Бесплатный фрагмент - «Не сезон»

«Север наш»

В ПРОЗРАЧНОМ сумраке лунной ночи на опушке заснеженного леса стоит светящаяся изнутри юрта.

На нее внимательно смотрит загадочный Александр Евтеев. Отбросив сомнения, он уверенно преодолевает необходимое расстояние и протискивается в юрту, откуда через несколько секунд начинают доносится его вопли: «Вы чего?! А ну перестать! Вы знаете, с кем вы… да я вас… извращенцы! Ублюдки! И ты огреби, а-ааа! не лезь… уйди! Извращенцы! Ну и извращенцы! А-ааа!».

ПОГОЖЕЕ морозное утро. Не скашиваясь на темнеющий на дальнем плане лес, Александр Евтеев в поврежденной одежде и непроницаемой задумчивости идет по бетонной дороге и не замечает поравнявшийся с ним допотопный автобус, который останавливается, двери со скрипом открываются, Евтеев, подумав, поднимается на ступеньку, взирает на глядящего перед собой водителя Дрынова и, пройдя по салону, встает около единственного пассажира — пожилого рецидивиста Михаила «Косматого», зорко взглянувшего на Евтеева снизу вверх.

— Ты бы, парень, присел, — промолвил «Косматый». — Он рвет резко — на копытах не удержишься.

— Деньги собираете вы? — присаживаясь, спросил Евтеев.

Автобус тронулся и с переменным успехом понесся быстрее и быстрее.

— Когда было с кого, я собирал, — проворчал «Косматый». — Не кондуктором, а человеком крыши — угрюмым сборщиком полагающегося процента. Мощно мы тогда держали…

— И что заставило отпустить? — поинтересовался Евтеев.

— Будет настроение — поведаю, — сказал «Косматый». — Ты видишь, как я любезен?

— Жизнь вас чем-то научила.

— Да всему, — фыркнул «Косматый» — Нутро у меня по-прежнему блатное, но за ненужные вопросы я понт уже не выкатываю. К понятиям никого не призываю.

— А просто поговорить с вами можно? — спросил Евтеев. — Как со случайным попутчиком.

— О девках? — предположил «Косматый».

— Мне любопытно, что вы о юрте думаете, — сказал Евтеев.

— С извращенцами? Я в нее не заходил. Насчет того, что правильно, а что нет, я больше не бакланю, но сам себя блюду. Если бы меня к ним потянуло, я бы и то не пошел.

— А как эта юрта здесь вообще оказалась? — спросил Евтеев.

— Жить-то им где-то надо, — ответил «Косматый». — У нас их не выносили и выселили, вот они и обосновались в лесу. Скинулись на юрту… к ней и медведь подойти побоится.

— Медведь, говорят, крайне труслив.

— Да, очень, — усмехнулся «Косматый». — Ты посмелее.

— Почему конкретно я? — возмутился Евтеев.

— Ты, я… люди. С прошлым забытым и не забытым, со знаниями, под знаниями… подзаконными актами подсознания. В окне фермер Катков с его сыном Борисом. Свою маму ищут… не одну на двоих — кому жену, кому маму. Она от них скрывается.

В ОДИНАКОВЫХ полушубках и натянутых на уши шапках отец и сын Катковы глядят вслед уезжающему автобусу.

Виктор Андреевич приземист и простоват.

У семнадцатилетнего долговязого Бориса в глазах присутствует унаследованная от матери неоднозначность, имеющая свойство бесследно исчезать, едва он переводит взгляд на отца, растящего из него настоящего мужчину.

— На автобусе мама раньше не ездила, — сказал Борис.

— Этот только у нас по округе катается, — промолвил фермер. — На нем отсюда не уедешь, а она, полагаю, сейчас далеко. Здесь мы все прочесали.

— Исходили, — кивнул Борис. — Но мы не были ни у лесника, ни у могильщика. С лесником Филиппом у тебя напряг, но могильщик Иван Иванович с порога бы нас не отослал. Сходим к нему?

— А если он уже нашел ее труп? — вопросил фермер.

— Моей мамы? Она не уехала, а шла и в снег упала? Умерла?! Из-за тебя! Ты работой ее довел! Хозяйство веди, за работниками смотри, коров дои… с усталости она не по-волчьи выла, а мычала, как корова! Выйдет во двор и мычит. При тебе сдерживалась.

— Значит, могла, — сказал фермер. — И это не помешательство. Это несогласие с кругом обязанностей, которое вызывает у меня неприятие — мы же здесь самая обеспеченная семья! И для этого нам приходится напрягаться! Лесник Филипп и пятой части нашего состояния не имеет.

— Ему с теткой хватает, — пробурчал Борис.

— А ты знаешь, чем они существуют? Они фанатики живой природы, и поэтому они присвоили себе право убитых ими охотников обирать. Вытаскивать кошельки и продавать винтовки… тетка у Филиппа не мажет. Добытчица похлеще его!

НАКИНУВ на довольно крепкие плечи лиловую шаль, Изольда Матвеевна чистит в кресле ружье; спину она держит прямо, густые брови нахмурены и от сконцентрированности, и от серьезности натуры, ее сорокалетний племянник, подбрасывая и ловя патрон, прохаживается в медвежьей шубе по обширной гостиной и поглаживает тоскующим взором закрытую комнату.

— Сегодняшний обход ничего нам не дал, — пробормотал Филипп. — Браконьеры к нам захаживать перестали, а зверя не прибавилось — плодится он неважно.

— Ты по зубрам всех не равняй, — сказала Изольда Матвеевна. — Два было, два осталось, ведь это самцы. Как этих зубров к нам занесло…

— Как занесло, так и унесло, — сказал Филипп.

— Чего?

— Эти зубры мне третий месяц не попадаются, — пояснил Филипп. — А тебе?

— Я убеждены, что они не околели, — сказала Изольда Матвеевна. — Тела у них крупные… мы бы наткнулись. Не могильщик же на санях их увез.

— Иван Иванович подбирает лишь человеческие, — сказал Филипп. — Мимо зубров он бы проехал, не притронувшись.

— А если человек мычит…

— Со мной она не мычит! — воскликнул Филипп. — Со мной она спит! Я использую ее, как женщину, в лучшем для нее смысле. Исключительно в нем. Уборкой и готовкой не угнетаю.

— Еду варю тебе я, — проворчала Изольда Матвеевна.

— Ты к тому, что и ты у нас женщина? — спросил Филипп.

— Ну, а кто же я?

— Женщина, — ответил Филипп. — Но лет тебе весьма много, и в таком возрасте женщина действительно… обязана. Без урона для ее сути. Когда сладкие годы позади. Когда прошли… и у мужчин проходят.

УГРЮМОЕ лицо старого вора «Косматого». Он и Евтеев в автобусе, водительское место в котором опустело — Дрынов исчез. Двери оставлены открытыми.

Не понимая происходящего, отвернувшийся от вора Александр Евтеев негромко прочищает горло и физически чувствует, что из-за нарушаемое им тишины задержавшийся на нем взгляд «Косматого» становится все агрессивнее.

Повернувшийся к вору Евтеев прикрыл правый глаз.

Михаил «Косматый» удивленно фыркнул.

— Он часто уходит, не предупредив? — спросил Евтеев.

— Здесь у нас остановка, — промолвил «Косматый».

— Мы остановились, — сказал Евтеев. — Если ключ в замке, я в состоянии повести.

— Не терпится — ногами иди. До амбара… изолятора временного содержания.

— Меня в него не за что, — сказал Евтеев. — Общественный порядок не нарушаю, без документов по снежному бездорожью не бродяжничаю…

— Ты взят под подозрение, — заявил «Косматый».

— За что? — поинтересовался Евтеев.

— А так. Падла падлу морочит. На заднем плане разума… расплываются пятна. Превращая кого-то в кого-то еще.

— С тем же лицом, но с другими мыслями и чувствами, — промолвил Евтеев. — Паспорт вам показать?

— Этим ты уравняешь меня с легавым, а мне такие дела не по нраву. Я говорил об изоляторе временного содержания, но есть и штрафные, где я сидел на диете, на воде и хлебе, и меня не распирало… не могу не вспомнить.

В салон автобуса вальяжно заходит облаченный в яркое пончо художник-композитор Юпов.

— Шофер Дрынов, вижу, отсутствует, — сказал он. — Вы его не видели?

— Слишком широко спрашиваешь, — сказал «Косматый». — И да, и нет — ответ такой. При всем понимании нашего положения.

— При полнейшем, — сказал Юпов.

— Вроде того, — сказал «Косматый». — Но понимания много не бывает, и когда твоя голова барахлит, твоя воля тем более не должна позволять тебе распускаться. Ничего особенного я, кажется, не сказал. Ничего ужасного не происходит.

— Господин «Косматый» застрял в зоне турбулентности, — обращаясь к Евтееву, промолвил Юпов.

— О зоне мне не надо! — воскликнул «Косматый». — Не развивай!

— Прервусь, — кивнул Юпов. — «Косматый»… это уважительная кликуха?

— Деловая, — самодовольно произнес «Косматый». — Сявок с ханыгами подобными не награждают.

— Если намек на меня, — сказал Юпов, — то я, как созидающая натура, как художник и композитор, отмахиваюсь от него рукавом моего элегантного халата. И какими он расшит символами? — спросил Юпов у Александра. — Не масонскими?

— Не осведомлен, — ответил Евтеев. — Я приехал сюда погостить.

— Погостить?! — поразился «Косматый».

— К нам, сюда? — спросил Юпов. — Ну и где же вы намерены… у кого?

— У одноклассника, — ответил Евтеев. — Исследователя Брагина. У него домик на озере.

ВВАЛИВШИЙСЯ с улицы Брагин тяжело расстегивает огромную дутую куртку.

Сняв, он остается в вязаной кофте, не скрывающей того, насколько же у него узкие плечи и впалая грудь.

К Брагину осторожно подходит Вероника Глазкова, относящаяся к нему с любовью, не утруждаясь заботами, как по ухожу за своей внешностью, так и по приданию уюта казенному, наскоро сколоченному жилью.

— Сильно продрог? — спросила она. — Чайник я поставила, но можно чего и покрепче.

— Хочешь, чтобы я спился? — пробурчал Брагин.

— На кой это мне?

— Без основания некрасиво, а тут оно, — сказал Брагин. — Мой милый — пьянь, и кто меня упрекнет, если я не свяжу с ним свою судьбу… ты раздумала за меня выходить.

— А ты разве делал мне предложение? — спросила Глазкова.

— Сделаю. И любой твой выбор мужественно приму. Пожелаешь уехать — обратно в город тебя отпущу. Надумаешь остаться — попрошу создать мне условия для дальнейшей работы. Ты в курсе, чем я занимаюсь.

— Наблюдаешь, — промолвила Глазкова.

— Ну, естественно… сейчас ты меня уроешь. Скажешь, что я наблюдаю за тем, чего пока ни разу не видел. Брожу по озеру, заглядываю под лед и нисколько не продвигаюсь. Но зависит же не только от меня! И от него тоже.

— Твое чудовище ты не пропустишь.

— Не чудовище, а организм… не имеющий названия, не отнесенный к какому-то определенному виду — поэтому я и здесь. По заданию Академии Наук! Мне рекомендовали держать рот на замке, но тебе ради пользы дела я скажу, что ты, Вероника, обязана меня не сбивать, а всемерно содействовать, поскольку моя работа ведется по патронажем органов… питающих к ней интерес. Ведающих государственной безопасностью.

— Их покровительство налицо, — проворчала Глазкова. — Мы буквально жируем.

— А чего тебе не достает? Дрова у нас дармовые, пропитания нам навезли на месяцы вперед, навезут и на годы! Ты встревожилась?

— С тобой я все вытерплю, — сказала Глазкова. — Если бы еще иногда… куда-то сходить…

— В кабак? — осведомился Брагин. — В тот салун, что неподалеку?

— Километрах в трех.

— Ты в нем уже была? — спросил Брагин.

— Никогда я в нем не была…

— И я не был! — отрезал Брагин. — У нас с тобой перспективный проект! Мы заняты. Развлечения не для нас.

АЛЕКСАНДР Евтеев приближается к двухэтажному, единственному видимому в округе зданию. Оно из красного кирпича, у входа в него стоят большие сани — Евтеев слышит гул отдаленного взрыва.

Следом за ним близкое ржание.

Из-за здания выглядывает лошадиная голова.

Наморщив лоб, Александр Евтеев заходит внутрь и оказывается в неприглядном питейном заведении с барной стойкой и помостом для стриптиза, протираемым мокрой тряпкой официанткой, посудомойкой и стриптизершей Варварой Волченковой, которая, взглянув на Евтеева, бросила тряпку и горделиво пошла по лестнице наверх.

Сидящие за столом трое мужчин на ее уход не отреагировали.

Поворачивая шеями, они безмолвно смотрят друг другу в глаза — ветхий могильщик Иван Иванович, импозантный владелец салуна Дмитрий Захоловский и широкоплечий представитель государства Чурин.

Находящегося в салуне уже около минуты Евтеева для них словно бы не существует.

— Взрыв у вас планировался? — осведомился Евтеев.

Никто не ответил.

— Вам позволено мне отвечать? — спросил Евтеев.

— Моя лошадь не пострадала? — переспросил Иван Иванович.

— Она уцелела, но вы мне не ответили. У вас здесь нередко взрывают?

— Сначала ты спрашивал не об этом, — промолвил Чурин. — Ты заикнулся о том, что нам позволено, и я тебе скажу, что мне позволено немало. Я представляю здесь государство.

— И на какой из ветвей вы сидите? — спросил Евтеев.

— Каких ветвей? — удивился Чурин. — Я, что, шимпанзе?

— Я о тех ветвях, которые законодательная, исполнительная и судебная, — сказал Евтеев. — Вы на какой?

— Ни на какой, — ответил Чурин. — Я все вместе. Я — ствол. Ветки обломать просто, а я стою, меня не сдвинешь… ты заметил, что мы молчали?

— Намеренно? — спросил Евтеев.

— Чтобы больше друг о друге узнать, — сказал Иван Иванович. — В болтовне-то о себе чего только ни наплетешь. Захвалишь, раздуешь угольки крутизны — при безмолвном глаза в глаза наврать тяжелее, вся душевная нагота высвечивается. К нам не подсядешь?

— Я думал, у вас наливают, — протянул Евтеев.

— Разрешение заведение имеет, — сказал Чурин. — Выплату налогов я контролирую.

В салун заходит Игорь Семенов — худощавый мужчина в надвинутой на лоб кепке. Посмотрев на Александра Евтеева, взгляд на нем он не задержал.

Евтеев поступил так же.

— А ну пошел прочь! — заорал владелец салуна Дмитрий Захоловский. — Двигай, двигай, исчезни отсюда! Скройся, я сказал!

Игорь Семенов уходит.

— Ваш клиент? — спросил Евтеев.

— В моем салуне я его не потерплю, — сказал Захоловский.

— Он падает и блюет? — поинтересовался Евтеев.

— Я подозреваю, что он торгует наркотиками, — сказал Захоловский. — Пытается быть скрытным, но у него не получается. Он вынуждает меня задумываться, кто же его сюда перевел. Мы вроде бы на отшибе, однако он откуда-то взялся… пятый день отирается. Да и ты неясно кто.

— Я к Брагину, — сказал Евтеев.

— К живущему на озере? — спросил Чурин. — А что у тебя с ним?

— Мы старые, еще школьные товарищи, и…

По лестнице спускается принимаемый здесь за сектанта Григорий Доминин.

У него длинные седеющие волосы, на нем белоснежная, не заправленная в брюки, водолазка; дойдя до середины лестницы, он остановился и окинул благосклонным взором расположившихся внизу.

— Подать вам поесть? — уважительно спросил Захоловский. — Но Варвара, наверное, у вас…

— Она в моей комнате, — сказал Доминин. — Ты на кого-то кричал?

— Я не нервничал, — пробормотал Захоловский. — Я на торговца…

— Чем торгуют? — спросил Доминин.

— Возможно, наркотой, — ответил Захоловский. — За руку я не ловил, но интуитивно предполагаю, что он по этой части. Продает, подсаживает…

— Детей? — спросил Доминин.

— Дети ко мне не ходят. Детей поблизости нет… ни одного моложе тридцати. Тут вымирающий район.

— Север, — усмехнулся Доминин. — Жизнь затихла, но она не прекратилась — она заморожена. В таком виде не сгниет. Когда будет нужно, оттает. Расцветет.

Усмехающийся Доминин направляется наверх и, миновав коридор, заходит в свою бедно обставленную комнату, где его поджидает Варвара Волченкова — при появлении Григория она почтительно встает со стула.

— Что хозяин сказал? — спросила Волченкова. — Меня не требует? И что за привычка — считать меня своей собственностью… разносящей тарелки, танцующей стриптиз, который наверняка не возбуждает, но это не моя забота: за разбитую тарелку с меня вычтут, а за то, что я никого не завела, хозяину с меня не удержать, я же раздеваюсь и двигаюсь — заводитесь, пожалуйства, вы мужчины, я женщина… не первый сорт, но и вы мужчины полудохлые, если не возбуждаетесь, когда перед вами женщина обнаженная. Взаимного притяжения между нами не чувствуется.

— Ты о себе и о тех? — осведомился Доминин.

— Может, и о тех… или о вас. Хозяину не нравится, что я у вас бываю. Громко не ругает — зудит… комнату вам сдал, а втихаря на вас наговаривает. Сектантом зовет.

— Вера мне не безразлична, — сказал Доминин. — Распять меня он не грозится?

— А вы досадили ему ровно настолько, чтобы вас извести?

— Оружия я не сложил. — Доминин улыбнулся. — Поиск надежных соратников успехом, я думаю, увенчается.

ПРОВАЛИВАЮЩИЙСЯ по колено в снег Александр идет по безбрежному белому пространству к неподвижной черной точке, обретающей по мере продвижения человеческие черты и оказывающейся Игорем Семеновым.

Не дойдя до него метров двадцать, Евтеев натыкается ногой на что-то твердое.

Работа той же ногой, разгребание снега, Александр видит, что тут лежит тело, чье лицо от снега все еще не избавлено; оно расчищается Евтеевым опять же ногой.

Оно женское.

Весьма симпатичное, с открытыми, вдумчиво глядящими глазами, не отвлекающийся от рассматривания откопанной девушки Александр делает Семенову знак, чтобы бы тот убирался.

Семенов разворачивается и удаляется.

— Ты девушка, что надо, — пробормотал Евтеев. — Со своей философией… тяни ко мне руки! Взребезги ты не разбита, и для тебя чревато полагать, что ты являешься частью этой пустыни — ты от нее отделишься. Ты необходима людям.

— Они взорвали мой дом, — сказала Марина Саюшкина.

— Кто? — спросил Евтеев.

— От них одни неприятности, — промолвила Марина. — Надо мной пустой мир, в который я взглядываюсь и обмираю… я гляжу туда.

— Это по твоим глазам видно, — кивнул Евтеев. — Тебе бы таблеток, но их нет, и ты через глаза принимаешь вовнутрь низкое небо. Про тебя не скажешь, что ты кренилась, но не опрокинулась.

— Я свалилась, — промолвила Марина. — Меня занесло снегом?

— Отголосок взрыва я слышал вчера, снег шел ночью, и если ты легла, он мог тебя завалить. Закономерность присутствует. Она косвенное следствие чего? Не того ли, что нам неведомо?

— Мне становится холодно, — сказала Марина.

— Ты на грани, а мне еще нужно тебя кое о чем распросить… я обойдусь с тобой по-божески. Отведу тебя в ваш салун.

ОБХВАТИВ за талию клонящуюся к земле Марину Саюшкину, Александр Евтеев подтаскивает ее к салуну, курс на который держит и показавшаяся справа от них Виктория.

Косметика нанесена безукоризненно тонко, одета Виктория не без выдающего прекрасный вкус изыска; с царственной осанкой благородной дамы средних лет она размеренно движется по утоптанной тропинке, не глядя на пробирающихся по глубокому снегу Евтеева и Саюшкину.

— Женщина! — воскликнула Марина Саюшкина. — Вы в кабак? Без сопровождающего не боитесь?

— Меня в нем не обидят, — ответила Виктория. — Хотя и видеть не хотят.

— Что вы пробормотали? — не разобрала Марина.

— Не лезь ты к ней, — сказал Евтеев.

— Я из женской солидарности! — заявила Марина. — Когда я ходила пропустить рюмочку с отцом, ко мне не приставали, а когда ходила без него, меня облепляли с мыслью овладеть мною как можно скорее… воспоминания ломают меня об колено. В том числе, и приятные. Мужчины меня угощали, прощупывали, завязывались романы, происходили горячие обжимания, для моей прорезавшейся женственности был золотой век. А у вас? У вас не депрессия?

— У меня не наплывами, — сказала Виктория.

— Мужчин-то вы привлекаете? — не очень расслышав, спросила Марина. — До ручки кого-нибудь довели?

— Не выпытывай ты это, — сказал Евтеев. — Это глубоко личное.

— Да не преувеличивай! — воскликнула Марина. — Что еще за секреты…

— Депрессии у меня постоянная, — ни к кому не обращаясь, сказала Виктория, — и я ее не ощущаю, перехода же нет… между хорошим и плохим. Состояние стабильно.

ВОШЕДШАЯ в салун Виктория виновато посмотрела на хозяина заведения Захоловского, чья голова высилась над барной стойкой, за которой он сидел, равнодушно взирая на дверь.

Получив от Захоловского обдавший ее неприязнью взгляд, Виктория уселась за столик и уже оттуда принялась смотреть на хозяина заведения с тем же выражением лица.

Дмитрий Захоловский на нее не смотрел, но вызванные ее приходом негативные эмоции его не оставили: на зашедших вслед за ней Евтеева и Саюшкину он взглянул резко уничижительно.

— Я у вас был, — сказал Евтеев. — Вы меня помните… она лежала в снегу.

— Налить ей водки? — спросил Захоловский.

— Затуманивать ей мозги вы погодите, — сказал Евтеев. — Ситуация подходящая, но сначала определимся по-трезвому: ее дом взорвали и оставили девушку без жилья, о чем я, как не лишенный сентиментальности, сожалею. Думаю проявить учтивость и комнату для нее снять.

— В моем заведении? — спросил Захоловский.

— Она говорила, что вы сдаете. Кое-кого из ваших постояльцев я и сам видел. Он возник на лестнице, когда мы беседовали о торговце наркотиками, который наверняка ими торгует… я легко со всем соглашаюсь.

— Вы видели и второго, — сказал Захоловский. — Из живущих у меня.

— Кого? — осведомился Евтеев.

— Михаила «Косматого».

— А-ааа, — протянул Евтеев. — Уголовник в автобусе. Разъедаемый преступными замыслами, но помельче, чем терроризм — динамит под дом не заложит, а белье с веревки сопрет. И будет трепаться, бахвалиться, на малину я возвращаюсь с наваром, дайте мне дополнительную порцию почитания…

— «Косматый» не трезвонит, — сухо сказал Захоловский. — Подобное замечено за тобой. А ты дочь Саюшкина?

— Отцом я не избалована, — промолвила Марина. — Деньги на посещение салуна он нахожил, а на нарядную одежду для дочери не выкраивал. Как куколка, я не одевалась. Летом в застиранном платье, зимой вот в этом… в городском клубе меня бы завернули с порога обратно, но отсюда не гонят. Не кричат: «ступай-ка ты домой!», посколько знают, что у меня с домом.

— Отец при взрыве не погиб? — спросил Захоловский.

— Тогда бы я пришла к вам вся зареванная, убитая горем, ведь потеря отца расстраивает… бьет по мозгам. Если бы взрыв меня и не зацепил, я бы рухнула без сил около дома, и этот мужчина меня бы не обнаружил, и я бы скончалась вслед за отцом… когда рвануло, мы с ним у нашего забора болтали. Отец пояснял мне смысл пословицы, в которой говорится, что Будде подобен лишь тот, кто ни о чем не ведает. Не дослушав, я стала выспрашивать отца о его странствиях по странам Востока. Рассказывать о них он не любил.

— Саюшкин ездил в Индию? — поразился Захоловский. — Меня и самого помотало по свету, но он… и в Индию…

— Чего вы заладили про Индию? — спросил Евтеев. — Узбекистан, Таджикистан, Киргизия — чем вам не страны Востока? Туда-то он мог заезжать?

— Ну и сказал бы, что работал в Киргизии, — промолвил Захоловский. — Поля по комсомольской путевке орошал. А то страны Востока, мистицизм и таинственность…

ВНУШИТЕЛЬНЫЙ, пыщущий основательностью дом фермера Каткова. Наряду с самим фермером и его сыном Борисом употреблением выставленной на обеденный стол простой пищи занимаются и двое работающих на Каткова людей южной народности.

Не без чрезмерной жадности наполняя нутро, Рашид с Махмудом постепенно выводят из себя страдающего отсутствием аппетита фермера; Борис, подобно отцу, к еде почти не притрагивается, но в лютое раздражение пока не впадает.

— Круто вы рубаете, — процедил фермер. — На дармовщину-то ох, как идет! Работники вы удалые, и в другие месяцы вы свой хлеб отрабатываете, но в зимние занятость у вас хромает. Работы на ферме немного. Чего вы не уезжаете к себе? Повидались бы с родными, погрелись под солнцем… под вашим.

— А у вас не тот солнце? — спросил Рашид. — Какой-то особый?

— У вас оно жарче, — ответил фермер.

— Не точно говоришь, — сказал Рашид. — У нас солнце такой же — другой солнце нет.

— Ты тут не борзей, — промолвил Борис. — Не астроном. Он бы просветил тебя насчет космоса, в котором столько всего есть, что тебе и…

— Ладно! — сказал фермер. — Нет и нет. Одно общее солнце, и под ним человечество, дружба народов… так, чего вы не едете в ваш аул?

— Хотим ехать, — сказал Махмуд.

— Ну, и в чем помеха? — спросил фермер. — Поезда не ходят?

— И они ходят, — ответил Махмуд, — и самолет летит, но билет дорого стоить, а ты нам мало платить.

— Зато я вас много кормить, — проворчал фермер. — За зиму вы у меня разжиреете.

— Пища не тот, — отмахнулся Рашид.

— Мы сами себе готовить, — сказал Махмуд. — Пока твой жена не пропал, она нам вкусно варил и делал румяный булочка. Мы кушали ее с молоко… но твой жена ушел. А перед тем мычал, как корова.

— Она очень уставал, — сказал Рашид. — Наш женщины и то отдыхать побольше, однако ты муж — ты командир. У нас муж главный: как наш жена не мучай, уйти она не посмеет. Если денег нам дашь, мы слетать к себе и привезти тебе настоящий жена.

— А кого ты ему думаешь? — спросил Махмуд.

— Племянницу Мублуды, — ответил Рашид. — Она на лицо не мил, но покорный и в плечах широкий, для фермы она в самый такой раз, и мне тебе…

— Умолкай, — промолвил фермер. — От племянницы Мублуды я отказываюсь. Супруга у меня уже есть… и она отыщется. Ее потянет, если и не ко мне, то к нему — у нее здесь сын. Материнские чувства в ней скажутся.

ЖЕНА фермера Каткова грустит в доме лесника Филиппа. Анна не глупа, очень худа, она сидит и ни на что определенно не смотрит; намеренно мелькающий у нее перед глазами лесник, устав от неудач по части привлечения ее внимания, отхожит в другой угол, где его отложившая вязание тетка обособленно проверяет спицу в качестве колющего оружия и не хочет ни с кем говорить.

Не нашедший понимания лесник возращается к Анне Катковой.

— О ком-то печалишься? — спросил он.

— Вздыхаю, — ответила Анна. — Все так резко переменилось. И ничего не изменилось… в смысле настроения. Нагрузка стала в сто крат меньше, а оно не улучшилось. Желания жить я не чувствую.

— Может, тебе работой взбодриться? — спросила Изольда Матвеевна. — Прибраться, у плиты постоять…

— Этим я занималась у мужа, — сказала Анна. — От него, если помните, я ушла.

— Из-за любви, — промолвил Филипп. — Ты же меня полюбила? Тетка утверждает, что у фермера ты выдохлась и к кому прибиться, все равно тебе было. Я считаю иначе. Рассчитываю на взаимность.

— А ты что, меня любишь? — поинтересовалась Анна.

— Ты сама рассуди, — сказал Филипп. — У меня с фермером не настолько поганые отношения, чтобы лишь из вредности жену у него уводить. Прознав, у кого ты живешь, он на меня озлобится, и бывшая между нами терпимость будет навек изничтожена. Меня волнует твой сын.

— И меня, — сказала Анна. — Я ему мать и я должна…

— Как мать, ты ему послужила, — перебил ее Филипп. — Он давно вырос, и в твоей опеке не нуждается — он почти взрослый, и это проблема… когда фермер придет тебя отбивать, он захватит двух работников и сына, которого я возьму в прицел в последнюю очередь, но дело дойдет и до парня.

— Работников положу я, — поглядев на побледневшую Анну, сказала Изольда Матвеевна. — Фермера тоже мне или ты завалишь? Рискни они перелезть через забор, я… ха… без промашки! Как во врагов и сволочей. Нарушителей границы.

— Ты, тетушка, мыслишь четко и ясно, — пробормотал Филипп. — Разумно! А у меня примешиваются помыслы сердца… мне неохота смотреть на женщину, над убитым сыном рыдающую. На нее! Я ее обожаю!

Анна Каткова, взрогнув, равнодушно кивает головой.

МАРИНА Саюшкина полулежит на кровати. Совершая в снятой для нее в салуне комнате мелкие телодвижения, она пытается придать себе наиболее соблазняющий вид и томно смотрит на Александра Евтеева, стоящего у приоткрытой двери и прислушивающемуся к тому, что происходит в коридоре.

Оттуда не доносится ни шороха.

Евтеев с шумом захлопывает дверь и, повернувшись к Марине, осенившей его мыслью с ней не делится.

— Ты меня не подвел, — промолвила Марина. — Выбил-таки комнату. Избавил от бездомных скитаний. Как ты хозяина уговорил? Я что-то не отследила. В салун зашел художник-композитор Юпов, и мы заболтались: не как самец с самкой, а чисто по-интеллигентному — о красках, нотах, совсем не о погоде… он с усмешкой мне говорил, а я морщила лоб, я впитывала. На тебя не глядела. Ты не злишься?

— Ничуть, — сказал Евтеев.

— А Захоловский… ну, хозяин — он же не планировал сдавать.

— Я ему заплатил, — пояснил Евтеев. — За пять дней он с меня… урвал словно бы за пять дней в столичной гостинице. Торговаться он умеет. Его бизнес не прогорит.

— Да бизнес-то у него в продаже выпивки, а комнаты он не сдает — те, кто их занимает, живут в них задаром. Они обычно его друзья, ну или важные персоны… а ты ему ему не друг. Если заплатил, то и человек ты… не первостепенный. Я — дура! Ты потратился, добыл для меня жилье, а я тебе унижаю… я искуплю. Меня так и подмывает заработать прощение.

Подойдя к Александру, Марина Саюшкина начинает судорожно снимать с него одежду.

Александр Евтеев это допускает.

МИХАИЛ «Косматый», рассевшийся на стуле и воззрившийся на мигающую лампу, иступленно горланит «По тундре, по железной дороге».

ЧЕРЕЗ стену от него Александр Евтеев, удовлетворяя в постеле млеющую Саюшкину, слышит сбивающий настрой голос и делает страшное лицо, подбирающуюся к оргазму девушку не пугающее.

ПЕСНЯ «Косматого» доносится и до присевшего у себя в номере за стол сектанта Доминина.

Добродушно улыбнувшись, Григорий Доминин стал подпевать.

ДМИТРИЙ Захоловский размышляет за стойкой, стриптизерша Волченкова, двигаясь, раздевается; представитель государства Чурин подкладывает в борщ сметану, нескладный почтальон Гольцов хлебает водку под картошку, водка переливается и в рюмке, артистично зажатой между пальцев художника-композитора Юпова, утомленно взирающего на собравшийся здесь контингент, в чьей совокупности ему по душе только Виктория, засмотревшаяся за Захоловского, сидя за ближним к нему столом.

— Ешь, пока горячее, пей, пока холодная, — пробормотал Юпов. — Зеленых мидий и обжаренных лангустов в меню не обозначено, а я бы испробовал… и запеченных крабов. Я же богема этой дыры. И где утонченные вина? Где помешанные на творчестве собеседники? Символисты, имажинисты… здесь лишь представители критического реализма. Жрущие водку почтальоны.

— И сколько же нас? — спросил почтальон Гольцов. — Коли ты напился, я у тебя расползаюсь и разбиваюсь на множество разнообразных, сидящих и ходящих, но не один из них не представитель. Государство у нас представляет он.

— Принимайте меня всерьез, — промолвил Чурин. — Не заводите ненужных связей.

— На конспиративной квартире шепчутся бунтари, — сказал Юпов.

— Чего-чего? — заинтересовался Чурин.

— К ним подлетают фламинго, и все вместе они трепетно приближаются к стене, на которой висит моя картина. Торжественность подчеркивается звучащей в комнате ораторией — величественные звуки идут от картины. Состав исполнителей выписан мною на холсте. Хор облачен в искрящиеся шинели, на солисте трещащий по швам сюртук и шляпа из черного фетра… лицо для него я взял у вас. Придал выражению совестливость, представителям государства свойственную.

— Ты, Юпов, мечтатель, — промолвил Чурин. — С уклоном на провокацию. Поддержка производителей культуры в наши задачи входит, но твои картины государство не приобретет.

— Не отвалит тебе и за музыку, — сказал почтальон Гольцов.

— А-ты то чего выступаешь? — окрысился на него Юпов. — Почтальон, да? Зарплата у тебя от государства, и ты, конечно, в системе — с теми у кого бодрые, осуждающие голоса… чей тон не терпит возражений… я говорю более мутно. К казне не протискиваюсь. Безбедное существование обеспечивается мне моей популярностью за границей, где галереи бьются за мою живопись, а знаменитые дирижеры рвутся исполнить…

— Вранье, — промолвил Захоловский. — Ты живешь на пенсию твоей матери.

— Да ты что, — возмутился Юпов, — что… что ты сказал… да я…

— Мы все в теме, — заявил Гольцов.

— Какой еще теме?! — воскликнул Юпов. — Вы обалдели?! Что за пенсия, о чем вы…. я с матерью вообще не знаюсь!

— Но деньги-то тебе от нее поступают, — сказал Чурин. — Она жаждет разделить с тобой достающиеся ей крохи, и ты маме не отказываешь. Ведешь себя, как примерный сынок.

— Не по-мужски, — сказала Виктория.

— Мужчины зарабатывают сами, — сказал Гольцов.

— Почтальоны? — процедил Юпов.

— А чем почтальоны хуже? — спросил Гольцов.

— Если мужик почтальон, — усмехнулся Юпов, — он… он по уши. И ему бы не вякать! Не заводить разговоров о мужчинах, поскольку мужчина-почтальон звучит позорно… выдает твое ничтожество.

— Ну ты, Юпов, сволота, — протянул Гольцов. — Набиваешь кишку на материнскую пенсию, а честных работяг чмыришь не про что… художник он. Бездельник с кисточкой! Шланг окаянный!

— А ты баран, — сказал Юпов.

— Сучонок, а… бездарность, а…

— А!А!А! Талант — я! Баран — ты!

— На меня ты… и при всех! Падла зарвавшаяся!

— Ха-ха-ха! — засмеялся Юпов. — Почтальон Маруся!

— Падла ты, падла, я тебе… падла!

— Баран! Почтальон!

ПЕРЕХОДЯ вразвалку от стены к стене, исследователь Брагин в предоставленной ему избе внимает завываниям мечущегося снаружи ветра.

Вкупе с потрескивающими в печке поленьями они гармонично накладываются на выдерживаемое Брагиным и его невестой безмолвие.

Брагину в этих стенах не тесно. Он непритязательно отдыхает после трудового дня.

Смурная Вероника Глазкова, убивая время, перелистывает зачитанные журналы.

— На озере сейчас ветер, — промолвил Брагин. — У нашего домика он слышен не так: там он глушит. Я как-нибудь уровень шума замерить думаю. Автодрому, где «Формула-1», он едва ли уступит.

— А с основным делом у тебя что? — спросила Глазкова.

— Думаешь, ничего? — огрызнулся Брагин.

— Будь результат, ты бы радостно вбежал и стал меня обнимать, трясти в сумасшедшем танце… а ты входишь понуро. Трясешься сам по себе от того, что промерз. А твои пальцы… скрюченные, не гнущиеся — варежки не спасают. У огня ты пока отогреваешься, но раньше минут за сорок, а теперь часа за полтора. Эта тенденция меня тревожит.

— А ты заметила, что я делаю, когда отогрею? — спросил Брагин.

— Садишься за стол, — сказала Глазкова.

— И делаю записи! Разношу по тетрадям подмеченные мною факты, ценность которых лишь время определит. К еде я приступаю потом… если ем сразу, это означает, что сведениями я не разжился, и у меня выпал целый рабочий день. Не дал требуемой отдачи. Чаще дни мне удаются. Исписанные тетради ты видела.

— Я их не листала.

— Ты в них и не разберешься, — сказал Брагин. — Там крутой замес из графиков, сокращений, заумной терминологии… или ты о чем говоришь? Подозреваешь, что по существу писать мне нечего, и я вписываю туда небылицы, тексты песенок… рассказанные мне почтальоном северные байки. Чтобы такое измыслить, мало быть с фантазией! Надо что-нибудь принимать. Ударное, Вероника… дурманящее.

ПРИСТРОИВШИСЬ за одним из многих деревьев, подозревающийся в распространении наркотиков Игорь Семенов всматривается в забор, окружающий дом лесника Филиппа.

Мимо этого дерева проходит лыжня.

К Семенову подъезжает на лыжах почтальон Гольцов, на чьем тощем рюкзаке криво вышита надпись «Почта России».

Будучи обнаруженным, Семенов умело скрывает свое недовольство.

Он приподнимает неизменную кепку. Остановившийся возле него почтальон мощно втыкает в снег обе палки.

— Наркотный деляга, — процедил Гольцов. — Ближе к тебе не подойду, с вашим братом следует поострожнее… в салун тебя не пускают, и ты уже впариваешь здесь. Леснику? Он у тебя берет? Может, сам тебе поставляет?

— Я тут по недоразумению, — сказал Семенов. — А это жилье лесника?

— Оно, — промолвил Гольцов. — Скажешь, что вышел к нему неосознанно?

— Я же не местный. Ты не поленись, проанализируй — без принижения значения.

— Твоего? — осведомился Гольцов.

— Данного обстоятельства. Ты мужчина здешний, знающий лес, как свои пять, и мне представляется, что ты подъехал сюда преднамеренно. С письмом?

— Леснику с его теткой не шлют, — промолвил Гольцов.

— И что же ты здесь позабыл? — спросил Семенов.

— Моя лыжня просто проходит мимо. Вплотную я проезжаю регулярно, а за оградой не был — по службе не приходилось. На стаканчик меня не зовут! Дружбу они водят не со мной, а, вероятно, с кем-то еще, но с кем конкретно, они тебе не скажут. Лесника Филиппа с его теткой Изольдой Матвеевной не уподобишь людям с душой нараспашку. У них в цене замкнутость.

— Они живут вдвоем? — поинтересовался Семенов.

— Ходят разговоры, что к ним кое-кто присоединился, но я тебе ничего не говорил. На меня, если что, не ссылайся.

Почтальон Гольцов спешно уезжает.

Игорь Семенов возобновляет вглядывание в забор, в котором открывается калитка: из нее выходит Анна Каткова, увидевшая Семенова, хотя тот и попытался полностью скрыться за не слишком толстым деревом.

— Здравствуйте, — сказала Анна. — Вы от моего мужа?

— Добрый день, — промолвил Семенов. — Я не от него.

— Когда вы беседовали с почтальоном, я стояла за забором и думала о моей жизни. Затем вышла посмотреть, кому принадлежит ваш голос. Взаперти меня не держат.

— Это было бы незаконно, — сказал Семенов.

— Скорее, не по-людски. На законы у нас внимания не обращают, а какие-то нормальные отношения местами пока поддерживают. Уклад-то здесь старинный. Первобытно-верный… в районе, где салун, из-за представителя государства нравы помягче, ну а в лесу, как в лесу. Если вы прибыли нас переучивать, у вас… что у вас выйдет…

— Цели у меня не те, — промолвил Семенов. — Хорошие, но другие.

— Я уяснила. Вы один?

— Одинокий ли я мужчина? — уточнил Семенов.

— Я с вами не заигрываю, — сказала Анна Каткова. — Спрашиваю о вашем статусе — от себя ли вы тут… не бежите, а находитесь. Или вы от организации?

— С чего вы про организацию, — замялся Семенов, — нет… из какой я организации. Не из какой… из той, что по правам женщин?

— А вы из нее? А такая есть?

— Угу, — кивнул Семенов.

— Тогда давайте подольше пообщаемся. Пойдемте присядем, но не в дом: на корягу. — Анна неопределенно усмехнулась. — Тесно сдвинувшись.

ПЕЧАЛЬНЫЙ водитель Дрынов сидит в стоящем у салуна автобусе, временами обозревая через зеркало заднего вида пустующий салон.

АЛЕКСАНДР Евтеев возится в салуне с омлетом. Он старается есть, не отвлекаясь, но ему мешают направленные на него взгляды пребывающего за стойкой Дмитрия Захоловского и расположившегося у Евтеева за спиной представителя государства Чурина, чьи глаза ядовитое сияние изливают.

— Твоя все отлеживается? — спросил Захоловский. — В кровати ты ее больше не придавливаешь, но встать у нее не выходит, а следующая ночь надвигается, и после нее она настолько выдохнется, что и рукой не пошевелит. Тебя это не остановит. Чем женщина беспомощней, тем она желанней.

— Вы меня надоумили, — промолвил Евтеев. — Когда Марина мне надоест, я, чтобы завестись, нечто в вашем духе испробую. Решусь связать и для надежности чем-нибудь опоить. Внешне неподвижная, она будет метаться внутри ее сознания, в застенках которого ее обступят волосатые нелюди с налитыми черной кровью и указывающими на обреченную девушку членами. Очнувшись, она увидит своего кумира.

— Ты о себе, — усмехнулся Захоловский. — Высоко ты о себе.

— Не о себе, а о кинозвезде, — сказал Евтеев.

— Ко мне в салун кинозвезды не ходят, — проворчал Захоловский. — Если она увидит кинозвезду, то она еще спит.

— Нет, — сказал Евтеев. — Она обустраивает комнату. Обклеивает стены вырезками из журналов. Отсюда и кинозвезды.

— А кто ей позволил мою недвижимость портить? — разозлился Захоловский. — Вы потом съедете, а мне потом сдирай и стены чем-то замазывай. Где она журналы взяла?

— Почтальон доставил, — промолвил Чурин. — В это ты поверишь?

— Судя по твоему тону, мне и ему верить не следовало? — спросил Захоловский.

— Наш новый друг тебя провел, — сказал Чурин. — На мой взгляд, он субъект с подоплекой. Приехал вроде бы к Брагину, но живет у тебя и к Брагину нос не кажет. И почему же?

— Из-за Марины, — ответил Евтеев. — Девушка во мне нуждается, да и она мне нравится — я сейчас разговариваю с вами, но влечет-то меня к ней. И влечение нарастает… оно мне понятно.

ЗАНЯВ места на коряге, Анна Каткова и Игорь Семенов проводят время в обступающем их лесу.

Сохраняющая серьезное выражение лица Каткова лукаво подталкивает Семенова в плечо — он расценивает этот толчок, как предложение подвинуться, но сдвигаться ему некуда, Игорь и без того сидит на самом краю.

Желания к барышне, вплотную к нему подрагивающей, Игорь Семенов в себе не улавливает.

— Не знай я, что вы из организации по правам женщин, я бы с вами от дома не отошла, — сказала Анна. — Полезь вы ко мне целоваться, я бы подняла такой ор… лесник с его теткой и мокрого места бы от вас не оставили. Я, и будучи здесь, докричусь, если понадобится. Вы не станете ко мне приставать?

— Какая-то вы больно кокетливая, — проворчал Семенов.

— Я сама поражаюсь. Все последние дни, как в воду опущенная, а нынче дурачусь. Дышу свободнее… желаю развлекаться. Поцелуйте меня в щеку.

— А что вам это даст? — осведомился Семенов.

— Неизвестно. Загодя же не скажешь — вы поцелуйте, и мы поглядим, куда нас понесет. Вынесет ли нас теплой волной из этого зимнего леса…

— Вы слишком многого хотите, — промолвил Семенов.

— От вас?

— От поцелуя в щеку, — сказал Семенов. — Это я могу, но идти дальше я не намерен.

— Как будто я намерена. Я — жена, и к тому же у меня любовник. Я не столь распутна, чтобы иметь отношения еще и вами. Но если бы вы меня поцеловали, я бы не забила вас пощечинами. Даже если не в щеку… хотите в губы?

— Целоваться я не мастер, — пробормотал Семенов. — И не говорите мне, что вы меня научите — я моложе, однако я… я заговорил о вашем возрасте. Извините.

— Простить вас несложно. Ваша нерешительность объясняется не моими годами. Кругом лес, и мы, похоже, неплохо уединились, но, застань нас кто-то целующимися, вам бы пришлось опасаться расправы с двух сторон, и что фермер, что лесник, искалечили бы вас за милую душу. Они — мои мужчины. С вами я так, из-за минутного порыва, а они во мне засели — не вырвешь. И ни одного из них я по-настоящему не люблю. К Богу, что ли, обратиться… попросить Его милости. Пожаловаться Ему на Его же собственную ошибку.

УСТРЕМЛЕННЫЙ мыслями в космос сектант Доминин стоит на плоской крыше салуна.

Взирая на него с нескрываемым восхищением, покрывшая голову платком стриптизерша Волченкова ощущает себя под открытым небом, словно в храме.

На Доминине драное пальто. Посмотрев вниз, он замечает автобус. Когда взгляд Доминина взмывает вверх, сектант тоже что-то видит, и все это красиво и взаимосвязано — включая и взорвавшую звезду в удаленной от Земли части Вселенной.

— Я прибрала вашу комнату, — сказала Волченкова. — Когда вы уходите, вы бы дверь все-таки закрывали и держали ключ у себя, ну или сдавали хозяину. По соседству с вами живет вор.

— «Косматый» меня не обворует, — промолвил Доминин.

— Вы в нем уверены?

— Он наверняка заходил и понял, что у меня нечего красть.

— А эта пара? — спросила Волченкова. — Девушка из наших, но мужик с ней не местный — войдет и подложит вам что-нибудь компрометирующее. Вы, как говорит мой хозяин, сектант, и вам нужно быть вне подозрений, иначе той вере, которую вы думаете здесь насаживать, наш народ…

— Ты посмотри, — перебил ее Доминин, указывая вдаль. — Мы на самой верхней точке. Выше у вас нет.

— Мы на крыше, и тут довольно высоко, но в лесу растут деревья метров в тридцать. С их верхушек земля еще более мелкая. Я не забиралась… я же человек. Вы обо мне так же думаете?

— Ты танцуешь стриптиз, — сказал Доминин. — Ты — грешница, и я тебе сопереживаю.

— Душевный вы… и не снисходительно говорите… не мелко.

— Людям свойственно заблуждаться, — промолвил Доминин.

— Мне? — осведомилась Волченкова.

— Людям, — ответил Доминин. — Глубоко заблуждаться… хмм. Заткни уши.

— Чтобы не слышать? Вас?

— Прикрой ладонями, — сказал Доминин. — Рванет очень звучно.

Варвара Волченкова послушно зажимает уши и ждет, что же произойдет.

Взрыв — искореживший автобус и предугаданный Григорием Домининым, который, послав стриптизерше ободряющую улыбку, незаинтересованно смотрит с крыши, как к останкам автобуса подходят вышедшие из салуна Евтеев, Захоловский и представитель государства Чурин.

Доминин видит их затылки.

Трое мужчин, вставших у груды железа, имеют возможность заглянуть друг другу в лица, но они лишь на изуродованное транспортное средство взирают во мрачности.

— С домов он перешел на автобусы, — промолвил Чурин. — Единственный раз — второго автобуса ему не найти, и это не продолжится, а дома еще повзлетают, без вмешательства извне он не притормозит. Не скажет себе, что, мол, достаточно. А с догадками, кто он таков, у меня напряженно — за этот автобус он безусловно заплатит дорого, но когда… и кому… он уже подобрался к салуну, где сижу я. Наиболее значимая мишень в этих краях.

— Чтобы взорвать салун, — сказал Захоловский, — в него нужно пронести взрывчатку, а это проблематично. Всех входящих я окидываю опытным глазом, и того, кто способен на массовые убийства, я бы не не пропустил. Не может же быть так, что человек убивает, убивает, а на лице у него благодать?

— Именна она и сомнительна, — сказал Евтеев. — Злобные и свирепые рожи в порядке вещей, а благостная отдает притворством, заметите кого-то с благодатью на лице — хватайте. Потом разберемся.

— Ты нам тут насоветуешь, — проворчал Чурин. — Ты-то поднимешься наверх с твоей девицей кувыркаться, ну а мы у барной стойки набрасываемся и хватаем… а он весь бомбами увешан! И хана.

— Тогда и мне хана, — сказал Евтеев. — Разве нет?

— Ну, наверно, — пробормотал Чурин.

— Поговорим о шофере Дрынове, — сказал Захоловский. — Ему-то точно хана — из автобуса он мог и отлучиться, но недалеко. На взрыв бы он прибежал, на что я, если честно, рассчитывал. Но он не появился. Пожалуй, и не появится. Дрынов был в автобусе.

В САЛУНЕ висит удрученное молчание, посвященное памяти шофера Дрынова.

К вернувшимся с улицы Евтееву, Захоловскому и Чурину добавились Михаил «Косматый» и Марина Саюшкина — все сидят за столами.

За барной стойкой никого нет, и смотрящему на нее Захоловскому это представляется чем-то ирреальным; к тому же на хозяина заведения воздействует произошедшее с Дрыновым, чей уход из жизни сочетается в Захоловском с его собственным отсутствием за стойкой.

Дмитрий Захоловский испуган.

— Кто скажет? — спросил Чурин.

— Я! — откликнулся Захоловский. — Не отвернусь — скажу… слово о Дрынове. Сошедшем со сцены, изъятом из мира плоти… раньше ли срока? С нашей колокольни нам видится, что да, однако это не наш вопрос, и нам бы не нужно перетруждаться в изыскании первоосновы того, почему кому-то отводится шестьдесят, кому-то двадцать, кто-то умирает в младенчестве, кого-то без помощи врачей оживляют, и он доживает до преклонных лет и запоминается людям праведником или подонком. Изобретателем целебной вакцины. Руководителем разоренного им предприятия. Эквилибристом, фетишистом, дельтапланеристом… Дрынов трудился водителем автобуса. Бог его от этого не уберег.

— Земные власти перед Дрыновым чисты, — сказал Чурин. — Жалованье он получал сполна. На оплату квартиры в каменном доме у него, конечно, не хватало, но хибарку он отсроил себе крепкую. И ветер ее не снесет, и от несильного дождя она ограждает — типичное строение для нашего среднего класса, которому нечем платить за коммунальные услуги в капитальных опустевших домах. Шофер Дрынов прожил честную жизнь. Водил автобус по строго определенному маршруту и народ к бунту не подстрекал.

— С покойным Дрыновым, — сказал «Косматый», — обычно ездил я, а подбить меня на политический кипеж — тема без мазы. Я бы на новую судимость и из-за любви бы не напрашивался. Не сверкал бы пером из-за девки-бесовки, будь она даже студенточкой со славными грудками и плакатиком о социальной справедливости…. тьфу. Не обижайся, Дрын! Не в тебя плевался. Тебя-то мне жаль вкрутую, ведь на автобусе мы накатали прорву верст… как кореша. Многословными базарами мы не тешились, но в молчании помнили друг о друге и помнили, кто где сидит: ты за баранкой, я у тебя за спиной, и ты вряд ли страшился, что я к тебе подкрадусь и кастетом по чану вдарю. Храбрый водила… «Косматый» тебя не забудет. Что у нас с могильщиком? Вскорости принесется?

— О, да, — промолвил Захоловский.

— На взрыв? — спросил Евтеев.

— У Ивана Ивановича чутье, — сказал Захоловский. — Приехать на взрыв или найти разложившийся труп по запаху способны и мы с вами, но Иван Иванович — уникум, смерть за десятки километров, как бы тихо она ни наступила, он чует. Будучи мужчиной неспешным, он в этом случае меняется. В неистовой торопливости хлещет коня и из саней едва не вываливается. До останков шофера Дрынова он доберется минут через пять. Соскребет и увезет.

— А вы ему их отдадите? — поитересовалась Саюшкина.

— Иван Иванович нас не спросит, — ответил Захоловский. — С нами тут представитель государства, но могильщику и он не указ. У Ивана Ивановича мандат. Выписанный ему начальством областного уровня.

— Если не федерального, — пробормотал Чурин.

— Ты, что, детально не изучал? — спросил Захоловский.

— Краешек видел. Он мне однажды показал… быстро. Я не требовал — он сам показать вызвался.

— И не кому-нибудь, а тебе, — промолвил Захоловский. — Осмысленно… психологически верно.

— Печать я не разглядел, — сказал Чурин.

— Но не усомнился, — сказал Захоловский. — Афериста, а то и кого похуже, в Иване Ивановиче не заподозрил.

— Полагаете, у него не мандат? — спросил Евтеев. — Фуфло?

— Мандат — это преувеличение, — сказал Чурин. — Уместней говорить об обыкновенной лицензии на совершение действий с покойниками — вывоза, омывания, погребения, я таким лицензированием не занимаюсь, и обвинять Ивана Ивановича в невыполнении какого-то пункта беспроигрышным ходом мне не представляется. Народ меня не одобрит. Скажет, что я Ивана Ивановича оклеветал.

— Утратил всякий стыд, — дополнил Евтеев.

— И тому подобное, — кивнул Чурин. — Увяз в беззакониях, порочу честь правового государства, к суду могильщика не привлек, а поганить его имидж себе позволяю. Без тяжких последствий для себя. Я же на командном посту, за мной вся…

В салун входит обгоревший Дрынов.

— Дрынов! — воскликнул «Косматый» — Мой воскресший кентяра!

— Где вы были? — спросил Дрынов. — Почему не помогли?

— На улицу мы выходили, — ответил Захоловский. — Поглядели на автобус и рассудили, что твое тело распределено по салону, а душа отошла. Мы ее видели.

— Отдельно от меня? — осведомился Дрынов. — Невозможно… и как она выглядела? Как птица?

— Как василиск, — промолвил Евтеев. — Огненный змей, родившийся из яйца, которое снес старый петух.

— Что еще за петух? — нахмурился «Косматый». — Не педрила?

— Вы меня удручаете, — вздохнул Евтеев. — Вам бы поднять литературу, подучится… природные задатки у вас, возможно, приемлемые, но годы в блатном окружении к вызывающей узости кругозора вас привели. Если я скажу: «стукач», вы меня не поймете.

— Я не пойму? — спросил «Косматый». — Кто?… кто стукач?

— Стукач — это помощник языческого бога солнца Святобольда, — пояснил Евтеев. — Он стуком заводил крестьян в болото, но тогдашним ментам на своего шефа, на бога, он не стучал. А вы на него подумали. Вы все видите извращенно. У вас…

— Прекращай! — воскликнул Чурин. — Не заводи «Косматого» — беда случится. Дрынов уцелел, а труп все же будет… Дрынов! Ты как?

— Пытаюсь припомнить, — ответил Дрынов.

— Я не о прошлом, — сказал Чурин. — Как ты себя сейчас чувствуешь?

— Сначала я вспомню, — промолвил Дрынов. — Меня выбросило взрывом, но в какую сторону… через лобовое? Или вышиб собою дверь и вылетел сбоку… я ни к чему не склоняюсь. Я летел и горел, перерождаться не мечтал, коренные изменения во мне меня не устроят. Они во мне происходят…

— Я на воздух, — сказала Марина Саюшкина.

Выбравшись, покачиваясь, на улицу, Саюшкина открывает рот и дышит, дышит — дышит, не закрывая.

С открытым ртом она встречает и вышедшего из салуна Евтеева.

— Решила меня выручить? — спросил он.

— Тебя? — удивилась Марина.

— Увести от «Косматого». Он проедал меня злобным взглядом, и ты испугалась, что он вот-вот на меня кинется. Ты грамотно рассудила. Пока мы здесь постоим, он отойдет, на него нахлынет миролюбие…

— Я тебя за собой не звала, — сказала Марина.

— А зачем же ты…

— Мне стало плохо, — призналась Марина. — От Дрынова пахнет горелым мясом — прошибает напролом… как ты не почувствовал. Те, прочие, зачерствели, но ты…

— Я унюхал, — сказал Евтеев.

— В кайф? Затащился?

— Сразу же провериться захотел, — сказал Евтеев. — Самоуважение меня удержало — рвани я раньше, чем ты, «Косматый» к трусливой ботве меня бы определил. Попытался бы прогнуть и вынудил бы меня рога ему обломать. Немолодому, заслуженному вору. Я не желал его провоцировать.

— Когда так пахнет от малознакомого человека, это можно стерпеть, — сказала Марина. — А у меня с Дрыновым было.

— Все? — спросил Евтеев.

— За исключением романтики. Встречались мы с ним в лесу — стягивали одежду, да и валились на травку.

— А зимой? — поинтересовался Евтеев.

— До зимы наш роман не дотянул. Прекратился внезапно, как и начался. В условленное время Дрынов не пришел — я разволновалась, посчитала, что он куда-то провалился, там же ямы. Глубокие, присыпанные сверху ветками: лесник Филипп с его теткой для браконьеров вырыли. Попавшим в них чужакам надеяться не на что, но Дрынова лесник бы отпустил, безвинных они с теткой не закапывают… Иван Иванович. С Дрыновым у него не выгорит.

Подъезжающий на санях могильщик Иван Иванович цепко оглядывает взорванный автобус.

— Водитель жив? — спросил могильщик.

— Слава Богу, — промолвил Евтеев.

— Разумеется, — пробормотал Иван Иванович. — Сердце меня не обмануло. Я это и предполагал.

— А чего приехали? — спросил Евтеев.

— Водки выпить! Нервы у меня не пошаливают, однако я ехал по морозу, и выпивка мне не для успокоения нервной системы надобна — я выпью для ног. Они у меня задубели, ниже коленей особенно, и скорого облегчения я не жду, водка-то дойдет до них в последнюю очередь, туда и кровь-то не очень доходит… а вы почему на улице?

— Мы проводим опрос, — ответил Евтеев.

— И кого вопрошаете? — поинтересовался Иван Иванович.

— Всех, кого увидим. Трясем за грудки и спрашиваем, кто же тут взрывать повадился. Люди кивают на вас.

— Ну и погань, — процедил Иван Иванович. — Какие люди?

— Опрос анонимный, источники защищены, — промолвил Евтеев. — Вы не допытывайтесь… вы же хороните — чем больше народа погибнет, тем больше у вас работы, и что же открывается перед вами, как не ваша вовлеченность. С кем-то на паях?

— Я не взрываю! — вокликнул Иван Иванович. — Скажи ему, Марина!

— За вас, Иван Иванович, я не поручусь, — сказала Саюшкина.

— А за кого ты… за кого ты можешь-то? Материальнее, да, трупы мне нужнее, но здесь нельзя отбрасывать и политику, и психов… и лесника! И страдающего без жены фермера! И уголовника «Косматого», и художника-композитора Юпова… стиль Юпова — декаданс. Смысла этого слова я не знаю, но слово это нехорошее. Употреблять его он не гнушается.

СОСТОЯЩЕЕ из одной комнаты жилище художника-композитора Юпова без видимой системы испещрено изнутри пятнами краски. В том числе и окно.

На полу раскрашенные обломки грампластинок, на стенах помещенные в рамы чистые холсты; нагнувшийся Юпов разглаживает на себе мятые штаны.

За занавеской, разделяющей помещение надвое, Виктория переодевается к выходу в свет.

— Ты еще не оделась? — спросил Юпов. — Мне зайти и посмотреть?

— Не вздумай. Я тут же от тебя перееду.

— Да и переезжай, — пробормотал Юпов. — Напросись в салун посудомойкой и хозяин тебя приютит.

— У него есть кому мыть посуду, — промолвила Виктория. — И к чему ты о нем — это подло… он бы не взял меня даже в стриптиз. На все это у него имеется Варвара и он с нею приветлив. В постель не затаскивает. Лучше бы он с ней переспал.

— С твоей блудливостью ему в жизни не сравняться, — сказал Юпов.

— Вероятно. Но с тобой я не сплю.

— Я и не уговариваю, — сказал Юпов. — Заприметив тебя тогда, в салуне, я подумал, какая интересная дама. Прежде она тут не объявлялась. Откуда же она тут взялась? Я к тебе подошел и выяснил, что ты приехала из столицы и остановиться тебе не у кого. Я позвал тебя к себе. И хотя мы спим в разных кроватях, я не разочарован. Для моего творчества ты незаменима — ты позируешь мне, когда я рисую, позируешь, когда я пишу музыку, для живописи подобное обыденно, но без тебя, как модели, я бы и при создании симфоний не обошелся. Раздевайся ты догола, они бы получились поярче. Пожирнее…

— Я толстая? — спросила Виктория.

— Пожирнее в том ракурсе, что погуще. И я бы партитуры не складировал — у меня бы их вырывали. Платили бы рекордные гонорары! Окружали почетом. За громкое имя и картины бы скупали. Помнишь мой шедевр «Женщина под обвалом»?

— Ты его не вывешиваешь, — сказала Виктория.

— Он у меня в хранилище. Скручен и отринут. Ты во что переодеваешься?

— В коричневое, — ответила Виктория.

— В нем я тебя повстречал, — промолвил Юпов. — Хозяин смотрел на тебя сухо, ну а я повелся… воспылал к тебе художественным чувством. Как мужчине, прока мне от тебя никакого. Освободить от тебя мою душу я не сумею — живи…

ПЕРЕЖИВАЯ приступ дисгармонии, художник-композитор Юпов томится в салуне.

Сидящий за стойкой Захоловский воротит нос от глядящей на него Виктории; Александр Евтеев с Мариной Саюшкиной перешептываются между собой; представитель государства Чурин рассеянно следит за лениво танцующей Варварой Волченковой; почтальон Гольцов прихватывает вилкой слипшуюся вермишель и, потряхивая приподнятым комком, обдумывает недавние события.

— Сегодня я заезжал к твоей матери, — сказал Гольцов художнику-композитору Юпову. — Завез ей рекламную бумажку насчет банковских вкладов с максимальным процентом и государственной гарантией. Доход у нее твердый, пенсионный — руководство обязывает нас стараться вытягивать у таких граждан все их деньги. Ты, Юпов, не взыщи. Я не по собственному умыслу.

— Опять ты эту волынку заводишь, — вздохнул Юпов.

— Ни в коем разе, — сказал Гольцов. — Я не о том, что ты существуешь на ее пенсию — я только указал причину, почему я был там, где я задремал и… досадный случай… по заверения твоей матушки, я орал во сне в голос. Она меня будила, но я орал и орал… открыл глаза и орал. Еще не проснулся.

Евтеев засмеялся.

— По-твоему, это весело? — спросил у него Гольцов.

— Не драматично, — ответил Евтеев. — В теоретической плоскости. А что с тобой творится по факту, не проглядывается ли в тебе некоторая неизлечимость, без специального образования не скажешь. С медициной у вас как?

— Докторов нет, — ответил Чурин. — Милиции нет, пожарных нет, у нас же провинция — суровый край. Край… не тебе? Что ты тут подзабыл? С издевками ты перехлестываешь. Над «Косматым», теперь над почтальоном… ты осмелел.

— «Косматый» мне, как родной, — сказал Захоловский.

— А почтальон вместе со мной работает на государство, и я за него при наличии возможности всегда заступлюсь, — сказал Чурин. — Если его собственная голова ведет себя нечестно и терзает измотавшегося трудягу кошмарами, я ему в отношениях с ней не помощник, но от наружных нападок почтальона я огражу. Ты понял, от чего я тебя предостерегаю?

— Я к вам прислушался, — сказал Евтеев. — Охватил всех вас одним взглядом.

— И мы уместились? — спросил почтальон Гольцов.

— Зрелый человек об этом бы не спросил, — промолвил Юпов. — Он не отличает стол от черепахи и свою ставку удваивает. На черепаху. Бросая деньги на стол. Интересное решение. Подлинное бытие. Оно самобытно, а дурость тривиальна, лишена оригинальности… вставай, голубка.

— Ты мне? — спросила Саюшкина.

— Уводи своего мужчину, — сказал Юпов. — Довольно ему на мордобой переть.

НЕУДОВЛЕТВОРЕННЫЙ Александр Евтеев открывает ключом дверь в номер. Заходит в комнату и, не включая света, доходит до окна.

Когда он его расшторивает, свет загорается.

Щелкнувшая выключателем и не закрывшая дверь Саюшкина на сближение с Евтеевым не идет.

Он и она на разных концах комнаты. На равном удалении от горящей под потолком лампы.

— Мы вовремя ушли, — сказала Марина. — Между собой они просто собачатся, а на тебя бы налетели и измордовали. Всем когалом.

— Джентльмены так не поступают, — сказал Евтеев.

— Какие они джентльмены… благородства в них, как в нашем лесу апельсинов — мелкую ягоду бери, но за крупную, если и найдешь, руки оторвут. И это тому, кто не борзеет, а ты, прости меня, напрашиваешься. Не жалеешь ты себя. Приляжем?

— Я бы не спешил, — сказал Евтеев. — Из-за стола меня практически выдернули, и я ощущаю, что не досидел… не договорил. Мое положение промежуточно — то ли в постель завалиться, то ли в дискуссии поучаствовать. Я тут дичаю… с кем мне поговорить? С тобой?

— Ну… я тебе чем-то не подхожу? Ты меня не принижай — со мной можно коснуться и сложных вопросов, в которых я хоть и не разбираюсь, однако что-нибудь бы бурчала, активно дополняла жестами…

— А кроме тебя? — спросил Евтеев.

— Реальному сходить к соседу, — ответила Марина.

— К «Косматому»?

— К тому, кого кличут сектантом, — сказала Марина. — Что он за тип, неясно, но, видимо, уравновешенный, иначе бы он в четырех стенах не усидел. А он запросто. Как-то управляется — с выходами из номера не частит. Его делу это не мешает. Если он сектант, оно у него связано с Высшим, с религией — бросаться на тебя он не должен, но и ты его не нервируй. Ехидство попридержи. Над почтальоном смеяться одно, а над Богом другое: вздумаешь над Ним насмехаться, сектант тебя разорвет. Сектант свиреп и жесток. Он тебе не православный батюшка.

— Свет он несет не для того, чтобы согревать, — промолвил Евтеев. — Пойдем знакомиться.

АЛЕКСАНДР Евтеев и последовавшая за ним Марина Саюшкина вышли в коридор.

В комнате Григория Доминина, куда Евтеев вошел, не постучавшись, они, помимо сектанта, увидели Дрынова — сложив руки на груди, двое мужчин расхаживали по номеру в умонастроении несомненно философском.

— А-ааа, у вас тут не одиночество, — протянул Евтеев. — Мы потом зайдем. Или нам больше вообще не заходить?

— Да вы оставайтесь, — сказал Доминин. — Милости просим. Присаживайтесь на диван, становитесь к окну — вместе, раздельно, как пожелаете. Ваше нахождение здесь опасностей для нас не создаст.

— Для кого, для нас? — осведомился Евтеев. — Для вас с Дрыновым? Для всех нас?

— Я сказал «для нас» уже с учетом вас, — улыбнулся Доминин. — Пришедших ко мне мужчины и женщины. Вы счастливая пара?

— За нас двоих я не отвечу, — промолвил Евтеев. — Поинтересуйтесь у Марины. Пусть она вещает. Глядя на Дрынова.

— Да что ты, не нужно, — сказала Марина. — Все быльем поросло, забыто все, пережито, Дрынов во мне умер. Я тебя, Дрынов, ни за что прощу!

— Грустно, — вздохнул Дрынов.

— Не очень здорово, — кивнул Доминин. — А в чем, девушка, он перед вами провинился?

— Кое-чем, — пробормотала Марина. — Не хочу распространяться… расковыривать при вас старые раны мне неудобно. Из-за Дрынова… он был моим любовником!

— До того, как им стал он? — указав на Евтеева, спросил Доминин.

— Угу, — кивнула Марина.

— Я ей не любовник, — сказал Евтеев. — Я ее кузен Кузьма, спрыгнувший с отплывающего айсберга, чтобы за нее поквитаться. Мне приступать?

— Снова ты несерьезен, — промолвила Марина. — Говоришь тебе, говоришь… как об стенку горох.

— Кузен Кузьма — это концептуально, — сказал Доминин. — Но до вершины духа при таком состоянии ума не воспаришь. Ирония — топливо жидкое. Для земных передвижений оно еще сгодится, а ввысь не унесет, ни на сантиметр с поверхности не поднимет.

— Кому она сдалась, эта высь, — пробурчал Евтеев.

— Мне, — сказал Дрынов. — Сидевшему за рулем и проброшенному взрывом в длину — не в высоту… сердце у меня сжалось. Словно бы пальцы в кулак. Я не беспокоился. Тем, что я отныне безработный, не изводился. Во мне засела неопределенность менее приземленного порядка. Позвавший меня к себе «Косматый» заварил чифиря и для отвлечения меня от моих дум взялся травить о зоне, о технике ограбления товарных поездов, о перегоревшей в карцере жар-птице… электролампочке. Насчет нее я переспросил, но в основном не вслушивался, был не там… «Косматый» ухмылялся и по-отечески говорил: «мне тебя, Дрынов, не заболтать. Жилы у тебя на лбу не разошлись, мыслишь ты, братец, отчаянно — иди-ка ты через стену». Я не вникнул, спросил, чего, куда, как же я через стену, она же… «Не тупи, — сказал „Косматый“. — Иди к нему через дверь, и он с тобой побакланит о таких делянках, на которых, чем их не засаживай, всходит большое и с плодами — не пустоцвет». Так он сказал о том, к кому я пришел. Меня тут приняли. Поинтересовались самочувствием, и, когда я поведал, что у меня стряслось, мне разъяснили, почему и к чему я переменился. Во мне прорезалось божественное, и оно меня поведет… вымаливать у представителя государства новый автобус я не стану.

В ОСВЕТЛЯЕМОЙ повсеместной заснеженность тьме представитель государства Чурин приближается к многоэтажному дому.

Перед входом в подъезд на пути у представителя государства обнаруживаются укутанные в рванину женщина и старик — притаптывающая Ангелина Лапикова и остекленевший не в связи с опьянением Игнат Мартынович Свиридов.

Вздернув голову, представитель государства их высокомерно обходит.

— Уважаемый! — воскликнула Ангелина. — Вы — это он, я не перепутала? Тот самый, который от государства?

— Ну, тот, — проворчал Чурин. — Тебе-то что?

— Я к вам за спасением, — сказала Ангелина. — Мне нечем топить мою лачугу — дрова все истоплены, и сколько одежды я ни натягивала, от трясучки она не уберегала, колотун-то бил знатный, меня так трясло, что от движения я возмечтала было согреться, но черта с два, и я запаниковала. Концы-то отдавать, сами понимаете…

— А старик? — спросил Чурин.

— Он не со мной. Задачи мы не согласовывали — привязался, да и поплелся… не сказала бы, что непременно к вам. Оторваться я, конечно, пробовала, но он настигал. Резервы в себе изыскивал.

— Старая закалка, — промолвил Чурин.

— И не говорите. Моя безвыходность для Мартыныча — чистый смех. Дров у него не стало еще осенью, когда он растапливал печь, чтобы грибы засушить. От грибного аромата его воротит, а для угощения, если кто придет, они служат ему, как ничто. Дядька-то он хлебосольный. Всеми забытый, печальный… веселиться он умеет! Под настроение он вам и гапака заделает, и на ложках сыгранет, Мартыныч у нас огонь! А у меня огня в доме нет…

— Зажги спичку и будет, — сказал Чурин.

— У такого крошечного не отогреешься. Только расстроишься — вот он огонь, а дубею, ничего с собой поделать не могу, и из-за мебели досада, я же всю сожгла, и мне ее не вернуть, а холод вернулся! Огонь сожрал мою мебель и погас! И я том же окоченении, что и раньше, когда мебель у меня была. Стол, этажерочка… мало, что стулья — кресла. Мягкие, с вишневой обивкой… а я их топором! Мне бы кромсать не их…

— Меня? — спросил Чурин.

— Не вас, — пробурчала Ангелина. — К вам я поклоном.

— Со смирением, — дополнил Чурин.

— Абсолютным, — согласилась Ангелина. — Смуту бы вы мигом пресекли.

— Наверно, — задумчиво промолвил Чурин. — Безжалостно и не медля.

БЕЗВКУСНО, но богато обставленная квартира представителя государства Чурина.

Вытянув руки по швам, не раздевшийся Игнат Мартынович Свиридов стоит у придвинутого к нему стула ни во что не вникающим столбом — смотрящий на него Чурин атакован разнообразием приходящих мыслей.

Ангелина Лапикова, утопая в кресле, жмурится от удовольствия.

— Удобное у вас кресло, — сказала она. — Ручная работа, да?

— Сделано на заказ, — промолвил Чурин. — Не для топки печей.

— Вам и не нужно, — сказала Ангелина. — У вас батареи… я догадывалась, что они теплые, но все-таки притронулась — руку аж обожгло. Комфортно вы существуете.

— А вам что препятствует? — спросил Чурин.

— Как… вы не осознаете? К чему спрашиваете? Вы же отлично знаете, что у нас не имеется средств, чтобы выплачивать кварплату, и поэтому мы ютимся в наших…

— Об этом я осведомлен! — заявил Чурин. — Мне любопытно, почему же до сих пор терпите! Дом, в котором ты сейчас греешься, построен на ваши налоги, и что же вам мешает занять его, захватить, пользоваться электричеством, отоплением, жить по-человечески, как живу я. В доме, кроме меня, ни души! Вторглись бы, вселились, вышвырнули меня прочь, вас же много! Что вас останавливает?

— Мы нерешительны, — пробормотала Ангелина.

— И больше ничего? — осведомился Чурин.

— Еще взрывы. За своей хибарой каждый приглядит, а в доме, где полно квартир, бомбу заложить проще. Народ это в расчет принимает — люди у нас с соображением. Взрывы-то не прекращаются, шесть хибар ими сметено… и автобус. Ваш дом пока стоит, но народ считает, что и вы хлебнете. Когда-нибудь и вас подорвут.

— Народ бы не возражал, — промолвил Игнат Мартынович.

— Я рад услышать ваш голос, — сказал Чурин. — Вы, кажется, чем-то владеете… обладаете.

— Ничем, — сказал Игнат Мартынович.

— Я об информации, — сказал Чурин. — Покушение на меня не готовится?

— Вряд ли.

— Вы меня успокоили, — сказал Чурин. — Вы — умудренный, поживший человек… ответьте мне откровенно. В старину было лучше?

— Не было, — ответил Игнат Мартынович. — Никогда не было. Я бы помнил.

ВЗБИВАЯ кулаком трансформирующуюся от ударов подушку, представитель государства Чурин ходит по спальне в раздумиях, имеющих прямое отношение к судьбе его родины.

Голову Чурина раскаляет мрачная подборка из войн, бунтов, революций, лагерей, коллективизации — в спальне появляется Ангелина Лапикова.

На ней только застиранная комбинация.

Женщина выпячивает грудь. Проводит рукой по волосам.

— Вы меня узнаете? — спросила она.

— Что это за разговор? — проворчал Чурин.

— Вы впустили меня к себе. Спасли нас с Мартынычем от смерти. Я обязана с вами лечь.

— Нет, — поспешно сказал Чурин. — Я тебя не принуждаю.

— Тогда это дар. И вам придется его взять. Взять меня… иначе я не засну.

— И не спи, — процедил Чурин. — Сколько можно спать! Я применительно к тебе, как к народу.

— О народе я бы поговорила, — сказала Ангелина.

— Поболтай о нем с Мартынычем — он говорит немного, но весомо.

— А что с дровами? — спросила Ангелина.

— Бесплатно дров я тебе не дам. Сначала тебе, потом прочим, и склады опустеют, принципы нарушатся. Завтра спозаранку вы с Мартынычем отсюда исчезнете. В будущем у моего дома не стойте — одного раза с вами мне за глаза.

— Свою заботливость о простых людях ты проявил, — пробормотала Ангелина.

— Меня захотелось распросить вас, отчего же вы такие покорные. Тебе понятно?

— И ежу понятно, — сказала Ангелина. — Может, мне Мартыныча разбудить и вместе с ним до рассвета уйти?

— Ты не горячись. Я говорил тебе: не спи, но ты ложись и спи. Я вас не выгоняю. Когда взойдет солнце, вы бесконфликтно, добровольно удалитесь сами. И… прими! Уноси с собой понравившееся тебе кресло — пусти его на растопку. Растрезвонь по округе о моей щедрости.

ПО КРОМКЕ леса едет гусеничный вездеход. Им рулит Александр Евтеев, разгоняющий его до предела, несмотря на видимые сложности с управлением.

Рискуя прикусить язык, слизывающий пот Александр Евтеев борется.

Скучающую Марину Саюшкину тряска и метания не будоражат. Деревья, снег, они обозреваются ею и вместе, и друг от друга отдельно; получаемые впечатления негативны.

Вина перекладывается на Евтеева.

— Я все здесь знаю, — проворчала Саюшкина. — Мне неитересно кататься по району, который я ногами весь исходила — пейзаж-то прежний. Проносится быстрее, но более занимательным от этого не становится. Я бы осталась в салуне. Чего мы оттуда сорвались?

— Мы едем искать твоего отца, — сказал Евтеев. — Мы его уже ищем.

— Я не предлагала его искать, — промолвила Саюшкина.

— Это, Марина, тебя не красит. Как любовница, планку ты держишь, но, как дочь, пала ты весьма низко. После взрыва вашего дома лично ты благодаря мне на улице не осталась, а что выпало твоему отцу, похожая удача или неприкаянное бродяжничество, он нас не оповестил. От него ни слуха, ни духа. Ты мне не напомнишь, почему вы с ним кто куда разбрелись?

— Взрыв нас слегка поранил, — сказала Марина.

— Осколками?

— Шумом, — ответила Марина. — В моей голове зазвенело, а в отцовской, допустим, затрещало, и мы что-то делали, но отчета себе не отдавали. Мы не бесились — хранили благопристойность… без рассудительности. Где ты научился водить вездеход?

— У меня всесторонняя подготовка.

— И стрелковая? — поинтересовалась Марина.

— Меня учили ограничиваться переговорами. На них вышибать все, что мне надо. Чтобы добыть вездеход, на полную я не раскрывался — представитель государства выделил мне его великодушно… с пожеланием отыскать твоего отца, человека и гражданина. Сам представитель из-за загруженности не выбрался, а мне рекомендует поискать тщательно: покрутиться по лесу, заехать на озеро… не толкает ли он меня на погибель? Вездеход — машина тяжелая, и если лед на озере толщину подрастерял, мы провалимся и упокоимся. Рыбы до нас не доберутся, а то чудовище… железо оно прогрызет. Я слышал, оно и летать может. Что у вас говорят про чудовище?

— До того, как приехал исследователь, народ и не предполагал, что у нас в озере чудовище, — сказала Марина. — Теперь знаем, но не верим. Считаем исследователя придурком. Он твой одноклассник, и тебя, должно быть, коробит, когда я о нем… в таком тоне.

— Ничего, — сказал Евтеев. — Правда дороже.

ЗАВЯЗЫВАЯ под подбородком тесемки рыжей шапки-ушанки, исследователь Брагин сбрасывает тапочек и хочет попасть ногой в валенок; присущего выдающимся людям умения выполнять несколько действий одновременно он в данном случае не проявил — тесемки из-за излишнего натяжения порвал, в валенок не попал, но невозмутимость ему не изменила.

Брагин стоит и думает.

Упавший валенок поднимает смотревшая на Брагина и кусавшая бутерброд Вероника Глазкова.

— Ты бы почаще так уходил, — сказала она. — Где-то в это время — когда солнце уже встало. Тебе привычней уходить затемно, и я не высыпаюсь, ведь на мне завтрак, подать его тебе я обязана. Вскипятить чайник не успеваю. Ты секунд за тридцать сметаешь и бежишь на свое озеро — еще недавно я думала, что тебе скоро надоест, но я его недооценила.

— Чудовище? — спросил Брагин.

— Пятиголовое, — пробормотала Вероника. — И на каждой по четыре крыла.

— Что? — поразился Брагин. — Кто тебе сказал?

— Я в твоих записях подглядела.

— В них я не писал, что оно столь замысловатую конфигурацию имеет, — сказал Брагин. — О взаимном расположении голов и крыльев там нет ни строчки, и ты меня не путай. Сеять неразбериху в моем разуме я тебе не разрешаю. Остерегись! Не вторгайся твоим обывательским вымыслом в мои реалистичные… научные предположения.

— У тебя твои предположения, у меня мои, — промолвила Вероника.

— Но мои правильнее! — воскликнул Брагин.

— И на чем же ты, говоря это, основываешься? — осведомилась Вероника.

— Я… мне… я….

— Ты не знаешь, что мне ответить, — сказала Вероника. — Но у тебя получится — ты, Брагин, победишь… и я этого дождусь. Я не старая, здоровье у меня нормальное, зачем ей за мной приходить?… всепонимающей смерти. Если не забирать, а потрепаться, то пожалуйста, я бы поговорила. Расширила круг общения.

ЧЕРЕП-КОПИЛКА с прорезью на затылке. Он стоит на серванте в светлой избе могильщика Ивана Ивановича, к которому заехали Александр Евтеев и Марина Саюшкина.

Взявший череп Евтеев принялся его трясти, и монеты зазвенели, Марина Саюшкина, ухватившая в звоне музыку, похожую на звеневшую в ее голове после взрыва, ритмично задвигалась; Ивана Ивановича приход гостей угнетает.

Удостоверившись в этом, Евтеев поставил череп обратно. В благодарность за счастливые секунды Марина Саюшкина дополнила копилку нашаренной в кармане монетой.

— Вы у нас не были? — спросила Марина у могильщика. — В домике, где с отцом я жила?

— Я по гостям не мотаюсь, — пробормотал Иван Иванович. — Тем более без приглашения, как ты и… не будем показывать пальцем. Из-за тебя, Марина, я мордой бы не скривился, но вы, молодой человек, не понравились мне еще в нашу первую встречу. Те впечатления я сохранил.

— По вам видно, в чем ваши слабые места, — промолвил Евтеев.

— Хмм, — презрительно хмыкнул Иван Иванович.

— Минусы у вас во всех сферах.

— Это неуважение, — заявил Иван Иванович. — Хамского подвида, если классифицировать по степеням… по признакам чего-то… мне ненавистна мысль напрягать голову, чтобы закончить предыдущую мысль, которую подали мне вы, отзывающийся об мне крайне нелестно. Вы или ваша Марина не боитесь того, что к вам в окно кто-нибудь заглянет?

— Иван Иванович нас запугивает? — спросила Марина у Евтеева.

— Не похоже, — сказал Евтеев.

— Очень даже не похоже, — сказал Иван Иванович. — В окна я не заглядываю, однако выглядывать из окна мне случается, и тогда начинает творится ужас — деревья сохнут, трава жухнет… бедная природа. Что мы с ней делаем! Сопротивление она не прекращает. Мирно обновляется и не упускает случая отомстить нам стихийными бедствиями или ослабевшего путника морозом прикончить. Я ее не защищаю.

— Вы гуманист, — промолвил Евтеев.

— Я ее расчищаю, — сказал Иван Иванович. — Подбираю валяющиеся на ее лоне трупы. Зимой с уловом у меня порядок — можете убедиться.

— Не хочу, — сказала Марина.

— А я бы посмотрел, — сказал Евтеев. — Морг у вас где, в подвале оборудован?

— В нем я держу соленья, — ответил Иван Иванович. — Трупы свалены у меня на заднем дворе.

— Ой, — вздрогнула Марина.

— Не срывайся, Марина, не дрожи, — сказал Иван Иванович, — в сарае они. Разложены аккуратно!

Пересекая двор, довольный собой Иван Иванович и идущие за ним Евтеев и Саюшкина движутся к сараю, чья дверь висит на одной петле.

Могильщиком она бережно отодвигается, и Иван Иванович уже внутри, его все тут умиляет; Александр Евтеев, еще не войдя, видит многоярусные лежаки с размещенными на них одеревеневшими трупами.

Протискивающаяся мимо Евтеева девушка осекается и прикрывает ладонью рот.

— Тут они у меня, мои подопечные, — промолвил Иван Иванович. — До весны полежат в сарае, а затем земля растает, и я их закопаю.

— В братскую? — спросил Евтеев.

— Допустимый вариант, — кивнул Иван Иванович. — Они все, как один, земляки, практически братья и сестры, жившие безотрадно… и умеревшие по причине голода. Пьяного обморожения. Взрыва… вот тот от них отличается.

— Какой? — осведомился Евтеев.

— Из последних, — указывая на тело Игоря Семенова, сказал Иван Иванович. — Найден в лесу у дома лесника. Когда он был жив, вы мельком виделись — он заходил в салун. Хозяин погнал его под тем предлогом, что он наркодилер.

— Припоминаю, — пробормотал побледневший Евтеев.

— Разумеется, — сказал Иван Иванович. — Что с вами происходит?

— Со мной? — переспросил Евтеев.

— Вы стали белый, как снег.

— Да бросьте, чего вы, — сказал взявший себя в руки Евтеев. — Я белый человек, и снег белый, и ничего удивительного, что мы идентичны.

— Иван Иванович прав, — сказала Марина. — Тебя что-то шокировало.

— Ты-то не вмешивайся, — процедил Евтеев. — Моя девочка! Иди поиграй с трупами, не влезай в разговор… мы его уже заканчиваем. Я сейчас спрошу о твоем отце, и в зависимости от ответа увезу тебя туда, куда потребуется. Кстати, о наркодилере. Из-за праздного интереса… от чего он погиб?

— От пули, — ответил Иван Иванович.

— Стреляли из ружья? — спросил Евтеев.

— Из пистолета. Безусловно из него, судя по размеру отверстия. Это весьма странно — ружьям-то у нас числа нет, а о наличии у кого-нибудь пистолета я не слыхивал. На кого подумать… не определюсь.

Придерживающий рукой шляпу художник-композитор Юпов вьется на озере вокруг окруженного замысловатой аппаратурой исследователя Брагина.

Порывисто свищет ветер, залепляются снегом глаза, Брагина пробивает дрожь раздражения. Юпова за своей спиной он терпел, но когда перед исследователем возникло его сморщившееся из-за непогоды и размышлений лицо, Брагин не сдержался.

— Вам обязательно торчать рядом со мной? — спросил Брагин. — Я не в курсе, что вам нужно на озере, но оно никак не маленькое, и почему мы нам не разбрестись так, чтобы друг друга не видеть?

— Но вы-то не уходите, — сказал Юпов.

— Я работаю! — воскликнул Брагин. — Непосредственно на этом участке! В данное время суток я на нем… не из-за моей прихоти, а согласно плану наблюдений.

— Составленному вами, — сказал Юпов.

— А кто мне его составит? Вы?

— Попросили бы вашего одноклассника, — сказал Юпов. — Он бы вам понаписал — издеваться он умеет.

— Да и вы тоже, как мне кажется… вы надо мной издеваетесь?

— Я выкладываю все, как есть, — ответил Юпов. — В салуне живет ваш одноклассник, приехавший вас проведать. Он к вам не наведывался?

— Не знаю. Я целыми днями пропадаю на озере… я осведомлюсь у невесты.

— Побывай он у вас, она бы вам сказала, — промолвил Юпов. — Если он только ею не овладел… по приходу. Соблазняет он мигом. Не успел приехать, как одной уже обзавелся — она живет с ним. И это для вас хорошо. Вторую женщину она не потерпит, и ваша останется с вами, станет женой и продолжит быть другом… без друзей жизнь пресна. У меня их нет.

— А что привело вас на озеро? — спросил Брагин.

— Я художник. Здесь я подыскивал точку для зарисовок с натуры.

— На таком ветру? — удивился Брагин. — Он же сдует ваш мольберт.

— Вероятно. Но его порывы навеют мне начало изумительной симфонии, которую я посвящу вашей невесте — той, что не изменила вам с вашим одноклассником.

— Ну да, естественно, я и мысли не допускал, — пробормотал Брагин. — А вы и рисуете, и музыку сочиняете… наверно, и книжки пишете. Мой одноклассник не откуда-нибудь из ваших книг?

— Не оттуда, — ответил Юпов. — Он вполне себе существует в реальности.

АЛЕКСАНДР Евтеев неосознанно ощупывает свой бицепс. Это происходит из-за того, что фермер Катков принимает Евтеева и Саюшкину в комнате сына Бориса, занятий физкультурой на шведской стенке не прерывающего — позорно Борис не выглядит, но Марина посматривает на него с усмешкой, фермера этим озлобляя; Виктор Катков цепляет угрюмым взглядом безучастного Александра Евтеева и для выплескивания негатива гантелю ногой перекатывает.

— Ее отец мне не попадался, — сказал фермер. — Чем еще поинтересуешься?

— Тем же самым, — промолвил Евтеев. — Но не у вас, а у вашего сына. Вы мне позволите?

— Валяй, — процедил фермер. — Никакими секретами он не владеет.

— Как посмотреть, — сказал Борис.

— Что ты сказал? — спросил фермер. — Ты башкой-то думай: тебя спрашивают об Алексее Кирилловиче, о Маринином отце, и больше ни о чем! От этом ты и отвечай! На днях ты его видел?

— Нет, — ответил Борис.

— И на этом умолкни! Не видели, не встречали, мимо не проходил! Ты, Марина, извини — что знаем, о том и говорим.

— Я на вас не злюсь, — сказала Марина. — Искать отца — не моя инициатива. Это он подбил меня его…

— Понятно, Марина, — перебил ее Евтеев. — Мое поведение на сущность вопроса не влияет. А он по-прежнему касается твоего отца. Не взрывов. Или перейдем к ним?

— Лучше давай об отце, — сказал фермер. — Если ты не будешь выпытывать у нас, куда он делся, мы тебе о нем что-нибудь да расскажем. Как он с Мариной приходил к нам на Старый Новый Год. Как советовал мне бороться с колорадскими жуками.

— А о взрывах? — спросил Евтеев.

— Ну, а что взрывы… кто-то взрывает, кто-то гибнет — жизнь идет. Что о ней скажешь… не слишком она распрекрасная. У Марины отец как сквозь землю провалился, у меня жена… мать Бориса. Сын боится худшего, но я-то догадываюсь, у кого она прижилась.

— У лесника Филиппа? — спросил Борис.

— Тише, сын, сдержанней… не распаляй ты меня. Я и без того… вы у нас поедите? Мы бы вам покормили.

— Поедим, — сказал Евтеев. — Чем угостите?

— Деревенским примитивом, — ответил фермер. — Однако занятную компанию за столом я вам обещаю.

НЕ СМУЩАЯСЬ удивленных гостей, Рашид и Махмуд неудержимо освобождают свои тарелки от наваленной в них гречневой каши с жилистым мясом; Евтеев разрезает мясо ножом, Борис никак не может прожевать кусок, засунутый в его рот полностью, Марина Саюшкина ест мясо без ножа и без проблем.

Фермер Катков, обходя с кувшином вокруг стола, подливает всем молока.

— Добротный еда, качественный, — сказал Рашид, — сготовлен чудесно, животу только радоваться, за стеной такой холод, а мы сидим, кушаем, все вообще в тепле, никому плохой слово не говорим, гостю улыбаемся, девушке улыбаемся…

— Девушка нам известный, — сказал Махмуд. — С ее папа она к приходил, а без папа не был. Где твой папа?

— Он потерялся? — спросил Рашид.

— Как твой мама? — спросил Махмуд у Бориса.

— Да ешь ты, — процедил Борис. — Не напрашивайся.

— Я не прошу, не напрашиваюсь, — сказал Махмуд. — Зимой делов маловато, но, когда не зима, мы трудимся без передыха. На русском есть фраза… от зари до зари. Фермер спуску нам не давать, и мы спину не разгибать, ленивый нас не назвать! Кто не надрываться, тех фермер у себя не терпеть. До нас ты сколько с матом прогнать?

— Шестерых, — ответил фермер. — Нанимал по двое и три раза не угадывал. Те еще были трутни.

— По шестнадцать часов в день не выдерживали? — осведомился Евтеев.

— Двадцать четыре минус шестнадцать получается восемь, — сказал фермер. — Для сна больше и не надо.

— Да, — кивнул Евтеев.

— Все подсчитано, — промолвил фермер.

— Организация производства у вас на высоте, — сказал Евтеев.

— А как иначе, — сказал фермер. — Научная основа заложена.

— Мы учебу не знаем, — сказал Рашид, — и спорить с тобой нам нечем, но умный люди не стал бы тебе советовать, чтобы человек, как мы, подыхал бы у тебя на ферме из-за того, что ты хочешь деньги, и в убыток ты не собираешься — выжимаешь из нас до последний. Для себя мы не оставлять и чуть-чуть — все для тебя, для тебя мы на пашне, снова для тебя мы с рогатыми: не чертями, с коровами, черти же нас не лягают, а они целятся в нас — как копытом, так и в нас… мы же…

В комнату заходит неказистый мужчина с глубоко посаженными глазами и припорошенной снегом козлиной бородкой — Алексей Кириллович Саюшкин.

Отца Марины здесь не ждали.

— А где представитель государства? — спросил Саюшкин.

— Ты бы, Алексей Кириллович, сначала поздоровался, — сказал фермер.

— Успеется. Так, где он?

— Я вместо него, — сказал Евтеев.

— В каком смысле ты? — не понял Саюшкин. — Его, что, сняли? Когда?

— О том, что он уволен и посажен, я не говорил, но вы волнуетесь за него не зря. У вас была назначена с ним встреча? В доме фермера?

— Он, Алексей Кириллович, к тебе обращается, — сказал фермер. — Ты бы сейчас взял и все пояснил, поскольку меня напрягает, что в какие-то темные дела косвенно втянут и я, для сомнительной встречи свою площадь якобы выделивший. Позволения у меня не спросили.

— И у меня не спросили, — сказал Борис.

— Спокойно, Боря, спокойно, — промолвил фермер. — Не мешайся. Ситуация сложная, нервы, как струны. Разговор следует вести обтекаемо. Официальным тоном. Алексей Кириллович!

— Я слушаю, — сказал Саюшкин.

— С чего тебе взбрело присутствие представителя государства в моем доме предполагать?

— Я увидел его вездеход и решил, что он здесь, — ответил Саюшкин. — Привет, дочка.

— Салют, — пробормотала Марина.

АЛЕКСЕЙ Кириллович Саюшкин и его дочь Марина сидят на кровати в комнате Бориса; между ними ощущается напряжение и взаимная отстраненность — друг на друга они не глядят, но сфокусированы всеми чувствами друг на друге; стоящий перед ними Александр Евтеев им не интересен.

Перекладывая из руки в руку гантель, Евтеев следит, какой же это вызывает резонанс, но, похоже, что никакого.

— Задушевного контакта я между вами не наблюдаю, — сказал Евтеев. — Даром, что вы отец и дочь, такая родня — ближе некуда. Меня, что ли, стесняетесь. Если бы я вышел, вы бы, наверное, побеседовали.

— Но ты бы тогда ничего не услышал, — процедил Саюшкин.

— Я мог бы встать под дверью и подслушивать.

— Не выйдет, — сказал Саюшкин.

— Верно, себя мне не переломить, — кивнул Евтеев. — Мою порядочность. Недостойным действиям она воспротивится категорически, да…

— Тебе помешает не она, а расположение комнат, — сказал Саюшкин. — Они смежные — эта и та, которая за дверью, и в которой все еще обедают фермер и остальные. Тайком тебе по ту сторону двери не пристроиться.

— А в открытую? — спросил Евтеев.

— Нам с тобой? — переспросил Саюшкин. — Без уклонений?

— Придет и это время, — промолвил Евтеев. — Но я о той комнате. Вы уяснили?

— Не исключено, — ответил Саюшкин.

— Тут у нас комната и там у нас комната. В этой были бы вы, а я бы ходил по той — открыто. В открытую. Прогуливался бы и прислушивался. И кое-что бы услышал.

— Хрен бы ты нас расслышал, — заявил Саюшкин. — Вздумай мы с дочкой поговорить, мы бы вполголоса говорили.

— О незначительных вещах, — сказала Марина. — Не влезая друг другу в душу.

СЕКТАНТ Григорий Доминин практикуется в созерцании на крыше салуна; пристальный взгляд размеренно гуляет, губы сжаты неплотно, на лице печать веры и сопричастности всему выпускаемому и пропускаемому через себя; небо и то, что под ним, сливаются в Неописуемое Целое.

Дрынов и Волченкова, боясь Доминину помешать, к нему не приближаются.

— Тебе скоро возвращаться? — спросил Дрынов.

— Хозяин меня уже хватился, — ответила Волченкова. — За мое отсутствие мне будет серьезный разнос.

— А ты увольняйся. Становись, как я, вольным человеческим существом. Я считаю себя свободным, и этого меня не лишить, но за ним бы я пошел, куда бы он ни указал… сектантом ты его не называй. Нам надо подобрать ему более почтительное определение.

— Типа мистика? — поинтересовалась Волченкова.

— Типа того, — согласился Дрынов. — Типа духовного воспитателя. Чтобы меня ничего не отвлекало, он надавил на твоего хозяина, и тот распорядился меня бесплатно кормить. Ну, ты в теме.

— Я бы тебе что-нибудь и украдкой плеснула, но тут скрытничать ни к чему — выдача трехразового питания им одобрена. По поводу приятных дополнений в виде алкоголя хозяин четко не высказался. Я его спросила, а он схватил двумя пальцами мое лицо и прошипел: «Сгинь, дура!». Распсиховался мужчина. Он и до моего вопроса на взводе был.

— Вопрос все равно лишний, — сказал Дрынов.

— Наверно.

— Я же не пьющий.

— В таком случае и подавно, — кивнула Волченкова.

— Море накатило на берег и назад не отошло, — промолвил сектант Доминин. — Липкий снег засыпал дома по самые крыши. Из-под него не выбраться. Он намертво все закупорил, и воздух через него не проходит — землетрясение его разметает, и люди смогут дышать, но подобной встряске надлежит идти от Бога, а не от других людей, взрывы устраивающих. Это отнюдь не одно и то же. Какие бы напасти ни насылал на нас Создатель, в них непременно имеется нечто положительное, а действия, совершаемые людьми, позитивной ценности зачастую не представляют, вред и точка. Подойдите ко мне, Дрынов.

— С Варварой? — спросил Дрынов.

— Она мною уже испытана. Теперь я испытаю вас. Идите сюда и встаньте поближе к краю.

— Да зачем, — пробормотал Дрынов. — Вы меня… я и… зачем…

— Ступай, Дрынов! — сказала Волченкова. — Слушай, когда тебе говорят! И не пугайся, раскрепостись, классное испытание! Поверь мне на слово.

— И в чем оно заключается?

— Лишь в том, что он столкнет тебя вниз, — пояснила Волченкова.

— А-ааа, — протянул Дрынов.

— Прочее зависит от того, как ты будешь лежать, — сказала Волченкова. — Если лицом вверх, к небесам, он поздравит тебя криком отсюда, а если вверх спиной, ему придется спуститься и сломать тебе шею. Сам-то ты ее не сломаешь — тут низко. Тебе ясно? Мне наш духовный воспитатель говорил так, и я поняла, что он хочет проверить, насколько я ему предана, готова ли я полностью покориться его воле… столкнуть, он, конечно, не столкнул.

— Нет? — воодушевился Дрынов.

— Ой, я проговорилась… напортила я, ох… подвела вас своей болтливостью. Вы на меня не гневаетесь?

— Гневается Бог, — сказал Доминин. — Гневаются недоразвитые люди. Все о'кэй.

АЛЕКСАНДР Евтеев проявляет упорство, Марина Саюшкина выказывает неуверенность, Рашид по-восточному невозмутим: все они в вездеходе, проламывающемся сквозь лес, застревая в снегу, выбираясь и на короткое время набирая приличный ход, полновесно сотрясаясь и шокируя своим видом и хрипом глядящую на него молодую косулю.

Замеревшая чуть сбоку от направления его движения, убежать она не в силах.

— К леснику ехать мне не хотеть, — промолвил Рашид. — Ты меня отвезти и ты с ним говорить. Коли он тебя не впускать, с ним говорить я — твердо, сильно, насчет жена… осмотреть весь дом он тебе не позволить. И я называть ему время разборка.

— Наметили его порешить? — осведомился Евтеев.

— Такой мысль есть. Фермер с сыном еще бы не спешить и откладывать, но ты сказать, что мучить себя нехорошо. Я, сказал ты, проехаться и поглядеть, там ли жена и мать, у лесника-ка ли она скучать, с лесник Филипп ты давай с культурой! Не грубо! Он редко мимо стрелять.

— А его сумасшедшая тетка? — усмехнулся Евтеев.

— О ней никто со смехом не говорить, — осуждающе пробормотал Рашид. — У нас толковать, что зверь она щадить, а человек убивать, как орехи глотать. Грызть из-за годов, из-за зубов не может, но глотать она очень просто.

— Орех заглотнешь не всякий, — сказала Марина. — Грецкий бы не пролез. И при этом бы не застрял — он грозен не для меня, а для того, в кого я его выплюну. Промеж глаз. Если орех у меня будет.

— Да орехи-то полно! — воскликнул Рашид. — Ты к нам приезжай и всем угощайся! Деревья с грецкий орех, пожалуйста, тряси, ко мне в дом заходи, на лучший место садись, огромный радость мне доставляй…

ВЫШЕДШИЙ из дома в одной рубашке лесник Филипп угрюмо взирает на зашедших на его участок Евтеева и Саюшкину.

Леснику холодно, и он, удерживая на физиономии твердость, тщится это не показать. Тянущиеся растереть замерзающее тело руки им амплитудно отбрасываются, но создаваемый лесником образ настоящего мужчины, подобной, гнетущей Марину Саюшкину разболтанностью, разрушается безвозвратно.

— В дом я вас не пущу, — сказал лесник. — Смолчи вы, зачем приехали, я бы еще посмотрел, но с приятелями фермера разговор у меня короткий. Выметайтесь с моего участка.

— Это мы в элементе, — промолвил Евтеев. — Жена фермера, получается, у вас?

— Она там, где быть ей угодно, — сказал лесник. — Я ее не похищал — она, если ко мне и пришла, то не под дулом.

— Пистолета? — уточнил Евтеев.

— Пистолетов не держим, — усмехнулся лесник. — У нас здесь принято пользоваться игрушками с калибрами помощнее. Крутыми такими ружьями. Когда из него пальнешь, мне и самому из-за отдачи больно, а что говорить о том, в кого я попадаю — наверное, нестерпимо… пока не помрет. Что происходит почти тут же.

— Уводите вы меня весьма искусно, — сказал Евтеев.

— От чего? — спросил лесник.

— От убитого из пистолета. Не вами? Наркодилера не вы пристрелили?

— Кого? — удивился лесник.

— Его труп у вашего забора обнаружен, — сказал Евтеев. — Иван Иванович показания уже дал.

— И труп нам показал, — сказала Марина. — Он на секунду воскрес и прокричал ваше имя.

— Вы мне голову-то не морочьте, — пробормотал лесник. — Для живущего в лесу я довольно развитой человек, и оживающими трупами и какими-то бредовыми показаниями меня с толку не сбить. Двигайте-ка вы прочь! Никакого наркодилера я не знал.

— А о взрывах вам что-то известно? — поинтересовался Евтеев.

— Мне? — переспросил лесник. — Мне нет.

УНЫЛО шатаясь вокруг стоящего у забора вездехода, Рашид нарывается взором на оставленный гусеницами след. Он теряется вдали, и Рашиду, направляющему взгляд как можно дальше, мерещатся теплые пейзажи его родимого края; растроганный Рашид прогибается вперед и, не отрывая ног, тянется к ним грудью.

Из калитки выходят Александр Евтеев и Марина Саюшкина.

Калитка захлопнулась. Потревоженный звуком Рашид вернулся.

— Он вас впускать? — спросил Рашид. — Какая у вас новость?

— Жену фермера мы не видели, — сказал Евтеев. — На участке ее точно нет.

— А в доме ли она, не в доме, вы не знать, потому что туда не входить, — вздохнул Рашид. — Лесник вам не разрешать.

— Может, тебе разрешит, — промолвила Марина. — Мы же особо не напрашивались, ну а ты ему жалостливо скажи, что ты его умоляешь, и когда он пошлет тебя матом, пообещай ему твоего фермера предать. В их будущей войне.

— Э-ээээ, — протянул Рашид.

— Тогда он, — сказала Марина, — впустит тебя в дом, ты эту женщину, скорее всего, там не найдешь, и войны не будет.

— Ловко, — усмехнулся Евтеев.

— Э-ээээ, — протянул Рашид.

— Ты же не хочешь воевать, — сказала Марина.

— Война я не бояться. На нее я не ходил, но я на война глядел и имел знакомство с опытный народ, который в война разбираться. Он бы мне без обмана сказал, что шанс не на наш сторона. Я, Махмуд, фермер и сын Борис — нас всех четверо. Лесника с теткой поменьше, но у нас на всех только один ружье, а у них не сосчитать, и попадать они уметь лучше нас. Фермер стрелять слабовато, а как стрелять я, все равно. Ты догадываешься, от чего?

— От того, что ружье тебе не достанется, — ответил Евтеев. — Твой властитель бей его из рук не выпустит.

— Командиру так и положено, — сказала Марина.

— Я и говорю, — кивнул Евтеев. — Будь среди них снайпер, фермер бы своими амбициями поступился, но это если по уму, а тут и не снайпера, и не… а сын?

— Борис стрелять более метко, чем отец. Однако ружье ему не давать из-за отцовский любовь, ведь в человек, у кого ружье, лесник вгонять пуля в первый очередь. А как он поступать с безоружными, я разведаю на себе.

СУДОРОЖНО мыслящий, вцепившийся в спинку стула с Анной Катковой, лесник Филипп жену фермера слегка раскачивает; она, откинув голову, по-видимому, грезит о другой жизни.

Тетка лесника, находясь у окна, тасует колоду и выкладывает на подоконник отдельные карты. Пиковый король, бубновая шестерка, пиковая десятка, бубновая девятка.

О чем говорит такой расклад, скривившая губы Изольда Матвеевна не знает.

— Фермер у меня допрыгается, — процедил лесник. — Поймет, что значит засылать ко мне незнакомых хмырей и девиц… ее-то я помню. Она дочь этого… Саюшкина. Тоже мужик мутный! Я не удивлюсь, если он комбинирует заодно с ними. Помогает им плести сеть.

— Ты не усложняешь? — спросила Изольда Матвеевна.

— Без причины такие вопросы не задаются. Рогатому мужу позволительно интересоваться, где его жена, и в попытке обшарить мой дом я бы ничего исключительного не заподозрил, но меня спрашивали о взрывах. И о трупе у забора.

— А что за труп? — поинтересовалась Анна. — У твоего забора?

— У нашего, — ответил лесник.

— Ну, хорошо, хорошо. А как он выглядел?

— Раз он труп, — сказал лесник, — я думаю, он выглядел неважно. Или вконец погано — смотря, сколько он там пролежал.

— А кепка на нем была? — обеспокоенно спросила Анна.

— Ты меня, знаешь, не расстраивай, — пробормотал лесник. — Если это юмор, я восхититься им не могу, поскольку ты мне не безразлична. Я озабочен твоим поведением: желание шутить за тобой не замечено, а теперь вот прорезалось, и именно над трупом… тебя смешит смерть? Тебе у меня настолько плохо?

— Так себе, — пожала плечами Анна. — Но над смертью я не смеюсь, мне, напротив, невесело. Не я же умерла.

— Прекрасно, — промолвил лесник. — Ты поразила меня еще больше.

— Ты и мой муж фермер для меня равны. Он заставляет меня работать, ты нет, но в прежнем доме со мной был сын, а здесь взамен него твоя милейшая тетя. Что видно, Изольда Матвеевна? Облака?

— Визитер, — ответила смотрящая в окно Изольда Матвеевна. — Из твоего дома.

— Борис? — спросила Анна.

— Ты мечтаешь увидить сына, — сказала Изольда Матвеевна, — но он к тебе не приходит. Это не он.

— Неужто фермер? — спросил лесник.

— Его рабочий. Трудолюбивой национальности.

ПОДЧИНЯЯСЬ объединившимся в нем скромности и боязни, мнущийся на участке Рашид на дом не глядит. Смущенный взгляд посылается в сторону и опускается Рашидом себе под ноги; при проходе краем глаза по дому Рашид обнаруживает за оконным стеклом Изольду Матвеевну.

Еще сильнее потупившийся Рашид ей кивает. Она разворачивает веером колоду, будто бы предлагая Рашиду подойти и выбрать — чтобы разобраться, что же ему демонстрируют, он подбирается ближе.

На крыльце появляется лесник Филипп.

— Ну и с какого ты сюда приперся? — осведомился лесник. — Я с вашими уже разговаривал и, кажется, все сказал! Чего вы повадились ко мне заявляться?

— Калитка был открыт, — промямлил Рашид.

— Это, по-твоему, основание? Следующим-то кто явится? Опять не он, не фермер? Ты скажи ему, что хватит посредников — если у него ко мне разговор, пусть соберется с силами и объявится у меня сам. В любое время дня и ночи.

— И что ты с ним сделать? — спросил Рашид. — По комнатам его провести?

— Замерзать я его не оставлю, — усмехнулся лесник. — У меня его ждет горячий прием.

— Мне такого не ждать? Ты говорить в другой смысл, и тепло у тебя в некрасивый значений, но если я к тебе войти и поглядеть не скрывать ли ты жена, ужасный встреча между вами не состояться, и фермер меня на нее с собой не брать. Ты не возразишь, чтобы я заходить?

— Коряво ты говоришь, — промолвил фермер. — Да и мыслишь похоже. Дурень ты темный! Перед тем, как я тебя вышибу, о чем поведаешь?

— О разборке, — процедил Рашид. — Мы тебя на нее требуем — вызываем тебя с твой тетка потолковать с нами, которых будет сразу четверо, и все мужчины, и все приготовимся, до крови мы доведем! Грозный болтовня не насытимся!

БОЛЬ, ужас, гибель. Крупная картина, завершаемая наносящим длинные мазки художником-композитором Юповым, абстрактна и апокалиптична.

Преобладает темно-красный цвет, в многоплановых нагромождениях угадываются корчи растерзанных существ, пропорции и перспектива не соблюдается, голубая полоса, изображающая небо, помещена внизу.

Взглянувшая на полотно Виктория напоказ отклячила челюсть.

— Ты, смотрю, в ударе, — сказала Виктория. — Здорово у тебя выходит, не как попало… для меня такое облегчение, что ты не в творческом кризисе. На продажу?

— Вероятно, для себя, — ответил Юпов.

— И пускай. Где шестьдесят восемь, там и шестьдесят девятая чужой не будет.

— Семьдесят третья, — поправил Юпов.

— У тебя строгий учет. Все учтено, на обратной стороне холста пронумеровано, краски на пару цифр идет чуть-чуть, а на саму картину ее, естественно, расходуется немало, и назад в тюбик ее не вернешь. В магазине не примут и холсты, тобой испорченные — извини за слово «испорченные». Но когда они были ничем не закрашены, от них шла чистота… девственная красота.

— А я над ними надругался, — процедил Юпов.

— Ну а я поспособствовала, из-за чего у меня чувство, словно бы я совершила омерзительный, совершенно безнравственный поступок. Деньги-то мои! На холсты и на краски, которыми ты их насилуешь.

— Твою мать, — пробормотал Юпов.

— Может, поговорим о твоей?

— Ой, Господи, — вздохнул Юпов.

— Это в салуне думают, что деньги у тебя от нее, а мне-то доподлинно известно, кто тебе их подбрасывает. Выдает на продукты и нужды художественные. Как подачку не воспринимаешь?

— Исключительно, как плату, — ответил Юпов.

— За удовольствие жить с тобой?

— Я предоставляю тебе угол, — сказал Юпов. — Сам сплю в другом и к тебе, чтобы забраться под одеяло, на цыпочках не шастаю. Ты в отдельной кровати, а ее резонно оплачивать. Не люблю я говорить о деньгах…

— У тебя комплекс, — сказала Виктория.

— Женщина, чья-то женщина… что же ты, женщина, меня грызешь. Ты бы прекращала меня бесить.

— Я и не старалась, — промолвила Виктория. — Если не я, то кто тебе скажет… выражение не подходит. Тебе всякий скажет, что мужчине полагается иметь деньги, и этим-то мужчина и славен, ну не мазней же на холстах, купленных ему… хе-хе…

— Ты дождалась, — процедил Юпов.

— Выгонишь из дома? — спросила Виктория. — Ударишь?

— Докажу мужскую состоятельность… глядишь, и любовь у тебя вызову.

Юпов бросает кисть на стол, подходит к комоду и, вытащив из ящика несколько пачек иностранных денег, швыряет их на стол рядом с кистью.

— Убедилась, что меня ценят? — осведомился он у изумленной Виктории. — Бездарному индивиду столько бы не отвалили. Божья искра во мне несомненно мерцает.

ПРОИЗВЕДЯ оценку ситуации, сектант Доминин благообразно отворачивается — в его комнате перед ним и Дрыновым начинает избавляться от платья Варвара Волченкова.

Дрынов, смотря то на нее, то на Доминина, исполняется праведным негодованием и помимо собственной воли желает, чтобы она продолжала.

Поворачивающаяся разными сторонами стриптизерша считает себя верхом сексуальности.

— Ты не передумаешь? — поинтересовался Дрынов. — Не делала бы ты этого, не та тут аудитория…

— Я не для тебя, — сказала Варвара. — Ты мой танец уже наблюдал, а он вниз не ходит, и искушение само пришло к нему наверх. У вас смущенный взгляд.

— Внутренне состояние у меня вроде бы обычное, — промолвил Доминин. — Какой, Дрынов, у меня взгляд? Она говорит, смущенный.

— Она выдает желаемое за действительное, — сказал Дрынов. — Женщина ни за что не признается себе, что она недоумение вперемешку с отвращением вызывает.

— У меня на лице это? — спросил Доминин.

— Не у вас, но в зале на Варвару в подобном стиле поглядывают. Все, кто бывает на ее выступлениях, сказали бы, что высказываюсь я к истине близко.

— Ты, негодяй, зарываешься, — процедила Варвара.

— Вынужден с ней согласиться, — промолвил Доминин.

— Почему? — удивился Дрынов.

— Истина неопределенна, — ответил Доминин. — Что к ней ближе, а что дальше, не тебе судить. Чем бы ты ни был препоясан и чьих бы кошек ты ни вычесывал.

— Но я, — пробормотал Дрынов, — кошками не занимаюсь…

— Я применительно к блохам, — сказал Доминин. — К тарантулам, к скорпионам, к вшам, сотворенным то же силой, что и человеческий род. Знак равенства между вами и ими вы не ставите, а нужно бы. Взглянуть на себя без розовых очков.

— Вы всерьез говорите? — спросил Дрынов.

— А ты, что не видишь?! — воскликнула Варвара. — В создавшейся обстановке не до увеселений — танцевать и раздеваться я заканчиваю. Я на себя критически посмотрела! Чего и тебе, Дрынов, желаю.

— Урок впрок, — пробормотал Дрынов. — Список осознанного объемен — мы следует не распространяться об истине, выискивать собственные недостатки, восхвалять вредных насекомых… я буду в меньшинстве. Не в полном одиночестве — со мной же мудрец… и стриптизерша. Она выделывалась перед вами, не чтобы вас совратить.

— Безусловно, — кивнул Доминин. — Она порядочная женщина. Возжелай она со мной слиться, она бы попросила тебя уйти. Я отказываюсь думать, что она вынашивал план в отношении нас двоих. Она перед нами раздевалась, но она раздеваться и перед большим количеством мужчин. Не спит же она со всеми.

— Едва ли, — промолвил Дрынов.

— Я даже с хозяином не сплю, — сказала Варвара. — Не рискую из-за привязавшейся к нему особы. Мамзель она воспитанная. Но сколько бы ни было в ней воспитания, за мое поползновение к хозяину она меня разорвет.

ВИКТОРИЯ, воззрившаяся на морщащегося за стойкой Захоловского, не дает ему покоя своим любвеобильным, немигающим взором.

Михаил «Косматый» грызет вафлю, представитель государства Чурин читает «Российскую газету», Марина Саюшкина гладит ладонь мрачного Александра Евтеева.

Притулившийся у входа почтальон Гольцов озабоченно водит по полу не снятыми лыжами.

— Товарищ представитель! — воскликнул Гольцов.

— Ну, — отозвался Чурин.

— Вы мне смазку не достанете?

Михаил «Косматый» поперхнулся.

— Мне для лыж, — пояснил Гольцов. — Они что-то неважно скользить у меня стали. Возможно, это я ослаб и ногами уже не так двигаю, ну или лыжи от использования все ободрались и задерживают мой ход лишь поэтому. Если только лыжи, я спокоен. Могу ехать и медленно — не на пожар же бегу.

— А в случае погони? — спросил «Косматый».

— Да кто за мной… кому я….

— Извращенцам, — промолвил Евтеев.

— К их юрте я не приближаюсь, — пробормотал Гольцов. — Почтового адреса у нее нет, но корреспонденцию я бы им не повез, когда бы он и был, полагающие иначе весьма ошибаются! В ту часть леса и лесник Филипп с его теткой Изольдой не суются, что обо мне-то говорить!

— Труслив ты, почтальон, — сказал «Косматый». — Душа у тебя заячья, что нынче повсюду обыденно — международный стандарт. Я по загранице не рыскал и по поводу храбрости тот народ не прощупывал, но хозяин заведения провел за бугром где-то столько же, сколько я за колючей проволокой, и мы у него поинтересуемся, смелее ли там человечество, чем у нас. Ни на грош не смелее?

— Я работал в Африке, — ответил Захоловский.

— И что дальше? — спросил «Косматый».

— Всю заграницу по Африке я бы не мерил. Обобщений между ними и европейцами, или между ними и австралийскими туземцами я проводить не стану, но средний африканец по заснеженному лесу к юрте извращенцев не направится.

— Я иного и не ждал, — промолвил «Косматый». — Твой африканец — тоже трус.

— Африканец не дурак, — сказал почтальон. — Мы его, слава богу, не глупее и к юрте мы не ходим. Не ходим, «Косматый»?

— Не ходим, — кивнул «Косматый».

— А я бы к ней сходила, — сказала Евтееву Марина Саюшкина. — Мне это не так страшно, как вам, мужчинам.

— Еще сходим, — пробормотал Евтеев.

— Когда? — спросила Марина. — Я предлагаю не спешить. Прежде давай к твоему однокласснику прогуляемся.

— К нему совсем потом, — сказал Евтеев. — Нам необходимо уважать его занятость.

ПРИШЕДШИЙ с озера Брагин, оглядев комнату, изумился и потребовал объяснений от двинувшейся к нему Вероники Глазковой.

На прочитанный в его глазах вопрос она развела руками.

Они вместе поглядели на их кровать.

Никоим образом не теряясь, на ней вольготно восседал художник-композитор Юпов, посмотревший на Александра Брагина, как на глупую жертву, чьей участи он сопереживает.

— Я, господин Брагин, поступил нетактично, — промолвил Юпов. — Что тут рассуждать! Вы возвращаетесь к вашей невесте и видите с ней другого мужчину — это действительно ситуация. Недоразвитый человек из-за ревности буквально бы взвился, а за вас я могу не опасаться — вы занимаетесь точными вычислениями. Вы все подсчитаете и сделаете верные выводы. Поймете, что дожидаться вас на морозе было для меня чревато.

— Если пришли, то чего же не войти, — пробормотал Брагин. — Но зачем вы пришли, я… он тебе как-то представился?

— Он сказал, что он приятель твоего одноклассника, — ответила Вероника.

— Мне он говорил о том же, — кивнул Брагин.

— Где? — спросила Вероника.

— На озере.

— Так вы с ним встречались? — удивилась Вероника.

— Он художник и композитор. Какой из его талантов в нем первичен, я в памяти не удержал и об этом не жалею, впрочем, в здешних снегах культурного собеседника отыскать затруднительно, а моя невеста, в отличии от меня, потрепаться в интеллигентной компании не откажется. Вы к нам поэтому? Притомились от ваших темных и необразованных?

— Они мне опостылели, — ответил Юпов. — Я бы их всех перестрелял. За интеллигенцию, что они извели.

— Вы азартный, — тревожно промолвила Вероника. — По вашей музыке это заметно?

— А вы послушайте, — сказал Юпов. — Я вам напою из своего… бум! Бэм! Бам-бум-бэм! Бам! Бум-бэм-бам! Бэм! Бум!

ДВЕРЬ салуна по-хозяйски распахивается, и в него, наступая на лыжи почтальона Гольцова, вваливаются двое устремляющихся к стойке мужчин криминальной наружности: Алексей Макарский и Николай Галямин.

Оскорбленный почтальон вскакивает, присматривающийся к вошедшим Михаил «Косматый» сурово щурит глаза, на затрепетавшую всем телом Марину Саюшкину их приход действует вдохновляюще.

— Пару по сто перцовой, если есть, — сказал Макарский. — Изобразите?

— Соизволю вас обслужить, — промолвил Захоловский.

— Называйте, как вздумаете, — усмехнулся Макарский. — Нам бы водки в рюмки, а разбираться в нюансах нам с братишкой недосуг. Закусывать мы не будем.

— Пейте так, — выставляя рюмки, сказал Захоловский.

— Это мы потянем! — воскликнул Галямин.

— Не наливай им, — сказал «Косматый».

— С чего бы? — удивился Захоловский.

— Пусть они у меня сами осведомятся, — процедил «Косматый». — Представив, что здесь только я и они. Говорите, братва, откровенно.

— Угу, — пробурчал Макарский. — Нас-то, правда, двое, а с вами тут… не один. Какого лешего на нас окрысились?

— Я думаю, вы ко мне, — ответил «Косматый». — Прикатили удружить старому «Косматому» вечным покоем. И из чьей же вы, дорогуши, бригады? Жеки «Бобра»?

— Мы о нем, — пробормотал Макарский, — мы ничего о нем…

— Гоши «Пены»?

— Да довольно вам перечислять! — воскликнул Макарский. — Что нам эти кликухи? Мы никакие не уголовники.

— Вы можете быть и из посторонних, — сказал «Косматый». — Из каких-нибудь химиков-отравителей или спортсменов-душителей, но вы приехали меня убивать, и я вас раскрыл. Помешать вам меня прикончить я, наверное, не смогу. Усложнять вам задачу я начинаю прямо сейчас.

— И как же? — спросил Галямин.

— Надо поразмыслить, — пробормотал «Косматый».

Михаил «Косматый» задумался.

— Не знаю, помогу ли я вам, но они мне знакомы, — сказала Марина. — Они живут в городе километрах в шестидесяти отсюда, и в наш салун они заезжали… позапрошлой весной. Хозяин обязан помнить. Ну?

— Вроде, были, — ответил Захоловский.

— Реально были? — спросил у пришедших «Косматый» — Ответ обязателен! Я требую!

— Были, были, — скашиваясь на Марину, промямлил Макарский.

— Я помню вас потому, что вы оба тогда ко мне клеились, — сказала Марина. — Лапавшего меня молча я оттолкнула, а с тобой вышла на вечерную прогулку, и ты меня… вспоминается?

— Не четко, — пробормотал Макарский.

— Погляди на моего нынешнего мужчину, — кивнув на Евтеева, сказала Марина. — Хорош, да? Как ты считаешь, что он с тобой сделает?

— Он задерет тебя, как овцу, — сказал «Косматый». — А твоему дружку он выколет зенки и засыпет туда соль, чтобы не случилось загноения — ох, и больно же придется! Из-за возрастного одряхления я бы вас не заломал, а он еще силен… чего напряглись, ребятки? Из огня да в полымя?

— До действий вы не доведете, — глядя на серьезного Евтеева, пробормотал Макарский. — Поговорите и отпустите…

— Гарантирую, — промолвил Чурин.

— Вы? — обрадовался Макарский.

— Я от государства, — пояснил Чурин. — Дальше разговоров в зоне моей ответственности не зайдет.

ПЬЮЩИЙ у Брагина чай художник-композитор Юпов, играя на публику, утонченно держит чашку: подносит ее к себе, дует, отстраняет, снова подносит и втягивает аромат. Слегка взбалтывает и делает крошечный глоток; качество напитка Юпова не устраивает. Чашку он не ставит — она остается в его левой руке.

Брагин опробует на зуб твердую сушку.

Вероника Глазкова запихивает в рот избавленную от обертки конфету.

— Молочком, чтобы плеснуть в чаек, не расщедритесь? — спросил Юпов.

— Не имеем, — ответила Вероника.

— Обидно, — промолвил Юпов. — Меня, знаете ли, потянуло разбавить.

— Чай с молоком — это не по-русски, — сказал Брагин.

— Вам пить его не положено, — кивнул Юпов. — Вы русский исследователь и патриот. Вам удалось значительно продвинуться в ваших исследованиях живого подводного организма.

— Не уверен, — пробормотал Брагин.

— У меня проверенные сведения, — сказал Юпов. — Ваши успехи уже и сегодня представляют большую угрозу для их интересов, а если позволить вам продолжить, вы подарите России такое, что я и… я не специалист. Я лишь выполняю условия контракта.

— И между кем он заключен? — поинтересовался Брагин.

— Между мной и иностранной разведкой. Мне заплатили деньги, дали пистолет, и я вас застрелю. Ваша невеста, возможно, в курсе ваших разработок, и поэтому мне приказано убрать и ее. Так-то, девушка. Вашего жениха я бы застрелил на озере без свидетелей, но мне сказано ликвидировать и вас. Мои соболезнования. Ваш жених, неоцененный при жизни исследователь, будущая гордость России, умрет первым.

Не опуская чашку на стол, Юпов правой рукой лезет за пазуху, вытаскивает пистолет, стреляет в Брагина.

Умудряется промахнуться. Переводит дыхание и исправляет оплошность точным попаданием между глаз.

Брагин молча падает вместе со стулом. Покосившаяся на исследователя Вероника Глазкова застывает в немом отчаянии.

— Художник я и композитор, — пробормотал Юпов. — Звуки выстрелов вошли в меня для дальнейшего творчества, подобно крови, льющейся там, под столом. После я ее рассмотрю и поражусь разноцветной палитре, меняющейся от черной до голубой в моих глазах, смотрящих из моего встревоженного сознания. Безденежье, девушка. Презрение к моим дарованиям. Они превратили меня в гнусного киллера.

— Ты сволочь, — всхлипнула Вероника. — Тебе не отговориться…

Вскочившая Вероника выплеснула чай из своей чашки Юпову в лицо.

— Ай! — вскрикнул Юпов. — Так же нельзя, ну чего ты… как же… ну, что ты, зачем…

Глазкова рванулась к печке, схватила полено и, подскочив к Юпову, принялась лупить его поленом по голове.

— Горячий чай, не разбавленный! — прокричала Вероника. — Русским чаем в тебя, в гниду! в изменника! Забью тебя насмерть! Раскрошу твой поганый череп!

НАВАЛИВШИСЬ на барную стойку, улыбающийся Александр Евтеев пьет из бокала вино; свет приглушен, освободившиеся столы вымыты, обстановка видится и задушевной, и пугающей, Евтееву она по нутру, сидящий за стойкой Дмитрий Захоловский, с расстановкой пригубляя вино, сбрасывает напряжение и беззлобно глядит на знакомые, подернутые дымкой предметы.

Лицо Евтеева относится им к тому же, не вызывающему отторжения, ряду.

— Занятно получилось с теми двумя, — сказал Евтеев. — Напуганными они ушли — разболтают теперь о вашем месте.

— Разве это комично, — промолвил Захоловский. — Клиенты из городов ко мне валом не валят, а вы и последних спроваживаете.

— Не я. Я ни слова им не сказал.

— Твоя девица сказала, — напомнил Захоловский. — Но пошло все с «Косматого» — он бучу поднял. Всплошился, искренне занервничал… славная он личность. Я на него никогда не стану накатывать.

— А что у вас с ним? — поинтересовался Евтеев.

— Я с ним сидел.

— За что? — удивился Евтеев.

— «Косматый» за свое. Бандитское и воровское. Я за убийство.

— Вы убивали? — пробормотал Евтеев.

— Я был дипломатом, — ответил Захоловский. — На пике моей карьеры я стал послом России в Замбии, и со мной в их стольном граде Лусаке жила жена. По мере пребывания в Африке я убедился в том, моя супруга испытывает непреодолимое влечение к неграм. Я ее осаживал, пытался ее образумить, но она мне с ними беспрерывно изменяла, и однажды я вскипел и жутко измордовал одного из ее любовников, к которому она присосалась прямо на официальном посольском мероприятии. Скандал удалось замять, но из послов меня поперли и перевели из Замбии в Москву, где я занял в МИДе заштатную должность, не связанную с Африкой. Моя жена Африку не позабыла! Людей она оттуда находила и в Москве. Виктория радостно предоставляла им возможность ублажать ее тело, и когда я у нас дома застал ее с жилистым господином из Мозамбика, я ее вновь пожалел, а его лишил жизни. Меня за это посадили. За время дипслужбы я привык к определенному комфорту и на зоне мне доводилось мучаться. Вдобавок донимали блатные… от их наскоков меня избавил «Косматый». Я ему чем-то приглянулся, и он взялся меня опекать, выспрашивать об Африке… мы вместе смеялись. Отсидев, работать в Москву я не вернулся — извлек из загашников сбережения и обзавелся данным салуном, сидел же я здесь, неподалеку… здесь я и разузнал, что группировка освободившегося «Косматого» разгромлена конкурентами, и он на грани истребления существует без кола и без двора. Я позвал моего доброго вора к себе. Он приехал.

— А ваша жена? — спросил Евтеев.

— И она тут. Постоянно за столиком, ближним к стойке. Она многое осознала. Наше с ней былое она надеется возвратить, но я ее не простил.

— Когда-нибудь собираетесь? — поинтересовался Евтеев.

Дмитрий Захоловский молча отхлебнул вина.

ЗАЖАТЫЙ ночной непроглядностью сектант Доминин возится на крыше салуна с огнеметом: выпускает струю пламени, регулирует ее мощность, хмурится и недобро улыбается.

С ПОДЕРГИВАЮЩИМИСЯ из-за продвижения по проваливающемуся снегу головами на лесной поляне ясным утром сходятся бригады лесника Филиппа и фермера Каткова.

Воинственно настроенные лесник и его тетка Изольда Матвеевна держат ружья в руках, у измученного переходом фермера оно на плече; сын фермера Борис помахивает бутылочной розой, Рашид и Махмуд вдвоем несут двуручную пилу.

— Сразу начнем? — осведомился лесник.

— Палить пока повременим, — промолвил фермер. — Но вопросы сразу пойдут конкретные.

— Ну, спрашивай, — сказал лесник. — Делай свой ход.

— Где моя жена?! — проорал фермер.

— Она у меня, — ответил лесник. — Когда мы с тетей выходили на встречу с вашим формированием, она попросила меня не стрелять в ее сына.

— Мама меня любит, — кивнул Борис. — Насчет отца она вам ничего не говорила?

— Относительно него просьб не поступало, — процедила Изольда Матвеевна. — Крепись, фермер! Тебя, если что, мы не пожалеем.

— Хоть о сыне подумала, — пробурчал фермер.

— Она же есть мать, — сказал Рашид. — Сына она ни в какую не забывать, а ты из ее голова вылетел. Из-за вон тот мужчина. Здравствуйте вам.

— Здорово, — промолвил лесник. — Второй тоже может поздороваться. Хорошие манеры я ему зачту.

— И из ружья не станешь, нет? — спросил Махмуд. — Пулями нет?

— Ты поздоровайся, — усмехнулся лесник.

— Здравствуйте, здравствуйте! — воскликнул Махмуд. — Очень приятно с вами тут. Стоим, как люди не чужие, беседу ведем интересный. Отлично!

— Да? — процедил фермер. — Мы пришли сюда на бойню, а ты всему рад? Или это она тебя заставляет?

— Он, — пробормотал Махмуд. — Или она… тот тетка, что с ним? Мы мужской-женский род часто путать, но ты-то по-русски говорить без ошибка. Кто у тебя есть она?

— Она, — сказал фермер. — Тактика! Вы заискиваете перед лесником, чтобы он вас не замочил! Чтобы ему не захотелось марать руки об подобные ничтожества… симпатию-то вы у него не вызовете. Я бы мог! Мужественные противники ему куда приятнее бесхребетных лизунов, но мне его дружба не нужна. Он забрал у меня жену. У Бориса мать. Этих рабочих ты, лесник, морально сломал, и опасность быть убитыми для них миновала — мы с сыном не сломлены. В нас вам придется стрелять!

— В сына мне сказано не палить, — промолвил лесник.

— Получается, остаюсь я, — вздохнул фермер. — Если я наведу на тебя ружье, ты меня, конечно, опередишь?

— И я, и тетя, — ответил лесник.

— Я-то непременно, — добавила Изольда Матвеевна.

— Само собой разумеется, — пробормотал фермер. — Видишь, Борис, как все складывается?

— По-зимнему, — оглядевшись по сторонам, вздохнул Борис.

ПЕРЕКАШИВАЮЩАЯСЯ от звуков гуляющего по коридору сквозняка стриптизерша Варвара Волченкова подходит к двери занимаемого Евтеевым и Саюшкиной номера и троекратно в нее стучится. Нетерпеливо переминается. Волченковой открывает голый, прикрывшийся подушкой Александр Евтеев, за чьей спиной она видит хитро посматривающую из-под одеяла Марину Саюшкину. Сделав сдвинувший Волченкову шаг вперед, Евтеев прикрыл за собой дверь.

— Чем обязан? — поинтересовался Евтеев.

— К вам женщина.

— Я понимаю, — проворчал Евтеев. — Чего надо?

— Вы мне не грубите, — заявила Варвара. — Я оказываю вам услугу, и в вашем ко мне отношении должна чувствоваться благодарность. Почему вы со мной так разговариваете?

— А вам самой не ясно? — прошептал Евтеев. — В этой комнате сейчас лежит моя дама, а вы тут заявляетесь и громко говорите, что к вам женщина, она здесь для оказания неких услуг — если я вас не отошлю, моя устроит истерику, и я…

— Да нет! — воскликнула Варвара.

— Не устроит?

— Я не та женщина, которая к вам, — сказала Варвара. — Той женщиной является женщина вашего одноклассника.

— Брагина? — спросил Евтеев.

— Не знаю. Она вошла в салун и сказала хозяину, кого она хочет видеть, а он послал меня к вам. А она из салуна вышла.

— Хмм, — почесал затылок Евтеев.

— Одевайтесь, — сказала Варвара. — Она поджидает вас снаружи.

ОТОШЕДШАЯ от салуна Вероника Глазкова из-за наконец-то сделанного макияжа выглядит лучше прежнего. Но руки у нее дрожат — ожидая Евтеева, она сдвигает молнию на сумочке, смотрит на лежащий там пистолет художника-композитора Юпова, вспыхнувшая во взоре ненависть отступает перед непреодолимой опустошенностью.

К Веронике движется Александр Евтеев.

Сумочку она закрывает.

— Привет, — промолвил Евтеев. — Вы от Брагина? Он желает меня видеть?

— Не особенно, — ответила Вероника.

— Конечно, ему не до меня, — с облегчением сказал Евтеев. — У таких озаренных людей, как он, времени на ностальгию не бывает. Ну, посидели бы мы с ним, вспомнили о школе и нашей детской дружбе — я бы с удовольствием, но он-то это перерос. Вот я его и не тревожу. А вы ко мне по какой надобности?

— Поведать вам о нем, — ответила Вероника. — О том, что с ним приключилось.

— И что, позвольте спросить

— Брагин сыграл в ящик, — промолвила Вероника.

— Слышать от вас, от его женщины, такие слова для меня удивительно. С Брагиным вы не ладили?

— Я его любила, — ответила Вероника. — Он ушел, он нас покинул, оставил, вернулся к Богу — этим скорбь не собьешь. А если: загнулся, сыграл в ящик, откинул копыта — выходит как-то задорнее. Полегче для того, кто страдает.

— Он утонул в проруби? — спросил Евтеев.

— Я вам все сейчас расскажу.

МАРИНА Саюшкина на разобранной постели, представитель государства Чурин за столом; они взирают на ходящего по комнате Александра Евтеева.

Он в воодушевлении.

Постукивая себя пальцами по бедрам и животу, Евтеев дозрел до того, что ударно заколотил ими по столу прямо перед носом у представителя государства.

Чурин и Саюшкина занервничали.

— Я только что говорил с невестой исследователя Брагина, — сказал Евтеев. — Из нашего разговора я вынес то, что собираюсь донести и до вас — это имеет отношением к делам государства, поэтому здесь его представитель, так же это касается лично меня, и следовательно Марины, которой в нарушение инструкций я разрешаю меня выслушать и разделить мою эйфорию — да, у меня она и я ее показываю, при том, что прятать свои чувства нас обучали.

— Вас с Брагиным? — спросил Чурин.

— Наверняка, — реагируя на молчание Евтеева, сказала Марина. — Они же одноклассники.

— Мы не одноклассники, — сказал Евтеев. — Это лишь легенда, оправдывающая мое появление в ваших краях, где занимался исследованиями этот самый Брагин, никогда не отдалявшийся от озера и дававший нам возможность прикрываться в салуне его именем.

— Кому вам? — спросил Чурин.

— Я сотрудник спецслужб, — ответил Евтеев. — Для расследования ситуации со взрывами мы прибыли сюда вдвоем с моим подчиненным — со старшим лейтенантом Семеновым, принятым за наркодилера, а впоследствии убитым в лесу. Брагин, кстати, тоже убит.

— Что творится, — пробормотал Чурин.

— Брагина мы не уберегли, — кивнул Евтеев. — О важности исследований мы, конечно, знали, но первостепенным выступало прекращение взрывов, и тут у нас успех. Невеста Брагина рассказала мне, что ее жених застрелен из пистолета агентом иностранной разведки — застрелен. Из пистолета! Как и старший лейтенант, вплотную подобравшийся к тому, кто взрывает. Среди вас пистолета ни у кого нет, но у агента нашелся. Данный агент, будьте спокойны, уже уничтожен, и я абсолютно убежден: на его совести были и взрывы. Он действовал в нескольких направлениях и нанес нам существенный урон. Ваш товарищ.

— Мой? — поразился Чурин.

— Художник-композитор, — сказал Евтеев.

— Юпов?! — взревел Чурин. — Да как же он посмел изменить нашей родине! Я ей беззавестно служу, а он… падла Юпов…

— Мне он казался скользским, — сказала Марина.

— Вот и выскользнул, — сказал Евтеев. — Родина его в своих клещах не удержала.

У ТРУПА художника-композитора Юпова раскроен череп и вытаращены глаза.

Перетаскивающих его из хибары в сани Ивана Ивановича и Веронику Глазкову он, вынуждая кривится от перенапряжения, сгибает, но изувеченной головой не пугает; относительно хладнокровия Глазкова могильщику не уступает.

Тело исследователя Брагина уже в санях.

Юпова кладут рядом с ним.

— И этого переместили, — выдохнул Иван Иванович. — На сей раз Юпова, гори он в аду за сделанное стране и тебе. Не поделишься, что ты чувствовала, перетаскивая труп того, кто прикончил твоего жениха?

— Тяжесть, — ответила Вероника.

— Закономерно, — промолвил Иван Иванович. — Но ты, милая, сама вызвалась.

— Вам требовалась моя помощь.

— Горе не убило в тебе человека, — сказал Иван Иванович. — Другая бы вопила и гримасничала, как макака, а ты все держишь в себе, печешься об удобствах окружающих. Отсюда ты теперь съедешь?

— По идее меня должны арестовать, — ответила Вероника.

— Кто сказал тебе подобную дикость? — удивился Иван Иванович.

— Его одноклассник говорил мне, чтобы я не волновалась, он, мол, меня выгородит, и я не волнуюсь. Повяжут, так повяжут.

— Никто тебя не повяжет, — сказал Иван Иванович. — У нас этим не занимаются, а народ из области примчится к нам лишь в том случае, если тут представителя государства порешат. Из-за художника-композитора они не зашевелятся. Что касается твоего жениха… он был в почете?

— В небольшом. Специальную следственную бригаду не сформируют.

— А конкретно ты высоко о нем думала? — поинтересовался Иван Иванович. — Может, захоронение поярче ты хочешь ему организовать? Тогда тебе не ко мне — забирай его труп и вези куда-нибудь для отпевания, затем выбивай место на престижном погосте, закупайся цветами…

— Брагина закопаете вы, — сказала Вероника.

— Пока он полежит у меня в сарае, ну а весной зарою. Подальше от Юпова, в этом ты мне доверься. Проводить в последний путь приедешь?

— Закапывайте без меня, — сказал Вероника.

— Не черство поступаешь? — осведомился Иван Иванович. — Как по-твоему?

— Его труп — это не он. Он погиб у меня на глазах. Моего Брагина больше нет.

ДЕМОНСТРИРУЮЩИЙ в пьяных ужимках свою радость Александр Евтеев, вихляюще ходя между столами, подливает водку Виктории, «Косматому», представителю государства Чурину; они, как и глядящий на Евтеева из-за стойки Дмитрий Захоловский, разделять его ликование не настроены.

Коллективная жесткость их взглядов переносится и на Марину Саюшкину, поднявшую было рюмку, но, уловив благодаря взорам Чурина и «Косматого» общее настроение, не выпившую.

— Я всех угощаю! — воскликнул Евтеев. — Вы же об этом знаете, ну так пейте бодрей! Потом будете вспоминать, что пили слабо, а халява уже кончится — я бы напоил вас и завтра, но моя работа у вас завершена, и завтра я сваливаю.

— Со мной? — спросила Марина.

— Там увидим, — ответил Евтеев. — «Косматый»! Чего ты будто трезвенник? Надерись, как полагается!

— От легавых я выпивку не принимаю, — процедил «Косматый».

— Я не легавый! — воскликнул Евтеев. — Я от них отличаюсь.

— Поэтому я и пью, — сказал «Косматый». — Но немного. Вашего брата из спецслужб блатные тоже недолюбливают.

— Ладно, — поморщился Евтеев. — Что ты здесь о любви… где ты ее видел? Хотя она существует… барышня! Вы, смотрящая на хозяина.

— Вы мне? — отозвалась Виктория.

— О вас с ним я в теме, — промолвил Евтеев. — Он сказал мне, кто вы ему есть.

— И что вы с этого имеете? — спросила Виктория.

— Я наблюдаю, как вы мучаетесь. Ваше состояние зависит от того, простит ли он вас или не дозреет, а мое ни от кого. Зависело от работы, но данная проблема улажена. Ваш земляк Юпов обезврежен. Вы о нем уже разболтали? — спросил Евтеев у Чурина.

— В общих чертах, — ответил Чурин.

— Ну, ничего, — кивнул Евтеев. — Когда террорист застрелен, хранить его личность в тайне не главное! Ну, почему вы столь угрюмые? Брагина вы не знали, Юпова не выносили — что вас расстраивает?

— Нас раздражаешь ты, — сказал Захоловский.

— Я несколько эмоционален, — согласился Евтеев. — Но вам нужно учитывать то, что моя душа, мой рассудок, они избавились от давившей на них ноши, и я из-за появившейся легкости объяснимо разболтан, поскольку мне легко. Меня ведет! Сверху не сдавливает. Я распрямился, и равновесие в таком положении сохранять сложнее, чем когда согнут. О-ооо! Кого мы видим!

По лестнице словно бы с небес величаво сходят Волченкова, Дрынов и Доминин.

Стриптизерша впереди, сектант замыкает.

— Ты почему не в зале? — спросил у Волченковой Захоловский. — Кто за тебя подавать будет?

— И танцевать, — промолвил Доминин.

— Но это по желанию, — пробормотал Захоловский. — А вы… в первый раз к нам вы спустились. Почему?

— Мы уважение сотруднику спецслужб пришли выказать, — ответил Доминин. — За его отлов досаждавшего всем террориста.

— Он нейтрализован… спасибо, — сказал Евтеев. — А откуда вы узнали?

— Мы были на крыше, — ответил Дрынов.

— Поближе к небу, — добавила Волченкова.

— На крыше мы слышали взрыв, — сказал Дрынов. — Не я или она, а Он. В лесу.

— По моим расчетам взорван дом фермера Каткова, — сказал Доминин.

— Кем взорван? — промямлил Евтеев. — Юпов же не в живых… кто мог взорвать?

— Вы у меня интересуетесь? — осведомился Доминин.

— Да мне просто интересно, — пробормотал Евтеев. — Нет, я не допускаю, чтобы в вашем захолустье кто-то работал на иностранную разведку, а кто-то иной взрывал… взрыв вы ни с чем не спутали?

— А с чем? — спросил Доминин.

— С ухающей совой, — сказал Дрынов. — Она сидит и орет, ну а мы вслушиваемся. Сова? Она. А террорист молчит. Не думает объявляться. Доказывает взрывами, что он неподалеку, а в руки сотрудникам спецслужб не дается. Схватить его вы предполагаете?

— Он от меня не уйдет, — ответил Евтеев.

— Полномасштабная облава намечается? — спросил Дрынов.

— Знать бы, где ловить, — промолвил Евтеев. — В вашем салуне, выбирая из вас, или в лесных дебрях… черт! Как все сходилось на Юпове!

ЗАГРЫЗАЕМОГО похмельными ощущениями Александра Евтеева везут по чудовищному для него лесу на беспроблемно едущем вездеходе.

Представитель государства Чурин смыслит в вождении, Михаил «Косматый» преуспевает в углубленном созерцании окрестностей, вжавшийся в угол Александр Евтеев дует себе на ладонь. Понюхав ее, испытывает новый приступ головной боли.

— Я его водил побыстрее, — пробормотал Евтеев. — У меня твой вездеход стрелой летал.

— Разящей? — усмехнулся Чурин.

— Мы с Мариной ездили не карать, а к людям присматриваться. Под видом поисков ее отца я вызывал их на разговор и ненароком выпрашивал о взрывах — ради реакции. Движения бровей, хлопанья глазами, отвисания челюсти. По всем этим признакам я думал увидеть промеж них человека, которого мне следует подозревать. Начал я, насколько помню, с Ивана Ивановича. Фермер с лесником были позже.

— Ну и что Иван Иванович? — спросил «Косматый». — В сарае с трупаками тебя не закрыл?

— Поступи он так, — промолвил Евтеев, — я бы его мигом под подозрение взял. Заорал бы из-за двери: «Иван Иванович! Вы тупой лошак! Вы себя раскрыли!».

— Да не ори ты, — скривился Чурин.

— А тебе-то что? — разозлился Евтеев. — Это я с похмелья, и это у меня голова от криков разламывается — от собственных гораздо сильнее, чем от чужих. Логически мыслить мне сейчас затруднительно, но задачу я не снимаю. Применительно к Дрынову.

— Занятно, — хмыкнул Чурин.

— От чего он был со мной столь напыщен? От террориста он натерпелся. Если бы он ее слышал, моя пьяная болтовня могла бы его взбесить, но Дрынов с нами не сидел — ошибочность моих суждений прошла мимо Дрынова, и он изгалялся надо мной не в наказание за нее. Дрынова вело что-то, менее лежащее на поверхности. До взрыва автобуса он обычного шофера уже отличался?

— Не замечал, — ответил «Косматый». — И вот! Затыкать тебя, когда ты трешь о Дрынове, я не стану, но автобуса ты не касайся. Мне это будто финкой в подбрюшье. Не хватает мне автобуса… уважал я на нем прокатиться.

— Ты и в вездеход, чтобы прошвырнуться, забрался? — спросил Чурин.

— Угу. Не на покойников же поглазеть — на это, судя по уровню наших спецслужб, у меня много других шансов будет.

— Гляди, «Косматый», — процедил Евтеев. — Сошью я на тебя дело.

— На меня эти взрывы повесишь? — обеспокоенно спросил «Косматый».

— Терроризмом я не ограничусь. Подведу тебя под еще одну статью… весьма омерзительную.

— И какую же? — осведомился «Косматый».

— Намеренное заражение венерическим заболеванием, — ответил Евтеев. — Подойдет?

— Ты, начальник, меня не стращай, на хапок не возьмешь, — пробормотал «Косматый». — Ну, ты и удумал! Тебя бы за твои задумки…

— К награде? — предположил Евтеев.

— К Ивану Ивановичу! — прокричал «Косматый».

МОГИЛЬЩИК Иван Иванович, досадуя, бродит у развалин дома фермера Каткова.

Запряженную в сани лошадь беспокоит доносящееся из коровника мычание; въехавший в раскрытые ворота вездеход доводит ее истеричного всхрапывания.

Из вездехода вылезают Евтеев, «Косматый» и представитель государства Чурин.

Неприязненно поглядев на лошадку, Чурин переносит проявляемое во взгляде чувство и на могильщика.

— Опять он всех опередил, — пробормотал Чурин.

— На чем бы мы ни ехали, раньше его не прибудешь, — кивнул «Косматый». — Он бы и без лошади вперед нас прискакал. Ивану Ивановичу наш пламенный!

— Здорово, «Косматый», — проворчал Иван Иванович.

— Что тут у нас с мертвыми? — поинтересовался «Косматый». — Раздолье тебе сегодня?

— Голяк, — ответил Иван Иванович. — Ни единого трупа не увезти — все под руинами. В апатии я было уже помыслил удочки сматывать, но если вы приехали, вам бы стоило помочь мне разгрести и…

— Обойдешься, — сказал Евтеев.

— Я, парень, не к тебе… я спрашиваю тех, кто постарше и подушевнее. Поможете мне, «Косматый»?

— Извиняй, Иван Иванович, — сказал «Косматый». — Ради твоего барыша корячиться мы не станем.

— Превратное у вас обо мне мнение, — заявил Иван Иванович. — Только и видите, что я гонюсь за наживой, но я-то собирался подключить вас не к вытягиванию трупов — к мероприятию по спасению человека живого.

— Кого именно? — спросил Чурин.

— Того — из-под развалин со мной говорившего. Нерусского помощника фермера.

— Да это уловка, — промолвил Евтеев. — Этого живого он придумал, чтобы мы разгребли завалы и трупы, которыми он пробавляется, для него извлекли. На месте ему не усидеть — чуть что, на санки и погонять… летом-то на чем возишь?

— На горбе таскаю, — пробубнил Иван Иванович. — Здоровье драгоценное укрепляя.

— По снегу ты передвигаешься бесшумно, — сказал Чурин, — а летом твоя несмазанная телега вызывает у меня нарекания, и мне бы вправить тебе мозги, но я не сорвусь, если ты мне сознаешься. Во лжи?

— Я правдив, — ответил Иван Иванович. — Под развалинами кто-то еще трепыхается.

— А побеседовать с ним реально? — спросил Евтеев.

— Со мной он общался. На своем смешном русском заклинал его вытащить. Я сказал ему, что это невозможно, и он приуныл. Коли тебе охота с ним потрепаться, в дальнюю правую часть развалин ступай.

— Ты меня проводишь, — промолвил Евтеев. — Мне думается, с нами и представителю государства пойти следует. Для официальности.

— О чем речь, непонятно, — пробормотал Чурин, направляясь вслед за могильщиком и Евтеевым. — Ты государство не впутывай! Оно тебя ни на что не уполномочивает. Я иду с вами, как частное лицо.

СТАРАЮЩИЙСЯ не оступиться Александр Евтеев осмотрительно продвигается за Иваном Ивановичем по оставшимся от фермерского дома неровностям из дерева и камня.

Представитель государства Чурин, заинтересованно наблюдая, на сами развалины не заходит.

Михаила «Косматого» творящееся на развалинах нисколько не волнует — присевший на сани вор сочувственно внимает горестно мычащим коровам.

— Я разговаривал с ним тут, — сказал остановившийся могильщик. — С той поры он вряд ли куда-то делся.

— Рухнувший на тебя дом свободу передвижений ограничивает, — промолвил Евтеев. — Как ты его окликал?

— Мне что, повторить? — переспросил Иван Иванович.

— Ага, — кивнул Евтеев.

— Пожалуйста. «Эге-ге-гей, я — могильщик Иван Иванович, кто-нибудь выжил?!».

— Я выжил, — ответил донесшийся снизу голос Рашида. — И это я уже слышал.

— Ты и должен был слышать, — сказал Евтеев. — С ума ты не сошел — это повторилось не у тебя в голове, а наяву. Ты там с кем?

— Ни с кем.

— А твой соплеменник? — спросил Евтеев. — А фермер с сыном? С ними что?

— Их не видать. Они, небось, погибнуть — бедный, несчастный… я выжить, но мне сказать, что меня наружу не вытащить, и зачем же тогда я выжить?… вы меня спасать не попробовать?

— Наверное, нет, — ответил Евтеев. — Не потянем.

— Вы даже не пытаться, — вздохнул Рашид. — Очень для меня неприятно.

— Такова твоя доля, — сказал Евтеев. — Кстати, пока ты еще в сознании, ты обязан поспособствовать следствию. Высказать мне свои догадки о том, кто вас подорвал. На кого думаешь?

— Не знаю… на лесник.

— С чего он вдруг взрывать вам вздумал? — спросил Евтеев.

— У нас случился разборка. Из-за обыкновенный размолвка. На ней мы показать большой крутизна, и лесник с тетка отступить и затаить большой обида… будто бы наш мстительный южный люди. Какой же здесь холод… помирай я у себя, я бы весь испотел. Вонял бы, как ишак. Хороший он животное… скучаю я по родине.

ПРИТЯНУВ к себе лошадиную морду, Иван Иванович смотрит лошади в глаза. Освобождает для обозрения ее зубы, оценивает их состояние, неудовлетворенно отпихивает голову, поправляет упряжь; действия могильщика отслеживаются стоящим позади него Михаилом «Косматым».

Александр Евтеев и представитель государства Чурин сидят в вездеходе.

— Ты ее нормально кормишь? — спросил «Косматый» — По всем правилам?

— Она у меня ест мертвечину, — ответил Иван Иванович. — То бишь травяную, а не людскую — сено, в общем. Померевшего человека я транспортирую уже в дохлом виде, а с травой не так, для нее я сам — смерть. С косой.

— Ну и за сколько покосов ты управляешься? — осведомился «Косматый». — Тебе же следует обеспечить твою лошадь месяцев на семь, новая трава раньше не вырастет, и если ты поленишься и снизишь количество покосов, тебе….

— Ты, «Косматый», чего? — вопросил Иван Иванович.

— А чего…

— Увлеченности сельским хозяйством я за тобой никогда не замечал. На тебя что, лошадь моя повлияла?

— На лошадь ты не сваливай, — пробормотал «Косматый». — Во мне и до нее дремал кто-то могущий проснуться, когда я совсем устану… и это свисток-парадокс.

— Ты скоро, «Косматый»? — поинтересовался из вездехода представитель государства Чурин.

— Я с Иван Ивановичем, — промолвил «Косматый». — Вы ведь к леснику? У вас типа ментовская операция, и мне с вами, культурно говоря, ехать в падлу. Я бы не поехал, даже не будь здесь его, упокоителя нашего. Вашего возвращения я бы не ждал — побрел бы пехом и, не дойдя, испил бы горчайшую чашу… поедем, Иван Иванович?

— Покатим, — кивнул могильщик.

БЕЗ ПОНУКАНИЙ со стороны Ивана Ивановича мотающая головой лошадь рвется вперед по прорубленной в чащобе просеке, будучи подгоняемой заходящим солнцем и далеким волчьим воем; натягивающий вожжи могильщик наваливается спиной на Михаила «Косматого» и едва не сбрасывает его с саней.

Уперевшемуся рецидивисту подобное давление видится симптоматичным.

— Узрев на дороге труп, — промолвил «Косматый», — ты мне, наверно, расчистить для него место укажешь. Слезай, приехали, скажешь ты. Гнидой будешь, если скажешь.

— Одного мы между нами разместим, — пробурчал Иван Иванович, — а куча и не предполагается: не война нынче, и не эпидемия.

— Выходит, у тебя недобор.

— Я не алчный, — сказал Иван Иванович. — От дополнительной копейки не откажусь, но чего себя накручивать. Хвала Богу за то, что имею.

— Хлеб твой насущный покойниками подванивает, — заметил «Косматый». — С огорода-то не подъедаешься? Чем он у тебя засажен?

— Он у меня не раскопан.

— А живность, кроме лошади, есть? — спросил «Косматый».

— Она была у фермера, и что с ней теперь станется, неизвестно. Прискорбно, «Косматый». Сельская тема тебя не отпускает.

— Я, Иван Иванович, ломаю голову на тем, чем заняться, — признался «Косматый». — После того, как в моем прежнем мире я выпал в осадок, мне думалось, что долго я не протяну, печаль с тоской меня порубают, но я их удары выдержал, и они свои сабли попрятали. Пожить, я еще поживу. Из салуна меня не гонят, хозяин там кореш наиславнейший, однако существовать старушкой-приживалкой мне наскучивает. Хочется чувствовать себя мужиком. Не бабкой-старушкой, немощной дурой… силушки у меня, конечно, в обрез, но мужик — это мужик, и урывать пропитание ему надлежит самому: воровством, грабежами, честным трудом, наконец.

— Ты склоняешься к честному? — спросил Иван Иванович.

— Звучит совсем незаманчиво. Вставай ни свет, ни заря, и крутись, как белка в колесе, как балеринка под храп из зала… но коровы мычали так жалостливо. Если построить у коровника домик, я бы в него, глядишь, и переехал. Кто впереди нас на лыжах?

— Почтальон, — ответил Иван Иванович.

Размеренно передвигающий лыжами почтальон Гольцов, оглянувшись, пугается догоняющих его саней, но лошадь, не доезжая до него, встает, и Гольцов видит сидящего вместе с могильщиком Михаила «Косматого» и впадает в боязнь, предыдущую значительно превышающую.

— Куда путь держим? — спросил Иван Иванович.

— По работе, — пробормотал Гольцов. — Почему вы за мной припустили?

— Лошадь нас понесла, — пояснил «Косматый». — Вздумала проверить, сделает ли она лыжника. Чего ты весь скукожился?

— Я не о себе волнуюсь, — ответил Гольцов.

— А о ком? — спросил «Косматый».

— О стариках.

— О нас, что ли? — поинтересовался Иван Иванович.

— О тех, кто пенсию ждет и без нее умрет, — ответил Гольцов. — Как вы прознали? Вам не стыдно? «Косматый» -то рецидивист, но о вас, Иван Иванович, я… зря! Все вы сволочи!

— Слова ты не выбираешь, — сказал «Косматый», — но сейчас и не надо — говори, как умеешь. Разъясняя нам, от чего ты нас оскорбляешь. Говори!

— Я везу пенсию, — сказал Гольцов, -, а вы ограбить меня нацелились. Как мне оставаться спокойным?!

— Мы не думали тебя грабить, — промолвил Иван Иванович.

— Нет? — удивился Гольцов.

— Нет.

— И не думали, и не станете? — осведомился Гольцов.

— Ты, почтальон, ополоумел, — сказал «Косматый». — Ладно бы тебя настигли незнакомцы, но нас-то ты знаешь, и тебе бы не психовать, а ликовать, что в лесу к тебе подъехали мы. Пристраивайся за нашими санями, и тебя никто не обидит. Деньги ты через лес довезешь.

— Спасибо, «Косматый», — сказал Гольцов. — Не обижайся на меня, я же не сдуру — я из-за подхода с умом. Я ведь что подумал: сани у Ивана Ивановича не прогулочные, Иван Иванович перемещается на них одиноко, а тут «Косматый» — преступник. А Иван Иванович — могильщик. Они меня грохнут, заберут наличность, труп в сани и поскакали… лыжи бы с трупа сняли?

— Даун ты, почтальон, — сказал «Косматый». — Насчет лыж ты смешно, признаю…

— Лыжи мы бы не сняли, — переглянувшись с улыбающимся рецидивистом, усмехнулся Иван Иванович.

— На ваши сани вы бы положили меня на спину, и лыжи бы торчали! — захохотал Гольцов. — Выше вас! Куда вам до моих лыж!

ПРИНИМАЯ в своем доме Александра Евтеева и представителя государства Чурина, морально раздавленный лесник Филипп опущенную голову поднимать не желает. Евтеев въедливо рассматривает интерьер, Чурин настороженно глядит на понурого, но опасного лесника; по вызывающей гримасе Изольды Матвеевны несложно определить, что она подумывает схватить ружье и перестрелять всех пришедших.

— Быть в вашем доме для меня познавательно, — промолвил Евтеев. — Он выражает вашу сущность. Скрывает ее — так тоже можно сказать. О том, что случилось с домом фермера, вы, по-вашему, узнали от нас. Получается, что взрывали не вы. Пока получается?

— Я ничего не взрывал, — процедил лесник.

— Вы, мадам, это, разумеется, засвидетельствуете? — поинтересовался Евтеев у Изольды Матвеевны.

— Мой племянник — не террорист, — ответила она. — Обратное не доказано.

— Да я доказывать особо и не рвусь, — сказал Евтеев. — Я из спецслужб, и чтобы его пристрелить, мне достаточно просто поверить в его виновность. Я уберу его, а вами, тетя, займется он — представитель государства.

— Он займется мною, как женщиной? — спросила Изольда Матвеевна.

— Как сообщницей, — ответил Евтеев. — Для прояснения ситуации сначала, может, и как женщиной… возьметесь?

— Воздержусь, — пробормотал Чурин.

— Привлекательной он вас не находит, — сказал Евтеев. — Поэтому вам грозит лишь выстрел. Из моего пистолета. Вы все-таки женщина, и такой расклад вас расстраивает. В вашем доме есть женщина и посвежее. Не позовете?

— Для насилия? — спросила Изольда Матвеевна.

— Вы были счастливы, если бы мы над ней надругались, но мы ее допросим и отпустим, — сказал Евтеев. — Пригласите к нам жену фермера.

— Ее здесь нет, — покачал головой лесник. — Когда она сказала о каком-то взрыве, я посчитал, что ей почудилось, а она и вправду услышала и ощутила. Мой сын мертв, сказала она… и муж. И с тобой я не останусь! Собралась и ушла. На меня наплевала…

— Не переживай, мой мальчик, — нежно сказала Изольда Матвеевна. — Все выправится, чувства размякнут, время острые края притупляет!

— Да, — вздохнул лесник. — Нужно потерпеть…

ПО ГЛАВНОЙ дороге, позволяющей двигаться по ней к новым, не столь диким местам, обособленно идет безжизненная Анна Каткова.

Второй находящейся в пути фигурой дорогу преодолевает шагающая рядом с Анной и не совсем равнодушно смотрящая вдаль Вероника Глазкова, чьи глаза покрыты той же затуманенностью, что и у Катковой.

Обе женщины обременены тяжелыми сумками.

— Вместе идти не скучно, — сказала Вероника.

— Ехать здесь не на чем, — отозвалась Анна. — Прежде был автобус, но он больше не ходит.

— На трассу ему не выйти, — кивнула Вероника. — Если вы о том, чьи остатки у салуна ржавеют. Его, говорят, взорвали.

— Я не удивлена.

— Да и меня ничем не удивишь, — сказала Вероника. — Когда вы показались из леса, я поймала себя на мысли, что нам с вами в одну сторону. И я этому не удивилась. Остановилась и стала вас поджидать.

— Я подошла, и мы пошли.

— Мы обе желаем отсюда убраться, — сказала Вероника. — У меня несчастье личного свойства — моего жениха прямо при мне… чисто сработали.

— Мои дела похуже.

— Утрата пострашнее моей? — спросила Вероника.

— Я не присутствовала. Как только почувствовала, поторопилась уйти, чтобы опередить приход подтверждения. Сейчас маленькую надежду я сохраняю.

— С надеждой жить радостней, — сказала Вероника. — Я ее не питаю.

— Вы от нее избавлены. Во мне она все же теплится.

ОБЕСКРОВЛЕННЫЙ Александр Евтеев катает по столу закрытую бутылку водки, не имея волевых резервов даже для того, чтобы ее открыть.

Находящаяся тут же в номере Марина Саюшкина мнется у стола напротив Евтеева — когда сильно пущенная им бутылка покатилась к краю, Марина ее поймала и, подержав, поставила перед Евтеевым.

Евтеев на нее не взглянул.

— Меня окутала мгла, — пробормотал Александр. — Путеводные огни сквозь нее не просматриваются, и куда мне двигаться, кого обвинять… вопросы поставлены жестко. Лесника я не подозревал, но кого-то же надо… кто-то же наследил. А вот где, я не вижу! Обещания, что во всем здесь разберусь, не даю! Я не звенящая пустышка… мое самолюбие греют предыдущие операции, проведенные мною успешнее этой, которая мне не удалась… пусть присылают другого.

— Снова тайно? — спросила Марина. — Ну как с тобой и твоим липовым одноклассником. И кем же он назовется? Братом почтальона, в роддоме потерянным? Другом детства «Косматого», игравшим с ним в песочнице, когда им было по три?

— Язва ты, девушка, — процедил Евтеев. — Бессердечная зараза.

— Ничуть, я же… если тебе нужна нежность, я тебя приласкаю, мне…

— Ласкай того, кто не уедет! — воскликнул Евтеев. — Не меня — я, моя ненаглядная, категорически настроен на отъезд. После выплаты висящего на мне старого долга.

— Ты не мне задолжал? — тревожно осведомилась Марина.

— Не нервничай. Я имею в виду извращенцев.

— Определенных? — спросила Марина. — А-ааа… из юрты? Ты с ними намерен сцепиться?

— Жесточайшим образом, — ответил Евтеев. — Меня не отговорить.

— Я отправлюсь с тобой, — сказала Марина.

— Забудь, — сказал Евтеев.

— Ну как же я… с тобой я ощущала себя единым целым, и оно вконец пока не распалось, и угроза для тебя, она и для меня…

— Не продолжай! — прервал ее Евтеев. — Подмогу со стороны боевого, сурового мужчины я бы принял, за нее я бы ему, быть может, даже и поклонился, но слабую девушку я на рубку с извращенцами не поведу. Упрашивать меня бесполезно.

— А слезами? — всхлипнула Марина.

— Отсюда мне видно, что они у тебя не выступили. А выступят — вытрешь.

— Специально не буду вытирать, — заявила Марина. — Чтобы ты глядел и понимал, до чего ты меня довел.

— Вредная ты девица, — пробормотал Евтеев. — Хочешь мучиться меня заставить?

— Уберечь я тебя хочу! — крикнула Марина. — Защитить! Я же за тебя переживаю! Отшвыривать меня тебе не за что!

Марина в слезах выбегает из номера и наталкивается взглядом на идущего по коридору Алексея Кирилловича Саюшкина.

— Папа? — поразилась Марина. — С чего ты здесь очутился?

— Горло зашел промочить, — ответил Саюшкин. — Хозяин сказал, что ты наверху, и я после первой к тебе направился. Тебя кто-то обидел?

— Твое заступничество мне не требуется, — пробормотала Марина. — Как и ему моя помощь… отверг он ее.

— Он? Твой сожитель?

— Больше чем, — ответила Марина. — Но не есть, а был — минувшая связь… разбитое не склеишь, но осколки-то ранят. О себе я печалюсь, а за него волнуюсь, ему приспичило схватиться с теми, кого нелегко одолеть. Идти на них одному — затея полоумная… и он это осознает, поэтому и не отказывается от помощи кого-то посерьезнее меня. К его несчастью, кто же с ним на такое… где он отыщет… погоди-ка, отец. Ты ведь мужчина серьезный?

— Хохота я вроде не вызываю, — промолвил Саюшкин.

— И еще… что он там говорил… суровый и боевитый?

— Скорее, суровый и осмотрительный, — ответил Саюшкин.

— Так даже лучше! — воскликнула Марина. — Если он закипит, ты его остудишь, покажешь ему безопасный маневр, прекрасно, отец! Все просто чудесно!

ПОДПИТЫВАЕМЫЙ настроенностью на схватку Александр Евтеев, подобно ледоколу, вспарывает ногами снег, значительно облегчая продвижение бредущим следом Алексею Кирилловичу и Марине.

Девушка переносит трудности без страдальческой мимики; она видит перед собой спину отца и, чтобы тепло поглядеть на Евтеева, ей приходится выгибать шею.

У кривящегося Алексея Кирилловича шея к плечу от переутомления клонится.

— Пока дойдешь, умаешься, — проворчал Саюшкин. — Мои силы беспредельны — нет… и знанием того, куда мы идем, они не прибавляются. Вездеход нельзя было взять?

— Он сломался, — ответил Евтеев. — Когда представитель государства мне об этом сказал, я сделал вывод, что вездеход или сломан, или исправен.

— И в чем глубина подобного вывода? — спросил Саюшкин.

— Для меня она очевидна, — промолвил Евтеев. — Помимо всего прочего, и она… вас дочь упросила со мной пойти?

— Отношения у нас без сусальности, но в роковую минуту она может на меня положиться, — сказал Саюшкин.

— Я тронута, папа, — сказала Марина.

— Прими, как должное, — улыбнулся Саюшкин.

— Вы толкаете вашу дочь к извращенцам, — сказал Евтеев. — Если бы вы со мной не пошли, то и она бы не пошла — я позволил ей идти из-за вас, из-за вашего гипотетического содействия… вы ворчите, и ноги у вас уже сейчас ватные. Причина едва ли в усталости.

— Извращенцами меня не запугаешь, — заявил Саюшкин. — А о том, что, не пойди я, и она бы не пошла, я не подумал. Хмм… мне думается, она бы пошла.

— Естественно! — воскликнула Марина. — Я бы побежала! На вездеходе ты бы от меня уехал, но на своих двоих тебе от меня не оторваться. В юрту извращенцев ты зайдешь не один!

— С нами, — сказал Саюшкин.

— С крепко сжимаемым пистолетом, — процедил Евтеев. — Им его у меня не выбить…

СЖИРАЯ пылающим взором стоящую перед ним юрту, Александр Евтеев не видит того, с какой убийственной составляющей смотрит на него самого Алексей Кириллович Саюшкин.

От Марины сфокусированная в глазах отца и адресованная Евтееву смертоносность не укрылась.

Что подумать, Марина не знает.

Озабоченная девушка переводит взгляд на юрту.

— Они в юрте? — спросила Марина.

— За жертвами они далеко они не отходят, — ответил Саюшкин. — Народ их не трогает лишь потому, что они его не донимают — тех, кто шляется поблизости, ловят, но в дальние рейды не выходят. Если в юрте никого, мы, разумеется, не уйдем?

— Вы с дочерью можете уходить, — сказал Евтеев.

— Моя помощь вам уже без надобности? — осведомился Саюшкин.

— Когда я о ней заговаривал, меня расшатывала неуверенность, а сейчас я вижу эту юрту, и меня подгоняет злобный кураж. Гнилой шаткости во мне не осталось. Со все пребывающим настроем я охотно совершу тут противоправное действие. У вас чистые руки?

— Вы спрашиваете, была ли на них кровь? — переспросил Саюшкин.

— Кровь — не грязь, — пробормотал Евтеев. — О ней не скажешь: была, и я ее смыл — пролитая кровь на нас навсегда. Вы ее кому-нибудь пускали?

— Ни разу, — ответил Саюшкин.

— В юрте пустите. Чтобы я вас потом не застрелил, вам следует стать моим соучастником, который на меня не настучит. Вашу дочь пачкаться в крови я не заставлю. Тебе бы, детка, с нами не ходить. В лесу ты как, не отсидишься?

— Укройся, милая, в лесу, — сказал Саюшкин. — Не нужно бы тебе в юрту соваться.

— Паскудство вы мне предлагаете, — промолвила Марина. — Двое главных для меня мужчин на передовую, а я в тыл? Не пойдет! В юрте я буду с вами.

МАРИНА, Евтеев и Алексей Кириллович Саюшкин внутри юрты; девушка ворошит ногой набросанные на деревянные настилы шкуры и одеяла, ее присевший отец щупает оставленные в круге для костра головешки, раздувшийся от агрессивных намерений Александр Евтеев бездействует.

Взглянув поверх Саюшкина на обуглившуюся древесину, Евтеев начал быстро ходить по юрте.

— Гадины, мрази, все бы здесь спалил, — процедил Евтеев. — Но я не поджигатель.

— Не террорист, — промолвил Саюшкин.

— Что? Чего? Ах, вы о террористе… я его не поймал и, вероятно, не поймаю. На него я махнул рукой, но к живущим в этой юрте моя апатия не относится, их-то я изведу, они у меня попляшут.

— Танец мертвецов привычнее Ивану Ивановичу наблюдать, — сказал Саюшкин.

— Это что, образное выражение? — осведомился Евтеев.

— Иносказание. Хотите в лоб? Не дубиной, а фразой в форме вопроса. Об Иване Ивановиче.

— Спрашивайте, — кивнул Евтеев.

— Его вы в террористы не записывали? Он у вас в подозреваемых не числился?

— Кто только ни числился, — проворчал Евтеев. — И Иван Иванович, и хозяин салуна…

— И я, — добавил Саюшкин.

— Вы с шофером Дрыновым в моем списке не фигурировали. Шофер потерял автобус, вы дом… не совсем достаточное, но все-таки доказательство невиновности.

— А у извращенцев жилье цело, — сказала Марина.

— Ты подразумеваешь, что взрывы устраивали они? — спросил Евтеев. — Да я бы не сказал… они — извращенцы, и я их не обеляю, однако валить на них всю творящуюся лажу чрезмерно… и непрофессионально. Никуда не годится… мне придется поразмышлять.

ЗАСТАВЛЯЯ себя взбираться на пик мозговой активности, Александр Евтеев сидит у разведенного и уже затухающего костра, который частично заслоняется от него протянутыми руками Марины Саюшкиной, упорно пытающейся их согреть.

Ее руки двигаются. Евтеев невидяще смотрит, как они плавают над огнем. Алексей Кириллович Саюшкин, встав впритык к выходу, выглядывает из юрты в ночь.

— По-вашему, мы в засаде? — спросил Саюшкин.

— Вы тут дебила-то из себя не корчите, — пробормотал Евтеев. — Какая тайная засада, если мы зажгли огонь? Не только для того, чтобы обогреться.

— А для чего еще? — поинтересовалась Марина.

— Твой отец знает, — пробурчал Евтеев.

— Мы показываем извращенцам, что мы уже пришли, — сказал Саюшкин. — Заняли их юрту и без боя ее не отдадим.

— Сучьи извращенцы, — процедил Евтеев. — Будет вам бой… проблема вас настигла, каратель явился, за ним его правда!

— Извращенцам не повезло, — промолвил Саюшкин.

— Тварям! — заорал Евтеев. — Похотливым ублюдкам!

— А от чего они вам столь ненавистны? — поинтересовался Саюшкин.

— Я забредал в эту юрту и раньше. Уточнить дорогу до салуна — тогда я здесь неважно ориентировался и нарвался… они на меня набросились, стали опрокидывать на пол, я выхватил пистолет, но они его у меня выбили, сопротивляться я не перестал, извивался змеей… отмахивался и выскальзывал.

— Безуспешно? — спросил Саюшкин.

— Ты мне это не говори! — воскликнул Евтеев. — Они меня не поимели! Унижение я испытал, но от их рук, а не от их… хватали они меня! Все тело своими лапами избороздили! Если бы я вдруг начал чувстовать себя девкой, мне пришлось бы полегче, но я продолжал чувствовать себя парнем. Самцом! Тебе, детка, не понять, что я пережил в этой юрте!

— Изломанный ты мой мужчина, — сочувственно промолвила Марина — Приобщенный к нехорошему для мужчин. Я не знала о твоей трагедии, и ты меня…

— Не трагедии! — крикнул Евтеев. — До нее не дошло — я отбился. Да… вы мне не верите?

— Как себе, — сказал Саюшкин.

— Расплывчато, — проворчал Евтеев.

— А мне не важно, верю я или не верю, — заявила Марина. — В мужском мире переспавший с извращенцем в уважении потеряет, а для меня, для женщины, это не повод поменять отношение, которое у меня к тебе превосходное, замешанное на любви и том же уважении… почему ты так набычился? А ты, отец, чего лыбишься?

Пауза взрывается леденящим кровь воплями подступающих к юрте извращенцев.

— Заждался я вас, гадины, — доставая пистолет, сказал Евтеев.

— Шумная сволочь, — сказал Саюшкин, тоже вытаскивая.

— У вас пистолет, — поразился Евтеев.

— При визите к извращенцам он для меня не обуза, — промолвил Саюшкин.

— Разумеется… если сообразить и объединить… бросай оружие! Без возражений делай, подчиняйся, бросай, иначе завалю!

Саюшкин бросает.

— А теперь доставай второй! — проорал Евтеев. — У тебя есть, не отнекивайся! Доставай немедленно, вытаскивай, подонок! Башку тебе разнесу!

Алексей Кириллович Саюшкин достает.

— Давай его сюда! — приказал Евтеев. — Веди руку плавно… не надо резкости! Передал и отойди! — Евтеев взглянул на переданный пистолет. — Так я и знал. Это пистолет старшего лейтенанта Семенова, которого убили из пистолета, а кого из местных есть пистолет? Ни у кого. Был у Юпова, но тот пистолет у меня, его мне принесла невеста моего одноклассника — бывшая невеста якобы одноклассника. Думаешь, я тебя запутываю? Туманю тебе сознание? У меня-то оно прояснилось: террорист — несомненно ты! Чтобы отвести подозрение, ты для отвода глаз взорвал свой дом и переселился в оборудованное логово… где-нибудь в лесу. Старший лейтенант на него набрел, и ты Семенова прикончил, а затем подтащил к воротам лесника, преступник ты ушлый… стволы тебя подвели. Два! Я бы тебя и по одному раскусил. Извращенцы тебя испугали, вот ты его и извлек. Ты бы его не брал, но твое желание меня сопровождать объяснялось тем, что ты вознамерился улучить подходящий момент и меня пристрелить. Я же к тебе подбирался. Мое дыхание ты уже ощущал. Я выполнял задание всевидящей спецслужбы, а ты чье? Кто осуществлял над тобой руководство? Альянс? Международный террористический? Или тут наши дела — внутренние… тебя, случайно, не наше государство взрывать подрядило? С политической мыслью, что запуганный взрывами народ беспокоится сугубо о выживании и не выдвигает никаких требований относительно прав и свобод, роста зарплат, сокращения безработицы, я не в ту степь? Отвечай! Отвечай, кем ты нанят! Кто тебя всем снабжал, отвечай! Отвечай! Отвечай! Отвечай!

Обреченно вздохнув, Алексей Кириллович Саюшкин расслабился. Радушно поглядел на нахмурившуюся дочь. Прокусил зашитую в воротнике ампулу с ядом и в страшных корчах испустил дух.

— Принципиальный, — пробормотал Евтеев. — Долбаная скотина… не выдал-таки. Как же мне теперь цепочку разматывать… полагаешь, не симулирует он?

— Он так корчился, — прошептала Марина. — Лицо то туда, то сюда… за три секунды я такого нагляделась, что вовек не забыть. Будь он хорошим отцом, он бы сказал мне отвернуться, а уже потом себе начал меняться в лице — я бы ему, как дочь, была бы….

Евтеев выстрелил Саюшкину в ногу. Алексей Кириллович не дернулся.

— Это необходимость, — сказал Евтеев. — Подходить и проверять пульс я поостерегся. Если свою кончину он лишь изобразил, мне при подходе к нему стать пострадавшим от суперприемов грозило. Кун-фу, айкидо… при тебе он не тренировался?

— Извращенцы, — промолвила Марина.

— Они приходили к вам в дом? Для тренировок?

— Они возле юрты, — сказала Марина. — Кричат громче прежнего.

— Выстрел их завел, — процедил Евтеев. — Не отпугнул, что мне на руку. Я разберусь со стволами и выйду — у меня же сразу четыре. Мой, твоего отца, старшего лейтенанта Семенова и художника-композитора Юпова. Сколько же мне взять? Все или не все… ничего себе!

Сквозь матерчатые стены просматривается сопровождаемое адскими визгами перемещение света.

Марина завороженно обмирает.

Неспокойный Евтеев выныривает из юрты и видит последствия расправы, учиненной над извращенцами задействовавшим огнемет сектантом Домининым; двое, пылая, лежат на снегу, двое кричащими во мраке факелами разбегаются в разные стороны.

Григорий Доминин благодарно похлопывает рукой орудие убийства.

— Горячо вы с ними пообщались, — промолвил Евтеев.

— Между нами говоря, я побаивался, что огнемет забарахлит. Он у меня агрегат древний, редко используемый, молодец, не подкачал.

— Я бы и без вас их перебил, — сказал Евтеев. — Это, если вы пришли мне помочь. Вы тут за этим?

— В меньшей степени, — ответил Доминин.

— Ну и что для вас приоритет? — поинтересовался Евтеев.

— Возмездие, исполнение долга, прощальный эффектный жест накануне отъезда. Я, как и вы, уезжаю.

— А на кого вы оставите ваше… ваше…

— На Дрынова, — ответил Доминин. — При содействии официантки Волченковой ему по силам меня заменить.

— Приумножить, — пробормотал Евтеев. — До краев испохабить… вы называете ее официанткой, но знающие люди стриптизершей ее бы назвали. И еще как-нибудь погрубее.

— М-да, — усмехнулся Доминин. — А как бы они назвали ту прелестную девушку, живущую с вами вне брака?

— Они бы подобрали для нее наименование… оскорбляющее ее достоинство.

— То-то же, — заметил Доминин

— Поучительно, — кивнул Евтеев.

— Она пойдет с вами? — осведомился Доминин.

— Я у нее спрошу.

Евтеев возвращается в юрту, где Марина, присев у разгоревшегося костра, виновато глядит на испещряемый бликами труп Алексея Кирилловича.

— Что тут у тебя? — поинтересовался Евтеев. — Что с настроением? Понимаю, грустишь об отце… каким бы нелюдем и упырем он ни был, для тебя это черный день. Хлебнула ты сегодня. А извращенцы нахлебались под завязку — с ними вопрос улажен, и я мощно выдыхаю из себя спертый, мутивший голову воздух и дышу раскованно, с облегчением, меня больше не мучают раздумия о поимке террориста, о мести извращенцам, я ухожу. Ты со мной?

— Я посижу с отцом, — промолвила Марина.

— Со мной не поедешь? Я же не в салун, я в свой город, где мы могли бы попробовать ужиться… здесь жили и там бы продолжили. Ты же хотела.

— Я не поеду, — сказала Марина.

— Из-за отца? Если бы я его не допек, он бы ампулу не разгрыз, вы бы друг друга приобняли и в умилении двинули гулять по лесу, а впритык за вами я и мои руки на ваших плечах, мы весело идем и напевает… слитной компанией сдружившихся родственников. Надеяться на такое — махровый дебилизм. Но не тогда, когда мы вдвоем. Без твоего отца мы бы прогулялись и спели — хоть сейчас… идем?

— Я не иду, — ответила Марина.

— Ну, что же, сиди, — пробормотал Евтеев. — Раздается свисток.

— Ты меня арестовываешь? — спросила Марина.

— Финальный свисток, — пояснил Евтеев. — Наш роман окончен, недовольных этим не наблюдается… мужчина не хмурится, женщина не скандалит. Оревуар. Знаешь, что я сказал? Не знаешь и не знай… всего тебе. Наилучшего.

— И тебе не пропасть, — промолвила Марина.

Александр Евтеев и Марина Саюшкина друг на друга смотрят, грядущее расставание принимают одинаково хладнокровно, в юрте раскачивающийся огонь.

В САЛУНЕ ровное электрическое освещение и смотрящие друг на друга Виктория и Дмитрий Захоловский; она за столиком, он за стойкой, кроме них в заведении ни души.

Виктория преисполнена желанием помириться. Захоловский до предела набит неприязнью.

— Ох, и напасть, — пробормотал Захоловский. — Да закрой ты свои глаза! Я в твоих скудоумных мозгах настолько отпечатался, что ты отлично увидишь меня и с закрытыми! Жена ты моя… шлюха распоследняя.

— Гран-мерси, — сказала Виктория.

— За что? — нахмурился Захоловский.

— Ты со мной заговорил.

— Я на тебя заорал, — возразил Захоловский. — Разницу ты чувствуешь? Между мною и теми черными долбежниками ты ее чувствовала… мне с моей интеллигентностью с ними не сравниться. Ну и хрен бы! Езжай к ним!

— Ты проклинаешь меня заслуженно, — сказала Виктория. — Из-за меня ты слетел с послов, из-за меня убил человека, отмотал срок… я натворила много дурного, но что я могу поменять? С Юповым я не спала.

— Жила и не спала?

— Побожиться готова! — воскликнула Виктория. — Пусть я вся лишаями пойду, если тебя обманываю!

— Хоть лишаями, хоть бубонами, — проворчал Захоловский. — Мне параллельно.

— Я мечтаю к тебе переехать.

— Еще чего надумала, — пробормотал Захоловский.

— Ты мой муж, и тебе нужно знать, сколько я мучилась… этим я искупила. Я заклинаю тебя меня не отвергать!

— Дамочка посольская, — пробубнил Захоловский.

— Твоя, я твоя…

— Подстилка африканская, — чуть заметно улыбнулся Захоловский.

— Я. Прощенная… безмерно счастье мое.

Прослезившейся Виктории воистину хорошо. Те же эмоции, пусть и скрытно, испытывает и Захоловский.

Конец.

«Эпика»

ВИКТОРУ Астраханцеву двадцать один год, у него миловидное лицо и модельная стрижка; в окно его квартиры бьет весеннее солнце, внутри нее происходит свойственное утреннему часу сумбурное оживление с упором не на нервозность, а на симпатию; завершая на ходу облачение в цивильную одежду, Виктор Астраханцев не застаивается, но своей юркой и плоской девушке Полине Коростелевой в подвижности он проигрывает.

— Времечко тает! — воскликнула Полина. — Включай турбо! Поспешай и жизнь тебя вознаградит! Девушкой посмачнее меня. Сменял бы меня на такую?

— Сначала нужно на нее поглядеть, — сказал Виктор.

— Ты у меня поглядишь! Слон вон загляделся на чужую слониху, но тут откуда ни возьмись взялась его взбешенная старуха, и стадо ушло без него. Ты усекаешь? Повышения зарплаты у жизни проси, а о других девушках даже не задумывайся.

— Я и сейчас получаю немало, — промолвил Виктор.

— Более, чем достаточно, — кивнула Полина. — Для студента.

— Да уже пятый курс — какой я студент. Пора быть в деле.

— Ты, к счастью, в нем, — сказала Полина. — Не будешь тормозить — совсем в люди выбьешься.

— За десятиминутное опоздание меня в нашей страховой компании по стенке не размажут. У нас за этим с озверелостью не следят.

— Короче, ты испытываешь их терпение, — промолвила Полина. — Начинающему работнику подобное, разумеется, позволительно.

— Я говорю о чем-то разовом. За системные нарушения трудовой дисциплины и меня погонят. Скажут, что не оправдал.

— Разлагал коллектив, — добавила Полина.

— Стал зачинщиком воцарившейся в офисе анархии.

— Какой же наглый и неблагодарный мальчишка, — усмехнулась Полина.

— Плод омерзительнейшей эпохи. Юная подгнившая душонка.

У ПОДЪЕЗДА шестнадцатиэтажного дома одиноко стоит хмурая двенадцатилетняя девочка Инна Бурыбина. Давящий на плечо рюкзачок она подергивает с раздражением, чудесное солнце светит для нее слишком ярко; из подъезда выходит ее полинявший отец. Взятая в почтовом ящике газета им развернута, и Михаил Бурыбин, не посмотрев на дочь, формально водит глазами по заголовкам.

— Ты подвезешь меня прямо к школе, — сказала Инна.

— А ногами ты те пятьдесят метров не пройдешь? — поинтересовался Михаил. — Если я довезу тебя вплотную, я замучаюсь потом куда мне надо выруливать. Давай я высажу тебя, где обычно.

— Я сказала, у школы.

— Почему?

— Сегодня я в плохом настроении, — ответила Инна.

— Можно подумать, я в хорошем. Находясь я в приподнятом, я бы с тобой не пререкался — подвез бы и поцеловал. Пожелал бы удачного дня.

— Учебного дня?

— Ну, на учебе-то день не заканчивается, — промолвил Михаил.

— Это и радует.

В ЗАБИТОМ автотранспортом проулке понемногу пробирается вперед бордовый «мицубиси»; Михаил Бурыбин неспокойно теребит руль, развалившаяся на заднем сидении Инна водит челюстями и гоняет во рту слюну; открыв нажатием кнопки окно, она привлекает этим внимание отца и сплевывает наружу, не глядя, куда плюется и вынуждая Михаила поволноваться о том, не попал ли ее плевок в продиравшийся справа от его машины «мерседес». Претензий, к облегчению Бурыбина, не последовало.

— После уроков ты домой? — спросил Михаил.

— Пойду куда-нибудь развеяться.

— Одна?

— С парнями из старших классов.

— Ты меня не пугай, — сказал Михаил. — Приходи домой и пообедай. В холодильнике суп остался.

— Суп из змей, — процедила Инна.

— Прекрасный куриный суп.

— «Галина Бланка».

— Ты в этом меня обвиняешь? — осведомился Михаил. — Тебе не пять лет — могла бы уже и сама начать стряпать. Сварила бы нам харчо или с фрикадельками… строго бы я тебя не судил: важнее всего не пересолить. А так я съем все, что ты сготовишь.

— Не дождешься.

— И как ты посоветуешь мне с тобой разговаривать? — спросил Михаил. — Ругать за грубость, ничего не замечать — ты мне подскажи. Поведай мне свое видение ситуации.

— Отцу требуется подсказка?

— Случается, что и отцу.

— За подсказки нас в школе наказывают, — сказала Инна. — Надобно позарез — у мамы спроси. В письме.

— А ты-то ей пишешь? Пару строк бы ей черканула.

— Я не говорила, что… может, я по три страницы на послания извожу. Тебе-то почем знать! Это между мной и ею.

КРАСИВЫЕ глаза сидящей на нарах Аллы Бурыбиной способны полыхнуть яростным пламенем, но сейчас они у нее чуть притухли; Алла без слов и без взглядов на двух прислушивающихся к ней сокамерниц мычит себе под нос заунывную мелодию, которая навевает ее сокамерницам разнящиеся ощущения — поседевшую Римму Вайсарову она печалит. Тридцатипятилетнюю Надежду Вылежанину, сохранившую за годы отсидки лощеную утонченность, едва ли не смешит.

— Застенки тюремные, мотивы напевные, — пропела Алла. — Ой, волюшка, ты моя воля… мне, бабы, еще без малого восемь лет здесь торчать.

— Мне шесть, — сказала Римма.

— А мне два дня, — сказала Надежда Вылежанина.

— Свое ты оттрубила, — пробормотала Алла. — Два дня тебе до откидки — в мир поедешь, на мужиках попрыгаешь, подбирай себе помоложе. Без положения, но с молодецкой удалью, чтобы и сам огурец, и ты с ним не тыква.

— А чего тыква-то? — поинтересовалась Римма. — Кого в тыквы ты зачисляешь?

— Да хоть бы кого, кто женщина, но ничего от этого не получает, — ответила Алла. — Гоношится, понтуется, а с мужиками у нее не складывается и она готова себя проклинать. Как бы высоко самомнение ни задирала. Сигарету не дашь?

— Ты же не после секса, — сказала Надежда.

— Двинула ты меня прилично, — кивнула Алла. — Тебе, как выходящей, прощается. Мыслишки твои витают, возносят тебя к переменам… на лимузине тебя у зоны не встретят. А славно бы наоборот.

— Чтобы встретили? — спросила Надежда.

— Я подумала о лимузине, — сказала Алла. — Когда его подгоняют к моменту выхода авторитетного зека, его наполняют набранными для обслуживания девками, ну а я возмечтала, что в лимузине мужики… и я выхожу, в него залезаю… мне бы выйти. Пес бы с мужиками — выйти бы. К тебе, Надя, у меня поручение.

— Зайти к твоей семье?

— К мужу и дочке ты заскочишь и о нашем здешнем бытие им порассказываешь, но раньше, чем к ним, к нему ты пойдешь.

— К любовнику? — осведомилась Надежда.

— В квартиру к нему ты не суйся, — строго сказала Алла. — Созвонишься по телефону и пересечешься где-нибудь. Передашь ему… слушай и старайся меня понять.

ВИКТОР Астраханцев на своем рабочем месте в офисе страховой компании — он за компьютером, Виктор деловит и ничем не раздираем, заниматься тем, чем он занимается, ему не противно; за компьютерами трудятся и Куперникова, и Филипп Ладилов; размякшая Куперникова, как и Астраханцев, от душевного дисбаланса не мучается. Наживший к неполным тридцати годам омерзительное отношение к профессии Филипп, тот изнывает.

— Захлестывающая предметность цифири, — пробормотал Ладилов. — Мы пропускаем ее в себя, и она мечется в нас бесчувственной фурией — бьется обо все в нас наилучшее и ни царапины не получает. При том, что корежит и разносит там бессчетно… врежется в гору — и та не устоит. Повалившиеся обломки. Мой драгоценный пруд заваливают.

— Алмазы из него вылавливаешь? — спросила Куперникова.

— Алмазные кирпичи, — ответил Ладилов. — Для подновления разваливающейся духовной организации. Если с масштабами бедствия я и напутал, то в корне я… что в корне… корень извлечен.

— Вы о корне из цифры или о корне дерева? — поинтересовался Виктор.

— Дерева. Пруд мне не сохранить, а неброское, грамотно укрытое в расщелине дерево…

— Оно же без корня, — сказала Куперникова.

— Мое дерево погибло, — кивнул Ладилов. — Я знал, что мне его не уберечь.

— И ничего не предприняли? — спросил Виктор.

— Я, как старый боксер. Сейчас мне ударят слева в подбородок, сейчас по печени, сейчас я упаду — ход боя отлично просчитываю. Мне и тридцати нет, а уже такое понимание… и разбитость.

ИДУЩАЯ по школьному коридору Инна Бурыбина разительно не вписывается в царящие здесь на перемене гвалт и беготню — ее шаги тяжелы, щеки втянуты, узнавшие Инну дети перед ней расступаются и, уступив ей дорогу, перешептываются у нее за спиной; пристроившаяся к Инне нарядная одноклассница Люба, купаясь к лучах ее славы, крутит головой не только для того, чтобы поглядеть на производимый Инной эффект: попутна она кого-то высматривает.

— На прошлой перемене с Алексеевым я прогуливалась, — промолвила Люба. — Он сказал, что и на этой подойдет, но его чего-то не видать.

— Меня боится, — пробурчала Инна.

— Тебя можно. С другими мальчишками он дерется без всякого страха, а тебя, само собой… тебя все побаиваются. У твоей мамы, говорят, своя бандитская группировка.

— Я мамой не прикрываюсь. Здесь, в школе я с кем хочешь управлюсь и без нее.

— А за что она осуждена? — спросила Люба.

— Прежде ты не спрашивала.

— Я себя пересилила. Ты же мне ничего не сделаешь? Подумаешь, вопрос… не очень и сокровенный. Столько чужих людей в курсе — адвокат, следователь, прокурор. За что ее посадили?

— За ограбление банка, — ответила Инна.

— Ого, — протянула Люба.

— Круто?

— Криминал не из худосочных. Ну а твой папа… и он грабил?

— Он у меня не отчаянный, — сказала Инна. — По-тихому промышляет торговлей. Ружьями.

— Твой папа — торговец оружием?!

— Ножами острыми, удочками длинными — у него магазин для охотников и рыболовов.

МИХАИЛ Бурыбин аккуратно проводит пальцем по лезвию топора. Торговая площаль магазина Бурыбина запружена всяческим плавающим, стреляющим, разрезающим инвентарем, распродавать который Бурыбину помогают его работники; безразличная продавщица Елена Грушина, стоя за дальним от Бурыбина прилавком, переговаривается с потенциальном покупателем. Тщедушный Андрей Станиславович Кольшовский понуро взирает на находящийся в руках у Бурыбина топор.

— Лажовая сталь, — промолвил Бурыбин. — По бумагам-то немецкая, но ты же знаешь этих китайцев. Перед тем, как закупаться надо было протестировать — что, полено не мог найти? Вдарил бы, топор погнул, и прочее бы тебе уже не всучили: постеснялись бы впаривать. Кроме топоров, на чем ты еще обделался?

— Взял пилы, — ответил Кольшовский. — Три десятка буров для подледного лова.

— Зачем так много-то?

— Я исходил из соотношения цена-качество. Намеревался заполучить высшее за недорого… и коли представился шанс, побольше. На сложных вещах, типа дорогих ружей или моторок, поставщикам меня не провести, ну а на примитиве они меня развели. Мне предстоит взыскание?

— Когда клиенты припрутся со скандалом нам все это возвращать, с ними будешь беседовать ты.

— А если снять с продажи? — осведомился Кольшовский.

— По каким основаниям? Товар легальный, сертифицированный… поскандалят и отвалят. Закон на нашей стороне.

ОСВОБОДИВШАЯСЯ из мест лишения свободы Надежда Вылежанина продвигается по переполненной людьми и машина улице, внутренне поеживаясь от переизбытка свежих ощущений.

ВИКТОР Астраханцев сидит у себя в квартире за столом, склонившись над книгами и компьютерными распечатками. Подойдя к столу и поставив на него локти, скучающая Полина Коростелева сдвигает локтем одну из лежащих перед Астраханцевым книг и, не дождавшись от Виктора ни улыбки, ни порицания, вздыхает.

— Столько ворочая мозгами, ты не опухнешь? — поинтересовалась Полина.

— Вечерами я бросаю их силы на диплом, — ответил Виктор.

— Защита грядет, я в курсе. При меньших усилиях тебе не проскочить?

— С моим научным руководителем дурака не поваляешь. У этого сухенького доцента репутация проедателя плешей у молодых дипломников, в подопечные ему навязавшихся. К Борису Кирилловичу идут… и просятся… прок-то от старика неоспорим. Грозящее мне насмешками и измывательствами плановое свидание у нас с ним послезавтра в десять утра.

— В институте?

— В триста пятой аудитории, — кивнул Виктор.

— А работа?

— Приду попозже. Задержки и отлучки из-за диплома там в штыки не принимают. Все через это прошли, удачно защитились и профессионально трудятся… с дикой потугой, будто мешки с булыжниками таскают. Я о том сдувающемся мужчине, который делит со мной кабинет.

— Вы дружите?

— Я бы хотел быть от него подальше, но приходится сидеть рядом. Его упадничеством подпитываться.

В комнате звонит телефон.

— Филипп разлагает мой позитивизм, — сказал Виктор. — На солидной зарплате, на прекрасном счету, а ощущает себя безнадежным лузером. И мне к тому же готовится? Алло! Это именно я… ага… я понял, от кого вы. Когда? А с утра? Ладно, я приду… у какого метро? А поближе к центру… как скажете. Через час пятнадцать… увидимся.

Астраханцев положил трубку.

— Убываешь? — спросила Полина.

— Туда и обратно, — пробормотал Виктор. — Вверх из метро и по-быстрому вниз в метро.

— Сначала вниз.

— И потом вниз…