Бесплатный фрагмент - Не путать с Доминиканской Республикой

Не путать с Доминиканской Республикой

Рассказ

…эта таинственная любовь ко всему,

существующему без нас и помимо…

Х. Л. Борхес

Вера была девушкой без особых амбиций — да и откуда им взяться при такой жизни? Чего у неё имелось, так некоторая любознательность и сопутствующее воображение, которые не смогли до конца вытравить ни школа, ни институт. Впрочем, всё это никогда напоказ не выставлялось — чувство реальности высовываться не велело. Не так поймут и вообще. А зачем, спрашивается, лишний раз осложнять себе жизнь? И без того одна суета и недоразумения.

Так что размышлениям о далёком кокосовом острове она предавалась в одиночестве. Когда оно стало возможным. А до того всё у них было, как у людей: две смежные комнаты на четверых, пятый этаж в сером доме, вокруг такие же дома, грязно-белые, грязно-розовые, за ними — ещё… Называлось это городом Мытищи, хотя, что за город? — район на окраине, каких полно в московском мегаполисе. В любой тесноте — автобуса, электрички ли, квартиры — она всегда испытывала стойкое подсознательное отвращение, но это было такой же данностью, как лужи осенью, как очереди в магазине — ничего другого и не предполагалось.

Однако, когда вдруг серьёзно заболела и вскоре умерла мать, а отец тут же перебрался к своей, как это именуется, бабе, а следом и сестрица выпорхнула замуж — жизнь, таким образом, резко изменилась, и Вера неожиданно оказалась одна-одинёшенька в отдельной двухкомнатной квартире. Где и стала постепенно приходить в себя после круговорота всех, за один год свалившихся, больниц и аптек, рынков и магазинов, похорон и свадеб…

Стоит также отметить, как именно в то самое время, параллельно вышеперечисленным событиям, ещё и «жених сыскался ей — королевич Елисей» — так прокомментировали сие друзья-подружки, посчитавшие, кстати: для неё он чересчур хорош, ведь уже, будучи студентом, чего-то там пописывал и проталкивал, а Верка что? — Верка ничего девчонка, но не более того; лучшее, что у неё есть, это жилплощадь, да и с той отец выписываться не собирается. Однако ж Вера, к их недоумению, переходящему в возмущение, как-то незаметно, но решительно этого своего Елисея отставила. Что объяснялось, между прочим, легко: естественное желание людей образовать небольшое содружество под названием «семья» может возникнуть либо в подражание своим замечательным детству и отрочеству, либо, наоборот, в стремлении создать им смелую альтернативу. Первый вариант в Верином случае, разумеется, отпадал, а для второго у неё не было ни темперамента, ни уверенности в своих скромных силах. Третий вариант — иди пока зовут — тоже никак не устраивал: глаза-то у неё были, а перед ними родная сестра…

Да и вообще, она уже успела слишком хорошо оценить возможность попадать ежедневно со своими истерзанными за день нервами в родное замкнутое пространство, где теперь никто не занимает телефона, не устраивает скандала по поводу пропавшей кисточки для бритья, не требует переключить телевизор с чего-нибудь стоящего на футбол или нестерпимую мелодраму, не, не, не… Когда можно растянуться на тахте и заниматься маниловщиной, сколько влезет, не рискуя навлечь на себя ничьё раздражение.

Словом, вот так она обычно вечерами и полёживала, отрешаясь от унылой своей жизни разными длинными романами вековой давности, современными журнальными распрями и просто чем попало. Однажды ей попало такое: «С годами наш полуизолированный домик постепенно скрылся, защищённый густыми зарослями высокого бамбука, бугенвиллей, которые росли со скоростью сорняков, большой мимозы и кустарника с юга Чили, жимолости, плюща и серебристых берёзок. (Вера не удержалась от вздоха, вспомнив однообразно-чахлую мытищинскую растительность). Под карнизом гнездились ласточки, и летними вечерами небо наполнялось их стремительным мельканием; колибри то повисали в воздухе, то мгновенно скрывались прочь, подобно маленьким цветным пятнам, а птица келтеуе хлопала крыльями и пронзительно кричала, возвещая приближение дождя, когда вершины гор затягивало тучами».

Н-да, что тут скажешь. Особенно если учесть, что всё это — не про идиллию на альпийских лужках, а про столичную жизнь в городе на несколько миллионов. Домик в мимозах, понимаешь. И серебристых берёзах. Сама она была бы не прочь поселиться в домике с берёзами — пусть даже самыми обычными, подмосковными. О, у неё б там никто не посмел, как тут, внизу, в общем дворе, приколотить к живому дереву гвоздями верёвку для белья или объявление о продаже мотоцикла! И еженощный рёв этих самых мотоциклов не будил бы её постоянно, а смягчался бы до стадии отдалённого гула густым и безмолвным садом. У неё бы там… Но фантазии эти, конечно же, почвы под собой не имели. Ничего, хоть отчасти напоминавшего такое безмятежно-счастливое жилище, в городе просто не было. Уцелевшие деревянные дома на окраинах вместе со своими жалкими огородами несли на себе печать обречённости; холодные белые башни по девять этажей высились вокруг, молча и неумолимо напоминая, что и настоящее, и будущее — за ними…

Вера отбросила возмутительную книжку и встала задёрнуть занавески. За окном выдыхался тяжёлый, безрадостный день, с тем, чтобы повториться завтра с точностью почти детальной — с отменой электричек, очередью в универсаме… Да ещё вдобавок на работе профсоюзное собрание, явка строго обязательна… Она вдруг отчётливо поняла, что во избежание этого грядущего дня согласилась бы сейчас очутиться где угодно, на любом конце света. Да пусть даже в Латинской Америке, о которой, кстати, повествовал тот самый текст. Хотя раньше она никогда не жаловала этот континент: небоскрёбы и фавеллы, осенние патриархи и застреленные профсоюзники в канавах, да ещё жара убийственная — и на чём тут душе успокоиться?

И вот именно по этой самой причине решила: судьба, и с этой самой минуты прямо-таки обречённо занялась поисками местечка потише и поприличнее, призвав на помощь как некоторые свои собственные познания, так разного рода справочники и передачи типа «Клуба путешественников». И что же? Оказалось, даже есть из чего выбирать.

Так, например, была своя прелесть в государстве Гайана со странноватым наименованием «кооперативная республика» и не менее странным обстоятельством, по которому большинство населения составляли там не коренные индейцы, а пришлые индийцы — натуральные, со своими индуистскими храмами и индианками в сари, — этакий кусочек Индии почти что в дебрях Амазонки. Но Веру несколько настораживало упорное стремление местных властей построить социализм (пускай даже цивилизованно-кооперативный!) в этих самых дебрях, так что Гайану пришлось пока отставить.

С другой стороны, немалый интерес представляла страна с каким-то африканским, на её неискушённый слух, названием: Коста-Рика, населённая, однако же, в основном бывшими испанцами. Самым замечательным в ней было даже не уникальное отсутствие армии как таковой, а тот факт, что там как-то незаметно, тихой сапой, добились, судя по всему, вполне неплохого уровня жизни, — безо всяких индустриальных взрывов на сингапурский и прочий тигриный манер, — а всё на том же собственном кофе, да бананах, ну ещё, кажется, абаке, из которой плетут канаты и верёвки…

Тем не менее, само почти невероятное существование этой безмятежной Коста-Рики на узеньком перешейке меж двух Америк, сотрясаемом то войнами гражданскими, то войнами футбольными, то войнами природными в виде землетрясений и ураганов — было чересчур уязвимым. Нет, ей необходимо было найти что-нибудь поскромнее и подальше от пламенных взоров как молодчиков из фашистских эскадронов смерти, так и бородатых марксистов-партизан. А почему бы, подумалось, не какой-нибудь маленький кокосовый островок, — ну, не личный, разумеется, о таком даже мечтать не приходилось?.. И она обратила своё внимание на Карибы.

Блуждание по ним оказалось делом увлекательным и заняло не один вечер. Ах, эти острова с голубыми горами и озёрами кипящей воды, с населением, предки которого зачастую относятся к четырём разным расам и оттого, как сказано в одном справочнике, оно является «хорошо сложенным, красивым и очень экспансивным»!.. Уж эти острова, что ежедневно доводят до ума пресные трапезы чуть ли не целых континентов, сдабривая их изначально унылую еду сахаром и солью, перцем и гвоздикой, имбирём и ванилью, спасая от авитаминозов солнечными цитрусами, изнемогающими от собственной спелости бананами и манго, ананасами и, само собой, кокосами; что наполняют мириады чашек в мире кофе, какао и шоколадом со всеми оттенками одуряющих ароматов; что взбадривают крепчайшими сигарами и адским ромом!.. О, эти острова, что нежат разных счастливчиков на хорошо продуваемых бризами пляжах белоснежного и розоватого, жёлтого и даже чёрного тончайшего кораллового песка, что демонстрируют им затонувшие корабли, а также предлагают деревянные маски местных зловещих богов, шляпы и корзины особого плетения, ожерелья из причудливых морских раковин!.. А таинственные летучие мыши, зависающие по вечерам над фламбойанами, что покрыты огненными цветами, а летучие рыбы, а королева лесов — золотисто-зелёная птица «мот-мот» — Боже, ну неужели всё это где-то существует на самом деле — и прямо теперь, сейчас?!..

Однако, изнемогшая от всей этой несказанности душа уже требовала остановиться, опуститься на твёрдую поверхность и оглядеться окрест. Но куда же, где же именно?

И вот, как-то дождливым поздним вечером она который раз разглядывала под лампой тесное Карибское море, скользя взглядом по продолговатой ящирице-Кубе, этому прибежищу последних романтиков, по весёлой Ямайке-Джамайке, которую ещё в семнадцатом веке покарал Господь, наслав чудовищное землетрясение на нечестивый пиратский город Порт-Ройял, что ныне, как ни в чём ни бывало, значился, давным-давно вновь отстроенный, вторым по величине; затем по удручающей Гаити с Доминиканской Республикой, где, кажется, похоронен Колумб с чадами и домочадцами; по американизированному Пуэрто-Рико, по Виргинским островам с их городками старо-датской архитектуры, утопающими в пальмах и лаврах, и по островам Антильским, где в тех же пальмах утопали уже староголландские домики, церкви и крепости… Она даже отыскала крохотный остров Невис, где, как рассказывают, любители подводного плаванья до сих пор слышат звон раскачиваемых волнами колоколов города Джеймстауна, погрузившегося три века тому назад в пучину морскую — тоже, видать, за какие-то грехи… Но куда же всё-таки податься, на чём, наконец, успокоиться?

Барбадос с его «барбудос» — бородатыми эпифитами, обвивающими деревья до самой земли, полным отсутствием хищников и змей и сплошной грамотностью населения был чересчур, неправдоподобно прекрасен; Тринидад и Тобаго, где местные жители уверяют, будто именно у них куковал Робинзон Крузо, являли собой уже более земное государство, и это было замечательно, однако наличие такого невероятного полезного ископаемого, как природный асфальт, а также обилие нефтяных вышек и химических заводов, должно быть, загромождали диковинный пейзаж, — и избаловавшаяся Вера после некоторых колебаний отринула и их тоже…

И вот тут-то, между бабочкой Гваделупы и Мартиникой, французской колонией с её памятником местной уроженке Жозефине, несчастной супруге Наполеона, она наткнулась-таки на один маленький островок — незаметный, затерянный, недавно без особого шума получивший независимость.

Назывался он Доминикой, что порождало мелкие недоразумения даже среди подкованных — как-то позднее Вера не без злорадства отметила, что его перепутали с Доминиканской Республикой аж в передаче «Сегодня в мире». Островок, кажется, вполне устраивало полуанонимное пребывание в тени своей куда более мощной тёзки; в специальных изданиях ему редко отводилось больше двадцати-тридцати строчек. Но, кто знает — быть может, настоящая-то жизнь и бывает в самой глухой провинции, в том числе и на таких вот островках? Чем дальше, тем больше Вера проникалась таким подозрением.

…Судя по всему, это и впрямь было славное местечко. Несмотря на то, что маленькое государство считалось англоязычным (бывшая Владычица морей лишь недавно, сочтя островок совершеннолетним, разжала пальцы на шкирке и отпустила его в самостоятельное барахтанье), местные чернокожие и мулаты предпочитали говорить на языке патуа — то есть французском с добавлением английских и испанских словечек. А французский колорит — это ведь ни с чем несравнимый колорит! Даже местная столица, кстати, именовалось французским словом Розо, что означало тростник, — чьи заросли, должно быть, её обрамляли.

Этот самый городок Розо был, по всей видимости, столь мал, что даже отсутствовал в Большом энциклопедическом словаре между «розничными ценами» и «Розовым Виктором Сергеевичем, современным советским драматургом». Однако Вера сообразила, что он должен быть по преимуществу одноэтажным, а потому, будь в нём всего двадцать или даже десять тысяч тысяч жителей (сведения на сей счёт были разноречивы), — территория его наверняка никак не меньше Мытищ. Вот только вместо вокзала там — гавань и порт, вместо «Химволокна» — какой-нибудь помпезный дворец бывшего губернатора, а вместо подъёмных кранов высятся силуэты католических соборов… И склоны зелёных гор под ярчайшей синью, и взбирающиеся по этим склонам домишки, чьи замшелые черепичные крыши едва видны из-за зарослей бамбука, лиан и орхидей (вот бы, кстати, узнать, — каковы они из себя, эти заросли орхидей?)…

Конечно же, улицы в центре тесные, невыносимо знойные и одуряюще пёстрые. Лавки индийцев. Лавки китайцев. Лавки арабов. Местные разноцветные мальчишки, пристающие с чепуховыми сувенирами к только что прибывшим на белых яхтах и пароходах транзитным американским туристам, чьи голоса так пронзительны, что хорошо различимы среди уличного гама, а короткие шорты обнажают омерзительно бледные ноги…

Изредка мелькающее в толпе лицо индейца, потомка знаменитых воинственных карибов, — впрочем, с уже явной негритянской прикровью… Тяжело пробивающий дорогу автомобиль с местным белым плантатрором или сахарозаводчиком, — высокомерным, а может быть, и вполне добродушным, что держит путь из центра городка в свою окрестность, где у него вилла с зелёным газоном и голубым бассейном… Ну и так далее.

…Обычно, окунаясь после рабочего дня в метро и претерпевая всё, что положено претерпевать в час пик, Вера пыталась представить: а в Розо, выходи она в это самое время из местного Госархива, или Городского музея, или, чего у них там ещё может быть? — фирмы, ведающей экспортом какао, — так вот, выходи она, скромная служащая в блузке с коротким рукавом (как всё же удачно, что проблемы верхней одежды сами собой отпадают!), что ждало бы её, неужто переполненный автобус? Нет, решительно возражала себе она, перебираясь из метро в такую же набитую пригородную электричку, — там скромную служащую госучреждения наверняка ждёт на стоянке свой мотороллер, или, на худой конец, велосипед, а уж служащую частной фирмы — бери выше: мотоцикл!

Не стоит однако думать, что Вера была склонна к идеализации чего бы то ни было. О, она прекрасно отдавала себе отчёт например, в том, что такой жалкий городок в маленькой развивающейся стране, как этот самый Розо, скорей всего имеет весьма разбитые дороги, которые после тропического дождичка превращаются в реки (вот и тащи свой велосипед на себе, подвернув брюки до колен, любительница экзотики!), и система водоснабжения там, должно быть, дышит на ладан, так что, скажем, за право полёживать по вечерам в гамаке, натянутом меж манговых деревьев, и любоваться на грозди созвездий в низком бархатном небе, придётся расплачиваться, например, частой необходимостью мотаться с ведром на колонку. Но — хочешь — не хочешь, тут же следовало признать: и в Мытищах дороги, по крайней мере весной и осенью, являют собой пусть не реки, но болота; летом их патологически обожают перекапывать — прыгай на здоровье, зимой… ладно, что про зиму — речь о Доминике; а что касается воды, то, вот если у них в доме идёт горячая — радоваться рано, сперва надо выяснить: не ржавая ли? И при этом, заметьте, — ни тебе гамака, ни манговых деревьев…

Тогда, справедливости ради, Вера строго себе напоминала, что, между прочим, всякие там цыплята в лимонном соку с ломтиками банана и плодами хлебного дерева, равно как запечённые лангусты, рис с чёрными грибами или оладьи с фруктовым мороженым входят в этом регионе в меню элиты да иностранных туристов, а простой трудовой люд (исключая, как утверждалось, социалистическую Кубу и Гренаду времён прогрессивных преобразований) довольствуется в основном только фасолью и кукурузой, бананами и кофе, ну ещё каким-то ямсом, какой-то юкой… А потом думала: а, небось, всё здоровей, нежели картошка с нитратами и суп из пакетика, не говоря уже за те сомнительные пельмени, что удалось выстоять позавчера. И ведь, поди, ещё лимоны-апельсины горами лежат и за фрукты не считаются, — продолжала она растравлять себя промозглой авитаминозной весной, когда из аптек, словно нарочно, пропала аскорбинка, — предчувствуя, как вот-вот сильная простуда захватит её ослабленный долгой зимою организм, а там и моментально заноют зубы, что, в свою очередь, неумолимо приблизит ужасающую сцену в стоматологическом кабинете районной поликлиники…

Изредка о тихом непритязательном островке удавалось выудить новые сведения. Согласно одному из них, премьер-министром в государстве была женщина; этот факт дал сильный толчок Вериному воображению. Должно быть, мулатка средних лет, выбившаяся из низов честным трудом; учась в молодости в Штатах или в метрополии, она, конечно, мечтала поскорей вернуться на свою бедную, стонущую под гнётом проклятых колонизаторов родину, чтобы служить ей верой и правдой в качестве врача или там адвоката, и не могла даже вообразить, до каких высот карьеры вознесёт её судьба. Эти интеллигентные мулатки бывают очень симпатичными. Впрочем, и не интеллигентные тоже: скажем, какая-нибудь рыботорговка с тюрбаном на голове и ослепительной улыбкой — что, нехороша разве? (А уж рыба-то, рыба небось… А все эти омары и кальмары… Нет, тут воображения просто не хватало вообще!).

А может, вовсе не мулатка, а местная Мэгги из белой общины, хваткая дама в летах, вознамерившаяся превратить остров в образец буржуазной демократии и безудержного частного предпринимательства… А вот чего бы (настигла как-то Веру мысль) делала она, Вера Иванова, попади ей в руки государство, где, по разным данным, живёт от восьмидесяти до девяноста тысяч человек, то есть всего-то навсего половина Мытищ?

По территории, однако, — почти Москва. Тропические леса, вулканы и водопады. Там, где их нет — плантации. Но много ли наживёшь, вывозя бананы и прочие цитрусы, ну, кофе-какао, ваниль да кокосы, ну, соки и ром, ну сигары да мыло?.. Правда, ещё там есть пемза и известняк. И древесина. И туристы. И всё равно не разгуляешься — по логике-то вещей. Однако, один из последних справочников, обвинив премьер-министра в проведении консервативного проамериканского курса, далее сквозь зубы вынужден был признать, что темпы экономического развития на острове «удалось несколько повысить», безработицу сократить и инфляцию замедлить. А раз уж такое признание состоялось, то видать и впрямь у них там утвердилось стабильное благополучие, а может быть, по местным меркам, — даже и благоденствие!..

А вот в Мытищах, со всем его машино- да приборостроением, художественным литьём и прочей серьёзной индустрией ни благоденствия, ни даже благополучия не прибавлялось. Нет, — годы, конечно, шли, и времена менялись, и усилиями разъярённой общественности вроде даже удалось отбатариться от огромной ТЭЦ, которую для полного счастья намеревались городу воздвигнуть, и вот уже взметнулись над демонстрациями транспаранты: «Каждому члену Политбюро — отдельную двухкомнатную квартиру в Мытищах!»… Словом, всё это, конечно, имело место, и Вера ставила подписи под петициями, и добросовестно вчитывалась в предвыборные платформы кандидатов, но в душе своей прекрасно понимала, что ничто в её жизни уже всерьёз не изменится. Никуда не исчезнет её врождённая робость перед каждой на свете продавщицей и каждым на свете водопроводчиком, и никогда ей не пройтись в росе по своему саду, пробудившись от гомона птиц, а пробуждаться ей суждено всегда от грохота ящиков, выгружаемых в мрачный магазин в доме напротив, и не увидать, ох не увидать неба в алмазах, а лицезреть каждый божий день в мутные окна электрички лишь свалки по краям дорог (о, Вера твёрдо знала — перевернись страна и мир хоть десять раз подряд, уж они-то останутся на своих местах и всех, всех переживут!)…

Так и пройдут земные годы, а под занавес ей наверняка будет устроен филиал преисподней — районная больница, и похоронят её, должно быть, рядом с несчастной матерью на местном городском кладбище, где крадут цветы и где существует нескончаемая очередь на установку могильных плит (да и найдётся ли ещё кому в ней стоять?). И, уж конечно, ни разу в жизни не доведётся ей взять билет на самолёт и отправиться на заветный остров — да хотя б, чёрт побери, для того, чтобы убедиться: свалок и там предостаточно!! (Да, свалок и там предостаточно, подсказывал внутренний голос, но ведь, если подумать, свалки в тропиках, небось, столь ярки и живописны, что они должны становиться одной из составляющих щедрого пейзажа и ничуть не угнетать своей неприглядностью, как здесь, на Севере… Рассказывала же что-то подобное её тётка о Югославии?).

Зато эта самая Доминика принадлежала тут только ей, Вере. Ну кто ещё из соотечественников смог бы сказать о ней что-либо вразумительное? Ну, десяток –другой хмырей из какого-нибудь этнографического института при Академии наук, ну там, какой-нибудь международник, специалист по Карибам; ну, может (страна большая, чудиков много) пара школьников, свихнувшихся на географии… Но разве кто-нибудь из них способен с закрытыми глазами нарисовать точный контур острова? Разве кому-нибудь хоть однажды могла присниться никогда не видимая дорога из Розо в Портсмут? Разве кого-нибудь могла так манить и тайно согревать этот дальний и никчёмный, по мировым масштабам, кусочек земли, как одинокую девушку из Мытищ Московской области?..

И вот однажды она сидела на работе, смотрела в окно и пила чай с Марьей Петровной да Нинкой, как вдруг неожиданно влетела Светка из соседнего отдела, и все разом воскликнули:

— О, уже вернулась?!

Светка была девчонкой взбалмошной, но все её ценили за непосредственность: что на уме, то и на языке. Светка вернулась из Америки, куда вышла замуж её старшая сестра. Эту её первую туда поездку все заранее переживали чуть ли не год: сочувствовали Светкиным мытарствам с бумагами, гадали, выпустят ли её в конце концов, а также заверяли, что готовы выделить ей самые серьёзные суммы из кассы взаимопомощи.

Последнее, впрочем, было бы излишним: родственнички оплатили ей буквально всё. Потому что невероятно, но факт: этот Питер, мямля в очках, дурак дураком, пять слов по-русски — оказался натуральным миллионером! Точнее, сыном миллионера. Его папаша у себя в Техасе не то владелец, не то — хрен его знает! — совладелец какой-то там нефтехимической компании. И чего-то там ещё. Сынок же к позапрошлому году закончил, наконец, школу бизнеса, и вошёл в папашино дело, и уже теперь он богатенький вполне самостоятельно, не считая будущего наследства. А ведь в Москве всё прикидывался, заверял посредством Галкиного перевода рыдающих предков, что он — простой студент, прирабатывает на бензоколонке, но всего непременно добьётся сам, и дочь их ни в чём нуждаться не будет. И вот, впрямь, — трёх лет не прошло, как добился, и пригласил свою бедную родственницу, свояченицу Светку к ним в Хьюстон на месяц, да ещё с поездкой в уик-энд на Гавайи, — и за всё, как было сказано, уплачено вперёд!

— Ну, как?! — восклицали женщины, и Светка, хватая придвинутую чашку и, обжигая пальцы, стонала:

— И не спрашивайте!..

— А Гавайи понравились? — сразу спросила Вера.

Она специально давала ей книжку об этом экзотическом пятидесятом штате Америки, но подозревала, что Светка так и не удосужилась прочитать, разве что картинки поглядела. Но Бог с ней, с книжкой, если…

Но оказалось, что Гавайи они почему-то отменили. А, вот почему, она вспомнила: решили лучше прокатиться в Санта-Фе, там шёл какой-то дурацкий матч по бейсболу, а они все на нём помешались, и Галка тоже. Она, Светка, там чуть не взвыла от тоски, но зато потом они хорошо по ночным заведениям пошатались, и ещё после к Питеровым друзьям на ранчо ездили, и она там свалилась с лошади, но ничего, обошлось, не убилась.

— А ещё где были?

Да слетали разок (у этих буржуев уже собственный спортивный самолёт, представляете?) на один островок, как его — на «домино» вроде бы похоже — там у их предков прям целое поместье…

— Доминиканская Республика? — испуганно спросила Вера. Давненько её сердце не колотилось так, как в эту минуту.

— Ну да, — ответила Светка. — Жара сволочная! Да и в Хьюстоне, между прочим…

— Постой, — почти умоляюще продолжила Вера, — там ведь все говорят по-испански, да? А столица — Санто-Доминго, так?!

— Да нет, вроде, — озадачилась на миг Светка. — По-моему, там по-английски. Или — по-французски?

— Да не Доминика же это?!!!

— Я и говорю, Доминика.

— Розо — есть там такой город?

— Понятия не имею, — отрезала Светка, недовольная, что к ней пристают с такими пустяками.

Она же говорит — всего три дня и пробыли. У этого делового там какой-то бизнес, что ли. Он время зря не теряет. Ну, и они тоже с Галкой время зря не теряли — перепились там с ещё тремя ребятами местным ромом, можно сказать, по чёрному, — пусть никто не говорит, что американцы пить не умеют!

— Здорово! А купались? — спросила Нинка.

Да сходили один раз на океан — ночью, при луне, датые, Питер, трезвенник, всё их из воды гонял — боялся, потонут. А днём, при жаре, неохота было. Днём они из бассейна не вылезали — большой такой при доме бассейн, туда переносной телефон кидают, и ребята прямо из воды с Лондоном трепались, представляете?

— Так вы в доме и торчали? И ни одного аборигена даже не видели? — безразличным тоном осведомилась Вера.

Да ездили мимо какие-то негры на мотороллерах. Там вообще глушь, один только рядом городишко с аэропортом… Какой? Мари… Марен…

— Мариго, — твёрдо поправила Вера. Сердце у неё уже не колотилось, а

медленно, медленно куда-то опускалось…

— Точно, Мариго! А ты откуда знаешь? — удивилась Светка.

— Да она у нас всё знает, — вмешалась, наконец, Марья Петровна. — Ты лучше расскажи, куртку-то купила? А эта сумка — тоже из Америки?

Вечером ей позвонил королевич. Он за эти годы успел поработать в какой-то газетке и уйти из неё, жениться и развестись, тиснуть пару статеек в один журнал и быть изруганным за них в другом, — и вот с чего-то теперь повадился позванивать ей время от времени, просто так, новости рассказать, на жизнь пожаловаться и об успехах сообщить. На сей раз начал с того, что в Москве открывается Народный университет, где обещают чуть ли не оксфордское преподавание, и что сам он уже решил изучать богословие и политологию, и ей советует тоже записаться.

— Мне почему-то кажется, что у тебя есть мозги, — сказал он. — Давай, получишь настоящий диплом — по филологии, скажем, — чего зря-то болтаться?

— Это очень мило с твоей стороны, что кажется, — сказала она. — Только на что он мне?

— На что? Так и собираешься, значит, всю жизнь в своём архиве просидеть? За сто тридцать?! А дипломы эти, между прочим, будут котироваться. Они даже хотят устроить международную комиссию — сдаёшь ей экзамены и едешь работать, где нравится.

— Хоть в Новую Зеландию?

— Хоть в Новую Зеландию. Если возьмут. А ты что, туда хочешь?

— Да нет, — сказала Вера, — я хочу на Доминику.

Королевич Елисей был юношей грамотным.

— Постой, — сказал он, — но это же — Трухильо, унитазы из чистого золота?

— Не путай, — сказала Вера, — с Доминиканской Республикой. Южнее бери.

— Да? И чего там такое? Чем же славится тот край?

— Ну, например, лаймами, — ответила Вера. — Это такой вид цитрусовых. Из них давят сок…

— Знаю, — сказал грамотный юноша, — капиталисты с алкоголем употребляют. Но всё равно, сдаётся мне — это не Рио-де-Жанейро!

— Это не Рио-де-Жанейро, — согласилась Вера. — Ездят какие-то негры на мотороллерах, подумаешь. Ну ладно, ты меня извини, у меня тут это… чайник выкипает.

Она положила трубку и включила телевизор. Голубенький мальчик заметался по экрану, выкрикивая в микрофон какие-то ничтожные слова столь горестно и пронзительно, что Вера его даже инстинктивно пожалела. И то сказать: жалеть постоянно только себя — занятие невыносимое. Вон ведь сколько кругом несчастных — и всяк по-своему. Она убавила звук и побрела на кухню — может, и впрямь закипел?

1 9 9 0 г.

Свой Адриан

Маленькая повесть

В то время у меня было много

дивных знакомых, исполненных

добра и зла.

М. Спарк

— С уважением, А. Сергеев, — произносит мой работодатель Адриан

Сергеевич Сергеев и удовлетворённо отваливается на спинку кресла.

Свою квартиру-кабинет он называет мастерской; впрочем, это помещение на чердаке старого многоэтажного дома близ Садового кольца раньше действительно было мастерской художника. После него тут остался придвинутый к окнам длинный широкий верстак, который Сергеев использует вместо письменного стола.

Я сижу за этим же верстаком, через стопу папок от него. Машинка югославская, очень удобная, почти бесшумная. Работать на ней вообще-то одно удовольствие; дома у меня древняя «Олимпия» без буквы ё и твёрдого знака, и стук её слышат соседи за стенкой.

— Так, последнее, что ли? — осведомляется он. — О чём?

Тянется за очками (одевает только при чтении) и пробегает двойной тетрадный листок, неровно исписанный стариковским почерком. Сверху, с простенка между окон, на присутствующих взирает его кумир Папа Хэм. Другой кумир — Маяковский — смотрит тяжёлым взглядом из-под оргстекла на верстаке, до подбородка придавленный Большим энциклопедическим словарём.

— А, ну да, это ведь наш, смоленский, — говорит Сергеев, выразительно взглянув на меня — мол, тебе должно быть приятно, корни, всё же… И без раздумий начинает диктовать:

«Уважаемый товарищ Николаев! Рад услышать, что моя проза вызывает у Вас, как Вы пишете, постоянный интерес и повышенное внимание. Приятно также, что некоторые мои размышления о проблемах мировой экологии оказались созвучны Вашим. Не могу только согласиться с тем, как Вы трактуете то место в романе, где мой герой, находясь на ферме в Род-Айленде и вспоминая родную, так же, как вам и мне, Смоленщину, делает некоторые сравнения не в пользу последней. Вы упрекаете меня в отсутствии настоящего патриотизма. Между тем, не мне надо напоминать о заслугах нашего края, о его уникальном наследии и бесценном вкладе в историю государства Российского. И, разумеется, я не подвергаю сомнению (наоборот, всегда пытаюсь осмыслить!) наличие трагических противоречий в жизни американского общества. Но речь идёт как раз о тех сторонах его жизни, где много не только можно, но и необходимо брать на вооружение всем нам, и жителям нашей малой Родины тоже. Ведь сколько ещё на ней, — и Вы не можете не признать этого! — явлений, которые составляют отнюдь не гордость нашу… Не вижу также причины, отчего бы моему герою, занятому проблемами взаимопонимания и взаимопомощи разных народов, их свободного развития и истинного прогресса, не восхищаться и не радоваться достижениям трудолюбивого американского народа, в частности…»

Да уж, это он умеет — отвечать на заведомый вздор терпеливо, обстоятельно, без траты драгоценных эмоций… Солидно и убедительно. Не отнять. Ребята часто мне говорят: «Твой, конечно, никакой не писатель, но вчера в „Литературке“ (вариант — „Тогда на пленуме“) это он хорошо сказал…».

— С наилучшими пожеланиями, А. Сергеев, — заключает «мой», додиктовав до конца. — Число не забудь.

Он довольно страшон на вид: обрюзгший мужик под пятьдесят, на голове залысины, физиономия заросла дремучим волосом. Ему самому, кажется, собственная внешность представляется свирепо мужественной, производящей на дам внушительное впечатление. И как ни странно, насчёт многих из них тут он не ошибается.

Он облачён в домашнюю пижаму из синего вельвета. Поверх — безрукавка на меху: вторая половина апреля, в Москве уже сухо, но холодно, и в домах тоже.

— Эта принцесса забыла взять остальные на Суворовском, — произносит он мрачно, роясь в своих папках. — Ты сходи-ка туда, забери их, когда уеду. И сама там разберись — ответь, на какие можно.

Принцесса — это его единственная дочь Катька. Она сейчас в Софии, в командировке (бывают, видать, и такие у корреспондентов московской молодёжной газеты), а на Суворовском бульваре живёт Катькина мать, его бывшая жена. Бывшая — де-факто, они уже лет пятнадцать вместе не живут, но официально почему-то так и не разведены, и он по прежнему прописан у неё. Туда-то и идут письма читателей, что находят его адрес в «Справочнике Союза писателей СССР». (Те же, кому сей справочник неведом, пишут на адреса Союза и Московской писательской организации, издательств и редколлегий толстых журналов, и периодически забирать их оттуда также входит в мои обязанности.)

— Хорошо. — Я начинаю собирать свежеотпечатанные ответы, на каждом из которых он ставит свою размашистую.

К письмам он относится чрезвычайно серьёзно, отвечает на все без исключения, какую бы чушь ему не писали. Только на некоторые доверяется отвечать мне: если, скажем, некто просит сообщить, где и когда выходили все нетленные произведения властителя его дум (нет бы самому дойти до библиотеки!), или кто-нибудь страстно вопрошает — скоро ли, наконец, будет напечатана очередная часть задуманной трилогии?..

— Я больше не нужна?

— Будь добра, свари-ка кофе, если не торопишься, — отрывисто говорит он, листая рукопись.

Я не тороплюсь, потому иду на кухню — через маленькую комнатку, где на тахте лежит развёрстый, наполовину заполненный чемодан: послезавтра Сергеев летит в Африку, на какой-то конгресс.

Когда я возвращаюсь с чашкой, он уже с трудом отрывается от работы.

— Может, помочь собраться? — из вежливости осведомляюсь я на прощанье.

— А сходи-ка купи зубной пасты — с фтором, если будет. Не в Америку всё ж собрался!..

— Пасту и мыло я ещё в субботу принесла. И «Явы» целый блок — на кухне.

— Да? А я и забыл! Ну, отлично. — Он окидывает меня критическим взором и ворчливо спрашивает: — Тебе-то чего привезти? Записала бы, что ли, размеры, — вечно я про вас всё сам должен помнить!

— Спасибо, ничего не надо.

— Ничего не надо! А в штанах, смотрю, одних и тех же целый год…

— Мне так нравится.

— Нравится, — с несколько утрированным неодобрением ворчит Сергеев. — Им, видите ли, нравится или не нравится…

Им — это, надо понимать, мне, Катьке и прочей нынешней мелкоте, такой ленивой и инертной, когда дело касается важных вещей, и такой вздорной и упорной в отстаивании своих бредовых узколичных представлений. Он продолжает по инерции чего-то ворчать, но мыслями, видно, уже далеко.

— Ну, до свидания, счастливого пути! — говорю я на это.

— Чего там, двадцать третьего вернусь! — Он даже поднимается проводить меня до двери. — Начну тогда правку — самая работа пойдёт! А ты давай, занимайся, нечего болтаться…

Дав последнее наставление, он возвращается к своему почти готовому роману. Действие в нём, как и во всех предыдущих, разворачивается главным образом за границей — в Европе и Америке; ну, может быть, пара глав будет отведена Японии или даже Австралии. Герои в основном те же — чуть не дюжина советских дипломатов, атташе, журналистов-международников, представителей внешнеторговых фирм и проч. Каждый из них почти непременно что-нибудь пишет: роман, мемуары, серию очерков или пространные письма своему потомству; в нескончаемых диалогах и монологах философски обсуждает происходящее в мире и до ужаса мечтает очутиться вдруг на родной Смоленщине (Рязанщине, Тамбовщине, Подмосковье…). Все они, как правило, скреплены дружескими либо родственными узами; наличествуют даже целые династии — когда, скажем, дед, который в позапрошлом романе был послом во время войны, ныне даёт наставления внуку, отправляющемуся в ту же самую страну в качестве журналиста…

Роман этот, как и все остальные, будет прямо-таки по швам трещать от обилия примет времени. Лет через сто сергеевские произведения смело можно будет назвать энциклопедией быта определённой части человечества второй половины ХХ века. По ним можно будет с определённой точностью узнать, каким образом зарабатывал на жизнь начинающий канадский писатель, во что одевались сотрудники знаменитой лондонской фирмы во время работы и после неё, из чего состоял завтрак американской звезды эстрады, страдающей гипертонией, и как справлялся со своими половыми проблемами престарелый западноберлинский банкир.

Будет там и про московскую квартиру нашего второго секретаря посольства в Бельгии, и про скандально известную спецшколу, где обучаются дети видного режиссёра, и о том, с какими мытарствами приходится добывать для своей собаки лекарство киевскому пенсионеру, который, невзирая на эти мытарства, принципиально не собирается уезжать в Израиль к брату-бизнесмену…

Держу пари, что он снова не обойдёт стороной ни одну из животрепещущих проблем. Герои нового романа письменно или устно, обстоятельно либо вскользь коснутся прогнозов эпидемии СПИДа, исхода очередного матча Карпов — Каспаров, того, нужна ли многопартийность СССР и достоин ли Бродский Нобелевской премии. Все точки над «i» будут расставлены твёрдо, так что консервативные критики могут не беспокоиться об отсутствии чёткой авторской позиции.

— А что, я люблю читать Сергеева! — демонстративно заявила на днях моя тётка в ответ на такие нападки. — Почему мне должно быть стыдно в этом признаться? Отчего это одним можно любить детективы (вспомни, сколько великих людей признавались!..), другим — фантастику или каких-нибудь «Безобразных герцогинь»…

— «Безобразная герцогиня» — не из той оперы, — машинально вставила я. — Это — Фейхтвангер.

— Да? И о чём она тогда?

— Ну… о несправедливости.

— Тогда — эту, как её? — графиню де Монсоро или там Анжелику какую-нибудь, — ты понимаешь, о чём я!.. Так почему мне, например, нельзя читать вместо всего этого Сергеева?

— Да на здоровье, кто тебе мешает?

— … по крайней мере, хоть узнаёшь, как там люди живут! Ведь у него ж не как в «Правде». И не понаслышке: сам не просто бывал — жил, работал! Знает, о чём пишет — не то, что все эти…

— Ну разумеется, разумеется…

Я выбираюсь на Садовое, где у поворота на улицу Герцена мне приходит в голову: а не пойти ли прямо сейчас на Суворовский, да и забрать сразу эти дурацкие письма? Трать из-за них потом полдня!

Правда, телефона мадам Сергеевой у меня нет — не догадалась взять, сама виновата. Забыла, как однажды уже посылали туда зачем-то — и как пришлось поцеловать закрытую дверь. И всё же решаюсь рискнуть, поворачиваю и иду пешком через всю улицу Герцена — мне всегда проще прошагать хоть пол Москвы, чем связываться с транспортом. Мрачные прохожие ёжатся и поднимают воротники, мне же от быстрой ходьбы даже жарко.

Войдя в подъезд, поднимаясь на четвёртый этаж. С лифтом я тоже стараюсь не связываться, и в этом моя постыдная тайна: кто боится высоты, кто — крови, а я — замкнутого пространства. На звонок, слава богу, слышатся шаги. В дверях возникает силуэт стройной женщины, которая смотрит на меня со сдержанным интересом.

— Здравствуйте, Анна Фёдоровна. Извините, что без звонка! Я — Марфа Морокова. Ариан…

— Марфенька! — с неожиданной радостью восклицает та и поспешно вводит меня в прихожую. — Заходи, заходи скорее. Это же надо, как выросла — на улице б ни за что не узнала!

— Я только за письмами…

— Нет уж, посиди хоть чуть-чуть, дай я на тебя погляжу.

Я покорно даю себя раздеть и усадить в большой комнате, на очень мягкий диван. Она устраивается рядом в кресле — что называется, хорошо ухоженная, выглядящая куда как моложе своих сорока с лишним. У неё, кажется, тоже плохо топят: она закутана в настоящее, не вязанное пончо — небось, ещё Сергеев привёз ей его из Чили лет пятнадцать назад (он бывал там несколько раз до переворота).

— Хорошенькая, — приходит она к выводу. — Только вот на Наташу не очень похожа, больше на отца. Сколько тебе лет — восемнадцать, девятнадцать?

— Какое! Двадцать уже.

— Так, значит, я тебя целую вечность толком не видала!

Я-то смутно помню её — светловолосую молодую красавицу, смешливую и чуть жеманную, когда наши семьи снимали одну избу летом на Смоленщине. Как ещё всё пыталась привести мои лохмы в божеский вид — а может, это было в другом месте и вовсе не она?..

На стене акварель — любимая адрианова Венеция. В остальном же, в этой комнате с фортепьянами, портьерами и подсвечниками никакого его незримого присутствия не ощущается — выветрился давно и начисто.

— Где ты учишься?

— В Историко-архивном.

— О, прекрасно. На вечернем?

— На заочном.

— Я ведь тут совсем случайно узнала, что ты — у Сергеева. Он хоть не очень тебя загружает?

— Нормально.

Она, слегка помявшись, интимно понижает голос: — Ну, как ты, вообще, теперь?

Я жалко пожимаю плечами: — Маргарита меня пасёт.

— Она замуж не вышла?

— Нет.

— Конечно, теперь ты у неё одна, — вздыхает она, и после некоторого молчания продолжает, не поднимая глаз: — Когда с Наташей это случилось, я была просто раздавлена! Илья — всё-таки другое дело, он всю жизнь себя не берёг — при больном-то сердце! Но она, такая молодая… Действительно, — гром среди ясного неба! Я и на похороны тогда не поехала — чтобы помнить её только живой. Какая она была в юности — тургеневская девушка! И после… Маргарита — совсем другая. Ты прости, тебе это, наверно, тяжело слушать…

— Да нет, что вы, — глупейшим образом бормочу я в ответ.

Она расспрашивает о деталях. Я отвечаю.

— Ты извини меня, ради Бога, — снова повторяет она, и я снова поспешно говорю ей какие-то слова, означающие, что — не за что.

— Да, когда-то мы часто общались. Вы с Катей были совсем маленькими.

И до вас — тоже. Помню, Илья так хотел мальчика — просто ужас, но потом, когда ты чуть-чуть подросла, сказал, что не променяет тебя и на сорок сыновей!

— Ну, ещё бы! — замечаю я без ложной скромности.

Впрочем, такого рода болтовня начинает меня утомлять. Ей-то, женщине без определённых занятий, делиться заветными воспоминаниями — самое оно. Хотела бы я знать, чего она тут поделывает целыми днями? Кажется, до встречи с Сергеевым она училась на зубного врача.

Заметив, что мне уже охота на волю, она вздыхает и отправляется за письмами.

— Всего лишь восемь штук с начала месяца. — Она возвращается, насмешливо морща губы.

— Ничего, — успокаиваю я её, — скоро Катя надорвётся таскать — роман на подходе. — Уловив моём голосе невольную иронию, она бросает на меня внимательный взгляд. — Случайно не знаешь, она ему не звонила из Болгарии?

— Нет. В смысле — не знаю.

Убираю письма в пакет. Она провожает меня в прихожую.

— До свидания, Анна Фёдоровна.

— Ох, Марфута, — она проводит рукой по моим волосам. — Ну, заходи же ещё! — И, спохватившись, вопросительно добавляет: — Может, теперь тебя по-другому как-нибудь надо называть? А то я — как маленькую…

— Да мне без разницы! — кричу я на прощанье, сбегая через две ступеньки.

— Что и говорить, имечко мне дали то ещё. Вряд ли в Москве хоть одно такое сыщется среди моего возрастного контингента. Кое-кого оно прямо-таки умиляет, но у большинства вызывает насмешливое удивление. Додумались, тоже предки. Ну, писал отец эту свою раннюю поэму про Марфу-посадницу, ну, звали так одну из героинь любимого матушкина Гончарова — а ребёнок-то тут, спрашивается, при чём?

Пешком до своих Черёмушек мне не дошагать при всём желании, и я быстро направляюсь к метро — успеть до часа пик.

В почтовом ящике вместе с газетами — конверты. Устала я, надо сказать, сегодня от писем… Отпирая дверь, слышу телефонную трель. Бросив почту на табуретку в прихожей, хватаю трубку. Моя тётка Маргарита. Она случайно оказалась тут, неподалёку от дома, а посему зайдёт сейчас проверить, всё ли у меня в порядке.

Я раздеваюсь, включаю обогреватель и беру первый конверт. Оренбургская область. Видать, Пётр Петрович, старый агроном и отцовский почитатель — больше некому. Так и есть — уже поздравляет с приближающимися майскими праздниками; он всегда делает это загодя, не доверяя почте. Всякие трогательные пожелания завершаются сакраментальным: «Дальнейших успехов Вам в публикации отцовского наследия!». Эх, милый Пётр Петрович! Отец мой «широко известен в узких кругах», но никто из этих самых кругов… Звонок в дверь.

— Полиция нравов! — объявляет Маргарита с порога.

После этого традиционного приветствия она влетает в квартиру подобно шаровой молнии, сходу замечает, что пора включить лампу, не читать в темноте, а вот занавески, по её мнению, надо уже стирать; затем обследует холодильник и делает мне небольшой выговор за то, что я не варю себе суп.

Маргарита — младшая мамина сестра, она старше меня на восемнадцать лет, но мы с ней на ты.

— Сергеев что, уехал?

— Послезавтра. Я у него была сегодня.

— Ну, и чего хорошего сказал на прощанье?

— Штаны мне хотел привезти. — Я тут же спохватываюсь: зачем сказала? — ибо тётка тут же просекает:

— Хотел?

— Ну, я говорю — да не надо…

— Что значит — не надо?!

— Ну ладно, Рит, мои ещё ничего, — умоляюще бормочу я, невольно капитулируя перед её грозно вопрошающим взором. — Главное, с какой стати?..

Тут на меня должен обрушиться шквал — и он обрушивается. Аргументы и факты мне давно известны наизусть: с его миллиардами; было б удивительно, если бы он не спросил; ты ненормальная — сколько стоят джинсы здесь, сколько там и сколько он тебе платит; да для всех это в порядке вещей, и так далее, и тому…

Я молчу — возражать бессмысленно. И прежде всего потому, что — беру ведь, беру всё это барахло, что перепадает… А всё мой жалкий ничтожный характер!

Наконец она отправляется в ванную покурить. Я беру в руки другой конверт — большой, белый, с печатями. Всё с ним мне ясно, и можно было бы не торопиться его вскрывать, — но я машинально делаю это.

«Уважаемая товарищ Морокова!

Мы познакомились с присланными Вами стихотворениями и сочли возможным рекомендовать редакционной коллегии альманаха следующие стихотворения: «Ещё недавнее», «Отрочество», «Непутёвое лето».

Если редколлегия одобрит эти стихи, то они будут напечатаны, а Вы, соответственно, поставлены в известность.

Всего наилучшего!

Старший редактор…………………..

Составитель……………………………»

И внизу — приписка от руки: «P.S. К сожалению, редколлегией стихи не одобрены».

— Надо же, прогресс, — ехидно произносит возвратившаяся Маргарита, отобрав и прочитав приговор. — До самой редколлегии дошло, кто бы мог подумать! «Отрочество» могли бы и сразу откинуть, — продолжает она, перелистывая отвергнутые творения. — Такие сопли развела — для тебя совсем не характерно. Совершенно не твоё стихотворение! Так, а тут чего это они подчёркивают: «чей лепесток с лиловым кантом, цветочек гибнет на полу»? Обыкновенная ведь инверсия — или я чего-нибудь не понимаю?

Она редактирует научно-технические тексты, но, по-моему, — вполне могла бы поэтические.

— Ну так что, и дальше будешь дурака валять? — следует, наконец, её вывод.

Тётка восседает в кресле в позе народного судьи, а я пришибленно лежу на диване. Мне приходится упредить поток её новых инвектив скороговоркой:

— Ну, отстань, Маргарита, я же сказала: к нему — ни за что на свете…

Это, кажется, мой самый последний бастион, и я должна костьми лечь…

— Господи, да ведь не сам же он станет куда-то там тебя двигать — очень ему это нужно! Он просто отправит тебя к какому-нибудь нормальному человеку, к которому ты сама бы с улицы никогда не пробилась. А тот бы уже решал, стоит с тобой иметь дело, или — не доросла, вот и всё! Ты же сама прекрасно знаешь, что абсолютно все сначала заручаются чьей-то поддержкой — это ж вполне естественно! Только так и можно пытаться эту стену преодолеть. А ты детский сад изображаешь!

— К кому угодно, только не к нему!

— Ах ты, боже мой, какая щепетильность!.. Ну, хорошо — давай к кому-нибудь из друзей отцовых. Ведь не Егоров же твой тебе пробиться поможет — он тебя в лучшем случае в многотиражку тиснет. К празднику. Молчишь?.. Молчи, молчи. А, между прочим, ты заметила — это расхожее утверждение, будто все молодые поэты первую книжку издают только к сорока годам — уже вроде несколько… как бы это… перестало соответствовать действительности? Вон, посмотри, — у Олеси Николаевой, например, первая книжка вышла в двадцать пять лет!

— Это что, — вяло отбиваюсь я, — а у Ники Турбиной она — в восемь лет вышла…

Маргарита не удостаивает мой выпад ответом, резюмировав:

— Тебе же с твоими дурацкими комплексами её не выпустить и к пятидесяти! И виновата в этом будешь только ты сама!

— Сама, сама, — покорно соглашаюсь я.

Как всегда, с Маргаритой невозможно не согласиться…

Проговорив «Здасдядьмиш!» старичку на вахте, взбегаю по лестнице заводского ДК и пересекаю гулкий тёмный коридор. Направляясь на полоску ярко-жёлтого цвета, выползшую из приоткрытой двери, слышу протяжное, с завываниями и заиканиями, декламирование: очередное заседание нашего ЛИТО идёт полным ходом.

Я отворяю дверь. Егоров, как всегда, сидит за столом, и, набыченно глядя из-под чёрных мохнатых бровей, сосредоточенно внимает какой-то бледной всклокоченной немочи в грязно-белом свитере. Вроде как новенький.

Витька с Димкой машут мне с задних рядов — забили местечко. Отпустив обществу виноватый поклон-приветствие (действительно, сколько можно опаздывать — как будто самая тут занятая!), пробираюсь к ним.

— Здорово.

— Привет!

— Привет!

Вера тоже здесь.

— Ну, что жизнь? — осведомляется Витька Карманников.

— И не спрашивай!

— Вот именно, — вздыхает Вера. — Что наша жизнь?

Она — инженер-технолог и мать-одиночка. Иногда ей удаётся публиковать юмористические рассказики, что пишутся «так просто», и никогда — лирические стихи, которые у неё «всерьёз».

— «И матерились, как в аду!» — завершает меж тем немочь своё творение.

— «И матерились на бегу», — вполголоса поправляет Витька.

— «И матерились!.. Упаду!!» — патетически восклицает Димка Фёдоров, художник-оформитель.

— «И матерились, как в бреду», — вношу я свой скромный вклад.

— «И матерились на беду», — пророчески бросает через плечо сидящий впереди Володя Могельницкий, штатный корреспондент заводской многотиражки и вечный студент-заочник Литинститута.

И как в воду глядит — так как один за другим начинают подниматься взволнованные ораторы и призывать к ответу новоиспечённого автора вместе с персонажами его последнего опуса.

— А слыхали — Кунаева скинули! — говорит Димка.

— Слабо экспромт, Витечка?

— Мне?! — оскорбляется Витька и, не задумываясь, выдаёт: — Наконец-то

показало кулаки добро. Вон, Кунаева выводят из Политбюро!

— Наконец она настала, дивная пора, — задумчиво бормочет Димка, потом уверенно продолжает: — Раз Кунаева выводят из Политбюра!

— Все мы верили — пребудем в золотой поре, где Кунаева попросят из Политбюре.

Это уже моя импровизация.

— Ну вас, дайте послушать, — отмахивается Вера.

Но послушать уже ничего не удаётся: объявлен перерыв. С грохотом отодвигаются стулья; кто идёт курить, а кто — к Карманникову, хлопать по плечам и поздравлять.

— А что такое — именинник, что ли?

Оказывается, вчера по ящику в популярной воскресной передаче знаменитый ведущий прочёл свою пародию на витькино четверостишие, в которой заодно ухитрился высмеять его фамилию, — пока меня тут не было, народ успел всё это горячо обсудить.

Карманников среди нас самый способный и удачливый — у него опубликовано несколько серьёзных подборок, и книжка наконец в плане одного нехилого издательства, и критика его уже упоминает в разных обоймах, правда, не забывая отметить, что он пока является «поэтом одного стихотворения». Что ж, одного так одного — если оно и впрямь стоящее. Каждому бы такое, где банальнейший сюжет был бы обыгран с таким невероятным блеском и свежестью!.. А теперь, стало быть, Карманников прогремел и просиял на весь Союз — есть, значит, с чем поздравить товарища, скромного инженера местного КБ.

Витька принимает поздравления со сдержанно-благосклонным видом.

— Суров Сан Саныч, — говорит, подходя к нам, Егоров.

Глаза его смеются. Выйдя из-за стола, он уже не пугает грозной сосредоточенностью, становясь самым добродушием, местами переходящим в чистую нежность.

— Ерунда, — бодро ответствует Витька, даря ему широчайшую улыбку, — вот у Юрки Колесникова на эти стихи была пародия — помните?

— Ну, а как же! — не без ехидцы отзывается Егоров и поворачивается ко мне: — Марфа, почитаешь что-нибудь сегодня?

Я мотаю головой.

— А что там Адриан Сергеевич поделывает?

— В Африке заседает.

— Здорово. А над чем работаем?

— Уже наработали.

— Роман?

— Роман. Мы на мелочи не размениваемся.

— Когда читать будем?

— В сентябре, наверно. В «Дружбе народов». И в «Совписе» параллельно, в «Избранном».

— «Типичная пошлость царила в его голове небольшой», — провозглашает Димка Фёдоров.

Егоров, продолжая улыбаться, смотрит на Димку укоризненно. Любая вещь, удостоенная появления в советской печати и тем более хоть как-то отмеченная критикой для него как бы автоматически становится фактом литературы, а факты, как известно, упрямы, факты следует уважать. Этих самых фактов он вообще знает и помнит неправдоподобно много — кажется, ни одна новая подборка стихов, либо крошечная рецензия в разливанном море литературных изданий не ускользнет от него, будет им препарирована и — скорей всего — одобрена. Он мастер выискивать какие-то отрадные оттенки в заведомой серости и удачные строчки у несомненной бездарности. Он серьёзно вычисляет, кто из молодых московских поэтов первым откликнулся на очередную новую тему, заволновавшую общество, или кто из прозаиков нашего ЛИТО успел раньше других отметить такую-то деталь, появившуюся в недавно в быту.

Сам он — поэт, член Союза писателей. Читая его сборники, ты получаешь как бы не стихи, а сплошную работу над стихом… А вот поэзию моего отца он, кажется, хорошо понимает и любит, и даже пытается пропагандировать согласно своим скромным возможностям; за это ему можно всё простить.

Егоров отправляется на своё место. Перерыв окончен, все не спеша усаживаются. Пётр Иваныч, техник одного из цехов, откашлявшись, приступает к продолжению нескончаемого романа на производственную тему.

Мы тихонько играем в буриме. Впрочем, и Витька, и Димка, и Вера прислушиваются к монотонному чтению, изредка похмыкивая — у Петра Иваныча фигурируют прототипы производственного объединения, где все они трудятся. Мне скучно, ведь я работаю на Сергеева, а не на это самое объединение, а хожу сюда уже лет шесть потому, что живу неподалёку — благо, Егоров не возражает…

Но в конце концов всё заканчивается, и мы медленно бредём по домам под накрапывающим дождичком. В подземном переходе девица в красных штанах с безразличным выражением лица хрипло выкрикивает через равные промежутки времени:

— «Лысая певица»! Пьеса Ионеско! Лауреата Нобелевской премии!

Много их сейчас развелось — этих театриков полупрофессиональных, — сходить бы куда, что ли?

— Лучше б она пирожки горячие предлагала, — ворчливо произносит Карманников, изображая из себя циника.

— Опять завтра на работу, — вздыхает Вера.

— Кому на работу, а кому и нет, — отвечает Димка. — Хорошо тебе, Марфа, — можешь спать хоть до часу дня!

— Нет, это тебе везёт, — мрачно заявляет Карманников. — Ты щенками не обзавёлся. Можешь хоть завтра в литсекретари податься. Восемьдесят в зубы, и — пиши себе сколько вздумается!

— А что, вот выберу генерала и пойду наниматься!

— У генералов все штаты укомплектованы, — говорит Вера. — Ну, всего. Марфа, звони, не пропадай!..

Они с Димкой сворачивают в метро; мы с Витькой поднимаемся наверх. И вот там-то, возле пустой автобусной остановки, Витька вдруг поворачивает ко мне страдальчески побледневшее в свете фонаря лицо и в сердцах бросает:

— Нет, как-то не так мы всё-таки живём. Не так!

Эта тривиальная, в общем, сентенция — настолько не из витькиного лексикона, что становится ясно — и ему, весельчаку нашему, впрямь поплохело, и его, оптимиста записного, достало…

Я только киваю, не спрашивая, что случилось. Да и почему обязательно должно что-то случиться? Вон, у меня-то ведь тоже — ничего такого особенного…

…Не так, не так — разнылся, тоже! Можно подумать, — у кого-то так… Хотя — чего, спрашивается? — жить бы да радоваться: вон, Кунаева выводят, и, говорят, собираются печатать в одном журнале роман, о кошмарные ксероксы которого мы с тем же Карманниковым в позапрошлом году все глаза себе поломали. Кстати, у Сергеева-то, небось, можно было отыскать в книжных залежах приличное западное издание — но тогда я ещё стеснялась.

Мне, впервые переступившей порог священной мастерской, сразу было дано понять, что тут царствует суровый мужской настрой на великую работу, и моё дело — быстро выполнять поручения и молча ретироваться (если, конечно, с а м не снизойдёт до разговора на посторонние темы); что сюда вообще за исключением меня и Катьки женский пол не допускается — ну, разве что какая-нибудь журналистка, выпросившая интервью у хозяина за час до его отбытия в аэропорт, или там спутница зарубежного гостя, заглянувшего на кофеёк с коньяком…

И действительно — те, которые чересчур прямо отождествляя Сергеева с героями его романов, думают, будто и сам он в миру чересчур озабоченный — конечно, ошибаются. Все свои основные силы — тут я свидетель! — он отдаёт писанию своих дилогий и трилогий.

У него, понятно, есть любовницы (одну я даже случайно мельком знаю — лет тридцати, вся из себя теннисистка, работает не то в ТАССе, не то в АПН; другая, по слухам, — наоборот, в летах, восточная красавица, вдова одного художника), но для них отведена своя экологическая ниша, и сюда они не имеют права ни приезжать, ни даже звонить, вот так-то.

Вообще самая дурная ремарковщина и хемингуэйевщина, подцепленная в юности и закреплённая последующим шестидесятничеством, — не только не сошла затем на нет, но ещё мертвей в нём укоренилась. Он настолько хорошо вошёл в роль независимого творца-супермена, охотника-рыболова-путешественника, личного друга многих звёзд, как отечественных, так и зарубежных, — что и впрямь как бы стал таковым. Во всяком случае, он действительно умеет держаться особняком к престарелому генералитету СП с его орденами и президиумами, хотя имеет те же, что и тот, тиражи и статус. И как ему это удаётся? Тут для меня какая-то тайна… (Наверно, только отец смог бы объяснить.) Когда я начинаю ныть, Маргарита обычно указывает на это обстоятельство, резонно вопрошая: что, тебе лучше было бы у… — следует фамилия какого-нибудь седого и детски-наивного сталиниста, — или сидеть по восемь часов в департаменте?

Словом, я, бедная сирота, единственная дочка друга (приятеля?) молодости, кстати — земляка, хорошего парня, по-своему талантливого, но которому не повезло, звёзд с неба не нахватал — по просьбе добрых людей великодушно пригрета легальным советским миллионером и живым классиком (голову даю на отсечение — именно таковым он себя и ощущает!). Тон по отношению ко мне взят как к малосмышлёному подростку нежного пола, которому требуется защита и руководство — до тех пор, покуда не придёт время передать его под следующее надёжное покровительство (интересно, какое? чьё? и что под эти подразумевается — если действительно подразумевается?).

Другое дело — его собственное единокровное дитя. Можно сколь угодно косвенно или прямо утверждать (что и делается им к месту и не к месту), будто прекрасная половина человечества всегда жаждет руководящей длани и указующего перста — для её же, разумеется, блага! — но коли речь о Катьке, то тут статья особая. Катька сама, как факел, призвана освещать всё вокруг и вести за собой толпы изнемогающих от восторга!.. Ибо — ведь что такое есть она, как не часть Самого Сергеева? А разве можно допустить, чтобы хоть одна его часть каким-либо образом принижалась и недооценивалась? Сие — немыслимо. (Это всё — из области сергеевского подсознания, как я его понимаю.)

Что же касается самой Катьки, то мне сдаётся, что она хоть девушка и выдающаяся, — ей совершенно пофигу, насколько далеко в отношении неё простираются честолюбивые устремления папаши. Как, кстати, и то, насколько соответствуют действительности его представления о собственной персоне.

Однажды мы куда-то ехали в метро — наверно, к ней на «Полежаевскую», в её славную кооперативную квартирку, чтобы перемеривать там тряпки, привезённые Сергеевым из очередного вояжа, где он опять набрал всего без разбору — Катька иногда затаскивает меня на такие мероприятия под предлогом, что нуждается в совете: какие оставить себе, какие передать папашиной теннисистке; мне в таких случаях тоже что-нибудь вручается… В вагоне сидящая рядом тётка с сумками спросила другую тётку с сумками:

— Ты «Пропажу» -то прочитала?

(Наисвежайший тогда бестселлер Сергеева.)

— Да! — с готовностью откликнулась та. — Я вчера прям за один вечер — как семечек нажарила…

Тут мы выкатились из вагона, потому что, слава Богу, подоспела наша остановка. На счастливый катькин смех оборачивались прохожие.

— Прелесть! — восклицала Катька. — Надо не забыть рассказать Сергееву — пусть повеселится!..

Я-то как раз весьма засомневалась в вероятности последнего. Впрочем, она, кажется, тут же благополучно всё позабыла, привычно упорхнув в свои облака.

…Ладно, к дьяволу, почему всё это должно меня волновать? — говорю я себе накануне сергеевского возвращения, вытирая пыль с его папок и книг (что, собственно, и не входит в мои обязанности, но вот настолько я её не выношу, что руки опять сами потянулись к тряпке). На носу у меня сессия — вот о чём, собственно, должна болеть голова. И ведь, если разобраться, — что как не такого рода экзекуция должна меня приблизить к пусть далёкой и призрачной, сомнительной и относительной — но независимости?

Покуда тянется моя сессия, он, надо сказать, ведёт себя очень мило: почти не теребит с поручениями, а когда всё-таки теребит, то сильно извиняется, и даже вполне искренне тревожится за мои самые жестокие экзамены. И вот, когда они почти сданы (не считая хвоста по политэкономии социализма), он вызывает меня к себе и излагает свой очередной план.

— Я собираюсь в Коктебель. Может, вплоть до октября там пробуду — если ничего непредвиденного не возникнет.

Понятно. У него там дача — говорят, возмутительно огромная. Бывает, он там проводит почти всю зиму.

— У меня работы будет много — материал почти весь собран… Короче, у тебя какие на лето планы? Не хочешь со мной туда? Хотя бы на месяц? Один раз, правда, отправлю тебя в Москву отвезти кое-что. И — ничего другого, скорей всего! Правда, вода в доме только холодная. И Анна Семёновна к сыну собирается ехать — надолго…

Анна Семёновна — женщина из посёлка; она, кажется, сторожит ему эту дачу, а когда он там живёт, — состоит чем-то вроде домработницы. И вот, она, значит, уедет, а я, значит…

— А что я буду там делать? — резко вопрошаю я.

— Да ничего почти… Загорать! Вон, вся худая-бледная, глядеть тошно, —

произносит он привычно-ворчливой скороговоркой.

— Терпеть не могу мыть посуду, — заявляю я довольно-таки нагло. — Тем более холодной водой.

— Ну, будем мыть по очереди, — слегка растерянно отвечает он. И почти умоляюще добавляет: — А готовлю я в основном сам!

— Это, действительно, правда. Готовить он умеет сам, весьма быстро и виртуозно.

— Может, кстати, и Екатерина Адриановна соизволит нас посетить, — с деланной небрежностью сообщает он, будучи уверенным, что уж это меня добьёт окончательно.

— Я считаю нужным ещё поломаться: — Надо будет подумать!

— Конечно, подумай, — величественно соглашается он.

Аудиенция окончена. У него нет ни малейших сомнений, что я не откажусь. И, черт бы его подрал, оказывается прав! К моему удивлению, даже Карманников высказывается в том смысле, что с паршивой овцы — хоть шерсти клок, а уж после энергичных распоряжений Маргариты я покорно принимаюсь за сборы.

Денёк не ахти — слишком много облаков и ветра, и народу на пляже негусто. Я, однако, валяюсь тут с утра, изучая закупленную для Сергеева прессу, — он приступит к ней вечером. Он велит покупать тут всё подряд, даже толстые журналы — они хоть и выписаны в Москве, но когда теперь попадут ему в руки! А читать их и впрямь можно от корки до корки — пошла лавина такого, что я начинаю даваться диву по-настоящему…

Газеты и тонкие журналы приходится обкладывать камешками, чтобы не улетели… Так вот, надо сказать, — Сергеева уже пару-другую раз резко зацепили; на моей памяти такого ещё не было! Но самое интересное — в другом месте его фамилия в, наоборот, весьма положительном контексте, стоит в одном ряду с такими птицами, которым раньше он считался не товарищ. Да, видать перестройка в СП набирает обороты, — потому и пошли такие игры, не разбери-поймёшь со стороны. А что сам Сергеев — тоже неясно. Видит, что в отношении к нему намечается такой неожиданный крен, или не обратил пока должного внимания? Или — обратил, и даже принимает этот новый расклад? Судя по некоторым мелочам, — верно последнее. Странно всё это… Хотя, разве менее странно, что я вдруг стала придавать этому значение? Ну какая, в конце концов, разница? Разве не останется Сергеев Сергеевым при любых раскладах? Так что все эти мои домыслы — исключительно от здешнего безделья…

Я поднимаю глаза от «Литературки», и — о, что я вижу! Навстречу бредёт, болтая в руках босоножками, ступая босыми узкими аристократическими ступнями по серым коктебельским камешкам, — Катерина-свет-Адриановна, в штанах-бананах цвета морской волны и обманчиво-простенькой белой маечке-футболочке, натянутой прямо на голое тело — что ж, это она может себе позволить… (С нею — два каких-то хмыря, совершенно в её тени стушевавшихся.) Упоминание о лучшем произведении тривиально, но без него не обойтись: Катька — действительно самое лучшее произведение знаменитого прозаика Адриана Сергеева. Даже чисто визуально — просто ведь непостижимо, как от такого мрачно-заросшего, мешковатого, прокуренного, — как от этого, выразился бы Карманников, козла, могло произойти столь ангелоподобное, юное, прекрасное?

У Катьки удивительно чистая кожа и длинные волосы совершенно медового цвета (она ни разу их не красила, ну разве что моет осветляющими шампунями из валютного магазина!); один глаз — зелёный, другой — светло-карий. И всё-таки, всё-таки, — она, конечно, чем-то неуловима похожа на папеньку.

— Ты здесь одна? — ласково спрашивает Катька, искренне улыбаясь мне, морю, солнцу, Карадагу, своим хмырям, что взирают на неё с робким и преданным обожанием.

Она называет мне их имена, а им — моё; но они, к их несомненному сожалению, торопятся, и посему отчаливают в свой Дом творчества.

Катька час назад прибыла на автобусе аж из Ялты, куда, в свою очередь, её подкинули на машине знакомые из закрытого города Севастополя, где она провела полдня то ли по заданию редакции, то ли по просьбе Сергеева… Как существо на редкость уравновешенное и довольное жизнью таковой, какова она есть, Катька одинаково прекрасно себя чувствует везде и всюду: принимая ли солнечные ванны на Балатонах и Адриатиках, съезжая ли на горных лыжах по склонам заснеженных Карпат, путешествуя с дружками автостопом по равнинам русского Севера или вот сейчас, посетив дорогого папашку в этом пропылённом, запущенном, но по-своему милом посёлочке.

Она пришла за мной: надо срочно идти на дачу готовить обед, потому как выяснилось, что вот-вот должны заявиться какие-то гости, писателя из всё того же их творческого Дома.

Видать, с прибытием Катьки начинается период некоторого оживления!

Впрочем, выясняется, — пришельцы эти всё-таки по адрианову душу, хотя Катьку они, разумеется, тоже прекрасно знают. Сергеев выходит из своего кабинета на полутёмную от оплетающего её дикого винограда веранду в сопровождении двух учёных мужей. Одному из них явно за пятьдесят, он с лысиной на всю голову; другой — помоложе и без оной. Шмотки на них вполне западные, не хуже, чем у Сергеева.

Начинаются комплименты Катьке. Она принимает их с благодушной усмешкой, Сергеев же при этом откровенно млеет. Я стою поодаль, как бедная родственница, — сразу проскользнуть на кухню вроде бы неудобно. Наконец, они обращают вопросительные взоры ко мне. Сергеев отечески обнимает меня за плечи:

— А это — Марфа. Дочь Ильи Морокова. Моя правая рука. Печатает быстро — сколько у тебя слов в минуту выходит?..

(Какой вздор! Я понятия не имею, сколько выбиваю слов в минуту. Вот ведь — лишь бы что-нибудь сказать!..)

— Илюхи? Морокова? Я его знал! — восклицает Постарше С Лысиной, обращаясь не столько ко мне, сколько к Сергееву. — Да, уходят хорошие ребята…

— Уходят!.. — эхом отзывается Сергеев, на секунду грустнея.

Я не сомневаюсь в его искренности, но чувствую приступ раздражения: чем вот так предаваться от случая к случаю печали, лучше б сделал хоть раз что-нибудь — ведь как-никак председателем комиссии по литнаследию числишься!..

Мужику помоложе Мороков до лампочки.

— Марфа, — насмешливо повторяет он, — это как внучку у Алексей Максимыча?

— Та, что потом была за сынком Лаврентия? — подхватывает первый, демонстрируя осведомлённость.

— Да, — важно подтверждает Сергеев, — так она и сейчас жива!..

Господа продолжают занимательные беседы, а барышни удаляются на кухню. Там я переспрашиваю Катьку — кто эти мужики? Она небрежно их называет. Фамилия младшего мне ничего не говорит, он прозаик малоизвестный, можно сказать — начинающий, а вот Постарше С Лысиной — ни фига себе! — оказывается тем маститым критиком, чьи статьи я смутно помню: что-то хлёсткое, тяжёлое, безжалостное о каких-то всеми уважаемых лицах… Надо же — а на вид добродушный такой дядечка, и отца знал… И всё-таки, мне кажется, что они с Сергеевым — странное сочетание.

— А они что, друзья Адриан Сергеича? — решаюсь я задать дурацкий вопрос.

— Друзья? Да так, знакомы, — рассеянно отвечает Катька, повязывая фартук. — Они тут случайно утром столкнулись, когда Сергеев меня на остановке дожидался; ну, он и позвал… Так, кролик уже разморозился, включай духовку!

А, наведение мостов, значит.

Катька порхает по кухне ловко и уверенно — залюбуешься, хотя здесь нет ни привычных миксеров, ни прочих умных заграничных машинок, как у неё дома. Смотреть на такое виртуозное хозяйничанье всегда приятно; вот у меня, как ни старайся, со стороны всё выглядит словно из-под палки.

— А тебе ещё Славик случайно не написал? — спрашивает она.

Когда я нахожусь в катькином поле зрения, то все её мысли обо мне (а только в этом случае они и способны возникнуть) написаны у неё на лице: «Марфенька, ей-богу, девчушка славная — только чересчур наивна в этой своей серьёзности — но это даже трогательно — с каким бы хорошим мальчиком её познакомить?»

— Какой Славик?

— Ну, Душан Славик, забыла? А он-то тебя запомнил! Всё ходил вокруг да около, а потом, уезжая уже, спрашивает: а удобно будет, если я ей напишу? Я говорю: ну, разумеется!..

А, ну конечно, помню. С месяц назад, в Переделкине — Сергеев меня туда вызвал забрать какие-то бумаги, а сам не успел их подготовить и попросил остаться до утра, чтобы мне не приезжать за ними снова, а отвезти завтра пораньше в редакцию; уже опускались сумерки, стояло безветрие, сосны замерли, и у меня на нижней террасе проклюнулась строчка, — как тут тишину разрушило такси, подкатившее к воротам. Катька привезла с собой милейшего юношу, про которых у нас в школе говорили: «не мальчик, а одуванчик». «О, как хорошо, что вы здесь!» — воскликнула Катька и тут же сплавила мне этого одуванчика, объяснив, что он студент-русист и интересуется поэтом, а посему пускай-ка я отведу его на кладбище, пока совсем не стемнело. «А то ведь он уже в среду возвращается в Чехословакию, правда, Душан? Мы заехали буквально на час, у меня тут дело…»

И она убежала на соседнюю улицу, к своим подружкам, внучкам одного драматурга, а я, проклиная всё на свете (ненавижу ходить туда с кем-то, тем более — в роли экскурсовода), накинула ветровку и не очень-то любезно бросила: «Пошли!.»

— А чего ему надо-то? — грубовато осведомляюсь я.

— Как чего? — театрально возмущается Катька. — Понравилась ты ему!

Салат попробуй. Соли хватит? Точно? Душанчик — прелесть! Спрашивает: Марфа — это, должно быть, не русское имя? Я его тут ни разу не слышал… Сначала всё порывался тебе позвонить и пригласить куда-нибудь. Я, естественно, интересуюсь: куда же?.. Ну, там, погулять, мол, а потом, иожет, кофе… Где? Ну, я, мол, в Москве никаких мест не знаю, ну, в крайнем случае, ко мне в «Космос» — там столько баров… Комедия! Пришлось ему объяснять, какие девушки ходят в эти бары. Он так удивился и расстроился — это надо было видеть!.. Ну, я и нашла ему твой адрес в утешение.

Да уж, таких дураков нельзя пускать в Советский Союз без сопровождающих!..

Катька, не переставая быстро чистить, резать и тереть на тёрке, весело щебечет о том, из какой дремучей профессорской семьи происходит наш мальчик-одуванчик: когда они с отцом были у них в Праге, её поражали все трое братьев Славиков (там ещё близнецы-гимназисты, тоже шёлковые). Могу я себе представить — они не только вскакивают по стойке смирно, когда взрослые входят в комнату, но даже не имеют права первыми заводить разговор за столом!..

Я вспоминаю, как он всю дорогу еле поспевал за мной, несмотря на свою длинноногость и даже долговязость… На могиле, как назло, сидели два каких-то хмыря со своими девицами, точнее, девицы восседали на скамье, а хмыри стояли у памятника, поочерёдно завывая хрестоматийные строки, да ещё вдобавок иногда их и перевирая. Мне стало совсем тошно, но на моего спутника всё это, кажется, произвело неизгладимое впечатление…

— А что, — фантазирует Катька, художественно разбрасывая петрушку по блюду с помидорами, — сделает тебе вызов. Посмотришь Прагу — очень романтичный город! Ты ведь ещё ни разу за границей не была? Кстати, он решил, что ты тоже филологиня: так, говорит, профессионально про поэта рассказывала…

Ну что за чепуху он ей наговорил — или это Катька утрирует?! Он, помнится, робко задавал мне какие-то вопросы, а я отрывисто отвечала — то, что каждый дурак в Переделкине знает!..

…Когда я невежливо дала понять, что мне надоело слушать плохую декламацию у надгробия, а он вежливо не стал возражать и поплёлся за мной назад, — то тут-то вдруг мне и стало его жалко, и я спросила: не хочет ли он пройти до дачи? У него загорелись глаза, он пробормотал: «А это удобно?», и я решила провести его прямо через поле, дабы скосить расстояние. Это оказалось рискованным предприятием; к даче мы подошли, изрядно проплутав, и вдобавок все в каких-то репьях.

Был уже поздний, но светлый вечер. Дыру в заборе, как выяснилось, недавно заделали. Недолго думая (зря, что ли, тащились?!), я мигом очутилась наверху и пригласила его жестом последовать своему примеру. Он воззрился на меня с ужасом и восхищением, затем мужественно полез следом (держу пари, он это делал первый раз в жизни!) и даже попытался первым спрыгнуть на траву, чтобы подать мне руку! Мы пересекли аллею и молча посидели на ступеньках. Он жалобно осведомился, почему тут всё так мертво и заколочено? Я объяснила. На обратном пути он, кажется, перемахнул забор уже более уверенно…

А потом Сергеев пошёл провожать их с Катькой на электричку, а у меня на пустой даче получился стишок. Стишок-с…

— Катька, Фенька, долго вы нас морить голодом собираетесь, а?! — демонстративно-гудящим басом осведомляется Сергеев, важной поступью заявляясь на кухню.

Катька деловито даёт ему указания по поводу сервировки и открывания бутылок; папаша с удовольствием повинуется. Потом мы, наконец, усаживаемся за стол на веранде. Рядом со мной — чистенький соседский старичок, пожаловавший к обеду, — тоже, кажется, не то поэт, не то литвед, с которым иногда вечерами Сергеев сидит за шахматами. Мужики за столом продолжают то иносказательно, то напрямик перемывать кости своим, как я понимаю, противникам из московской писательской организации. Мне уже становится лень во всё это вникать… Как вдруг этот старичок наклоняется ко мне и, ехидно поблёскивая глазками из-под кустистых бровей, шёпотом произносит:

— Война мышей и лягушек!

Я, так же шёпотом, осведомляюсь:

— А кто из них, по-вашему, мыши и кто лягушки?

— Точно пока не установлено, — улыбается старичок. — Я так думаю: не меняются ли шкурками втихомолку? Сегодня мышь — завтра лягушка, и прыг в болото! Но сие — уже задача для историка. Так что запоминайте, милая девушка, потом может пригодиться!

Нет уж, нет уж, на фиг, на фиг! Я всё-таки надеюсь когда-нибудь найти лучшее применение своим силам… А какое, собственно? Ладно, не время сейчас об этом, но что бы ни было — не опускаться же, в самом деле, до мемуаров о Сергееве и К0! Уж лучше всю жизнь выдавать архивные справки.

После кофе, который собственноручно варит Сергеев, сопровождаемого ещё получасом подобной трепотни, гости начинают откланиваться. Мы выходим проводить их за серую каменную ограду. Затем, стоя между старым кипарисом и кустом акации, вежливо ждём, когда они скроются за углом. Сергеев, картинно обняв нас с Катькой за плечи, застывает в патриаршей задумчивости.

Стайка отдыхающих, проходя мимо нашей скульптурной группы на пляж, сначала смотрит во все глаза, но затем, приблизившись, как по команде их опускает — народ издали узнаёт знаменитость, но не желает показаться бесцеремонным, что свидетельствует об уважительном отношении советских людей к своим витиям.

На другой день, только что отобедав, мы сидим втроём тут же на веранде. Сергеев — в некоторой меланхолии. В наступившей всеобщей задумчивости он вдруг принимается негромко декламировать:

— Всё так же поют соловьи в Крыму, которых не услыхать ему… Всё те же горы в сизом дыму, которых не оглядеть ему… Иудино дерево цветёт, розовое от пен. А он под ним никогда не пройдёт, отгрохотав, отпев…

В голосе его — нотки истинной тоски, и всё бы так и потонуло в благоговейном молчании, если б он, вдруг не встряхнувшись, не остановил свой взыскующий взор на мне (я сижу ближе) и не начал бы требовать соответствующей моменту реакции:

— А? Каково?!

И это звучит с такой свирепой безаппеляционностью, что я почти помимо воли выдыхаю:

— Сопли.

На секунду он каменеет, потом зрачки его резко расширяются. Приподнявшись, он нависает надо мной:

— Да ты… ты…

Я машинально отодвигаюсь, хотя в эту минуту почему-то совершенно не пугаюсь. Мне даже интересно: ну что, в самом деле, он может сейчас сделать? Ну, в худшем случае, выматерится от избытка чувств — испугалась я, как же!

— Ты хоть знаешь, кто это? — неожиданно успокоившись и опускаясь на стул, с презрением произносит он.

— Ну, знаю, — огрызаюсь я, — «деталь монумента — Асеев».

— Да что вы, в самом деле?! — вмешивается, наконец, Катька. Она искренне недоумевает, как это можно принимать так близко к сердцу кем-то там о ком-то там написанные строчки — тем более, если эти люди давным-давно умерли.

— И вообще, если здесь кого-то и читать, то — Волошина, — примиряюще продолжает она. — Кто-нибудь помнит наизусть? Вот ты, небось, Марфа…

— Нет, — вру я, поднимаясь.

Все следуют моему примеру. Послеобеденного кайфа не получилось. Катька, впрочем, не унывает. Она заявляет: «Посуду — потом!» и тащит меня с собой — искать какую-то Дашку, к которой вчера из Ленинграда должна была приехать какая-то Ленка с какими-то необыкновенными записями…

Я плетусь за ней по нескончаемой улице Ленина и занимаюсь самоистязанием. Чёрт меня дёрнул, надо было демонстративно промолчать — этого вполне достаточно, чтобы выказать отношение к его дурацким излияниям. Лелеял бы своего ненаглядного кумира про себя, коли уж так его обожает, а то — устраивает тут представления для публики, когда не просят! Вот мы, например, с Карманниковым — безо всякой на то договорённости, инстинктивно как-то! — имя нашего и вслух-то стараемся не произносить, словно опасаемся налёт какой-то оставить, захватать, затрепать… А если где когда речь о нём заходит, хоть бы и вскользь, — разом оба замираем (пусть в противоположных углах помещения находимся, пускай я даже его и не вижу, но знаю точно, что он весь сейчас обращён в слух, и он знает это же про меня!), и потом иногда переглядываемся — слава мол, Богу, ничего по крайней мере недолжного произнесено не было, можно и расслабиться…

Но всё равно — нехорошо получилось. «Деталь монумента» — а тот, который так первый выразился, — добро б, лучше был!.. Ну, не люблю я эту самую поэму, ни её, так сказать, объекта, ни субъекта… Но ведь «деталь» -то, справедливости ради, ещё и кое-что помимо написала. Разве не было у него стихов, в самом деле? Как это — «Не враг я тебе, не враг…». Нет, не то, лучше: Мне и в дожди без тебя — сушь, мне и Москва без тебя — глушь… Ещё за деньги люди держатся… ещё ко власти люди тянутся… Но скоро этого не будет… — так, что ли? Чёрт, не помню. Да, ещё же «Синие гусары»! Отец любил. Во всяком случае, в молодости… А это: Желтобилетная листва бульварная… каким-то золотом теки с куста… — так, вроде? И как не бросила — она меня ещё — с досады грянув: да отвяжись! — неизменяемая, не изменяющая… и — замечательная (что ли?) жизнь… Да, чёрт бы побрал всё на свете!

— Сюда, кажется, — сворачивает Катька в переулочек.

— Все, небось, на море, куда мы идём? — принимаюсь я за привычное в таких случаях нытьё.

Но — ошибаюсь, и вскоре мы сидим на захламлённой терраске с уже названной художницей Дашкой и также названной Ленкой, её двоюродной сестрой из Питера. Венчает компанию некий их общий друг Шурик, сильно заросшая и обгоревшая личность с крестом на голой груди, что движется автостопом из Керчи в Евпаторию — и по пути чуть ли не в каждом населённом пункте обнаруживает московских знакомых, непременно его привечающих.

Звучит обещанная музыка, её монотонный ритм словно забивает меня во гроб, и я продолжаю свои нудные раздумья… Конечно, следовало бы подойти к нему и сухо сказать что-то вроде: «Адриан Сергеевич, я сегодня была не права. В смысле, мне жаль, если я обидела ваши чувства. Простите!» И величаво удалиться. Но где ж мне это сделать? Мне проще повеситься. Потому что я слишком хорошо его знаю, знаю, самонадеян он настолько, что решит, будто я и впрямь осознаю собственную неправоту, будто я, значит, как пай-девочка, сама пришла с повинной… Я слишком хорошо могу представить его самодовольный вид, с коим он, возможно, даже потреплет меня по щёчке великодушно: ну, что ты, Марфут, да я уж и забыл!.. Нет уж, на фиг, лучше оставаться резкой, прямолинейной и недовоспитанной. Сам сюда зазвал, вот и терпи!

Часов пять пополудни. Мы с Сергеевым прямо-таки по-английски сидим за чаем. Он, как всегда, сам заварил его с разными травами. На столе так же собственноручно выбранный им на базаре мёд и грецкие орехи. В углу веранды приглушённо бормочет старенький чёрно-белый телевизор.

Катьки нет, она со своей компанией отправилась с утра пешком в Старый Крым — они теперь каждый день что-нибудь выдумывают, то встречу рассвета на волошинской могиле, то загорание в далёких бухтах — но мне под каким-то предлогом удалось отвертеться. (Я становлюсь всё более ленивой и нелюдимой — к чему бы это?)

Сергеев, кажется, совершенно забыл нашу недавнюю стычку. Он сидит, целиком уйдя в какой-то справочник — по-видимому, тот является кладезем полезных сведений для его нового романа. Изредка отрываясь от страниц, он рассеянно раскалывает орех и вновь углубляется в изучение, время от времени делая на полях пометки карандашом.

А я наливаю себе вторую чашку и решаю в очередной раз понаслаждаться одной из любимейших книг, предусмотрительно сюда прихваченной. Раскрыв наугад, погружаюсь в восхитительный абзац: «Однажды в середине двадцатого века я сидела на старом лондонском кладбище в районе Кенсингтона — тогда ещё могилы не успели сровнять с землёй, и тут молодой полисмен сошёл с дорожки и направился по газону прямо ко мне. Он застенчиво улыбался, словно собирался пригласить меня на партию в теннис. Я сказала, что пишу стихотворение, и предложила ему бутерброд. Он отказался: только что пообедал. Мы немного поболтали, затем он попрощался, сказал, что могилы, верно, очень старые, он желает мне удачи и так приятно было хоть с кем-то перемолвиться словом. Этим днём завершился целый период в моей жизни…»

Краем уха я улавливаю какую-то непривычную, и всё же как будто что-то напоминающую мелодию. Отрываюсь от книги и смотрю на маленький экран. На экране — тощая длинноволосая фигура с гитарой. Глава полулегальной и скандально известной рок-группы. Надо же, теперь их спокойно кажут по ящику — и впрямь, времена пошли!..

Сергеев тоже услыхал; бросив нарочито-беглый взгляд в сторону поющего, он слишком демонстративно вновь зарывается в свой справочник. Всё дело в том, что этот самый глава группы — бывший его зятёк. Катьке — двадцать четыре годка, и пару из них она успела побывать замужем за этим возмутителем спокойствия. Сергеев, естественно, терпеть его не выносит — ещё бы, ведь этот щенок не только имел наглость в своё время увести ненаглядное сокровище, но и посмел в конце концов чем-то этому сокровищу не угодить…

Сама же Катька, похоже, состоит со своим бывшим во вполне приятельских отношениях. Хорошо, что её сейчас нет, — а то бы, небось, громогласно обрадовалась такому наглядному примеру легализации, и ещё стала бы пытаться дозвониться ему в Москву или где он там сейчас… Сергеев бы совсем завял.

Песня с плохо зарифмованным сюжетом социально-политической направленности кажется длинной до бесконечности. Сергеев пытается сделать вид, что ничего не слышит, но это ему не удаётся. Он явно не может успокоиться и сосредоточиться на своих справках. Он обращается ко мне:

— Что ты читаешь?

Терпеть не могу таких вопросов в упор.

— Так, перевод с английского.

— Но кто автор-то?

Всё надо знать!.. Мне в таких случаях чисто инстинктивно не хочется распространяться о любимых книгах — словно чьё-то праздное любопытство, бесцеремонно вторгаясь в столь интимную сферу, способно тем самым нанести им некий урон.

— Мюриэль Спарк.

— Женщина?

— Ну.

Он равнодушно и со знанием дела кивает, хотя явно слышит в первый раз. Ему отныне всё ясно: женская проза, глубокая психология на мелких местах, чтение как раз для двадцатилетней секретарши… Вот гад, а я его ещё тут сижу-жалею!

Причём о себе-то ведь уверен, что пишет серьёзные и необходимые вещи для своего великого народа. А — хоть бы гран тебе той свободы, широты, живости, естественности… да просто — ума, чёрт побери! Где там…

Теперь уже я долго заставляю себя успокоиться. С трудом, не сразу, но всё же сосредотачиваюсь на чтении, и тогда уже забываю про всё, пока не дохожу до места, где героиня идёт вечером со службы, — а служит-то она, между прочим, секретаршей у одного идиота, — и её вдруг настигает мысль…

«Мне совершенно отчётливо подумалось: „Как чудесно ощущать себя художником и женщиной в двадцатом столетии“. То, что я женщина и живу в двадцатом столетии, разумелось само собой. А твёрдое убеждение в том, что я художник, не покидало меня ни тогда, ни потом. Итак, я стояла на дорожке в Гайд-парке тем октябрьским вечером сорок девятого года, и на моей особе чудесным образом, можно сказать, сошлись все эти три обстоятельства и я, столь счастливая, пошла своей дорогой».

Да, хорошо же ей было! Вот в моей собственной судьбе совпадение подобных обстоятельств как-то не столь окрыляет, сколь, пожалуй, тревожит, что ли… Да и суждено ль ему свершиться, стать полным и настоящим, сему совпадению, да не выпадет ли главная его составляющая? Вот вопрос; но его надо задавать себе не здесь, только не здесь.

Я хочу отсюда домой, хочу забраться с ногами в отцовское кресло, включить любимую лампу…

— Кстати, — миролюбивым тоном произносит хозяин здешнего дома, шумно захлопывая книгу и поднимаясь, дабы удалиться в свой кабинет, — помнишь, я говорил, что тебе придётся съездить в Москву? Наверно, на той неделе отправлю — надо будет…

Он кратко излагает, чего для него там надо будет. Всё касается свежеиспечённого романа, который, стало быть, выходит через месяц. Стало быть, можно жарить семечки…

— А нельзя — на этой неделе? — спрашиваю я. И вежливо добавляю: — У меня там тоже дела.

Когда сутки вагонного томления уже на исходе (на самолёт, конечно, билета не досталось), я вдруг говорю себе: всё, стоп, хватит. Нельзя, невозможно, дико и нелепо — так ненавидеть человека, который не сделал тебе ровным счётом ничего плохого. Который по утрам с лёгкой, но неподдельной тревогой может спросить: «Я слыхал, ты ночью кашляла! Не простудилась?», а за столом всё время подкладывает тебе салата («Ведь ты же всё ещё растёшь!»), который… В чьи джинсы, чёрт побери всё на свете, ты сейчас облачена! (От этой вечной темы джинсов, право, в пору зарыдать!..) И вот, значит, к этому самому человеку ты бы хотела подойти и сказать: «Спасибо за всё хорошее, я с болью ухожу от вас, ибо нашла себе место — там жалованье аж сто двадцать рублей, а езды от дома в один конец всего-то около часа…». На что он, разумеется, недвусмысленно даст понять, что, в некотором роде, несёт за меня, такую наивную и опрометчивую, определённую ответственность, — а посему не может допустить этого идиотизма. И что же, — по-своему он будет прав, а Маргарита слово в слово повторит сказанное, да добавит, что меня впору сводить к психиатру; Катька же, услышь она всё это, безмятежно посоветует папочке взять себе ещё одного секретаря: должно быть, — безо всяких ироний и подковырок выскажет она предположение, — у Марфеньки слишком большой объём работы? (А ведь, действительно, — у папочки, в принципе, есть все возможности взять себе ещё одного секретаря, и даже, наверное, двух…)

В присутственных местах летней Москвы обычная бестолковость помножена на всеобщую заторможенность. Проходив весь день по сергеевским делам, я полумёртво валяюсь на родном диване. Потом, приподнявшись на локте, наугад вытаскиваю книжку из плотного ряда на полке. Из неё выпадают листки, исписанные знакомым почерком. Я начинаю собирать их, разлетевшихся по вытертому ковру. Это, кажется, одно из многочисленных отцовых писем, написанных, может быть, в больнице, может быть, в поездке, а вполне вероятно, что — под настроение — просто в соседней комнате, — ведь изложенный на бумаге монолог нетерпеливая дочка по крайней мере не сможет перебивать и будет вынуждена прочесть до конца… Конечно, это оно. Листки перепутаны, и начала никак не найти. Когда же я, наконец, займусь делом — соберу всё это и наведу порядок?

«… а уж если человек с нормальным детством, не слишком засоривший голову ненужной ему мурой, не лентяй, умеющий иногда даже что-то в рифму выдать; в общем-то не то чтобы трезвый, но достаточно серьёзный, в меру практичный, не легковерный, на пустяки не клюющий, причём несколько скептичный и даже, по-моему, самокритичный уже до какой-то степени, что в шестнадцать лет является признаком весьма не отрицательным, а определённо интеллигентским признаком, из неплохой семьи, где всегда хотят помочь…»

Это, нетрудно догадаться, мой портрет. Мой замечательный шестнадцатилетний портрет… К чему это там, только?.. А вот, к чему: «… если такой человек сумеет правильно воспользоваться своей молодостью…»

Трактат, стало быть, о молодости? Как же, как же, вспоминаю! Где это тут, а, вот: «Молодость — самое ценное, с ней надо поступать расчётливо и деловито, не беззаботно. От неё зависит слишком многое! Краткость молодости сказывается на её характере. Хорошее детство — спокойное детство. Хорошая молодость — беспокойная молодость, напряжение, испытание сил. А если их не напрягать — куда они пойдут? Думаешь, на зрелость, на старость? Фига! Молодость требует всяческой траты сил, а если их не тратить, а тормозить — они идут на деградацию, на утрату даже достижений детства, на приобретение отрицательных черт — на зависть, на развитие комплекса неполноценности, на свою обиженность и несчастность, на волчий вой при луне…».

Ох, дорогой мой! И как ты всё это мог знать заранее? Ведь и пяти лет ещё не прошло, а готово, вот оно — волчий вой… «Молодость — поиск своего русла. А русла не достичь, если сидеть на одном месте и думать: а что, это ведь и не самое, наверное, плохое, я, может быть, только на это и способна, мне, скорей всего, ничего больше и не нужно… Это — мечты, а не реальность. Праздномыслие. Самовнушение. Самообольщение». Нет, это уж слишком, это — чересчур жестоко!

…Я не сразу соображаю, что настойчивый звон исходит от телефонного аппарата.

— Здорово! Ты разве в Москве? — удивляется Карманников. — А я так просто позвонить решил, наугад! Что поделываешь?

— Лежу, читаю.

— И чего?

— «Трактат о молодости».

— Что, неужто Сергеева? — развлекается Витька.

— Ильи Морокова.

— Рукопись?

— М-да… Эпистолярный жанр. Ты-то как?

Карманников, словно только и ждал этого вопроса, начинает тараторить про реставрацию какой-то подмосковной усадьбы. Вроде того, что некоему Женьке, сопливому двадцатишестилетнему кандидату, которого я должна помнить по прошлогоднему шашлыку на димкиной даче (а я не помню), поручено — новые веяния! — возглавить создание музея… Я на секунду отключаюсь, чтобы сложить рассыпавшиеся листы, и теряю всю нить.

— А сестра его младшая — художница была в своё время известная, футуристка. Вроде, должна была «Пушкина — с парохода!» подписать, но в тот момент где-то в Азии оказалась, путешественница! Так вот, один мужик из Союза архитекторов обещал в дар две её картины — у него, между прочим, неплохая частная коллекция по началу века…

— Подожди, чья сестра?.. — рассеянно вставляю я.

Карманников взрывается справедливым негодованием — как я вообще его слушаю?! — и объясняет всё по новой.

Оказывается, дом (будущий музей) принадлежал семейству одного поэта, умершего в самом начале века (успел-таки, умница!). Я его, если честно, толком не читала, но всякие упоминания, посвящения и эпиграфы встречала частенько.

— А у отца его там бывали и Станиславский с Немировичем, и Менделеев, и ещё кто-то… Да, кроме того, — три дня, что ли, какие-то известные революционеры скрывались. Это райком-то и добило, когда содействия выпрашивали… В общем, материалу — вагон и тележка! — радостно подытоживает Витька.

— А где эта усадьба?

— Усадьба?! Да по сравнению с дачкой бывшего директора Елисеевского — это ж сарай! Школа там была, теперь — вообще ничего. Час пятнадцать на электричке, потом — автобус минут двадцать. Но — редко ходит, так что можно пешком, полями. Даже быстрей получается. Места — зашибенные!..

Карманников продолжает живописать их капитальные прожекты, где фигурируют восстановление церкви восемнадцатого века и парка с прудами, построение общежития для музейных работников, организация деревенского кооператива по сдаче летних квартир и вообще создание Мекки для туристов, включая иностранных, а я умираю от зависти — до чего же здорово быть оптимистом и периодически возгораться от заведомо безумных затей!

— Через неделю — в отпуск, забираю ребят — и туда. В деревне углы сдаются, летом там художников полно. Будем работать бесплатно, хлам всякий разгребать — рабочих же не дают почти! Давай с нами, не пожалеешь. Кстати, Женька ведь штат набирать начал, ему всякие делопроизводители нужны. Бросай ты своего хмыря, наконец!..

А может, и впрямь… Напряжение сил, испытание сил, иначе — полная деградация… Бросать, разумеется, надо, и я бы рада это сделать, да вот где, спрашивается, гарантия, что его место не займёт кто-то, или может даже что-то, что одним своим существованием будет по новой олицетворять некий заслон, ограничивающий прежнюю свободу, лёгкость и естественность моего существования, мою когдатошнюю незамутнённую благожелательность ко всему сущему, мой спокойный сон и чистое, так сказать, дыхание… Но, может, у каждого взрослого сознательного человека есть свой Адриан, от которого никуда не деться?..

Я собираюсь было спросить, что думает обо всём этом Карманников, но покуда мысленно формулирую вопрос, он торопливо кидает:

— Ладно, заболтался, тут пришли, пока!

Как бы там ни было, но вскоре я решаю, что факт нынешнего местонахождения Маргариты (в Паланге) сам по себе является руководством к действию. Как бы там ни было, но Вера с сыном едет в Феодосию, и я тоже начинаю собираться. Я складываю в некогда перепавший мне от Катьки элегантный и совершенно не рвущийся пакет все необходимые Сергееву папки и книжки. Затем получаю его продовольственный заказ и опускаю туда же все эти пачки индийского чая, банки бразильского кофе и китайских сосисок….

На перроне я прошу Веру, чтобы непременно взяла себе хотя бы одну пачку или банку — но она, к сожалению, отказывается наотрез. Я опять объясняю ей, как дозвониться до Коктебеля, и вручаю сопроводительное письмецо, точнее просто записку, не менее пяти раз переписанную накануне. Я снова заранее благодарю её за предстоящие хлопоты, и она снова отвечает: «Да брось ты! Сделаю».

— Пора, девочки, — говорит проводница.

Когда поезд скрывается из виду, я рассеянно оглядываюсь по сторонам. Похоже, никому вокруг нет дела до черты, подведённой под целым периодом моей жизни. Впрочем, мне пока и самой не удалось её прочувствовать… Летний перрон Курского вокзала совсем не похож на Гайд-парк, и ещё предстоит поломать себе голову: куда, подобно той бодрой девушке из английской книжки, можно было бы счастливо отправиться своей дорогой.

Июль 1991 г.

Девушка без адреса

Рассказ

Как раз закончив развешивать бельё на веревке, я вдруг слышу, точнее ощущаю, как кто-то подошел и топчется у калитки. Отсюда ничего не видно — кусты смородины разрослись и полностью закрывают проволочную сетку, но мне понятно, что этот кто-то — совершенно посторонний, прочие не стали бы мешкать. Существо я по природе пугливое — всегда чего-то опасаюсь и предчувствую недоброе. Причем если в последнее-то время все это понятно и оправданно, то почему, спрашивается, так было всегда, сколько себя помню, даже в благополучных детстве да отрочестве? Как-то маменька, сама из робкого десятка, никто-ничто-и звать никак, и то не выдержала: «И что ж ты за трусиха такая растешь?! Будто все тебя украсть готовы! Лишь бы сидеть в углу и не высовываться!..» На что отец, помнится, неожиданно встал на мою сторону, произнеся целую тираду в том духе, что ничего не боятся только те, у кого полностью отсутствует воображение, кто не способен реально оценивать обстановку и вообще не уважает собственную драгоценную личность. (Тогда он еще меня любил, и понимал отчасти…)

…Я кричу (что еще остается?): «Кто там? Открыто!» — на всякий случай уверенным и сердитым голосом.

Скрип калитки, и вот он появляется, и я сразу узнаю его, хотя живьем видала лет десять назад, правда, потом еще пару раз по телевизору. Настороженность сменяется изумлением — чего это его вдруг занесло в наше тихое, но непрестижное предместье?

Он как-то робко, растерянно озирается, потом улыбается с облегчением и слегка застенчиво:

— Насилу нашел тебя, Аська!

— Ты разве один? Где же твой мерзкий мерс? — спрашиваю я зачем-то.

— ?? — Он смотрит удивленно и вопросительно.

— Я говорю: где же твой мерседес? Что-то я шума не слыхала даже!

— У меня «ягуар», — рассеянно поправляет он. — Я там, за поворотом оставил.

— Ну, а где же все твои мордовороты? Ты разве не в кольце охраны должен передвигаться?

По его лицу пробегает тень.

— Вернулся один в машину, — нехотя сообщает он, — я отпустил только что.

— Смелый ты какой, — машинально продолжаю я поддразнивать, но, видя, что тема явно ему претит, произношу: — Ну, чего стоишь как не родной? Заходи, раз пришел.

Он медленно приближается ко мне по недлинной дорожке, выложенной битым кирпичом, продолжая рассеянно озираться по сторонам. Теперь он носит очки; тончайшая, благороднейшая какая-то оправа очень ему к лицу, как и бледно-лиловый джемпер понятия-не имею-какой торговой марки.

— Так вот куда ты забралась, — говорит он. — Я вспомнил этот участок — мы ведь тут шашлыки однажды устраивали, да? Классе в девятом. Только домика этого тогда тут, кажется, не было.

— Тогда это был сарай, где лыжи хранились. И прочее барахло.

— Да, мы ж и зимой тут как-то были! — радуется он. — Конечно, на лыжах в — Лосиный остров!

Снаружи бывший сарайчик имеет привлекательно-игрушечный вид: голубые стены, белые рамы, серебристо-серая шиферная крыша. Такие домики рисуют в детских книжках. Над задней глухой стеной у меня приделан небольшой навес, под которым образовалась целая летняя кухня — другой, собственно, и нету. Неподалеку — кострище, мой очажок, где как раз начинает бить крышкой закопченный чайник.

Я указываю ему на специально обработанное бревно, которое, вкупе с огромным пнем, служащим отличным столиком, составляет предмет моей особой гордости. Он неуверенно усаживается и, пока я завариваю чай, молча, словно диковинные музейные экспонаты, разглядывает развешанные вдоль стены большие садовые ножницы, сковородку, сушилку с тарелками, полочку с резной деревянной солонкой и прочими подобными вещицами; затем — стоящий поодаль рукомойник, табуретку с пластмассовым оранжевым тазиком для мытья посуды…

— А как же ты… зимой? — робко интересуется он.

— Зимой? Для зимы у меня есть плитка и электрический чайник, — объясняю я. И, чувствуя, что он был бы не прочь заглянуть в дом, говорю: — Пошли, покажу.

Дом состоит из одной-единственной комнаты; поскольку вещей в ней крайне мало, она производит впечатление большой и почти пустой.

— Да, ведь ты говорила когда-то: будь твоя воля, завела бы свою комнату в японском классическом стиле. Никакой мебели вообще, все запрятано в такие специальные ниши, ходить только босиком, на ночь вытаскивать свернутый матрас…

— Надо же, чего вспомнил!..

Что ж, тогда-то я и впрямь могла мечтать о чем-нибудь подобном, ведь росла в квартире, набитой антиквариатом, — здесь осторожней, это не тронь… В нынешнем, однако, контексте, сие звучит несколько неуместно, хотя, разумеется, вырвалось у него невольно, — мимолетная ассоциация, ничего больше.

— Петр Андреевич? — уважительно произносит он, кивая на картину в простенке.

Я киваю. Этот «Уголок Гааги» действительно принадлежит отцовской кисти, хотя написан в странной, не похожей на его, манере. Нигде, кажется, и не выставлялся.

— А где, вообще, все его картины хранятся? Ты ведь, должно быть, главная наследница, разве нет?

— А наследовать, собственно, нечего оказалось. Большую часть у него в последние годы раскупили, остальное так отписал-раздарил. Мне вот в результате только эта и досталась, ну еще графика кой-какая.

Он лишь качает головой в глубокой задумчивости. Затем останавливается перед увеличенным черно-белым фото на другой стене и начинает напряженно всматриваться в большой деревянный дом, не-пойми-сколько-этажный, с окнами и оконцами разной величины и конфигурации, с резьбой, с балконами и башенкой — до того смутно напоминающий о какой-то то ли купеческой, то ли псевдокупеческой старине, что силуэт ребенка в комбинезоне на одном из двух крылец и рядом с ним собака породы скотчтерьер кажутся тут такими странными, невесть откуда взявшимися…

— Ты снимала? — спрашивает он с неподдельным интересом. — А где это?

— На той стороне, за железной дорогой, — поясняю я. — Модерн начала века. Неорусский стиль, дерево. Всего несколько таких здесь осталось, скоро обвалятся к чертовой матери. Никому дела нет!.. Вот чего надо выкупать да реставрировать, а не крепости эти уродские из кирпича возводить.

— Я, например, ничего такого не возвожу, — произносит он с какой-то даже детской обидой. — У меня вообще дачи нет.

Затем переводит разговор на меня: продолжаешь, значит, фотографией заниматься? Это хорошо. А выставляешься где-нибудь, публикуешься?

— Так, по мелочам, — отвечаю я нехотя. — Сам-то ты — как, вообще?

Этот дежурный вопрос он пропускает мимо ушей; уперевшись взглядом в стол (школьная парта с соседней свалки, собственноручно мною притащенная и отлакированная) со специальными моими причиндалами, интересуется:

— А работаешь все там же, в журнале? Ну, правильно: Степаныч, помню, когда еще говорил, что ты — ретушер прирожденный, из любого дерьма можешь конфету сделать…

Что ж, действительно — моя профессия, собственно, в сем и заключается. Вот и отец, и фотографию, разумеется, как таковую презиравший, уж этого-то ремесла мне и вовсе простить не смог. Когда я бросила институт и приткнулась в журнал, он разочаровался в своей единственно законной дочери окончательно. С чем и переключился, уже целиком и полностью, на единственного и незаконного сына, тем более что убедился в его существовании (да, такое вот мыло!..) незадолго до вышеназванных событий… Вот и выпестовал на свою, точнее — на мою голову. Уж лучше б сестрицам моим, тоже сводным и тоже незаконным, побольше внимания уделял — ведь про тех-то всегда знал, и заслуживали они, надо думать, большего, нежели скромные суммы в завещании. (Я-то, правда, знакома лишь с одной, но и об остальных слыхала только хорошее, от разных причем людей.) Но это лирическое отступление; проезжаем!

…Мы с ним еще немного болтаем о том, есть ли будущее у ретушерской профессии в свете все большего внедрения компьютерной графики, затем он осведомляется, имею ли я возможность подрабатывать (смешной — да без этого я б уже, наверно, ноги протянула!), после чего, наконец, возвращаемся на бревна.

Я разливаю чай. С соседнего участка доносятся позывные «Маяка» — Капитолина Сергеевна плоховато слышит, отчего запускает транзистор на полную катушку.

— А соседи у тебя, что — дачники или постоянно тут живут?

— Да как сказать?.. Большинство — постоянно, — рассеянно отвечаю я, не вдаваясь в подробности.

Не объяснять же ему, что Капитолина Сергеевна переселилась в эту развалюху, чтобы сдавать свою московскую квартиру за зелень и целиком тратить их на лечение внука-инвалида. Или не рассказывать же про соседа с другой стороны, Степана Вазгеновича, беженца из Баку, у которого на глазах убили жену во время погромов (подробности мне неизвестны, я только знаю — каковы б они ни были, меня ничем не удивить). Дача, на которую старика пустили жить дальние родственники, не в пример нашим — большая, основательная; он, таким образом, бесплатно ее сторожит и протапливает. До пенсии, которая, как я понимаю, накрылась, работал в русской школе учителем словесности — и иногда мы с ним беседуем, допустим, о Блоке, или, как вот позавчера, об иллюстрациях Рушевой к «Войне и миру»… Не стану уж и сообщать более забавный факт — вон наискосок, через дорогу, одна бабка недавно сдала терраску юной парочке, изгнанной обеими разгневанными семьями за то, что родительской воле вопреки задумала честно расписаться (и такие, оказывается, страсти не минуют нынешнюю Россию!). Не оттуда ли, кстати, сегодня время от времени ветерок доносит запах олифы, свидетельствующий о ремонте? Так-то: бомжи — не мы!..

— А все-таки — здорово тут, — искренне вырывается у моего гостя. — Тихо. Ну, электрички, подумаешь… Гул такой — даже приятно. А это что — жасмин?

— Нет, шиповник.

— А это — сирень! — более уверенно констатирует он. И мечтательно добавляет: — Да, Подмосковье и вообще полоса наша средняя — это… это…

— Это не Пальма-де-Майорка, — предполагаю я.

Он серьезно соглашается:

— Да уж. Здесь намного лучше, только запущено все пока. А все эти острова, побережья… Одни и те же пляжи, одни и те же бары. Да жара еще!

Потом, помолчав, говорит:

— Вот в Швейцарии, правда, хорошо. Тоже — тишина, воздух… Я там, вообще-то, когда бываю — отсыпаюсь в основном.

Я уж слыхала — вторую семью он держит под Лозанной, что ли. Небось, не без оснований. А первую — в Англии. Ребенок в частной школе, Ленка вроде как при нем, рядом. Тоже, видать, неспроста — не такая Ленка англоманка, насколько я ее помню, чтоб застрять там на много лет по собственной воле.

Он, между тем, с интересом разглядывает обыкновенный ванильный сухарь, который только что надкусил. Таких он не пробовал лет, наверное, уже сто, и самое забавное, что этот сухарь ему явно по вкусу! Душа моя начинает полниться состраданием. Ведь он же не виноват, в конце концов. Он двинул во все это с лучшими намерениями — принести свои ценнейшие физико-математические мозги на алтарь возрождения великого российского предпринимательства. Честное купеческое слово. Третьяковская галерея. Компьютер и факс в каждую избу. Разве не все из нас были тогда такими же идиотами — просто он решил не болтать, а действовать, и успел туда шагнуть, и попался, как кур в ощип — обратной дороги нет. Сидит вот теперь, выпав на полчаса из своей реальности, и ощущает мои четыре сотки прямо-таки райским оазисом.

— Ну, ты ведь знаешь про Витька, да? — произносит он, помолчав еще немного.

Хоть я и жду от него некоего сообщения — ведь зачем-то же он все-таки заявился через столько лет? — оно застает меня врасплох.

— Нет. А что?

— Застрелили. Недели три назад. В уголовной хронике даже было.

— А ты его знал разве? — медленно спрашиваю я, испытывая лишь безмерное удивление: почему это вдруг о Витьке приехал сообщать он, Сашка — то есть Александр Юрьевич Остожский, простите, раньше назвать, кажется, не удосужилась, — представитель элиты молодого бизнеса, некогда даже объявленный, помнится, надеждой России и проч. Что за ерунда — Витек мне представлялся сошкой достаточно мелкой… Или они все так или иначе соприкасаются в этом своем водоеме — и киты, и акулы, и маленькие рыбки-пираньи?..

— Ну да, конечно. А он что, разве тебе приветов никогда не передавал?

— Нет. Поскольку мы практически не общались.

— Странно…

Странно, однако, другое: почему это я, кроме удивления, совершенно ничего не чувствую — ни торжества, ни сожаленья — родной брат, все-таки… То есть, не родной, а как это… — единоутробный, что ли? Нет, совсем я что-то плохая стала, родной язык понимать разучилась: как это мы можем считаться единоутробными, если он явился, пардон, из утробы маникюрши (папенька был неразборчив в связях, а все бабы отчего-то наперегонки от него рожали), а я-то, извините, совсем из другой. Единокровный — вот как это называется, вспомнила!

— Я ведь ничего про тебя не знал — до недавнего времени. Еле разыскал, между прочим. Ну, ты поняла, да, что это он?..

— Догадывалась. Хотя доказательств, конечно, никаких.

— Он, он, — поморщившись, констатирует Сашка. — Не для себя лично — но он. Что говорить — четыре комнаты, Сивцев Вражек — это, конечно, не шутка. Эх, если б ты догадалась ко мне обратиться!.. Правда, я тогда за границей был… довольно долго… Постой, — вдруг оживляется он, — а дача-то? Была ж еще дача — такая огромная, с мастерской в мансарде, в соснах вся… В Абрамцеве, по-моему. Ну да, недалеко от музея! Мы ж и там были у вас как-то — день рождения твой или еще что-то?

— Ну, дачу-то отец ему отписал официально, — успокаиваю я Сашку. — Там теперь, слыхала, его маман заправляет.

— Ясно, — сокрушенно вздыхает он, — ему — дачу, тебе — квартиру… Не мог же Петр Андреевич предвидеть, какие дела тут начнутся из-за квадратных метров.

— Да уж, — соглашаюсь я, — это вам не тот «квартирный вопрос» тридцатых годов, берите круче.

— Между прочим, — замечает он неожиданно наставительным тоном, — и тогда разное бывало. Например, есть версия, что Зинаиду Райх НКВД убрало именно из-за квартиры. Вселили туда сразу не то секретаршу, не то любовницу чью-то. Ну, а в твоей-то сейчас уже другие живут — приличные люди, между прочим, я узнавал. Они и не виноваты — купили недавно, откуда им знать?

— Конечно-конечно, — говорю я.

— Ну, а те, которые все это… которым Витек тогда присоветовал… короче, им это впрок не пошло, можешь мне поверить. Они теперь далече — хотя и совсем на другом погорели.

Надо же, какое торжество справедливости! Правда, благодаря случайному совпадению. А то чему же — я ведь прекрасно знаю, что все эти замечательные утверждения, будто бы нельзя обрести счастья на чужом горе и проч. — суть вздор. Еще как можно — действительность подтверждала неоднократно… Меня вообще удивляет, почему это все, кого я знаю, обычно свято верят, будто жизнь их есть великий дар и вечный праздник, а когда им приходится вдруг хреново, то начинают трогательно так недоумевать: но почему? за что? ну с какой стати-то?! Я объясняю это тем, что существуют они, небось, вообще впервые, тогда как я, кажется, слишком уж давно; так давно, что даже сознаю — ощутить некое благое предчувствие, дабы заявить: мол, «но я предупреждаю вас, что я живу в последний раз» — такое, между прочим, еще заслужить надо… Наверно, живи я в определенных странах, мое постоянное недоверие к жизни, да что там: тайный ужас перед ней, считались бы тяжким наследием бесконечных перевоплощений, прапамятью о прежних существованиях, где, должно быть, каких только кошмаров со мной не случалось! Несомненно, доводилось бывать и деревом, распиливаемым на части, и пойманной рыбой, брошенной долго умирать на песке (иначе отчего подобные зрелища вызывают у меня неподдельный стресс?), а уж человеческим-то существом чего только не знавала: средневековые пытки и казни, дикие насилия, погибание в страшных родах и от изуверских болезней; может быть, настоящий, не условный, голод — ну и так далее, перечень ужасов, подстерегающий живущего на свете, неисчерпаем.

…И все-таки — опять долой затянувшееся отступление! — а при чем тут он, Сашка? С чего бы это вдруг такое нежданно пробудившееся внимание к делам бывшей одноклассницы?

Не успеваю я задать себе этот вопрос, как он наконец принимается что-то объяснять — да так издалека и замысловато, что врубаюсь я далеко не сразу. Смысл вроде бы в том, что у них (Сашки с каким-то его компаньоном) было с Витьком некое запутанное дело, в результате чего мой милый братец их как-то особенно нагло кинул. Сашка пытается мне растолковать — как именно, да какие там были вопиющие нарушения финансовых правил — но тут я перебиваю решительно:

— Ладно, не стоит. Все одно мне ни черта не понять в ваших гешефтах.

Последнее слово ему явно не по душе — но он, решив оставить его без внимания, упрямо продолжает — теперь уже про то, как в связи со всем этим они решили Витька примерно наказать — в смысле проучить. И как тому в результате каких-то их хитроумных (видимо, даже остроумных) комбинаций пришлось возвращать им все сторицей. Вскоре после чего его, Витька, и прибрали — разумеется, уже другие, но тоже им в свое время кинутые — надо понимать, менее умные, остроумные и терпеливые. Но вообще, надо понимать, по большому счету так ему и надо, сам виноват; обнаглел просто до крайности, не понял, на какой попал уровень, хотя даже и на более низком такое не одобряется и даром не проходит… А вот та самая «сторица», взысканная с него якобы в чисто воспитательных целях, это ни много ни мало… — И тут он, Сашка, зачем-то оглашает мне эту цифру.

Разумеется, в зеленых. И, разумеется, он не в состоянии даже отдаленно представить, насколько я вообще тупа по части денежной массы. Я зачем-то покорно пытаюсь перевести их мысленно в рубли, делаю это долго, и когда наконец перевожу — то не исключено, что с ошибкой.

— Короче, они твои.

— Чего? — совершенно не беря в толк, переспрашиваю я.

— Я решил, не спорь. Это ведь все равно его тугрики, не мои. Вот ты и получишь, хотя бы таким макаром. Из-за него же ты здесь сейчас!.. Все справедливо, сама подумай.

Я думаю, что и впрямь справедливо. Но молчу.

Он, по-видимому, расценивает мое молчание как некое потрясение. И принимается, дабы меня ободрить, уверенно разглагольствовать:

— Деньги — не бог весть, конечно. Четырехкомнатной твоей это, понятно, уже никак не компенсирует, цены не те. Но однокомнатную купить в Москве на окраине — вполне, и даже обставиться слегка. Или, может быть, — он поднимается и оглядывает мои владения с видом весьма деловитым, — имеет смысл все сюда вложить? А что: кухню нормальную пристроить, ну там — газ провести, водопровод… Тут далеко колодец? Насчет ванной, конечно, не знаю, но душ — вполне. Потом — ведь тут в принципе и второй этаж когда-нибудь можно надстроить, пару комнат как минимум. Разве тебе не нужна, например, фотолаборатория нормальная, а?

Он с явным удовольствием демонстрирует, что лозанны лозаннами, элитные финансовые тусовки тусовками, а от конкретных реалий простой обычной жизни ничуть не оторвался, все сечет. На самом деле, сечет он уже не все — цену некоторым вещам явно не знает, да и откуда бы?.. Я, когда четко поняла, что из своего Сивцева Вражка пора линять, и немедленно, — успела, слава Богу, как на пожаре, прихватить помимо прочего и все материны камушки. (Ибо маменька ж моя, всей своей сущностью предназначенная для долголетнего пребывания в ранге вдовы крупного художника, неожиданно скончалась в один с ним год, причем — раньше…) И если б не они — деньги-то с книжки благодаря той памятной инфляции растаяли моментально, просто на глазах — то откуда б, например, у этой вот кибитки взялась шиферная крыша, батареи автономного отопления и еще много чего другого, не бросающегося в глаза, но стоившего прорвы денег и нервных клеток?

Так что его рвение меня просто умиляет.

— А гараж-то, гараж куда? — спрашиваю я очень серьезно.

Он отвечает тоже очень серьезно:

— Гараж? Ну, к дому его тут не пристроишь, да и зачем? Просто можно поставить вон туда ракушку, к ограде прямо, и все дела.

— Идет. Только приобретаю — как его, «леопард», что ли? — так сразу и ракушку заказываю.

— Шутишь? — говорит он укоризненно. — Ну и напрасно. Нет, «ягуара» я тебе, конечно, обещать не могу. Но вот жигуленок, хоть бы и подержанный для начала, — это где-то в течение полугода, между прочим.

— Прости, — кротко возражаю я, — но, по моим беглым и скромным подсчетам, тут все-таки либо водопровод с фотолабораторией, либо…

— Ты не поняла, — торопливо перебивает он, — эта же сумма, Витькина, — она так, единовременная. Дело в том, что я собрался выдвигаться — в Московскую областную думу пока всего лишь. Хоть мне и некогда всем этим заниматься, но так надо. Вот я тут сейчас и подумал: а не хочешь ли ко мне в штат? Мне нужны свои фотографы, высокопрофессиональные. Портреты, плакаты, монтаж — ну, сама представляешь. Ничего особо трудоемкого, условия — вполне приличные, убедишься. Оплата на первое время — в пределах…

У меня вырывается глуповатый смешок, я поспешно мотаю головой.

— Да ты подумай сначала! Я тебя торопить не буду. Нет, ты зря отказываешься так сразу!..

— Давай-ка лучше еще чаю сообразим, — отвечаю я.

Ведь, по сути, все очень просто. Дело в том, что если запугать меня — легче легкого, ничего почти не стоит, то вот купить — это практически невозможно. По мне лучше всю жизнь просидеть в своей маленькой темной норе, премудрым таким пескарем, — он-то уж по крайней мере никому ничем не обязан. Как это было у Стругацких? «Тебя запугали!» — кричит один другому; а тот, с негодованием: «Меня? Запугали?! Да меня купили, понял!!»

А у меня, значит, все наоборот. Почему? А черт его знает. Тут не столько принципы, сколько устройство психики. И пусть и не бог весть какая обидная тут намечается купля-продажа, вполне даже цивилизованная, все одно: а ну вас всех, вместе взятых…

Для меня вообще только одно актуально: вот сейчас мне почти тридцать — стало быть, все нужно положить на то, чтобы лет через десять мог получиться отличный фотоальбом — мое избранное. И он, я уверена, получится, — если только меня не кантовать и ни в какую зависимость не впутывать. А водопроводы с автомобилями — кто спорит, штуки замечательные, но перебиться, в конце концов, и без них можно — в чём у меня уже было время убедиться.

— Ладно, — говорит он, дипломатично скрывая легкое неудовольствие, — сначала с тем делом надо закончить. Запиши номер банковского счета. Переведут тебе в ближайшие дни. Или ты что — хочешь сказать, что у тебя и книжки нет?!

— Да есть — рубля два на ней, небось, осталось. Не в этом дело. Знаешь что, Сашок, — начинаю я тихо и спокойно, — я тебе очень-очень благодарна — нет, действительно! И очень тронута — в самом деле! Но знаешь… взять не могу. Нет, да погоди, послушай меня! Я тоже считаю, что по справедливости — они вполне могут быть моими. Как, впрочем, и еще чьими-нибудь — мало он людей подставил, что ли!.. Но ты вспомнил обо мне, что логично. Просто все дело в том… ну, я все равно не сумею ими правильно распорядиться. А в моей ситуации их лучше бы вообще не видеть, чем плохо распорядиться. Это можешь ты, а я — нет.

— Ты хочешь их куда-то вложить? — не сразу спрашивает он. — Тебя бумаги ценные интересуют? Акции?..

— Да нет, нет! Все проще. Или — сложнее, не знаю. Короче, мне нужно провернуть одну вещь. Если тебе так хочется мне чем-то помочь — так сделай лучше это. А что за сумма здесь понадобится, эта или гораздо меньше, или тут вообще без денег обойтись можно — то уж как у тебя получится.

— Да что такое-то, говори…

— Да ерунда — мне нужна, в сущности, только… как бы это выразиться?.. легализация!

— Легализация — чего? — туповато спрашивает он.

— Меня самой. Понимаешь, по всем законам, я последние три года — никто. Девушка без адреса. Прописка отсутствует, следовательно — меня нет. Я — как поручик Киже, только наоборот. Хорошо, что в отделе кадров про это не узнали. И болеть мне нельзя — кто мне полис выдаст? Ну и так далее. Ведь эта кибитка — официально даже не дачное строение. На бумаге тут просто участок земли — хорошо, матери его от работы выделили сто лет назад, а то я бы уже жила под мостом. Короче, мне надо, чтоб зарегистрировали, дали номер и прописали. Все.

— Но это, небось, не так сложно? — растерянно спрашивает он.

— Может быть — тебе. А у меня, так, — не выходит! Повторяю — хочешь помочь, сделай лучше это. Хоть блат ищи в администрации и взятки давай, хоть легально действуй — вот станешь депутатом, пробивай закон соответствующий. Как угодно.

Я добавляю еще некоторые детали в картину своего бюрократического тупика. Он надолго замолкает, и постепенно недоуменное и слегка обиженное выражение его лица начинает становиться все более спокойным и сосредоточенным. Видно, как с неохотой, однако старательно, он начинает прикидывать, каким образом все это сделать — точнее, кому поручить. И теперь, чувствую, можно быть уверенной — все будет так, как я прошу.

Такая мыслительная работа, подобная решению не слишком сложного, но длинного примера, эта сосредоточенность на простом, нормальном и хорошем деле, не несущая никакого подспудного напряга, придает всему его облику некую доверчивую домашность. Очки снял, отложил, какое лицо — открытое, мягко-задумчивое; продолговатые подушечки нервных пальцев много занимавшегося в детстве музыкой (покуда тяга к точным наукам не пересилила) катают тонкую колкую хвоинку… Сейчас мог бы получиться великолепный снимок. Быть может, лучший его портрет из всех, какие есть. И — кто знает — одна из лучших моих работ в том самом альбоме. Хотя вряд ли у меня там будут портреты людей — я их почти не делаю. Я снимаю в основном деревья, сады, целые ландшафты, старые дома и старые вещи. Ну, иногда детей и животных.

Вот — и хорошо, и правильно, что не надо бежать за аппаратом, и дико нервничать, и напрасно упрашивать его посидеть еще вот так же, как ни в чем ни бывало… Лучше просто, покуда не очнулся, и не попрощался, и не канул в свою запредельную действительность, еще чуть-чуть на него полюбоваться, нежась в лучах заходящего солнца и вдыхая дымок родного костерка.

1998 г.

Своя недвига за границей

Рассказ

Деревушка, где она очутилась, находилась в двух шагах от города; их связывала хорошая шоссейная дорога, а границей стояли корпуса небольшой фабрики, изготовлявшей местную майоликовую плитку. Плиткой этой здесь было принято украшать не только внутренние помещения, но часто даже и фасады зданий; последнее, разумеется, случалось только в городах — крестьяне же, считалось, живут очень бедно, чуть ли не хуже всех в Европе. Проходя по деревне, она частенько раздумывала, что же, собственно, понимать под бедностью и нищетой, а что — под нормальным жизненным уровнем? С одной стороны, во многих здешних домах полы были по старинке земляными, точнее — глинобитными, а стекла на окнах вообще отсутствовали (правда, взамен те закрывались темными, мореного дерева ставнями); с другой стороны, какой-никакой автомобиль стоял у каждого второго, а уж на мотоциклах и мотороллерах разъезжала вся молодежь поголовно. Большинство жителей не имели постоянной работы, лишь нанимаясь на сезон в крупные где-то за холмами расположенные хозяйства (собственно, то были не крестьяне, а сельхозрабочие) либо перебиваясь случайными заработками в городе. Однако все их дети до двенадцати лет ходили в местную начальную школу — прекрасно спланированное здание с широчайшим балконом, опоясывающим второй этаж, целиком заставленным цветущими растениями в кадках, будто мало вокруг цветов, со спортплощадкой и велостоянкой, — однажды по дате, выложенной кирпичом на дорожке, она вдруг сообразила, что все это было выстроено еще при фашистском (или так называемом фашистском — уж кому как нравится) режиме; ну, а детей постарше ежедневно увозил в город специальный школьный автобус…

Еще там была харчевня с террасой, увитой, как полагается, виноградной лозой, где мальчик-официант лет шестнадцати, застенчиво отводя глаза, подавал ей порции жареных сардин непомерной величины и неправдоподобной дешевизны, она изредка заходила сюда днем, если не выбиралась в город. Женщин в харчевне не бывало вообще, если не считать ее и грузной пожилой хозяйки; местные мужички, попивавшие виноградную водку за игрой в кости, поглядывали с явным интересом, однако вполне сдержанным и благожелательным. В этой стране вообще обитали какие-то странные южане — удивительно спокойные, добродушные и ненавязчивые; ей еще ни разу не доводилось видеть, чтобы кто-нибудь слишком громко кричал, размахивал руками, скандалил или еще как-то демонстрировал темперамент. По поводу же взаимоотношения полов ей сразу разъяснили, что тут мужчина как бы даже обязан, завидев, допустим, на улице совершенно незнакомую дамочку или девицу, идущую в гордом одиночестве, бросить на лету некий замысловатый комплимент, а она в ответ благосклонно улыбнуться — то ритуал и не более. Некоторые шутники, правда, могут бросить таковой и какой-нибудь старой развалине — с самым серьезным видом, дальнейшее же зависит от настроения и чувства юмора старушенции, и тут уж она либо отреагирует в духе собственной правнучки, либо произнесет фразу, в переводе означающую что-то вроде «Постыдился бы, охальник!» — все это тоже укладывается в некую общепринятую игру. Так что и ей, внешне пока еще не развалине, тоже иногда весело кричали что-то издали, она же рассеянно улыбалась в ответ и брела себе дальше. А вот то, что понимается под словом «приставать», здесь, кажется, было делом совершенно немыслимым — ну, может быть, приди ей в голову невероятная идея посетить поздно вечером подозрительный городской квартал возле морских доков, да еще в провоцирующем наряде, — разве что тогда… К тому же вся деревня, конечно, знала, что она — сеньорита из России, поселившаяся в это межсезонье у сеньоры такой-то, у которой, в свою очередь, летом обычно проживает другая русская — сеньора с двумя детьми, — и такой расклад, кажется, всех вполне устраивал.

Та самая другая русская — ленинградка, вышедшая сюда замуж много лет назад, состояла при ней переводчицей в университете в этот второй ее приезд. Она-то и присоветовала продлить визу и пожить сколько-нибудь здесь, в деревушке — море, правда, далековато, зато роща пробковых дубов, покой, люди славные, а главное, все очень, очень дешево. И, конечно, — город в двух шагах. Город, по российским понятиям городок — вроде Дмитрова там какого-нибудь, Ростова, ну, от силы Владимира, здесь же являлся не то третьим, не то четвертым по величине, был много чем знаменит и как-то самодостаточен. Переводчица потратила чуть ли не весь день, посадив в свою машину (час езды от столицы вдоль береговой линии, мимо скоплений опустевших загородных вилл и кемпингов, более людных и неприбранных рыбацких поселков, мимо тянущихся плантаций хмеля по другой стороне), заселив, показав, где автобус, где харчевня, где чего; снова объяснив про кредитку и наличные, еще раз продиктовав телефон, затем укатила, оставив ее на обочине шоссе — рассеянно глядящую вслед, не успевшую толком поблагодарить, совершенно заторможенную…

Вдова, одевавшаяся во все черное, прямо как на Кавказе, сдавала ей целый дом в глубине сада, старый дом, где жилым был только второй этаж — на первом когда-то держали скот, а теперь всякое барахло; сама же с семьей старшего сына, имевшего работу на фабрике, жила рядом в новеньком коттедже. Объяснялись в основном жестами — ей было известно не больше дюжины слов на местном певучем языке, а хозяйка, кажется, ни слова не знала по-английски, и тем не менее той удалось рассказать, что у нее четверо сыновей и одна дочь, и эта дочь монахиня, сейчас находится в Бразилии.

Монахинь тут вообще было довольно много, это она заметила еще в первый свой приезд, причем часто — совсем молодых девушек; славистка же, что тогда при ней состояла, впрочем, возразила: наоборот, теперь — все меньше и меньше, ибо прогресс в женском вопросе постепенно приходит и в их отсталую страну. Ведь еще не так давно у женщины какие тут были перспективы, кроме как производить в год по ребенку: аборты запрещались строжайше, даже по медицинским показаниям, сколько гибло от родов и подпольных абортов, страшное дело — а статистику засекречивали; да и все остальные средства были полулегальны. Между прочим, на полотнах здешних абстракционистов даже фигурировал в разных видах персонаж по имени Сеньор Презерватив как символ свободы и вызова клерикалам… Но фундаментальный католицизм хоть и вяжет женщину по рукам и ногам, но все ж и лазейку ей оставляет, а именно монашество как уход из-под домашнего ареста, да-да! Ведь они тут так активны, не только школы-больницы-благотворительность в руках держат в значительной мере, но еще по белу свету курсируют постоянно, по этим миссиям своим; и потом, в конце концов у них до настоятельницы монастыря можно дорасти, а это все равно что директор солидной фирмы… Словом, здесь монашество всегда было не уходом от мира, как у вас в православии, а скорее наоборот, выходом из четырех стен в большой мир, — вот и шли, и постригались буквально из всех слоев общества…

В этом городе были и женский, и мужской монастыри, духовная семинария, знаменитый кафедральный собор четырнадцатого века; была также старинная Школа искусств и художественных ремесел, размещавшаяся в городском замке вместе с историческим музеем, где меж узких стрельчатых окон стояли рыцарские доспехи, висело оружие, а ниже, под стеклом, тускло теплились золотые и прохладно отсвечивали серебряные ювелирные коллекции. Имелся в городе и частный католический университет, совсем, по здешним меркам, молодой, лет ста или около, чьи студенты и студентки носились на мотоциклах в кожаных куртках, развевая гривы черных волос. Ей же было совершенно тепло расхаживать в тенниске с коротким рукавом, в тонкой юбке-сафари, ловя иной раз удивленные взгляды прохожих — как-никак поздняя осень… Отели пустовали и принимали по сниженным ценам, но она, хоть деньги имелись, и весьма немалые, все равно радовалась, что живет в деревне почти за бесценок — привычка ужиматься в крови, ничего не попишешь, да и нравилось у хозяйки с ее фотографиями, курами, старым псом, все время спавшим в тени, так неправдоподобно похожим на их дачного Казбека…

В городе же она проводила обычно целый день, ходила и ходила пешком, не спеша поднималась по узким лестницам, иногда соединявшим улицы нижнего города, что напоминало Гурзуф, но было куда круче в буквальном смысле, потом сидела у фонтанов на площадях верхнего города, потом опять спускалась на бесконечную набережную, опоясывающую город снизу, то заглядываясь там на морскую гладь с редкими яхтами, то, наоборот, на карабкающиеся вверх, теснящиеся массивы светло-серых, светло-кремовых или совсем белых зданий, венчаемых черепицей разных оттенков, от темно-малиновой до ярко-оранжевой, — и не надоедало…

В получасе езды от города на автобусе располагалась старинная помещичья усадьба, ныне частный музей, в который его превратила последняя владелица. Это была одинокая женщина лет пятидесяти, очень приятная — последний на земле потомок дворянской фамилии, владевшей этими землями лет пятьсот. Ее стремление сохранить тут все как есть своими силами было сродни монашескому постригу ибо поглощало всю без остатка, ведь сохранять и впрямь есть чего, а работников и охранников раз-два и обчелся. Хозяйка делала все сама — взимала плату, показывала дом и отвечала на вопросы, возилась со всякими диковинными растениями в огромном патио, начищала какие-то подсвечники, реставрировала старинные гобелены, разложив их на столе в бильярдной…

Побывав там несколько раз, она начинала обход с парка, — минуя самую длинную каштановую аллею и лужайку с неохватным дубом посредине, упиралась во фруктовый сад, что уже считался чужим владением, точнее, был отдан в долгосрочную аренду, затем возвращалась другим путем, обогнув бывшую конюшню, давно переоборудованную в гараж на несколько машин, и входила наконец в дом. Где и принималась методично обследовать все эти огромные камины, альковы, портреты восемнадцатого века, старинные коллекции карт и атласов в темной и мрачной библиотеке, игрушки в маленьких детских комнатках — каждая без исключения кукла или лошадка в свое время выполнялась по индивидуальному заказу — и многое прочее… Интересна ей была и владелица; она прикидывала на себя ее жизнь на предмет, смогла бы сама вести такую, и получалось — да, вполне достойный вариант судьбы, но разговоров с той избегала, стыдясь своего позорно слабого английского. В самое первое ее тут появление сеньора уделила ей все внимание (впрочем, посетителей в тот день больше и не было), оживившись при слове «Россия», и, насколько она сумела разобрать пространный монолог, сообщила, что много где бывала, училась в Англии и в Швейцарии, потом объездила полмира, включая Западную Африку и Галапагосы, но вот до России так и не добралась, хотя всегда туда хотелось. И что она тут первая русская посетительница. Действительно, ее соотечественники, оккупировавшие, говорят, почти все закоулки Европы, эту страну почему-то освоили пока плохо, бывая в основном только на знаменитых островах вдоль побережья да немного в столице.

Сама же она, оказавшись в этой столице первый раз — полная ирреальность происходящего, когда простенькие ее, как всегда самой казалось, эссе именуют философской прозой, стихи в переводе звучат возвышенным песнопением, просто узнать невозможно; когда берут автографы и внимательно слушают тривиальные ответы на, правда, довольно примитивные вопросы, ну и так далее, — мало чего вокруг успела заметить. В основном смотрела и не видела, а большую часть времени вообще пролежала в отеле, отговариваясь затянувшейся акклиматизацией; если б не приставленная славистка, то непонятно, как бы заставила себя выползти на вручение этой премии. Помогало, конечно, то, что все одно до конца не верилось, что это ее снимают, о ней говорят в микрофон; а покуда пожатия рук, букеты, славистка куда-то отвлекается и не успевает переводить, все тонет в приподнятой благожелательной атмосфере — в голове лениво крутится одна-единственная мысль: и к чему эта странная прихоть судьбы, зачем, не к добру, ей-богу…

И в самом деле: хилый по объему сборничек, сама составила так, что проза (точнее — эссе, а может, попросту очерки?) перемежается со стихами; подруга Машка, художница, проиллюстрировала — у той это был дебют в книжной графике; она же, Машка, сама и спонсоров нашла. Тираж — две тысячи, больше б ни в жизнь не разошлось, а разошлось, как она считала, из-за графики: Машка в своей среде уже небезызвестна, там главным образом и распространялось. Прибыли, понятно, ноль, но и расходы, как сообщили, практически окупились, что уже само по себе прекрасно и удивительно. А что касаемо ее среды, пишущей, то прошла маленькая рецензия в «Независьке», затем еще удостоилась упоминания в каком-то обзоре в «Литературке» — в положительном контексте, спасибо; впрочем, кто ее сейчас читает, «Литературку», как и стихи вообще… Вот, собственно, и все — что, опять же, вполне неплохо для первой книжки в наше время. Первой, — она же, небось, и последняя, ведь составлялась почти сплошь из старья, которое нигде больше не проходило, ни в одном журнале; ну, а с тех пор уже ничего практически и не писалось, кроме статей да рецензий, да и те больше для заработка…