви намешано… Уважение. Доверие. Дружба.

— И вам хватит лишь улыбки или взгляда?

— Хватит, — твердо ответила Этери. — Иногда и меньшего хватает. Лишь бы он жил. Лишь бы был счастлив.

Потом они долго сидели в обнимку, пели песни — то грустные, то смешные. Про одного гатенца, укравшего и увезшего в свои горы горожанку-белоручку, и про слёзы земли, и про хитрого купца, и про сияющее сердце, и про Небесную Всадницу, влюбившуюся в человека и отрубившую себе крылья, чтобы быть с возлюбленным, и про то, как три снохи вредную золовку из дома выживали…

— Ты говорила, — внезапно вспомнила Этери, прерывая песню о тяжёлой доле замужней женщины, — что предпочла бы остаться одна, как я, и ещё про «лоно на ножках»… Ты знакома с гелиатскими философскими течениями, пропагандирующими равенство полов? Читала Елену из Хленны?

— Нет, — сказала Лейла, опуская глаза. — Это не я, а моя подруга, Валида. Она… из опального рода, заложница при дворе моего отца. Она мне кое-что рассказывала, — Лейла хихикнула, чувствуя, как вино туманит голову, и добавила: — Салахад её терпеть не может… Говорит, что она позорит женский род. Скачет верхом, дерзит, читает запрещённые книги, занимается магией. А мне кажется, он к ней неравнодушен. А вы читали эти книги?

Этери улыбнулась.

— Я? Нет. Печатное слово навевает на меня тоску. Книги Елены читал Исари и пересказывал мне.

— Он, наверное, считает написанное там глупостями? Что женщины могут делать то же, что и мужчины?

— Нет, конечно. Исари не делит людей по таким признакам, как пол. Во главу угла он всегда ставит ум, честь и долг. И ничто иное.

Лейла почувствовала, как у неё сами собой закрываются глаза.

— Вы любите его, а потому идеализируете, — пробормотала она, откидываясь на подушки.

— Идеализирую? Да ни за что! Я знаю его природу, его ослиное упрямство, его самодурство… Я знаю о нём всё и расскажу тебе, ибо в брак следует вступать с открытыми глазами. Он и сам бы тебе рассказал, но, как часто бывает, люди видят себя совсем не такими, какими они предстают перед другим человеком. Люди видят свое отражение перевернутым и часто не в силах отделить пороки от достоинств или определить, где начинается одно и заканчивается другое… Знаешь, однажды в детстве мы…

И Лейла слушала рассказы о детстве Этери, прошедшем на воле, в далеком горном замке. Перед её мысленным взором вставал бледный, болезненный мальчик, и эти маленькие, смешные и наивные истории помогли ей примириться с будущим замужеством.

«Мы не обязаны любить друг друга, — подумала она. — Хватит того, что мы будем друг друга уважать».

А потом Лейла уснула, сама не заметив этого.

***

Амирана отвели в его покои, посадили под охрану и продержали там до самого вечера. Только слуги несколько раз заглядывали спросить, не надо ли чего. После полудня ему принесли обед и лёгкие закуски. К еде Амиран не притронулся, расколотил со злости кувшин с водой.

Когда стало темнеть, двое охранников проводили Амирана в кабинет царя. Исари, что-то эмоционально доказывающий Салахаду и его наставнику, даже не повернулся в сторону вошедшего. Разговор велся на камайнском на довольно повышенных тонах. Амиран понимал едва ли половину.

Салахад налегал на поруганную честь сестры, его наставник — на то, что подданные багрийского царя не умеют держать слово. Разве можно доверять варварам, способным притронуться с бесчестными намерениями к чужой невесте?

Исари пытался снова предложить Амирана в качестве жениха, но камайнцы уперлись рогом. Разговор явно шёл не по первому кругу. На лице царя выступила испарина.

Исари неожиданно обернулся к Амирану и, криво усмехнувшись, бросил:

— Либо я сошел с ума, либо они, — а затем продолжил, обращаясь к своим оппонентам: — Я умираю, будем откровенны. Мой брат — более удачная кандидатура. Через несколько лет Лейла станет вдовой, а на престол взойдёт молодой царь, который и продолжит династию. Возможно, с гелиатской женой. Тогда Камайнская империя останется внакладе на долгое время. Гелиат легко согласился на мой союз с Лейлой: он будет недолгим и бездетным… Я понимаю, вас греет мысль о возможном наследнике, о регентстве, но…

— Без воли Небес… — произнёс наставник Салахада и огладил свою бороду. — Без воли Небес и волос не падёт с нашей головы. Что до наследника… мне известны многие способы сделать так, чтобы прекрасная Лейла понесла с первой же ночи.

Исари улыбнулся странно, одной стороной рта. Он будто не владел лицом, и обычно легко выражавшие любые нужные эмоции мышцы не слушались его.

— Мы не раз и не два обсуждали возможность заключения брака между нашей принцессой и вашим наследником, и все аргументы уже высказаны не раз. Нам в качестве союзника нужны вы, а не ваш брат. Он не умеет вести себя как мужчина. Как мы можем доверять ему?

Салахад бросил на Амирана взгляд, полный презрения. Ещё вчера они устраивали шуточные поединки и спорили о достоинствах тех или иных пород лошадей, а сегодня… Цесаревич чувствовал себя так, будто пригрел змею на груди, и та, наконец, показала свою суть.

— Более того, мы предпочли бы, чтобы виновник был примерно наказан.

— Благодарю за совет, но наказывать или нет моих подданных, решаю я сам, — старший брат казался спокойным, но Амиран видел, что у него пальцы сводит от напряжения. — Разве ваша сестра не сама пожелала этой встречи? Спросите её.

— Теперь это не имеет никакого значения. Я требую, чтобы этот человек был наказан.

— Что будет с Лейлой, если договор будет расторгнут?

Камайнский принц и его наставник посмотрели на задавшего вопрос Амирана, как на внезапно заговорившего коня.

— Действительно, — улыбнулся Исари. — Расскажите, уважаемый мудрец, что с ней будет?

— От неё отказался мужчина, её жених… — произнес Салахад, опережая своего наставника. — Не важно, по каким причинам… На год она отправится в башню Вдов, чтобы очиститься, а затем вновь станет чьей-нибудь невестой. Двадцать лет — серьёзный возраст для женщины. Слуг, не уследивших за ней, разумеется, казнят.

— А я смогу к ней посвататься? — спросил с замиранием сердца Амиран.

Наставник камайнского принца покачал головой.

— Нет, мой господин. Мне жаль, но нет. Ваш род откажется от неё. Ваш брат, разорвав договор, откажется от неё и за вас тоже.

— А когда… а если она станет вдовой багрийского царя? — метнув взгляд на брата, спросил Амиран. Он привык думать о смерти брата, как о деле давно решённом, но вслух об этом никогда не говорил.

— В таком случае она станет багрийской подданной и жить будет по законам Багры.

Исари быстро улыбнулся, торжествующе взглянул на брата, будто бы говоря: «Потерпи пару лет! Если так любишь, время пролетит незаметно».

Амиран неожиданно для самого себя закрыл лицо руками и затрясся от смеха. Старший брат протянул ему кубок с жидкостью, отчетливо пахнущей кошачьим корнем. Амиран выпил предложенное питьё, не поморщившись, только зубы лязгнули о край стакана.

— Простите, — сказал он, отсмеявшись. — Прошу прощения, господа! В семьях попроще младшие часто донашивают за старшими одежду, мне же достанутся корона и жена!

— Ты сейчас наговоришь глупостей, — прервал его Исари, неожиданно сильно стискивая руку. — И мне в который раз придется за тебя краснеть. Этот день всех нас утомил. Ваше высочество, доброй ночи. Амиран, останься, пожалуйста.

Амиран вскочил со своего места, поклонился камайнцам, и они ответили тем же, смирившись, как видно, с тем, что всё остаётся, как было оговорено, но не более того.

Исари указал рукой в сторону эркера, скрывающегося за массивным книжным шкафом, тяжело поднялся, опираясь правой рукой о стол.

Амиран с тревогой смотрел, как его старший брат, которому не исполнилось еще полных двадцати семи лет, с трудом, будто древний старик, сделал несколько шагов.

— Тебе нехорошо? — жалобно спросил он, сам удивившись тому, каким тонким стал прекративший недавно ломаться голос. — Позвать лекаря?

Исари улыбнулся, тяжело опустился на обитую мягкой тканью скамью, откинул волосы со лба.

— Не стоит. Пустое. Просто устал.

Амиран сел рядом, взглянул на брата.

— Скажи, — сказал Исари. — Скажи, я сделал что-то не так? Я что-то тебе не додал?

— Нет… — удивленно шепнул Амиран.

— Я не смог заменить тебе отца, виноват. Я не могу уделять тебе много внимания…

— Разве ты в чём-то виноват? — испуганно пробормотал цесаревич. — У меня… правда, всегда всё было… я благодарен тебе.

— Тогда почему ты всё делаешь, будто наперекор? Может быть, после моей смерти все мои надежды и чаяния пойдут прахом? Может быть, всё, что я делаю, совершенно бессмысленно? Я боюсь, Амиран.

Лицо Исари было белым, а зрачки расширены.

— Я боюсь этого. Боюсь, что всё, сделанное мной, не принесёт плодов, а может быть, наоборот, только страдания…

— Прости, я не думал, просто не думал.

Исари закрыл лицо руками.

— Я так не хотел, чтобы ты привязывался ко мне. Чтобы ты переживал, когда я умру.

— Но я всё равно буду переживать, — удивленно ответил Амиран. — Мне всё рано будет не хватать тебя.

— Мне бы этого не хотелось, — ответил Исари. — Я тяжело переживал гибель близких.

— Это не в твоих силах, — усмехнулся Амиран. Впервые он почувствовал себя взрослым рядом с Исари. Разве он не должен заботиться о старшем брате? Разве Исари не нужна поддержка? — Я, конечно, не очень умен, но даже я вижу, что ты делаешь для страны, как ты живешь.

— Значит, я дурак.

— Даже спорить не буду.

Они сидели какое-то время молча, каждый думал о своём, но впервые между ними не чувствовалось отчуждение. Исари первым очнулся от невесёлых мыслей и протянул брату руку.

— Мир?

— Мир! — ответил Амиран.

— Ты иди, — сказал Исари неожиданно, без перехода. — Мне сегодня ещё нужно сделать кое-что.

Амиран окинул его взглядом и посоветовал:

— Шёл бы ты лучше спать.

Исари приложил руку к сердцу.

— Клянусь, через час я буду в постели.

Амиран впервые без насмешки, без дерзости поклонился своему брату и государю и поспешил выбежать за дверь. Там, в полутьме сгустившихся сумерек, он одним движением, обрывая и ломая крючки, распахнул камзол, чувствуя себя так, будто вырвался из самой гущи ожесточённой битвы.

Он не сразу заметил сидящую на корточках у двери кабинета фигуру. Фигура поднялась, похожая в полутьме на паука-сенокосца из-за длинных рук и сутуловатой спины.

— Аче! — воскликнул Амиран, чувствуя к подмастерью смешанные чувства. Вроде бы и обижаться нет причин: он всё же человек подневольный, но Амиран привык считать его своим приятелем. — Ах ты, предатель!

Аче явно смешался, пробормотал:

— Я не мог промолчать, ваше высочество. Не имел права. Мой учитель…

Амиран примиряюще похлопал его по плечу.

— Я сам виноват. Наслушался старинных баллад о влюблённых, побеждающих все преграды на своем пути. И не учел, что хоть и царевич, а живу не в сказке.

Аче помялся немного и сказал:

— Я хочу вам кое-что показать, ваше высочество.

— По приказу своего учителя? — фыркнул Амиран.

— Нет, мой господин. По приказу своей совести.

— Что ж, веди. Посмотрим, куда тебя заведёт твоя совесть. Куда тебя привело ученическое послушание, мы уже знаем…

В той части дворца, куда повел его Аче, Амиран никогда не был. Здесь не было ничего интересного: кладовые, полные ковров, погрызенных мышами, и сломанной мебели, годящейся только на растопку, но имевшей невероятную историческую ценность. Амиран не был уверен, что потомки будут так уж счастливы копаться в этом хламе, но так и быть, пусть лежит…

Аче завел его в крохотную клетушку, пахнущую сыростью и мышами, и отворил небольшую заслонку в самом темном углу.

Амиран подошел к ней, прильнул лицом и сдавленно выругался. Кабинет брата был как на ладони.

— Бездна меня побери! Здесь ведь должна толпиться очередь из шпионов!

— Дырку проделал я, — скромно заметил Аче.

— Зачем?

— Мой учитель, он… не совсем тот, за кого себя выдаёт.

— Что ты там лепечешь, дурак? — неожиданно разозлился Амиран. — Если есть что сказать, говори прямо! Загадки — не твой конёк!

— Смотрите, смотрите, — шикнул подмастерье на цесаревича. — Сейчас вы сами всё поймете!

Исари стоял у окна, вцепившись руками в подоконник так крепко, что побелели костяшки, и даже не обернулся на вошедшего в кабинет придворного художника. Тот уселся в кресло, не дожидаясь приглашения, достал из кармана табак и бумагу, принялся сворачивать самокрутку. Такие мало кто курил при дворе.

Иветре вел себя нарочито развязно, будто в портовом кабаке, а не в царском кабинете. Наконец Исари обернулся, спросил:

— Чего ты добиваешься?

— Зачем ты вообще решил жениться? — спросил Иветре, нагло выпуская дым. — Мы так не договаривались. Уж постарайся не наплодить наследников. От тебя требуется одно: отпустить её, разорвать цепи.

— Нет никаких цепей. Она свободна.

— Не лги. Не лги ни себе, ни ей. Твоя плата за неё — мир без войны? Ты получишь свою плату. А мне отдай её. Она моя. Моя, слышишь?

— Она свободна…

— Она триста лет была вашей рабой. Давала силу вашей крови, защищала этот жалкий кусок земли. Может, хватит?.

— Ты безумец, Иветре. Твоя возлюбленная умерла. Триста лет как умерла, понимаешь? Ты помогаешь мне разобраться с магией крови, и только это останавливает меня от того, чтобы…

— Чтобы что? Убить меня? Я нужен тебе гораздо больше, чем ты мне! Я возвёл тебя на престол, освободил дорогу.

— Замолчи.

— Ты ведь прекрасно знаешь, что тот камнепад…

— Замолчи…

— Мне нужно от тебя одно: чтобы ты стал последним в роду, слышишь? Просто прервал череду отвратительных паразитов, тянущих её вниз, к земле. Сейчас, когда она в теле, наиболее близком к её настоящему образу…

Исари одним нечеловеческим прыжком преодолел полкомнаты, остановился точно под люстрой. Теперь Амиран смог отчётливо рассмотреть его. Увидеть, как стремительно бледнеет, — нет, выцветает — лицо брата. Как становятся серыми рыжие волосы, а одежду будто присыпает пепел. И только идущая носом кровь не теряет своего живого, алого цвета, подчёркивая жуткую неестественность того, что происходит сейчас с царем.

— Замолчи! — крикнул снова Исари.

Амиран никогда не слышал таких звуков, неистовой, животной яростью вонзающихся в барабанные перепонки. Голос брата звенел, словно отражаясь от стен и осыпаясь осколками льда.

Он не сразу понял, что стоявшая рядом с Иветре большая напольная ваза вдруг покрылась сеткой трещин и, покачнувшись, рассыпалась на миллиарды кусков.

Исари стоял, напряжённо сжимая кулаки, подобравшись, будто готовый к прыжку хищник. Белые глаза на белом лице смотрели пусто и страшно, губы кривились.

— Это мог быть ты, я перемолол бы тебе все кости, — с трудом произнес он и натянуто улыбнулся, словно против своей воли. — Я могу убить тебя. Сейчас или потом. И никто меня не остановит, потому что просто не сможет.

— Убивай, — развел руками Иветре. — Убивай. Убьешь ещё десяток-другой людей, и что потом? Сделать из тебя совершенное оружие могу только я.

Исари сгорбился, добрёл до своего стола, достал из него носовой платок, приложил к носу, запрокинул голову.

— Договорим потом, — махнул рукой Иветре. — Когда ты будешь в силах слушать и говорить. Прислать к тебе лекаря?

— Пришли, — откликнулся Исари. — Пусть возьмет снотворное.

— Что это было, Бездна меня побери? — спросил Амиран, сам себе не веря.

— Это — сила Небесного Всадника, попавшая в не предназначенное для неё человеческое тело, — нервно улыбаясь, ответил Аче. — И только что я нарушил клятву, которую дал учителю. Я сегодня дважды предатель.

Глава V

Амиран потряс головой, как большая собака, выбравшаяся на сушу из глубокой и быстрой реки.

— Ничего не понимаю, — растерянно произнес он. — Какая сила? Какие Небесные Всадники?

Аче оглянулся, шепнул:

— Ваше высочество, здесь не время и не место!

— Для такого нигде не время и не место, — Амиран ухватил подмастерье за ворот, приподнял над полом и хорошенько встряхнул. Аче не сопротивлялся — повис, как большая кукла. Потерявшие опору ноги зацепили ржавое ведро, опрокинули. На пол посыпались тряпки, какой-то сор.

— Кто ты такой, и кто такой твой учитель? Откуда вы взялись?

— Здесь действительно не стоит говорить об этом. Если бы вы согласились встретиться со мной в городе…

— Пойдём сейчас. Я все равно не успокоюсь, пока не узнаю правду.

— Охрана… — тихо напомнил Аче. — Сейчас уже поздний вечер, и…

— Охрану мы минуем, друг мой и предатель, — хлопнул его по плечу Амиран. — Прошу прощения, дважды предатель — как я мог забыть?

— У вас злой язык, ваше высочество, — пробормотал Аче, опуская голову. — Впрочем, вы имеете право попрекать меня.

Амиран усмехнулся. Какое там право! Он даже не успел разобраться в происходящем. Однако отказать себе в удовольствии уколоть мальчишку не смог.

— Не один ты излазил дворец вдоль и поперек.

Цесаревич оделся поскромнее и вооружился мечом. Затем протянул мнущемуся рядом Аче длинный кинжал в потёртых ножнах, сказал подчеркнуто небрежно:

— Не потеряй. Отцовский.

Аче кивнул, аккуратно приладил ножны к поясу.

Они действительно покинули территорию дворца незамеченными… почти: тонкая паутинка магической охранной сети скользнула по лицам и лопнула, пропуская.

К стене, отделяющей замок от города, решили пробираться через парк, подсвечивая тропинку магическими шарами — простейшим заклинанием, которым владели все жители мира. Далеко не ушли. Шестеро мужчин, вооружённых холодным и огнестрельным оружием, выступили из темноты, окружая юношей, вставших спинами друг к другу. Амиран тихо выругался и достал свой короткий и широкий клинок. Аче последовал его примеру.

— Кто вы такие и как смеете нападать на людей здесь, под стенами дворца? — раздражённо спросил Амиран.

Один из мужчин сплюнул себе под ноги, сказал с незнакомым Амирану акцентом:

— Я смею всё, что принесет мне деньги.

— Будешь грабить? — рыкнул Амиран, раскручивая оружие в руке. — Только учти: я здесь смею действительно всё.

— Грабить? — спросил вожак, снова сплевывая под ноги. — Я буду убивать: мёртвые не отвлекают и не болтают, когда выворачиваешь их карманы.

Амиран вырвал из рук Аче кинжал, метнул, но слегка промахнулся: метил предводителю шайки в глаз, а попал в плечо. Кинжал жалобно звякнул, встретившись с кольчугой. Мужчина глухо заворчал, как разъярённый медведь, сделал несколько шагов вперед. И Аче, и Амиран к тому времени уже погасили свои магические шары и теперь с удивлением смотрели на грабителя, оказавшегося настоящим великаном. Он был почти на две головы выше цесаревича и гораздо шире его в плечах.

Амиран стоял, чуть наклонившись вперед и расслабив руки. Казалось, меч вот-вот выпадет из его пальцев.

Противники за­сты­ли все­го на па­ру се­кунд, но Аче по­ка-за­лось, что прош­ли часы. Грабитель пер­вым сдви­нул­ся с мес­та, мед­лен-но за­ма-хи­ва­ясь широким, чуть изогнутым мечом. Амиран лег­ко ук­ло­нил­ся, уходя с ли­нии ата­ки. И да­же не попытался па­риро­вать удар.

Великан пов­то­рил свой ма­невр. Амиран — свой. Цесаревич умело использовал преимущество, которое ему обеспечивали молодость и гибкость. Да и оружие его было гораздо легче, чем у нападавшего. А за­мах, тре­бо-вав-ший-ся разбойнику, за­ра-нее пре­ду-преж-дал Амирана о нап­равле­нии уда­ра.

Кли­нок рас­сек воз­дух. Грабитель, не ожи­дав­ший атаки, ед­ва удер­жал рав­но­весие. Амиран, ук­ло­нив­шись, не­ожи­дан­но ока­зал­ся сов­сем близ­ко от полностью рас­крыв­ше­гося про­тив­ни­ка, но тут же от­сту­пил.

Аче с удивлением понял, что нападавшие по какой-то причине не используют пистоли и не нападают всем скопом.

Впрочем, вспо­тев­ше­му от вол­не­ния подмастерью не дали долго рассуждать: один из грабителей кинул ему дурно сбалансированный меч и крикнул на ломаном багрийском:

— С аристократишками не драться раньше. Весело!

Аче быстро понял, что с ним иг­ра­ют, как кош­ка с мыш­кой. Он не лез на рожон, уходя в глухую оборону. Аче удер­жи­вал ру­ку при уда­ре, берег ее от травм, не желая лишиться своего рабочего инструмента. Лоб его за­ливал пот, он уже на­чал за­дыхать­ся, но сда­вать­ся не со­бирал­ся.

Аче выкрикнул несколько ругательств, разбойники засмеялись, заулюлюкали, подзадоривая своих бойцов. Аче почувствовал, что руки начинают дрожать не то от усталости, не то от злости. С не­ожи­дан­ным для себя про­вор-ством он по­доб­рался к противнику и на­нес удар сни­зу вверх.

— Ах ты, благородыш! — проревел тот, бросил меч и схватился за многозарядную пистоль. — Игры кончились.

Разбойник выстрелил почти в упор. Аче с удивлением почувствовал жжение в груди, головокружение. Он опустился на колени, а потом и вовсе лег, прижав руки к груди, чувствуя, как их заливает чем-то теплым. Мысли мутились, никак не получалось сосредоточиться.

Амиран оглянулся, в его глазах полыхнула такая ненависть, что противник попятился. Остальные грабители, в том числе и раненый, подошли ближе. Амиран замер в не­обыч­ной бо­евой стойке, удерживая меч поч­ти параллельно земле. А потом одним слитным движением бро­сил­ся на про­тив­ни­ка, как змея. Через мгновение стрелявший в Аче грабитель пучил глаза, а на губах его пузырилась алая пена.

Пистоль, новенький, многозарядный, с клеймом известного гелиатского завода, мягко упал на землю. Грабитель странно скосил глаза, замычал, кажется, только сейчас сообразив, что под подбородком у него торчит клинок Амирана, острие которого сидит прямо в горле

Амиран шаг­нул на­зад, вы­дер­гивая меч. Его противник сог­нулся пополам, пытаясь отхаркнуть кровь, но повалился на бок.

— Вот теперь тебе точно конец, — главарь рванул к цесаревичу, но внезапно взвыл, превращаясь в живой факел.

— Не люблю опереточных злодеев, — сказал кто-то позади Амирана. — Они так нелепы…

Амиран оглянулся и встретился взглядом с нежданным спасителем.

— Помогите! — крикнул Амиран. — Мой друг умирает.

— Тогда с этими разберемся по-быстрому, — кивнул маг, и в руках у двоих грабителей взорвались пистоли.

Оставшиеся двое переглянулись, но вместо того, чтобы сдаться или напасть, одинаковыми отточенными движениями вонзили кинжалы друг другу в глаза — резко и сразу доходя до мозга.

Нечаянный спаситель подошел ближе, зажег огромный огненный шар прямо над своей головой, присвистнул, разглядев, наконец, Амирана:

— Ваше высочество!

Амиран мог ответить тем же, ведь он, наконец, узнал этого мага: перед ним стоял принц Константин. Принц ткнул ногой один из трупов, с презрением сказал:

— Негодные наемники из Казги. Негодные — потому что мужчины. В Казге, знаете ли, беспощадный матриархат. И мужская жизнь не имеет цены.

— Мой друг ранен, — повторил Амиран.

Константин опустился на колени, провел раскрытой ладонью над телом, хмыкнул.

— Он в обмороке, но жить будет. Возвращаемся в замок?

— Нет, — сказал Амиран. — Нет, мы пойдем в город.

Кого поджидали наемники? Его, цесаревича, наследника престола, который чуть не натворил глупостей? Обещавшего всё рассказать Аче — подозрительного подмастерья подозрительного художника? Как Амиран мог быть так слеп, долгие годы не замечая, что происходит вокруг? Исари всегда считал его несмышлёнышем…

Или, быть может, ждали Константина, гелиатского принца, убийство которого повлечёт за собой новый конфликт. А может быть, этот самый принц — шпион? А если шпион, то чей? Магов или гелиатской короны?

Амиран не знал, что и думать.

***

Константин остановил кровь, Амиран перевязал рану, пожертвовав для этого подол своей длинной рубашки, заправленной в штаны. Аче пришел в себя, пробормотал что-то о том, что он ранен и умирает.

— Глупости, — сказал Константин. — От пули в плече сложно умереть. Особенно при своевременной помощи.

— В плече? — удивился Аче и, приподнявшись, охнул. — Я думал, меня ранили в сердце…

Амиран хохотнул и оглянулся, пытаясь в неверном магическом свете отыскать свой кинжал. Константин помог Аче подняться. Амиран, отыскав кинжал, подхватил Аче с другой стороны. Оба принца были высоки, и подмастерье завис между ними, едва касаясь носками сапог земли.

— На вашем месте, ваше высочество, — сказал Константин, — я бы вернулся во дворец.

Амиран вздохнул. Да, именно так и следует поступить. Он должен вернуться назад, под охрану, в безопасное место. Но выпадет ли ему ещё один шанс поговорить с Аче? Исари явно не собирается делиться с братом своими тайнами и, возможно, отдалит почти проболтавшегося Аче от Амирана.

Вечно так! Амирана считают мальчишкой — глупым, ни на что не способным, а потом удивляются, что он совершает глупости! Обладай он всей информацией, и ему самому, и Исари стало бы несравнимо легче.

— Да, — ответил он вслух. — Стоило бы. Но мы пойдем в город.

— И всё же я пошлю вестника. По крайней мере, своей охране, — предупредил Константин.

— А сами-то вы что здесь делаете?

Гелиатский принц пожал плечами.

— Жизнь слишком коротка, чтобы полёживать на пуховых перинах. Когда я ещё приеду в Багру? А узнавать истинный лик города, страны и народа лучше по ночам. Когда всякие лишние и скучные люди идут спать. Да и ваш призрак не способствует полноценному отдыху.

— Вы об ожившем изображении Багры? — Амиран хмыкнул. Это была ещё одна странная шутка Иветре, стоившая казне больше ста записывающих кристаллов. Они располагались в разных частях дворцового парка и могли перемещаться по хитро замаскированным желобкам, воспроизводя изображение то тут, то там. Кристаллы были старые, чёрно-белые и маловместительные, но и этого хватало, чтобы из-за быстрой смены картинок запечатлённая трёхметровая фигура казалась почти живой и пугающей. Амиран сам её побаивался, если честно. И до сих пор с содроганием вспоминал, как впервые увидел Всадницу, ровно в полночь покидающую одну из картин в галерее. Ту самую картину, которую Аче сегодня показывал Лейле.

Амиран потёр лицо, удивился сам себе — будто сто лет с тех времен прошло. А ведь ещё и суток не минуло.

— Мы пойдем в город одни, найдём какой-нибудь трактир, — упрямо сказал он, поигрывая очищенным от крови кинжалом. — Я должен поговорить с Аче о…

— Магии крови, — продолжил за него Константин. — Верно?

Аче вздрогнул, но промолчал.

— О чём? — переспросил Амиран.

— О том, чем занимается ваш брат. О том, на что он тратит остатки здоровья.

— Я видел сегодня странные вещи… — напряженно сказал Амиран, кусая губу.

— Я посылал запрос в Академию, узнавал об этом вашем Иветре, — сказал Константин, закидывая на плечо едва стоящего на ногах Аче. — Узнавал, за что его запечатали. Хотите разговора? Отчего бы и не поговорить.

Гелиатец зашагал по тропинке в сторону города, легко и небрежно неся свою ношу.

— Вы когда-нибудь ели кшелитский суп? — внезапно спросил он, вырывая шагавшего следом Амирана из задумчивости. — Вообще пробовали кшелитскую еду? Их знаменитый пьяный белый суп? Между прочим, в город приехал кшелитский цирк со своей передвижной харчевней. Вы не знали?

— А вы уже объездили весь город?

Константин повёл левым, свободным от ноши плечом.

— Я же говорю: ваша оригинальнейшая система охраны давит на мои магические каналы. Буквально гонит из дворца. И этот призрак, шатающийся по ночам…

Амиран фыркнул.

— Так что я ночую в городе, — продолжил Константин. — Предупреждая вопросы: и Исари, и капитан вашей охраны в курсе. Всё-таки у статуса принца есть свои преимущества. Будь я просто магом из свиты гелиатских принцев, я был бы вынужден терпеть неудобства.

— А как это ощущается? — полюбопытствовал Амиран. Сам он никак свой магический канал не ощущал и знал от силы полтора десятка заклинаний, большей частью предназначенных для ухода за оружием.

— Как если бы у вас была третья рука, которую чем-то отдавило… — улыбнулся Константин.

Они вошли в город, углубились в лабиринт улиц, вышли к небольшому пустырю, на котором сейчас раскинулся большой шатёр цирка и несколько шатров поменьше.

— Мой учитель сравнивал магический канал с волосами, — заметил Амиран, оглядываясь. — А дискомфорт от перекрытия канала — с волосами, собранными в тугой хвост, или с неудобной и тесной одеждой. Ничего смертельного, но неприятно.

— У вас, примитивного мага, очень может быть, — согласился Константин. — Если сбрить вам волосы или туго стянуть их, качество вашей жизни не изменится. А вот если моя третья рука онемеет или её, не дай Всадники, парализует, я потеряю гораздо больше.

Они нырнули под полог полосатого шатра, освещённого изнутри тремя десятками разноцветных магических шаров. Маленькие шары носились над головами, большие — плавно перемещались почти у самого пола.

Управляла ими сидевшая на столе магичка — судя по всему, ещё студентка, одетая по гелиатской моде, слишком вызывающе для Багры. На ней была узкая чёрная мантия с высокими разрезами по бокам, сквозь которые виднелись красные, обтягивающие штаны и высокие сапоги.

Её кожа, как и у всех кшелитов, была очень тёмной, а глаза неправдоподобно ярко-зелёными.

— Шахла! — обрадованный Константин сгрузил Аче на первую попавшуюся деревянную лавку и раскрыл руки для объятий. — Иди ко мне, малышка.

Шахла вспорхнула со своего места и, не стесняясь, прижалась к груди гелиатского принца.

— Мы с Шахлой с одного факультета, — объяснил Константин, крепко обнимая девушку. — Только Шахла на три курса младше. Ну что, подруга, накормишь нас, усталых путников, своим знаменитым пьяным супом?

Шахла, засмеявшись, выскользнула из объятий:

— Тин, когда ты уже запомнишь: не пьяный суп, а каль-наер!

Константин ответил на это скабрезностью, основанной на сходстве этого названия и гелиатского бранного выражения. Амиран против воли засмеялся, а кшелитка покраснела и метнулась куда-то вглубь шатра.

Суп, приготовленный на основе перебродившего кобыльего молока, действительно немного пьянил. Аче есть не стал, лежал с закрытыми глазами, вытянувшись на лавке. Амиран не решился его тревожить. Только сейчас до цесаревича начало доходить, что он убил человека. Впервые в жизни. Осознание произошедшего накрыло его мутной волной.

Наверное, он изменился в лице, потому что Константин перегнулся через стол и похлопал его по плечу.

— Ничего, ничего, это естественно, что ты чувствуешь страх и слабость. Это естественная реакция на стресс душевно здорового человека.

— А вы… вы сами убивали? — спросил Амиран, подаваясь вперед. Сам он думал совсем о другом. Убивал ли Исари? Если то, что сегодня произошло в кабинете, не бред и не шутка, то у царя Багры есть тысяча способов стать убийцей.

— Всяко бывало, — спокойно ответил гелиатский принц. — Я одно время прибился к отряду странствующих рыцарей. Целое лето приносил добро, знаете ли. Ну и, сами понимаете, даже сражаясь на стороне добра, невозможно не замарать рук. У меня есть одно преимущество — я маг. Мне не обязательно смотреть в глаза умирающему от моего оружия и чувствовать, как лезвие меча проходит сквозь плоть.

Константин помолчал, отхлебнул принесенного супа и добавил с подкупающей и неуместной откровенностью:

— А вообще, я тот еще трус. Когда я впервые убил человека… дрянь был человечишко, если начистоту… убийца, вор, возможно — насильник, но я все ж полночи плакал. Потом привык, конечно. Человек ко всему привыкает…

Они посидели молча, прихлебывая из расписных глиняных мисок свой пьяный суп. Подошла Шахла, тихонько присела рядом с гелиатским принцем, положила локти на стол. Амиран заметил, что в правом ухе у нее длинная серьга из бусинок и перьев, а в левом — не то стрекоза, не то бабочка.

Константин приобнял девушку, поцеловал, как братья целуют сестер — в висок.

— Знакомьтесь, Амиран! Перед вами самая наивная кшелитка на свете. Говорят, где прошел наивный кшелит, там хитрому гелиатцу делать нечего. Так и у нас вышло: я продал наивной первокурснице свои старые учебники в полтора раза дороже их настоящей цены. Поспорил с друзьями, смогу ли я обхитрить кшелитку. А она, заранее узнав, кто я такой, перепродала их в пять раз дороже, и особенно дорого — те, в которых я оставил заметки на полях.

Шахла засмеялась, ткнула принца кулачком в плечо, заметила:

— А ведь могла отдать книги троюродному брату из Зердени, подделывателю векселей!

Константин тоже широко улыбнулся, снова приобнял девушку:

— Наивная кшелитская девочка, видишь, сколько ты потеряла?

— Нет, ты лучше посчитай, сколько я приобрела!

Константин хлопнул себя по лбу, обрадованно сказал:

— Слушай, Шахла, раз уж мы тут, угости моего друга своими знаменитыми пампушками.

— Это не меньше часа ждать, — неуверенно пробормотала девушка, вставая. Многочисленные браслеты на её руках зазвенели.

— Мы никуда не спешим, — заверил ее Константин, и она убежала на кухню.

Гелиатский принц откинулся на спинку скамьи, почесал нос и сказал:

— Хорошая девушка, правда? Я на ней женюсь — потом, лет через двести, когда моё высокое происхождение забудется, как страшный сон. Эх, хорошо быть магом! Это настоящая свобода.

— А я не женюсь, — мрачно сказал Амиран, поигрывая кинжалом. — Вообще.

— Вольному воля, — усмехнулся гелиатец.

— Разве я волен? — неожиданно для самого себя разозлился Амиран. — Даже жениться по любви не могу! Это единственное, что я у него просил, и это он мне дать не захотел. Почему я должен донашивать за ним всё? Страну, жену, принятые им поворотные решения? Почему он, зная, что болен, не отрёкся от короны? Наш троюродный дед, у которого в детстве отнялись ноги, именно так и поступил: отрёкся в пользу младшего брата, был лишь регентом до его совершеннолетия…

— Я люблю своих братьев, дай им Всадники долгих лет жизни, — сказал Константин. — И особенно сильно я их люблю за то, что они стоят между мной и престолом. Вы думаете, что станете счастливее, обзаведясь дурацкой золотой шляпой на голове? Вы станете счастливее, цесаревич?

— Он мне не брат! Он всегда это подчеркивал! Всегда! Всегда ревновал меня к отцу. Всегда напоминал, что я рождён ему на замену! А я не виноват, не виноват, что родился здоровым!

Аче всхрапнул во сне, и Амиран со злостью толкнул его в бок. Тот вскрикнул и проснулся, едва не упав со скамьи.

— Как ты? — хмуро спросил у него Амиран.

— Уже лучше, — со стоном ответил Аче, садясь. — Я могу начать свой рассказ?

***

— Эта история началась, когда мой учитель Иветре закончил Гелиатскую Академию магии, в три тысячи пятьдесят седьмом году от Ухода Всадников… — начал свою речь Аче.

Константин сложил голову на руки и демонстративно захрапел. Аче прервался, вопросительно посмотрел на гелиатского принца.

— Вы бы ещё прямо с сотворения мира начали, любезный мастер!

— При нём мой учитель не присутствовал, ваше высочество.

Константин мотнул головой.

— Без титулов. Мы ведь не во дворце.

Аче коротко кивнул и продолжил.

— Он никогда об этом не говорил. Мне, по крайней мере. Часть из того, что я вам расскажу, я подслушал, часть понял сам…

— Вы любитель подслушивать и подглядывать, — усмехнулся Амиран.

— Я человек маленький, — вернул ему улыбку Аче. — Мне ничего не говорят. Всё, что я могу узнать, мне приходится узнавать самому.

— Продолжайте же, Аче, — попросил Амиран, складывая локти на стол и подаваясь вперёд. — Как бы вы ни вызнали то, что вызнали.

— Итак, мой учитель Иветре отправился в путешествие после окончания Академии. И не куда-нибудь, а в Казгу, вместе с однокурсницей, молодой целительницей. Назад он вернулся один, утверждая, что девушка умерла во время учебы у казгийской целительницы.

— Такое бывает, — кивнул Константин. — Классическая магия редко совместима со всяким шаманством. Однако то, что вы рассказали, любезный мастер, отлично мне известно. Как и любому, кто отправит запрос в архив Гелиатской Академии магии. Мне также известно, что по возвращении он, маг-погодник по специализации, вдруг начал проявлять интерес к медицине, в частности — к хирургии, перестал общаться с друзьями, принялся изучать экзотические магические практики — не то чтобы порицаемые, но не рекомендованные к самостоятельному изучению. К примеру, магию крови…

— Магию крови… — эхом откликнулся Амиран.

Константин кивнул ему.

— Это редкий и по большей части бесполезный дар, который невозможно до конца обуздать. И цена его слишком — я бы сказал, непозволительно — высока.

— Слишком высока? — спросил Амиран, хмурясь.

— Сколько в среднем живёт маг?

— Лет пятьсот, — ответил Амиран.

— А обычный человек?

— Сто — сто тридцать…

— Кровный маг едва ли доживает до сорока. Вдумайтесь! Даже запечатанный маг, отказавшийся от жизни в пользу магии, умирает лет в девяносто. А тот, кто отдал дар и оставил жизнь, вполне протянет триста. А тут — сорок лет!

— Мой отец прожил шестьдесят.

— Разумеется, люди умирают молодыми. К сожалению, слишком часто они умирают раньше срока, но маг крови — другое дело. Он сжигает себя изнутри. У этого пути слишком много изнурительных оков, любой эмоциональный всплеск порождает магическую бурю. Я управляю своей третьей рукой, а маг крови — нет.

Амиран вздрогнул, в его ушах прозвучал сдавленный, хриплый голос Исари: «Я могу тебя убить».

Он повернулся к Аче и спросил неожиданно севшим голосом:

— Когда умер мой отец, Исари, он…

Аче, опустив глаза, тихо ответил:

— К сожалению, цесаревич, я знаю ответ на ваш вопрос. Да. Землетрясение было вызвано всплеском магии вашего брата.

— Он убил моего отца, — тихо сказал Амиран. — Зачем?

— На этот вопрос ответ знаю я, — ответил Константин. — Об этом тогда много говорили. Старый царь хотел назначить наследником вас. Из добрых побуждений: не хотел взваливать на больного человека этот груз.

Амиран вскочил, стукнул кулаком по столешнице с такой силой, что подскочили глиняные миски.

— Вздор! Вздор! Вы — гелиатский шпион, Константин! Змея! Вы хотите рассорить меня с братом, и ничего более!

Константин мгновенно преодолел расстояние между ними, опустил неожиданно тяжелую руку ему на плечо.

— Прекратите истерику, юноша.

Амиран дернулся, но руку скинуть не смог.

— Я ненамного моложе вас.

Цесаревич оглянулся вокруг, устало сказал:

— Меня окружают предатели и шпионы.

— Я знаю о том, что ваш отец хотел изменить порядок престолонаследия, от своего отца, — сказал Константин мягко и тихо. — Но документы не были подписаны, если вообще существовали.

— Мой учитель шантажирует его величество, — подал голос Аче, про которого, казалось, уже забыли. Оба принца — и гелиатский, и багрийский, повернули к нему головы.

— Чувством вины… и вообще…

— И что ему надо? — недовольно нахмурившись, спросил Амиран.

— Разумеется, вернуть свою возлюбленную. Вернуть Багру, — Аче несмело улыбнулся и робко добавил: — Вы дадите мне дорассказать то, что я знаю?

***

Иветре откинул полог шатра, вышел в тёплые, южные сумерки. В Гелиате, хоть и славящемся мягким климатом, всё же не бывает так тепло, как здесь, на границе Казги и какого-то мелкого княжества, название которого он не удосужился запомнить. Но в Гелиате не бывает и такой сухой, раскалённой жары, какая наступает здесь к середине лета.

Появившимся совсем недавно неосознанным жестом Иветре потёр массивные золотые браслеты на запястьях. Подумал: стоит ли то, что он обретёт, потери магии?

Потом решил, что стоит. Кем бы он был? Одним из тысяч магов, задирающих нос, но не смыслящих ни в силе, ни в магии абсолютно ничего. А теперь он в шаге от уникальной, забытой, преданной анафеме силы, дававшей много, но и требующей не меньше.

Но слава Всадникам, жертва требовалась не от него, а сила будет принадлежать ему… Вспомнив о Небесных Всадниках, Иветре усмехнулся. Знали бы жрецы, какую ересь, и подчас опасную ересь, они несут!

Его рассуждения были прерваны гортанными кшелитскими вскриками. Четверо всадников на верблюдах появились словно ниоткуда, будто темнокожие духи пустыни, не злые и не добрые.

У одного из них через седло была перекинута фигура, завёрнутая в чёрный мешок с дыркой напротив лица. Её сгрузили прямо под ноги Иветре, и тот кинул под копыта верблюдам мешок с золотом — свои последние сбережения. Теперь у него нет денег даже на то, чтобы купить воды у водовоза. Но оно того стоит.

Предводитель наемной банды откинул с лица тряпку, защищавшую его от песка и солнца:

— Тварь. Добывая тебе эту рабыню, я потерял шестнадцать воинов. Разве эта горстка монет поможет их вдовам?

— У меня больше ничего нет, и на большее мы не договаривались. Берите то, что есть, и проваливайте.

Кшелит криво улыбнулся, блеснул в свете взошедшей луны золотой зуб.

— А иначе что? — он кивнул на золотые браслеты. — Чем ты меня напугаешь, магик? Силы-то ты лишён.

Иветре опустился на колени, снял покрывало с привезённой ему рабыни, ласково коснулся пальцами её тёмных нахмуренных густых бровей. Она охнула, очнувшись, улыбнулась Иветре:

— Милый, ты всё же не бросил меня.

Он сглотнул, чувствуя, как с трудом проходит в горле ком. Иветре помог девушке подняться, распутал чёрную тряпку, в которую она была завёрнута, крепко и искренне обнял:

— Разве я мог бросить тебя, Багра?

— Деньги, — напомнил о себе кшелит, нетерпеливо постукивая кнутовищем о ладонь.

Иветре повернул девушку спиной к себе, провёл рукой между лопаток. Багра вздрогнула, повернула к нему своё личико с острыми, мелкими чертами, напоминающее мордочку хорька или ласки.

— Пожалуйста, — жалобно сказала она, в голосе слышны были слезы. — Пожалуйста, миленький, не надо! Иветре, я не хочу!

— Тебе придется, — строго ответил Иветре. — Нас убьют, если ты…

Она быстро кивнула, мелко задрожала и отошла на несколько шагов, раскинув руки, оглянулась на Иветре в поисках поддержки. Он кивнул.

Наверное, это больно, когда крылья прорываются сквозь плоть, рассеянно подумал Иветре, чувствуя, как ходит ходуном под ногами земля. Он поднял взгляд на Багру, на её спину, почувствовал смесь благоговения и азарта, глядя на роскошные крылья. Метра четыре, а может быть, и больше, в размахе.

— Всадница! — крикнул кто-то из кшелитов. — Мы выкрали из храма Небесную Всадницу!

Девушка снова неуверенно оглянулась на Иветре. Лицо её было бледным, лишённым красок. Она прокусила губу, и тоненькая струйка крови была единственным ярким пятном.

— Убей их, Багра, — шепнул он, едва удерживаясь от прямого приказа. — Убей их.

Она снова быстро и затравленно кивнула, шагнула ещё ближе к попятившимся кшелитам.

— Госпожа, — зашептали они, падая со своих верблюдов, простираясь ниц. — Пощади, госпожа. Вечно служить будем.

Багра остановилась, заколебалась. Её огромные крылья неуверенно зашевелились.

— Их следует убить, Багра, — мягко, но непреклонно сказал Иветре. — Убей.

— Да, — отозвалась она. — Да, конечно.

Иветре никогда не видел, да и никто, наверное, не видел, как убивают Небесные Всадники. Это не было ни страшно, ни красиво. Это было никак: только что кшелиты плакали и молили о пощаде, а теперь перестали.

Их больше не существовало — остались только кучи песка, отдаленно напоминавшие человеческие тела.

— Не убивай верблюдов, — сказал Иветре. — Мы их продадим.

— Хорошо, — ответила девушка. Она стояла, безвольно уронив руки и крылья.

Иветре, сам того не ожидая, почувствовал вину и странную нежность. Он обнял девушку, она доверчиво прижалась к нему в поисках защиты и поддержки.

Иветре поцеловал её — просто так, желая отвлечь, и задохнулся от силы, пришедшей к нему вместе со вкусом её крови, текущей из ранки на губе.

***

— А что было дальше? — спросил Амиран, крепко сжимая черенок отцовского кинжала.

— Всякое было, — задумчиво сказал Аче. — Любовь была… если её можно так назвать. И предательство, если его можно так назвать.

***

Верблюдов они продали, прикупили необходимых вещей. Багре — два платья вместо тех жутких тряпок, в которые она была замотана.

Исхудавшая, бледная, она часто жаловалась на боли в спине — там, куда втягивались крылья. Механизм их появления и исчезновения был Иветре совершенно непонятен. Впрочем, понимания ему и не требовалось — он умел управлять Багрой, и большего ему было не нужно.

Разве что с научной точки зрения. Иногда Иветре ловил себя на мысли, что думает о Багре не как о красивой девушке, бывшей однокурснице, а как о результате изящного эксперимента, магоконструкте, сродни недавно появившимся плотоядным и крылатым коням.

Как и любому магоконструкту, ей требовался поводырь. Такие существа не отличались умом, зачастую не были способны даже покормиться без приказа. Эти безмозглые создания требовали управления, постоянного и тщательного, кроме того времени, что проводили в наведённом сне.

Багра, конечно, была самостоятельней и сообразительней, чем химеры, но всё же не намного. Она цеплялась за него, мага, каждую свободную минуту, преданно заглядывая в глаза.

Иветре принял решение отправиться в Гатенские горы — это было сравнительно близкое и сравнительно безлюдное место. Он нанялся в охрану каравана. Маг, пусть и запечатанный, очень и очень полезен. Даже в таком искалеченном виде он был сильнее, чем десяток разбойников.

Багра всю дорогу просидела на выделенном ей месте в повозке вместе с другими женщинами. Больше молчала, почти не ела. Её считали не то сумасшедшей, не то просто забитой.

Иветре не вмешивался в её взаимоотношения с людьми. Он хотел, чтобы Багра изображала более или менее нормального человека. Нужно было сохранить тайну её могущества.

Магоконструирование на основе человеческого тела было запрещено во всем мире: и Гелиатской Академией магии, и ее основными конкурентами на западе — Братствами магов.

Казгийские ведьмы, бездновы дилетантки, просто не слышали ни о каких договоренностях. И творили, что в голову взбредёт. Если бы в Гелиате узнали, что на самом деле произошло с Багрой, её бы убили. Она слишком опасна для сбалансированной системы магической науки.

Впрочем, Иветре не был благородным спасителем — он всего лишь не желал делиться могуществом, свалившимся ему в руки, как созревший плод.

Они прибыли в столицу Гатенского княжества в самом начале осени. Столица — слишком громко сказано. Всего лишь большая деревня у подножия Зейского замка, твердыни Гатенских князей.

Единственной достопримечательностью замка были его стены — высоченные, гладкие, созданные по технологии оплавленного камня. Зацепиться там было совершенно не за что. Говорят, князьки собирали деньги на эти стены чуть ли не сотню лет, а теперь ещё сотню будут собирать на сторожевые башни.

Сама цитадель представляла собой приземистое строение, покрытое черепицей и десятком артефактов против атак с воздуха.

Старый князь с удовольствием принял на службу запечатанного, а значит, пошедшего против Гелиата мага. Сам князь воевал на стороне Камайна, женат был на камайнке и здорово сопротивлялся всем попыткам Гелиата утвердить свою власть на отрогах Гатенских гор.

Его сын, роковой красавчик, зачем-то пытался развлечь Багру при каждой совместной трапезе разговорами и шутками. Та молчала, закрываясь с каждым днём всё сильнее.

— Она нездорова, — говорил Иветре доброхотам и сочувствующим и, между прочим, не лгал. — Я выкупил её у кшелитских работорговцев. Бедная девочка. Одни Всадники знают, что она пережила.

Женщины замка сочувственно вздыхали, подкладывали Багре кусок повкуснее и не нагружали работой.

Её усаживали на кухне разбирать траченные молью крупы или делать ещё что-нибудь несложное, но нужное, занимающее много времени даже с учётом применения двух десятков хозяйственных заклинаний, сил на которые хватало у самых слабых из примитивных магов. В большом хозяйстве свободных рук не бывает.

Сам Иветре следил за магической частью замка, за амулетами и защитой, за десятком химероидных тварей, на которых бойцы князя патрулировали границы. Это была несложная, но тоскливая работа, как раз под стать запечатанному магу, магическому калеке.

Иветре тщательно культивировал в Багре чувство благодарности и вины. Магический поводок — это одно, а человеческие чувства — другое. Он также подумывал связать её жизнь со своей, но всё не решался. Пока однажды не увидел, как наследничек князя садится у ног его персонального источника могущества и власти, и как несмело ласкает Багра смоляные кудри княжича.

— Прости, — потерянно и испуганно шепнула она. — Прости. Я так люблю его.

Иветре вцепился в волосы, усмиряя бешенство. Вся её благодарность, всё её чувство вины перед Иветре за то, что ему пришлось отказаться от магии — всё это оказалось ничем перед любовью.

А Иветре оказался слишком слаб и самонадеян и не сумел обуздать невероятную мощь Всадницы.

Он предпочёл улыбаться, — так, что от гримасы сводило зубы. Предпочёл притвориться другом… Он слишком хорошо играл эту роль. Играл до самого конца и даже дольше.

***

Вернулась Шахла, зевая, убрала со стола, подвязала полог шатра: полумрак рассеяли первые солнечные лучи.

Амиран с хрустом протянулся, чувствуя, что его тело одеревенело от долгого сидения.

Кшелитка принесла обещанные пампушки. Это были крохотные, размером с ноготь мужского большого пальца, пирожки, жаренные на масле. Есть их следовало, нанизывая на деревянную палочку и окуная в густой, пряный и ароматный мясной соус.

— Приятного аппетита, — сказала Шахла и устроилась, положив голову на плечо Константина. И гелиатский принц сидел, не шевелясь, — берег её сон.

***

Лейла стояла в большом храме, закутанная в несколько слоёв драгоценных тканей, тяжёлых, жёстких от вышивки золотой канителью. Сотни свечей горели, уничтожая пригодный для дыхания воздух, и у Лейлы кружилась голова.

Девушки в белом, стоявшие на отгороженной невысокой оградой площадке, запели «Она приближается» — свадебную песнь, и Лейла действительно приблизилась к алтарю, не сделав ни шага.

Он ждал её у алтаря, лица его было не разглядеть в тени — только волосы алели, как пожар.

Девичьи голоса звучали все ближе, поднимаясь к высокому куполу, скрытому туманом от чадящих курильниц. Голоса ввинчивались в уши, в кружащуюся от недостатка воздуха голову.

Лейла преклонила колени, поцеловала унизанную перстнями мертвенно-холодную руку своего будущего супруга, прошептала едва слышно слова клятвы.

Он поднял её с колен — холод от его рук пробирал до костей даже сквозь несколько слоёв одежды.

Он тоже говорил что-то — должно быть, отвечал на её клятву своей, но слов Лейла не различала, только невнятный гул, идущий будто из-под земли.

Он надел ей на голову венец, впившийся в виски острыми крючьями. Лейла закричала, принялась срывать это орудие пытки с головы, но венец не поддавался, запуская крючья все глубже и глубже, прямо в мозг.

Он склонился к ней, и Лейла смогла, наконец, рассмотреть бледное, без единой кровинки лицо.

— Я не хочу, — жалобно сказала она, чувствуя, как по щекам катятся слёзы и смешиваются с кровью, текущей из ран, оставленных крючьями на внутренней стороне короны. — Я не смогу. Не смогу, пожалуйста!

Лейла проснулась от собственного крика.

Поняла, почему ей было так жарко и неудобно. Она заснула у горящей жаровни, под меховым пледом, в туго зашнурованном платье. Не удивительно, что ей снятся такие сны.

В комнату вошла Этери, с распущенными волосами и в ночной рубашке. С порога спросила:

— Ты проснулась? Отлично. Исари хочет с тобой поговорить, — и, сдерживая зевок, добавила: — Неугомонный. Лучше бы спать пошёл, ну честное слово. Через два часа рассвет, и если ему пожелается ещё и со мной разговоры вести, я его просто… — она всё-таки зевнула, прикрывая рот ладонью, и продолжила: — Свяжу его и напою сонным зельем. Совсем с ума сошёл!

Затем она внимательно взглянула на Лейлу, обошла её кругом, покачала головой:

— Нет, так не годится, милая Лейла. Сейчас я прикажу принести холодной воды, ты умоешься. Надо ещё тебя переодеть — платье безнадежно измято. Ты чуть ниже меня, а в бедрах шире, но, думаю, мы что-нибудь подберём.

Этери позвала одну из своих служанок, та проводила Лейлу в уборную комнату, помогла расшнуровать платье и умыться. Лейла прополоскала рот экстрактом фиалки и мяты, почистила зубы мелом.

Зевающий цирюльник причесал её и припудрил, скрывая следы слёз. Этери стояла рядом, сложив руки на груди, и внимательно следила.

— Вот так-то лучше, — удовлетворённо сказала она и добавила: — Почему вы так печальны, Лейла? У вас такой вид, будто вы идёте прямо в пасть дракону.

Лейла прижала пальцы к вискам. Голова болела, боль пульсировала, отдаваясь внутри злостью. И еще этот сон… Она сказала, не подумав и желая, чтоб и Этери было так же плохо, как ей самой:

— А вы выглядите так, словно и не княгиня, а мамаша в борделе, подкладывающая свою работницу под денежного клиента, — не достойные принцессы и вообще воспитанной девушки слова, подслушанные от брата, вырвались сами собой. И Лейла тут же прикусила язычок.

— Извините.

Какое-то время Этери стояла молча, побледнев и опустив руки, и Лейла испугалась, что лишилась единственного, какого-никакого, а союзника, но тут княгиня отмерла, её губы задрожали, она обняла Лейлу, прижала к себе и зашептала:

— Прости, прости меня, милая девочка. Сама видишь, как всё…

Они постояли какое-то время, обнявшись, пока обеим не стало неудобно и неловко. Лейла первая выскользнула из объятий.

— Я понимаю, — сказала она, опустив голову. — Я ведь тоже так воспитана. Моя мать, моя бабка, её мать и её бабка — все они давали клятву без любви и всегда оставались верны ей. Так чем я лучше?

Из покоев гатенской княгини Лейла вышла с высоко поднятой головой. Пожар в груди отпылал, угли тихо тлели. Она слишком многого хотела? Да, наверное. Разве любая из девушек, любая из её сестёр не отдала бы всё, чтобы оказаться на месте Лейлы? Стать багрийской царицей…

А всё остальное — лишь плод её беспочвенных мечтаний. Да, именно так.

Двое стражей проводили ее полутёмными, неуютными, пустыми коридорами в ту часть замка, где Лейла ещё не бывала. Один из них распахнул перед ней решётчатую дверь, ведущую в маленькую, узкую комнату без окон, и прошел следом, стараясь не задеть принцессу даже краем плаща.

Потянул за один из рычажков, выглядывавших из стены. Пол задрожал, и Лейла почувствовала, что движется вверх. Она едва удержалась, чтобы не охнуть и не вцепиться в руку сопровождающего ее воина.

«Это лифт, — поняла она, — ещё одна гелиатская игрушка».

Стражник всё так же молча открыл перед ней дверь, помог выйти из кабины и, поклонившись, указал на следующую дверь. За ней оказалась большая круглая комната со стеклянным куполом и огромным телескопом в центре. Он был почти в три раза больше, чем тот, которым пользовался звездочёт в отцовском дворце.

Звёзды не интересовали Лейлу. Астрология её смешила, смысла в наблюдении за сверкающими небесными телами через увеличительные стекла она не видела. Хотя, кажется, это важно для земледелия, но земледелие её тоже мало интересовало.

Сидевший рядом с телескопом багрийский царь казался маленьким. Он повернулся, когда Лейла вошла, ответил на её поклон, подошёл, поцеловал руку.

Лейла вздрогнула, но не почувствовала ожидаемого холода, бросила взгляд на его руки: ни единого кольца.

— Вы не носите колец? — глупо спросила она.

Царь поднял руку, пошевелил пальцами, улыбнулся:

— Не ношу.

Он подвел её к единственному стулу, вежливо и деликатно, касаясь лишь кончиков пальцев. Лейла села на неудобный высокий стул, а он, царь, разместился прямо на полу, с видимым наслаждением вытягивая длинные ноги и откидывая голову на массивную ножку телескопа.

— Это моё тайное место: телескоп и лифт были предназначены для моей матери. Она часто поднималась сюда, даже когда уже почти постоянно лежала.

— Она тоже болела? — спросила Лейла, тут же отругав себя за это «тоже». Разумеется, все вокруг знали о болезни царя, но никто не говорил ему об этом в лицо.

— Тоже? — переспросил её Исари, приподнимая голову. — Да, тоже. Но по-другому. Она преимущественно страдала от головных болей и образований в голове… её состояние было стабильным, маги не давали ей умереть. Она могла прожить долгую жизнь, но предпочла родить меня. Ей не стоило этого делать… Ей нельзя было иметь детей.

Лейла сидела, опустив голову, теребя в руках кружевной платок. Страшно хотелось спать. Как в тумане, она услышала голос царя:

— Вы не хотите посмотреть на звезды? Сегодня туманность Шайл видна изумительно, а Звездный Всадник в хорошем расположении духа.

Принцесса из вежливости приникла к окуляру, всматриваясь в небесную алмазную крошку. У телескопа явно была магическая начинка: картинка была чёткой и яркой. Далёкие, туманные миры переливались пурпуром и золотом.

Когда Лейла была маленькой и ещё не подозревала, что астрономия — это по большей части скучные расчёты и ночные бдения, она мечтала, чтобы изобрели такой сильный телескоп, в который можно было бы увидеть другие миры; быть может, там тоже живут люди?

Было бы интересно посмотреть на их города, сады, леса… А потом изобрести такой дирижабль, который сможет отправиться туда. Лейла воображала себе жителей далёких миров высокими, синелицыми, живущими в хрустальных городах. А ещё они, наверное, не говорят, а щебечут, как птицы.

Вскоре Лейле доказали беспочвенность ещё мечтаний. Объяснили, что если такие полёты и будут возможны, то уж точно не на её веку. И летать, должно быть, смогут только маги, ибо полёты займут сотни лет.

И даже если появится телескоп, способный показать жизнь в других мирах, то в нём будут видны давно погибшие люди на планете, которая, вероятно, давно превратилась в голый камень. Ведь свет от звезд добирается до наблюдателей тысячи лет, а изображение, пойманное линзой, всего лишь иллюзия того, что было когда-то.

После этих откровений учебный энтузиазм Лейлы иссяк. Какое-то время она ещё вспоминала свои небылицы, даже пыталась записывать, но ей это вскоре наскучило.

Багрийский царь рассказывал ей о звёздах, показал звезду-тёзку Лейлы, мерцающую алым светом в холодной глубине. Он стоял, сгорбившись, опираясь одной рукой о спинку стула. Лейле не было интересно, ей хотелось спать.

Она почти задремала под мягкий и тихий, вкрадчивый голос, но встрепенулась, почувствовав, что жених целует её. Наверное, это было романтично, как в тех книгах, что носила для Лейлы ее подруга Валида, дочь известного вольнодумца. Поцелуй под стеклянным куполом, после разговора о звёздах, не может не быть романтичным.

Лейла отпрянула, едва удержавшись от того, чтобы вытереть рот тыльной стороной ладони. Царь, глядя на неё, усмехнулся, сделал шаг назад, спрятал руки за спину.

— Прошу простить эту вольность, ваше высочество, — так же мягко сказал он. — Это был неожиданный порыв. И недостойный.

Он взял колокольчик со стола, на котором лежали вразброс бумаги, звёздные карты, какие-то рисунки, и позвонил. Лейла вздрогнула от этого звука.

Вновь зашумел пришедший в движение лифт, в котором вместе со стражником поднялись две вцепившиеся друг в друга служанки. Они низко поклонились царю, подхватили госпожу под руки. Та не сопротивлялась, машинально передвигая ноги.

В покоях она с наслаждением стянула с себя платье, сшитое по чужим лекалам, пахнущее чужими духами, и нырнула в постель.

Её сон продолжился ровно с того момента, на котором остановился…

Там, во сне, её виски сжимал венец, грозясь раздавить голову, как тыкву. А багрийский царь потрепал её по макушке, как собаку или ребёнка, и снял тесный обруч. Тот ожил, обвил его правую руку, впился в неё. Губы царя дернулись, скривились от боли, но он ничего не сказал, повернулся к Лейле спиной, и та ахнула, разглядев кровоточащие обрубки крыльев.

Храм развеялся, как дым, вместе с тяжелым ароматом фимиама, вместе с высокими голосами дев в белом, певшими про любовь небесную, про нерушимые клятвы.

Теперь они стояли на высокой скале, внизу в ущелье гремела узкая, но бурная река. Уродливые обрубки крыльев на спине царя шевельнулись, раскрываясь, словно пытались поднять хозяина в воздух. На землю упало несколько облезлых перьев, их подхватил и унес ветер.

Царь стоял на самом краю обрыва, несколько камешков из-под его сапог упали вниз, вслед за перьями.

— Исари! — крикнула Лейла, впервые называя багрийского царя по имени. — Исари!

Уже готовый шагнуть в пропасть мужчина обернулся, взглянул на Лейлу отстраненно и строго.

— Я не люблю вас, — быстро сказала Лейла, сама не понимая, говорит она по-багрийски или по-камайнски. — Но я не хочу, чтобы вы умирали, Исари!

Он сделал шаг назад, неловко взмахнул правой рукой, которую обвила её корона. И сон сменился обычным забытьем уставшего человека.

Глава VI

Этери привыкла чувствовать себя некоронованной царицей Багры. Она если и не царствовала, то правила багрийским двором твёрдой рукой. Распоряжалась придворными Исари, как своими, почти забыв про собственный маленький двор — пару десятков гатенских дворян и их жён, всегда готовых исполнить любое поручение своей княгини.

Вышивать, ткать, слушать чтение какого-нибудь романа или посредственную игру на чангре в компании тётушек казалось Этери тяжким бременем. Но всё же время от времени она навещала этот женский мирок сплетен и пустой болтовни, спускаясь в него с вершин власти, где было холодно, неуютно, где нельзя было оступиться, где цена ошибки была слишком высока… Где было слишком интересно.

С утра она успела вместе с таким же бледным и невыспавшимся Исари выслушать отчёт капитана дворцовой охраны, испугаться за Амирана и успокоиться, узнав, что блудный принц уже крепко спит в своей постели. Узнать, что ни одного из наёмников опознать не удалось: они ничем себя не проявили на территории Багры. Более того, командир Недостойных, — тех, которых можно нанять здесь, в Багре, — примчался ещё ночью, принес официальные извинения, заверил, что Недостойные не взялись бы за такой вопиющий заказ, как убийство наследника престола.

Этери впервые увидела этого легендарного наёмника. Издалека его можно было принять за не очень удачный шарж на Исари. В молодости он наверняка был красив, но с тех пор много воды утекло, и лицо мужчины покрыли многочисленные шрамы. Затянутый бельмом левый глаз и рассечённая бровь придавали лицу зловещее выражение. Волосы, некогда густые и рыжие, как у Исари, изрядно поседели, макушку украсила плешь. Вайонн Одноглазый был высок и несколько сутул, будто стеснялся своего выдающегося роста. Официально он числился купцом из Казги, входил в международную гильдию торговцев, но его настоящий род деятельности был известен каждому в стране.

Несколько лет назад Исари воспользовался его услугами, чтобы проредить воровской мир столицы. С тех пор жизнь в городе стала безопаснее, а «крысиные короли», управлявшие головорезами, во избежание очередной чистки рядов не давали своим подданным излишне наглеть.

Взяточники, воры и прочий недостойный люд были непреходящей душевной болью Исари. Будь его воля, все на свете совершали бы только продуманные, разумные и не противоречащие своду законов поступки. Но приходилось работать с тем, что есть. Поэтому Исари принял командира наёмников, совершеннейших головорезов.

Вайонн Одноглазый просил разрешения забрать тела соотечественников — пусть дураков и предателей, но всё же своих дураков и предателей.

Исари в ответ лишь вздыхал, перебирал бумаги. Больше существования преступников его разум оскорбляло лишь наличие в этом мире дураков…

Этери хмыкнула в такт своим мыслям, провела рукой по гладко зачёсанным волосам, заплетённым в толстую косу. Эти мысли, шутливые и сумбурные, наверняка были следствием дурного недолгого отдыха и выпитого накануне вина.

Казгиец косился единственным глазом на Этери, почти не таясь. Исари и командир наёмников пытались договориться, при этом отдав как можно меньше, а получив как можно больше. Ни одного, ни другого не смущало, что предметом торга были тела казгийских подданных, убитых двумя принцами.

У Казги не было официального посольства ни в одной из стран, но командиры наёмников, если того требовалось, исполняли миссию дипломатов. Казгийские женщины считали ниже своего достоинства вести переговоры с мужчинами и отправляли Недостойных говорить с недостойными.

Этери тихонечко хмыкнула. Безумные ведьмы, не соблюдающие никаких договорённостей, чего ещё от них ожидать? Их общественный строй был Этери неприятен не меньше, чем противоположный — когда унижали женщин. В Багре и Камайне это проявлялось в зависимости женщины: вначале от отца или брата, потом от мужа, во вдовстве — от сына, а иногда, как в случае царицы-вдовы Тины, матери Амирана, и от пасынка. Впрочем, та сама выбрала жизнь в отдалении от двора, что бы там ни болтали злые языки. На фоне этой принадлежности мужчине невозможность занимать государственные должности была, по мнению Этери, меньшим из зол, хотя и следствием зла большего.

Гораздо больше ей нравился уклад Гелиатской империи: из тридцати наместников императора двенадцать были женщинами, причём две из них — неблагородного происхождения, и поднялись они к вершинам власти без поддержки семьи. Родись Этери в Гелиате, ей бы не пришлось выбирать между возможностью создать семью и правом на княжескую корону. В браке каждый из супругов остался бы главой своего рода, а наследников поделили бы по предварительной договорённости… Впрочем, даже в Гелиате Этери вряд ли смогла бы стать женой императора. Так какая разница?

Торговля меж тем шла своим чередом, и явно в пользу Исари. Этери, отвлекшаяся от разговора, встрепенулась, услышав его довольный смех и раздраженное и одновременно восхищенное восклицание Вайонна Одноглазого:

— Вам, ваше величество, стоит отдать должное, пока вы сами это должное не забрали.

Исари откинулся на высокую спинку кресла, сложил пальцы домиком и сказал, обращаясь к Этери:

— У вас прибавится придворных дам, княгиня. Наш друг Вайонн обещал нам поговорить с казгийскими жрицами, и, возможно, одна из них поступит на службу при нашем дворе. Разумеется, мужчине она служить не будет, но такой деятельной женщине, как вы, — вполне.

Как бы Исари ни пытался изображать из себя мраморную статую, лишенную человеческих чувств, он был очень азартен и склонен к авантюрам. Этери чувствовала, что сейчас присутствует при рождении одной из них. И не было понятно: импровизация это или же давняя идея нашла, наконец, своё воплощение.

Этери прикусила щеку изнутри, чувствуя внезапную ярость. Ну почему, почему Исари никогда ничего не говорит до конца?!

Иногда в таких случаях княгиня прибегала к запрещенному приёму, напоминая Исари, что ему не так уж долго осталось. И с показным безразличием добавляла, что если после его смерти все добрые начинания пойдут прахом, виной тому будет его скрытность. После таких её отповедей Исари обычно неохотно, но поддавался и скрепя сердце соглашался с необходимостью открывать карты.

Едва за Вайонном захлопнулась дверь, Исари сгорбился, почти сполз по спинке кресла, положил голову на скрещенные на столешнице руки. Сказал:

— Этери, дай воды.

— Ты завтракал? — спросила она, уже зная ответ.

— Нет.

— Лекарства принимал?

Этери вызвала одного из лакеев, потребовала принести завтрак.

— Лекарства принимал, — ответил Исари, не поднимая головы.

— То есть к больному сердцу ты хочешь добавить ещё и больной желудок. Скажи мне, твоё величество, ты совсем дурак или это тоже часть какого-то сложного плана, знать о котором я недостойна?

Этери сама удивилась, услышав в своём голосе дрожь — свидетельство тщательно подавляемой истерики.

«Хочу домой, — подумала она. На минуту прикрыв глаза, почувствовала, как ласкает её лицо лёгкий свежий ветер с Гатенских гор — тот, что рождается в час, когда солнце касается ледников. — Я просто хочу домой. Я устала…»

Принесли завтрак. Исари, приподняв бровь, разглядывал овсяную кашу, сваренную на воде, и травяной сбор.

— Ручаюсь, последний крестьянин питается лучше меня, — насмешливо заметил он, зачерпывая ложкой овсянку. — Напомни, когда я в последний раз ел что-нибудь, помимо невероятно полезного, приготовленного на пару и пресного?

— Да пожалуйста, — пожала плечами уязвленная Этери. — Хоть целыми днями объедайся пирожными. Но если после такой диеты у тебя что-нибудь прихватит, пеняй на себя.

Исари в ответ проглотил, наконец, ложку мерзкой каши. Сама Этери, завтракавшая как раз пирожными, почувствовала укол совести. И тут же встряхнулась: Исари явно уводил разговор в сторону.

— Зачем тебе понадобилась эта ведьма? Уверена, она будет шпионить.

— Разумеется, будет, — кивнул Исари. — Более того, она будет стараться нас рассорить. Ты разве не знала, что казгийки видят тебя царицей Багры?

Этери захотелось встать и проверить, нет ли у Исари жара.

— Царицей? — переспросила она севшим голосом. — Царицей? Спасибо. Мне и в княгинях хорошо.

— Более того, — сказал Исари, явно довольный произведенным эффектом. — Они считают тебя Небесной Всадницей, потерянной двести лет назад. Ввернее, её воплощением. А я для них — гадкий рабовладелец, который держит в цепях их покровительницу.

— Всюду эта легенда, — отмахнулась Этери. — Ты-то, надеюсь, в неё не веришь?

Исари промолчал.

— Мало ли, во что я верю, — сказал он, отпивая отвар. — Главное, во что верят они. Никто, кроме казгиек, не знает столько о кровной магии. Тебя они возьмутся обучать с удовольствием.

— Меня? — снова переспросила Этери. — Я ведь ничего не могу…

— Зато могу я, — ответил Исари…

Заниматься делами после столь сложного разговора было невозможно, и Этери, наконец, смогла выкроить время, чтобы посидеть в женской гостиной. При виде неё придворные дамы, жёны советников и полководцев, повскакивали со своих мест, роняя книги и вышивки. Этери ответила на поклоны кивком, села за пяльцы, машинально воткнула иголку в ткань.

В недоумении посмотрела на уколотый палец, удивленно и обиженно сказала:

— Ай!

Пол затрясся у неё под ногами, а свет померк.

***

Лейла проснулась очень поздно и чувствовала себя совершенно разбитой. Она встала с постели и долго сидела в кресле, обняв колени и безучастно глядя из окна на ухоженный дворцовый сад.

Тропинки, присыпанные разноцветным гравием, сверкали на солнце. Лейла слышала, что среди камней, раскрашенных вручную во все цвета радуги, можно найти полудрагоценные и драгоценные. Говорят, они приносят удачу тому, кто их найдет. Счастливчик обычно возмещал находку тремя камнями примерно той же стоимости либо просто возвращал найденную драгоценность, пытаясь задобрить этой жертвой Небесных Всадников или духов Бездны.

Лейлу страшно удивляло, почему вся прислуга дворца и поиздержавшиеся дворяне не бродят по дорожкам в поисках богатств. Хотя, возможно, и ходят, но делают это незаметно.

Лейла выбрала из шкатулки все свои бусы, принялась разбирать их на любимые и нелюбимые. Полетела на пол нитка янтаря, и бирюзовый браслет, и коралловый. Лейла перевернула все ящики в поисках ножниц и кликнула служанок, не отыскав нужное.

На зов явилась одна из них — заплаканная, с дрожащими руками, и объяснила, что господин Салахад велел убрать все предметы, с помощью которых можно навредить себе или осуществить побег.

Лейла бросилась к сундукам: её шёлковые шарфы, её пояски — всё исчезло.

— Позови Салахада, — велела она.

Служанка согнулась в поклоне, пробормотала:

— Его высочество не желает с вами видеться. Он так и сказал: «Передай, что я её видеть не хочу!»

Лейла вздохнула несколько раз, затем, сложив руки на груди, обиженно сказала:

— Ну и отлично: пусть дуется, сколько пожелает.

Кивком указала служанке на валяющиеся на ковре украшения.

— Возьми их, разбери, сложи бусины в мешочек и принеси мне.

Служанка принялась собирать с ковра бусы и браслеты. Лейла отвернулась к окну, нетерпеливо притопывая ногой.

Она побродила по отведенным ей покоям, перебрала свои вещи, села писать письмо своей подруге Валиде и через некоторое время обнаружила, что с подробного описания увеселений, принятых при багрийском дворе, переключилась на нечто совсем другое…

Лейла не могла доверить бумаге то, что действительно беспокоило её, о чем ей хотелось поговорить с подругой. Валида находилась при дворе в качестве гарантии послушания её отца, знаменитого полководца Джаффы ар Саида, который хоть и не выиграл ни одной крупной битвы, был крайне уважаем всеми камайнскими солдатами. Возжелай он власти, он бы её получил. Но ар Саид, кажется, к ней не стремился и предпочитал прозябать на границе с Ханьской империей, охраняя и сопровождая караваны, пока его дочь томилась заложницей при дворе халифа. Сообщить Валиде тайну означало подвергнуть девушку опасности.

Лейле вспомнилось, как «дядюшка Джаффа», как она называла отца подруги, баловал свою дочь, когда ненадолго возвращался с границ. Как искренне улыбался ей, из-за чего от его глаз разбегались лучики-морщинки. А ещё у него на шее болталась целая связка амулетов, звеневшая при ходьбе. Ханьцы дарили ему эти безделушки, и не носить их было бы оскорблением. В задумчивости Джаффа ар Саид начинал перебирать амулеты, пропуская их сквозь пальцы.

Лейла шмыгнула носом, расстроившись от воспоминаний о подруге, и забросила письмо. Принялась сочинять сказку про прекрасную принцессу с другой планеты, с синей кожей и фиалковыми глазами, которую похитил злобный гном. Лейла мстительно сделала его ярко-рыжим. Спасать бедняжку отправились два принца: её прекрасный возлюбленный и брат, тоже прекрасный, только не очень умный. Пока принцы шли к башне через Ужасный лес, Зловонные болота, Орлиные горы и Печальные пустыни, принцесса перевоспитывала злобного гнома. Тот оказался не таким уж и злобным, хотя, конечно, прекрасный принц был гораздо лучше…

Лейла так увлеклась, что не услышала стука в дверь. Стук повторился, и девушка, недовольная, что её отвлекают, воскликнула:

— Войдите!

Вошел Салахад, угрюмо уставился на Лейлу.

— Что ты натворила?

— Я всё поняла, — ответила она устало. — Я всё поняла, я раскаиваюсь, я разлюбила, только отстань ты от меня, ради всех Всадников!

Перо царапнуло бумагу.

— Не будешь больше дурить?

— Не буду… — шмыгнула носом Лейла.

Салахад раскрыл объятья.

— Иди ко мне, сестрёнка.

Лейла прижалась к сильному плечу, прикрыла глаза и затихла, неожиданно поняв, что объятья любимого брата не дают больше ощущения защищенности. Ведь он продал её ради политических интересов, и глазом не моргнув.

***

Амиран, громко хлопнув дверью, влетел в спальню брата. Он почти бегом преодолел приемный покой, не отвечая на поклоны дежуривших там порученцев и лакеев, прошёл через малый кабинет и теперь стоял в дверях, вцепившись в косяк побелевшими от напряжения пальцами.

Исари, полулежавший в постели, оторвался от книги, которую читал, и вопросительно посмотрел на Амирана.

— Что случилось?

— Ты ещё спрашиваешь, что случилось? — Амиран нервно улыбнулся. — Ты… двуличная сволочь!

— Сволочь? — переспросил Исари. — Мы, кажется, вчера обсудили причины, по которым ты не можешь жениться на камайнской принцессе.

— При чём здесь вообще Лейла? Она лишь жертва твоей двуличности! — возразил Амиран. — Сколько я себя помню, ты беспрестанно ноешь, каким тяжким бременем легла на твои плечи власть… И что я узнаю?

— И что же ты узнаешь? — спросил царь, со вздохом откладывая книгу и вставая.

— Я узнаю, как… Вернее, от чего умер мой отец.

Исари мягко улыбнулся, опёрся левой рукой о спинку кровати.

— Что ж, я рад, что ты это знаешь, Амиран.

— Я потерял последние остатки уважения к тебе. Ты трусливая, лицемерная тварь! Так боялся потерять власть, что убил собственного отца.

Исари покачал головой и тяжело опустился в массивное кресло. Амиран с интересом изучал его фигуру, в кои-то веки не скрытую под многослойными одеждами. Взгляд цесаревича остановился на руках брата — слабых, испещрённых едва заметными шрамами.

— Кто сказал тебе об этом? Иветре? Кто-то из гелиатской миссии?

— Аче и Константин.

— Да? Так даже лучше. Я всегда чувствовал вину пред тобой. Я был скверным братом и отвратительным опекуном…

Амиран встал за царским креслом и сказал:

— Я мог бы сейчас убить тебя. За то, что ты лишил меня отца. Корона… да бездна с ней, с короной, но отца я тебе не прощу!

— Ты думаешь, я сам могу себе это простить? Я… не всегда владею собой. Они ведь рассказали тебе? Эта сила… — Исари поднял вверх руку и медленно сжал пальцы, будто пытаясь удержать что-то эфемерное. — Она приходит извне в моменты, когда я не владею собой. Если я её не выплесну, я просто умру на месте.

Амиран подумал, как легко мог бы задушить сейчас брата. Уставшего, не спавшего ночь, слабого… Это было бы легко и в то же время невозможно.

— Ты не хотел его убивать?

— Нет. Это действительно несчастный случай. Теперь тебе известна его первопричина.

Братья помолчали, не глядя друг на друга.

— Вчера вечером мы расстались друзьями, — нарушил тягостное молчание Исари. — Как я могу доверять тебе, если всего одна ночь и один разговор превратили тебя в моего врага?

Амиран вздохнул. Почему всё не может быть просто?

— Ты сам не даёшь мне стать тебе другом. Вечно придираешься, не доверяешь. Неужто ты до сих пор ревнуешь меня к отцу? Как маленький. Да он и не любил меня никогда! Это ты — сын, наследник. А я так, байстрюк. Случайная ошибка!

Не осознавая, что делает, Исари поднял руку и ударил наклонившегося Амирана по щеке. Это был первый раз, когда он поднял на кого-то руку. Исари даже оружия никогда толком не держал. Пощёчина вышла легкой, почти девичьей, но Амиран ответил, применив всю свою силу. Голова Исари мотнулась из стороны в сторону, губы искривила злая, уродливая усмешка.

Он всё ещё не пришел в себя после тяжелых переговоров, после вчерашних происшествий и бессонной ночи. Исари ощутил, как его затопляет пришедшая извне сила. И только в последний момент он сумел перенаправить её с убийства на разрушения. Дворец затрясло, за спиной Амирана упала на пол люстра на двадцать свечей.

Исари вскочил, чувствуя, что новый прилив силы вот-вот прикончит его, вытянул вперёд руки с удлинившимися ногтями, рванул куртку на Амиране.

— Прекрати… прекрати меня мучить! Я не… контролирую себя!

Амиран отпрыгнул назад, спрятался за массивным комодом, стоявшим в углу напротив кровати. И вдруг упал, ударившись спиной об пол. Он не сразу понял, что произошло: или хвалёная реакция тренированного бойца подвела его, или, что совсем уж невероятно, брат за одно мгновение преодолел разделявшее их расстояние. Удивительно, но это худое, костлявое тело, придавившее Амирана к полу, оказалось невероятно тяжёлым.

— Восстановиться не успеваю, — прохрипел Исари, снова выцветая, как вчера.

Краем глаза Амиран заметил, как за его спиной взметнулись и опали искалеченные — обрубленные, лишённые перьев крылья. Он сморгнул, и наваждение пропало.

Амиран взглянул в искаженное гримасой лицо брата и отвернулся, не в силах терпеть тошнотворный ужас, затопивший его нутро. Время тянулось, как капля смолы. Попытался пошевелиться, но нечеловечески сильные руки пригвоздили его к полу. Исари или кто-то другой, кого Амиран не знал, силился что-то сказать.

«Магоконструкт, — подумал Амиран, глядя в выцветшие глаза. — Взбесившийся, с засбоившими сбитыми настройками магоконструкт».

Он видел однажды вышедшего из повиновения химероидного коня, магоконструированную тварь, успевшую разорвать пополам двоих солдат и раздробить ноги третьему, пока поводырь не смог подобраться достаточно близко, чтобы отключить её.

Тварь потом разрубили на части, и те шевелились, пытались собраться… Гильдия магоконструкторов выплачивала потом неустойку.

— Я сам себе поводырь, — с трудом выталкивая слова из горла, прохрипел багрийский царь. — Сам себе тварь и поводырь.

Амиран прикрыл глаза, чувствуя, как стекают по лицу слёзы. Потом, извернувшись, дотянулся до кинжала и приставил его к горлу старшего брата. Тварь удивленно посмотрела на сорвавшуюся с клинка каплю крови. Тварь молчала, но светло-серые глаза стали вновь обретать насыщенную синеву, а волосы — свой яркий цвет. Исари мотнул головой и, стремительно преодолев полкомнаты, оказался у окна, распахнул его, высунулся по пояс. А затем вовсе стянул рубашку, с трудом вдыхая теплый воздух поздней весны.

— Уходи, — прошипел он, не оборачиваясь, пытаясь восстановить дыхание. — Уходи…

— Теперь? — спросил Амиран, подходя медленно и аккуратно, будто к испуганной лошади. — Теперь, когда ты открыл мне тайну, которая стояла между нами… Теперь ты просишь меня уйти?

Исари дрожал, как будто от холода, зубы стучали, выбивая неровный ритм.

— Позвольте мне остаться, ваше величество, — как можно мягче, стараясь не настаивать, попросил Амиран. — Позволь мне остаться, брат. Я вел себя непростительно, но этого больше не повторится.

— Ты не боишься, что я могу опять?..

Амиран, наконец, подошел вплотную и взял старшего брата за слабую, дрожащую руку руку, а потоми сказал:

— Нет. Не боюсь.

Исари прикрыл глаза, мелко дрожа, и кивнул. Амиран, пользуясь ступором, усадил его брата на кровать, помог ему устроиться на подушках и промыл рану на шее.

— Это всегда так? Так тяжело?

— Я действительно лицемер. Но я умею держать себя в руках. Большую часть времени.

Амиран оглядел разгромленную комнату. Внимание привлекли глубокие царапины на комоде — следы от когтей.

— Как твой бок? — спросил Исари. — Видит Небо, я хотел лишь зацепиться за одежду.

Амиран только сейчас заметил, что кожаная куртка на нем безнадежно испорчена, а рубашка свисает окровавленными лохмотьями. Живот и левый бок саднило.

— Я не всегда соизмеряю силы, — виновато сказал Исари. — Я даже не знаю толком, на что я способен.

— Ничего, — ответил Амиран. — Ерунда. Когда в детстве меня укусила собака, было больнее.

— Я так не хотел, чтобы вы меня презирали, — невпопад сказал Исари, рассеянно глядя на свои руки, бессильно лежащие поверх одеяла.

— Кто?

— Ты и отец. Я так и не сумел стать для отца его сыном, которым он мог бы гордиться… И я хочу, чтобы хотя бы мой младший брат меня не стыдился. Ты так презираешь слабость… Настоящий воин.

— Как давно ты живешь так? В борьбе с самим собой?

— Всю жизнь.

— Этери знает?

— Нет. Знает Иветре, но не всё. Может быть, догадывается Аче. Теперь знаешь ты. Я не маг крови. Я солгал. Я всем лгу. Постоянно. Это тело — оно слишком слабое, чтобы сдерживать проходящую сквозь него силу.

— Значит, ты Всадник? Создатель мира? Один из его Создателей?

Исари снова хмыкнул.

— Создатель? Нет, нет, конечно. Так, жалкое подобие, не более. Когда-то таких при каждом храме было вдоволь. Им поклонялись… жрецы приказывали им поклоняться — потому, что это увеличивало их силы.

— А твои?

— Их увеличивает корона, это правда. Вернее, те почести, которыми я окружён, те надежды, которые на меня возлагают. Когда мои подданные молятся в храмах за моё здоровье, а это случается нередко, мне становится легче.

— Но тогда почему ты болен?

— Сердце болит, потому… Впрочем, неважно.

Амиран не стал заострять внимание на этой оговорке.

— С чего ты взял, что я тебя презираю? Что я вообще имею право тебя презирать?

— Я даже над собой не властен, — прошептал Исари.

— Дурак, — припечатал Амиран. — Ну не дурак ли? Ты, владеющий такой силой, скрывающий её ото всех, ты — почти Небесный Всадник, невероятное существо… Боялся осуждения мальчишки?

Исари улыбнулся.

— Я не понимаю. Ты то укоряешь меня во всех грехах, то возвеличиваешь…

— Это я не понимаю! — воскликнул Амиран. — Если бы не эта вспышка, ты так и молчал бы?

— Справедливости ради, мне недолго осталось молчать.

Амиран похолодел.

— Так ты умрешь? Я думал… Я подумал сейчас, может быть, это неправда… то, что ты умрешь? Ты же так силен… — он вдруг хихикнул, вцепившись в волосы. — Жаль, твой духовник никогда не узнает, почему ты так не любишь молиться. Преклонять колени перед ровней — это глупо…

— Как бы то ни было, а я умру… — спокойно сказал Исари. — Это тело не предназначено для такого количества силы.

— Я слышал, что иногда старые маги переносят свое сознание в молодые тела, — задумчиво сказал Амиран. — Хоть это запрещено законом.

Исари кивнул.

— Да, такое случалось. Но неужели ты думаешь, что я способен на такую низость?

— Извини, — ответил Амиран.

Какое-то время они молча сидели, глядя друг на друга и понимая то, что ни один из них не хотел говорить вслух. Слова жалости были неуместны и бессмысленны. Но именно это чувствовал сейчас Амиран: жалость и восхищение.

— Я хочу, — очень тихо произнес Исари — Амиран скорее угадывал, нежели слышал его слова, — чтобы ты уважал меня. Я не прошу, чтобы любил. Я люблю тебя, и этого довольно…

— Братец… — тяжело вздохнул цесаревич, — какой же ты мастер всё усложнять… Право, твой духовник — несчастнейший из людей, если ты вываливаешь на него хотя бы половину всего этого. А бедняжка Этери? Ведь она гораздо чаще меня бывает с тобой. И ей ты поверяешь свои мысли гораздо чаще. Люблю я тебя, конечно, люблю. Но я ведь не девица, чтобы признаваться в этом. Надеюсь, у тебя родится дочь, которая будет уверять тебя в своей привязанности, раз это для тебя так важно. Иначе ты и своих сыновей замучаешь.

Исари хмыкнул, сказал:

— Подай мне воды.

Амиран вышел в примыкавший к спальне малый кабинет, принес воды в серебряном кувшине и продолжил свою речь:

— Ты привык считать меня ребенком, верно? Отвыкай.

Сейчас он чувствовал себя ответственным и взрослым. Сейчас, видя Исари слабым и усталым, он знал, что стоит за этой усталостью и этой слабостью.

— Я уже не ребенок, Исари. Не стоит прятать от меня правду, какой бы горькой она ни была.

Исари залпом выпил кубок воды, поставил его на столик у кровати.

— В гардеробной возьми рубашку. И покажи рану.

— Да какая там рана, — возразил Амиран. — Так, царапина. Сама зарастет.

— И всё же давай, я залечу.

— Это не навредит тебе?

— Нет, не навредит. Не беспокойся.

Амиран зачарованно смотрел, как его царапины исчезают под пальцами царя.

— Исари, — шепнул он. — Ты магоконструкт?

— В той или иной степени — да. Все Всадники — из тех, что жили при храмах, — магоконструкты. Бледные подобия тех, кого мы зовем Создателями. Если они вообще существуют или существовали.

— А Этери? Она поводырь?

— Вполне могла стать, но не стала, — ответил Исари и взмахнул рукой.

Царапины с комода исчезли, как и брошенные на пол вещи.

— Неживое я не умею чинить. Только уничтожать.

— Почему Этери не стала поводырем? Или нет, — Амиран остановился на мгновение, вспоминая все легенды. — Нет. Должно быть наоборот, верно? Гатенский князь — магоконструкт, Небесный Всадник на службе у царя Багры. Верно? Все эти легенды о безусловной верности… Это не верность. Это магический поводок. Почему получилось наоборот?

Исари ничего не ответил — он крепко спал. Во сне он казался очень несчастным. Амиран поправил одеяло и задумался. Ему было о чём подумать.

***

Во время подготовки к свадьбе Лейла капризничала, и капризничала талантливо. Иногда Этери хотелось махнуть рукой на эту безднову свадьбу, плюнуть и уйти. Эта девчонка отвергла бордовое платье табнийского бархата, стоившее как небольшое поместье. Причём дождалась, пока его сошьют, а потом легко и непринужденно, при всех сплетницах дворца подарила его Этери! Как будто Этери не может позволить себе платье табнийского бархата. Стиснув зубы, княгиня поблагодарила «дорогую сестрицу» за чудесный подарок, а вечером изрезала платье ножницами. Потом жалела, конечно: табнийский бархат как-никак. Нужно было отдать служанкам, те отделали бы им свои платья и не имели бы отбоя от кавалеров.

Лейла хотела жёлтое. Оно ей пошло бы больше бордового — с этим не поспоришь. Однако жених и невеста должны быть одеты в одни цвета, а жёлтый совершенно не шёл Исари, подчеркивая его болезненность. В чёрно-золотом он выглядел как нарядный покойник, в фиолетовом — как полуразложившийся покойник, а в ярко-алом казалось, что по лицу царя идут красные пятна.

Наконец, сошлись на зелёном. Он более или менее шёл обоим.

— Это просто нервы, — пыталась успокоить себя Этери. — Это просто предсвадебная суматоха.

Лейла имела право на капризы. В конце концов, она выходила замуж за нелюбимого, навеки переселялась в другую страну, теряла всё, что могла потерять, и не приобретала ничего, кроме перспективы скорого вдовства.

Этери, пришедшая с очередной жалобой на строптивость камайнской принцессы, не ожидала, что её друг и сюзерен встанет на сторону невесты.

— Несколько лет назад, когда я просто спросил тебя о замужестве, ты два месяца ела мой мозг столовой ложкой, пока не удостоверилась, что я тебя ни с кем не сговорил… Так что ты хочешь от бедной девочки? — устало спросил Исари.

Не получив поддержки, Этери сцепила зубы и с головой погрузилась в сметы. Бездновы Всадники Любви, Мирин и Амирина, в окружении духов-помощников, а также их многочисленные атрибуты должны были, по мнению невесты, украшать каждый свободный угол. Этери ничего не имела против пухлощеких крылатых младенцев с пылающими сердцами в руках и не возражала даже против бело-розовых драпировок, превративших дворец в кремовый торт. Её обижала холодность камайнки. Разве Этери мало для неё сделала? Исари был слишком снисходителен к девчонке… Он не имел никакого опыта общения с женщинами помимо Этери, считавшей себя выше использования извечных женских уловок, к которым Лейла, истинная дочь Камайна, прибегала, даже не задумываясь. Лейла сражалась с ней, как сражаются в Камайне молодые и красивые младшие жёны с не такими красивыми и не такими молодыми старшими жёнами своих мужей. Но она забывала, что здесь не Камайн и Этери ей не враг.

Как бы то ни было, день свадьбы приближался неотвратимо и, наконец, настал. Этери твёрдо решила, что наутро после свадьбы уедет домой хотя бы на три месяца — пусть молодожёны притрутся друг к другу, как могут.

Снова Этери стояла в храме и сжимала в руках свечу. Воск обжигал руки, и гатенские князья, и багрийские цари, похожие на Небесных Всадников, или Небесные Всадники, похожие на царей и князей, улыбались ей с витражей.

Они были красивой парой, как бы там ни было. Волосы стоявшего у алтаря Исари алели осенним пожаром, а сшитый чуть ли не на живую нитку кафтан удачно скрывал и сутулость, и излишнюю худобу. Этим кафтаном Этери заслуженно гордилась. Лейла была хрупка и нежна, зелёный и вправду шел ей — не зря она так придирчиво перебирала цвета и ткани. Одета она была, пожалуй, даже слишком скромно: ни полупрозрачной ткани на бедрах, сквозь которую можно было бы разглядеть шейдиши, или шальвары, контрастного цвета, ни глубокого выреза на груди, который Исари несколько раз пытался запретить столичным модницам, но Этери его отговорила.

Пел хор, багрийский царь и камайнская принцесса обменивались кольцами и говорили слова клятвы, держась за руки. От спёртого воздуха, от запаха благовоний и от жара тысяч свечей Этери стало дурно. Эта неожиданная дурнота напомнила о рекомендациях лекаря, которые тот дал ей после обморока. Что-то там о покое, о перемене климата. Никогда ещё так сильно не тянуло княгиню в Гатену.

Этери чуть повернула голову и взглянула на Амирана, стоявшего рядом с ней. У цесаревича было лицо человека, решившего для себя что-то важное и получившего, наконец, долгожданный покой. Может, он переболел своими чувствами к Лейле? Первая любовь часто бывает несчастной, чтобы вторая больше ценилась. А если не повезёт родиться однолюбом… Ну, тогда уж ничего не поделаешь.

Рядом с цесаревичем стояла вдовствующая царица Тинатин, мать Амирана, покинувшая ради свадьбы пасынка Вдовий замок. Выглядела она неплохо: ей было не привыкать к вдовьей доле. Пожалуй, высокое происхождение второго мужа ей только мешало. Вдовствующей царице не хотелось почестей, которые ей пытались оказывать. Во Вдовьем замке ей было проще. Он был совсем небольшим, там некем было руководить, кроме горничной и кухарки, там никто не требовал от Тинатин быть царицей, пусть даже и бывшей.

Она вытерла платочком слёзы, крепко стиснула руку сына, улыбнулась Этери, и та улыбнулась в ответ.

Потом был большой приём. И в честь свадьбы, и в честь отбытия Гелиатской делегации. Все три принца покидали Багру завтра поутру. Салахад планировал ещё задержаться.

***

Бал был грандиозен. Большая часть выделенных казначейством средств была пущена на его организацию. В саду бил огненный фонтан, рядом с ним стояло дерево с листьями из чистого золота и цветами из крупных самоцветов — подарок от Общества ювелиров на царскую свадьбу. Общество механиков подарило не менее изящную вещицу — стайку посеребренных и позолоченных птиц самого необычного и фантазийного вида, певших на все лады. Скорняки принесли чудесные шкурки: и беличьи, и рысьи, и волчьи, и медвежьи. Общество поэтов и певцов преподнесло в честь этого знаменательного события целую книгу стихов, где воспевалась красота Розы Камайна, драгоценного камня в венце багрийского царя, его юной, прекрасной и благочестивой жены. Добрые подданные Багрийской короны несли и несли свои дары: и расписные глиняные тарелки, одну из которых Лейла разбила — на счастье, и редкие пряности, и притирания, и ткани, и ловчих соколов, и коз с шерстью тонкой и нежной, как детские волосы, и крепкой, как канаты…

В середине застолья Лейла почувствовала, как кто-то робко дотронулся до её ноги. Она вздрогнула и, едва удержавшись от крика, заглянула под стол. Оттуда на неё не менее испуганно смотрел кухонный мальчик, поварёнок. От удивления из головы Лейлы вылетели все багрийские слова. Она обернулась к Исари, указала пальцем под стол. Он усмехнулся и ответил на камайнском — очень чисто, слишком чисто для человека, который не пользуется языком ежедневно. К тому же, слова он подбирал с едва заметными паузами.

— Это традиция. Отдайте мальчику туфлю — он продаст её кому-нибудь из гостей за немаленькую сумму.

— А как же я без туфли? — растерянно спросила Лейла.

Царь, а теперь — о Всадники! — её муж, наклонился ещё ниже и шепнул:

— Обычно потеря туфли — прекрасный повод понести невесту на руках, однако вам просто принесут сменную обувь. Ведь я, к сожалению, на этот подвиг не способен.

Лейла грустно улыбнулась в ответ. В этом тоже есть мужество, внезапно подумала она. В умении признавать свою слабость.