Бесплатный фрагмент - Небесные батуты

Запотевшее зеркало в ванной комнате

Я очень хотел бы сказать сейчас, все, что у меня есть, это ты. Но врать не буду.

Все, что у меня есть, это прохладная зашторенная комната в жаркий июльский день. И соленый запах моря, принесенный норд-остом. Хруст апельсиновой корки. Арбуз — такой холодный, что немеют руки и ломит в зубах. Первый абзац «Постороннего». Предпоследний эпизод «Капитана Фантастика». Вино на пляже. Марк Болан на луне из фольги. Тихая радость от хорошей строчки и крепко забитого гвоздя. Какашки нашего мальчика. Линклейтер. Какашки нашей девочки. Скрип иглы в паузах между песнями. Мамин кашель — сухой и теплый. Кока-кола перед сном. Блуждающий бас в балладах Сержа Гинзбура. Муравьи. Запотевшее зеркало в ванной комнате. Таксист, который говорит привет, спрашивает, куда ехать, и мы мчимся в аэропорт.

Понимаешь, с одной тобой в этой жизни каши не сваришь. А без тебя — никак. Ну никак, хоть тресни.

Гена дней

Льет как из ведра. И по самой середине улицы идет девушка. Босиком, балетки в руках. И, размахивая этими балетками, она подставляет лицо дождю. Картинка из старых советских фильмов. Тарарура-парарура и все такое. Мальчишки пялятся на девушку из подъезда. И все на нее смотрят — кто из дверей магазина, кто из-под навеса на автобусной остановке.

Гена едет на велике, в кедах и с зонтом — девушка мечтательно оборачивается.

Он лишь проносится мимо:

— С дороги, с-сука!

Гена жил в небольшом городе. Нет, не так. Он жил в маленьком городе. Таком маленьком, что когда выходишь на улицу, как будто остаешься дома. В маленьком городе не берут с собой паспорта — здесь тебя и так знает каждая собака. Их в маленьком городе много: три дворняги, пекинес, немецкая овчарка и пара такс.

Гена жил на Летнем проспекте. В кирпичной трехэтажке. В квартире на втором этаже. Под ним был магазин «Товары повседневного спроса». Там продавали хлеб и грабли. Такой вот повседневный спрос у жителей маленького города.

По пятницам он ужинал в ресторане «Волна». Садился за любимый столик у окна, ел уху и, конечно же, выпивал — иногда коньяк, но чаще водку.

Пьяным ему казалось, что он писатель. В такие вечера, между ухой и десертом Гена закуривал и, вытащив из левого кармана маленький как этот город блокнот, думал над сюжетными линиями.

«Ну, например, я — китобой, — размышлял Гена: Что бывает с китобоями? Чем они живут? Едят ли уху по пятницам? А если едят, то где?»

— Клара, как ты думаешь, где едят уху китобои? — спросил он у официантки. Она как раз принесла новый графин.

— В гарпунной, — не задумываясь, ответила Клара.

«Как-то в пятницу компания китобоев ела уху в гарпунной у порта», — записал в блокноте Гена.

Обычно ресторан закрывался в одиннадцать. Гена оставлял Кларе пару монет, рассовывал по карманам свои вещи и прощался. Он немного сутулился и ходил на полусогнутых — в темноте казалось, что по ночным улицам гуляет горилла.

В один из таких пятничных вечеров Гена и понял, что реальная жизнь ему до лампочки. Он, как обычно, возвращался домой. Моросил колючий дождь. Капли били по капюшону — удивительное сочетание суеты и комфорта. Гена знал эти улицы наизусть, каждую трещинку на асфальте. Но, свернув на Пионерскую, он вдруг увидел ее совсем другой — с аккуратно подстриженными кустами по обе стороны дороги, с барами и бистро, с летними верандами, в которых выпивают и танцуют беспечные девчонки в тюрбанах. И дождь как-то сразу закончился, и старые разбитые фонари наполнились неоном, и сам Гена почувствовал, как его прокуренные легкие начинают раздуваться от воздуха приключений — еще чуть-чуть и он улетит за облака.

Все из-за «Фиесты». Гена совершенно случайно нашел эту книжку. Во дворе мальчишки разводили костер. Они бросали в огонь бумажный хлам. Гена сидел на скамейке, курил и думал о своем. Начинался вечер, похолодало. Гене захотелось погреться у костра. Он сел на корточки и вытянул руки. Под ногами валялась книга без обложки. Края страниц почернели от огня, корешок, наоборот, заметно отсырел. Гена сунул ее в карман пиджака.

Уже дома он бросил книгу на кухонный стол и до ночи занимался своими делами — чистил ботинки, разгадывал кроссворд, передвигал шкаф, слушал пластинки, стриг ногти. Потом разделся, почистил зубы, принял душ и заглянул на кухню за стаканом воды. Книгу взял с собой в кровать — он любил почитать перед сном. «Фиеста» убила Гену с первой строки.

Он жадно проглатывал каждую главу, а потом жалел, что страниц в книге становится все меньше. Закончив, Гена начал читать ее снова, как будто боялся, что утром за книгой придут мальчишки.

На следующий день Гена взял в библиотеке все книги Хемингуэя, которые лежали на полке с буквой «Х»: «Прощай, оружие!», «Праздник, который всегда с тобой», «Старик и море», «У нас в Мичигане», «Острова в океане», «Райский сад». Они ему тоже понравились, но все же не так, как «Фиеста».

По воскресеньям Гена полдня мыл окна — он любил этим заниматься. А вечерами до самой темноты сидел на балконе и писал. Иногда в его голову приходили странные мысли. «Здесь как в Сан-Себастьяне. Без моря конечно, но с чайками. Откуда они прилетают и зачем?»

Недалеко от церкви и кладбища протекала хилая речка Река. Полметра в ширину. Зимой она покрывалась льдом, и дети катались по ней на санях. От улицы Сомова через Реку был маленький деревянный мост с прогнившими перилами, на которых висели замки влюбленных — большие и маленькие, старые и совсем еще новые. Дурацкая традиция, Гена ее не понимал. «Аня + Ваня = любовь», «Сима и Зураб навеки вместе», «Сергей и Марина. Совет да любовь».

Свадьбу Ани и Ивана играли три года назад в «Волне». В разгар праздника в туалете невесту отшпилил дружок жениха — урка из Иркутска. Об этом все знали. И Ваня догадывался. Но сначала терпел, а потом привык.

Сима зарезала кухонным ножом Зураба, когда тот спал. Это случилось как раз на прошлогодних январских выходных. Почему она его грохнула — никто так и не понял. Вроде жили нормально.

А вот Маринка Корчная и Сережа Емельянов купили квартиру, нарожали детей. Все у них в шоколаде — есть даже мини-бар. Бывает, Сергей по пьяни колотит Марину. Но их ссоры быстро проходят. Однажды Емельянов порвал жене ухо. Их семья превратилась в местных героев — приезжали журналисты из Москвы.

Гена знал всех этих людей. Кого-то уже нет, а замочки висят себе и не парятся.

А сам Гена жил один. Мама умерла три года назад. Отца он никогда и не видел. Из родственников в живых остался лишь старший брат Алик. Но и он уже давно осел в Бухаресте — нашел румынские корни по маминой линии, получил ихний паспорт, женился на дунайской татарке. Иногда Алик приезжал, раз в месяц переводил Гене четыреста евро — на жизнь хватало.

После смерти матери женщин у него не было. И до ее смерти — тоже. Нет, он, конечно, спал по пьяни то с одной, то с другой. Но так, чтобы по любви или, хотя бы, от скуки, не получалось. Не жила в этом городе его Брет Эшли. Даже проездом не останавливалась.

«Вырваться из этой дыры — не вариант, — размышлял Геннадий: В таком случае остается одно — слепить здесь свой личный Сан-Себастьян и жить в нем по максимуму долго. Не замечать провинциальную рутину или что-то вроде того».

Под диваном лежали коробки со старыми вещами. В одной из них Гена, наконец, нашел мамин берет с хвостиком на макушке. И еще пионерский галстук — в школе он его ненавидел. Потом Гена взял на кухне длинный чулок с луковицами чеснока и надел его на шею. В берете, галстуке и чесночной вязанке ему казалось, что он выглядит как натуральный баск.

В таком виде Гена и решил идти на день рождения Артема Тенева. Вызвал такси, взял ящик игристого «Абрау-Дюрсо» (как сказал продавец в вино-водочном, по фактуре — один в один «Шабли Ле Финаж»), положил в плетеную корзину сервелат «Рижский», баночку паштета из форели и ржаной багет.

Пока Гена сидел на скамейке возле подъезда в ожидании перламутрового «ИЖ-Комби», в небе совершал виражи старенький кукурузник. Гена поднял голову и, прикрывая ладонью как будто от солнца глаза, долго за ним наблюдал. Он увидел в нем себя.

— Геннадий, на фига тебе пионерский галстук? — Гена и не заметил, как к нему подошел младший сержант полиции Исса Айдаров.

— Это не галстук, а баскский шейный платок.

— Ебаскский у тебя шейный платок, — зачем-то уточнил хмурый полицейский. А потом добавил:

— Не забывай, ебаск, в среду мы едем на рыбалку.

Понедельники бывали разные. У вторников тоже случались вариации. А среды и четверги пролетали со скоростью звука — у Гены все эти дни смешались в один бессмысленный и безобразный поток.

— Скажи «поток», — попросил его Айдаров.

— Ну, поток, — сказал Гена.

— Говна кусок! — радостно закричал младший сержант.

Подъехала серая в желтых разводах тачка.

— А где же перламутр? — сам себя спросил Гена.

Водитель, вцепившись за руль, уточнил:

— Так, мы едем в Сосновку, я правильно понял?

— Ага, — ответил Гена. — Но сначала покатаемся по городу. Где тут у нас Елисейские поля?

Таксист равнодушно посмотрел на чесночную вязанку, дернул рычаг коробки передач, и они рванули к кинотеатру «Юность». «Ну хоть так», — подумал Геннадий.

На улице Грина он заметил официантку Клару. Она сидела на автобусной остановке и палочкой ела щербет.

— Клара, хотите шампанского? — Гена опустил стекло.

— Хочу! — ответила Клара.

Бум! В городе начиналась ночь, люди спешили по своим домам, а они — счастливые и беспечные — ехали в Сосновку, выпивая из бутылки и закусывая сервелатом. Бум!

— Представь, что мы едем в Бургете. Ты понимаешь, в Б-У-Р-Г-Е-Т-Е! — Гена неловко обнял Клару на повороте. Берет валялся под ногами.

— Мы едем в Сосновку, — уточнил таксист.

На берегу карьера, заполненного водой, Артем Тенев с размахом справлял денюху. Гена с Кларой подъехали, когда все гости уже собрались. На камне на полную катушку гремел двухкассетник «Шарп» — в четырнадцать лет Гена бы продал за него брата. Алена Петухова танцевала с Егором из трамвайного депо. Артем по-хозяйски возился с шашлыками, на шампурах они шипели как гадюки. Лиза, его девушка, резала огурцы и помидоры. Соня Мечтаева, Денис Подкорытов, Мелик Айвазов, Жанна и Борис Зайнутдиновы разухабисто выпивали на бревнах. Или не разухабисто, но Гене казалось, что выпивали они именно разухабисто.

— Хэллоу, друзья! — Гене очень хотелось, чтобы все было как в книжках Хемингуэя. Клара зачем-то сразу убежала в кусты.

— Ого, блеск! — Артем принял от Гены ящик шампанского — в нем не хватало пары бутылок.

— Ну че, я поехал или нет? — с надеждой спросил таксист.

— Оставайтесь! — крикнула Соня.

— Ну, если так просите…

— У меня есть все, чтобы нравиться мужчинам, — Соня слегка укусила его за ухо.

И, кажется, он ей поверил.

Напиваться в компании Гена не любил. Ему больше нравилось бухать в одиночестве. Как-то Клара намекнула, что это попахивает алкоголизмом. Гена принюхался — пахло свежей выпечкой. «Если так пахнет алкоголизм, я уже сейчас хочу быть хроническим алкоголиком», — сказал он тогда.

Вот и теперь он, скорее, делал вид, что пьет и веселится. Гена сидел на бревне между Меликом и Аленой, чистил ветку перочинным ножом и вяло поддерживал беседу. Неожиданно завязался спор, начнется война или нет.

На фоне разговоров о политике почти идеальную фразу выдал таксист. Он приобнял Соню и сказал:

— Знаете, я женат, у меня дети, но по старой привычке хочется нравиться.

И Гена вдруг вспомнил, как однажды в «Волне» Соня Мечтаева призналась ему, что полжизни имитировала сарказм.

Борис Зайнутдинов был терапевтом в местной поликлинике. С Геной они познакомились как раз в медкабинете. Борис задумчиво разглядывал результаты анализов, а потом с сочувствием сказал: «Видимо пришла пора платить за бурную молодость». «У меня не было бурной молодости», — ответил Гена. Борис пожал плечами и предложил выпить спирта.

Обычно врач Зайнутдинов начинал врать с того, что, указывая на Гену, сообщал:

— Вот он не даст мне соврать.

И вроде как все это знали, но почему-то вруном в итоге обзывали Гену, а не Бориса.

— Геннадий не даст мне соврать, до апокалипсиса остаются считанные дни. Американцы давят санкциями, но Москва не пойдет на уступки. Войны не миновать! — кричал Борис в пьяном угаре. Он начал пить еще с утра.

— Кому мы на хер нужны? — это был риторический вопрос от Егора с трамвайного депо.

Артем разлил еще водки, а Денис Подкорытов поставил новую кассету. Танцевали все, кроме Гены и Жанны Зайнутдиновой. Ее муж крутился возле Лизы. Артем пару раз отпихивал его ловким движением, но Борис невозмутимо подкатывал снова.

Гене захотелось отлить. Он направился в сторону леса. Ходил долго, никак не получалось найти укромное местечко. Наконец, Гена спустился в овраг и спустил штаны. Он попытался попасть струей в муравья, но тот спрятался за камень. Гена улыбнулся: «Слинял, зараза!» И ему вдруг вновь показалось, что он не здесь, а где-нибудь в Байонне на вокзале. И вот он сходит с поезда, несет чемодан и удочки, проходит через темный зал ожидания на освещенную площадь, где ждут пассажиров фиакры и гостиничные автобусы. Он садится в фиакр, кучер пристраивает чемодан на козлы и, щелкнув хлыстом, везет Геннадия в ближайший пансион. «Он срезал кончик сигары золотой гильотиной, висевшей на цепочке от часов», — Гена прошептал это перед тем, как вернуться к друзьям и реальности.

Тем временем, на берегу началась пьяная драка. Выйдя из леса, Гена увидел, как Артем добивает ногами лежащего на земле Зайнутдинова. Лиза визжала. Жанна сидела на бревне как ни в чем не бывало. И даже попросила сигарету у Сони Мечтаевой. В этом момент Подкорытов подбежал к Артему сзади и начал его душить. Остальные суетились, но близко к ним не подходили. Тенев скинул с себя Дениса и, криво улыбаясь, ударил с разворота ногой. Подкорытов отряхнулся и ответил мощнейшим хуком.

Это было почти как в «Фиесте». Но это «почти» висело невидимой, но осязаемой пропастью между Геной и корридой в Памплоне. Подкорытов и Тенев хватались друг за друга с бычьими глазами, Клара посылала им воздушные поцелуи, но боем быков здесь и не пахло. Таксист был прав — это Сосновка, а не Бургете.

Гена подбежал к Артему и попытался схватить его за руку.

— Не суйся, баран! — рявкнул Тенев и отшвырнул Геннадия к кустам.

Гена уткнулся лицом в землю. Берет валялся в грязи. В метре от него сидел на корточках таксист и курил с каким-то остервенением, зажав сигарету большим и указательными пальцами. Тень его лежала на Гене, плоская и некрасивая. Геннадий чувствовал ее своим затылком. А потом из ничего, как это часто случается в этих местах, начался дождь. И Гену накрыла холодная ярость.

Он быстро поднялся, отряхнул с берета пыль. Затем посмотрел вокруг, увидел Соню Мечтаеву и крикнул ей:

— Лови!

Соня поймала берет одной рукой — другой она держала пластиковый стакан.

— Алле-оп! — сказала она, и все засмеялись.

Гена наблюдал за Артемом, тот как в сказке превращался в быка. Странно, что другие этого не замечали. Драка скисла, Тенев и Подкорытов спрятались от дождя под навесом и вроде как даже помирились. Праздник продолжался. Гена взял шампур и стянул со стола красную скатерть. Он еще раз посмотрел на Соню, вытер рукавом лицо и побежал на Артема. В левой руке Гена держал шампур, в правой — красную скатерть. Мокрая она выглядела почти как мулета.

Артем Тенев рассказывал анекдот. «Смотри на дебила!», — заржал Мелик, и все повернулись в сторону бегущего Геннадия. Но было поздно. Артем, почуяв опасность, успел схватить камень:

— Гена, ты чего?

Гена швырнул скатерть ему в лицо. А потом, не задумываясь, всадил шампур в Артема живот. Тенев посмотрел на Гену, потом на шампур в животе и рухнул на землю.

— Гондила, я тебя ушатаю! — застонал Артем.

На Гену налетели другие мужики — Денис, Мелик, Борис, Егор. Его втаптывали в грязь, били ногами по голове и ребрам. Таксист с Соней, прихватив бутылку, быстро уходили в лес. «Округлостью линий она напоминала корпус гоночной яхты, и шерстяной джемпер не скрывал ни малейшего изгиба», — пронеслось в голове у Геннадия.

— Тёма! Тёма! — кричала Лиза.

Гена сплюнул кусок зуба и кровь. Отбиваться и защищаться уже не было сил. Тогда он приподнял голову и сказал:

— Maté al Toro.

Бум! И сразу потемнело в глазах.

Дорога была неровная. В лицо хлестал дождь. Гена сидел в люльке-коляске. Он смотрел в спину Иссы Айдарова — когда он приехал, кто его вызвал? Младший сержант жал, не сбавляя скорости на поворотах. В плащ-палатке он почти сливался с темнотой. В ночи блестели одни уши. В ногах у Гены валялся чулок с луковицами чеснока. На нем была кровь. «Моя или чужая?», — подумал Гена и тут же удивился своей глупости.

— Ну, рассказывай! Или даже так, объясни мне, тупому менту, с чего ты набросился на него с шампуром? — Айдаров даже не повернулся.

— Сплошная показуха и имитация, — ответил Гена.

— Что? — переспросил Исса.

— Показуха и имитация! Плохие играют в хороших. Хорошие — в плохих. Взрослые косят под подростков. Подростки — под взрослых. Иногда так стыдно за людей, что хочется встать на ходули и пройти над этими никчемными существами куда-нибудь за горизонт.

— Ну и ушел бы молча на ходулях за горизонт! Чуть человека не убил! На зоне будешь рефлексировать, Геннадий!

— Я думал, он — бык.

— Бык? Попробую все замять. Поговорю с Артемом, он выпендриваться не будет — подумаешь, пара царапин. А ты, ебаск, пока сиди дома и никуда не выходи. Понял меня?

На детской площадке — лужи, грязь. На ветках висят варежки разных цветов и размеров. Дерево потерянных перчаток. Над турниками летает одинокий полиэтиленовый пакет. В деревянном домике с кривыми треугольными окнами прячется от дождя Геннадий. Он еле поместился в этот домик и сейчас сидит там внутри, согнувшись в три погибели, — кажется, именно так и говорят в подобных случаях.

— Не получилось, — он вытирает рукавом пиджака сопливый нос и вдруг резко бьет кулаком об асфальт.

— Не получилось, твою мать!

Мимо площадки проходит старушка в синем насквозь промокшим плаще. Она с любопытством смотрит на Гену.

— Не бойтесь, — говорит она. — Все будет хорошо.

Гена поднимает голову, смотрит на нее через треугольное окно спокойными светлыми глазами и с теплотой в голосе отвечает:

— Я не боюсь, бабуля. Не боюсь.

В среду — на рыбалку. Завтра лучше проснуться пораньше, после дождя в палисаднике за домом будет полно червяков.

Служебка

Вообще-то я думал, что стану рок-звездой. А потом, бац, и оказался тут. Каждое утро просыпаюсь с мыслью, что это временно, и со следующего понедельника или, ладно уж, через год все будет иначе. Но я продолжаю катиться вниз на одноколесном цирковом велосипеде.

Вчера зашел к шефу подписать бумажку.

— Что у вас? — раздраженно спросил Валерий Петрович.

— Вот, — ответил я и положил на стол проект служебки.

— Садитесь! — сказал он.

Пару минут Валерий Петрович разглядывал текст. Остановился на последнем абзаце.

— Как же вы все надоели! — шеф вздохнул.

— Кто мы? Я тут один, — промямлил я, хотя и не было желания о чем-то спорить.

— Все! Вот ВСЕ вы! — вдруг закричал Валерий Петрович.

Я на всякий случай заглянул под стол. Никого.

— Но я один! — сказал я.

— Нет! — шеф заерзал в кресле. — Не один! Вас миллионы! МИЛЛИОНЫ! Здесь медом что ли намазано?

Я не переспросил, я не хотел подробностей о меде. И бумагу Валерий Петрович так и не подписал — придрался к запятой.

Я вернулся на факультет. Кинул служебку своей секретарше.

— На вот, исправляй!

— Сейчас никак, у меня йога через минуту, — хладнокровно ответила она.

— Где?

— В «Скайпе».

— Как же вы все надоели! — я ударил ногой по двери.

Секретарша с хрустом откусила баранку.

Инвестировать в говно

У меня много друзей и приятелей, с которыми неплохо пропустить стаканчик-другой в уютном баре вечером в пятницу. Но с Зауром всегда не так. Иногда мне кажется, что и пиво он пьет как-то по-быстрому, захлебываясь и неизменно куда-то торопясь. И при каждой попойке Заур закидывает нас тоннами идей, которые все мы под утро обычно забываем. Проходит неделя, и вот он опять делает глоток, хватает за руку и таинственно нашептывает:

— Роб, я тебе говорю, беспроигрышный вариант. Сейчас самое время, понимаешь, последний шанс инвестировать в говно. Представляешь, каждый день на планете какает миллиард людей, а человечество до сих пор не придумало, что с этим делать.

— А ты, конечно же, придумал.

— Именно! Будем продавать NFT-кал знаменитостей! И им перепадет, и нам. На настоящие какашки Карадашьян, наверное, не потянем, а вот с NFT, думаю, прокатит. Представляешь — растяжка на Невском: «Дерьмо Ивана Дорна — прикоснись к легенде!»

Скучал я по такому Зауру, если честно.

Тем временем он не унимался:

— Кстати, есть у тебя знакомая звезда? Хотелось бы уже начать собирать материал. Ну, давай, колись!

Я почему-то сразу вспомнил о легкоатлете Пеняеве. Как-то брал у него интервью для спортивного журнала.

— Пеняев? — сморщился Заур.

В своем покрытом звездной пылью прошлом Борис Пеняев прыгал в высоту. В СССР его носили на руках, он выигрывал все турниры — спартакиады, чемпионаты страны, Европы, мира. А на единственной Олимпиаде случился казус.

В начале 1960-х еще использовался перекидной способ прыжка — спортсмен пересекал планку животом вниз. Первые три высоты Борис взял уверенно. В итоге в прыжковом секторе осталось два спортсмена — он и Лео Маркес из Кубы. Пеняев с первой попытки прыгнул на 2,14. Кубинец два раза завалил планку. Бориса уже поздравляли с победой. В красной майке с гербом СССР на груди он был ошеломляюще красив.

Вдруг Маркес в последней попытке берет 2,16. Пеняев лишь ухмыльнулся — нет смысла суетиться, когда твой личный рекорд 2 метра 20 сантиметров.

Судьи поставили планку на 2,18.

Перед прыжками Борис обычно думал о чем-то хорошем. Вот и тогда он закрыл глаза и представил, как мутит с Екатериной Сечиной — шикарной барьеристкой из Харькова. Они лежат на диване гостиничного номера, его рука медленно заныривает под резинку ее адидасовских брюк, а там…

Борис сидел на скамейке под брезентовым навесом и чувствовал, как что-то сладостно набухает в трусах. «У тебя единорог проснулся», — любил говорить в таких случаях его тренер. Борис тщательно зашнуровал кроссовки, вытерся полотенцем и начал готовиться к разбегу. Он попросил зрителей задать хлопками темп. Уперся толчковой левой о беговую дорожку и рванул.

Борис на автомате под острым углом подбежал к планке и мощно оттолкнулся. Свободно перенес правую ногу, за ней красиво и с большим зазором пролетало и тело. Борис даже успел улыбнуться. И вдруг он задел планку своим эрегированным членом.

Упав в песок, Пеняев кончил.

— Вот так я просрал олимпийское золото, — резюмировал наш разговор подвыпивший Борис Николаевич.

И потом зачем-то добавил:

— А Катя, сука, больше любила женщин.

Заур записал что-то в свой молескин, но при этом сказал:

— Не, прыгун не подойдет. Кому интересно его ретроговно? Думай дальше! Шнура знаешь? С Мияги не кентуешься?

Этот разговор начинал надоедать. Тем более, на нас уже косились с других столиков. Но я зачем-то ответил:

— Алику позвони. Он вроде как в этой тусовке. Помнишь его фотку с Эми Уайнхаус?

В прошлом году наш друг Алик съездил в Лондон. Клялся, что целовался с Эми Уайнхаус, даже когда ему сказали, что она давно умерла.

— Шаришь, я его все! Мы утопим этот мир в премиальном дерьме! Ты со мной?

Не дождавшись ответа, Заур отлучился за очередной порцией пива. И пока он что-то отчаянно объяснял бармену, я глазел на людей.

Девушка пила коктейль, видимо кого-то ждала, и от скуки снимала на телефон свой маникюр. Люди, которые фотографируют сами себя, хуже алкоголиков.

В углу выпивала пара молодых людей. Один подбадривал другого:

— Я тебе говорю, вернется твоя дура, обязательно вернется!

— Она вернется, чтобы забрать свои вещи.

Откуда в нас взялась вся эта фальшивая киношная болтовня? Почему все мы — немного Хемингуэи?

Надо мной навис Заур с двумя полными кружками:

— Завтра стыкуемся с Аликом и едем к депутату Пеликанову — вроде как ему интересно.

— Думаешь, кто-то купит NFT-какашки депутата?

— Придурок, Пеликанов по слухам чпокается с Юлианом Барановым. Ну тот, который играет следователя-вампира в «Копах на самокатах». Для начала сойдет!

Все знают, что ближе к полтиннику мужчины медленно, но уверенно превращаются в развалины. И я сейчас больше об ощущениях и отношениях, хотя и в физическом смысле мы конечно же тоже уже немощные старики. О женщинах я такого не скажу, никогда не был в их шкуре.

И вот мы мечемся между минимализмом и метеоризмом, онанизмом и гедонизмом — ничего не спасает. Остается глотать таблетки и ждать окончания очередного невыносимо скучного дня.

Мне еще как-то повезло, мой активный жизненный цикл чуть притормозил на отметке 30—40 лет. Тогда казалось, вот оно — второе или даже двадцать второе дыхание: какие-никакие деньги, условная независимость и статус беспечного пьянчуги с веселым характером и творческой жилкой.

В тот вечер я гулял по Невскому. Направлялся в «Стокманн» или «Галерею» — поболтаться по магазинам, выпить кофе, киношку посмотреть. Нормальный день — кажется, среда. И вдруг я увидел себя в отражении витрины. Обычно я себе нравился, вроде как за модой следил и вкус какой-никакой имелся. Но тогда я увидел в витрине молодящегося смехотворно-нелепого старика — из тех, над которыми сам тихо посмеивался в каком-нибудь баре на Рубинштейна. Ну знаете таких — пузатых, в узких джинсах на толстую жопу. Они обычно попивают с уставшим видом бокальчик вина за барной стойкой, а потом подкатывают к пьяненьким малолеткам, чтобы нести им чушь. Сорокалетние мудаки-неудачники, всеми когтями цепляющиеся за молодость, которой у них не было. В тот день на Невском проспекте я с ужасом понял, что и сам такой же. ТАКОЙ ЖЕ. Холодный пот прошиб мое дряблое тело.

Я и женился, когда понял, что отгулял на полную катушку. Сели батарейки, а менять их уже не хотелось. В один прекрасный день я проснулся с диким похмельем, посмотрел на себя в зеркало, принял холодный душ и, если честно, так и написал в своем несуществующем дневнике: «Все, Роберт, хватит».

После пива перешли на финскую водку с лакрицей. Закусывали селедкой. И по мере того, как мы пьянели, и Заур все больше говорил, мне казалось, что рыбины в тарелке смотрят на нас пустыми очумелыми глазами. На меня напала икота.

Заур вбивал в поисковике имена актеров и рок-звезд и после каждой прочитанной биографии вслух представлял, какое у него или нее говно.

— Эх, жаль, не осталось кала Боуи или Высоцкого! Представляешь, их уже нет, а какашки — вот они: лежат себе тепленькие на полке!

— Кал вне времени, — я продолжал икать и отвечать рекламными слоганами.

На Невском, пока ждали такси, пили мерзкий кофе в какой-то пропитанной неоном забегаловке. За стойкой скучала девушка с холодными скулами.

Она увидела в моем бумажнике фотографию сына. Древний черно-белый снимок. Лето, море и все такое. Он счастливый ковырялся в песке.

— Смешной! — сказала она.

— Малышом он любил бегать по пляжу голышом, — я вдруг вспомнил те прекрасные деньки.

— Малышом — голышом? Чудесная рифма!

— Вы это сейчас серьезно или как? — спросил я.

— Или как, — она улыбнулась и положила на поднос две чашки кофе. — С вас — 320 рублей, желательно наличкой и без сдачи.

На мониторе крутили документалку о животных. Кит ныряет в облако планктона. Закадровый голос сообщает: «Рачки-прилипалы нарушают форму тела кита — обтекаемого, выверенного миллионами лет эволюции — вынуждая его тратить больше сил на путешествие по океанам».

— Вот зачем мы прожили этот день? — спросил Заур, когда я принес ему латте.

— Он еще не закончился. Осталась пара минут для подвига, — ответил я, а потом зачем-то пропел:

— Нас ждет огонь смертельный!

— В том-то и штука, что нас НЕ ЖДЕТ огонь смертельный! В том-то и штука! — отрезал Заур и отодвинул стакан. Больше он к нему не притронулся.

Пыл его давно поутих, и на смену пришла характерная для такого типа людей апатия. Все у них как на американских горках — то движуха, то спячка.

— Все, погнали — завтра или уже сегодня тащиться в Ольгино к Пеликанову. Люксовое дерьмо не терпит грусти! — Заур хлопнул меня по плечу.

— Кал не для слабаков, — добавил я.

Так и закончился этот вечер. Лучше бы я остался дома.

Когда ехали в такси, Заур спросил:

— Роб, чего-то хочешь? Не сейчас, а вот вообще. Ответь, не задумываясь.

— Хочу писать книжки, чтобы их читали в аэропортах и на пляжах. Хочу сочинять мелодии, чтобы их мурлыкали под нос. Кажется, не так и много я хочу.

— А я хочу грубо нарезанные куски осетинского сыра на столе. И зелень — молодую крапиву, тархун, петрушку.

— Это нечестно, ты подготовился!

Я еще немного посидел на скамейке возле подъезда. Дети, наверное, уже видят цветные сны про принцев, принцесс и единорогов. «Не очень смелый молодец жопой прыгнул в холодец», — любит напевать моя дочь. Без сомнений, это она про меня. Счастливое легкое опьянение испарилось, во рту был навязчивый привкус лакрицы, а голова забилась разным хламом. Я думал о Зауре и дерьме. Мне вдруг показалось, что все это мы уже когда-то проходили. Детьми дрались за жвачку. Подростками мечтали о гитарах и пластинках. Потом переключились на шмотки и тачки. А сейчас сидим в уютных ипотечных квартирках, смотрим телик, откладываем на отпуск, ходим обжираться в фудкорты ближайших моллов и только ночью сами себе признаемся, что все наше время профукано в жестокой битве за красивые какашки. Мы и день этот уже вчерашний не прожили, а трансформировали в один большой дурнопахнущий котях. Звонок в дверь: курьер, доставка. Ты расписываешься в накладной, и он отдает тебе очередную коробку с дерьмом. Получается, мы начали инвестировать в кал еще задолго до того, как это придумал Заур. Получается, мы трендсеттеры и визионеры.

И этот поезд в говне гонит нас в пустую бесконечность.

Все нормально

«Все нормально». Вот как мне хочется отвечать на любой, пусть даже самый глупый вопрос. Все. Нормально. И даже если не все нормально, врать хотя бы самому себе. О том, что все нормально. Потому что, ей богу, все нормально — не на что жаловаться, не о чем жалеть.

Июнь 1980-го. Мне шесть лет. Брату уже одиннадцать. Мы знаем, что Терек впадает в Каспийское море. Мы сидим под Чапаевским мостом и пишем письмо морякам Каспийской флотилии. С нами — Дина, девчонка с Тургеневской. Она мне очень нравилась тогда. У нее были большие зеленые глаза и кривые ноги.

Мы пишем письмо морякам-подводникам. Нам почему-то кажется, что воды седого Каспия кишат подлодками разных типов.

Аслан сворачивает письмо в трубочку, запихивает его в бутылку из-под шампанского (она крепкая, не разобьется) и глубоко вдавливает пробку в горлышко.

— Не утонет? — спрашивает Дина.

— Сама ты утонешь! — отвечаю ей я.

Мы по камням сбегаем к самой воде, и Аслан осторожно опускает бутылку в воду.

Июнь 2021-го. Она просыпается в семь утра, выпивает у раковины стакан холодной воды, выходит на балкон с булочкой с джемом. На улицу падают крошки, а она смотрит на то, что творится внизу, облизывает липкие от варенья пальцы. Потом она принимает душ, а после, пока сохнут волосы, читает в телефоне новости и сообщения.

В час дня она идет на улицу, прогуливается до набережной — вниз по Маяковской, мимо театра. Перед старым мостом спускается вниз, шлепает шлепанцами вдоль берега, покупает латте в «Винченцо», подмигивает Чехову. Она садится на бетонный парапет, пьет кофе и смотрит на свинцового цвета реку.

Вдруг из воды со скрежетом и треском всплывает подлодка «Избербаш».

— Дина? — с заметным аварским акцентом орет капитан. На нем ничего, кроме усов и кортика.

— Нет, — спокойно отвечает она и делает глоток.

— Где ж ее носит?! — капитан открывает люк и исчезает в теле субмарины.

Еще секунда, и «Избербаш» так же стремительно уходит на глубину, если, конечно, есть в Тереке хоть какая-то глубина.

Она допивает кофе, спрыгивает на асфальт и идет дальше.

И день ее надувается как парус корабля.

И все нормально.

Дыгл-дыгл

— Фррррррррр — вот так они делают, мам!

Сегодня мы опять спорим с мамой о том, как кричат индюки. Эта дискуссия началась еще в детстве но, наверное, не закончится никогда.

— Дыгл-дыгл и никак иначе! Ты мне, сельской девчонке, лапшу на уши не вешай!

Сельской девчонке позавчера стукнуло восемьдесят два.

Мамин дедушка почему-то называл ее Гыгы. А еще он рассказывал маме истории про другую девочку Гыгы, которая живет в лесу и плачет по ночам. Каждый день он уходил в лес к той Гыгы и неизменно возвращался под вечер с полной корзиной вкуснейших ягод. «Никогда не забывай про лесную Гыгы», — говорил маме дедушка. И мама представляла, как там живется этой Гыгы в диком лесу, жалела бедную девчонку и вот, получается, до сих пор о ней не забывает.

Мама родилась в начале 1941-го, а через полгода под Белой Церковью в первом же бою погиб ее папа. Получается, отца своего мама так и не увидела.

Однажды бабушка взяла маму (ей было тогда года четыре) с собой на мельницу в соседнее село. Они купили муку, и на обратной дороге, когда нести мешок уже не было сил, бабушка остановилась на мосту.

— Беги домой, а я немного отдохну и приду позже, — попросила она маму. А у самой слезы в глазах. Бабушка смотрела вниз на реку — как будто уже давно все для себя решила.

— Ну давай, иди-иди, — снова сказала она,

Мама спустилась с моста и вышла на дорогу. И вдруг что-то щелкнуло в ее голове, она развернулась и побежала назад. Бабушка уже собирались броситься в водяной поток.

Ну а что не так со мной? Закончив иняз, я еще полгода шатался без дела — по привычке приходил на факультет потрепаться с девчонками и друзьями, временами выпивал в буфете Дворца пионеров, но чаще сидел дома, читал книжки и писал сценарии КВНов.

В тот год был какой-то бум на КВН — в него играли все, включая разнообразные техникумы, лицеи и ПТУ. Даже у училища МВД имелась команда — курсанты выходили на сцену в костюмах средневековых палачей.

КВН я ненавидел, но придумывать дурацкие шутки мне нравилось. Временами получалось смешно, а, в целом, — так себе. При этом, платили хорошие деньги. Как-то за пару часов мы набросали сценарий для швейного лицея и получили за него десять тысяч — тогдашняя мамина месячная зарплата.

На волне местечкового успеха я брался за все. Однажды директор ардонского ПТУ Анна Борисовна выдала аванс. Потом я, как обычно, замотался — в итоге пришлось отдать им в качестве сценария хаотично набранный текст со случайными фразами. Решил так — пока они разберутся, пока найдут меня, я успею написать что-нибудь настоящее.

Через неделю позвонила Анна Борисовна. Попросила забрать оставшийся гонорар. Потому как они выиграли.

Или иногда мы с друзьями выезжали в горы. Но и там ничего интересного не происходило.

Кажется, в конце августа Сос, я и Тамик зависли в Цее. Сначала приехали мы с Тамиком. Ну как приехали — скорее, доползли. На рейсовом автобусе до Бурона, а оттуда пешочком. За время этого нечеловеческого кросса выжрали всю еду, которая у нас имелась.

В турбазе СКГМИ мы заплатили за комнату на четверых без питания. Но особо не парились, потому как знали, что на следующий день хавчик привезет Сос — на этот случай он с шиком заказал из города такси.

Вечер и ночь мы пережили — нарвали алычу и лопали ее до посинения. А утром и днем уже было тяжеловато. Желудки ныли, но нас спасало ожидание Соса. Мы уже представляли мощный ужин: с водярой, мясом и пирогами, при свечах, на фоне гор.

Ближе к вечеру во двор турбазы въехала роскошная «Волга». Мы с Тамиком счастливые рванули к воротам:

— Ну, наконец, ЕДА!

Из такси вышел Сос — в косухе, с гитарой и красным двухкассетником на плече. Улыбается — давайте сюда!

Я открываю багажник, а там… ящик шампанского. И никакой жратвы.

Ночью мы украли в ближайшем коттедже кастрюлю с начинкой для картофчина. Потом выменяли пару бутылок шампанского на три консервы тушенки. Нашли недалеко от турбазы заросли дикой груши. Короче, не подохли.

В декабре за меня плотно взялся военкомат — ради отсрочки пришлось оформиться учителем английского в архонской школе. В Архонке я продержался до весны. 8 марта на школьной дискотеке сцепился с местной шпаной. Как итог — сломанный нос. В школу я больше не вернулся. С тех пор от Архонки меня мутит.

До весны я шлялся без дела, на автопилоте. Думать о будущем и настоящем самому не хотелось, я по привычке ждал решений от мамы с папой. К тому же, если честно, меня все устраивало. В тот период деньги не имели особого значения, на гулянки и шмотки я тратил гонорары за сценарии КВНов. Это был МОЙ город в МОЕ время. Здесь жили друзья и любимые девчонки, я чувствовал себя королем в этом городе. Все мы тогда думали, что мы короли. Одежду покупали в комиссионках, кассеты с брит-попом в ларьках звукозаписи, а улица Карнаби у каждого имелась своя. Моей Карнаби был, конечно же, проспект Мира.

В марте дядя по папиной просьбе устроил меня в информационный отдел госучреждения, в котором он был заместителем начальника. Мне дали хорошую по меркам Владикавказа зарплату, отдельный кабинет и секретаршу Фатиму — она целыми днями возилась со своими ногтями. В мои обязанности входили вроде как пустяковые вещи: раз в неделю писать заметки в городскую газету, составлять пресс-релизы, редактировать тексты выступлений нашего шефа и что-то еще, о чем я уже давно благополучно забыл. Я даже успел пару раз съездить в Москву на курсы повышения квалификации. Последний семинар вел приглашенный профессор из Глазго. Он ходил в шотландской юбке. Однажды коллега из Майкопа спросила его, носит ли он трусы. Профессор улыбнулся и поднял юбку. Женщина ахнула и выбежала из аудитории.

Даже во время таких краткосрочных командировках я боялся находиться в Москве и вообще начинал нервничать уже в бесланском аэропорту. Я пугался ментов, обходил стороной подозрительных людей и каждую минуту проверял наличие в карманах паспорта и кошелька.

Вокзалы, аэропорты, гостиницы, многолюдные улицы — все было для меня новым, и это одновременно притягивало и пугало. Вообще конец девяностых в этом смысле было безобразным, но прекрасным временем. В своем городе я расслаблялся по полной, а вот на выезде жил с постоянным напряжением. Здоровый беспомощный лоб — как оказалось, смелым я был лишь в пределах Владикавказа.

А в августе как-то из ничего возник вариант с аспирантурой в Петербурге. Времени на размышления не оставалось, мама по блату купила билеты на самолет до Москвы.

И вот — столица. У нас три тяжеленных чемодана. Кое-как добираемся до Ленинградского вокзала. А там — адище. Люди брали штурмом билетные кассы, очереди начинались уже на входе. Воняло беляшами и мочой. Вокруг бродили мутные типы, менты с красным глазами и спекулянты. Жуткое место, жуткие люди. Худшее лето моей жизни.

Наконец, поняв, что билетов нет даже на утро, мы начали думать, как быть и что делать. Мама держалась хорошо, не унывала и даже временами смеялась над нашим положением. Меня же, как обычно, накрыло паникой и страхом. И я не понимал, почему она вот такая, а я снова веду себя как последний тюфяк.

К тому же еще и живот скрутило как никогда. То ли от пирожков с мясом, то ли от страха. Я побежал в туалет. На входе сидела старушка. Я протянул ей мелочь. В этот момент кто-то пихнул меня в спину и закрылся в кабинке.

— Ты за него заплатил? — строго спросила старуха.

— Нет, — ответил я.

— Я тебе твое «нет», чучмек, сейчас на жопу натяну! — раздался голос из кабинки.

Я пулей вылетел из туалета. На входе в зал ожидания спрятался за колонной и наблюдал за мамой. Все скамейки и кресла были заняты, мама сидела на одном из чемоданов. Потом взяла сумку с едой и достала полотенце. Положила чемодан на пол, накрыла его полотенцем, вытащила курицу, яйца, порвала на грубые куски батон. Она вытирала слезы бумажной салфеткой. И смотрела по сторонам, выискивая своего маленького сыночка в суете вокзала. И я вдруг понял, что все ее спокойствие и уверенность были для меня. Для меня.

Я застегнул на все пуговицы джинсовую куртку, натянул на глаза папину вельветовую кепку и решительно подкатил к одному из спекулянтов.

— Есть что до Питера на ближайшее время? — максимально уверенно и мужественно выдавил я из себя.

Спекулянт оценивающе посмотрел на меня:

— Пара билетов на «Красную стрелу». Купе-люкс. Отправление через час. Полтора косаря. Потянешь? Полсотни, наверное, скину.

Я вытащил деньги. Пересчитал.

— Все, что у меня есть. Еще часы отдам.

— И значок, — сказал спекулянт.

На лацкане пиджака у меня висел любимый значок — позолоченная фигурка диплодока. Когда-то папа привез его с очередной командировки. Я выдохнул, отстегнул значок, посмотрел на него в последний раз и отдал спекулянту. Он тут же нацепил его на бейсболку.

Мы зашли под лестницу, я отдал ему деньги и часы, он вручил мне билеты.

— Не очкуй! — спекулянт улыбнулся и спрятался за колонной.

Я почему-то ему поверил. Вдруг всю нервотрепку, отчаяние и страх как будто смело невидимым ветром. Я даже успел почувствовать его прохладу — она как ледяной квас ударила в голову. И сразу стало легче.

Как и когда добрались до поезда, я уже не помню. Маме я сказал, что купил билеты в кассе по обычной цене. Мы сразу же повалились на койки. Ноги гудели. но мне казалось, что в тот день случилось что-то нужное, и от этого усталость не напрягала. Проводник принес чай, настойчиво предлагал холодное чешское пиво.

Поезд медленно тронулся, и дебильная Москва осталась позади. Я поклялся, что больше никогда не оставлю маму на вокзале с чемоданами. Позже понял, что в таких клятвах нет смысла. Так же, как нет смысла в чем-то вообще.

Но я, наконец, увидел маму спокойной. Она переоделась в домашний халат, выпила чай, и после Твери мы мчались, как на хрустальной колеснице. Хотя я сейчас наверное немного преувеличиваю.

А тогда одуревший от счастья я выкурил в тамбуре первую в жизни сигарету и что есть мочи закричал:

— Дыгл-дыгл!

За окном проплывало Чудово.

Подозрительный предмет

О подозрительных предметах немедленно сообщайте машинисту поезда!

Я привык воспринимать подобные фразы буквально. Подошел к консоли связи «пассажир — машинист», нажал кнопку вызова и уверенным тоном объявил:

— Машинист, сообщаю вам о подозрительном предмете в вагоне номер три!

Людей в вагоне было немного, и все эти немногие пассажиры вдруг засуетились.

— Где, где подозрительный предмет? — наконец спросил дяденька в сером пальто.

Мы как раз подъезжали к станции «Технологический институт». Я уже хотел ответить, но тут состав остановился, открылись двери, в вагон стремительно вбежали упитанные полицейские.

— Где, где подозрительный предмет? — кричали они.

Вагон в секунду опустел, так что, в конце концов, отвечать пришлось все-таки мне.

— Это я сообщил о подозрительном предмете!

— Ну и где он? — спросил Кожемякин В. И. Я прочитал фамилию на его нагрудном кармане.

— Он перед вами! — торжествующе сказал я. — Я — подозрительный предмет!

Следующие три часа я провел в полицейском участке на Техноложке. Лейтенант Карцев Е. С. без конца повторял:

— Шутить вздумал? Издеваешься, млядь?

Но у меня так и не получилось ему объяснить, что я не шутил и, уж тем более, не издевался.

С тех пор никому не сообщаю, что я подозрительный предмет. И вы, пожалуйста, тоже никому обо мне не рассказывайте.

Небесные батуты

В Орхус мы прилетели на семинар. Меня взяли в последний момент — профессор Пенов сломал ногу. Нас поселили в гостевом коттедже в кампусе Датской школы журналистики. На второй день набрались пива в университетском кафе — пятница, студенты выпивали вместе с преподами, играли в бильярд. Затем решили выбраться в центр. Нам посоветовали «Social Club» — сказали, там дешево и весело. На эту авантюру подписались трое: я, швед из Гетеборга и аспирант Леша. Он когда-то стажировался в Орхусе, вроде как неплохо знал город и все такое. Леша — блондин со спадающими на лоб волосами, с глазами человека, которому все, ну буквально все доставляет интерес и удовольствие. Бывают и такие люди.

Мы сели в такси, ехали по чистым унылым пригородным дорогам, водитель развлекал нас смешными городскими историями. Например, он рассказал, как десять лет назад арабы отбили у местных пляж. Сначала мигрантов туда не пускали, а потом постепенно толерантные датчане сдались. И теперь боятся приходить на пляж. К слову, сам водила оказался албанцем.

В центре мы сначала зашли погреться в маленький погребок напротив клуба. Там отдыхали рыбаки и моряки — по крайней мере, так нам показалось. Мы решили пропустить по рюмке водки, но вдруг к нам подсел старикашка с трубкой в зубах — вылитый боцман рыболовецкой шхуны. Когда узнал, что мы из России, захотел угостить нас местным пойлом. А потом мы угостили его водкой. А потом он снова купил нам свой напиток. И мы, конечно же, ответили водкой. В итоге сошлись на том, что Путин все-таки сильный президент. Ну, пусть так.

На входе в клуб была длиннющая очередь. Но нас сразу пропустили — до сих пор уверен, что с кем-то перепутали. А до этого на улице девчонки предлагали раскурить косяк, и я страшно испугался. Не знаю почему.

В клубе мы чудом нашли свободный столик и уселись пить пиво. Леша только успевал приносить и уносить кружки — за каждую пустую емкость давали скидку. В какой-то момент я решил размяться и сам пошел к бару за выпивкой. Когда вернулся, с Лешей и шведским профессором сидели девушки — венгерка, полячка и вроде как немка. Они пили коктейли. Объяснили, что вот-вот подскочат их друзья.

— К черту друзей! — я был пьян и беспечен.

— Они у нас очень опасные! — она так и сказала, эта венгерка. — Русские!

— Пфф! — заржал Леша. — Напугала! А мы, по-твоему, кто?

Венгерка посмотрела на меня, на него:

— Вот он, — указав на меня, — русский. А ты… Ты — нет.

Мы, конечно, посмеялись, но потом в разговор влезла немка.

— Наши друзья с Каффказуса! — выдала она.

— Ух ты! — я насторожился. — Чеченцы?

— Хуже! — ответила немка. — Осетины!

Понятно, что дальше я с нетерпением ждал компанию опасных осетин.

Они появились как специально в паузе между песнями, когда люди на время разошлись по своим столикам. Словно в замедленной съемке в зал торжественно и благородно, как три мушкетера в советском кино, вошли наши джигиты. Все они были одинаково одеты — кожаные куртки с накладными плечами, черные вязаные шапки, короче, как будто эти пацаны катапультировались из суровых девяностых.

Заметив своих женщин в компании спившихся неудачников, они рванули к нашему столу. А потом…

— Руха, ты? Руха Бекуров?

Один из них, Асик, оказался моим родственником. Он меня знал, я его — нет. Со мной такое часто происходит — плохой из меня осетин. Его отец разливал водку под Владикавказом, скопил кое-какие деньги, послал сына в Датскую школу менеджмента — подальше от губительных соблазнов. Чтобы Асику не было скучно, уговорил и друзей-водочников — те тоже отправили своих детей в Данию. Так они и жили вместе в Орхусе — Асик, Батик и Темр. Батик с Темром изучали международное право в местном университете. Квартиру снимали в самом центре — три комнаты и большая гостиная. Эту хату знала каждая девчонка Орхуса. По крайней мере, так мне рассказывал Темр.

Они, не задумываясь, согнали людей с соседнего столика и сдвинули его с нашим. Затем Асик с Батиком ушли к бару и вернулись с забитыми до краев подносами — вино, шампанское, виски, пиво, закуски и зачем-то огромный ананас. «Девчонкам нравится», — объяснил Темр.

Ну и начался карнавал.

— Они шейхи? — осторожно спросил меня швед.

— Нет, обычные студенты! — ответил я. — Сельские пацаны.

— Тебе здесь кто-нибудь нравится? — поинтересовался Асик.

— Вон та деваха очень даже ничего! — я был пьян и беспечен.

В то же мгновение Асик заорал:

— Линда, ну-ка сюда!

Линда с радостью примчалась к нашему столу.

— Линда, поедешь к моему брату?

Я сжался от стыда в один маленький никчемный комочек.

— Конечно! Твой брат — мой брат!

— Ух, сидим по-королевски! — швед продолжал удивляться. — Еще бы горячий ёлеброд сейчас!

Это он, конечно, пошутил. Но! Через полчаса Батик выскочил раздетым на улицу, потом вернулся с огромной дымящейся кастрюлей в руках. Леша скатился под стол.

Как мы возвращались в кампус, я, ей-богу, не помню. Пацаны вызвали такси, мы начали прощаться, и тут я зачем-то сказал:

— Какой «прощаться»?! Завтра продолжим у меня!

Утром предсказуемо мутило. Башка раскалывалась, я выпил ведро кофе. Леша долго принимал холодный душ. Кое-как доползли до факультета. Я попросился выступить первым. Уже смаковал, как отстреляюсь и убегу отсыпаться. Швед на семинаре так и не появился. «Плохо себя чувствует», — объяснил его коллега.

Я открыл презентацию, встал за трибуну и начал:

— Как вы знаете, медиаландшафт современной России разнообразен и вместе с тем крайне противоречив. На первом слайде вы видите диаграмму роста…

— Руха, иди сюда! — в двери я увидел половину лица Батика.

Собравшиеся в аудитории заерзали в креслах. Я продолжал:

— Диаграмму роста зависимости крупнейших российских медиакомпаний от экономи…

— Э, иди сюда! — теперь это был Темр.

Я показал ему пальцами — «пять минут, дружище, пять минут»…

Кое-как закончив доклад и ответив на пару вопросов, я для вида сел на свое место, но почти сразу же незаметно вышел из аудитории. Леше сказал, чтоб больше на меня рассчитывали. В холле на подоконнике сидели мои пацаны. На полу под ними лежали пакеты с бутылками и едой.

— Сейчас еще девчонки подкатят, — заметил Асик.