Бесплатный фрагмент - Не материнский инстинкт

КРИСТИН ЭВАНС
НЕ МАТЕРИНСКИЙ ИНСТИНКТ

Глава 1

Последние лучи сентябрьского солнца, теплые и густые, как мед, заливали просторную гостиную, играя бликами на идеально отполированной поверхности пианино. Воздух был напоен сладковатым ароматом только что испеченного яблочного пирога и едва уловимым, дорогим запахом воска для дерева. В этом доме, их общем творении, пахло уютом, достатком и безмятежным ожиданием счастья.

Анастасия, или Ася, как ласково звал ее только Николай, стояла у огромного панорамного окна, любуясь укутанным в багрянец и золото парком за стеклом. Ее руки, изящные и ухоженные, с неглубоким, аккуратным маникюром, инстинктивно легли на огромный, туго натянутый живот. Под ладонью что-то шевельнулось — мощно, требовательно, напоминая о скором, неминуемом чуде. Она улыбнулась, и это движение губ было отработано до автоматизма за последние месяцы. Улыбка счастливой, ожидающей матери. Правильная улыбка.

— Асенька, ты совсем замерзнешь! — Раздался сзади теплый, бархатный голос.

Николай подошел к ней сзади, обнял, и его большие, сильные руки бережно сомкнулись поверх ее рук на животе. Он был воплощением надежности, ее каменной стеной. Успешный кардиохирург, он и в жизни все стремился исправить, наладить, залатать. Его дыхание было ровным и спокойным у нее за спиной, а щека, прижатая к ее виску, — чуть шершавой после недавнего бритья.

— Ничего, Коля. Просто смотрю. Так красиво, — она откинула голову, уютно устроившись в его объятиях.

— Скоро мы будем гулять там уже втроем, — прошептал он, целуя ее в макушку. — Наша Лиля увидит свою первую осень. Я куплю ей самый красивый конверт на выписку, розовый, с бантом.

Они выбрали имя еще месяц назад. Лилия. Цветок нежности, чистоты, новой жизни. Все для нее было готово. Идеальная детская комната, выдержанная в кремовых и нежно-оливковых тонах, как советовал лучший дизайнер-психолог: расписная люстра-облако, крошечный комод с аккуратно сложенными ползунками, кроватка с балдахином, похожая на дворец для принцессы. Каждая деталь была продумана, выверена, куплена с любовью. Ася, как архитектор, сама рисовала эскизы и лично выбирала ткани. Этот проект был самым важным в ее жизни.

— Пойдем, я накрыл на стол, — Николай взял ее за руку, ведя в столовую, как драгоценную хрустальную вазу, которую боишься уронить.

Они сидели за старинным дубовым столом, унаследованным от бабушки Николая. Серебряные приборы, фарфоровые тарелки с тонким золотым ободком, хрустальные бокалы с гранатовым соком. Все было безупречно. Таким и должно было быть их счастье — выверенным, качественным, вечным.

— Я сегодня заезжал в клинику, подписал последние документы. У меня целых три недели отпуска после твоих родов. Ни одного дежурства, ни одной конференции. Только ты, я и наша дочка, — Николай положил ей в тарелку кусок пирога. Его глаза, серые и ясные, светились такой безоговорочной радостью, такой уверенностью в предстоящем счастье, что Асе на мгновение стало не по себе.

Она поймала себя на мысли, что его уверенность ее почти… раздражает. Эта мужская, простая уверенность в том, что все будет хорошо просто потому, что они так запланировали. Он видел конечную цель — счастливую семью. Он не видел процесса. А она, с ее телом, которое жило своей, неподконтрольной ей жизнью, уже погрузилась в этот процесс с головой.

— Я немного боюсь, — вдруг вырвалось у нее, совсем неожиданно.

Она редко позволяла себе такое. Быть слабой. Ее собственная мать, железная леди, возглавляющая крупный холдинг, с детства внушала ей: «Страх — это роскошь, которую мы не можем себе позволить». И Ася не позволяла. Ни в карьере, ни в жизни.

Николай отложил вилку и посмотрел на нее с ласковой укоризной.

— Чего бояться, солнышко? У тебя все получится. Ты самая сильная женщина, которую я знаю. Врачи лучшие, клиника — как пятизвездочный отель. Даже схватки будут самые комфортные, как обещали.

Он произнес это так легко, словно речь шла о предстоящем спа-процедурах, а не об одном из самых сложных и травматичных переживаний в жизни женщины.

— Не боли я боюсь, — Ася отвела взгляд, запутавшись в своих ощущениях. — Я… не знаю. Всего. Справлюсь ли я. Хватит ли мне… всего. Терпения. Любви.

— Что ты такое говоришь! — Николай рассмеялся, и его смех был таким звонким и искренним, что разбил хрупкую скорлупу ее тревоги. — Ты будешь прекрасной матерью. Посмотри, как ты все организовала! Ты всегда все доводишь до совершенства. И материнство у тебя будет самым что ни на есть образцовым. Наша Лилька будет самой счастливой девочкой на свете.

Он говорил с такой непоколебимой верой в нее, что ей стало стыдно за свои глупые страхи. Он был прав. Она все всегда доводила до идеала. Диплом с отличием, блестящая карьера, идеальный брак. Почему материнство должно стать исключением? Это просто новый проект. Самый важный. И она его обязательно выполнит на «пять с плюсом».

— Ты прав, — она снова натянула на лицо улыбку, ту самую, правильную. — Наверное, гормоны шалят. Прости меня.

— Не за что прощать, — он дотронулся до ее руки. — Просто не допускай таких мыслей. Мы будем счастливы. Обещаю.

Они допивали чай, строя планы: первую поездку на море, как будут вместе выбирать Лиле платья, учить ее кататься на коньках. Николай с энтузиазмом рассказывал, как купит ей маленькие коньки и будет водить по льду. Картина вырисовывалась идиллическая, словно со страницы глянцевого журнала.

Но глубоко внутри, под слоем уюта, любви мужа и запаха яблочного пирога, копошился крошечный, червячком, холодный страх. Он был беззвучным, неоформленным, но оттого еще более жутким. Он шептал что-то на своем, непонятном языке, когда она засыпала. Он просыпался вместе с ней по утрам, заставляя в первые секунды испытывать необъяснимую тоску, прежде чем сознание включалось и начинало твердить заученные мантры: «Все хорошо. Все будет хорошо. Мы так ждали этого ребенка. Мы его любим».

Она отгоняла его прочь, как надоедливую муху. Все женщины через это проходят, убеждала она себя, глядя на свое отражение в огромном зеркале в прихожей. На свой огромный живот, на лицо, немного заплывшее, но все еще милое. Это просто страх перед неизвестностью. Естественно. Ничего страшного.

Вечером, ложась в постель, она прижалась спиной к теплой, надежной спине Николая, который уже засыпал с легкой, блаженной улыбкой на устах. Его дыхание было ровным. Он был абсолютно спокоен. Он ждал своего ребенка. Ждал счастья. И он был уверен, что его жена разделяет его чувства целиком и полностью.

Ася лежала на спине, положив руки на живот, и слушала. Слушала тишину огромного дома, тиканье напольных часов в гостиной, редкий шум затихающих за окном машин. И этот внутренний, холодный шепот. Он становился чуть громче в тишине.

«А что, если… — шептал он. — А что, если радости не будет? А что, если ты не почувствуешь того, что должны чувствовать? А что, если эта любовь… не придет?»

Она сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони.

— Придет, — прошептала она в темноту, почти с вызовом. — Я заставлю себя ее почувствовать. Все будет идеально. Обязательно.

Она закрыла глаза, пытаясь вызвать в воображении тот самый образ, который должен был согревать всех беременных женщин мира: ее маленькая дочка, ее Лиля, на ее груди. Теплая, доверчивая, пахнущая молоком и счастьем. Она должна была почувствовать умиротворение, всепоглощающую нежность.

Но единственное, что она смогла почувствовать, прижав ладони к животу, где спала ее нерожденная еще дочь, был все тот же леденящий, необъяснимый страх. И пустота. Огромная, бездонная, как космос, пустота, зиявшая там, где уже сейчас должна была бушевать материнская любовь.

Она снова открыла глаза и смотрела в темноту до самого утра.

Глава 2

Казалось, сам мир сузился до размеров стерильной палаты, залитой слепящим, безжалостным светом. Воздух был густым и тяжелым, пропахшим антисептиком и чем-то металлическим, сладковатым — запахом крови и человеческих усилий. В ушах стоял непрерывный гул — то ли от работы аппаратуры, то ли изнутри, из самой ее головы, где все мысли спутались в один тугой, болезненный клубок.

Боль была вселенной. Она поглотила все: стыд, разум, страх, время. Она была белой и горячей, рваной и безжалостной. Она раскалывала ее тело на миллионы острых осколков, а потом снова слепляла его, только чтобы расколоть снова. Ася хрипела, закусив до крови губу, впиваясь пальцами в холодные металлические поручни кровати. Сквозь пелену боли она слышала голоса — отстраненные, профессиональные, доносящиеся как будто из-под толстого слоя воды.

«Дыши, Анастасия, дыши. Тужься. Еще разок. Очень хорошо».

Еще разок. Эти слова повторялись бесконечно, как проклятие. Не было ни «розового тумана», ни обещанного «естественного таинства». Был лишь адский, изматывающий труд на грани человеческих возможностей. Она была просто сосудом, механизмом, который должен выполнить свою функцию. И она выполняла. Со свойственным ей перфекционизмом, даже здесь, на краю пропасти. Тужься. Еще разок. Лучше всех.

Рядом, у ее изголовья, стоял Николай. Его лицо было бледным, осунувшимся, но глаза горели лихорадочным восторгом. Он вытер ей лоб влажной салфеткой, и его пальцы дрожали.

— Ты молодец, солнышко. Совсем скоро. Я вижу головку! — его голос сорвался на восторженный визг.

Ей хотелось закричать ему, чтобы он замолчал, чтобы исчез, чтобы оставил ее одну в этом аду его вины. Но не было сил даже на это. Она могла только существовать внутри этой боли, отдаваясь ей целиком.

И вдруг — тишина. Острая, режущая тишина, которую разорвал пронзительный, негодующий крик. Новый звук. Звук другой, отдельной жизни.

Ася безвольно откинулась на подушки, вся в поту, дрожащая, опустошенная до самого дна. Слезы текли по ее вискам сами по себе, без всяких эмоций, просто как физиологическая реакция на запредельное напряжение. Она чувствовала лишь всепоглощающую, животную усталость и жгучую, разрывающую боль внизу живота.

— Поздравляем! У вас девочка! Абсолютно здорова! — весело провозгласил врач, и его голос прозвучал оглушительно громко в наступившей тишине.

Медсестра быстрыми, ловкими движениями обтерла крошечное тельце и завернула его в стерильную пеленку. Николай плакал, не скрывая слез, смеясь и целуя ее влажную, липкую ладонь.

— Слышала, Асенька? Дочка! Наша Лиля! Ты сделала это!

Его счастье было таким огромным, таким оглушительным, что оно обжигало ее, как раскаленное железо. Она пыталась поднять голову, чтобы посмотреть, но мышцы шеи не слушались. Она лишь видела, как медсестра подходит к ней, и в ее уставших, затуманенных глазах возник тот самый момент, который она представляла себе тысячи раз.

Ей на грудь положат ее дочь. И мир остановится. И хлынет та самая, обещанная всеми романами и фильмами, всепоглощающая волна любви, которая в один миг сотрет всю боль, всю усталость, все страхи. Она затаила дыхание, готовясь к удару счастья.

Мягкий, теплый сверточек оказался у нее на груди. Очень легкий. Ася скосила глаза, стараясь разглядеть.

Крошечное, сморщенное личико цвета старой слоновой кости. Прищуренные, заплывшие глазки. Влажные темные волосики, зачесанные набок. Совершенно крошечный ротик, беззубо зевающий. Она была… живая. И чужая.

Ася ждала. Ждала, замершая внутри. Ждала, когда сердце дрогнет, перевернется, когда инстинкт мощной, неконтролируемой волной накроет ее с головой, смоет всю боль, превратит ее в Мать.

Но ничего не произошло.

Внутри была только оглушительная, зияющая пустота. Та самая пустота, что шептала ей по ночам, теперь расширилась до размеров вселенной и заполнила ее целиком. Не было любви. Не было нежности. Не было узнавания. Была лишь чудовищная, леденящая усталость и отстраненное любопытство, словно она рассматривала не своего ребенка, а какое-то странное, новое и не очень понятное существо.

— Ну что, познакомьтесь, — умиленно сказала медсестра. — Положите руку на нее.

Ася с трудом подняла тяжелую, ватную руку и кончиками пальцев дотронулась до теплой, бархатистой кожи младенческой щеки. Ожидаемого электрического разряда, тока связи, не последовало. Только странное, почти медицинское наблюдение: «Она теплая. И очень маленькая».

Лиля сладко чмокнула губами во сне, и Асю внезапно, с тошнотворной силой, ударило осознание: это навсегда. Этот чужой человечек теперь навсегда привязан к ней. Нельзя передумать, нельзя отдать назад, нельзя сделать вид, что ничего не было. Это навсегда.

От этой мысли по спине побежали ледяные мурашки. Не от счастья. От животного, панического ужаса перед этой пожизненной ответственностью.

— Какая она красивая… — прошептал Николай, его пальцы с нежностью, которую Ася чувствовала кожей, погладили головку дочери. — Совсем на тебя похожа, Асенька.

Она посмотрела на него и увидела в его глазах то, чего так ждала в себе и не нашла. Безусловное, сияющее обожание. Он уже любил ее. Всей душой. Он был отцом. А она… она была просто изможденной женщиной, которая только что пережила тяжелейшую травму и теперь не чувствовала ровным счетом ничего, кроме желания, чтобы все это поскорее закончилось и ее оставили в покое.

К ней подошел врач.

— Ну как, мамочка, познакомились с дочуркой? Все хорошо? — его взгляд был профессионально-добрым.

Ася попыталась снова натянуть на себя эту улыбку, правильную, счастливую улыбку из первой главы ее новой жизни. Но мышцы лица не слушались. Получилась лишь жалкая, болезненная гримаса.

— Да… — прохрипела она. — Все хорошо.

Это была самая большая ложь в ее жизни.

Медсестра забрала Лилю, чтобы взвесить, измерить, запеленать. Давление с груди исчезло, и Ася смогла наконец глубоко вдохнуть. Но облегчения не наступило. Чувство вины накрыло ее с головой, тяжелое, липкое, удушающее. Что со мной не так? Почему я ничего не чувствую? Все женщины плачут от счастья. А я… я как выжатый лимон. Как пустая скорлупа.

Николай не отходил от пеленального столика, снимая все на телефон, заливаясь счастливым смехом, комментируя каждое движение дочери.

— Смотри, Ася, она ручкой шевелит! Ой, а вот сейчас глазки открыла! Смотри!

Она покорно поворачивала голову, смотрела на это сморщенное личико и снова ждала. Может, сейчас? Может, когда она откроет глаза? Может, когда посмотрит на меня?

Но Лиля открыла глаза — мутные, темно-синие, никого не видящие — и снова их закрыла. И снова ничего.

Ее принесли обратно, аккуратно уложили в прозрачную пластиковую кроватку на колесиках и прикатили к постели Аси.

— Отдыхайте, — сказала медсестра. — Потом попробуете приложить ее к груди.

Дверь закрылась. Они остались втроем. Николай сидел, держа Асю за руку, и не сводил восхищенного взгляда с дочери. Он был полон сил, энергии, любви. Он сиял.

Ася лежала с закрытыми глазами, притворяясь спящей. Сквозь щели ресниц она видела его сияющее лицо и крошечное, неподвижное личико в кроватке. И чувствовала себя самой одинокой женщиной на свете. Она только что совершила величайшее чудо — подарила жизнь. А сама чувствовала себя мертвой внутри.

В голове, ясно и четко, пронеслась мысль, от которой стало еще страшнее: «Где же ты, мама? Ты должна была прийти. Ты должна была меня найти. Почему тебя нет?»

Это была мысль не взрослой женщины, а испуганного, потерянного ребенка, который ищет защиты и не находит ее. Защиты от самой себя. От своей чудовищной, ненормальной холодности.

Она вспомнила слова Николая: «Ты будешь прекрасной матерью». И слова врача: «Все хорошо». И свою собственную ложь: «Да, все хорошо».

Трещина, которая лишь намечалась все эти месяцы, теперь прошла через всю ее жизнь, через самое ее сердце, глубокая и неизлечимая. С одной стороны остался идеальный мир, где счастливая мать обнимает своего новорожденного ребенка. С другой — оказалась она. Одна. В ледяной, безвоздушной пустоте, где не было места любви.

Она тихо, чтобы не заметил Николай, повернулась лицом к стене. И наконец разрешила себе заплакать. Не от счастья. От самого страшного и одинокого горя на свете — горя женщины, которая только что родила ребенка и не испытывает к нему ничего, кроме оглушающей, всепоглощающей пустоты.

Глава 3

Две недели в частной клинике пролетели как один длинный, размытый, лишенный красок день. Это был некий промежуточный, буферный этап между адом родов и предстоящей реальностью. Здесь все еще были стерильные стены, которые хоть и не давали уюта, но хотя бы не требовали его. Были профессиональные, предупредительные медсестры, которые по первому зову приносили ребенка и так же без лишних слов забирали его, стоило только Асе закрыть глаза от изнеможения. Здесь был персонал, который следил за ее швами, за питанием, за физическим состоянием. Здесь не спрашивали о душевном.

Но вот и этот искусственный рай закончился. Николай, сияющий и гордый, забирал своих девочек домой. Он упаковывал в огромную кожаную сумку подарки от клиники и гостей, бережно укладывал на дно крошечные кружевные конверты, в которые Лиля, казалось, даже не помещалась.

— Ну, все готово? Наше сокровище едет домой! — он улыбался во весь рот, аккуратно беря на руки спелёнатую в розовый шелк и кашемир дочь.

Ася двигалась медленно, осторожно, как глубокий старик. Каждый шаг отзывался ноющей болью в промежности, каждый подъем по лестнице — одышкой и слабостью. Она молча наблюдала за мужем, за его ловкими, уверенными движениями. Он уже был отцом. Он уже вжился в эту роль. А она все еще чувствовала себя пациенткой, перенесшей тяжелую операцию, которую почему-то заставили взять с собой из палаты живой, пищащий и очень хрупкий сувенир.

Дорога домой прошла в тишине. Ася сидела на заднем сиденье рядом с люлькой Лили и смотрела в окно. Осень окончательно вступила в свои права. Небо было низким и свинцовым, срывался мелкий, назойливый дождь. Деревья стояли голые и черные, простирая к дороге мокрые, тощие ветви. Казалось, природа вместе с ней погрузилась в уныние и беспросветную тоску.

Николай пытался поддерживать легкий, беспечный разговор, но его слова повисали в воздухе, не находя отклика. Ася лишь кивала или односложно отвечала. Все ее существо было сосредоточено на крошечном существе в люльке. Она ловила каждый его вздох, каждое шевеление, но не с нежностью, а с напряженным, животным страхом. Что, если она подавится? Что, если ей станет плохо? Что, если она просто замолчит навсегда? Этот страх парализовал, не давал расслабиться ни на секунду.

Наконец они подъехали к дому. Их дом. Тот самый, что светился теплом и ожиданием счастья всего несколько недель назад. Теперь он казался Асе огромным, холодным и чужим. Николай, как на крыльях, взлетел на крыльцо, открыл дверь и с торжествующим видом внес дочь в дом.

— Встречай, Лилюша! Твой дом!

Ася медленно, с трудом поднялась по ступенькам и переступила порог. Воздух дома был неподвижным и спертым, пахло пылью и одиночеством. Идиллическая картина, которую она так ясно представляла себе, рассыпалась в прах.

Вместо этого ее взгляд упал на забытый на комоде в прихожей конверт, на легкий слой пыли на зеркале, на поникшее комнатное растение, которое никто не поливал. Беспорядок. Хаос. Первые признаки того, что ее идеальный мир трещит по швам и ей не хватит сил его удерживать.

— Идем, покажу тебе твой дворец, красавица, — Николай, не снимая пальто, понес Лилию в детскую.

Ася осталась стоять одна в центре гостиной. Ее взгляд скользнул по пианино, по идеальным диванам, по панорамному окну, за которым хлестал дождь. Здесь ничего не изменилось. Все вещи остались на своих местах. Изменилась она. И теперь это место, ее крепость, ее убежище, ощущалось как изощренная ловушка. Красивая, дорогая, но от этого не менее прочная.

Она прошла в детскую. Николай уже распеленал Лилию и с умилением укладывал ее в кроватку под балдахином. Ребенок, оказавшись в непривычно большом пространстве, сморщился и заплакал — тихо, жалобно, но непрерывно.

— Ой, ой, что это ты? — засуетился Николай. — Хочешь на ручки к папе?

Он взял ее на руки, но плач не прекратился.

— Может, она голодная? Асенька, покормишь ее?

Фраза прозвучала как приговор. Ася ощутила, как по спине пробежал холодный пот. Кормление. Еще один долг, еще одна обязанность, которая вызывала в ней не нежность, а панический ужас. Ее грудь, еще не оправившаяся от набухания, болезненно отозвалась на сам намек.

Медленно, как на эшафот, она подошла к креслу для кормления, обитому мягчайшим велюром. Николай с надеждой передал ей плачущий сверток. Ася неуклюже устроилась, подкладывая подушки, пытаясь придать правильное положение ребенку.

Лиля утыкалась личиком в ее грудь, рыдая уже навзрыд, краснея от крика. Ася чувствовала себя абсолютно беспомощной. Она не понимала, чего хочет это маленькое, недовольное существо. Она боялась прикоснуться к нему, боялась сделать что-то не так.

— Дай я помогу, — Николай попытался взять ее руки и показать, как правильно, но она резко дернулась.

— Не надо! Я сама! — прозвучало резче, чем она хотела.

Он отступил, удивленный и немного обиженный.

— Хорошо, хорошо. Я пойду, разгружу машину. Позовешь, если что.

Он вышел, оставив ее наедине с вопящим ребенком. Эта первая настоящая ответственность в стенах собственного дома была ужасающей. Слезы подступили к горлу. Она ненавидела себя в этот момент. Ненавидела за свою беспомощность, за свою холодность, за то, что не может сделать то, что умеют миллионы самых обычных женщин.

С горем пополам, методом тыка, она все же заставила Лилию взять грудь. Резкая, болезненная боль пронзила ее. Она стиснула зубы, глядя в потолок. Ребенок ел, посасывая и постанывая. Ася не чувствовала никакой мистической связи, никакого блаженства. Только боль, физическую и душевную, и всепоглощающее желание поскорее закончить этот процесс.

Когда Лиля наконец заснула, Ася осторожно, словно бомбу, переложила ее в кроватку. Руки дрожали от напряжения. Она вышла из детской, прикрыла дверь и прислонилась к стене в коридоре, закрыв глаза. Она только что совершила свой первый материнский подвиг и чувствовала себя так, будто только что разгрузила десять вагонов угля.

Вечер не принес облегчения. Николай, стараясь помочь, накормил ее ужином, который заказал в лучшем ресторане города. Икра, утка в соусе, тирамису. Еда казалась безвкусной, песочной. Она давилась каждым куском, чувствуя, как комок подкатывает к горлу.

Он рассказывал ей о работе, о планах, пытался вернуть то легкое, доверительное общение, что было между ними раньше. Но Ася почти не слышала его. Ее слух был настроен только на одну волну — на малейший звук из детской. Она вздрагивала от каждого шороха, от каждого скрипа половицы в старом доме.

Наступила ночь. Их первая семейная ночь дома. Они легли в свою большую, широкую кровать. Рядом, впритык к ихнему ложу, стояла небольшая колыбелька, где теперь спала Лиля. Николай уснул почти мгновенно, с блаженной улыбкой на устах, положив руку на край колыбели. Он был дома. Его семья была в сборе. Он был счастлив.

Для Аси же началась ночь кошмара. Она не могла уснуть. Каждый вздох, каждый хлюп, каждый шевеление дочери заставлял ее сердце бешено колотиться. Она лежала неподвижно, уставившись в потолок, и считала секунды между звуками, затаив дыхание, ожидая, что вот-вот раздастся плач.

И он раздавался. Пронзительный, требовательный, невыносимый. Ася вскакивала как ошпаренная, снова кормила, снова чувствуя боль и опустошение, снова укачивала, часами ходя по темной комнате с тяжелым, плачущим комочком на руках.

Ей казалось, что это никогда не кончится. Что этот круг — плач, кормление, короткий сон, снова плач — будет длиться вечность. Темнота за окном была беспросветной. Тишина дома — давящей. Одиночество — абсолютным.

Она подходила к окну и смотрела на спящий город. В других домах, в других окнах горел свет. Там, наверное, тоже не спят молодые матери. Но ей казалось, что она одна во всем мире переживает такое. Одна не чувствует счастья. Одна с ужасом смотрит на собственного ребенка.

В какой-то момент, под утро, когда Лиля снова завела свою бесконечную песню, а сил у Аси не осталось совсем, она замерла посреди комнаты с кричащей дочерью на руках и ощутила дикое, первобытное желание. Желание зажать ей рот ладонью. Просто чтобы наступила тишина. Хотя бы на минуту. Одна минута тишины.

Это желание было таким острым, таким реальным, что она сама ужаснулась себя. С рыданием она отшатнулась от кроватки, прижала ребенка к плечу и заковыляла по комнате, начиная раскачиваться и монотонно, без всякой нежности, похлопывать ее по спине.

— Тихо, тихо, тихо, — шептала она исступленно, и это было не ласковое успокоение, а мольба, отчаянная и испуганная. — Умоляю, замолчи. Просто замолчи.

Но Лиля не замолкала. Она кричала, и ее крик был воплем о помощи, голодом, холодом, дискомфортом — всем, что Ася была не в силах распознать и дать. Они были как два чужих существа, заброшенные на необитаемый остров и говорящие на разных языках, не способные понять друг друга и помочь.

Когда первые лучи утра пробились сквозь щели жалюзи, Ася стояла у окна, все так же качая на руках наконец-то заснувшую дочь. Ее глаза были красными от бессонницы, лицо — осунувшимся и серым. Она смотрела, как свет побеждает тьму, но в ее душе не становилось светлее.

Она понимала, что дом, в который они вернулись, не был домом. Он был полем боя. А ее собственная дочь — самым страшным и непобедимым противником. И самое ужасное было в том, что противник этот был абсолютно беззащитен и нуждался в ее любви. Любви, которой внутри нее не оказалось.

Она была дома. В самой надежной и красивой клетке, какую только можно было придумать. И ключ от этой клетки был выброшен далеко-далеко, в тот день, когда две полоски на тесте возвестили о начале новой жизни. Теперь этой жизни предстояло идти своим чередом, а Асе — научиться в ней выживать.

Глава 4

Третий день дома проходил под знаком тишины. Тяжелой, зыбкой, неестественной тишины, которая, как казалось Асе, вот-вот должна была взорваться новым приступом безутешного плача. Лиля, накормленная и перепелёнатая, спала в своей кроватке, и Ася сидела рядом в плюшевом кресле, уставясь в одну точку на узоре ковра. Она боялась пошевелиться, боялась дышать слишком громко, боялась даже мыслить слишком интенсивно, чтобы не спугнуть это хрупкое, обманчивое спокойствие.

Ее руки, лежащие на подлокотниках, временами непроизвольно вздрагивали, повторяя монотонные движения укачивания. Веки налились свинцом, но стоило ей закрыть глаза, как в памяти всплывали обрывки кошмарных образов: собственное исступленное лицо в темном окне, искаженное отчаянием; крошечное, раскрытое для крика ротик дочери; леденящее душу желание, чтобы все это прекратилось.

Она физически ощущала себя разбитой — все тело ныло, швы горели огнем, грудь была тяжелой и болезненной. Но это было ничто по сравнению с внутренней опустошенностью. Она была похожа на храм, оскверненный и разграбленный. От ее прежней, уверенной в себе личности не осталось и следа. Осталась лишь оболочка, запуганная и обессиленная.

Вдруг ее сонный, погруженный в себя ужас пронзил настойчивый, веселый перезвон в дверь. Ася вздрогнула, сердце бешено заколотилось. Плач из кроватки не последовал, и она, затаив дыхание, выждала еще несколько секунд, прежде чем крадучись, на цыпочках, вышла из детской.

Николай уже открывал дверь. На пороге стояла Елена, ее мать. Она была, как всегда, безупречна: строгий костюм итальянского кроя, идеальная укладка седых волос, безукоризненный макияж, скрывающий возраст. В одной руке она держала огромную корзину, заваленную дорогими подарочными пакетами, в другой — букет из белых орхидей, завернутый в шелк.

— Ну, где моя героиня? И моя внучка! — ее голос, привыкший командовать, прозвучал слишком громко и жизнерадостно для этой давящей тишины.

Она прошмыгнула мимо Николая, поставила корзину на пол и, не снимая каблуков, бодро направилась к Асе, чтобы обнять ее. Ася инстинктивно отпрянула, прикрывая грудь руками. Объятия матери были легкими, осторожными, пахнущими дорогим парфюмом.

— Мама, что ты? Я же говорила, что мы сами…

— Перестань, Коля, — Елена махнула рукой, уже осматривая комнату оценивающим взглядом. — Где же она? Спит? Покажите мне ее немедленно. Я умираю от любопытства.

Она говорила о внучке, как о новой дорогой вещи, которую не терпится рассмотреть.

Ася почувствовала, как по телу разливается липкий, холодный пот. Мысль о том, что кто-то посторонний, даже мать, будет смотреть на ребенка, вызывала в ней животную панику.

— Мам, она только заснула, не надо ее будить, — попыталась она возразить, но голос прозвучал слабо и безнадежно.

— Пустяки! Я тихонечко. Я же бабушка! — Елена уже открывала дверь в детскую.

Ася и Николай, как два провинившихся школьника, последовали за ней. Елена замерла у кроватки, сложив руки на груди. Ее лицо озарилось той самой умильной, восторженной улыбкой, которой так не хватало Асе.

— Ах, какое сокровище! — прошептала она с придыханием. — Совершенство! Носик твой, Асенька. И ротик. Очень благородные черты. Будет красавицей.

Она говорила о ребенке, как о произведении искусства, оценивая его эстетические достоинства. Ася смотрела на спящую Лилю и пыталась сквозь призму материнского взгляда увидеть то же самое. Но видела лишь хрупкое, зависимое существо, источник бесконечного стресса и боли.

— Ну, рассказывайте, как все прошло? — Елена вышла из детской, прикрыв дверь, и устроилась на диване, как на рабочем совещании. — Коля, я вижу, ты справляешься. А ты, дочка, немного бледновата. Надо больше отдыхать. Я привезла тебе витамины из Швейцарии, самые лучшие.

Она принялась выкладывать на стол подарки: дизайнерские комплекты на выписку для ребенка, шелковые пижамы для Аси, косметику для молодых мам, гору памперсов самой дорогой марки. Каждый предмет был дорогим, практичным и бездушным.

— Спасибо, мама, — автоматически поблагодарила Ася.

— Не за что. Теперь о главном. Няня. Я уже договорилась с агентством. Пришлю несколько кандидатур на выбор. Лучшие, с рекомендациями. Ты не должна утруждать себя бытом. Твое дело — отдыхать и наслаждаться материнством.

«Наслаждаться». Слово прозвучало как насмешка. Ася взглянула на Николая. Он с благодарностью смотрел на тещу. Для него это было спасением.

— Елена Сергеевна, вы не представляете, как это вовремя. Я скоро выйду на работу, а Ася одна…

— Я не хочу няню, — тихо, но четко сказала Ася.

Оба посмотрели на нее с удивлением.

— Асенька, это же просто помощь на первых порах, — начал Николай.

— Я справлюсь сама, — она повторила упрямо, хотя внутри все сжималось от страха. Няня — это свидетель. Посторонний человек, который увидит ее несостоятельность, ее страх, ее холодность. Это было невозможно.

— Глупости, — отрезала Елена. — В твоем состоянии нельзя оставаться одной. Это чревато. Все лучшие семьи пользуются услугами нянь. Это нормально.

Разговор был прерван новым звонком. На пороге возникла Ольга, лучшая подруга Аси, с сияющими глазами и огромным плюшевым медведем в руках.

— Я не одна! — крикнула она с порога. — Девушки из нашего «мамского» чата тут все, ждут внизу! Можно? Мы на секундочку!

Не дожидаясь ответа, она просигналила в телефон, и через мгновение в квартире оказалось еще три молодые женщины. Все нарядные, ухоженные, благоухающие парфюмом. Они вносили с собой шум, смех, громкие восторги и еще больше подарков. Тишина была окончательно и бесповоротно разгромлена.

Ася почувствовала себя экспонатом в музее. Ее обнимали, целовали, наперебой расспрашивали о родах, о ребенке, тыкали в телефон фотографиями своих детей. Комната наполнилась хаотичным, оглушающим гомоном.

— Ой, а где же она? Покажи нам свое сокровище!

— Роды были эпидуралка? Нет? Да ты что! Героиня!

— А на грудь пошла сразу? Молодец!

— Смотрите, какая она у вас тихоня! Моя-то орала сутками!

— У тебя молоко есть? А то у меня не пришло, пришлось смесью кормить.

Вопросы сыпались как из рога изобилия. Ася пыталась натянуть на лицо маску, улыбаться, кивать. Она чувствовала, как ее улыбка становится все более деревянной, а внутри нарастает паника. Эти женщины говорили на понятном им языке материнства, а она была чужестранкой без визы, не понимающей ни слова.

Ее подруги с восторгом толпились у кроватки, щелкали фотографиями, делились советами по пеленанию. Их уверенность, их легкость в этом новом статусе больно ранили Асю. Они были счастливы. Они любили своих детей. Они справлялись. Почему она не может?

— Ася, а ты что такая тихая? — наконец заметила Ольга. — Устала, бедняжка? Это нормально. Первые дни самые тяжелые. Потом втянешься.

«Нормально». «Втянешься». Эти слова уже преследовали ее. Она хотела закричать: «Нет, это не нормально! Я не хочу втягиваться! Я не чувствую того, что чувствуете вы! Помогите мне!»

Но вместо этого она произнесла:

— Да, просто не выспалась немного. Спасибо, что пришли.

Гости пробыли еще час, наполнив дом своим жизнерадостным присутствием, и наконец ушли, пообещав вернуться скоро. Елена уехала последней, еще раз проинструктировав о няне и оставив конверт с деньгами «на мелкие расходы».

Дверь закрылась. В доме снова воцарилась тишина, но теперь она была иной — взбаламученной, прочувствованной чужими голосами, замусоренной обертками от подарков и пятнами от чашек на идеальном ранее столе.

Николай с облегчением вздохнул и начал убирать.

— Ну вот, видишь? Все прошло отлично. Мама права, надо брать няню. Ты совсем измучена.

Ася не отвечала. Она стояла посреди гостиной, сжимая в руках шелковую пижаму, подаренную матерью. Ткань была холодной и скользкой. Она чувствовала себя абсолютно опустошенной. Этот визит не поддержал ее, а добил. Она видела, какой должна быть счастливая мать в представлении общества. И понимала, что ей никогда не соответствовать этому образу.

Ей нужно было выбраться. Ненадолго. Найти подтверждение, что внешний мир все еще существует. Что она все еще его часть.

— Коля, я… мне нужно кое-что купить. В аптеку. И за продуктами. Я схожу, — сказала она неожиданно для самой себя.

Николай удивленно поднял брови.

— Ты? Одна? Ася, ты же еле ходишь. Я сам все куплю. Или закажем доставку.

— Нет! — ее голос прозвучал резко, почти истерично. — Мне нужно выйти. Просто ненадолго. На пятнадцать минут. Пожалуйста.

Он посмотрел на ее осунувшееся, бледное лицо и, кажется, впервые увидел в ее глазах не просто усталость, а настоящую мольбу.

— Хорошо, — сдался он. — Только ненадолго. Я тут побуду с Лилией. Одевайся теплее.

Пять минут спустя Ася вышла из подъезда. Свежий, прохладный осенний воздух ударил в лицо, и у нее закружилась голова. Она сделала несколько глотков, словно тонущая. Она была на свободе. Всего на пятнадцать минут.

Она зашла в аптеку, купила первое, что попало под руку, и направилась в ближайший супермаркет. Яркий, неестественный свет, громкая музыка, толчея — все это обрушилось на ее воспаленные чувства. Она двигалась как автомат, хватая с полок случайные товары.

И тут ее окликнули.

— Анастасия? Настенька, это вы?

К ней подошла пожилая женщина, бывшая соседка ее бабушки. Добрая, болтливая.

— Здравствуйте, Маргарита Петровна.

— Милая, я слышала, вы родили! Поздравляю! Ну как вы? Как ваша девочка? — женщина сияла, глядя на нее ожидающим, восторженным взглядом.

И этот взгляд, полный самых простых и понятных ожиданий, стал последней каплей. Ася открыла рот, чтобы сказать заученное: «Все хорошо, спасибо». Но слова застряли в горле комом. Внутри все перевернулось. Сердце заколотилось с бешеной скоростью. В ушах зазвенело. Дыхание перехватило.

Она видела, как двигаются губы Маргариты Петровны, но не слышала слов. Мир поплыл перед глазами. Полки с товарами накренились. Ее бросило в жар, а потом в холодный пот.

«Все хорошо. Все хорошо. Все хорошо», — пыталась она внушить себе, но тело не слушалось.

— Вы так бледны, детка! — испуганно сказала женщина. — Все в порядке?

Этот простой, искренний вопрос обрушил последние защитные барьеры. Порвалась тонкая пленка, удерживающая ее от пропасти. Паника, дикая, всепоглощающая, накатила на нее волной.

— Нет… — выдохнула она, и это было похоже на стон. — Не хорошо… У меня… ничего не хорошо…

Слезы, которых она не могла пролить дома, хлынули градом. Она стояла в проходе с корзиной в дрожащих руках и рыдала, не в силах остановиться, на глазах у ошеломленной соседки и других покупателей.

— Я не могу… я не справляюсь… она все время плачет… а я ничего не чувствую… — слова вырывались сами, срываясь, перебивая друг друга. — Помогите… мне так страшно…

Маргарита Петровна растерянно похлопала ее по плечу.

— Ну, детка, успокойся… все через это проходят… пройдет и у тебя… гормоны, понимаешь…

Но Ася уже не слышала. Ее трясло. Она чувствовала, как земля уходит из-под ног. Это была та самая паника, что душила ее по ночам, только теперь наяву, при всех, в самом неподходящем месте.

Она бросила корзину и, не помня себя, побежала к выходу, толкая тележки, не видя дороги. Она выбежала на улицу и прислонилась к холодной стене здания, судорожно хватая ртом воздух.

Первый ее выход в свет закончился позорным, унизительным провалом. Она не могла даже сыграть роль счастливой матери на пятнадцать минут. Она была сломана. И теперь об этом знал не только она сама.

Подняв воротник пальто, чтобы скрыть заплаканное лицо, она побрела назад к дому. К своей клетке. Туда, где ее ждал муж, который верил, что «все наладится», и дочь, которая ждала от нее любви. Туда, где от ее действий зависело теперь уже все.

Она понимала, что отныне ее главной задачей будет не стать матерью, а научиться искусно подделывать материнство. И это осознание было горше всего.

Глава 5

Дверь квартиры закрылась за ней с тихим, но окончательным щелчком, словно захлопнулась крышка гроба. Шум улицы, голоса, свежий воздух — все осталось снаружи. Здесь, внутри, был только затхлый, неподвижный воздух ее личной темницы. Она прислонилась спиной к холодной деревянной поверхности, зажмурилась, пытаясь отдышаться, согнать с лица следы предательских слез. Сейчас войдет Николай. Он будет задавать вопросы. Нужно взять себя в руки. Нужно надеть маску.

Она сбросила пальто, судорожно провела руками по лицу, как бы стирая с него все следы пережитого кошмара, и прошла в гостиную. Николай сидел на диване, на его коленях, на специальной подушечке для кормления, лежала Лиля. Он бережно, большими неуклюжими пальцами, которые обычно держали скальпель, поддерживал ей головку и пытался вставить в ротик бутылочку со сцеженным молоком.

— Вот так, солнышко, кушай, — бормотал он с той нежностью в голосе, которая резала Асю по живому.

Увидев ее, он поднял взгляд, и его улыбка немного померкла.

— Все купила? Что-то долго. Я уж начал волноваться.

— Да… очереди, — буркнула она, отводя глаза. Она не могла смотреть на эту картину: счастливый отец и его обожаемая дочь. Она чувствовала себя третьей лишней на своем собственном празднике жизни.

— Смотри, как она у меня ловко кушает! — похвастался он, не замечая ее состояния. — Совсем не капризничает. Мы тут с ней прекрасно провели время. Правда, Лилюша?

Ася молча кивнула и прошла на кухню, сделала вид, что разбирает покупки. Руки у нее дрожали. В ушах все еще стоял оглушительный гул супермаркета и эхо ее собственных рыданий. Стыд жёг ее изнутри, как раскаленные угли. Она, Анастасия, всегда державшая себя в железных руках, всегда контролировавшая каждую эмоцию, позволила себе такое публичное унижение. Из-за чего? Из-за простого вопроса. Из-за того, что не смогла солгать.

Она сжала край столешницы так, что костяшки пальцев побелели. Нет. Не из-за вопроса. Из-за правды. Правды, которая рвалась наружу, как гной из нарыва. Правды о том, что она — чудовище. Холодная, бесчувственная, испорченная кукла, в которой нет места материнскому инстинкту.

Вечер прошел в тягостном, натянутом молчании. Николай пытался расспросить ее о прогулке, но, наткнувшись на стену односложных, обрывистых ответов, в конце концов отступил, погрузившись в свои мысли. Ася чувствовала на себе его недоуменный, слегка обиженный взгляд, но не могла ничего поделать с собой. Все ее существо было занято одним — удержанием обороны против нарастающей изнутри пустоты.

Ночь пришла, как палач. Они легли спать. Николай уснул почти мгновенно, утомленный ночными бдениями и дневными заботами. Ася лежала на спине и смотрела в темноту. Теперь это стало ее ночной рутиной. Она не пыталась бороться с бессонницей. Она смирилась с ней, как с неизлечимой болезнью.

И вот, как и ожидалось, раздался плач. Негромкий, поначалу хныкающий, словно пробующий мир на прочность. Ася замерла, затаив дыхание. Молилась, чтобы он стих сам собой. Но нет. Плач набирал силу, становился требовательным, настойчивым.

Рядом с ней Николай повернулся на другой бок, но не проснулся. Его обязанности днем, его искренняя любовь к дочери давали ему моральное право высыпаться ночью. Теперь была ее очередь.

Она медленно, как автомат, поднялась с кровати. Ноги сами понесли ее в детскую. Она двигалась бесшумно, призраком в своем же доме.

Лиля лежала в кроватке и кричала, заходясь в настоящей истерике. Ее маленькое личико было сморщено и покраснело от усилия, кулачки судорожно сжимались и разжимались.

Ася остановилась у края кроватки и смотрела на нее. Не с любовью. Не с нежностью. Даже не с раздражением. Она смотрела на нее с холодным, отстраненным, почти научным интересом. Вот существо. Источник звука. Проблема, которую нужно решить.

Она не чувствовала порыва взять ее на руки, прижать к груди, утешить. Она чувствовала лишь тяжелую, удушающую обязанность. Алгоритм, который нужно выполнить.

Она механически проверила подгузник. Чистый. Значит, голод. Следующий пункт алгоритма.

Она взяла ребенка на руки. Тело Лили было напряженным, горячим от крика. Ася прижала ее к себе, но не с лаской, а с чисто технической целью — донести до кресла для кормления. Ее движения были выверенными, лишенными всякой эмоциональной окраски. Как у хирурга, готовящего инструмент.

Она села, приложила дочь к груди. Острая, привычная боль пронзила ее. Она стиснула зубы, глядя в темное окно. Лиля жадно сосала, постанывая. В комнате наконец воцарилась тишина, прерываемая только этими тихими всхлипами и мерным дыханием.

И вот тут, в этой тишине, на Асю накатило. Не волна любви. Волна осознания.

Она смотрела на эту маленькую, беспомощную жизнь, полностью зависящую от нее, и не чувствовала ровным счетом ничего. Ничего, кроме леденящей, всепоглощающей пустоты. Это была не усталость, не раздражение, не злость. Это было нечто гораздо более страшное. Полное отсутствие каких-либо чувств.

Она вспомнила слова матери: «Ты будешь прекрасной матерью». Слова Николая: «Ты самая сильная женщина». Слова подруг: «Ты так этого хотела!».

И внутри все замирало. Потому что это была правда. Она хотела этого ребенка. Она планировала беременность. Она с любовью обустраивала детскую. Она читала книги, ходила на курсы. Она сделала все правильно. И теперь, когда долгожданная дочь была здесь, она была ей абсолютно чужой.

Мысль пронеслась в голове ясно и четко, как приговор: «Я не люблю своего ребенка».

От этой мысли перехватило дыхание. Она не просто не испытывала радости. Она не испытывала ничего. Ни капли привязанности, ни капли нежности, ни капли материнского инстинкта. Только тяжесть. Только обязанность. Только ледяную, бездонную пустоту.

Она смотрела на черное отражение в окне. В нем угадывались очертания женщины, качающей младенца. Идеальная картина материнства. И никто, глядя на эту картину, не мог бы догадаться, что внутри этой женщины — выжженная пустыня.

Лиля наелась и заснула, отпустив грудь. Ротик ее был приоткрыт, ресницы трепетали на щеках. В обычном состоянии это зрелище должно было вызывать умиление. Ася чувствовала лишь облегчение, что крик прекратился.

Она не стала сразу перекладывать ее в кроватку. Она сидела и смотрела на это мирное, спящее личико. И пыталась силой воли, усилием мысли вызвать в себе хоть что-то. Хоть искру. Хоть проблеск того чувства, о котором пишут в книгах.

Она вспоминала, как любила свою плюшевую собаку в детстве. Как плакала, когда та рвалась. Она пыталась применить это чувство к Лиле. Бесполезно.

Она думала о Николае. О той всепоглощающей любви, что она к нему испытывала. Пыталась представить, что этот ребенок — часть его. Часть их любви. Но и это не работало.

Перед ней был просто биологический объект. Очень сложный, очень требовательный, очень хрупкий. Ее долг — содержать его в чистоте и порядке, кормить, обеспечивать его функционирование. Как дорогой, но абсолютно бесполезный для нее механизм.

Осторожно, чтобы не разбудить, она переложила Лилию в кроватку. Девочка вздохнула во сне и сладко чмокнула губами. И в этот момент Асю пронзила не волна нежности, а острая, физическая боль где-то в районе сердца. Боль от осознания собственной ущербности. Она смотрела на свою спящую дочь и понимала, что между ними — толстое, невидимое, но абсолютно непроницаемое стекло. Она могла видеть ее, слышать, обонять, трогать. Но не могла почувствовать.

Она была мертва внутри. И этот маленький, живой, растущий человек не мог ее оживить.

Она вернулась в свою постель, но не легла. Она села на край, обхватив голову руками. Тихие, беззвучные рыдания трясли ее. Она плакала не от усталости, не от отчаяния. Она плакала от горя по себе самой. По той Асе, которая была раньше — уверенной, сильной, контролирующей свою жизнь. Та Ася умерла в родах. А новая, которая должна была родиться вместе с ребенком, не появилась на свет. Осталась только пустота.

Она была похожа на изящную, дорогую вазу, внутри которой не было ничего. Ни цветов, ни воды, ни даже пыли. Одна лишь пустота, звенящая и ледяная.

Она подошла к комоду, где стояли ее духи. Дорогой, сложный аромат, который она любила и носила годами. Она брызнула его на запястье, поднесла к носу, жаждая хоть какого-то знакомого ощущения. Но запах казался чужим, навязчивым, почти противным. Даже ее собственные вкусы изменились. Она стала чужой самой себе.

Она посмотрела на спящего Николая. Его лицо было спокойным, безмятежным. Он верил в нее. Он верил в их счастливое будущее. Он не видел монстра, притаившегося в его жене.

И она поняла, что отныне ее жизнь превратится в непрерывный спектакль. Она будет играть роль любящей матери для мужа, для родственников, для врачей, для случайных прохожих в супермаркете. Она будет улыбаться, ахать, делать милые фотографии, целовать пухлые щечки. А внутри будет лишь тишина и холод.

Она подошла к двери детской и заглянула внутрь. В свете ночника Лиля спала, разметав ручки. Сердце обычной матери в такой момент сжалось бы от переизбытка чувств. Сердце Аси молчало.

— Прости меня, — прошептала она в темноту, обращаясь не к ребенку, а к той, прежней себе, к тому идеальному миру, что рухнул в одночасье. — Прости, что я не смогла. Прости, что я — не мать.

Она вернулась в постель и укрылась с головой одеялом, как в детстве, пытаясь спрятаться от всего мира. Но спрятаться от самой себя было невозможно. Пустота была внутри нее. И она понимала, что это — навсегда.

Глава 6

Утро пришло серое и безнадежное, как промокательная бумага, впитавшая в себя все краски мира. Ася встретила его уже бодрствующей, лежа с открытыми глазами и наблюдая, как за оконными шторами медленно, нехотя светлеет. Тело ныло, голова была тяжелой, ватной, но хуже всего была душа — выжженная, опустошенная, как после долгой и проигранной войны.

Ночное осознание своей чудовищной «инаковости» висело на ней тяжелым, мокрым саваном. Она больше не пыталась себя обманывать, не пыталась вызвать в себе хоть какие-то чувства. Она смирилась с пустотой. Теперь ее задачей было скрыть ее от окружающих, особенно от Николая. Играть роль. Изображать.

Она слышала, как он поворачивается с боку на бок, потягивается, издает сонное мычание. Его пробуждение всегда было таким — легким, естественным, наполненным ожиданием нового дня. Ей казалось, он даже просыпался с улыбкой. Сегодня было не так.

— Черт, — пробормотал он, садясь на кровати и потирая глаза. — Опять не слышал будильник. Лиля не плакала?

«Плакала, — молча ответила ему Ася. — А я смотрела на нее и не чувствовала ничего. Абсолютно ничего».

— Нет, — вслух сказала она голосом, хриплым от бессонницы. — Всю ночь спала.

Это была ложь. Лиля просыпалась дважды. И оба раза Ася выполняла свою работу молча, автоматически, как робот-нянька, запрограммированный на кормление и укачивание.

— Вот видишь! — облегченно воскликнул Николай, и в его голосе зазвучали прежние, почти забытые нотки оптимизма. — А я уж начал волноваться. Значит, привыкает к дому. Налаживается режим. Я же говорил, что все будет хорошо.

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку. Ася застыла, не отвечая на ласку. Его губы показались ей обжигающе горячими на ее холодной коже.

— Вставай, солнышко, — он легонько хлопнул ее по плечу и направился в ванную.

Она слышала, как он напевает себе под нос, как включился душ. Звуки нормальной, здоровой жизни, которые резали ей слух. Как он может? Как он может быть таким слепым? Неужели он действительно не видит, что она разваливается на части?

Она заставила себя подняться, натянуть халат и побрести на кухню, чтобы приготовить кофе. Руки сами совершали привычные действия — насыпали молотые зерна в турку, наливали воду. Но ее мысли были далеко. Она репетировала в голове свой спектакль на сегодня. Улыбка. Кивок. Взгляд, полный несуществующей нежности. Фразы: «Хорошо поспала», «Да, я в порядке», «Она сегодня такая славная».

Николай вышел из ванной свежий, бодрый, пахнущий дорогим гелем для душа. Он подошел к ней сзади, обнял за талию, прижался к шее.

— Пахнет вкусно. Сейчас быстренько позавтракаю и побегу. Сегодня сложная операция, нельзя опаздывать.

Она напряглась в его объятиях. Его уверенность, его погруженность в работу, его нормальность — все это было ей враждебно.

— Коля… — начала она, и голос ее предательски дрогнул.

— М-м? — он уже намазывал масло на тост, думая о своем.

— Мне… мне очень тяжело.

Она произнесла это почти шепотом, смотря в стену, не в силах повернуться к нему лицом. Это был ее первый, робкий крик о помощи. Первая попытка сбросить маску.

Он перестал жевать, подошел к ней, повернул за плечи к себе. Его взгляд был внимательным, но не понимающим. Скорее, озабоченным.

— Я знаю, родная. Знаю, что ты устала. Первые недели самые сложные. Но ты справляешься просто прекрасно! Лучше любой другой мамы, которую я видел.

Он не слышал. Он слышал только то, что хотел слышать. То, что укладывалось в его картину мира: временные трудности, усталость, которую нужно перетерпеть.

— Нет, ты не понимаешь, — голос ее сорвался, в горле встал ком. — Это не просто усталость. Я… я не чувствую… Я не…

Она не могла подобрать слова. Как сказать «я не люблю нашего ребенка»? Как вымолвить такое вслух?

— Не чувствуешь сил? — подсказал он, гладя ее по плечу. — Естественно. Организм еще не восстановился. Нужно больше отдыхать. Я все же настаиваю на няне. Хотя бы на пару часов в день. Чтобы ты могла поспать.

— Мне не нужна няня! — почти взвизгнула она, отшатываясь от него. — Мне нужно… мне нужно…

«Чтобы ты увидел меня. Настоящую. Испуганную, сломанную, пустую. И чтобы ты все равно меня любил». Но она не могла сказать и этого.

— Тебе нужно взять себя в руки, Асенька, — его голос стал тверже, в нем зазвучали нотки, знакомые по общению с капризными пациентами или нерадивыми коллегами. — Я понимаю, гормоны, стресс. Но нельзя распускаться. Нужно держаться. Ради нее. Ради нас.

Фраза «взять себя в руки» прозвучала как пощечина. Это было то самое, что она безрезультатно твердила себе самой все эти дни. И от него, со стороны, это прозвучало как самое страшное оскорбление, как полное обесценивание ее боли.

— Ты думаешь, я не держусь? — прошептала она, и глаза ее наполнились слезами обиды и бессилия. — Ты думаешь, я не пытаюсь?

— Я думаю, что ты самая сильная женщина на свете, — он попытался снова прижать ее к себя, но она окаменела. — И ты справишься. Я в тебе не сомневаюсь ни секунды. Просто не давай слабину.

Его вера в нее была абсолютной. И абсолютно слепой. Он не видел ее — он видел тот идеальный образ, который сам же и создал. Успешную, красивую, сильную Анастасию, которая все доводит до совершенства. И материнство — не исключение.

В этот момент из детской донесся клич. Не плач, а именно клич — требовательный, властный. Николай сразу же встрепенулся.

— А вот и наше сокровище проснулось! — его лицо озарилось той самой сияющей улыбкой, которая ранила Асю больше любого упрека. — Иду, иду, папа уже здесь!

Он бросился в детскую. Ася осталась стоять на кухне, слушая, как он там возится, сюсюкает, целует дочь. Его голос был полон любви и нежности. Того, чего была лишена она.

Кофе на плите подгорел, заполнив кухню горьким, едким запахом. Ася машинально выключила газ. Руки у нее тряслись. Он не услышал ее. Он не захотел услышать. Его мир был прост и ясен: есть временные трудности, которые нужно пережить с улыбкой. А ее мир рухнул, и на его месте зияла черная дыра.

Николай вышел из детской с сияющей Лилией на руках. Девочка была умыта, переодета в свежий, нарядный комбинезон.

— Смотри, какая красавица! — он поднес ее к Асе. — Поздоровайся с мамой.

Ася застыла с неподвижной, натянутой улыбкой на лице. Она смотрела на дочь и чувствовала лишь ледяную пустоту и дистанцию.

— Да, очень мило, — выдавила она.

Николай на мгновение замер, и его улыбка потухла. Он, кажется, впервые заметил что-то не то. Недостаток блеска в ее глазах, фальшь в голосе.

— Ася… с тобой точно все в порядке? — спросил он, и в его голосе прозвучала тревога.

Это был ее шанс. Еще одна попытка. Возможно, последняя.

— Нет, Коля. Не в порядке. Совсем не в порядке, — прошептала она, и слезы наконец потекли по ее щекам. Настоящие, горькие, неконтролируемые.

Он смотрел на нее, и на его лице боролись разные чувства: беспокойство, растерянность, досада.