18+
Не стесняйтесь своих чувств и желаний, другой жизни для них не будет

Бесплатный фрагмент - Не стесняйтесь своих чувств и желаний, другой жизни для них не будет

Объем: 232 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

Куколка с рождественской открытки

Я родилась 24 декабря 1932 года. Так как отец мой был башкир, а мама русская, получилась я дитем двух кровей. Ни для кого не секрет, что от смешанных браков рождаются самые красивые дети. В большинстве своем, они берут от каждого родителя все самое лучшее и отличаются гибким умом, разнообразными талантами, стойкостью духа и нестандартной запоминающейся красотой.

Смуглая, с голубыми глазами, точёным носиком, чёрными длинными ресницами и вся в кудельках — я напоминала рисованную куколку с рождественских открыток. Все понимали, что девочку, которая улыбается уже с пеленок и вся светится, как ангелочек, ни Машенькой, ни Катенькой не назовешь. Имя подбирали необычное, яркое, красивое.

В то далёкое время люди были патриотами своей Родины, верили в светлое будущее и детей называли в честь важных событий в стране: Аврора, Сталина, Октябрина, Тракторина. После долгих споров было принято решение дать мне имя в честь ленинской газеты «Искра», первый номер которой вышел как раз 24 декабря (мой День рождения) 1900 года. Родители назвали меня Искра. И хотя, забегая вперёд, никакого героического поступка я в жизни не совершила, и никакого особого таланта во мне не открылось, но искрила я всю жизнь и даже в 80 лет ещё не была пеплом.

После окончания кавалерийского училища отца послали служить на Дальний Восток, в местечко Камень — Рыболов на озере Ханка. Первые детские воспоминания связаны именно с эти местом. Это был очень красивый уголок земли. Какое вокруг было разноцветье! Озеро окружали зелёные сопки, по склонам которых рос дикий виноград, мелкие яблоньки ранетки, паслён со сладко-горькими ягодами. Здесь на свободе, без декоративных клумб, прямо в поле росли пионы, астры, ирисы, лилии, ландыши. Когда цвел багульник или шиповник, невозможно было глаз отвести, словно попадал в нереальный волшебный мир. Багульник цвел нежными розовыми цветами, как сакура в Японии, с тончайшим ароматом.

Рядом находилась государственная граница с Китаем и Японией. Поэтому, всех жителей военного городка, от мала до велика, учили защищать Родину. С раннего детства честь и благополучие страны не были для нас пустым звуком.

Жили в гарнизоне одной большой, дружной семьей, никаких интриг, сплетен, скандалов не было. Так как полк был кавалеристским, все учились верховой езде, постигая тонкости этой науки.

Летом кавалеристская часть выезжала из зимних казарм в лагеря. Иногда папа брал меня с собой, и я жила в отдельной папиной палатке. Нас окружали сопки, покрытые лесом, на некоторых находились дозорные вышки, а у входа в мою палатку дежурил часовой. Мне нравилось наблюдать, как наступает рассвет, и из-за сопок медленно, осторожно поднимается солнце. Я чувствовала себя неделимой частью всего этого войска, в пору хоть в разведку проситься, так хотелось быть полезной Родине.

Время летело быстро. В 5 лет я была очень даже миленькой, мама наряжала меня как куклу. Я была окружена любовью и вниманием, отчего постоянно находилась в хорошем настроении.

С 6-ти лет я уже участвовала в детской художественной самодеятельности, так как хорошо пела. Свои музыкальные способности я унаследовала от папы, да и у мамы был приятный голос.

Я хорошо танцевала. Так случилось, что я танцевала на сцене с детства до окончания школы, танцевала с восточной пластикой, легкостью, грациозно, с кокетством. Не иначе, как в роду по папиной линии были и рабыни, и наложницы, и танцовщицы.

В первый класс я пришла с огромным голубым бантом в черных волосах и в изумительном нежно- голубом шелковом платье, которое мне сшила мама. Кокетка платья была задрапирована защипками, тогда это было модно, к низу платье было расклешенным.

С первого дня в школе я не осталась незамеченной. Мальчики окружали меня толпами, боролись за право нести портфель, все были почтительны, не дрались учебниками, не таскали за косы, не ставили подножки. Всеобщее внимание не вскружило мне голову, я хорошо училась, была справедлива, дружелюбна, приветлива, ко всем испытывала большую симпатию. Правда, отличницей была только до 5-го класса, у меня сохранились похвальные грамоты ещё с портретами Ленина и Сталина. К этому времени, здесь в Камень — Рыболове родилась моя сестрёнка Риточка. С башкирского языка её имя переводится как оберегающая, защищающая всех.

«Всколыхнулась страна, велика и сильна,

И врага разобьем мы жестоко»

Война застала нашу семью в Москве. Отец учился заочно в Военной Академии имени М. В. Фрунзе, как раз приехал на государственные экзамены и нас взял с собой. Жили мы в гостинице «Москва», она тогда была одной из самых больших гостиниц в Европе. На Дальнем Востоке не было хороших магазинов и нечего было купить из одежды. В Москве мама успела купить огромный французский кожаный чемодан и полностью набила его нарядными платьями и модельными туфлями.

22 июня 1941 года в 4 часа ночи по радио объявили, что враг вероломно напал на нашу Родину. Утром в каждом номере гостиницы на окна повесили маскировочные черные шторы.

По радио звучала суровая песня:

«Если завтра война» так мы пели вчера,

А сегодня война наступила».

Опасаясь, что Япония может начать войну, так как Гитлер требовал от Японии напасть на СССР с востока, отца вернули на Дальний Восток. Из Москвы мы добирались на Дальний Восток 18 суток, потому что пропускали встречные эшелоны, идущие на фронт, а в тыл уже везли раненых и первых, захваченных в плен фашистов.

Прошло немного времени, и Рихард Зорге сообщил Сталину, что Япония, несмотря на уговоры союзников, не будет ввязываться в войну. Япония ещё хорошо помнила, как была наголову разгромлена нашими войсками на реке Халхин-Гол в 1939 году. Это поражение повлияло на решение японцев не сотрудничать с гитлеровской Германией в её нападении на Советский Союз, и избавило нас от необходимости сражаться на два фронта.

Только тогда дивизию, в которой служил отец, отправили на фронт, а нас эвакуировали в Среднюю Азию. На всю жизнь я запомнила наш новый адрес: Узбекская ССР, город Фергана, аул Беш Бала, улица Бегляр 127.

Конечно, Средняя Азия поразила буйством красок, дурманило летнее тепло, удивляли извилистые улочки, цветущие сады. Воздух был наполнен цветочными ароматами, на деревьях кругом росли фрукты, даже по обочинам дорог росли яблоки, груши, абрикосы, персики, тутовник (шелковица), грецкие орехи, миндаль, джюда. Фруктовые деревья, яркие цветы придавали улицам праздничный вид. Я, как и все дети, очень полюбила урюк — это сушеные абрикосы. Мы собирали и разбивали косточки от абрикосов, их зёрна имеют тот же вкус, что и орех, а потом мельчили их в ступе и пекли печенье на хлопковом масле. Это была божественная еда! Теперь пишут, что зёрна от косточек урюка есть нельзя, в них синильная кислота. Сколько мы их съели во время войны — не сосчитать!

В домах не было печей, только так называемые «азиатские камины» со сквозными трубами вверху, а внизу находился котел — казан, он назывался «чувал» и использовался для любой еды. Топили этот «чувал» кизяками — это прессованный навоз с соломой. После того как стадо пройдет в поле и обратно, собирали коровьи лепешки, добавляли солому, потом сушили их и ими топили. Деревья все были фруктовыми, их на дрова пилить не будешь. Эти кизяки служили также и строительным материалом.

Здесь я впервые увидела женщин в парандже. Всю зиму они ходили в шлёпанцах, а ноги согревали в «сандалах». Так как пол был земляной, то посреди комнаты выкапывали небольшую ямку. В ней теплились раскаленные угли из печи, а сверху устанавливали столик на низеньких ножках, на который набрасывали ватное одеяло. Придёшь с улицы в комнату, ноги под одеяло спрячешь, ближе к углям, погреешься и дальше можно идти по делам. У некоторых ещё были отдельные печи для лепёшек, они назывались «тандыр».

Местные жители были доброжелательными, приветливыми людьми и к нам, беженцам, хорошо относились — не важничали, принимали, как родных, были только недовольны теми, кто выпивал, так как ислам считает пьянство великим грехом.

Тяжелое было время. Каждое утро с какого-нибудь двора слышались встревоженные испуганные голоса, чаще душераздирающий крик — это, либо приходила похоронка с фронта, либо кого-то ночью ограбили. Мы жили только за счёт того, что мама продавала свои наряды, которые купила в последний момент в Москве. Мама ходила на базар, а мы её ждали дома. После удачной продажи мама могла позволить себе купить кукурузную муку, из которой она варила мамалыгу, а если ещё добавляла хлопковое масло, то это был настоящий праздник!

Однажды мама не выдержала очередного нападения бандитов на соседний двор, там ночью залезли воры через трубу, а у нас, вообще, на крыше была огромная дыра, и прямо в комнате летали ласточки. Усадила она меня и Риточку на два оставшихся пустых чемодана, прикрыла плащ — палаткой и приглашенный из города фотограф сделал несколько фотографий. Мама написала письмо ни кому-нибудь, а товарищу Сталину, вот, дескать, посмотрите, как живет семья фронтовика. Мы фактически ночами не спим, боимся бандитов, они ведь не знают, что у нас ничего нет. Накануне за мамой гнался какой-то калека с базара до самого аула, увидел, что она продала какую-то тряпку, и хотел отобрать деньги. Вот у мамы и не выдержали нервы, она поняла, что больше нет сил, ведь если с ней что-нибудь случится, мы с Ритой останемся совсем одни.

Не знаю, куда попало её письмо, но прошел месяц и в ауле появился высокий стройный кавалерист, весь воплощение мужественности. Брюки у кавалеристов как у генералов, с широкими лампасами, сзади башлык, это такой остроконечный капюшон в цвет лампас — голубой. Все на него обратили внимание, женщин он сразил наповал, ведь мужчин в городе не было, одни старики и мальчишки, все были на фронте. Маме сердце сразу подсказало, что это по нашу душу и точно, это оказался адъютант моего отца, его послали специально разобраться с нашей ситуацией.

Разобрался. И сразу нам дали комнатку в городе, Риточке место в садике, мне место в школе через дорогу и путёвку в пионерский лагерь.

Прошло время, и отец вернулся с войны. Живым. Какое это было счастье!

Я гордилась и восхищалась своим отцом, он был всегда подтянутым, стройным, энергичным, с лучистыми глазами. Он был блестящим кавалеристом, хорошо управлял конем, владел шашкой, был лихим рубакой. Кавалерия на войне сыграла немаловажную роль

Отец очень любил лошадей. Восхищался их статью и красотой, говорил: «Лошади — это движение, сила, свобода. Лошадь — животное благородное, нежнее и преданнее этого животного нет». Он мог рассказывать о них часами. Если в бою погибал всадник, его лошадь, как преданный пес не отходила от него, как родной человек охраняла, пока не падала убитая рядом. А сколько раненых вынесли они на себе из огня! Лошади умные, выносливые, бесстрашные, гордые животные, все понимают, все чувствуют, как люди. И память у них отличная, они своенравные, но добрые, хорошего человека в жизни не обидят.

Всю войну он бессменно оставался командиром кавалерийского полка и со своим полком дошел до Вислы. За полгода до окончания войны высшее командование посчитало, что кавалерия не оправдала себя, и его направили в Москву для срочного переучивания на командную должность в общевойсковых частях, но на фронт он уже не успел.

Так получилось, что начало и окончание войны, мы встретили в Москве. Весть об окончании войны и поздравление с Победой по радио в 6 часов утра по московскому времени своим уникальным тембром сообщил Юрий Левитан, он девять раз повторял по радио эту радость: «Великая Отечественная война, которая продолжалась долгие четыре года, победоносно завершена!»

В классе было 13 мальчиков, все сыны полка, и одна девочка

После того, как отец закончил учебу в Москве, его направили служить в Восточную Пруссию.

Воинская часть стояла в маленьком немецком городке Гросс Фридрихсдорф, теперь Гостеллово.

Конечно, никакой школы для русских детей в Гросс Фридрихсдорфе не было, но в более крупном немецком городе Тильзите, ныне Советск, организовали школу для детей военнослужащих всех соседних войсковых частей. Учителей не хватало, и нашими преподаватели были офицеры и солдаты, призванные в армию из институтов. В школу меня возили или на машине, или на мотоцикле с коляской, а чаще всего на тарантасе, запряженном парой лошадей. Отец, по-прежнему, предпочитал лошадей машине и говорил: «С техникой может произойти что угодно. Машина сломается где-то в пути и сиди, жди, починят её или нет, а лошадь никогда не подведёт, всегда довезёт».

Вставать надо было на 2 часа раньше, но это было не трудно, климат в Пруссии мягкий, зима тёплая, дороги хорошие, по обочине высокие деревья, посаженные симметрично. Везут тебя лошадки, и чувствуешь себя настоящим барчуком, вот и «ямщик» что-то напевает, после всего пережитого было немного не по себе оказаться в такой роскоши и заботе.

Мне шел 15 год, а в школе за мной стал ухаживать учитель по математике, молоденький офицер, было очень стыдно. И самое удивительное, что у нас в классе было 13 мальчиков, все сыны полка, и я одна — девочка. Я, конечно, не растерялась, была весела, со всеми на равных, могла пококетничать, ответить на записочки, но не больше, а вот что делать с учителем — не знала. Он приходил к моим родителям, уговаривал отпустить меня с ним в отпуск к его матери. Конечно, получил отказ, но отстал он от меня только тогда, когда воинскую часть, которой командовал отец, полностью расформировали и его перевели на новое место службы в немецкий городок Цинтен (ныне поселок Корнево).

В Цинтене у нас был большой дом, двор с баней, садик, грядки и кролик в клетке, красивая кухня и тот же повар, но опять не было русской школы и мне приходилось ездить в город Хайлигенбайль (сейчас город Мамоново).

Домой из Хайлигенбайля я приезжала редко, жила я на квартире у одного папиного дальневосточного приятеля (полковника Пышкина). Его семья относилась ко мне нормально, хотя это были самые грустные дни в моей жизни. Я постоянно ощущала непреодолимую тоску по дому, в подушку не ревела, но чувствовала себя такой одинокой, будто на чужбине.

Долгими вечерами Пышкины собирались всей семьёй, парни наперебой рассказывали о том, что произошло в школе, обсуждали прошедший день. Я чувствовала себя лишней, с завистью смотрела на них и после ужина уходила к себе в комнату. Готовилась к урокам, что-нибудь интересное читала, наворачивались слёзы, хотелось скорей домой, но я не падала духом, понимала, что страдания мои когда-нибудь закончатся.

И, действительно, вскоре отца перевели служить в город Каунас Литовской ССР, район Панемуне, и мы снова были все вместе.

Красивый город Каунас

Каунас очень красивый, чистый, зелёный город. Литва с Пруссией рядом, мы с бабушкой, сложив весь скарб, добирались туда на семитонном грузовике, а сверху всех вещёй поставили клетку с кроликом. В этой поездке мы чудом остались живы. На большой скорости у машины лопнуло колесо, нас занесло в кювет, и только огромное дерево удержало машину, благодаря этому мы не разбились. Отец с матерью ехали на трофейном «Мерседесе» — мама должна была вот-вот родить. Отец ждал сына, а мама в Каунасе родила опять девочку, мою младшую сестрёнку Викторию.

Ей ещё не исполнился годик, как нас перевели в город Вентспилс — порт на Балтийском море. Это была Латвия.

Вентспилс

Квартира в Вентспилсе была огромная, красивая, у нас у всех было по комнате, а в гостиной поперек стояла раздвижная перегородка. У меня появилось много подруг. Жили весело, уже ходили на танцы в латышскую гимназию, танцевали в агитпунктах, сами тоже были агитаторами перед выборами. Я училась в 7-м классе, но не успела закончить учебный год, как папу опять перевели в Литву в город Утена. Мы с бабушкой остались, а родители уехали на новое местожительство. В море мне так и не удалось искупаться, правда в дюнах позагорала, копченой рыбы наелась вдоволь. А такого вкусного угря и камбалы больше нигде никогда не ела, даже треска холодного копчения там была самая вкусная.

Утена. Поцелуй был сорван насильно

Утена — провинциальный литовский городок, весь утопающий в зелени. Всюду частные, уютные домики с огородами, цветниками, с живописными садами, изумительное озеро в центре города, кинотеатр, стадион, посреди города широкая асфальтированная дорога, ведущая к железнодорожному вокзалу, а также к другим небольшим городкам.

Мало того, что в каждом дворе свои яблони, клубника, цветы — вокруг ещё красивый, густой лес, в котором много лесных ягод, грибов, орехов. Мы с бабушкой часто ходили в лес, а сопровождал нас всегда нагловатый русский парень Борька, как я узнала много позже, он был выслан из Москвы за хулиганство, а тут был первым парнем на деревне, все русские девушки были в него влюблены. Он был с золотым зубом, челкой, брюки всегда заправлены в сапоги. Глаза у него всегда были мутные. Ходил он развязной походкой, засунув руки в карманы, типичная шпана. Было в нём что-то отталкивающее, грубое и ещё от него очень сильно пахло крепким табаком. Все ребята его побаивались. Кто ко мне подходил, он кричал на блатном жаргоне — «отвали на полштанины», другие его высказывания были и того хуже.

В городе была футбольная команда, играли, можно сказать, заурядно, но иногда выигрывали. Мы часто бегали на стадион, даже мой отец не пропускал футбол, любил наблюдать за игрой, хотя ему больше нравилось смотреть, как бушуют болельщики во время игры, так сказать «болеют» футбольные фанаты. Капитаном был этот Борька, он считал себя футбольной звездой города. Однажды после неожиданной победы, девчонки преподносили игрокам цветы, и надо же было так случиться, что свой букет я совершенно случайно отдала этому Борьке Климову. Он расценил этот знак внимания по- своему и с того случая не давал мне проходу своими ухаживаниями. Правда, сначала он вошел в доверие к бабушке, носил ей воду из колонки, колол дрова, а потом сидел у нас под окном и довольно-таки прилично пел под гитару. У него был блатной репертуар, но приятный голос. Пел он разные лирические песенки, посвященные мне. Его пение, конечно, не разрывало мне сердце, но нравилось.

Однажды, когда мы с бабушкой собирали в лесу грибы, мы очень захотели пить, Борька тут же принес холодного свежего молока. Нам и в голову не пришло, где он его взял, думали, купил, попросил у кого-то, и только потом выяснилось, что украл. По окрестностям были раскиданы хутора, где люди жили большими семьями, а так как тогда ещё холодильников не было, молоко они хранили в колодцах. Я об этом узнала только на суде, где его судили из-за очередной драки, которую он устроил якобы из-за меня. Какая-то девушка что-то про меня насплетничала, а он её избил. И был суд, а так как у него это было не первое хулиганство, ему дали 5 лет тюрьмы.

Я не переживала, мало того, что он был мне безразличен, я ещё всячески хотела от него избавиться, а у меня это не получалось. Он не хотел понимать, что абсолютно не нужен мне, он меня злил, раздражал. Я ещё очень плохо себя чувствовала потому, что впервые в жизни поцеловал меня именно он. Поцелуй был крепкий, долгий, обжигающе — ненасытный, я чуть не задохнулась, он был сорван насильно, этот Борька впился в меня прямо как клещ. Первый поцелуй и не с любимым человеком, без удовольствия, без моего желания, я попыталась освободиться, не получилось, размахнулась ударить, он перехватил руку, смогла только оттолкнуть.

Я была ещё совсем юной, наивной, романтичной, его прикосновения мне были неприятны, ничего, кроме отвращения, я к нему не чувствовала. Я не просто расстроилась, мне было противно, обидно до слёз. Казалось, что губы подозрительно припухли, утром боялась выйти из своей комнаты к завтраку, казалось, что все домашние заметят мои распухшие губы. Никакого тепла не осталось, только ледяная злоба. Когда его забирали после суда, он меня просил дождаться его, подарил свою любимую гитару и велел своей семье забрать меня в Москву, чтобы я там ждала его возвращения.

И на самом деле за мной приезжала его мать, уже не молодая женщина лет пятидесяти, с седеющими волосами, увядающим лицом, колючими, хитрыми глазами. Борис был похож на неё, от осины не родятся апельсины. Мы, конечно, её встретили открыто, радушно, но, слава Богу, надо было ещё учиться, и родители прямо отбили меня у этой семьи, якобы пока закончу школу. Не могли ей сразу сказать, что он герой не моего романа. Он ещё долго преследовал меня. Отца вновь и вновь переводили служить в другие места, а Борька каким-то образом каждый раз находил нас, и засыпал меня письмами, но, ни на одно из них я не ответила.

В Утене у меня было много хороших парней. Я любила танцы, они были для меня праздником и необъяснимым счастьем. В летние дни танцы были прямо на улице. Я была центром внимания, каждый парень спешил со мной потанцевать. Мне не приходилось делать для этого никаких усилий, я танцевала стильно, легко, и мальчики всегда во мне что-то находили. Возможно, им нравилось, что я была очень общительной, подвижной, любила наряжаться, менять наряды. Когда человек хорошо одет, то уверен в себе, у него сразу хорошее расположение духа. Я была игривой, весёлой, но, наверное, ветреной. В общем, я была такой, какой хотела быть.

Наряды мне шила портниха, полячка. Она всего один раз сняла мерку, а потом без единой примерки выдавала мне шедевры моды того времени, у неё был хороший вкус. Платья были по последней моде, оригинальными, очень женственными, с брошью, вышивкой, цветком на плече или за поясом, косыночкой, многие фасоны были навеяны трофейными фильмами, которых было тогда множество. Я любила сочные цвета, они прогоняли печаль и уныние, мои наряды радовали глаз. Портниха говорила: «На тебя шить — одно удовольствие».

Я быстро освоила азы верховой езды

Я любила совершать прогулки верхом, ловко и грациозно гарцевала на своем коне. Был у меня, конечно, не чистокровный арабский скакун и не орловский рысак, а обыкновенный красивый жеребец вороного цвета, с изящно вытянутой мордой, беспородный, но гордый конь. Он красиво встряхивал своей пышной гривой, был послушным, и управлять им было не трудно.

Был случай, когда конюх слабо подогнал стремена, плохо подтянул подпругу, а я не проверила седло. Пока жеребец шел лёгкой трусцой, не было проблем, а когда я сильно пришпорила, чтобы его взбодрить, он рванул галопом, видимо на полном скаку ремни у седла ослабли, оно поползло вниз и перевернулось, а я оказалась вниз головой под брюхом. Одна нога осталась в стремени, хорошо хоть руками ухватилась за поводья и не отпускала. Глупый конь мог бы взбеситься, встать на дыбы, понестись и волочить меня по земле пока я не угодила бы под копыта и не сломала себе шею, мог бы лягать, топтать. А мой сразу перешел на шаг и тут же остановился, посмотрел на меня своими темными глазами, фыркнул и стал спокойно перебирать губами удила, чем спас мне жизнь. Я даже не покалечилась, правда, мне всё равно пришлось преодолеть страх, прежде чем снова взобраться на него. Вернувшись, я погладила и ласковыми словами поблагодарила жеребца. С тех пор я не забывала каждый день приносить ему морковку или сахарок, в знак благодарности.

Под руководством отца я быстро освоила азы верховой езды, он научил меня держаться в седле, сделал из меня сносного наездника. Конечно, я ограничивалась прогулками верхом, без скачек с препятствиями, и хорошо знала, когда надо натянуть поводья, когда привстать в седле. Я не была опытной наездницей, но верховая езда мне нравилась. Родители заказали мне брюки галифе, правда, без кожаных вставок и редингота — это сюртук для верховой езды, и шлема у меня не было, но была шапочка с козырьком и сапожки у меня тоже были.

Альгис. У каждого из нас была своя правда

Ухаживал за мной литовский парень Альгис, полное имя Альгирдас, такой волнующий, вежливый, спортивный красавец. Он и по плаванию занимал первые места в городе, и по лыжам, великолепно танцевал народные танцы, был таким серьёзным, воспитанным, романтичным. Мне он очень нравился, и хотя ребята настаивали, чтобы я выбрала кого-то одного, но мне пока не хотелось дружить с кем-то одним. Всей большой компанией мы ходили на танцы, на озеро, играли в пинг-понг, в волейбол, катались на велосипеде, просто общались и весело разбегались. Ребята назначали мне по шесть свиданий в день, и бабушка переживала за меня, все боялась, что кавалеры соберутся все вместе и сбросят меня с моста. Говорила, что нельзя так делать, ты их сначала завлекаешь, заманиваешь, а потом бросаешь, нельзя жить все время, играя в любовь. Но для меня это были просто забавное приключение, чувство быстро вспыхивало и быстро гасло. Никакой любви не было, я просто была беспечной и жизнерадостной.

В эти радужные дни со мной произошла страшная и грустная история. Как-то явились ко мне товарищи в штатском из компетентных органов, так тогда называли работников НКГБ, и приказным голосом сказали:

— Ты комсомолка, в трудную минуту должна помогать Родине, в этом есть острая необходимость. Мы знаем, что ты встречаешься с Альгисом. Нам нужна твоя помощь, возражений не принимаем. Вот тебе вопросы, их нужно на обычном свидании просто в разговоре задать Альгису и записать ответы, а мы потом заберем этот лист. Слово «должна» было ключевым в этом предложении, слышалась повелительная интонация. Ну и что делать? Как отказать? Это уже не проблема, это уже беда. Отец партийный, на ответственной работе, да я и сама считала, что Родине надо помогать. Мне не оставалось ничего другого, как согласиться.

Честно сказать, в Литве в то время не все были довольны Советской властью, в лесах ещё скрывались, так называемые «лесные братья», которые боролись за свободную Литву. В городе как раз произошел случай, когда над литовской гимназией вывесили флаг бывшей Литвы, из учительской украли пишущую машинку, из кабинета военного дела украли оружие. Но мы были ещё почти дети, и это нас не настораживало, мы смутно понимали эти политические игры. Я дружила со всеми ребятами — литовцами, русскими, евреями, с девочками и мальчиками, со всеми ходила в клуб, танцевала, с кем хотела, каждый старался пригласить меня на свой день рождения, благодаря отцу я могла позволить себе хорошие подарки. Когда я приезжала из Паневежиса, где мне пришлось учиться, меня на вокзале встречало по 16 человек, все были ко мне внимательны, а многие парни были влюблены и соперничали между собой.

Короче, я не могла отказаться от этого приказа, хотя мне было очень плохо, но долг Родине все-таки превысил. Альгис был серьезный, умный, видный парень — такой мог возглавить любое молодежное движение, а я была патриотом своей страны, хотя интересовали меня тогда только танцульки, да поцелуйчики. Видимо, для большей важности вопросы мне принесли глубокой ночью, потом так же забрали ответы.

Я решила для себя, что ни за что не напишу про Альгиса плохо. Вопросы задам, но если что-то пойдет не так, сама напишу правильные ответы. Мне не пришлось этого делать. Альгис был ни в чем не замешан, он так же, как и я верил, что все люди братья навек.

Со временем я стала забывать эту некрасивую историю, хотя первое время мне очень хотелось всё рассказать Альгису. Но я боялась, мне велено было молчать. Мы с ним весело проводили время, он приходил ко мне в гости, приносил цветы, уверял, что самый красивый цветок — это я, но как-то подарил розу и чувственным шепотом произнес: «Ты самый нежный бутон розы, но когда тебе что-то не нравится, ты выпускаешь острые шипы, как эта роза». Здорово подметил, сама я думала, что «выпускаю шипы» только в случае опасности.

Зимой мы с удовольствием гуляли по хрустящему снегу, у меня были маленькие фетровые беленькие бурочки, очень нежный и тонкий кружевной платок из козьего пуха и любимые духи — «Красная Москва», «Белая сирень», «Серебристый ландыш». Закутавшись в шубы, мы катались на санях, запряженных моим конем, целовались на морозе или просто сидели дома на диване, смотрели друг на друга, и время замирало, мы любили мечтать о будущем.

Нам было хорошо вместе и очень уютно, даже когда мы просто молчали, держась за руки. Он был такой душевный, умный, чувственный. Однажды зимой мы пошли на танцевальный вечер. Я всегда брала с собой туфли, там переобувалась, а назад туфли нёс он. Когда мы подошли к дому, то обнаружили, что туфель остался один. Была метель, дул сильный, пронизывающий ветер, Альгис все равно возвратился, искал, но в глубоком снегу так ничего и не нашел. Тогда на подошве оставшейся туфли я написала «Найдешь второй — буду твоей. Искра». Туфель был новый, лакированный, надпись на подошве хорошо выделялась.

Прошло время, мы сдружились с Альгисом ещё больше, он писал мне влюбленные письма, приезжал в Паневежис, где я училась в школе, позже в Вильнюс, куда я поступила в институт, объяснялся в любви. Помню, я досрочно в институте сдавала зимнюю сессию, чтобы заехать к нему в Утену, отца тогда уже перевели в другое место.

В 1953 году, всего около трех месяцев после кончины Сталина, у власти стал Лаврентий Берия. Он тут же все руководство в прибалтийских республиках поменял на местных руководителей из коренных жителей. Русских срочно перевели в Россию, кстати, и моего отца тоже. Новое местное руководство НКГБ тут же показало Альгису анкету с моими ответами о нем. Это выглядело, как донос, предательство.

Альгис больше не поверил в правдивость моих чувств, а я и не стала ничего доказывать. Зачем? У каждого из нас в этой истории была своя правда. Так и остался незаконченным наш роман. Я слез не лила, но было очень обидно. На память об этом прекрасном сказочном для меня времени остались его фотографии и любовные письма на литовском, русском и английском языках, он неплохо знал английский, а я ходила переводить его письма к своей учительнице по английскому языку.

За 11 лет учебы мне пришлось сменить 8 школ

Из-за того, что мне так часто приходилось менять школы (у военных постоянные переезды), я привыкла к этому образу жизни. Мне приходилось учить то английский, то немецкий язык и ни одного из них я толком не знала. За 11 лет учебы мне пришлось сменить 8 школ, столько раз мы переезжали и налаживали жизнь заново. Каждый раз менять свой уклад жизни нелегко, менять школы совсем непросто, быть новичком трудно. Единственное, что успокаивает, я посмотрела страну. Новые места добавляли в жизнь разнообразие, мне уже скучно было сидеть на одном месте. Как говорится, на одном месте сидишь, жизни не увидишь. Я по-своему полюбила наши переезды и старалась относиться к ним как к новому приключению.

Эдвардас. Я поняла, что до него моё сердце было не задетым

В Утене судьба свела меня ещё с одним юношей.

Когда мы получили квартиру в новом доме, нашим соседом оказался председатель горисполкома, наверное, это как сейчас мэр города, да, собственно говоря, и дом-то был построен именно для начальства и состоял всего из 4-х квартир.

Однажды, из квартиры напротив, вышел сын этого председателя. Боже! Парень, словно сошел с обложки модного журнала — высокий блондин с вьющимися, искусно подстриженными волосами, мягкой улыбкой, безупречной фигурой, царственной осанкой, зелёными глазами, волевым подбородком. Мы встретились глазами, и весь мир замер, я ничего больше не видела и не слышала, он был потрясающе красив. В нем была такая природная элегантность, манеры аристократа, такой и на охоту наденет белые лайковые перчатки. Голос был приятный, будто слегка утомленный.

Когда он появился у нас дома, сел за пианино и его длинные, гибкие пальцы, будто выточенных рук, грациозно начали порхать по клавишам, играя этюды Шопена, я была в диком восторге. Я смотрела на него, словно загипнотизированная музыкой, плавностью движений и каким-то необъяснимым величием. Эдвард только что с отличием окончил гимназию и одновременно музыкальнее училище. Чувства переполняли меня, волнение души лилось через край, казалось, что земля в одно мгновение уплыла из-под моих ног.

Музыка, как страсть проходила по всему телу, мне казалось, что Эдвард не просто играет, а объясняется в любви, посвящая эту музыку мне одной. Она точно передавала мое настроение полное надежд, я была околдована этой музыкой и не могла отвести от Эдварда глаз. Я поняла, что по уши в него влюбилась. Чуть позже он мне признался, что тоже влюбился в меня с первого взгляда — это было взаимное притяжение.

Эдвард хорошо понимал музыку, чувствовал её. Иногда, когда его руки, словно две испуганные птицы порхали над пианино, у меня на глазах выступали слёзы, а внутри, наоборот, все пело от радости. Конечно, он тогда ещё не был виртуозом, но был безумно талантлив, так играл, что сердце разрывалось от этих звуков. Мое сердце билось в такт с музыкой, хотелось сразу танцевать, петь, смеяться или плакать, радоваться или грустить, просто наслаждаться переполняющими тебя чувствами.

Он все сильнее очаровывал и притягивал меня к себе, я чувствовала сильное влечение к нему. Мне хотелось слушать его музыку, хотелось видеть его, думать о нем, сидеть рядом. Я влюблялась в него все больше и больше, и поняла, что до него мое сердце было не задетым.

По инерции я ещё сопротивлялась и продолжала вертеть хвостом, ведь всегда безопаснее увлекаться несколькими сразу, чем одним. Я, по-прежнему, на волейбол ходила с одним, в кино с другим, на танцы с третьим, на велосипеде каталась с четвёртым. На озере мы купались своей компанией и все вместе весело и беззаботно переплывали на другой берег. Но я начала чувствовать, что надолго меня не хватает, мне как-то быстро все надоедали. Только верхом на прогулку я выезжала одна. Так было приятно умчаться за город, где сама природа дарит тебе настоящий покой. Я с удовольствием наслаждалась солнечными днями, вольным воздухом, жизнью. Мне некому было составить компанию, потому что больше ни у кого из ребят не было коня, только у меня. Да и у меня это был конь из военкомата, где отец служил военным комендантом.

С того момента, когда я познакомилась с Эдвардом, где бы я ни была, с кем бы я не была, возвращаясь домой в любое время суток, хоть в 4 утра, он меня ждал и встречал в подъезде. Зная это, подходя к подъезду, у меня сладко замирало сердце. Он ругался, что я поздно возвращаюсь, что была не с ним, умолял меня с другими не встречаться, признавался в своих чувствах, не пускал меня домой, обнимал и целовал, а я была от счастья, наверное, в раю и с удовольствием наслаждалась соблазнительной близостью.

Сначала, это были торопливые, лёгкие, но жадные поцелуи, потом его поцелуи пронизывали насквозь, от его поцелуев захватывало дух, глаза сами закрывались от удовольствия, потом его поцелуи были блаженством, были ласковыми, умелыми, они сводили меня с ума. Темперамент у него был огненный, даже от его настойчивых губ шел жар, с ним было все иначе, чем с другими, он сильно волновал меня, на его поцелуи откликалось все моё тело. Но я все равно противилась, сопротивлялась, убегала домой, а на другой день уходила на свидание с кем-нибудь другим. Мне не хотелось терять свою свободу, мне необходимо было личное пространство, я любила нравиться всем, тогда это было частью моей жизни.

Этот постоянный успех вселял в меня уверенность, я уже с детства привыкла чувствовать себя гордой, независимой, весёлой, в меру легкомысленной, но безрассудной я не была никогда. Теперь я точно знала, что в подъезде меня встретит Эдвард и с нетерпением ждала этого момента, и он тоже ждал.

Наши встречи с каждым разом были теплее, сильнее и ярче, уже после первого поцелуя наше чувство росло и крепло с каждым днём. Мне нравились его прикосновения, нравилась его напористость, он был особенным, ярким, темпераментным, дружелюбным, веселым, его поцелуи были такими сладостными, иногда поцелуи были просто нежными, иногда страстными, мы целовались и все больше влюблялись друг в друга, были очень счастливы.

Однажды, мы с Эдвардом поехали в лес собирать малину. Это был изумительный июльский день. Конюх подготовил конную коляску с откидным верхом (фаэтон) и, так как другого всё равно не было, запряг скакового коня, приученного ходить под седлом.

Я с детства умела управлять лошадиной упряжкой, легко держала вожжи в руках и сразу погнала лошадь галопом. Погода стояла жаркая, парило, ни малейшего дуновения ветра, в воздухе стояла предгрозовая тишина. Зашли в лес, начался малинник, места оказались ягодными. Кругом такая неземная красота! Чудесный аромат цветов, среди густой листвы деревьев над головой щебетали птицы, над цветами радостно жужжали шмели, вокруг всё благоухало, настоящий рай. В сердце был такой восторг, воздух был напоён запахом леса, запах будоражил, пьянило ощущение свободы, природа будто манила к наслаждению, лес звенел, прямо сводил с ума и ещё больше сводил с ума Эдвард.

Я была взволнована, порхала, как трепещущая бабочка в весеннюю пору (у меня и сарафан был с такой пелеринкой, которая нежно развевалась при движении, словно крылышки бабочки) от одного куста малины к другому. Эдвард ловил меня, его прикосновения были такими нежными, волнующими и чувственными, зовущими, по телу пробегала дрожь от его ласки, я таяла в его объятьях. Мы остановились, он ещё крепче обнял меня и стал целовать губы, волосы, плечи, сначала спокойно, медленно, как бы дразня меня. Потом его глубокие поцелую стали более жадными, пылкими, соблазняющими, обжигающими, я чувствовала нежность и настойчивость его губ. Целовал так, что внутри все горело, это было так приятно и сладко, его руки обжигали мне спину, по телу пробежала горячая волна, я уже была в его власти. Почувствовала, как он задрожал всем телом, сердца стали биться сильнее, переполнялись любовью и нежностью, сначала внутри все приятно щекотало, потом от его прикосновений перехватило дыхание, почувствовала прилив возбуждения, желание пробежало по всему телу, пожирало меня изнутри. Вспыхнула страсть, которая перешла в ураган страсти, хотелось броситься в огонь любви, мое сопротивление таяло на глазах, тело выходило из-под контроля, защемило сердце, я уже еле-еле стояла на ногах.

Внезапно погода испортилась, появился упругий ветер, и небо затянулось грозовыми тучами. Они быстро сгущались, превращаясь в злые, свинцовые. Вдруг резко потемнело, и голубое небо вмиг стало серым. В воздухе запахло дождём. Где-то вдалеке послышались глухие раскаты грома, полыхнула молния. Гроза стремительно надвигалась, то и дело стали сверкать молнии и уже совсем близко грянул оглушительный гром. Эти раскаты грома заставили нас опомниться, вернули меня к желанию сопротивляться. Разразилась гроза!

На землю упали первые капли дождя, полил сначала мелкий, летний дождь, но он быстро усилился и, барабаня по листьям, перешел в сплошной ливень. Мы укрылись под раскидистыми ветвями старого дерева. Его ветки закрывали собой все небо, но вскоре дождь стал протекать сквозь верхние листья и крупные капли дождя все равно достали нас. Эдвард прижимал меня ещё сильнее, он пытался спрятать меня, закрыть собой, от этого я была ещё ближе, платье мгновенно промокло и прилипло к телу, рельефно облепив все мои прелести, мокрая ткань особенно подчеркивала мою грудь, я стояла будто совсем голая.

Я чувствовала, как передается тепло его тела, внутри все трепещёт, какая-то магическая сила не отпускала нас друг от друга, Эдвард ещё по-прежнему обжигал меня своими волнующими поцелуями, гладил волосы, они уже пропитались свежестью дождя. Поцелуями старался осушить моё мокрое лицо, прикасаясь губами к каплям дождя, катившимся по моим щекам. Я ещё чувствовала томную слабость, но холодный дождь все-таки остудил нас. Мы с большим трудом сдержали свои эмоции, отодвинулись друг от друга и несколько минут стояли, будто умерли, медленно возвращаясь в реальный мир. Гроза нас отвлекла, не дала нам утонуть в наших чувствах, поцелуями всё и закончилось. Дождь, как холодный душ подействовал отрезвляюще, вернул ясность мысли. После грозы дышалось легко, пахло свежестью, воздух был чист, свеж и прохладен. Пламя угасло, но наше желание не прошло, между нами остался обжигающий огонь страсти. Ещё долго дождь сопровождался грозовыми раскатами, но мы по знакомой тропе добежали до фаэтона, подняли темный брезентовый тент и спрятались от дождя. Я взмахнула вожжами, пуская лошадь рысцой, и очень скоро мы были уже на дороге. Конь, постукивая копытами, быстро нёс нас домой. Мы вернулись без ягод, наверное, малина досталась медведям. Я думала об Эдварде, и вкус его поцелуев ещё долго не сходил с моих губ.

Я выделялась на фоне обычных девушек

В Утене русской школы не было, и отец привез меня в город Паневежис, где такая школа была.

Мне исполнилось шестнадцать лет. Фигура моя почти оформилась — высокая грудь, гибкая шея, узкая талия, плавно очерченные бедра, длинные стройные ножки, как говорила бабушка: «Ты, как спелая ягодка и фигурка у тебя рюмочкой». В нарядном белом костюме из модной тогда чесучи я выглядела просто королевой.

На моем маленьком личике раскосые голубые глаза, обрамленные длинными густыми ресницами, казались огромными, а красиво очерченные брови с изломом посередине, делали мой взгляд слегка надменным. Немного выдающиеся скулы, прямой, аккуратный носик, в меру пухлые губы. В лице моём едва уловимо уже проглядывалось что-то женственное, чувственное. У меня были роскошные длинные косы смоленого цвета с непослушными завитками на лбу.

Конечно, я не была красавицей, а была просто хорошенькой, интересной. Я выделялась на фоне обычных девушек, потому что во мне текла восточная кровь. Мальчики смотрели на меня с любопытством, а девчонки скорее враждебно.

Когда я пришла в школу все ребята сжигали меня глазами, а узнав мое имя, каждый парень считал своим долгом заглянуть в класс, чтобы лучше рассмотреть меня. Никто не остался равнодушным, хорошо, что я была не из робкого десятка и не растерялась. Девчонки сразу стали держаться особнячком, выглядели обиженными, на самом деле они мне просто завидовали потому, что ребята наперебой домогались моего внимания. Я была новенькой и по этой причине была ещё привлекательней. Приход новенького — это всегда событие в любой школе. В общем, я была счастлива, что меня оценили по достоинству.

Даже по городу мне невозможно было пройти незамеченной, все смотрели на меня с интересом. Часто кричали вслед: «Искра!» — и ждали, чтобы я обернулась, мое имя привлекало внимание и звучало для них необычно. Все провожали меня пристальным взглядом, я кожей ощущала их нескрываемое любопытство, казалось, что они видят меня даже сквозь одежду. Я не удивлялась их интересу, так как привыкла быть в центре внимания, была юна и хороша собой, имела красивое имя и всегда была в хорошем настроении.

Как потом говорили ребята, ты просто во всех зажигала любовь, а у взрослых парней возбуждала желание. Я этого не хотела, просто, как говорится, я искрила, и жила без слёз и тревог, без тоски и страданий, никогда ни перед кем не унижалась, вела себя любезно и достойно.

Многим ребятам во время войны пришлось пропустить учебу, и большинство теперь были переростки. Некоторые были старше меня на один-два года, и всем хотелось меня опекать. Мне нравилось чувствовать повышенное внимание к себе, это мне льстило. Я любила себя, и их внимание придавало мне ещё больше самоуверенности. Мне нравилось, что я не похожа на других.

Паневежис моей юности — это тихий и маленький литовский город с драмтеатром, стадионом и старинными домами. В самом центре города находился пруд, а вокруг него парк отдыха и зелёная зона под названием Ясная Горка. Жители города любили гулять по главной улице города — Республиканской, раньше она называлась Ремигольская. Центр города и школа утопали в зелени. Интернат, в котором мне пришлось жить, находился недалеко от школы. В городе стоял лётный полк и был красивый Дом офицеров.

Хотя интернат разлучил меня с родителями, жила я там с удовольствием. Было весело, интересно, да ещё и кормили по расписанию завтраком, обедом и ужином. Старшие классы дежурили по кухне, и мама сшила мне умопомрачительный белый шелковый кружевной передничек с карманами, всевозможными оборочками, рюшечками, а сзади весь этот шедевр украшал изящный бант. Я надевала его во время своего дежурства и больше ничего не делала, так как всегда находились желающие помочь, а вернее все сделать за меня.

Дрова носить мальчики мне тоже не разрешали, да ничего не давали делать, все делали сами. Все были в меня влюблены, и каждый ухаживал по своему, в основном писали мне записки и смешные стихи.

Мне мама сшила голубую, в цвет неба, атласную пижаму с белым ажурным воротничком, я в ней спала на всякий случай, в любой момент мог кто-нибудь зайти в комнату. Ещё мама сшила форменный фартук из черного шифона, со складочками спереди и с большим бантом сзади. Такой фартук был единственным в школе и выглядел очень красиво, от него невозможно было оторвать глаз. У всех были ситцевые, а я красовалась в тонком шифоне.

Я вновь и вновь убеждалась, что если ты хорошо выглядишь, то появляется уверенность в себе, потому что внешний вид добавляет человеку самоуверенности. Интернатские парни меня ревновали к городским, а городские ребята — к интернатским. Кто-то предлагал дружить, кто-то встречаться, кто-то проводить свободное время, — все ухаживали за мной наперебой. В общем, я не страдала от невнимания сверстников, ко всем относилась с легкой симпатией, но никому не отвечала взаимностью, вообще считала, что дружба не предлагается, а возникает сама собой, всё должно происходить естественно, отношения должны складываться сами по себе.

Как-то Валентин Абакумов, один из видных парней школы, пригласил меня прогуляться, предложил показать город, местные достопримечательности, и я согласилась. Сначала водил по главной улице, потом показал парк, Ясную горку. Шли, разговаривали, он рассказывал о себе, о своем отце офицере- лётчике и вдруг остановился, трепетно взял меня за руку и хотел поцеловать. Это было так неожиданно, я увернулась и даже успела залепить ему пощечину. Я понимала, что с его стороны это был просто мимолетный порыв, он обозвал меня дикой кошкой, и на следующий день уже вся школа гудела, что я недотрога. Никакого влечения к нему я не испытывала, повода не давала, просто согласилась на прогулку и все.

Но неприступной недотрогой я не была. Когда осенью нас отправляли убирать картошку в колхоз, там после трудового дня, вечером, у костра мы играли в бутылочку, и все ребята старались поцеловаться со мной.

Со временем все признания, записки, стихи, тайное соперничество — всё мне надоело. Я решила выбрать кого-то одного из парней и остановилась на Володе Сапогове. Умница, отличник, он был начитанным, воспитанным целеустремленным парнем с густой тёмно-каштановой шевелюрой и выразительными карими глазами. Мы вместе ходили на танцы, в кино, в кафе, играли в волейбол. Он приглашал меня домой, мы печатали фотографии и целовались. Он познакомил меня с родителями, и, так как я не была сильна в математике, то все домашние задания и контрольные работы делал за меня. Наверное, дотошная математичка все понимала, но равнодушно молчала.

Володя был старше меня на год, поэтому школу закончил раньше, поступил в лётное училище и посылал мне любовные, остроумные письма по 15 страниц, просил ждать его возвращения. Позже приезжал ко мне в институт свататься. Он был парень предусмотрительный, ему надо было до окончания училища оформить документы, поэтому он меня торопил. А я была непрактичная, недальновидная и сразу ему отказала.

Глеб

Был в школе ещё очень красивый парень Глеб. Надменный профиль, насмешливый взгляд, красивой рот, очерченный чувственным изгибом губ, упрямый подбородок, худощавое, отличающееся благородством, лицо. Высокий, плечистый, он мог бы гордиться своей внешностью и крепким телосложением. Глеб выглядел взрослее своих сверстников и казался недоступным, дерзким. Славился он отсутствием страха и несговорчивым характером, не скрывал выпирающую из него юношескую браваду, в общем, был сорвиголова.

Глеб был не плохой парень, но строил из себя необузданного бунтаря, нарушителя спокойствия и казался всем настоящим хулиганом. Я тоже так думала. Спортом он не занимался, на танцы не ходил, учился на тройки, ещё всегда с откровенными насмешками и шутками. Он считался крутым парнем, никого не боялся, дерзил учителям, затевал драки, а мне нравились больше те ребята, которые могут наоборот избежать драки, благодаря своей уже не — детской мудрости. Но все девчонки школы буквально сохли по Глебу, так как был он невероятно хорош, поражал своей красотой, притягивал к себе взгляды, и было бы удивительно, если бы они не обращали на него внимания.

Говорили, что в него были влюблены некоторые жены офицеров, я не думаю, что между ними что-то было, потому что с первых дней моего пребывания в Паневежисе, он прямо охотился за мной. Ходил за мной по пятам, как преданный пёс. Многие заигрывали с ним, никто не оставался спокойным и равнодушным в его присутствии, по нему тосковало немало девушек, но у них не было шансов потому, что он был без ума от меня. Пойду я с кем-то из ребят в кино, наутро в школе уже рассказывают, что он избил этого парня. Я спрашивала у него, почему он так поступил, а он спокойно отвечал: «Из ревности», — а сам смотрел на меня весело и нагло. Однажды Володька Сапогов провожал меня до интерната и зашел на минутку. В это время Глеб сделал засаду у дверей, и мне пришлось оставить Сапогова ночевать в интернате, в комнате ребят, иначе избили бы и его. Как потом выяснилось, оказывается, сам-то Глеб и не дрался, а было у него три телохранителя: Гусар, Метёлка и Карамор — ещё те заядлые драчуны, не знаю, из каких соображений он дал им такие прозвища и был у них главарём.

Когда я Сапогова спрятала, а Глеб не открыла дверь, он вышиб её ногой, а завхоз видел, кто это сделал и подал на него в суд. Тогда-то я и познакомилась с его матерью. Это была очень приятная, ещё молодая, красивая, модно одетая женщина. Она приходила в интернат поговорить со мной, посоветоваться, мы вместе думали, как снять вину с Глеба, и нам это удалось. Меня любила наша воспитательница, она и помогла нам замять это дело.

А потом мать Глеба и мать Сапогова спорили между собой, с кем я встречаюсь, одна говорила — с моим сыном, а вторая, нет, с моим. Спорили до того момента, пока однажды не встретили меня в театре с одним молоденьким офицером, тогда обе успокоились.

Был случай, когда в школе должны были быть танцы, а в зале забарахлило пианино, инструмент был старый, заглохла целая октава, быстро было уже не починить. Всем хотелось продолжать танцы, и меня уговорили сходить к матери Глеба попросить аккордеон. Я подошла к его дому и ахнула, — на балконе в роскошном бархатном халате стоял Глеб красивый, как Аполлон. Халат только подчеркивал его благородство и привлекательность. Тогда-то я обратила на него внимание. Глеб донёс аккордеон и, хотя сам не танцевал, но остался до конца, а потом увязался меня провожать.

Он продолжал преследовать меня и рассыпать комплименты. Даже в такие ответственные моменты, когда с минуты на минуту начнётся концерт в Доме офицеров, полный зал зрителей, все ждут моего выхода, он меня обязательно подловит, перегородит дорогу, и что ему не говори, словно ничего не слышит и не отпускает до тех пор, пока не поцелует. Что говорить, его поступки не доставляли мне никакого удовольствия. Его объятья были неуклюжими, несмотря на такие чувственные губы, целовался он чересчур решительно, даже грубовато, мне это не нравилось. В нем была страсть, но не было нежности, поцелуи не вязались с его идеальными губами и головокружения у меня не вызывали. Вот у Эдварда были дурманящие поцелуи, тёплые, страстные, завораживающие и одновременно нежные, медленные, он так умело целовался, что возбуждал меня, его поцелуи распаляли мою кровь.

Иногда мне нравились остроумные шутки Глеба. Конечно, его ирония часто била в цель, все смеялись его шуткам, он любил и меня подразнивать. Но я не могла никого обидеть, не могла поставить человека в неудобное положение, а он любил посмеяться. Это меня огорчало. Бывали моменты, когда он откровенно издевался над кем-то, но почему-то все его прощали, не держали на него зла. Он шутил и над собой, а со мной он просто, таким образом, заигрывал, как он позже говорил.

Глеб часто стал провожать меня на танцы. Принесёт мои туфли, переобует, если это зимой, и стоит, ждёт, пока не закончится вечер. Меня это бесило, мне уже ни с кем другим было не уйти, но я не успевала сильно обозлиться, так как кто-нибудь приглашал меня на танец, и это было главным, я тут же всё забывала.

Мне часто приходилось выступать в школе, в агитпунктах, в Доме офицеров, мы выезжали с концертами в деревни, выступали во время жатвы, поддерживали и поднимали настроение селян. Выступали прямо в поле на свежем воздухе, на импровизированной эстраде, сценой служил грузовик с открытыми бортами. Глеб всегда увязывался за мной.

Для меня всю жизнь сцена была родным домом, я обладала актерским дарованием, без труда приковывала к себе внимание публики. Самое трудное на сцене — это петь, тогда ещё не пели под фонограмму, тогда даже микрофоном не пользовались. Голос у меня был неслабый, мне легко давались лирические песенки. Я пела эмоционально, меня охотно слушали, и я чувствовала, что доставляю людям радость. Аплодисменты не прекращались, они были в мою честь, и это было так приятно.

Глеб все чаще дежурил у моих дверей. Когда наступала весна, он огромными букетами дарил мне белую, невероятно пахнущую сирень. Он знал, что я обожаю белую сирень.

Хоть у меня была душа нараспашку, и я никогда никого не обижала, а вот с девочками дружить не получалось. Я к ним быстро теряла интерес, мне даже нравилось, когда они на меня сердились, это меня только подзаряжало энергией и ссоры меня только развлекали. Я больше дружила с мальчиками, они менее склочны и у них более аналитический склад ума, а у любой женщины в крови присутствует зависть, да женской дружбы надолго не бывает, она тут же заканчивается, когда на горизонте появляется мужчина. Все самые видные, интересные ребята вились вокруг меня, девочки завидовали, видели во мне соперницу, говорили, что легко жить на свете красивой. Уж, какой родилась! Взгляды на красоту у всех разные, да и красота детей это заслуга родителей. У меня не было от этого ни гонора, ни гордости, я понимала, что при любой красоте, надо ещё иметь мозги, чтобы чего-то добиться в жизни.

На всех праздниках я выступала в Доме офицеров, принимали хорошо, мои движения в танцах были свободны, изящны, затрагивали сердца всех потому, что мой танец тоже рождался из глубины моего сердца. В танце я грациозно и легко скользила по сцене, были некоторые намеки на танец живота, все пожирали меня глазами, долго не смолкали аплодисменты. Мой чувственный танец под романтическую музыку Востока, поднимал настроение, приносил радость окружающим. После концерта я оставалась на танцы, у меня появилось много новых поклонников и воздыхателей — молодых офицеров, все они выражали свое восхищение моим выступлением, а заодно и мной.

Я не стану лукавить и не буду скромничать, потому что на самом деле у меня был головокружительный успех, говорили, что я, будто явилась из восточной сказки. Когда после выступления на сцене, я выходила в зал, то слышала вокруг себя возбуждённый шепот, комплементы в свой адрес, достойные поклонники приглашали меня танцевать. Я наслаждалась вниманием, которое они мне оказывали, не всегда верила их комплиментам, но эмоции переполняли мою душу, появилась уверенность в себе, ведь чувство уверенности приходит, когда в первую очередь ты сама себе нравишься.

Я сражалась мужественно

Был ещё у нас в классе парень Юра. Его мама была узбечкой, а отец русский, он получился писаным красавцем: смуглая кожа, черные выразительные глаза, вьющиеся чёрные волосы. Он был самоуверен, знал себе цену и легко покорял девчонок одним своим видом, к тому же был ещё и не глуп. Он тоже писал мне любовные записочки в стихах и угощал шоколадками. Как-то я ему тоже стихами коротко ответила:

«Я в жизни в стихах никому не писала,

Поэтому трудно мне все объяснить,

Но, зная, тебя, я давно понимала,

С тобой, Дон Жуан, я не стану дружить».

Думала, что на этом и закончатся все наши объяснения, но ошибалась.

Где-то уже в 11-м классе у нас на стадионе были очередные спортивные соревнования. От меня постоянно требовали участвовать во всех состязаниях, спартакиадах, ставили везде: стометровку — я, в эстафете — я, ну не говоря уже о волейболе, стрельбе и шахматах. Соревнования закончились, все пошли переодеваться. Раздевалки были в разных комнатах, а за ними выход в общий холл и коридор. Я несколько задержалась, переодеваясь, а Юрка взял ключ от входной двери и закрыл нас вдвоем изнутри.

Был случай, когда он меня куда-то позвал на перемене, и я на бегу, машинально, просто так, отшутилась: «С тобой, хоть на край света».

Он понял эти слова по-своему и, вот, улучив момент, остался со мной наедине. Сначала буквально припал к моим ногам, оказался передо мной на коленях, начал скользить руками по моим ногам, стал целовать руки и словами склонять к сексу. В глазах читалась страстная мольба, сильное желание, он просил меня, умолял.

Говорил, что влюблен в меня с первого дня, как я появилась в школе. Что просто сходит с ума, как он сильно меня любит, как сильно хочет, с каждым днем всё больше. Что я его неимоверно возбуждаю, что он не может больше сдерживать свои желания. По моей записке он понял, что шансов у него нет, понял безнадежность своих ухаживаний. Он поднялся с колен и набросился на меня, норовил поцеловать шею, глаза, хотел поцеловать в губы. Начал бесцеремонно лапоть, пытался сорвать одежду, а пальцы его рук побежали вниз по моему телу, прокладывают путь к юбке. На мгновенье, я опешила, была обескуражена, чувствовала себя неловко, чего-то несвязно бормотала, пыталась уговорить. Он, словно не слышал, и я чувствовала полное бессилие перед его мощными руками. Сначала я начала паниковать, но быстро взяла себя в руки, а потом, вообще, пришла в ярость. У него был такой бешеный взгляд, глаза обезумели от возбуждения, ноздри расширились, лицо исказилось похотью, губы дрожат. Я видела, как он сильно взвинчен, охвачен необузданной страстью, как его колотит от нетерпения. Как я не уклонялась, как не отталкивала его, все равно не могла вывернуться из его цепких рук, он ещё больше зверел.

Я всегда умела постоять за себя, но тут испугалась не на шутку, сначала не кричала, думала, что смогу с ним справиться сама, а тут начала кричать, в моем крике слышался сплошной ужас. Я требовала прекратить, била его руками в грудь, резко двинула коленом в пах, яростно отбивалась, пыталась укусить, но он не ослабил своего наступления. Старалась ударить больнее, а он даже не поморщился. Чем яростнее я отбивалась, тем сильнее он распалялся, его руки уже блуждали повсюду.

Я сражалась мужественно, расцарапала ему лицо, но он был так возбужден, что уже почти не владел собой. Я отбивалась, но он был сильнее, уже скользнул рукой мне под блузку, уже жадно прикасался к губам, я стала просто стучать ногами об пол, кричать, проклинать его, звать на помощь, сердце выпрыгивало из груди, была в дикой ярости, страх придавал мне силы.

Но счастье, меня всегда кто-нибудь поджидал, на крик прибежал Володька Сапогов, заколотил в дверь, и стал выламывать замок, пришло спасение, и тогда только Юрка остановился. Было страшно, я его таким никогда не видела. Такой пронзительный блеск чёрных глаз, они сверкали, будто горящие угли, как у зверя, готового прыгнуть на добычу, смуглая кожа лица побагровела, куда делась его обаятельная внешность?

Он всегда был спокойным, уверенным в себе парнем. Ну, слава Богу, пронесло, хорошо хоть без синяков обошлось. Не знаю, почему он вдруг напал именно на меня, ведь девушки сами вешались ему на шею. Он, конечно, потом опомнился, извинился, сказал, что меня нельзя не любить, что я красива и не похожа на других, и он потерял голову, так безумно хотел меня.

Я его не провоцировала и, вообще, благодаря нашему пионерскому и комсомольскому воспитанию мне и в голову не приходило ничего подобного, мне вполне хватало поцелуев. А он ведь был другом и Глеба, и Володьки, а тут такое сотворил за спиной своих друзей. Думал меня легко заполучить?

Я вспомнила, как тогда в лесу с Эдвардом меня спас дождь, а Юрка ведь по внешности был не хуже Эдварда, только черноволосый, только почему-то с одним целуешься и так приятно, а с другим, просто, тошнит. Я ещё ничего не понимала в настоящей страсти, но хотелось как можно дольше оставаться целомудренной. Я понимала, что у меня столько поклонников потому, что ни с одним из них я не была близка, оставаясь юной и невинной.

Тебя всегда будут любить

На праздники, каникулы, иногда по воскресеньям я уезжала домой в Утену. Встречали меня всей нашей компанией, а мне всё больше нравился Эдвард. Без сомнений, он был для меня лучше всех парней мира, и сердце прямо пело от радости, что он мой. Не знаю, была ли это моя первая любовь, а может просто влюбленность, но мне нравилась нежность его прикосновений, его поцелуи, и я не собиралась его останавливать, нас, как магнитом тянуло друг к другу.

Время летит потрясающе быстро. Вот уже и 11-й класс, и экзамены на аттестат зрелости позади, отзвенел последний звонок, отыграл школьный вальс, и мы оказались на пороге взрослой жизни. Я окончила школу гораздо лучше, чем ожидала, хотя училась играючи, не просиживала за уроками все дни. На выпускной бал я заказала яркое платье, сделала замысловатую прическу, поблагодарила учителей от имени всех выпускников, а потом мы гуляли до утра, встречая рассвет новой жизни. Утром я уехала домой в Утену.

Воспитательница интерната на прощанье сказала мне: «Будь всегда такой, какая ты есть, и тебя всегда все будут любить».

Глеб, в отличие от других ребят, не сватался ко мне. Он поступил в лётное училище в городе Чкалове, теперь Оренбург, и осенью ему надо было ехать на учебу. Я в школе всё время удивлялась, почему он, такой здоровый и сильный, и не принимает участие ни в каких спортивных мероприятиях. Позже я узнала, что ему просто было некогда. Кроме учебы в школе, он ещё успевал посещать авиационный клуб. До приёма в училище, за его спиной было около пятидесяти самостоятельных вылетов на самолёте. Он много раз, словно птица летал в бескрайнем небе и любовался землей с высоты птичьего полета. Он воспитывался в семье военного лётчика, с детства был влюблен в небо, в высоту и мечтал стать, как и отец, только лётчиком. Вот это сила воли!

Вильнюс. Я вступила во взрослую жизнь

Однажды утром, мы с Эдвардом пошли купаться на озеро, а мимо на машине проезжал его отец, увидев нас, он остановил машину и сказал, что едет в Вильнюс и может взять нас с собой. Заехали домой только за документами, и я прямо в пляжном халатике, он не особо отличался от платья, свежая, юная, худенькая, приехала в Вильнюс. Эдвард сказал, что я выгляжу очаровательно и мило. Пока его отец решал в городе свои дела, мы сдали документы — я в педагогический институт, а Эдвард — в консерваторию.

Позже легко и свободно сдали экзамены и без всяких трудностей поступили. Думаю, что меня, наверное, больше взяли из-за того, что я была спортивная девушка и имела разряды по волейболу и по шахматам. В институте выше марксизма-ленинизма ценилась физкультура и к тем, кто занимался спортом, было повышенное внимание. Меня тут же определили в волейбольную команду, поступила я на иностранный факультет, а так как толком не знала ни английский, ни немецкий пошла на испанское отделение. Так я вступила во взрослую, настоящую жизнь и понеслась эта жизнь стремительным потоком.

В институте нам обещали золотые горы, пророчили блестящее будущее, говорили, что испанский язык обязательно затмит английский. Множество стран, таких как Аргентина, Мексика, Колумбия, Перу, Чили, Куба и так далее, все говорят на испанском языке. Испанский язык, якобы, введут в программу школ вместо английского. Испанский язык мне очень нравился, он казался мне лёгким, произношение не сравнить с английским. Нужно было только правильно произносить два звука «С»: Сусанна сале де су касса — одно «С», а Эсте осо эс эрмосо — другое «С», оба отличаются от русского звука «С». А ещё в языке есть мягкое «Д» в конце слова, например Сьюдад — в конце должно быть «Д», а произносится как «Т» и есть ещё раскатистое, твёрдое «Р» — Долорес Ибаррури.

Преподаватели фонетики и лексики были настоящими испанцами с красивой фамилией Флорес — что означает цветы. О, как они хвалили свою прекрасную Испанию — захватывающую корриду, страстное фламенко, виртуозные гитары, манящее море! Нам нравилось учить их язык и мечтать, что придёт время, и мы сами увидим всю эту красоту. Моя одноклассница и подруга Нонна тоже поступила вместе со мной на испанский факультет. Мы сняли комнатку одну на двоих и зажили студенческой жизнью. Нашим девизом было: «От сна ещё никто не умирал» и «То, что можно сделать завтра, не делай сегодня». Мы регулярно посещали все практические занятия — семинары, а общие иногда прогуливали, в это время ходили по магазинам и мерили все наряды подряд. Я знала, что ничего не куплю, потому что всё шила на заказ, у меня была своя портниха в Утене, но всё равно, бродить по магазинам и разглядывать наряды, было безумно интересно.

Зато, когда наступала сессия, у нас начинался аврал, мы не ели, не пили, не спали, не умывались, не расчёсывались, только зубрили и нервничали. Правда, когда шел фильм «Тарзан», мы соблазнились и сбегали в кино. Как ни странно, экзамены мы сдавали на пятёрки, везёт иногда и лодырям. Стипендия у нас была всего 27 рублей, а мы с Нонной как-то ухитрялись шить себе на заказ модные туфли на пробках, хотя помню, был момент, когда у хозяйки воровали винегрет, значит, не всегда были деньги на еду. На встречу выпускников — одноклассников в зимние каникулы, мы приехали в котиковых шубках и модных в то время шапках ушанках. У Нонкиного парня отец был скорняк и сшил нам обеим шубы в кредит на 4 года. Бывшие одноклассницы ахнули от зависти, да и учителя тоже. Я радовалась, что уже окончила школу, что уже никогда не будет уроков по математике, кстати, уроки математики мне так и не пригодились в жизни, а уж алгебра и геометрия тем более.

Эдвард поступил в консерваторию по классу фортепьяно и, по-прежнему, постоянно клялся мне в любви и верности. Сначала мы часто встречались, ходили на танцы, он научил меня танцевать так, чтобы чувствовать, как бьётся сердце партнера. Раньше я танцевала на приличном, как он говорил, «пионерском» расстоянии друг к другу, к партнеру стояла полу боком. А тут душа замирала, сердце разрывалось от счастья, когда он нежно прижимал меня к себе, нашептывая что-нибудь ласковое на ушко. Ходили мы в драмтеатр, в оперный театр, его от консерватории часто посылали туда играть в массовках, бессловесным статистом, но потом я стала избегать его.

Уверенность в себе делает нас бесстрашными

Так получилось, что после очередных танцев один парень, Саша Фридман, пригласил меня в свою компанию — элитный молодёжный салон города. Там собиралась красивая, умная, интеллигентная молодёжь. Были интересные молодые люди из мира искусства — художники, музыканты, поэты. Это был свой, не многолюдный круг общения, и далеко не каждый мог войти в их круг, Все они были образованы, остроумны, питали глубокое уважение к литературе, искусству, беседовали на злободневные темы. Я не стремилась попасть в эту элиту, но Саша меня уговорил. Мне нравилось жить интересно, туда я потом смогла провести и своих подруг — Нонну и Грету. Моей Грете, особе «голубых кровей», с её светскими манерами было там самое место. Я не иронизирую, на самом деле в ней чувствовалась, как говорится, «порода». Она была красива, умна, ухожена и воспитана. Она даже чашечку кофе держала с таким небрежным изяществом, которое, казалось, приобрела ещё до своего рождения. Мы при ней чувствовали себя неуклюжими.

Саша был журналист — педантичный, самоуверенный, искрометно-энергичный, он был большим интеллектуалом и работал в редакции молодёжной газеты. Но самым ярким красавцем в этом элитном обществе был признанный сердцеед Данька Блюц. Данька был уже адвокатом, любил красивую жизнь и слыл местной легендой города от невероятного количества обольщенных им женщин. Говорили, искусством обольщения он владел в совершенстве. Такой честолюбивый, вальяжный, молодой повеса с обворожительно-чувственной улыбкой. Мне рассказывали, что он менял женщин, как перчатки, переспал со всем кордебалетом Театра оперы и балета. Конечно, и сами женщины были не прочь быть околдованными его чарами, по слухам, он не знал у них отказа.

Я была молода, стройна, беспечна и раскована. У меня была уверенная манера держаться, было самоуважение, я ходила с высоко поднятой головой. Я понимала, как важно произвести в этом непростом обществе первое приятное впечатление, оно — решающее и поэтому на первой встрече нужно было выглядеть блестяще.

И мне это удалось, выглядела я роскошно, дорого, стильно и наряд на мне был потрясающий, «лицо» я держала достойно. Превосходно сшитое открытое платье василькового цвета из китайского муара подчеркивало цвет моих глаз. Я придумала платье очень замысловатого фасона с лифом, который был вышит красивым узором. Платье выгодно облегало мои формы, подчеркивало все достоинства изящной фигуры, эффектно выделяя округлость груди, бёдер, тонкую талию. На ногах у меня были дорогие чешские коричневые замшевые туфли на высоком каблуке, с туфлями гармонировала моя маленькая сумочка. Копну своих черных, блестящих волос я заколола в высокую прическу, уложила их с нарочитой небрежностью, подхватила коричневой бархатной лентой, которая их поддерживала. Но в какой-то момент, вызывающим, гордым жестом я резко встряхнула головой, откидывая волосы с лица, мне на самом деле мешала непокорная прядь, и этот шелковистый водопад волос волнами рассыпался по моей обнаженной спине, окутывая плечи. Мои глаза блестели, а лицо, окаймленное черными волосами, выглядело ещё свежее. Дополнением к моему наряду всегда был тонкий, изысканный аромат духов. Я не обливалась парфюмом, а предпочитала только лёгкое благоухание, едва уловимый, ускользающий запах, чтобы не перебивать собственный аромат моих чувственных духов. Обычно я выбирала те ароматы, которые подчеркивали мой хороший вкус, мою утонченность, ненавязчивый аромат свежести и от этого выглядела ещё привлекательней. Греткина мама достала нам духи из своих запасов, поэтому от меня исходил лёгкий запах благородных тонких парижских духов. Она нам объясняла, что настоящая женщина должна быть верна своим духам всю жизнь.

Я пришла к ним в разгар веселья, играла музыка, кружились в танце пары, звенел приглушенный смех, но мое появление не осталось незамеченным. Я увидела, как все присутствующие обернулись и вытянули шею в мою сторону. Их пристальные изучающие взгляды с неприкрытым интересом были направлены на меня. Я заметила подбадривающую, одобряющую улыбку Саши и мне стало спокойно и легко.

Будучи в центре внимания, я не смущалась, не суетилась, держалась непринужденно и была готова к любому разговору, потому что была безгранично уверена в себе. Уверенность в себе делает нас бесстрашными.

Элегантной походкой, с чувством собственного достоинства, с улыбкой победительницы, я радушно всех поприветствовала, достойно выдержала их взгляды, и, не забывая об осанке, прошла в зал.

Двигаясь грациозно, почти как модель на подиуме, прошла в центр зала, радостно блеснула глазами, ещё раз озарила всех дружелюбной улыбкой, показав свою невозмутимую самоуверенность. Движения мои были спокойны. Я двигалась по залу, с таким видом, будто это был мой родной дом, словно я здесь была хозяйкой. В моей улыбке не было напряжения, наоборот, моя улыбка показывала, насколько я счастлива и жизнерадостна. Я была довольна собой и готова была принимать комплименты.

Саша, который привел меня сюда, галантно подал мне руку и познакомил с большинством присутствующих. Я старалась держаться независимо, но мне пригодилась его помощь, так как у него здесь уже был авторитет и превосходная репутация. Все молодые люди ненавязчиво поддерживали разговор, были дружелюбны и приветливы.

Вдруг всеобщий пожиратель дамских сердец Данька подскочил ко мне и, восхищенно оглядывая, пригласил на танец. Я не смутилась, вела себя легко, так как чувствовала свою уверенность прямо изнутри, она была в крови, в походке, в глазах. Мою самоуверенность никто не мог поколебать, настроение было приподнятым. Думаю, окружающие сразу поняли, что я знаю себе цену.

Танцевать было одно удовольствие, а с достойным партнером и того лучше. Данька вёл уверенно и элегантно, не сводя с меня глаз. Мы танцевали слаженно, в едином порыве, мне нравилось, как он плавно двигался, как обсыпал меня комплиментами. Но проводить себя домой я позволила только Саше, тем самым сразу поставила Даньку на место. Не хотела я оказаться очередной его девушкой и пополнить длинную череду женщин, попавших в его сети. Никак мне не хотелось быть очередной жертвой его обаяния. Да мне и не нужны были серьёзные связи. Конечно, как завзятый сердцеед, избалованный лёгкими победами, он рассчитывал, что я приму его ухаживания благосклонно. И ошибся.

Вокруг меня всегда было радостное возбуждение

В своей новой компании я весело и приятно проводила свободное время. Мы искренне дружили, общались, встречали праздники, чаще всего собираясь у одного старшекурсника — физика, в частном доме на набережной. В его доме всегда царила атмосфера праздности, его родители готовили изысканные закуски, вкусный форшмак, заливную рыбу, цимес. Мы с Нонной всегда садились за стол, где рядом стояло блюдо с нарезанной колбасой. Для девушек, сидящих на постоянной голодной диете, самой лучшей рыбой была колбаса. Пили ароматное, терпкое, немного сладкое вино, все обеды превращались в настоящие банкеты. На продукты деньгами сбрасывались только мужчины и сами их закупали, а готовили родители студента — хозяева дома.

Раньше я не знала, почему, когда что-то хвалили из блюд, говорили «самый цимес» и не могла себе представить, что сладкая морковь так вкусно сочетается с тушеной говядиной. Оказалось — это очень вкусно.

Там же я отметила свое двадцатилетие. Это было настоящим праздником. Чествовали меня прямо, как героя, хвалили сверх всякой меры, осыпали подарками, дождём цветов. Все по очереди говорили высокопарные тёплые слова, красивые поздравления, произносили восторженные речи, пели мадригалы, — очень уж меня возвеличили, будто какую-то знаменитость. Я была обескуражена, понимала, что не заслуживаю таких жарких похвал, у меня даже кружилась голова от их слов. Слова восхищения сначала стесняли меня, от их хвалебных речей, наверное, покраснело не только лицо, но и все мои внутренности. Но прошло некоторое время, я пришла в себя, мобилизовалась и начала принимать восторженные поздравления, как должное, так как давно привыкла к похвалам и победам. Я не заметила, как стала одной из них, мне больше не надо было думать о произведенном на них впечатлении.

Вокруг меня всегда было радостное возбуждение окружающих. Ребята слагали мне оды в стихах, как жаль, что я их не записала, не сохранила. Саша поместил мою фотографию в газету «Молодежь Литвы», я до сих пор храню эту газету. Меня все это очень забавляло, может, эта была просто милая лесть с их стороны, но слушать было приятно, поскольку все были дружелюбны, не было никакой злобы, придирчивых взглядов, и я каждого оделила своим вниманием.

Мы вместе ходили в консерваторию, на выставки, в рестораны, на каток, в театр, в кино, на танцы, а с субботы на воскресенье ездили всей компанией в Ригу. Я с удовольствием, свободно и легко веселились вместе со всеми. Однажды в этой компании меня увидел Эдвард. Он стал преследовать меня, буквально не давал мне прохода, не отпускал меня ни на шаг, ездил за мной повсюду, как приклеенный и при каждом удобном случае говорил о своей любви. Доказывал мне, что Данька — ловелас, известный волокита, что он меня не любит, что все равно женится на еврейке, что он мне не пара. А мне-то было всё равно, я видела, что была желанной, а самой мне любить ещё никого не хотелось.

Я не делила людей по национальности и религии, тогда мы все были просто советскими, все были воспитанными и свободными. У меня все подружки были из еврейских семей, у меня не было ни к кому антипатии.

Часто и меня принимали за еврейку, ещё в школе, учительница по немецкому языку Злата Израилевна так и называла меня «наша красивая евреечка». Наверно, поэтому и помогла мне на выпускном экзамене, когда я взяла билет, сидела за партой готовилась, она подошла и подсказала мне про причастие (партиципцвай). Кстати, мою первую учительницу звали Эсфира Соломоновна.

Я была похожа на своих подружек и в институте за каждую из них, и за Нонку и за Гретку, на 1-м курсе сдавала физкультуру у разных преподавателей. Нас ещё не различали в лицо, и так как они не могли осилить акробатику, мы этим пользовались. Я тогда была в превосходной форме, стройная, сильная, гибкая, наверно благодаря танцам, которые я танцевала с детства, поэтому без особых усилий выполняла любые упражнения, да и в школе дружила со спортом.

А вот лыжи я не могла сдать ни с первого раза, ни со второго, ни с третьего. Я не умела кататься на лыжах, ведь фактически всё детство жила на юге. Хотя к преподавателю по физкультуре можно было ходить на пересдачу бесконечно, он был очень хорош собой. Вот только снег в Литве быстро таял, трудновато кататься на лыжах, когда утром уходишь по снегу, а возвращаешься уже по лужам. На мое счастье, он оказался неравнодушен ко мне, все заигрывал и словно рентгеном пронизывал насквозь. У него была классическая прибалтийская красота — пышная грива пшеничных волос, железные мышцы, литые мускулы, он был похож на скульптуру спортсмена — культуриста. Бронзовый загар не сходил с его кожи ни зимой, ни летом. Одевался изысканно, прямо образец строгой классики и спортивного стиля, и даже для занятий свои безукоризненные костюмы шил на заказ у лучших портных города. Отличная внешность, красивое телосложение, щегольские костюмы делали его неотразимым, просто красавец и гора мускулов. Мне повезло, и зачет он мне поставил просто так, за красивые глаза. Так и сказал: «За твою красоту. Постарайся научиться ходить на лыжах, хотя бы из-за того, что это модно среди молодежи».

Ради справедливости надо сказать, что преподаватель по латыни поставил нам всем зачет без сдачи, наверное, не хотел слушать наши бредни. Латинский язык может и чудесный для молитв и медиков, но, ни у кого из нас не было способностей к латыни. Я только и помню четыре латинские мудрости: «Vincit omnia veritas» — «Истина всегда победит», «Ors longa, vita brevis» — «Искусство вечно, жизнь коротка», « In vina veritas» — «Истина в вине» и ещё одну «Оmnea mea, mecum porto» — «Всё свое ношу с собой». А от старославянского в памяти осталось одно слово «Погибоша», видимо мы очень боялись погибнуть на экзаменах.

Поездка в Ленинград

На зимние каникулы мы с Греткой поехали в Ленинград, ей там очень нравился сын одного оперного певца из Мариинки, они были какими-то недальними родственниками, можно сказать он был её кузен. Мы приехали, а его не застали, он тоже куда-то уехал отдыхать, так как и у него были каникулы. Дома осталась только домработница и мы, недолго думая, остановились в его квартире. Я впервые увидела настоящую роскошь. Квартира была из 5 комнат: дорогая мебель, светлые тона, необыкновенные сервизы, изящные лампы, роскошные вазы, наполненные цветами, картины на стенах, книги в шкафах, бронзовые бра — все было подобрано со вкусом. Бросался в глаза белоснежный рояль в центре зала с партитурой какой-то оперы на ажурном пюпитре, царила атмосфера достатка и изысканности.

Разыскали ещё одного Гретиного родственника, он возил нас по городу, водил в рестораны и все предлагал мне остаться в Ленинграде, хотел меня отдать в какой-то акробатический центр, говорил: «У тебя природная сноровка, ты такая ладная, до чего хорошо сложена, я заворожен твоей пластикой, ты такая гибкая, у тебя грация дикой кошки, и в тебе водопад энергии».

Летом на пляже я ловила на себе восторженные взгляды проходящих мимо мужчин. Они разглядывали меня с головы до пят, не скрывали своего восхищения, бросали пылкие взгляды, а на улице мужчины оборачивались вслед. Когда я гуляла с Эдвардом по пляжу, все любовались нами, говорили, что мы потрясающая пара, а ребятня кричала нам в след: «Тарзан и Джейн». Мы были загорелыми до черноты, мне нравилось, когда нами восхищались.

В Питере мы накупили себе самых разных нарядов, а также бессмысленных безделушек, статуэток, сувениров, нужных и ненужных приятных мелочей. Косметику, украшения, бижутерию, новые модные сумочки, — я всегда сорила деньгами. Домой мы возвращались совсем без денег, даже на постель в поезд ни копейки не оставили. Тогда мы с Греткой в вагоне стали выдавать себя за испанок, в то время многих детей из Испании, оставшихся без родителей, брали в русские семьи, люди так и думали, что мы дети испанских республиканцев, погибших в борьбе с фашистами. Мы по-испански ещё знали не так много слов, а знали уже много стишков, вот мы строчки из этих стихов и повторяли — я одну строчку, она — вторую и так все стихотворение, потом другое, получалось, будто мы говорим по-испански. Все пассажиры были к нам внимательны, как будто соревновались между собой, наперебой носили нам разные угощения, чем только нас не кормили, даже носили пиво с раками.

Хорошо, что поезд был Ленинград — Рига, мы вышли в Вильнюсе, нас все провожали, помогали вынести вещи. И вдруг на перроне увидели Греткину маму, разодетую, дородную, холёную. Мы прошли мимо неё, а она кричит нам: «Греточка, доченька, в чем дело? Ты меня не видишь, что такое?» Хорошо пассажирам надо было вернуться в вагон, а то не знаю, как бы мы выкрутились? Да, собственно, могла же она нас, «испанок», взять в свою семью, зря мы так растерялись.

Мы окончили второй курс, компания наша разъехалась по отпускам. Моего отца перевели далеко на Север строить новый город и строительный комбинат. Я не хотела ехать в такую глушь и проводила летние каникулы в Вильнюсе. Эдвард тоже никуда не поехал из-за меня. Гуляла я только с ним, он меня ни с кем больше не отпускал. Мы ходили в клуб профсоюзов, я там посещала танцевальный кружок. Мне не очень нравилось, потому что учили, в основном, литовским народным танцам, латиноамериканским ещё тогда не обучали, их даже запрещали, так как они считались очень сексуальными.

Эдвард не давал мне ни с кем танцевать, старался прижаться ко мне даже во время танца и как это не банально звучит, я его чувствовала всего — это даже заводило, было приятно, любовь сквозила в каждом его движении. У него была фигура спортсмена, а руки пианиста, очень подвижные, они обжигали меня, тело напрягалось, трепетало. Он без конца повторял, как он меня любит и любым способом, показывал свою любовь.

Он пробудил во мне желание наслаждаться жизнью

После танцев летняя ночь манила нас своей красотой. Было тепло, и мы пошли домой через парк, который переходил в густой лес. Ночной воздух был напоен запахом трав, стойким ароматом цветов, едва слышно шуршала листва, сквозь деревья, будто подглядывая за нами, просвечивала луна. На черном небе, словно приветствуя нас, мерцали яркие звёзды. Свежий, ласковый ветерок ласкал нас, приносил прохладу, дурманящий аромат ночи пьянил. Мы были одни среди шорохов ночи, наслаждались луной и счастьем, ночь выдалась, словно специально для любовных свиданий.

Остановились у огромного дерева и начали целоваться. Сначала Эдвард просто касался моих губ, потом начал целовать медленно, нежно, осторожно. С каждой минутой поцелуи становились более настойчивыми, пылкими, жадными, с истинной страстью. Это были приятные поцелуи любви, они жгли, как раскаленные угли, по всему телу разлился жар. Он ласкал меня языком и губами, и губы его были невероятно нежными, а его искусный язык во время поцелуя невероятно возбуждал меня, дразнил, разжигал страсть, каждый поцелуй кричал мне о его любви. Эти поцелуи делали нас взрослыми, новые ощущения бросали меня, то в жар, то в холод, я дрожала от возбуждения, дрожь усиливалась вместе с желанием, всё вокруг затуманилось. Казалось, даже воздух был пропитан любовью, а запах леса разжигал наш костёр любви всё ярче и ярче. В воздухе ощущался запах страсти и его аромат был сильным, теплым, пьянящем.

Эдвард привлек меня ближе к себе, и я не подумала противиться, откликнулась на его поцелуи, покорно прижалась к нему и подчинилась инстинкту. Нас переполняли чувства, от его прикосновений перехватывало дыхание, сердца наши бушевали, поцелуи распаляли нас больше и больше, кровь кипела, обжигая всё тело. Он медленно скользил руками вдоль моего тела, тепло его рук волновало меня, росла волна страсти, я уже изнемогала, сгорая от желания. Неистово целуя, он расстегнул пуговицы на моей блузке, крепче прижимая меня к своей груди, от этого желание стало ещё острее, мое тело жаждало его прикосновений, я умирала от наслаждения. Его ловкие руки уже скользили по мне все смелее и нетерпеливее, прижимали меня все ближе и ближе, гладили спину и опускались все ниже, сами нашли путь к юбке, уже ласкали мои бедра, я была бессильна против его смелости.

Меня начала колотить мелкая дрожь возбуждения, желание переполняло нас, и мы были уже не в силах его подавить. Он зацеловал меня почти до потери сознания, мозг был уже настолько затуманен, что я ничего не осознавала. Приятно защемило сердце, блаженство жаркой волной прошло по всему телу, мне уже самой хотелось слиться с ним в единое целое, в висках стучало от нарастающего возбуждения. Я, то старалась оттолкнуть его, то сама плотнее прижималась к нему, но на этот раз он был слишком настойчив. Отступать было поздно, он уже не мог остановить свою непокорную плоть. Да и меня уже покинул разум, я больше не могла сопротивляться, мне хотелось познать этот запретный плод, насладиться друг другом, почувствовать то, о чем раньше только слышала или читала в романах.

Меня давно сжигало желание насытиться его телом, его запах одурманивал, возбуждал, но я боялась своего желания и не собиралась ничего допускать до замужества. Конечно, я была целомудренной, застенчивой и от этого скованной, оцепеневшей, но когда он прижался к моим соскам, мое тело уже не подчинялось рассудку. Оно само откликнулось на его любовь, не было сил больше противиться, хотя сама я никакой активности так и не проявила. Он божественно пах, прямо благоухал — это тоже усиливало чувства, кожа наша становилась все горячей, нас захлестнуло горячей волной, сердца будто разрывались, так бешено стучали, кровь бурлила, разносила возбуждение по всему телу. Мое желание все больше становилось неуправляемым, сдерживать его уже не было сил, тело не повиновалось мне, он продолжал целовать меня медленно, но властно. Отступать было некуда, да и не хотелось. Мы оба утонули во вспыхнувшем огне страсти. Сквозь шелест листьев я услышала его срывающий голос: «Я люблю тебя. Не бойся, я буду нежным».

Он медленно и осторожно вошел в меня, легко, без всяких усилий, преодолев барьер девственности. Боль, острая и режущая пронзила меня, но потом быстро отступила. Наши сердца и тела соединились друг с другом, слились воедино. Наши губы встретились, жар в груди опалил нас, все внизу живота загорелось, я уцепилась за его спину. Горячая волна уже была рядом, и я ощутила это запредельное наслаждение.

Я растворилась в его объятьях и замерла от совершено нового, неизведанного ощущения, казалось, весь мир вокруг растворился от такого удовольствия, сердце чуть не выскочило из груди. Это жгучее удовольствие охватило все тело, мы будто, добрались до вершины и упали вниз, мы обезумели от восхитительного экстаза и почти по-звериному застонали на весь лес, от восторга, от избытка чувств.

Я была на вершине счастья, ничего подобного я не испытывала никогда прежде, было необыкновенное чувство восторга, радости. Да пожалуй, и позже, большего наслаждения я никогда не знала, потому что только в юности любят так безумно, бешено, романтично, потом уже такого пламени не разжечь, такое случается только раз в жизни.

Он продолжал меня целовать нежно и бережно, я просто выдохнула вслух его имя, не было сил говорить. Я была невинна, стыдлива, испуганна, но молодость сделала свое дело, желание победило страх. Я ничего не знала о настоящей любви между женщиной и мужчиной, это было наслаждение от шепота желания до крика страсти, остроту которого невозможно было представить, не испытав самой. Говорят первый шаг наслаждений самый яркий. Это был неописуемый восторг, я не испытывала ничего подобного и поняла, что эта безумная ночь никогда не исчезнет из моей памяти.

Я начала приходить в себя и когда осознала, что случилось, меня охватил панический страх, я сильно испугалась. Мы так обезумели, что совсем забыли об осторожности, совсем не подумали, что может произойти через 9 месяцев. К счастью, мои страхи и тревоги были напрасны, всё обошлось.

Прошло много лет, но я до сих пор помню то чувство, которое испытывала в юности к Эдику и ту первую ночь, когда именно он пробудил во мне желание наслаждаться жизнью.

Я мгновенно решила, что Глеб — моя судьба

Глеб тем временем закончил 2-й курс Чкаловского Авиационного училища и приехал ко мне свататься. Открываю дверь, а на пороге стоит в строгой военной форме высокий, статный молодой красавец и улыбается. Военная форма только добавила ему красоты и подчеркивала монументальность его фигуры. Он окреп, возмужал, стал ещё более привлекательным — это был уже не юноша, а настоящий мужчина. Я воскликнула:

— Какой ты красивый!

А он мне в ответ:

— Да это ты просто красавица!

И не обращая никакого внимания на Эдварда, который как раз сидел у меня в комнате, спокойно и решительно сказал:

— Выходи за меня замуж, я сделаю тебя самой счастливой.

Голос у него был низкий, глубокий, но чувственный. А мы с Эдвардом уже вынашивали планы о нашей дальнейшей судьбе, обсуждали, как будем жить дальше, планировали свадьбу, шутя, в строящемся доме, облюбовали окна будущей квартиры, даже придумывали имена детям, он уже без пяти минут был моим мужем. Эдвард с расстройства даже заговорил по-литовски:

— Aš tave myliu, aš be tavęs ne aš galiu gyventi taip, kaip pats mūsų svajonės apie gyvenimo kartu?

— Я тебя люблю, я без тебя не смогу жить, как же наши мечты о совместной жизни?

Глеб уверенно продолжал:

— Никто не сможет любить тебя сильнее меня, я люблю тебя больше всех на свете, преданно люблю тебя с юности, со школы. Если ты не выйдешь за меня замуж, я разобьюсь в первом же полете.

Я, конечно, понимала, что он просто блефует, не отнеслась к этому серьёзно, но мне было трудно что-либо возразить. Находясь меж двух огней, я недолго находилась на распутье, не удосужилась подождать и подумать, и совершенно неожиданно для себя сделала выбор в пользу Глеб.

Я думала, что моя любовь к Эдварду единственная, вечная, но оказалось, любовь может легко ускользнуть, недаром говорят, что чувства девушек непостоянны и изменчивы. Конечно, настоящая любовь так легко не проходит, наверное, это было просто чувство влюбленности, в те годы мне было трудно понять разницу. Сквозь годы я поняла, что это была моя первая любовь, она осталась в моём сердце нежным воспоминанием на всю жизнь.

Глеб был мужественным, надёжным, сильным, уверенным в себе. Он излучал такую притягательную силу, которая влекла меня к нему, сводила с ума. Я была в восторге от его природной красоты и глядела на него с восхищением.

Эдвард тоже был необычайно красив, но красота Глеба тронула мое сердце больше. Мужское очарование светилось в его глазах, от его мощного тела веяло силой, что-то во мне дрогнуло, любовь к нему вдруг вспыхнула и захватила, он разбил мое сердце. Сердце не подвластно разуму, оно приказов не слушает, ещё сыграл свою роль тот факт, что мне очень нравились люди в военной форме, я с детских лет мечтала о муже военном, душа моя просто распахнулась навстречу Глебу. Я восхищалась им, и понимала, что люблю его, может быть не так сильно, как он любит меня, но он покорил мое сердце, и оно уже принадлежало ему. Мне хотелось обвить его шею руками и прильнуть к такому сильному, красивому парню, я уже готова была разделить с ним всю свою жизнь.

У меня совершенно не было времени анализировать свои чувства, я мгновенно решила, что он моя судьба. Я смотрела на него и чувствовала, что он мне послан Богом, такой могучий, чувственный, пылкий, мужественный и сильный. Это был Мой настоящий мужчина. Я почувствовала в нём родного человека, он был уже в моём сердце, в моих мыслях и я, как в омут с головой, бросилась в его крепкие объятья.

Я не успела оглянуться и с неприличной поспешностью стала женой военного лётчика.

Он был предназначен мне судьбой

Расписываясь, я стояла на его ноге, чтобы, как гласит русское предание, он всегда был у меня под каблуком. Хотя мусульманский пророк говорил, что замуж надо выходить за добродетеля, а не за красавца. К счастью, мой супруг оказался и добрым и красивым, он пообещал любить, защищать и уважать меня отныне и вовеки веков. Я никогда не пожалела, что вышла за него замуж. Откровенно говоря, жить с красавцем — мужем было непросто, женщины сами липли к нему, как пчелы на мёд, заигрывали даже в моём присутствии. Да и самые верные мужья испытывают противоречивые чувства, когда мимо проходит красивая женщина.

Мы поклялись любить друг друга до глубокой старости, пока смерть не разлучит нас.

Вечером сыграли студенческую свадьбу — тосты, подарки, цветы, комплименты. Свадьба удалась на славу, все искренне поздравляли нас с законным браком, произносили тосты, я радовалась и от счастья витала в облаках.

Глеб, действительно, был моей судьбой. Он меня любил, лелеял, баловал, потворствовал во всем, был сказочно великодушным, замечательным человеком. Я никогда не пожалела, что так поспешно вышла замуж, он всегда относился ко мне с нежностью и пониманием.

Правда, один из гостей мне сказал, что ты так хороша, тебе было не обязательно выходить замуж по любви, могла бы выйти за богатого, состоятельного, солидного, ты могла бы взять от жизни всё. У них не было военного отца, и они не понимали, что с офицером можно быть счастливой без всякого богатства, конечно, тогда только мечты были нашим богатством, но для меня он был завидным женихом, тем более, что он боготворил меня, купал своим вниманием и заботой, пылинки с меня сдувал всю жизнь.

Глеб тоже был в восторге, никогда ни словом, ни намеком, ни в чем не упрекнул, его не интересовала все то, что было до него, прошлое было стёрто, прошлое не принадлежит никому, я тоже ему ничего не говорила, зачем причинять боль своими откровениями, лучше от этого никому не станет. Правда, я его спросила:

— Ты в школе плохо целовался, а теперь такой асс, похоже, была практика?

Он пытался отшутиться, что, мол, ребята ходили к местным девушкам, и он один раз сходил. Конечно, я не поверила, что был он у них только один раз, но разговор этот запомнила. Целовался он уже умеючи, любил меня страстно, и меня восхищало и тревожило его мускулистое тело. Брачная ночь длилась долго, полная любви, это был момент наивысшего счастья.

Первые наши дни были особенно пронизаны сильным чувством, он горячий, бурный, сильный, могучий, любил меня, как дикарь, хотя мне хотелось наоборот, чтобы он был бережным, нежным. Он не умел быть таким нежным в постели, как мне хотелось, он не чувствовал моего желания, а я ещё стыдилась нашей любви, была неловкой, меня никто ничему не учил, да и у самой не хватало чувственности, нежности, но всё равно я была абсолютно счастлива и трепетала от восторга. Он носил меня на руках даже в ванную комнату, это так приятно, когда тебя носят на руках. Глеб был такой же остряк, балагур, весельчак, как и в школе. С ним я была любима и защищена, он был предназначен мне судьбой, моим девчонкам он очень понравился.

Моя подружка Грета

Гретка, наша аристократочка, попросила Глеба познакомить её с каким-нибудь курсантом. Глеб пообещал:

— Есть у меня там бесподобный парень, Коля.

Гретка расстроилась и скривила губы в капризной усмешке:

— Ой, мне не нравится его имя. Ну ладно, буду звать его Николя или Николас.

На самом деле ей никто был не нужен, потому что было полно поклонников из своего круга, к ней приезжали свататься еврейские богатые парни со всех городов. Дело было в её разборчивости, а не в недостатке предложений. Пока ей никто не нравился, все женихи были не по нраву. Она водила их за нос, умела манипулировать ими и невинно при этом улыбаться. Обязательно назначала свидание в ресторане, брала меня и Нонну с собой, чтобы больше вытрясти из них денег, мы уж там не стеснялись, заказывали дорогие блюда.

В Прибалтике мы привыкли к подобным местам, там считалось это нормальным явлением. Мы даже завтракать иногда ходили в ресторан, если были деньги или, если кто-либо приглашал. Однажды, Грета бросила своего парня только потому, что он пришел на свидание, и у него оказались несвежими манжеты сорочки. Ей надо было, чтобы всё выглядело безукоризненно, у неё был утонченный, изысканный вкус, её манеры, умение держаться отличались от большинства окружающих. Такая томность движений, негромкий слегка уставший голос, в ней чувствовалась аристократическая утонченность, она всегда была элегантна, от прически до кончиков туфель. Врожденную надменность и ничем не прикрытую заносчивость у неё было не отнять.

Её мама никогда не принимала дома гостей, пока не приведет себя в порядок, сколько бы её не ждали, хоть часами. С ловкостью профессионального визажиста сама наводила макияж, красилась мало, но умело, искусно завитые волосы укладывала в сложную прическу. Она с вечера где-нибудь развлекалась допоздна, а утром спала до полудня. После сна выходила безукоризненно одетой и выглядела безупречно — холёная, высокомерная, холодно-вежливая с красивыми заученными манерами и надменным лицом. Улыбалась она только губами, но не глазами, получалась сонная, ленивая полуулыбка, можно сказать, не улыбалась, а ухмылялась. Её холодный оценивающий взгляд было не спрятать, за её изящными манерами не было никакой искренности, старалась быть любезной, но это ей плохо удавалось. И все равно, мне нравилось на неё смотреть.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.