Бесплатный фрагмент - {Не} любовь

ВВЕДЕНИЕ

Перед Вами новая книга Марины Леванте « {Не} любовь». Это сборник повестей и рассказов о взаимоотношениях между людьми, о чувствах, наполненных не только позитивными эмоциями, на которых формируется человеческий опыт.

Написан этот сборник, как и предыдущей, — «Политиканиада, по линии ада», — в знакомой ироничной манере, высмеивающей и обличающей человеческие пороки, но иногда удивляющей своей жесткой правдой жизни, где есть место любви и ненависти, до которой порою от любви один шаг.

Хочется надеяться, что книга никого не оставит равнодушным и найдет своего читателя, который станет преданным поклонником творчества этой писательницы, а она не разочарует их, и не заставит ждать, порадовав новыми произведениями и новыми книгами.

Приятного прочтения нового сборника Марины Леванте « {Не} любовь».

Редактор-составитель Анна Голицына

Вместо предисловия

Стерпится-слюбится

Жили давно и долго, уже 18 лет. Спали в отдельных комнатах и на разных этажах. Жили по принципу: стерпится-слюбится, хотя, вроде, уже любили и притерпелись, вернее, притёрлись, но все равно, пытались притерпеться к новой ситуации, когда от чувств ничего не осталось, да и были ли они эти чувства, коли на 18-м году совместного сосуществования, она не вдруг, а сразу сказала ему за ужином, будто налила в чашку чай и сделала глоток уже остывшей жижы:

— Я тебя не люблю больше!

Это не было неожиданным признанием с её стороны, как и для него не стало откровением, он давно воспринимал их жизнь, как стерпится-слюбится.

Впрочем, и это было уж слишком для этих двоих. Никого из этой супружеской пары давно уже не интересовало, куда это выпала его вторая половина в пятницу вечером, после работы, и почему человек явился домой нетрезв и ближе к полуночи. Ни слёз, ни истерик, ни ревности, ни допросов. Просто сонное равнодушие. Просто обыденность, как и у многих, как и обыденно, между делом, не в ссоре и не сгоряча, она сказала ему: «Я тебя не люблю больше…» Будто бы проглотила невкусный чай и констатировала тот факт, что он не вкусен, как констатация мелкого, ничего не значащего факта и хорошо ещё, что не подавилась. Просто привыкла к его такому безвкусию и потому продолжала пить. Тем более, что сорт чая знала наизусть. Зачем пробовать какой-то другой, может же не понравиться и оказаться ещё хуже того, который глотала. Глотала и понимала, что не нравится, и всё же продолжала глотать, но не давилась же.

И он тоже давно привык не к ней, а к той ситуации, когда кошка Манька была ближе той, с которой был 18 лет, и когда супружеское ложе тоже делил с этим полосатым нежно мяукающим созданием, которое казалось теперь ближе жены. А жена, и впрямь, была далеко от него, ночами скрываясь на втором этаже их дома, построенного на его деньги, когда он наполнял бюджет, а она его исполняла, и это тоже давно стало привычкой, — то, во что в итоге превратилась их семья.

У неё даже не было под боком тёплого мохнатого тельца какого-нибудь животного, она сама своим телом согревала холодные неуютные простыни, лёжа где-то далеко и одновременно близко от него, ведь стоило ему только встать с кровати, подвинув кошку Маньку, надеть старые растоптанные домашние тапочки и подняться к ней, к той, с которой теперь даже не получалось стерпится-слюбится, ведь любовь уже была, да и была ли она, тоже вопрос, а терпеть приходилось сложившуюся ситуацию, а не жену, после 18-ти лет совместного сосуществования.

Но и ситуация стала давно, как и жена, привычкой, а от привычки никогда не хочется отказываться, дурной или не очень, каждый раз обещая себе или окружающим, что бросишь пить или курить, вот, только сейчас последний раз выпью, распрощаюсь с тем, с чем долгие годы жил. Выкурю, последнюю сигарету, ой, нет, подождите, это ещё не последняя, я же так привык, ещё парочку, накурюсь на всю оставшуюся жизнь, а не тоооо… Но так не получается накуриться и напиться, и ты привычно пьешь, куришь, привычно живёшь с нелюбимым человеком, привычно становишься противен самому себе, потому что не смог отказаться от дурной привычки, с которой сросся, как с самим собой, став с ней единым целом. И даже нет уже никакого сожаления от случившегося, когда он спокойно, с видом философа мог сказать, как и она, когда делала признание, будто глотала чай:

— Привычка! Сожалею? Скорее, да. Хочу и готов менять что-либо? Скорее, нет. Пусть всё идёт, как идёт. Не лучше и не хуже, чем у других. Куда-нибудь, да придём. Будем посмотреть.

А что было смотреть? Ведь уже и так всё было ясно, и вот, именно, что не лучше и не хуже, чем у других, когда «Им было хорошо вместе, но отдельно друг от друга было гораздо лучше. Но они продолжили оставаться вместе, так и не узнав того, как бывает лучше.» Так и Виктор со своей женой, как и те, для которых подобная ситуация, это уже печальная рядовая обыденность, очень распространённая среди людей, и настолько обыденная, что многие давно к ней привыкли и да, ничего не хотят менять, как привычку, с которой хорошо и приятно, хотя на самом деле неприятно и давно нехорошо. Жаль, что так происходит в жизни. Виктору тоже было самому жаль и не потому, что эта обыденность имела место быть, а потому, что он привык к ней, как к какому-то само собой разумеющемуся факту.

— А ведь это неправильно, скорее всего.

Подумав, добавит он.

Но никто не скажет ему, насколько это не правильно, ведь люди живут с этим как-то, хотя в этом случае, эта обыденность, это его частный случай, потому всё же, тоже жаль.

Так ведь это был его личный выбор, ничего не выбирая, идти по жизни дальше, говоря, «пусть всё идёт, как идёт», с ориентацией на других, «ведь, не лучше и не хуже, чем у других», не зная на самом деле, как у этих других, и всё надеясь, что куда-нибудь, да придёт он со своей женой, спустя 18 лет. Но идти будут они всё же вместе, по этой безысходности, которой стала их жизнь, одна единственная жизнь, которая даётся человеку, по которой они будут идти без эмоций и без истерик, без чувств, без каких-либо чувств друг к другу, так и оставаясь на разных этажах, как два безжизненных, бесчувственных трупа, один — согреваемый кошкой Маней, а вторая своими воспоминаниями о былой жизни и пустыми мечтами о том, как могло бы быть, если бы и она тоже своевременно сделала иной выбор, а не решила бы остаться на привычном кладбище с привычными цветами на могильных холмиках, расположенных даже ближе, чем они в жизни, он — на первом этаже их общего дома, она — на втором, и когда говорить о том, что стерпится-слюбится уже и речи идти не может. Они же стерпелись уже с этой ситуацией. Что еще надо? Даже любовь уже больше не нужна, чтобы сказать, что ещё может быть, слюбится.

НЕЛЮБОВЬ: ПРОНЗИТЕЛЬНАЯ

Охота

Ледяное небо светилось яркими звёздами, кажущейся теплотой одурманивая заиндевевшие ноздри мужчины, из которых тонкой влажной струйкой ещё вырывалось дыхание, тут же превращавшееся в замёрзшие льдинки, не дающие возможности сделать последующий вдох.

Павел с трудом провёл застывшей рукой в меховой варежке рядом собой, не понимая, почему при этом сходу его пальцы, ощутившие даже через густоту меха холод и неприязнь окружающей среды, потонули глубоко в снегу.

Помутневшим взглядом, тяжело приподняв замёрзшие веки, он продолжал рассматривать доносящийся сверху свет, пробивающийся сквозь макушки высоких деревьев, мысли его вяло кружились, память пыталась осознать произошедшее.

***

Они с друзьями сидели у весело потрескивающего огня в охотничьем домике, Егор предложил выпить за удачно состоявшуюся охоту на медведя — свидетельство тому лежало на деревянном полу, уже широко раскинув в разные стороны огромные лапы, увенчанные длинными мощными когтями, распоротое брюхо животного зияло какой-то угрожающей пустотой, идеально вычищенное, словно поработал профессиональный мясник. Оставалось только нашпиговать его ветками и отвезти куда следует, далеко за пределы этих елей и сосен, раскачивающихся и стонущих под ударами ветра, из заснеженной пустыни в ближайший посёлок.

Лихо запрокинув налитую рюмку, ощутив обжигающую влагу на гортани, уже не чувствуя дополнительного тепла, растекающегося по телу при каждом увеличивающемся градусе, Павел зачерпнул ложкой из стеклянной миски, стоящей на столе, какую-то приготовленную закусь, медленно приподнялся и зачем-то, слегка пошатываясь, направился к выходу.

Толкнув дверь в морозную глушь, ещё больше зашатался от налетевшего ветра, почти скатился с низких обледеневших ступенек и направился к дереву…

Казалось зимнее небо, глухим туманом упало ему на голову в тот момент, когда он услышал звон струи, бьющей по шершавой еловой коре… Зачем он решил отлить, словно шелудивый пёс, задрав лапу и обозначив свою территорию, не понимал, ведь в домике было отхожее место, в котором жёлтого цвета моча не застывала, не долетая до низу.

Больше Павел ничего не мог вспомнить. Он только видел сейчас рядом с собой белое безлюдное пространство, напоминающее облака, пролетающие высоко в небе, в которых застревали птицы и самолёты, мерно шурша мотором, звук которого тонул неумолимо и безвозвратно, говоря о том, что там всё заканчивается для всех.

Ему стало страшно. Он никогда не верил во Всевышнего, а тут появилось желание попросить о помощи и даже помолиться, раскаяться в содеянном, в надежде, что простит и его последний час не будет столь ужасен, перспективу которого он видел явно, несмотря на всё сильнее сжимающиеся веки, которыми он уже с трудом мог пошевелить. Замерзающая вместе со всем телом память не желала сдавать позиции, и мужчина из последних сил напряг остатки душевных сил, и мысленно заговорил.

***

— Егор, грузи уже…. Пора ехать. Надо прибыть затемно, — раздался знакомый голос Павла.

Молодые люди по обычаю собирались на охоту. Они были друзьями со школьной скамьи, вместе посещая школу для детей из высокопоставленных семей. Егору отец подарил ружьё, когда тому исполнилось пятнадцать. А Павел первый раз выстрелил в зайца в свой двенадцатый день рожденья. Родители их были давними сослуживцами, работали в одной структуре и даже дружили семьями. Так что мальчики, как было принято, именовались «золотой молодёжью».

Их ожидало светлое будущее. Всё было спланировано: вуз после окончания школы, работа в органах, карьерный рост… Практически ничего не зависело от них самих, им уготована была жизнь их отцов, без сучка и задоринки. Необходимо было только оправдать доверие собственных же родителей.

— Павлик, я почти готова, обождите, — это, высунувшись из окна «высотки» крикнула младшая сестрёнка Рита. Она была младше брата на восемь лет и появилась на свет, когда родители уже и не ожидали. Павел тоже не был ранним ребёнком.

Стоящие у подъезда новенькие «Жигули» модного тогда цвета «мокрый асфальт» уже почти полностью загруженные, нетерпеливо вздрагивали от нагревающегося и фырчащего мотора, будто железный сказочный конь в нетерпении бил копытом о землю, горя желанием, наконец, пуститься в путь-дорогу, из ноздрей которого выбивались клубы серо-красного дыма.

Минут через пять с грохотом открылась входная дверь, и, перепрыгивая сразу через две ступеньки, выскочила тринадцатилетняя Рита в надетой наспех дутой болоньевой курточке зелёного цвета, на передней поле которой красовались две небольшие полосочки, следы от когтей её любимого персидского кота Отелло. Тот с важным видом сидел на подоконнике в окне их квартиры и грустным взглядом своих голубых глаз с нависшими веками, почти увлажнившимися в этот момент, так показалось девочке, провожал хозяйку.

Риточка, почти не глядя наверх, опасаясь своих собственных слёз и нерешительности, лишь, чуть исподлобья мысленно коснулась рукой мягкой рыжей шёрстки Отелло, и поторопилась залезть в салон автомобиля. Старший брат только кинул осуждающий взгляд на неё, произнеся: « Ну, как всегда…» и с силой выжал тугое сцепление».

***

Машина неслась по шоссе, окрасом напоминающем капот, по которому сначала тихо, потом всё быстрее стучали ставшими крупные капли начавшегося дождя. Ветер, свистящий где-то вверху, подгонял и так идущий на скорости транспорт, обгоняя все проезжающие мимо и рядом «жигули» и «москвичи», самосвалы, проносящиеся вдоль окон «жигулёнка» крутящиеся колёса мотоциклов. Деревья, окружающие широкую магистраль, дружно в такт разбушевавшейся стихии качали огромными ветками, с которых чуть не потоком стекала вода, оставляя за собой мокрые следы на зелёных ещё не выцветших листьях, будто посылали напутствия путникам побыстрее добраться до цели.

Наконец, Павел повернул руль влево, и машина затряслась по лесному массиву, дорога которого напоминала недопаханную борозду в поле, ещё и превратившуюся от дождя в почти глинистую почву не освоенной целины. Проехав ещё километров пять, виляя бампером между большими и малыми деревьями, молодой водитель заглушил мотор, и тут же сходу раздался громкий лай, возвестивший об их прибытии. Надрывался не один, а несколько псов, посаженных в вольеры и мечущихся в этот момент вдоль проволочного забора.

Это был тот же охотничий домик, неподалёку от которого позже, замерзая, в сугробе лежал мужчина, холодея больше от страха содеянного когда-то и в ожидании кары, которой ему удалось избежать тогда, в тот год, когда они все вместе, всё же успевая намокнуть, заходили в сторожку, где их уже ждал накрытый, как всегда загодя, знакомым егерем стол.

Как и много позже сейчас весело в камине стрекотал разожжённый заботливой рукой хозяина домика огонь, Иван Юрьевич суетился вокруг деревянного столика, уже уставленного разной неприхотливой снедью. Его предупредили, что ребята приедут, дабы мог, как подобает, подготовиться, и вот теперь егерь уже со всем радушием распорядителя наливал в стаканы, накладывал в тарелки.

Рита, не задерживаясь, сходу отправилась наверх… Постройка была добротной, рассчитана на первых лиц, желающих отдохнуть от дел насущных. Здесь, всё, в общем-то, было пригодно не только для отдыха, но и длительного проживания. Потому девочка, не раз уже бывавшая в лесном домике, ещё, когда была совсем маленькой, знавшая каждый уголок на первом и втором этаже, где она даже играла в куклы, пока взрослые охотились, твёрдой походкой направилась к мягкому дивану, накрытому шкурой кабана, ворс которого напоминал длинные, но мягкие иглы дикобраза.

Почти упав лицом в гущу кабаньего меха, Рита, не обращая на продолжавшихся разоряться громким непрерывным гавканьем собак, моментально заснула, утомившись от долгой поездки под звук стучащего дождя.

Она продолжала крепко, по-детски зажмурив глаза и глубоко вздыхая, спать, не слышала тихих разговоров, периодически переходящих в крик, доносившихся снизу, потом какие-то стуки, не слышала скрипа ступенек под ногами, обутых в массивные охотничьи сапоги, поднимающегося наверх брата. Она только ощутила его тяжёлое пьяное дыхание на своей щеке и тяжесть его ставшего грузным от выпитого тела на себе. Успела лишь услышать чужой незнакомый доселе голос, приглушённо приказавший молчать, и почувствовала жгучую боль между ног, от горячей растекающейся липкой крови, полившейся из её собственного тела, в тот момент, когда ощутила родную вонзившуюся плоть своего брата в себе. Девочка не сказала ни слова, как и повелел старший на восемь лет Павел. Она даже не сделала попытки вырваться из его цепких объятий…

А за маленьким окошком почти под потолком, продолжала бушевать стихия, в тот момент раскачивающиеся сосны и ели, не убаюкивали, а напоминали Павлу глаза младшей двухлетней сестрёнки, маячащие сейчас перед ним, карим цветом доверчиво смотрящие на него, когда его руки блудливо скользили у неё под хлопковыми трусиками в синий горошек. Тогда Павел тоже просил её молчать, ничего никому не говорить. И маленькая Риточка рассказала только своей кукле Маше о своих детских сомнениях. И больше никому.

А в тот момент, когда она ощутила твёрдый возбудившийся орган брата в себе, услышала опять его приказную просьбу молчать, поняла, что уже никогда не сможет сказать ни слова. И потому продолжила молча раскачиваться в такт тем соснам за окном, которые больше не пели ей колыбельные, как в детстве, когда она, забираясь с ногами на этот же диван, раскрывала книжки с картинками и представляла себя сказочной принцессой, спящей на огромной мягкой перине, или бедной девушкой, засыпающей на привычной шкуре кабана, и просыпающейся на утро во дворце, а не в охотничьем домике.

На лице её застыла вечная маска обманутой злым волшебником, маска даже не трагедийного мима, а больше походившая на снятый предсмертный слепок.

И старший брат, спустя пять лет, смотрел в те карие глаза, которые были выбиты на гранитной плите каменного надгробья, но они больше не доверяли ему. Они так же молчаливо, как в ту ночь, в глубоком непонимании, переходящем в осуждение, взирали на кладбищенский мир, в молчащем окружении которого проводила теперь свои годы безвременно ушедшая из жизни сестра.

***

Несмотря на то, что в жизни Павла всё состоялась, как и должно было быть по планам отца, ведь никто так и не смог узнать не только о произошедшем в сторожке, но и о том, что Павел домогался Риты ещё, когда та бегала в коротеньком платьице и в завязанном платочке на голове с заплетёнными их матерью косичками, он ведь был старше, и она во всём слушалась его, и как обещала ему не разглашать эту тайну, так и сделала, унеся её с собой в могилу, не выдержав душевной травмы, оставившей печать не только на её устах, память взрослого мужчины в эту экстренную для него минуту, напомнила о совершённом им гнусном злодеянии, когда-то.

***

Уже не чувствуя ног, не имея возможности шевелить не только пальцами в обутых меховых охотничьих унтах, но и губами, цвет которых становился таким же белым, как и глубокий сугроб, в который всё больше погружался Павел под тяжестью своего тела. Алкоголь больше не согревал, не давал иллюзии понимания, что всё в жизни состоялось. Трезвость взгляда на произошедшее мешала тихо закончить своё существование здесь. Ему не хотелось, несмотря ни на что, покидать этот мир. Но надежда на милость Всевышнего, в которого он никогда не верил, как и не верил в совершённое собой, всё больше тлела, становясь совсем невидимой, оставляя такой же след, как и его угасающее сознание, превращая сугроб, в котором он всё ещё лежал, в некое подобие могилы, в которой уже давно находилась его сестра. Она тоже не хотела не только умирать, она хотела стать принцессой из сказки, а он убил не только её мечту, но и её саму, заставив подчиниться своей воли…

Последнее, что услышал Павел, это мрачный скрип деревьев вокруг себя, как в ту ночь, когда он в такт елям раскачивался, лёжа такой же пьяный на своей младшей сестре, не сумевший протрезветь ни на миг, но сумевший совершить страшное, за что всё же теперь, спустя много лет поплатился. Не зря его память в последние минуты напомнила ему всё, чтобы сумел понять, что любое преступление не остаётся безнаказанным, даже если никто о нём и не узнал…

***

Спустя три дня закоченевший труп мужчины нашли совсем недалеко от охотничьего домика, молчаливая стихия, ставшая единственным свидетелем преступления, сумела отомстить за содеянное. На лице его была та же маска, что и в своё время застыла на молчащем личике его сестры. С тем лишь отличием, что это была маска негодяя, а не просто упокоившегося с миром.

Святость Илика

Илик появлялся на этот свет из тёмной утробы матери не просто под мерцание ночных светил, а под сплошной водопад падающих звёзд откуда-то из глубины небесного пространства, снежным потоком достигавших земли и там превращавшихся в призрачную память о себе…

Когда последняя из этой массы звезда, уже покрасневшая на грани розоватого рассвета, достигла грубой поверхности одной из горных вершин, раздался громкий крик родившегося младенца, сходу откликнувшийся нескончаемым эхом, исходившим от пика, прикрытого снежной шапкой, не сошедшей ещё вниз лавины.

И женщина, что долгую, почти бесконечную ночь, пытающаяся вытолкнуть из себя новую жизнь, тоже исторгла возглас радости и облегчения одновременно, благодарно с увлажнившимися от счастья глазами прижала к опавшему животу родившегося маленького сына, и тут же после ночного безумства нарекла его Иликом, тем, что вырвалось в первой момент из её груди в возгласе торжества.

А мальчик навсегда запомнил первые мгновения своей жизни здесь, сладострастные ощущения от прикосновения к женскому телу, и следом жадно маленьким ртом прижался к материнской груди, инстинктивно нащупав тёмно-коричневый сосок, с силой втянув в себя живительную влагу ещё молозива, которое потом молочной рекой текло по его губам, оставляя на лице следы зарождающейся святости.

Они так и оставались вдвоём среди высоких гор и низин, с бегущей стремительно маленькой речкой, перепрыгивающей через скользкие мокрые камни, порою напоминающие отшлифованные булыжники, а иногда мелкую дикую гальку, устилавшие речное дно, делая его пёстро-ребристым.

Сын не знал отца. У него и для него, его не было. Он был единственным мужчиной, которого он видел долгое время, самого себя, наречённого женщиной Иликом. Женщиной, что познал он в первые минуты своей жизни, той, что прижала его с любовью к себе, тут же с торжеством подмяв под свои небольшие стопы, называемые людьми пятой. И сын с радостью принял её условия, возведя мать в ранг той, своей зарождающейся святости, когда с жадностью поглощал предложенную ложку мёда, льющуюся сладкой патокой из её сосков, даже не догадываясь, что та станет дёгтем, измазав его всего, с ног и до головы, и на всю жизнь.

Родившийся под бдительным присмотром небесных светил ребёнок не был очень здоров физически. Много и часто болел, а его мать, всё так же положившись на благословение сверху, лечила сына собранными и потом сваренными в огромном котле и настоянными травами, сорванными у подножия горной гряды.

Ей надо было назвать его Эдельвейс, как тот первый цветок, запах которого вдохнул всей грудью Илик, когда женщина искала целебные растения и наткнулась на выглянувшую из под снега, нежную остроконечную шапочку, похожую на те звёзды, упавшие с неба в знаменательный час, украшенную тонкими лепестками и окрашенными в жгуче-зелёный цвет редкими листиками. Сила жизни, которую приписывают этому хрупкому цветку, помогла справиться в очередной раз с недугом, настигшим ребёнка, и он поверил в легенду, рассказанную ему позже матерью, которую она где-то слышала, о том, как молодая леди нашла своего мужа мёртвым в горах, и её охватило такое отчаяние, что она решила остаться навсегда рядом с возлюбленным. Но из тела любящей женщины вырос цветок, который стал символизировать верность и беззаветность чувств.

А Илик искренне любил только одну женщину, что теперь заботилась о нём, покидая на время их пристанище, расположившееся среди буйства природной девственности, словно укрывшись от посторонних глаз и скрыв от чужаков этот унисон двух родственных душ.

Прошло ещё какое-то время и пребывать наедине друг с другом уже не получалось. Мальчик подрастал, оставаясь при этом маленьким и щуплым с виду, так и не оправдав легенды о силе и мужестве человека, которому достанется хрупкий и нежный Эдельвейс, сорванный для него однажды матерью.

И всё же эту идиллию пришлось нарушить, спустившись совсем вниз, к людям, когда впервые сын увидел других женщин, очень похожих внешне на его мать, узнал, других мужчин помимо себя самого. Он с удивлением взирал на такое огромное количество схожих с ним представителей рода человеческого.

Словно дикий зверёк мальчик втягивал трепещущими ноздрями чужие, незнакомые доселе ему запахи мужских и женских тел, смутно напоминающих ему что-то из его совсем детского прошлого. Пытался понять, насколько они ему нравятся, насколько приятны эти витающие в воздухе почти чужеродные ароматы, исходящие от этих незнакомцев, ураганом ворвавшихся в его привычный жизненный уклад.

Прошло ещё немного времени, и Илик, у которого никогда не было игрушек, научился держать в руках книжки с картинками, перелистывать странички и даже складывать своё имя по буквам, коряво, но тщательно выводя его на белом листке бумаге. Он по-прежнему знал женскую ласку, получаемую только из объятий его матери, как и продолжал испытывать твёрдость её слабеющих от возраста, но всё ещё крепко стоящих на нём стоп, называемых людьми пятой, под прессом которой он так привычно и даже уютно себя чувствовал все это время.

Но годы шли, неумолимо оставляя на лице любимой им женщины следы закономерно появляющихся изменений, означающих сначала приближающуюся и тут же, уже наступившую старость.

Илик, который даже сумел влиться в струю общественного строя, понимал, что вот-вот женщина, которую он боготворил практически со дня своего появления на свет, покинет его безвозвратно.

И он стал оглядываться вокруг, но больше озираться, в поисках нового уюта и тепла, привычной пяты, без которой, он уже знал, ему не выжить ни за что. Он просто обязан был на старый пьедестал водрузить новый монумент, которому он не только будет поклоняться, но который будет защищать его от всех грядущих бед, и который прикроет его своей монолитной мраморной стопой, чтобы он мог вновь ощутить себя тем смуглым младенцем, с силой мнущим материнскую грудь пухлой рукой в перевязках и получающим всё то, что ему нужно для уверенности в завтрашнем дне.

Как было завещано небесными силами, на которые всегда полагалась мать Илика, одна женщина ушла, ей на смену пришла другая. Она была не так красива, как те, что окружили его в момент их прихода сверху вниз, к подножию его родных гор, к незнакомцам, но зато надёжна, и полностью воплотившая в себе черты покинувшей его, и так же уверенно и крепко в секунду прижавшая в своему мощному бюсту голову взрослого уже мужчины, при этом твёрдо наступив стопой чуть большего, чем предыдущий, размера, подмяв, как и прежде, под свою пяту всё его маленькое и беззащитное тельце, став новой и прежней святостью, которую он боготворил, заглотив порцию дёгтя вместе с мёдом.

Что означало, больше ничего святого для него в этой жизни не существовало, ни своего, ни чужого, на которое он взирал с презрением и грустью, ибо понимал, что, несмотря на звёздный Эдельвейс в волосах невесты, красивее она от этого не стала, но это не мешало молодому мужчине поклоняться ей и только ей, всё же изредка замечая окружающую среду, наполненную, будто богатая оранжерея, другими прекрасными растениями, аромат которых он не смел даже вдохнуть, не то чтобы сорвать эту красоту и насладиться всем волшебством вкуса, что она обещала…

Тем не менее, выросший Илик знал теперь и другое, ту тайну, что поведала ему его мать перед своей смертью, тайну своего рождения. Он пришёл в этот мир с помощью женщины, но и не без помощи мужчины, что взял силой его родную кровь, зародив без её согласия семя, что стало сомневаться на протяжении всей своей жизни, как только молодой человек узнал ещё и всю правду, так тщательно скрываемую от него единственным близким человеком, которого он знал всё это время.

Но только теперь он понял, что попутал вкус сладкой патоки с дегтярным, так и не проникнувшись сознанием до конца, насколько превратился в маленького нравственного, не только, не выйдя ростом, уродца.

Глядя на окружающих его женщин, ему казалось, что на их лицах надеты маски прекрасных фурий-обольстительниц, которые так не похожи на его мать и на ту, что стала ему женой, спутником и проводником в лучший мир, в котором только святость без ограничений, но не из которого он вышел… У Илика теперь занозой в самой мякоти его кровоточащего и громко стучащего органа сидел рассказ матери о его порочном зачатии. И он окончательно утвердился в своём мнении — всё, что есть святого в этом мире — это неприкосновенность той пяты, под которой ему так хорошо и уютно, будто в родной утробе, остальное не имеет к этому понятию никакого отношения, не важно, что и у других, окружающих его людей, были свои матери, жёны, невесты, любимые…

Он решил отомстить за родную кровь, что билась теперь и в его венах, но так, что кровяные тельца стыли в жилах других.

***

Каждый раз, насилуя очередную жертву, у него перед глазами стояла его мать, за которую он отдувался, видя себя в роли своего отца, взявшего её силой. Но так он появился на свет, пришёл в этот мир жестокостей и обмана. Он и сам был жертвой грубого обмана. И это и была та ложка дёгтя, что он вкусил в своём младенчестве.

Но совершённого надругательства над женским телом ему казалось уже недостаточно, понимая, что от такого же насильственного полового акта зародилась и его жизнь и в глубине душе сознавая всё же, что что-то в нём не то, ни так, как у остальных людей, с которыми он сталкивался по жизни, он решил заранее осуждать моральное не рождённое ещё уродство, производную самого себя, и вынеся суровой приговор, приканчивал ту женщину, в которую только что посеял своё сомневающееся семя.

С возрастающим количеством совершённых им преступлений, ему уже мало было только молча убить свою жертву, он перестал получать от этого полноценное удовольствие, от произведённого правосудия в такой форме…

И Илик преступил черту, за которой и так уже прочно стоял, даже не замечая произошедших в нём перемен, но при этом, продолжая находиться под железной пятой, которая лишила его мужественности, данной природой, хоть и вплела цветок Эдельвейса в косы. А теперь ему ничего не оставалось, и он мог, только во время такого жуткого соития вернуть себе черты мужеского отличия, отнятые у него ещё при рождении, но с чем он так беззаветно согласился.

Тем не менее, не получая в полной мере удовлетворения, насильник уже не мог больше смотреть в глаза своим жертвам, рядом с которыми он только и чувствовал себя настоящим мужчиной, возвращая в минуты изуверства своё истинное и искомое начало.

Его жестокость не знала границ. Он их уже преступил.

Первое, что делал преступник, он выкалывал глаза ещё живой женщине, и только потом переходил к следующему этапу своего страшного мщения. Эти молодые и не очень, девичьи и женские тела извивались и кричали от жуткой боли, лишённые органа, не позволяющего заглянуть в глаза их палача, они не видели себя, как качались в его зрачках, они не встречались в этих холодных ледяных осколках взглядом со своими выколотыми карими, голубыми, зелёными… глазными радужными оболочками.

А моральное уродство, что поглотило Илика с головой, всё не давало ему покоя, не позволяло ему остановиться и становилось всё извращённее.

***

Работники следственных органов, читая отчёты своих подчинённых, написанных с мест преступлений, когда обнаруживали очередную жертву, холодели от ужаса, не смотря на то, что повидали всякого. Чикатилло в подмётки не годился новому маньяку, которого разыскивала вся полиция города. А убийца, тем временем спокойно лежал в своей постели, после очередного совершённого акта вандализма над живым человеком, согреваемый другой женщиной, что была для него единственной святыней, так и не сумев понять, что для кого-то те убитые были дороже всего на свете — кто-то остался без матери, кто-то без дочери, кто-то без тёщи или жены…

Но у Илика не было в детстве даже любимой игрушки, которую он мог бы опекать, защищать… Он любил только свою мать, у него не было и друзей, он вырос среди лесного и горного одиночества, с единственной святыней в душе, и потому понять то горе, тот страшный катаклизм, который он принёс тем отсутствующим в его жизни друзьям и знакомым, и просто людям, промелькнувшим на его пути, он был не способен.

Он так и не научился с пониманием относиться к ближнему. Ему казались странными порою пожелания ему выздоровления в минуты его недомоганий, Илик даже не считал своим долгом или просто жестом вежливости поблагодарить человека, не говоря уже о какой-то взаимности. Он совершенно спокойно относился к собственной непорядочности, считая себя в праве и лгать, и оговаривать чужих, незнакомых ему людей, лить грязь на их родных и близких, ему не с чем было сравнить их святыни и свои. А тот кол, что застрял внутри его обезображенной души, после предсмертного признания его матери, и вовсе вывел его за колею нормальности.

***

Хотя, жена и его дети ещё долгое время так и оставались в неведении, но только до тех пор, пока кровожадность и жажда мщения, переполнившие кровеносные сосуды этого состоявшегося злодея и монстра настолько сильно не ударили ему в голову, что он полностью утратил бдительность, и лишь этот факт и спас его последнюю жертву от нападения и летального исхода с предварительными изуверскими пытками, которые стали к этому времени ещё более изощрёнными и страшными.

***

В момент же своего собственного судного часа мужчина взирал в высокое голубое небо, и видел там по прежнему, только святость Илика, вознесённую и поставленную им же на пьедестал теперь уже своего состоявшегося безумия, но за которое никто никогда не отомстит, а тем более, не будет отомщён.

Кризис

Опять все трое пытались заснуть на голодный желудок. Пустота и звуки, доносящиеся откуда-то изнутри, не давали возможности сосредоточиться на так желаемом сне и предстоящем завтрашнем дне.

Дружно ворочались в своих постелях муж с женой. Дочь — подросток — не была исключением.

Вернувшись со школы, открыв по привычке холодильник, не увидев там ничего, кроме пустых и даже чисто вымытых стеклянных полок, она всё поняла, уже даже не удивившись, а в голове вихрем только пронеслось: «Понятно, очередной кризис».

Ещё с какой-то надеждой в мыслях, но не в глазах, постояла рядом с тарахтящим агрегатом, продолжающим зачем-то разносить фреон по тонким металлическим трубкам, создавая видимость ледяной и вечной мерзлоты, почти бесшумно прикрыла дверцу этого бесполезного шкафчика, старая резина которой с готовностью присосалась, словно губами в любовном поцелуе, к основной массивной части железа, сходу затихнув и даже перестав урчать своим двигателем.

А к вечеру разразился очередной скандал, когда теперь уже мать вернулась с работы, уставшая и вымотанная вконец морально, не только физически, не успевшая по дороге зайти в небольшой магазинчик, находящийся через дорогу, больше напоминающий своим внешним видом, круглый летний павильон, сколоченный из крашеных досок, куда они ходили все вместе, молча или весело шутя. Также втроём стояли у прилавка и выбирали, чтобы сегодня купить, что можно позволить себе, исходя из имеющегося в кошельке.

Потом, также дружно покидали лавку, уже окрестив её «нашим зелёным магазинчиком». Возвращались к себе, болтая по дороге о том, о сём, перебивая друг друга, каждый рассказывал, как у него прошёл день…. Вскоре по квартире начинал витать аромат какой-то еды, приготовленной на скорую руку из того немногого, что только что притащили в авоськах.

Ужин проходил под то же сопровождение их нескончаемых разговоров, к которому присоединялся грохот включённого телевизора. А затем наступала безмолвная ночь. А на завтра опять приходил утренний рассвет, и всё повторялось снова — день катился к закату, ничего не менялось и обстановка в их доме тоже. Те же раздоры, те же кризисы, вызванные неуёмным характером хозяина этого немногочисленного семейства, состоящего из трёх человек, у которого помимо жены и дочери, были ещё старые, закадычные друзья, которым всегда нужна была его помощь, и у которых, точно также частенько пустовали полки на кухне, в кастрюлях не было еды, и вот тогда начинался очередной кризис у этих троих, не только бушующий на дворе, всеобщий и общенародный.

— Ты не понимаешь? Толику нужны деньги…. Светка собирает вещи, — уже почти кричал из своей комнаты высокий мужчина, низкий басистый голос которого полностью соответствовал его внушительной внешности.

Напоминающий каменного исполина, он грозно расхаживал по ковровой дорожке, отмеряя ногами 45-го размера каждый квадратный сантиметр узора, нанесённого на красный ворс. Его красивое лицо хмурилось, становилось жёстким и неумолимым. А главное, не убеждаемым.

Нина пыталась сопротивляться. Он требовал всё, что она сегодня сумела заработать, обрабатывая руки и ноги капризным клиенткам.

***

Сидя на малюсенькой табуреточке, видя перед собой, почти на уровне глаз, плавно маячащую тяжёлую массивную ступню, пытаясь в этот момент как-то изогнуться, чтобы закончить свою работу, доделать педикюр, она согнулась почти в три погибели, и… чуть не упав с этой скамьи, совершенно не приспособленной для таких манипуляций, ощутила резкую боль в пояснице, резанувшую по позвоночнику так, будто кто-то посторонний со всего маху ударил шашкой по её голове, потому что ей показалось, что даже только что горящая настольная лампочка на минуту погасла, а не только свет в её глазах от настигшего внезапного болевого ощущения.

Это была пятая по счёту за сегодняшний день, так называемая программа, которую предоставляла хозяйка этого салона красоты своим посетителям, когда за сущие копейки те имели возможность получить шесть услуг одновременно, но при этом работникам доставался просто чистый мизер за проделанную работу. Так называемый, маркетинговый ход, даже не акция, для привлечения большего числа посетителей.

Когда Нина в очередной раз, по вине своего супруга, не сумевшего вовремя вернуть взятые из кассы в долг деньги, прождав до конца рабочего дня его приезда, осталась без работы, устраивалась уже сюда, ей было рассказано об имеющемся таком странном условии — программах, участниками которых становились все работники парикмахерской, с малооплачиваемым трудом, но и на вопрос, как часто они бывают, ответ поступил незамедлительный:

— Две-три раза в неделю…

Что оказалось на поверку сущей ложью. И сегодня женщина делала уже четвёртый почти подряд педикюр, без учёта уже сделанного такого же количества маникюров и ещё помимо программы, было три пары обработанных рук и столько же ног, несколько бровей и покрашенных ресниц…

Короче, хозяйка использовала во благо своего кошелька просто рабский труд других людей, пользуясь не лучшей экономической ситуацией в стране и огромным количеством безработных, согласных на любые условия, лишь бы не голодать.

Нина надолго запомнила, как её накануне очередного Нового года еле живую, больше походящую на ходячий труп, доставили домой. Потому что все свои силы она оставила на программах, которыми зачем-то именно в это время решило воспользоваться огромное число дам, понаехавших в центр города со всех имеющихся микрорайонов.

Вообще-то, это никогда не было мечтой Нины Александровны — работать мастером маникюра и педикюра. Она, как и многие, имела несколько иные планы на жизнь. Но случившаяся первая волна кризиса в стране круто развернула оглобли не только её желаний, и женщина оказалась в том месте, где только что заработала себе на пожизненно боли в спине, пытаясь хоть как-то добросовестно сделать свою работу, несмотря на полное отсутствие таких качеств у владелицы этой парикмахерской, больше напоминающей приёмное отделение «скорой помощи», — с клеёнчатыми белого цвета занавесками вместо стен, разгораживающими небольшое помещение, — называемое «салоном красоты», которая даже не позаботилась о нормальных условиях для своих рабов…

***

А сейчас она опять должна отдать то, что с таким трудом заработала, просидев 12 часов, не просто так, на своём рабочем месте, очередному Толику, который послужив в своё время в «ментовке», сидел теперь без работы.

«Почему каждый раз чей-то личный кризис она обязана перекрывать своими заработками?» — не понимая, спрашивала себя Нина. Но, чтобы её золотое колечко с кулоном, продолжало спокойно лежать дома в шкатулочке, и чтобы она могла спокойно лечь спать, хоть и на голодный желудок, надо было соглашаться.

Тем более что, не выдержав этих перебранок дочь, крикнула из своей комнаты:

— Мам, отдай, ты, ему. Иди сюда, я тебе что-то должна сказать.

Выяснив, что у Ольги есть какая-то небольшая заначка, женщина даже с облегчением открыла кошелёк, достала оттуда требуемое и вручила мужу. Послушала, как за ним с грохотом возмущения закрылась входная дверь и, с трудом таща за собой разношенные домашние тапочки, держась за спину правой рукой, вернулась в комнату и медленно опустилась на диван.

За окном звенела ночная тишина, прерываемая редкими звуками проезжающих автомобилей. И как-то гулко продолжал тарахтеть на кухне пустой старенький холодильник, порождающий уже больше кризис в душе, а не в стране или в семейных отношениях.

***

Николай, был настолько внешне уверен в себе, что окружающие его люди, тоже просто свято веровали в это его качество натуры. Но вся его личная вера заканчивалась там же, на тех же качествах, упирающихся лишь в старые амбиции бывшего высокопоставленного чина, от которого уже давно ничего не осталось, а только апломб, присутствующий на его красивом, без изъянов лице, помогающий создавать миф в глазах других, того, чего уже не было и в помине.

Поэтому, хорошо зная себя, в отличие от окружающих и даже собственной жены, однажды он составил писульку, заверенную его прежним адвокатом, в которой говорилось, что он, Николай Георгиевич, не имеет права снимать со своего банковского счёта ни одной копейки. Это право он предоставил своей второй половине, скрепив его подписями — её, Нины, своей и юриста.

Но крепко сидящее шило, не в привычном для всех месте, а в его голове, настолько не давало самому же мужчине покоя, что пользуясь теми качествами, которым многие доверяли, на всех парах первого числа каждого месяца, обгоняя своё доверенное лицо, он вкатывался в банк, засовывал в любое окошечко с сидящим там оператором свою харизматичную внешность, следом вручал свой, просроченный к тому же, паспорт, и, уверенно, а не нагло, как кому-то могло показаться, ухмыляясь, смотрел на работника финансового учреждения, который уже пересчитывал начисленные купюры его военной пенсии, с лёгким сомнением заглядывая в бумажку, в которой сам Николай Георгиевич, собственноручно поклялся, что делать так никогда не будет. Но делал! И очень ловко.

Это, как он сам любил потом повторять, его неизменная во всём натура, как всегда, подвела. И, чтобы, хоть как-то оправдаться перед близкими людьми, быстрыми шагами, засунув глубоко в карман пополневшее неожиданно портмоне, со счастливым выражением лица, направлялся из банка, но уже не в тот любимый их семейный «зелёный магазинчик», находящийся рядом с домом, а в дорогой супермаркет, где, особо не размышляя, покупал всё подряд, широким жестом доставая только что полученные деньги, не глядя при этом на стоимость продукта, а просто получая удовольствие от проводимых в данный момент манипуляций, напоминающих ему о его былой славе высокопоставленного чиновника.

То, что уже через пять дней он будет спасать Толика, требуя от жены её заработка, хлопать дверцей пустого холодильника, а потом ворочаться с боку на бок из-за невозможности уснуть от мучающего голода и не покидающих его голову мыслей, что опять кризис в семье, созданный его умелыми руками, а не только в стране, его не волновало абсолютно, в ту минуту, когда он разглядывал очередной разноцветный пакетик, но не глядя на ценник, который тоже его совершенно не интересовал.

И такие моменты, случающиеся в его жизни, чаще, чем общегосударственные инфляции, по нарастающей перешли в один огромный конфликт с его собственной верой в самого себя, достигнув однажды апогея, выразившегося не финансовым, а личным кризисом его собственной жизни.

Просто Нина устала прислушиваться к той звенящей тишине за окном и хлопнувшей дверью, смотреть по утрам во всё ещё наивные глаза мужа, отёкшие от тяжёлого похмелья, сузившиеся до размеров щёлочек самурая, потому что другой взгляд её ещё не повзрослевшей дочери, которая с большей уверенностью говорила «да, отдай ты ему…», волновал её больше.

Женщина не хотела и дальше опускать стыдливо плачущие веки от невозможности признаться своему ребёнку в той любви, которой не оправдаешь не только наступившую душевную пустоту, но и опустевшие стены их дома, только что наполнявшиеся звуками их дружного смеха, а теперь по ночам всё чаще и чаще, слышался лишь громкий голос бурчащего от голода живота, будто глас вопиющего в пустыне.

Она давно уже пришла к мысли, что постоянно происходящие кризисы в их семейном бюджете, заканчивающимися каждый раз огромными дырами, стали кризисом их личных отношений.

Друзья и знакомые, вызывающие большую озабоченность у Николая, чем болящая спина его жены, надорванная на той работе, которая по чистой случайности, позже стала её бизнесом, (Нина обзавелась своим собственным салоном красоты, в котором уже не выполняла свои прежние обязанности), после чего она даже периодически подволакивала правую ногу, стали главными приоритетами его жизни, потому что подпитывали в нём не существующую уверенность, когда он снабжал незнакомых жене людей деньгами, заработанными ею, оказывая, таким образом, просимую помощь.

Только дважды Николай Георгиевич повёл себя с полной уверенностью — когда чуть не убил собственную дочь, гоняясь за той с ножом по квартире и обвиняя Ольгу в том, что это из-за неё, неожиданно заболевшая мать может умереть, и когда, просидев ранним утром на ступеньках их дома, дожидаясь выхода кого-нибудь из дверей, с размаху, с силой ударил по лицу Нину Александровну….

Та отлетела в сторону, минуя весь коридор, и больно стукнулась скулой о край шкафа.

В то время как женщина с трудом поднималась, не зная, за какое место хвататься — за многострадальную спину или щёку, по которой сходу растеклась огромная синеватого цвета гематома, только слышала она, не шелест безликой ночи, а голос любимого ею когда-то человека:

— Ты посмела тронуть моих стариков, — угрожающе прогрохотал Николай Георгиевич, интонациями сильно напомнив злосчастные моменты, когда требовал денег для своих друзей.

А Нина накануне, не выдержав, собрала все его пожитки и отвезла их его родителям, попросив позволения забрать купленный, опять-таки на её же средства, телевизор им в подарок.

Учитывая, что компьютер дочери Николай успел заложить в ломбард, а выкупить она не имела права, и все её имеющиеся украшения тоже отбыли в том же направлении, да и в тот вечер, когда он с ножом гонялся за дочерью, а его очередной приятель, которому он как всегда, оказывал неизменную помощь, сидел за гостеприимно накрытым столом, исчезли из квартиры и другие ценные вещи — норковая шуба, что называется, приказала долго жить, оставив сиротливо висеть на вешалке свою подружку, но из искусственного меха, какие-то шапки и ещё что-то, тоже испарились в неведомом никому направлении, чему, собственно, даже не успели произвести точный подсчёт. В то время не было никакого желания проводить ещё и следствие и выяснять, чьих это рук дело. Женщина в тяжёлом состоянии находилась в больнице, а дочь чуть не погибла от руки напившегося с горя отца, которого позже Нина всё же пустила обратно в дом, с грустью глянув на привычно округлившееся и раздутое от пьянки родное лицо.

Но жить на что-то надо было. И Нина Александровна думала спасти хотя бы эту часть своих денег, продав телевизор. Но оказалось, что и этого-то она тоже делать не имела права, трогать родителей своего мужа. Потому и была столь сурово наказана или отомщена за отца и мать их сыном, который решил им в своё время сделать такой щедрый подарок — сменить имеющийся у них маленький экран «Спутника», на большой «Рекорда»…

***

В общем, спустя какое-то время, всё же, несмотря на очередной случившийся кризис в стране, Нина Александровна каким-то образом сумела даже начать своё дело, арендовав помещение под салон красоты, в котором довольно длительное время, уже не обслуживая по программам клиентов, но, всё же продолжала сама делать маникюры, пирсинги, которые тогда вошли в моду, и она ввела такую услугу и у себя в заведении, научившись колоть уши, носы, пупки… и послав на курсы своего работника… Но всё-таки, позже, с очередным витком всеобщего неблагополучия, ей пришлось расстаться с тем, во что она успела вложить душу и какие-то средства…

***

Кризисы же, как когда, волнообразно и резко, возникали и исчезали вновь, но всё продолжалось дальше, жизнь тоже, и чем ещё занималась женщина, какое место занимала под солнцем всё это время, это уже совсем другая история. Но больше уже никогда, ни она, ни её дочь не испытывали тех мук голода, когда, ложась вечером спать, для того, чтобы встретить предстоящий день, просыпаясь, приветствовали чей-то кризис нравственных страданий.

Contra bonos mores

Маленький, блестящий алюминиевыми крыльями самолётик совершал уже какой круг вокруг земного шара…

Казалось, он никогда не приземлится, не сядет на эту землю, над которой всё летал и летал, как-то бесконечно и даже скучающе, без падений в воздушные ямы и взлёта над облаками… Разумеется, всё это так и смотрелось, потому что шарик в виде глобуса крепко держался над плоской крышей высотного здания, на первом этаже которого находился ресторан, а самолёт, словно заведённая игрушка и впрямь не был настоящим, потому и выглядел несколько скучающим из-за монотонности движений — вокруг и только вокруг, ни влево, ни вправо не отклоняясь от заданного курса.

А люди, проходящие мимо, на минуту остановившись, чтобы потом, задрав высоко к небу головы, так и застывали в таких же скучающих позах, глядя из-под сложенных козырьком ладоней на совершаемый бесконечный полёт макетной конструкцией. Им даже казалось, что и они сидят внутри, в салоне, откинувшись на спинку кресел в ожидании гула мотора, крутящихся пропеллеров, который всё же так и не раздавался, а они всё надеялись и продолжали стоять, будто пригвождённые к асфальту, но потом, встрепенувшись, всё же продолжали начатый путь, уже глядя приземлённо на неизменного постового в милицейской фуражке, охраняющего перекрёсток всех дорог, по которым двигались прохожие.

А он, этот молодой лейтенант, казалось, ничем не был занят особо важным… Он тоже зачем-то вместе со всеми разглядывал крутящийся самолётик, иногда похлопывая себя регулировочным жезлом по ляжкам, в надетых служебных брюках синего цвета. Его светлые волосы, упавшие редкой прядью на глаза, скучающий взгляд которых, выдавал его возраст с головой, слегка развевались по ветру. Он вовсе не был юн, как могло показаться в первый момент. Длинный нос, почти свисающий над тонкими губами, делал его внешность похожей на какую-то хищную птицу.

Высокая статная моложавость в фигуре могла ввести в заблуждение, но не его глаза.

Иногда к нему подходили прохожие, что-то спрашивали, его лицо оживало, он что-то отвечал, оторвавшись от обозревания земного шара над крышей стеклянного здания напротив, потом опять принимал скучающую позу и продолжал стоять на перекрёстке между проезжающих машин и мотоциклов.

Милиционер совсем оживился, будто очнулся от долгого летаргического сна, когда к нему подошёл мужчина средних лет и, хлопнув его по широким плечам в надетом кителе, весело произнёс:

— Ну, что, Колян, всё загораешь?

— Не загораю, а зарабатываю, — ответил лейтенант в унисон насмешливо заданному вопросу, и тут же добавил:

— Да, достало уже, домой охота… брательник вернулся с морей, вечером пьянка намечается…

Ещё немного поговорив о том о сём, Николай, продолжил скучать, не смотря на верно стоящего подле него товарища, всё разливающегося соловьём на разные темы, вовсе не предусматривающие какого-то диалога.

Неожиданно его взгляд привлекла девушка, маленького росточка, робко стоящая на тротуаре и всё оглядывающаяся по сторонам, будто что-то искала. Его глаза хищной птицы скользнули по её фигурке, пытаясь рассмотреть во всех подробностях, не упуская ни одной детали. Скучать надоело.

Она показалась ему очень юной, не смотря на всю женственность очертаний пухленькой внешности. Взгляд Николая из птичьего становился вожделенным, но по-прежнему прикрывался светлой чёлкой, что почти всегда заставляло сомневаться окружающих. Тем паче, что ему надо было соответствовать тому мундиру, надетому на нём сейчас, но который он с облегчением снимал после смены.

А Даше и впрямь, было всего четырнадцать, он не сильно ошибся, прикидывая в уме свои шансы.

Всё продолжая разглядывать девушку с ног до головы, скользя мысленно широкими ладонями по её высокой, уже пышной груди, не угадывавшейся, а выделявшейся под жёлтенькой ситцевой блузочкой, потом крепко охватывая за талию в синей коротенькой юбочке, и, касаясь круглых коленок, так соблазнительно смотрящих на него, ему этого хотелось и потому представлялось, постовой, неожиданно вспомнив о своих обязанностях, сделал шаг по направлению к ней и спросил:

— Вы что-то потеряли, милая леди…?

Вопрос сразу прозвучал не по регламенту, а в дружеской форме и в такой же манере лейтенант посмотрел Даше прямо в глаза, чем вовсе не смутил её, хотя был против неё взрослым мужчиной.

***

Но скучал не только постовой, не только прохожие, на минуту застывающие рядом с самолётиком и игрушечным глобусом, скучала девочка Даша, приехавшая издалека в этот город к своему отцу, но у которого не было времени или желания уделить внимание дочери, пожелавшей погостить в его семье.

Перечитав все имеющиеся на полке книги в его доме, даже записавшись в местную библиотеку, но и там не найдя ничего для себя подходящего, послонявшись по улицам незнакомого ей городка, Дашенька отпросилась съездить в столицу… Тут у неё не было ни друзей, ни знакомых, отец забыл, что для осмотра города нужны деньги и вообще, на какие-то мелкие расходы, а то, что девочка привезла собой, хватило ей только на поход в музей, дальше она продолжила скитаться теперь уже по улицам столицы, которую неплохо знала, не раз приезжая сюда со своими ближайшими родственниками на праздники.

И потому ответ Николаю, прозвучавший на ломаном английском не был чем-то из ряда вон выходящим. Она скучала.

Заданный милиционером вопрос и полученный ответ явился переломным моментом за этот месяц нахождения девочки в гостях у отца и в её всей дальнейшей жизни. Больше уже никто не скучал. То, что случилось дальше, и было contra bonos mores.

***

— Чёрт, я в школе учил немецкий, — с досадой пробурчал себе в клюв Николай и тут же добавил, обращаясь к Даше, всё не сводя с неё хищного взгляда:

— У меня тут, напротив, — он указал на самолётик, всё продолжающий без остановки крутиться вокруг земного шара, работает друг, — он директор этого заведения и знает английский в совершенстве. Ты, как, обождёшь конца моей смены, я отведу тебя к нему, и он поможет нам…?

Николай уже не отделял себя от девушки, перейдя на «ты» и сказав о помощи им двоим, а не ей лично.

Четырнадцать лет! Прекрасный возраст, когда девочки взрослеют раньше юношей и внешне смотрятся совсем по взрослому, оставаясь внутри подростками, трудными детьми для своих родителей. Те годы, когда с лёгкостью допускаются ошибки, готовые обернуться трагедией на всю оставшуюся жизнь, ну или оставить неизгладимый след в душе, чистоту которой умудряются запачкать вот такие же прошедшие мимо Николаи, сумевшие втоптать в грязь своими сапогами то, что было сокровенно и наивно, и что не даст возможности в дальнейшем продолжить любить весь мир, вокруг которого так и летал неугомонный блестящий самолётик.

День даже не близился к закату, как неумолимо приближалась развязка этой истории со скукой. Но и так же, как только сказка быстро сказывается, но не дело быстро делается, так и постепенно по намеченному плану развивался дальнейший сценарий, начатый на «ура».

Часам к четырём к месту несения службы лейтенантом, подкатило «Жигули», «девятка», из неё выгрузился ещё один мент советской закалки, чтобы сменить на посту коллегу. Они о чём-то быстро поговорили, и Николай пригласил Дашу в машину.

Уже сидя на заднем сидении рядом с девушкой, он снял милицейскую фуражку с головы, обнажив на удивление густую шевелюру цвета зрелой пшеницы. Оставшись без головного убора, ещё больше стал напоминать хищную птицу, и так же, словно коршун, боковым зрением не отпускал девочку из виду. Ощущение близости женского тела, заставило ноздри его птичьего клюва раздуваться и трепетать, глубже вдыхая знакомый аромат, Николай продолжил процесс разобмундирования, расстёгивая на ходу верхние пуговички белой накрахмаленной рубашки, откуда показались уже знакомые светловатые завитки волос.

Неожиданно машина притормозила. Открылась передняя дверца и в неё просочился ещё один человек в «гражданском». Тоже высокий, почти одного роста с Колей, но чуть постарше, одетый во всё импортное. Для тех, советских времён такое резко бросалось в глаза — синего цвета с искусственной потёртостью джинсы, такая же курточка, сидящая на простой майке, но с англоязычной надписью и портретом какого-то длинноволосого рок-музыканта, нарисованного с помощью трафарета чёрной краской на ткани.

Юрий, с трудом сдержавшись, чуть не подмигнул товарищу, не успевшему раздеться до конца, но с интересом посмотрел на Дашу, уже испуганно широко раскрытыми глазами наблюдающую за происходящим. Она впервые оказалась в такой тесной близости от взрослых, но не возраста её отца, мужчин. И внутренний голос начинал нашёптывать, что что-то здесь не так. Выражение скуки полностью слетело с её лица. А чуть покрасневшие щёки выдавали то внутреннее напряжение и обуревающие её сомнения.

Тем не менее девочка старалась не подавать виду, к тому же никто и не собирался скидывать с себя полностью одежду, а заехавшая в этот момент во двор машина, где находилось здание милицейской управы и вовсе притупила бдительность юной пассажирки.

***

Уже тоже в штатском, правда, не пахнущий импортом Николай, Юрий и Даша, походив ещё по коридорам здания правопорядка, сели обратно в автомобиль, который покатился дальше в неизвестном девушке направлении, но туда, где ей была обещана, якобы помощь.

***

Даша не то, чтобы была воспитана в строгих правилах, но в те далёкие и не очень времена, когда дети носили ещё пионерские галстуки и комсомольские значки, было редким явлением, когда девочки не достигнув совершеннолетия, вступали в интимные отношения с мальчиками, своего возраста или постарше. Хотя и не редко случались исключения из такого рода общепринятого правила. Но о таких ситуациях зазорно было даже упоминать, не то, что говорить или делиться с кем-то. Даша не входила в это редкое исключение и потому в своём дневнике, который тщательно прятала за томиками Достоевского и Пушкина на книжной полочке в своей комнате, писала о том, что никогда такого себе не позволит до свадьбы. Писала, не называя вещи своими именами, не потому что не знала, а потому что было стыдно. Да и она на самом деле была неграмотна в вопросах секса. Хотя уже мелькали вырванные страницы из порножурналов в жизни её класса, но надолго перед её глазами не задерживались, так что подробности рассмотреть она не имела возможности, а узнать, что они означают, тем более.

И потому, когда сидящий напротив неё в ресторане великовозрастный, давно половозрелый Юрий, откровенно засовывал язык в угол своей небритой щеки, одновременно весело подмигивая и делая намёки на что-то, чего девочка не могла даже и знать, а директор ресторана, Андрей, очень походивший на трафаретной образ на майке своего друга, уже понявший как его надули, девчонка — то была «своя», он понял это почти сразу, как только заговорил с ней по-английски, всё задавал неловкие для Даши вопросы, подливая в маленькую рюмку ей коньяка, отчего голова девушки кружилась и спрашиваемое становилось и вовсе малопонятным.

Этому господину, заведующему хоть и советским, но ресторанным бизнесом, было на порядок больше, чем милиционеру и гражданскому. И он прекрасно сознавал, насколько мала девчушка, спаиваемая сейчас им, что не отменяло его, такого же хищнического взгляда, как у Николая.

И это было самое, что ни на и есть contra bonos mores, но ещё худшая безнравственность состоялась, когда двери квартиры, где проживал брат Николая, и он сам, открыла женщина лет сорока, потом усадившая почти ребёнка на стул на кухне и всё подливавшая в рюмку уже не дорогой коньяк, а водку.

Странно, но от такого количества выпитого девочка всё же не сильно захмелела, у неё всё продолжала кружиться голова, и она всё так же не понимала, почему у Юрия, который затолкнул её и закрылся с ней в туалетной комнате, что- то там болит, вытащившего из ширинки свой находящийся в состоянии эрекции половой орган, как и не понимала, что он ей предлагает с ним сделать, тыкая членом почти в лицо.

Осознать всю правду происходящего около унитаза не помогли и журналы, в большом количестве раскиданные на низеньком столике в комнате, в которых изображено было всё то, что Даша не успела углядеть на тех листочках с порнографией в школе, и что требовал сейчас от неё этот незнакомый ей и такой взрослый мужчина.

Но contra bonos mores на этом не закончилось… Жена хозяина дома, постелила постель и оставила гостью наедине с братом мужа, плотно закрыв за собой двери.

Сказать, что произошло что-то ужасное и девочку изнасиловал или совратил советский милиционер не получается, видно его форма, висящая не в шкафу, а рядом с кроватью, не давала ему забыть номер статьи, по которой, он, если что, всё же будет отвечать. Хотя…

Тот вопрос, заданный им на перекрёстке и однозначно говорящий недвусмысленный взгляд, когда он глазами хищника проходился по фигурке Даши во время исполнения служебных обязанностей, допускал мысль о возможности всё же избежать наказания за аморальный проступок.

Тем не менее, всю ночь он елозил своим стоящим от желания половым членом по телу девушки, шептал, непонятно больше для кого, для неё или для себя:

— Но ты же живая… почему ты не хочешь..? — как-то странно при этом хлюпая своим длинным птичьим носом.

И наконец, устав и поняв, что ничего не добьётся, он же не знал о дневнике Даши и о том, что в нём было написано, а ей не было ещё восемнадцати и это не был её молодой муж, которому она с готовностью отдалась бы, как и хотела, но только по любви, Колян, уткнувшись клювом в подушку, громко захрапел, как храпят иногда сильно выпившие люди. Копна густых светлых волос разметалась по белой мятой наволочке, обнажив его возрастные изъяны на лице, которые до того прикрывала редкая чёлка. Его могучее тело, не удовлетворённое жаждой половой похоти заняло почти весь диван, тяжело обрушившись на услужливо и предусмотрительно постеленное его золовкой бельё.

На утро он с удивлением спросил, увидев скорчившуюся фигурку рядом с собой:

— Ты что, так всю ночь и проспала в кресле? — и чуть не добавил, «дура», но заметив чёрные круги под глазами девочки, смягчился и посоветовал той пойти умыться.

Выпив предложенного чаю, кусок не шёл ей в горло, Даша, помнила, как вчера набрала номер отца, желая предупредить, что не приедет, промямлив что-то про своих знакомых, случайно встреченных на улице города, помнила, как тот стал кричать громко в трубку, требуя немедленного её возвращения, адреса, где находится и как не смогла сказать ему ничего внятного, и не потому, что была пьяна, а просто потому, что не понимала, что ей делать, как поступить в такой неожиданной ситуации, в которой она оказалась из-за скуки, и из которой не видела выхода. Ей было стыдно, что она так вляпалась, и почему-то решила, что обратного пути нет.

Но ей всё равно пришлось проделать этот путь, к своему отцу, который пребывал в ярости, посчитав свою малолетнюю дочь, шлюхой, которую он совершенно не знал, и которую он оставил ещё, когда та была совсем крохой. Он тоже не знал о тех записях в её дневнике, не знал ничего из того сокровенного, что пряталось в душе маленькой девочки, которая приходилась ему родной кровью.

В то время, когда Даша совершенно спокойно, уверенная в своей правоте… в себе… отвечала теперь на его вопросы, всё же опасаясь, что он сейчас просто размажет её по стенке, как с удивительной периодичностью во время этого гвалта обещал ей её отец, ни разу не спросив, а как девочка вообще, оказалась в такой ситуации, в какой-то момент не выдержала и произнесла:

— Можешь отвести меня к врачу, раз ты мне не веришь…!

А что больше всего волновало этого человека в случившейся истории, то, что его дочь, осталась жива, или осталась ли она невинна..? Он этого не сказал, а только молча поволок согласную со всем и так напуганную уже произошедшим девочку к знакомому гинекологу, а та в компании ещё трёх специалистов, сделала заключение, причём, выразившись в удивительно грубой, не профессиональной форме, сказав коротко:

— Спала!

Даше показался этот вердикт, не справедливо вынесенный ей, тем contra bonos mores, ведь она со слезами, застывших одной большой каплей в своих наивных голубых глазах, просила женщину-врача, зная, что её может ждать дома после такого, не говорить ничего отцу. У неё кружилась голова от состоявшейся несправедливости, и она по-прежнему не понимала, как такое могла сказать эта доктор, ведь это совершенно не соответствовало истине, и зачем же она всё-таки всё это сказала — таки ещё и её мачехе, осуждающе глядевшей на падчерицу до самого её отъезда своими почти чёрно-зелёными зрачками, в которых всё виделось хуже тёмной ночи, которую девочка боялась в глубоком детстве …?

***

Довольно скоро после случившегося девушка отправилась к себе домой далеко от места происшествия. Правда, позже, посетив однажды столицу, в первый же день прибытия, повстречала своего отца с семьёй в ресторане гостиницы, где она поселилась. Но услышала только кинутое угрожающее ей вслед:

— У меня из-за тебя инфаркт был…!

И опять, как тогда, никто не спросил, а почему ты стала такая худая…? Молодая девушка за эти годы, что они не виделись, превратилась из пышненького подростка-женщины в совсем тщедушную худышку, перенеся не только тяжёлый физический недуг, но и просто высохнув от ударов судьбы, но всё же не согнувшись и выдюжив.

***

Даша ещё много раз сталкивалась в своей жизни с contra bonos mores, уже будучи взрослой, и когда сослуживец её родственника предлагал прийти к нему, а Даша находилась тогда на четвёртом месяце беременности, выйдя замуж в 18 лет, как и хотела за любимого человека, а тот, коллега, что работал в том же месте, где и муж её матери, спел кучу дифирамбов своему почти начальнику, а потом не замедлил доложить, что его-то жена с дочерью в отъезде… что значит, путь свободен… И когда на глазах её собственной матери коллега по работе, занимающий высокий пост, пытался поцеловать шестнадцатилетнюю девочку, но ему было заявлено лишь:

— Ой, что вы, Игорь Владимирович, не надо, у неё же губы накрашены…

А этому Игорю Владимировичу был уже не мало, не много, а лет шестьдесят и у него тоже была жена и дети, но это были его родственники, а тут, подумаешь, дочь его коллеги, и можно всё, даже оставить её на ночь, как и предлагалось. А разве не возбранялось?

Разве тот милиционер, что домогался всю ночь четырнадцатилетнего подростка, не знал, что возбраняется, что это contra bonos mores, даже если ты фуражку снял и китель старшего лейтенанта повесил на спинку стула?

О чём думал семидесятилетний старик, близкий знакомый их семьи, попытавшийся поцеловать в губы дочь Даши, которой было всего одиннадцать, и которая дала ему отпор, залепив крепкую пощёчину…?

Почему никто не назвал прямо и правильно вещи своими именами? Что это contra bonos mores, что это безнравственно, совращать маленьких девочек, класть их в постель к взрослым мужчинам, получая за это деньги, чтобы потом назвать их шлюхами, доставляя удовольствие своим мужьям и братьям, плюя на чувства таких же людей, но не родных кому-то. Хотя и родственные интимные связи, называемые инцестами, происходят довольно часто в жизни людей, которые не хотят понимать, что это такое. Но это та самая безнравственность на разных уровнях, даже не случающаяся от скуки, а происходящая в мире, именуемом состоявшейся цивилизацией человечества.

И не защищать, а обвинять своих близких, это тоже страшная contra bonos mores, когда требуется поддержка тех, кто тебе роднее всего, а не толчок в бок, потом в грудь со словами «шлюха», а на самом деле отверженная и выброшенная на помойку девочка, может не подняться, и впрямь опуститься туда, куда её несправедливо только что окунули…

Дашу же спасло то, что она из-за кружащейся, но не от выпитого, головы, так и не успела тогда понять, с какой грязью её попытались смешать… Незнание всей подноготной интимной жизни между мужчиной и женщиной на тот момент, выручило её, она смогла полностью воплотить свои детские мечты, записанные в своём дневнике, в жизнь, и полюбив, и выйдя замуж за человека, с которым ей было хорошо и комфортно всё последующее время, несмотря на всё contra bonos mores, окружающее её и людей, идущих рядом с ней по дороге жизни… разных людей, и тех, кто так и не сумел ничего понять…

Выжить, чтобы выживать…

Интересно, в какой момент человек начинает гнить изнутри. Сначала, уютно свернувшись калачиком внутри под сердцем своей матери, он чувствует себя полностью защищённым. Червяк, попавший в середину яблока, точит его изнутри, и плод портится, но не всегда снаружи. Его невозможно съесть, он имеет не лучший вид, не так вкусен, как ожидал, взяв в руку красивый фрукт, который весь в червоточинах изнутри. Надкусив и увидев всю неприглядность содержимого, ты выбрасываешь его на помойку.

А почему с человеком порою поступают точно так же, выбрасывают за ненужностью? Ту семечку можно ведь вновь опустить в недра, и вырастит новое красивое дерево, которое будет плодоносить и пусть даже через год, но этот урожай будет наиболее богатым. И это будут спелые и наливные, красивые и сочные, правда, потом опять с червоточиной яблочки. Необратимый процесс гниения в природе, касающийся и людей.

***

Проснувшись, как всегда очень рано, глянув на серое полу-облачное небо, грозящее не солнцем, а хмурым бесконечным дождём, подумала, а что же происходит, ночь сменилась утром, потом наступит день, на завтра все повторится, сияние звёзд космического пространства, недостижимое и непонятное, луна полумесяцем или круглая, как земной шар, на который она с наступлением сумерек, не мигая смотрит оттуда, из неизвестного и необъятного пространства галактики, зайдёт, чтобы уступить место рассветам, сменяющимся закатами. И в этом есть какое-то постоянство бытия. Как и люди, медленно и быстро, передвигающиеся под бдительным взором небесных светил, встречают своё рождение и провожают свой уход в то небытие. А потом всё начинается заново.

Как много раз я вот так же, появившись на свет, умирала, чтобы родиться вновь, чтобы продолжать этот бесконечный круговорот, чтобы, наконец, безвозвратно уйти и не вернуться.

Но я всегда так любила жизнь, во всех её проявлениях. Мне хотелось возвращаться вновь и вновь.

Но я никому не нужна была здесь. Никогда. Меня не ждали с самого начала. Даже не хотели.

Долго спорили, а надо ли. И всё же решились.

И вот я здесь. Уже долгие полвека. И даже больше. Природа наградила меня памятью бесконечности. Умением улыбаться. Способностью прощать. И, если не забывать, то не вспоминать.

Но хмурость нового дня заставила окунуться в то, что может быть и не стоило пристального внимания со стороны. Тем не менее…

***

Я помню себя совсем маленькой, как сижу на подоконнике в небольшой тёмной комнате, свет которой напоминает серость и мрачность сегодняшних облаков. Но ощущение полного одиночества накрывает с той же силой, что и тогда. Я часто была одна, наедине с собой. Почти всегда. И не то, чтобы привыкла к созерцанию себя изнутри в молчаливой тишине того пространства, а просто уже тогда прониклась пониманием своей ненужности в этом мире.

Родители часто ругались, переходя на повышенные тона, меня очень раздражали их крики, выливающиеся в материнские слёзы, когда я, стоя у шкафа, наблюдала лежащую на диване женщину, расплывшуюся не только в массе своего грузного тела, но и в мокроте льющихся слёз. Я молчала даже тогда. Меня просто не замечали. Я не совсем помню, доходило ли всё до физических разборок, но помню, как нянечка рассказывала мне, что однажды, когда моя мать привела меня, как всегда, с утра перед работой к ней, то под глазом у неё красовался подтёк. Она сказала тогда, что просто ударилась о дверной косяк. Но позже, я, сидя на полу, застеленном красноватым с орнаментом ковриком, поднесла игрушечный утюжок к лицу куклы и произнесла: «Папа маму тюк».

Видно этот неприятный момент для меня моя память не захотела сохранить до этого дня. Но это было, дети не врут, они фантазируют на увиденном рядом.

Но помню я и светлые минуты в той же мрачноватой комнате, освещённой одной единственной лампой под потолком. Когда раскрашивала кошечку в книжке-раскраске. Платьице я покрасила в голубой цвет, а передничек в розовый. Это была такая милая рисованная кошечка в книжке-раскраске. Рядом волк опускал хвост вглубь проруби, а хитрая рыжая лиса из мультфильма напевала «мёрзни-мёрзни волчий хвост». Всё это происходило на экране маленького телевизора, мигающего почти рядом со мной.

Потом уже на другой квартире я часто сидела за тем же секретером и на откинутой крышке продолжала что-то рисовать.

Больше я уже не слышала никаких криков, всхлипываний и рыданий. Отец покинул нас. Мне было тогда пять лет. Но часто, сидя на унитазе в туалетной комнате в доме своего дяди, проводила карандашом по стене, выводя хаотичные линии, которые могла бы и сейчас с точностью до каждого излома воспроизвести заново.

Да, что ж такое, эта память не давала мне возможности покинуть навсегда тот, одинокий мир, в котором не всегда бывало одиночество. У меня была моя нянечка, была мама и сестра моего дяди. Но у меня не было матери, и давно не было отца. Нет, конечно же они были, и даже иногда рядом, но я их никогда не ощущала, не чувствовала того родства крови. Не знаю, были ли эти ощущения в момент нахождения в материнской утробе. А ведь должны были быть. Но, наверное, такое случается, когда тебя ждут и заранее холят и лелеют. А меня никто не ждал. Меня просто не хотели. И потому плюнули сразу после появления на этот свет.

Да, я была той куклой, по современным меркам Барби, которую одевали и даже кормили. С которой можно было по настроению поиграть. А, если надоело, убрать обратно в коробку для игрушек. Если вдруг не надевалось новое платье, или не нравилось что-то, можно было поставить в угол. И не просто так, а на колени. И причитать при этом, что кого-то мать ставила на горох. И я должна радоваться, что не подверглась такому же. И, когда мои горькие слёзы и просьбы выпустить, переходили в подергивания нижней части лица, прижать к полной груди и начинать успокаивать тем, как неправильно выговаривала я слова в детстве. Всё это напоминало некий садизм, только над собственным чадом.

Я не была каким-то ребёнком, нарушающим правила общего распорядка. По воскресеньям, пока не закончу чистку ковра с мочалкой в руках, не отползаю положенные метры, не переглажу всё бельё, не могла выйти во двор к товарищам. Но мне их не хватало. Честное слово. Я не любила то одиночество, в которое меня заключили. Мне хотелось вместе со всеми играть в «море волнуется раз, море волнуется два…», прыгать через скакалку, перепрыгивать из одного классика в другой, по расчерченным на асфальте линиям, стучать резиновым мячом о ворота чьего-то гаража. Мне не хотелось возвращаться в это тихое уныние четырёх стен, среди которых я все равно была одна.

Я возвращалась возбуждённая и радостная после всех игр, времени, проведённом с товарищами, и натыкалась на мрачный взгляд, спрашивающий, почему не пришла вовремя. Показывала на подведённые стрелки часов, согласно кивала на ответы заданного вопроса. Мне даже не приходилось что-то придумывать и врать. За меня уже отвечали.

А какая разница, что я, взяв свой маленький двухколёсный велосипед, надев плащ-накидку, подаренный мне нянечкой, наяривала под дождём по каким-то близлежащим районам, переходила по шпалам, пропуская бесконечные товарные поезда, несущиеся куда-то в неизвестность, ходила по круглым корявым трубам, по которым неслось паровое отопление в нашу квартиру. Разве всё это было важно?

Важно было подольше задержаться у своей сестры. Я ведь не спрашивала, где ты была мама, когда меня чужие люди сначала на связанных вдвое санках, а потом на руках донесли до квартиры, позвонили и вызвали «скорую помощь», ибо нога страшно распухла в ботинке для фигурного катания. Мне было очень больно. Но я не плакала и не хныкала. Стиснув зубы, я ждала, пока мне незнакомый врач бинтовал тяжёлый перелом.

Разумеется, ты потом прибежала, как всегда, прижала к своей груди, и, чуть не рыдала в голос.

Как тогда, когда тебя, как всегда не было рядом, ты точила лясы со своей родной кровью, а меня четверо ублюдков насиловало. И я кричала в голос. Я просила о помощи. Но ты не слышала меня. Ты не хотела ничего знать. А потом хваталась за сердце, и знакомо всхлипывая, просила о смерти.

Но ты же не рыдала, когда я маленькая в надетой шубке и зимней шапке стояла в ожидании, когда же ты всё же наговоришься со своей младшей сестрой. Наконец, ты решала, что пора и честь знать и покидала их пенаты в тапочках сорок пятого размера. А потом с лестничной клетки возвращалась за своей обувью. А я всю жизнь надрывно кашляла, заработав в той одежде, обливаясь потом в теплом помещении, хронический бронхит.

Да, я давно, и, как всегда всё и всех простила. Но не забыла, и не хотела бы вспоминать, как потом ты водила меня по всяким медэкспертизам, пытаясь доказать правду. Но, по правде говоря, я оказалась в месте, где мне не было места. Ты вместе со своей сестрой решила по-другому. Вы решили убрать с дороги ненужного свидетеля, а, правильнее, пострадавшего. Разумеется, кто бы поверил россказням психически нездорового ребёнка, да ещё и накаченного разными наркотическими препаратами. Вы просто сделали из меня жертву карательной психиатрии… Это оказалось так просто…

***

Я помню, как врач психиатрического диспансера пыталась мне внушить, что я больна. Как у входа выставили, как часовых у мавзолея, двух здоровенных санитаров. Да, мне хотелось в тот момент убить себя и заодно того, кто это сделал, сидящую рядом на деревянном стуле женщину и с горечью, почти болью взирающую на меня. Как потом поздно ночью уже в другом кабинете, мне не задали ни одного вопроса, разложив передо мной какие-то картинки. На них даже не было той кошечки, которую я так тщательно раскрашивала в радужные краски. Какие-то кубики и квадратики. Не кубик Рубика, а что-то страшно примитивное.

Всё это было совершенно не интересно. Мне было 14, а не 5, и я давно не играла в пирамидки, надевая кольца на штырь, мал мала меньше, начиная с основания. И хоть, это помещение очень напоминало мне ту комнату, в которой раздавались периодические крики родителей, такое же маленькое, но страшно неуютное, здесь не было моего любимого дивана, высокого подоконника, на котором я сидела в одиночестве и грустно наблюдала за играющими детьми сквозь закрытое наглухо окно, я чувствовала себя вновь затворницей своего одиночества, только ограничивающегося теперь еще и решётками.

Я пыталась не спать, вставала, чтобы вместе с остальными детьми поесть за одним столом, пройтись до туалета, который не закрывался на ключ, зато все остальные двери были без ручек. Мне дали огромную дозу того, что мой организм ещё не знал до сего времени.

Но через неделю практически постоянной спячки, льющейся потоком крови из носа, я ожила. Вернулась. Почти выжила.

Дети, окружающие меня, казались мне вполне нормальными. Со временем я узнала причины, по которым они здесь оказались. Уже тогда мне казалось это странным. Может быть, они вели себя адекватно, потому что получали, как и я, горсти пилюль по утрам, в обед и в ужин? Не думаю…

Тогда зачем среди всех нас находилась девочка, у которой были эпилептические припадки? Она что, тоже была психически не здорова? Эпилепсия, это заболевание нервной системы, идущее от нарушения деятельности головного мозга, но никак не душевный недуг. Тем не менее, она тоже была здесь. Эти приступы давно убирают с помощью хирургического вмешательства. И 70%,а то и больше, успешных операций.

Уже позже я пришла к выводу, что больны были не дети, а система социума, родители, не сумевшие справиться в подростковом периоде со своими дочерями или сыновьями, и так же, как и меня выкинули из своей жизни. Школа тоже не помогла. Там вообще никогда не хотят проблем с трудными подростками. Выход один, лекарства. А разве, если это душевное заболевание, таблетками можно подправить какое-то душевное неспокойствие? Некий изъян внутри ребёнка, созданный родительским же бездушием и наплевательским отношением окружающих…

«Какая разница, где я была, главное, что не пришла вовремя. Не выполнила приказ свыше».

Я продолжала рисовать и здесь, только не раскрашивать книжки-раскраски, а разные шаржи, типа бидструпскихкарикатур, чем приводила в неописуемый восторг весь медицинский персонал. Читала взахлёб всё то, что мне приносила нянечка. Здесь же осилила без единого пропуска все четыре тома «Войны и мира». В общем, я не плохо проводила время, не чувствуя себя в одиночестве, находясь среди таких же больных детей, как я сама.

Спустя два месяца своего пребывания в этом заведении, за хорошее поведение, ибо каждый день таскала железные кровати, драила облезлые покрашенные полы шваброй, боясь прибавить в весе на усиленном питании, и от принимаемых таблеток, изображая из себя трудоголика, была выпущена на поруки.

Но это были те самые знакомые до боли не родные руки, которые потом каждый день усердно заворачивая в бумажки горсти разноцветных таблеток, тщательно выводили на пакетиках «Утро» «Обед» «Полдник» «Вечер», будто я совсем была тупа, и гордо вручали мне.

Но самое печальное во всей этой произошедшей истории, было то, что они сумели мне все хором внушить, что действительно имеется необходимость в приёме всех этих препаратов, не только воткнув для начала шприц в мягкое место с лекарством, на долгие годы лишившем меня проявления собственной воли.

С точной достоверностью сказанного Антон Павловичем Чеховым «Если человеку с утра говорить, что он свинья, то к вечеру он захрюкает»…

Не уверена, что и я превратилась в это животное. Правда, порою, когда начинали действовать бесчисленные побочные эффекты этих таблеток, и мне действительно становилось не по себе, появлялось желание выйти и прогуляться, тогда я вела себя не лучшим образом, пытаясь прорваться через кордон закрытых у меня перед носом дверей. Мне очень хотелось запустить в голубой экран нового цветного телевизора что-нибудь потяжелее. Сорвать со стен все висящие на них антикварные картины и нацепить их на голову своего нового тюремщика в лице своей матери.

Огромного труда и внутренних усилий удавалось сдерживать эмоции, рвущиеся через край. Всё заканчивалось апатией, как взорвавшийся вулкан, затопивший следом всё вокруг разлившейся и все ещё разгорячённой лавой.

Сдерживание своих чувств в подростковом периоде, сильно пригодилось мне потом, много позже, когда я уже была матерью своего ребёнка, которого в отличие от своих родителей очень хотела. И даже всё то, что мне не нравилось и раздражало в детстве, постоянные нотации на пару часов, повторение одного и того же, стоя над головой и ушами, я перенесла на свою дочь только в совершенно обратной проекции.

Это был тот свет среди тьмы моего почти полного одиночества, скрашенного часами, проведёнными с нянечкой и мамой моего дяди. Эти две женщины привили мне не только любовь к чтению, искусству, дали понимание эстетического вкуса, культуры поведения.

Я никогда не видела, в отличие от своей матери и тётки, которые могли расхаживать целыми днями то ли в рваных застиранных ночных рубашках, то ли в мужском белье, чтобы Анна Карловна, сняв утренний шёлковый голубой пеньюар, расшитый золотыми павлинами, расхаживала по квартире в полуодетом виде. И я помню серый со стальными полосками халат своей нянечки, когда частенько у неё оставалась на ночь, уже выйдя из-под её опеки.

Мне до сих пор непонятно отношение моей тёти к сестре её мужа. Айна в детстве переболела менингитом. Последствия такого заболевания, разумеется, сказались и не только на внешности уже взрослой женщины. Но я никогда не наблюдала, какого-то неадеквата в её поведении. То, что она могла вечерами, взяв стул, поставить его в углу огромной комнаты и смотреть по телевизору всё подряд, причём, никому не мешая, комната дяди с тётей находилась рядом, но больная женщина не сидела же в ней, но такое не нравилось моей тётке. Это лично для меня, не выглядело какой-то болезнью. Более того, я ребёнком приходила на территорию Анны Карловны и Айны и часами их развлекала. Точно так же, усаживая их на стулья или диван, и давая концерты, на что была способна. И две эти женщины терпеливо изображали моих зрителей, периодически вызывая на «бис».

То, что я по большей части своего времени вообще проводила на этой стороне, огромной квартиры, это уже была просто закономерность. Здесь было страшно много книг, альбомов с репродукциями музеев мира… Мне здесь было интересней, слушать рассказы Анны Карловны, сказки на непонятном тогда еще мне латышском языке, которые мне читала Айна. А ещё я не понимала, почему родители дядиной сестры не поместили её туда же, куда отправили меня в своё время. И пакетиков с надписями «утро, обед, полдник, вечер» я ни когда не наблюдала.

***

Дядя занимал очень высокий ответственный пост в то время. Рано уходил и поздно возвращался. Ему некогда было вникать в происходящее в семье. Правда, однажды, очень громко кричал, обвиняя мою мать в том, что она мне всю жизнь не даёт покоя, лишает спокойствия… Он не был соучастником того злодейства, совершённого сёстрами по отношении к родной дочери и племяннице, всё было сделано помимо его воли, но в помощь, якобы, не попортить ему карьерный рост. Хотя, с точной достоверностью, утверждать, что так и было, я не могу сейчас. Мне так казалось тогда. А теперь, если бы и захотелось кого- то спросить об этом, так свидетелей тех событий давно нет в живых.

***

Это одиночество, пронесённое через все мои молодые годы, чужая среди своих, осветилось тем, ещё одним светлым моментом, ставшим знаменательным событием в моей жизни, появлением на свет дочери. И тут все вдруг удачно вспомнили не только о моём существовании, но и о родившейся внучке.

Я не имею права отмести в сторону всю оказываемую мне помощь, хотя бы, в глажке пелёнок, как всегда красивая одежда теперь уже для новой куклы, детская коляска, одна и первая во всём городе. И, тем не менее, всё то, что помимо материальных благ преподносилось мне, весь тот негатив, полученный мною, желали перенести и на моего маленького ребёнка.

Дочь родилась с нормальным весом, в роддоме меня даже похвалили, что ребёнок спокойный, не создавал им лишних хлопот. Но потом произошла ошибка врачей, моей дочке передозировали так необходимый «зимним» детям витамин D. Правда, тут пришёл на помощь новоиспечённый дед, пригласив специалистов, и всё пошло своим чередом…

Анечка росла очень любознательной девочкой, я много ей читала, рассказывала. Заговорила она только в два года, что считалось, почему-то патологией, ибо в этом возрасте начинали вести беседы по чьему-то мнению, исключительно мальчики. Зато, сразу, как смогла произнести первое слово, стала рассказывать и пересказывать всё то, что успела узнать от меня, будучи только что молчаливой, но при этом бойкой и шустрой.

У меня не было с ней каких-либо проблем, как и у всех, не более. Однажды мы пошли гулять, и она взяла с собой игрушечную машинку-грузовичок, которую тянула за собой на верёвочке. Я даже не помню, что произошло в тот момент, что вызвало такой бурный протест вместе с потоком возмущённых слез… Проходящие мимо люди, останавливались, качали головами, как же так, что за скандал… А я пыталась успокоить своего ребёнка, не обращая внимания на советы прохожих. В один момент мне удалось переключить внимание плачущей девочки на жучков, ползающих у неё под ногами, сказав: «А посмотри, какие смешные букашки, видишь?»… И всё, не было больше повода кому-то останавливаться и корить молодую мать за некрасивое, в их понимании, поведение, её дочери.

Но однажды, когда меня не было в комнате, я находилась на втором этаже дома, где мы все жили, случилось нечто подобное, но я еле успела освободить запертую Аню из туалетной комнаты, куда её посадила одна из бабок. Сверху я услышала ни просто, плачь моего ребёнка, а душераздирающие крики «Я горло сейчас себе порву!»

У них не получилось повторить тот же подвиг, что и со мной, абсолютно ни в чём, я всегда была на страже своего неодиночества, стремительно ворвавшегося в мою жизнь, и очень бдительно охраняла свою дочь.

Когда во втором классе, пришедшая новая учительница, навесила всем детям ярлыки в виде ленточек разного цвета, подтверждающих качество их учебы и поведения, а у моей Анечки с почерком не всё состоялось, и каждый новый день пожилой преподаватель поднимала мою дочь, отчитывая перед всем классом за полученную «двойку», при том, что в тексте не было ни одной ошибки, и после моих безуспешных попыток, что-либо донести до этой черствости и жесткости, я забрала ребёнка из школы, который уже не просто почти не разговаривал, а даже отказывался принимать пищу.

Услышав напоследок «Ничего, захочет, поест…», я закрыла за собой двери класса навсегда.

Но я-то продолжала активный приём назначенных мне средств для нормальности, чтоб соответствовать, и на попытку сестёр отвести Анечку к врачу, и даже принятые несколько таблеток, дала отбой. Я сама днями и ночами проводила с ней всё своё время, разговаривала, опять-таки читала её любимые книжки, мы подолгу гуляли в городских парках, где было зелено и красиво. И где Анечка спускалась вниз к городскому каналу, к домику, в котором жили лебеди, как и в моём незабываемом детстве…

Перевела дочь в другую школу и всё успокоилось.

***

Сказать, что в жизни моей так всё и было, ограничиться тем, нелицеприятным заведением, в котором побывала, таблетками и рождением ребёнка, значит, не сказать ничего.

Я, по-прежнему, как будто оставалась одна. Похоже, меня понимала только собственная подрастающая дочь. Рассталась с её родным отцом, которому так же, как и моему собственному, она не нужна была, он даже произвёл обмен, неуплату алиментов с отказом от ребёнка на смену на мою девичью фамилию Анечке.

Вышла по второму разу замуж. Очень хотела, чтобы и мой ребёнок не испытал на себе, что такое безотцовщина. Но и тут промахнулась или ошиблась. Моему мужу вовсе не нужна была моя дочь. Он надеялся, что с помощью моего родственника расширит владения своего убого жилища, гордо названного им «усадьбой», в котором мы прожили пять лет. А в один день он цинично заявил, выбрав более, чем подходящий момент, мы с ним тогда гостили у родственников моего дяди в столице. И лёжа в кровати, в тёмной чужой комнате, перед самым сном, уже почти ночью, я услышала:

— Я всё с тебя взял… Больше с тебя взять нечего…

Правда, я уже тогда, не совсем поняла, что же он такого сумел с меня взять, мне показалось, чуть позже, когда я прокручивала ту ситуацию в своей голове, что он, как и мой первый муж, родной отец Ани, мог бы просто сразу жениться на моём высокопоставленном дяде, в обход моей совершенно лишней особы, и тогда у них бы, возможно, всё состоялось, как они оба и планировали, заходя со мной в здание ЗАГСа…

И мы вновь остались один на один. Я и моя Аня, которой пришлось сказать всю правду. Ей было тогда восемь лет. Но, не могла я обманывать человечка, сказав, что, как это было расхоже: «Папа уехал на север». А мой взрослый восьмилетний ребёнок со всей жизненной мудростью заявил: «Он от нас ушёл, и от другой женщины тоже уйдёт…»

Так мы и продолжали наш непростой путь вдвоём на пару. Люди, встречающиеся в жизни, не всегда были, мягко говоря, любезны, ставились подножки, происходили повороты спиной в тяжёлую минуту и просто на ровном месте, потому что так захотелось. А что оставалось, не мог ничего с десятой попытки донести, приходилось молча покидать поле боя, чтобы ещё и не уподобиться.

Вскоре не стало дяди, его мать с сестрой ушли гораздо раньше, почти одновременно с моей нянечкой. Никто из этих женщин так и не узнал, а зачем, я их любила больше всего на свете, какому унижению меня подверг их сын, домогаясь с малых лет, подвергая сексуальному насилию, взрослый мужчина, уважаемый кем-то человек, и их невестка, моя родная тётка, которая после того, как всё выплыло наружу, заставила меня обращаться к дяде по имени и отчеству, хотя, до этого я по-свойски именовала его просто — Эрик. Как видно, наконец, появился повод, для ещё большего уважения высокопоставленного номенклатурного чина, да и для него это была всего лишь игра, он мне так и сказал позже: «Зачем ты всё рассказала тётке, мы же просто баловались…?»

Да, потому что такое баловство вовсе и не наказуемо, для кого-то это просто норма, развращать и насиловать маленьких невинных девочек, а потом сажать их в заведения закрытого типа для излечения. Но от чего…? Кто-то может ответить на этот вопрос..?

В общем, самые родные и близкие мне, а на самом деле, просто чужие люди, воспитавшие меня, покинули нас. Следом не стало и обеих сестёр, успевших ещё поизмываться уже над моей состоявшейся семьей, моим единственным любимым человеком и настоящим отцом моей уже взрослой дочери. Им не нравилась моя неожиданная материальная самостоятельность, отход от них в сторону, но не от таблеток. Этого было мало, моё продолжающееся поглощение ненужного.

Они хотели и дальше дирижировать оркестром. Но это уже был не квартет, и не квинтет, эта была наша семья, в которую мы не хотели допускать посторонних людей. Они были чужими в этом случившемся бесконечном счастье, продлившемся всего два года. Нет, Сергей не бросил нас, не сказал, что всё с нас взял… Наоборот, он старался привнести в наш быт всё то, что мы не имели до сих пор… Нет, не материальное благосостояние, а то духовное богатство, без которого я все эти годы чувствовала одиночество, те чувства, которых я была лишена сразу при рождении и навсегда, меня сходу подвинули. Вычеркнули из жизни родных по крови людей.

И всё повторилось один в один. Сергей был единственным родным отцом моей дочери. Но она, хотя бы в отличие от меня, не была лишена материнской ласки.

Даже не так важно, что вытягивая его пять раз с того света, не сумев на шестой удержать от этой безумной попытки свести счёты с жизнью, кора головного мозга Сергея была поражена радиацией, мы вновь остались вдвоём, важно то, что он успел раскрасить во все радужные цвета не только моё вековое одиночество, но и не позволил моей дочери всё же почувствовать то, что я ощутила в полной мере на своей шкуре, что такое расти без отца и вне такой любви.

***

Долгие годы я не могла смириться с этой потерей. И сейчас я очень чётко и явственно чувствую то, что Сергея больше нет рядом с нами. Мне не хватает того, что я не имела по праву, но все же я ни одна. Моя дочь, которая всегда поддерживала меня в трудную минуту, всё так же рядом. А любимый человек… Ну, что поделать, теперь мне достаточно осознания, что он где-то здесь и рядом, в моей душе и сердце, и совсем на обязательно держать его за руку, я и так ощущаю всю теплоту и полноту его присутствия в своей жизни.

Да, я пролила немало слёз, когда проводила его в последний путь, но у меня не упало ни одной слезинки из глаз, когда в землю опускали гроб с телом моей матери, когда сообщили, что труп моей тёти нашли в канале. Она утопилась, решив таким своеобразным способом распрощаться с этим миром, в котором, как оказалось, больше всё же ненормальных, чем нормальных людей и каждый болен по своему, на самом деле просто практикуя приоритеты, для кого-то кажущиеся неприемлемыми и потому ненормальными…. А, когда мы с дочерью, выполнив последнее пожелание покойной, развеяли прах той над лесом, наконец, я вздохнула с облегчением. Следом из моей жизни выпали и все медикаменты.

Так случилось. Нет худа без добра… Побывав нескончаемое число раз на операционных столах, выжив и там, несколько раз вернувших с того света, откуда не смогла всё же вытащить своего мужа, я перестала их принимать, предварительно отмучавшись нечеловеческими болями, что вызвали все эти препараты, принимаемые мною не адекватно длительный срок. Всё то, что не нужно было ни мне, ни моему организму. Правда, взамен приобрела иное, полноценную наркомановскую ломку со всеми сопутствующими симптомами, которые и сейчас слегка отравляют мне мою жизнь, уж, слишком долго и много я успела проглотить этих разноцветных таблеточек, издевательски названных кем-то, «таблетками счастья»… А, что это за счастье, я теперь знаю в полной мере, до сих пор отдуваясь за чьё-то реальное душевное нездоровье, потому что только полностью ненормальному человеку могут прийти такого рода бредовые идеи, что коснулись непосредственно меня и моей жизни.

И память моя многое хранит из того, что было и произошло. Она такая, эта моя память. Не желая даже вспоминать, простив всех и вся, находясь вновь в том своём одиночестве, я иногда все же что-то вспоминаю…

Как в это утро, проснувшись и подумав, почему такое с нами происходит. Зачем, так же, как и меня, 17-летнюю девушку поместили в то же место, и только из-за того, что её родителей не устроила её «первая любовь». А врачи поступили с ней ещё более жестоко, чем со мной. Ей хирургическим путём стёрли память, которая к ней, взяла и вернулась, как и вернулся спустя годы тот молодой человек, от которого её запрятали в такое место, где ей тоже не было место. И, если я мысленно держу за руку Сергея, то она и по сей день идёт со своим любимым по жизни рука об руку.

Разве мало на свете таких, пострадавших ни за что, просто кому-то не угодивших? Аркадий Гайдар восемь раз там побывал и там же свои рассказы писал, а потом погиб, как герой в войну.

Зощенко, сочиняя такие веселые и смешные произведения, на самом деле был очень меланхоличным человеком, прибывая в уже знакомом одиночестве. Тоже подвергался медикаментозному лечению.

Их не мало, а очень много, этих людей, признанных невменяемыми, тех, кого так же, убивали почти с рождения сами родители. Эрнеста Хемингуэя, по сути, хоть и косвенно, но лишила жизни собственная же мать, прислав ружьё отца, из которого тот застрелился. Сын просто не оправдал её надежд в этой жизни, не стал, как ей хотелось певцом. И она не замедлила ему в глаза доложить о своём разочаровании, когда у подростка голос сломался. То, что произошло позже в жизни писателя, что явилось истиной причиной его смерти, не отменяет всей гнусности поступка, совершённого его родной матерью.

Эти люди, как и я, были чужими среди своих и кровных, пострадавшие из-за чьего-то морального уродства. Лечить надо было изначально их, дабы выжили другие, чтобы могли не только выжить, а и существовать, потом, помня всё же о произошедшем с ними, и испытывая всю жизнь одиночество, потому что те нравственные приоритеты, приобретенные и выработанные ими в жизни, не всем доступны. Во всяком случае, не тем, кто заранее убивает и измывается над ещё не рождёнными своими же детьми…

Желаю Вам такого мужа…

Татьяна с виду женщиной была дородной, с коротко стриженными каштановыми волосами и закрученными потом на бигуди, на её гренадерской груди всегда красовался белый искусственный жемчуг, нитка с бусами выглядела, как фрукты, выложенные на серебряном подносе, нарисованные на картине натюрморте каким-нибудь художником, а сама она смотрелась, как советская партийная активистка, придерживающаяся консервативных взглядов на семейные ценности, что значит, могла при случае и в партком письмишко накатать, как полагалось, ежели бы её законный муж только пожелал бы косо посмотреть налево.

Правда, в остальном эта дамочка была более, чем прогрессивна, ибо уже в те, советские времена, проживая на юге великой страны, сдавала в аренду курортникам, желающим сэкономить, или тем, что не оказались счастливыми обладателями дешёвых, а порою даже бесплатных профсоюзных путёвок для отдыха в санатории, койка-места в выделенной части своего дома, который располагался, как это ни странно звучит, в частном секторе их городка. И люди, что прибыли издалека, оттуда, где не было столько тепловой и солнечной энергии, желающие принимать полезные для здоровья воздушные и морские ванны, понежиться на берегу Чёрного или Азовского морей, ютились в таких вот хибарках по нескольку человек в одной комнате, что сильно напоминало теперешние времена и теперешних, правда, не отпускников, а мигрантов, что, наоборот, с юга прибывали в столицу из бывшей общей родины, но не на отдых, а на работу.

Так что не очень понятно, что же за новую струю привнёс новый строй в новую страну, под названием Российская Федерация вместо бывшего — Советский Союз… Частный бизнес и в те времена успешно процветал, правда, гаражи и туалеты не сдавались людям в аренду, где они чувствуют себя хуже собак, проживая в нечеловеческих условиях, вынужденные зарабатывать на жизнь себе и своим семьям, что оставались за пределами некогда могучей страны. Короче, то, что было скрыто и являлось тайной, тогда, стало чистым и прозрачным сейчас, и все частники, что сами ютились ещё недавно в подвалах, и люди интеллигентные тоже, не только мастеровые и владельцы собственного жилья, как Татьяна, а и зубные техники, к примеру, где они зарабатывали себе на не безбедное существование ещё при социализме, оказавшись просто предприимчивыми людьми, повылезали на поверхность и размножились по всему новому строю и новой стране, обретя полностью легальное положение и даже поддерживаемые властью, что назвала эти социалистические издержки-недочёты, теперешним мелким и средним бизнесом, который уже тоже легально отстёгивал этой власти причитающееся ей, в виде налогов.

Но тогда Татьяна брала скромно с носа по рублю или по три, и с государством не делилась, и уже тогда жила гораздо лучше других своих соседей, являясь частным лицом среди общего достояния страны, что не мешало ей в соответствии с устоями того строя и уставом той партийной системы, если надо, накатать докладное письмецо на собственного мужика за безнравственное, по её мнению, поведение.

Но сейчас у неё в руках была бумажка, предназначающаяся не парткому, а ей лично, и в которой было написано, что её лучший друг, замечательный человек, Николай Степанович, оказывается, является жуткой дрянью. Да как такое может быть…! Как можно было так оклеветать того милого, молодого юношу, Колю, которого она знала ещё со времён ведения своего нелегального бизнеса, а он был её постоянным клиентом, или как, тогда было принято называть, её постояльцем, снимая вместе с остальными гражданами советского государства, желающими отдохнуть у синего моря и на жёлтом песке, койка-место в её хибарке за рупь в день. Она, как хозяйка своего бизнеса, не была жадиной и крохоборкой и потому брала по минимуму, и потому и оценила весь потенциал молодого тогда ещё Николая Степановича, который был великий эконом, и как потом выяснилось и агроном тоже.

Но обвиняли его не в этом, ни в его способностях правильно и разумно проводить в новую и старую жизнь политику экономии, а, наоборот, в умении наживаться и жить за счёт других, не тратя из своего ни копейки, и называя его при этом уже не постояльцем, а гадиной, сволочью и подонком и ещё какими-то нелицеприятными эпитетами, что больно резали слух бывшей партийной работницы, и гулко отдавались в глубинах её израненной души.

Грудь девятого размера, с неизменными белыми бусами из искусственного жемчуга, возмущённо вздымалась, дыхание, отягощённое хронической гипертонией, давало сбои… Татьяне казалось, что она рыба, которую вытащили на южный берег бессовестные рыбаки, нагло заманив её в свои сети, и там же и бросили её помирать… Впору было катать письмо в соответствующие органы за клевету на такого замечательного человека, каким был Николай Степанович, и который каждый год по старой памяти приезжал к ней на побывку, и почти задаром располагался на своём прежнем койко-месте, придерживаемом легализовавшейся частницей специально для него, но по старой цене за рупь, что после очередной девальвации рубля и означало совсем бесплатно, и который был сейчас так несправедливо оклеветан.

Нет, всё же Татьяна Игоревна никак не могла понять, она знала Колю-Николашу, не только, как человека порядочного, умудрённого уже теперь опытом нелёгкой жизни, ведь он остался один и с маленьким ребёнком на руках при живой тогда ещё жене. Он за свой счёт организовал похороны своей безвременно почившей тёщи и, вообще, ему всё доставалось в жизни собственным тяжёлым трудом, а тут… «На не свои, на чужом горбу….» И всякое такое… Нет, явно это страшная ошибка, а даже не клевета..! Просто эта женщина, что случайно не на тот адрес отправила письмо, не знает Николая Степановича так, как она Татьяна Игоревна, и которая стала случайным свидетелем другой истории, в которую она упорно не хотела верить, и вот тут-то ей и начинало казаться, что её лучший друг был незаслуженно оклеветан.

Да, такого мужчину… она бы сама.. с руками и с ногами, если бы не её возраст и не её гипертония, которая сейчас почти полностью перекрыла ей кислород, а рядом не было даже её бывшего мужа, чтобы помочь справиться с неожиданно нахлынувшими эмоциями, который всё же однажды не выдержал постоянных одёргиваний и угроз написать на него кляузу в партком и, дождавшись новых времён, собрал чемодан и ушёл, оставив свою рыбку и впрямь, выкинутой на морской берег, в гордом одиночестве, ибо рыбаки на самом деле тут были ни при чём, как ей порою начинало казаться.

И с того момента прошло уже ни много, ни мало, а лет — надцать, во всяком случае по её собственным подсчётам, знала она того юношу, что снимал у неё койко-место, уже 30 лет, ни меньше, и была свидетельницей всех разборок-полётов его с женой, но никогда, ник-к-когда, вот тут, боже упаси, не вмешивалась в их отношения. Она же была женщиной благоразумной, порядочной, всегда ревностно следила за своим благоверным, у которого с годами врачи даже выявили шейный остеохондроз, потому что голова его, по мнению Татьяны Игоревны, должна была быть повёрнута только вправо, что вообще-то не спасло его походку, в отличие от шеи, тоже выработанную годами, ибо уже назло своей ревнивой и порядочной супруге, бедный муж всё порывался всё же сходить налево и нельзя было сказать, что безуспешно. Но он, поднабравшись нелегального опыта от своей жёнушки, как сдавать в аренду кровати и не попасться, так конспирировался, что его дражайшая половина так и не сумела его не то что засечь с другой женщиной на месте преступления, а даже и не догадывалась всю их совместную жизнь о том, что измены всё же были, что не уберегла она своего мужика от такой напасти, как падение нравственности во времена советской власти, но больше всего она сожалела, что так и не написала того письма, в котором всё грозилась вывести на чистую воду нерадивца. А теперь сама сидела за столом и читала нечто подобное. И ей было жутко обидно, почти до слёз, от чего её голова накалялась ещё больше, уже напоминая доменную печь, в которой давление зашкаливало за правильный градус плавления чугуна, что это письмо написано не её рукой, и содержание один в один, что она сочиняла, лёжа в одиночестве на кровати, когда её муж, вроде, трудился в ночную смену, а на самом деле ублажал свою похоть с чужими жёнами, в чём Татьяна не просто его подозревала, а даже была полностью уверена, но так и не смогла собрать нужных ей для написания жалобы доказательств, или обнаружить хотя бы какую-то улику в виде женских шёлковых трусиков, тщательно спрятанных под их супружеским ложем или случайно, но бережно засунутых в карман брюк своего теперь уже бывшего благоверного..

Но то, что она прочитала в этом письме, написанном чужой незнакомой ей женщиной, перекрывало даже её собственные фантазии и представления, как может быть, но как не должно, в которых она пребывала всю свою сознательную жизнь, дожив до глубоких подкрашенных седин, и потому отказывалась верить, называя то, что являлось истинной правдой, гадкой клеветой. Тем более, что на её глазах, когда Коля приезжал на юга с женой, происходило нечто другое, и она всегда считала во всём виноватой супругу её постояльца, а его самого принимала за агнца божьего или добропорядочного ангела, не способного обидеть даже мыши, не то, что совершить какую-то подлость и дать повод для таких многочисленных эпитетов, с которыми она с глазами, наполненными ужаса и праведного гнева сейчас подробно ознакомилась…

***

А подробности были таковы, что Николай Степанович, будучи Николашей ещё в коротких штанишках и белых носочках, послушно шаркал ножкой в надетых лаковых ботиночках, когда было положено, так же по команде влезал на табурет и звонким голосом декламировал все выученные наизусть детские стишки, потом раскланивался, старательно прижимая свою кудлатую светлую голову к самому подбородку, и получал награду, в виде конфеты или, если дело происходило под новый год, тугой шуршащий целлофановый мешочек, наполненный доверху печеньем, мандаринами, грецкими орехами и другими разностями, короче всем тем, что называлось в те времена советским партийным пайком… Но маленький Николай Степанович, который был страсть каким любителем вкусно покушать и до помрачения любивший сладкое, никогда не съедал всё и сразу, а будучи бережливым мальчиком, приученным к порядку, припрятывал полученное, как он сам пояснял взрослым, на чёрный день, уже тогда проявляя свои качества будущего эконома-агронома, создавая, так сказать, золотой, правда, не гос., а свой запас.

В возрасте 14-ти лет, когда подошло время сменить пионерский галстук на комсомольский значок, он всё сомневался на счёт правильности данного решения, всё размышляя на счёт политики экономии того строя без наличествующей частной собственности, и всё ориентируясь на свой природный дар, умение создавать НЗ, всё сетуя на недочёты партии и правительства, всё же вынужден был дать клятву быть преданным делу Ильича, выучив предварительно весь устав ВЛКСМ, почти как раньше, очередной стишок, но в награду он получил не знакомый блестящий мешочек с конфетами, а сверкающий новенький значок, который ему торжественно приколол на грудь комсорг их школьной комсомольской организации. Всё бы ничего, и Коля ей тоже был, разумеется, рад, ведь награда, какая бы ни была, по любому награда, но вот незадача, этот подарок, этот наградной значок некуда было спрятать про запас, он и так должен был быть у всех на виду, так полагалось, а то какой же он комсомолец… Тем не менее, спустя некоторое время Николаша всё же не изменил своему правилу и после вручения ему уже партийного билета, успешно заныкал потёршуюся уже, тусклого цвета регалию себе на память, положив ставший ненужным комсомольский аксессуар в потайной ящичек своего стола, где бережно хранил такого рода вещи, но не потому что ревностно относился к своему положению, и ему это было дорого, а просто, как мышь, что любой колосок, любое зернышко тащит в свою норку, создавая на зиму тот самый НЗ.

В общем, начавшаяся экономия Николаши почти что ещё с пелёнок, продолжила развиваться и прогрессировать, охватывая всё большие сферы жизнедеятельности Николая Степановича и затрагивая всё большее количество окружающих его людей.

Если говорить о личной интимной жизни этого агронома-любителя, то воспитанный в жёстких традициях социалистической системы, только к 25-ти годам созрел ум Николая Степановича, а значит и его потребности в половой жизни, что не отменило его дальнейших ускоренных темпов продвижения в этой сфере, как и в экономической.

Начавшиеся отношения шерше ля фам с неудачного момента западного поцелуй, называемого французским, не остудили в дальнейшим его любовный пыл к противоположному полу… Но в ту секунду Николя, ощутив у себя во рту, между зубов какое-то инородное тело, когда он разрешал себе только подойти к женкой юбке чуть теснее, чем дозволяло его сыновнее чувство, а это был женский язык, показавшийся ему толстым и неприятным, ещё и пытающийся проникнуть глубже, в самое нутро всея святых 25-ти летнего отрока, который был несколько этим обескуражен и даже напуган. Ведь до этого момента он знал только прикосновения одной женщины, своей дражайшей матушки, и вообще только рядом с ней и находился на расстоянии интимной близости. Правда, была ещё и старая бабушка, но та быстро выбыла из его списка женского пола, который вёл потом Коля, отправившись навсегда в близлежащие окрестности, украшенные в основном железными крестами и памятными гранитными плитками… Так что тут мальчик мог радовать себя только воспоминаниями о тёплом отношении своей бабушки к нему, не более.

Но и тут Коленька, любимый сын её дочери, не забыл ответить на чувства этой женщины в своём стиле эконома-агронома, потому что цветы на могилу покойной не носил, считая это ненужными расходами, ограничившись лишь положенным в день похорон венком, и так и сохранил преданность своим традициям в дальнейшем, что значит и остальным, встреченным им на своём пути женщинам ароматные букеты не преподносил, а только закидывал их многочисленными, ничего не значащими комплиментами, взятыми с широкоформатных экранов кинотеатров, в которых более удачливые герои киношных сюжетов — ловеласы, казановы и порядочные мужчины осыпали своих дам, тоже героинь просмотренных Николаем Степановичем фильмов.

В те, молодые годы, как и многим людям его возраста, ему очень хотелось во всём походить на мужественных персонажей-любовников, которые одним лишь страстным взглядом завоёвывали женские сердца и женское расположение, и такое Николя устраивало бы больше всего, орлиный взор… и жертва в его когтях…

Но даже пламенного признания от пылкого казановы, как правило, не хватало, и они эти мужчины в фильмах, « кто только придумал все эти сюжеты» — каждый раз возмущённо задавался одним и тем же вопросом потенциальный эконом-агроном, видя, как те дарили не только цветы, но и делали дамам подарки. Этого Николя вынести не мог. Он даже, сидя на первом ряду, в каком-нибудь «Юности» или в «Спартаке», мужественно зажмуривал глаза, чтобы не видеть такого страшного расточительства, хоть и происходившего не в его жизни, но тем не менее…

Потому что в своей личной жизни он такого просто не допускал, жёстко отметая хоть какой-то намёк со стороны своей новой знакомой даже о чашечке кофе и без пирожного. Про цветы речи вообще не шло, последний купленный им букет, а вернее венок, был положен на могилу любимой бабушки, тем более что Николай Степанович давно обзавёлся оранжерей на своём дачном участке, и недостаток растительной красоты в руках его очередной дамы сердца компенсировал там, на своём подсобном хозяйстве, где выращивал розы, бегонии и даже ландыши, которые размножались, как сорняки, что тоже бесконечно радовало агронома-эконома, ибо не надо было тратить лишние деньги на покупку новых семян.

Так что по таким мелочам, как дарение подарков и цветов Николай Степанович вообще не парился, он истекал потом, парясь в своей оранжерее и двух теплицах, где выращивал ещё и овощи, и даже не краснея как созревший томат, на глазах у всех соседей, обкладывал свои владения по периметру порожними пластмассовыми бутылками, каждый раз пополняя запас и заделывая нарисовавшиеся прорехи в этом своеобразном заграждении, отвечающим всем запросам креатива, новыми, после выпитого сока или напитка. Хватало уже того, что он отдавал заработанное честным трудом на покупку этих продуктовых излишков. Поэтому вкладываться в нормальный, в понимании других людей, забор он не намеревался…

То, что экономия средств происходила абсолютно во всём, стало давно нормой или обыденным явлением для Николая Степановича, и потому, усвоив всю прелесть этого явления, что значит, всегда оставаясь при своём, правда в некоторых спектрах жизненных явлений, это выглядело действительно при своём, а, не при своих финансах, он экономил не только на своей жизни, но и на личных отношениях, которые умудрялся ещё каким-то образом заводить.

После того, неудачно состоявшегося первого поцелуя, вкусив и здесь имеющиеся всё же удовольствия, Николя всё едя на своих словесных соплях, всё же умудрился как-то поднабраться опыта в половых отношениях, и определённый сорт женщин он вполне устраивал. Правда, с годами таких становилось всё меньше, непритязательных дамочек, готовых получить и доставить удовольствие хоть в терновых кустах, обколов интимные места колючками. Таким не нужна была иная растительность, всё было просто и понятно… Да и они заранее были осведомлены о наличии той оранжереи и парников, что обложены были, словно волки в загоне, литровыми и двухлитровыми пластмассовыми бутылками из-под питья.

Но, тем не менее, всё учащающиеся отказы со стороны женской половины не сильно озадачивали Николашу, он не обременял свою голову такими вопросами — а почему, почему так, а не иначе всё происходит не только в его жизни, но и у других, но как-то у них всё сильно по-другому… И просто продолжал экономить всё подряд, уже без разбора — деньги, купленные вещи на эти деньги, занашивая до дыр своё нижнее бельё, светясь перед дамами торчащими из носков голыми пальцами и кое-чем посерьёзнее, но уже из поношенных трусов, нарезая в сухой туалет любимому коту глянцевые листочки от взятых на улицы рекламщиков, экономил чувства, эмоции и даже мысли… Что собственно было весьма закономерно, ибо, когда уже нечем думать, то и не возникают в поле зрения какие-то вопросы о смысле бытия и твоём месте в нём…

Так что, себе место Николай организовал в кафетерии, нет, не купив, наконец, однажды чашечку горячего дымящегося напитка своей спутнице, а в качестве заведующего этого заведения, предварительно окончив даже университет по специальности « обработка и хранение мясо-молочной продукции»

Ну, да, не надо же забывать, что ещё с раннего детства Николаша был страшной сластёной и просто любителем покушать. А, если сочетать эти его качества с его любовью к другой специальности, профессии экономиста, когда экономика должна быть экономной, то лучшего решения в своей жизни он просто не мог принять.

То, насколько честным был и есть труд таких специалистов в области общепита, что в те далёкие ОБХССовские времена, что в эти коррупционные, даже и говорить не приходится… Потому, ничего удивительного, что из советского заведующего кафе под названием «Заря», Николай Степанович переквалифицировался в служащего ФСО, где ревностно следил за питанием высокопоставленных лиц нового государства, при этом не забывая о себе или думая о себе в первую очередь, набивая два своих холодильника до упора, потому что необходимость в двух теплицах теперь уже отпала начисто, он нашёл новый способ экономии в своём личном хозяйстве, правда по прежнему продолжал обкладывать свой дачный участок пластмассовыми бутылками, тут он оставался неизменен, или больше, верен своим выработанным годами привычкам, от которых, как заядлый курильщик или наркоман, просто не в силах, был отказаться.

***

Вот на этом этапе жизни Николая Степановича и произошло, можно сказать, то культовое событие, которое позволило ему не ограничиваться во встречах с женщинами только экономией своих, конечно же, не чужих средств, а просто проявить свои иные задатки, о которых он и сам даже не догадывался, но, тем не менее, он стал относиться, правда, не только к женской половине, а и ко всем людям сразу, по-скотски.

Теперь он считал, что только экономии недостаточно, нужно ещё видеть в окружающих таких дойных коров, за счёт которых и экономия выходила более эффективной. Пользовать людей, или грубо выражаясь, юзать всех подряд, это то, что у него получалось по жизни лучше всего. Но не надо забывать, что человек, считающий себя умнее других, сильно преувеличивает свои возможности со способностями вместе взятыми, то есть его внимание к окружающим и так не сильно чуткое, тут и вовсе ослабевает, а вместе с ним и интуиция самосохранения даёт конкретные сбои…

Работая в центре города, в офисе на не сильно ответственной должности, но, мня себя как минимум, пупом этой организации, добавляя весу своей личности, наводя тень на плетень своими рассказами про чуть не тайное общество, в котором он состоит, и играет в этом обществе не самую последнюю роль, а на самом деле Николай очень боялся скомпрометировать себя чем-нибудь, каким-то неблаговидным поступком, потому что потом уже не получится так правдиво врать про свою значимость в этом мире, играя роль положительного во всём героя… Он же не был профессиональным актёром, он только перенимал манеры героев, сыгранными ими в кино… Он был асом по приготовлению всяких блюд, правда, готовил их ни в основном, а только, для себя, не забывая при этом делать своим достижениям в кулинарном искусстве рекламу.

От теории к практике никогда не переходил, потому что тут уже надо было вспоминать ещё об одной своей профильной специальности — экономной экономики, в которой он достиг наилучших результатов.

Познакомившись с очередной дамой, которая оказалась старше Николя лет на шесть, а ему самому на момент данного знакомства было уже хорошо за тридцать, то есть беспечный юный возраст остался далеко позади, он сумел только взвалить на себя ответственность за отличный секс, в котором он ещё больше поднаторел со времён случившегося французского поцелуя.

Для Ирины, которая будучи уже не совсем молодой девушкой, но оказавшейся при этом совершенно неискушённой в делах любовных, все сексуальные выверты, позы разных животных и водоплавающих тоже, называемые Николя, изощрёнными приёмами, которые он активно использовал в постели, оказались явным откровением.

А кавалер к тому же, успел ещё и признаться ей в любви, а не только в интересе к её роскошному телу, а следом, и кошельку. И потому, когда обнаружилось то, что должно было из тайного ровно через девять месяцев стать явным, то есть плод этой односторонней по сути, любви, гулко забился в унисон материнскому сердцу в ещё незаметном для окружающих чреве неопытной женщины, она восприняла это, как дар божий. Оставалось только порадовать будущего отца, который на самом деле был не только эконом и агроном, но и являлся банальным Казановой, о чём будущая мать даже не догадывалась, так знатно он сумел промыть ей мозги своими киношными признаниями в любви и верности, подтверждённые не только охами и вздохами под сияющей холодной луной, но и ответственностью за качественный секс.

Но, как оказалось, это состоявшееся событие, неожиданная беременность Ирины, стало не только пренеприятнейшим известием для Николая Степановича, который ни то, что не выразил абсолютно никакой радости по поводу своего будущего отцовства и намечающейся совместной жизни с незнакомой ему женщиной, к которой он не испытывал никаких чувств, кроме полового влечения, но и откровенно расстроился прямо у неё на глазах, цинично заявив, что это его не касается никоим образом…

— У меня ответственная работа, — не уставал повторять он, подталкивая опешившую, беременную на четвёртом месяце женщину к выходу.

Они стояли в проходной, его тайного общества… Снаружи громко стучали по козырьку подъезда, отсчитывая последние минуты их встречи, крупные капли дождя, напоминая гулкие удары сердца ещё не рождённого младенца… В любой момент могли объявиться его идеологические соратники, и ему очень не хотелось выглядеть в их глазах испачканным по уши в грязи…

Через некоторое время, где-то спустя неделю, после того разговора, из которого стало понятно, что чувство ответственности Николя закончилось на их любовных утехах, а дальше каждый отвечает за себя, а не как в «мушкетёрах» один за всех и все за одного, а Ирина всё не хотела верить в произошедшее с ней, и настойчиво, уже по обычаю, ставшему традицией, так как Николай Степанович в своей жизни никому никогда сам не звонил, и не перезванивал, а только по мере своей надобности высылал шаблон с текстом « этот абонент просит ему перезвонить», набирала номер любимого…

А любимый не спешил откликнуться, снять трубку и узнать, что же там ещё такого случилось, помимо жуткой для него неприятности, из-за которой он мог сейчас по крупному вляпаться и даже все навыки эконома не помогли бы ему остаться при своём… И он пока что тщетно искал выход из этой ситуации, боясь не только огласки, но и иного рода ответственности.

Но не зря же говорят, скажи, кто твой товарищ, скажу, кто и ты… И такой друг неожиданно нашёлся, да, ещё и не просто друг, а профессионал своего дела, врач-гинеколог, работавший в частной клинике, в которой такого рода практика, как обман пациентов, было расхожим и привычным делом.

Выходил из его кабинета Николай с мрачным видом, отягощённый думами о сильно полегчавшем кошельке, но и окрылённый надеждой, что всё у него получится, как тот доктор прописал.

А доктор всего навсего прописал таблетку, которая вызывала у женщин преждевременные искусственные схватки, а следом выкидыш, независимо от сроков беременности. Какие осложнения бывают после такого прерывания естественного развития плода, Николай Степанович не знал и знать не хотел, а его друг, что был полным соответствием своему товарищу, даже не подумал сказать ему об этом…

***

В течение получаса, совершено не слушая и не слыша, что ему говорит всхлипывающая Ирина, сидящая напротив Николая в тёмной, не топленной комнате, зябко кутающаяся в серое драповое пальто, от чего не возможно было разобрать, что-то вообще кроется под ним или нет, и у мужчины даже закрадывались сладкие сомнения на счёт правдивости слов женщины, он всё жаловался на жуткую головную боль, всё повторял, как много у него дел, и как ему надо спешить…. Наконец, устав от бесконечных слёз и невнятных сетований, с трудом надел на себя маску озабоченности, предложив расстроенной незадачливой любовнице выпить заодно с ним таблетку, ту, что всё это время, во время этого нелицеприятного разговора, держал в крепко зажатом кулаке в кармане, от чего ладонь его даже покрылась липкой влагой..

— Ты успокоишься, а у меня пройдёт головная боль, — как-то неуверенно приглушённым голосом, почти шёпотом, испугавшись самого себя, произнёс Николай и протянул находящейся совсем уже в растрёпанных чувствах женщине приготовленную заранее пилюлю… Та с сомнением посмотрела на белого цвета кружочек, лежащий на блестящей мокрой ладони, и Николай добавил:

— А потом снова встретимся, а то мне надо сейчас спешить, и обсудим всё по новой, если ты захочешь, — закончил он начатую фразу, уже более уверенным тоном, видя, как Ира трясущейся рукой берётся за стакан с водой, понимая, что всё у него уже хорошо…. Он не замарался!

То, что должно было произойти, как обещал его друг — доктор, произошло уже позже, без участия так и не состоявшегося отца, который годы спустя, рассказывая этот эпизод своей жизни, в оправдание своей натуры и своих поступков, уже другим женщинам, с которыми он стал вести себя более осторожно, причём настолько осторожно, что отказывал себе в сексе по году и больше, всё компенсируя его нехватку работой, и говорил, беспечно ухмыляясь и недоуменно пожимая плечами:

— Не знаю, наверное у неё это (имея в виду Ирину) был последний шанс в жизни завести ребёнка…

Дальше, как правило, у Николая Степановича не получалось развить начатую тему о порядочности и лжи, лживой, конечно же оказалась обманутая им Ирина, о том, какими бывают женщины, и как он их боится с тех пор. Потому что кто-то, слушая эти речи, думал про себя, что бояться на самом деле надо его, этого экономиста и Джека Потрошителя в одном лице, а то, глядишь, вдруг залетишь от такого, а он тебя устроит тёмную с насильственным изъятием твоего не родившегося ещё младенца, а потом начнёт рассказывать всем, как нехорошо-то с ним поступили. И такие слушательницы сказок про Синюю Бороду, быстро сворачивали не только свои уши трубочкой, но и свои ноги бубликом, спеша покинуть Николашу, пока он и с ними чего не сотворил, кто знает его бурную фантазию, оставляя его одного в гордом одиночестве, наполненном сплошным недоумением. А он, по-прежнему, считая себя самым умным, будучи из категории людей, которых жизнь ничему не учит, хоть и бьёт достаточно ощутимо, так и не задавался тем вопросом, а почему так происходит всё…?

И так и происходило бы всё, секс два раза в году, словно праздник какой, отмеченный красным цветом в календаре, а в остальное время сплошные трудобудни, работа на благо высших чинов государства, для которых Николай Степанович не был даже приближённым лицом. Он просто следил за сроками и качеством поставляемых продуктов, технологией их обработки и приготовления, чтобы всё отвечало установленным стандартам. С этими задачами он успешно справлялся, всё ж, факультет соответствующий был за плечами и пять лет учёбы тоже, но на этом и всё, все его обязанности заканчивались, хоть он и числился служащим ФСО, чем страшно гордился, понимая, где-то в глубине души всю свою малозначимость, и потому, конечно же, состоял ещё в тайном, всё не умирающем и не блекнущем обществе, покрывая мраком, таким образом свою реальную, а не выдуманную жизнь.

Но, как уже бывало, не только у Николая Степановича, но и происходит у многих людей, когда тайное становится явным, так и однажды, как ни скрывался средних лет Казанова, как ни прикрывал свою имеющуюся всё же похоть рабочими делами, сколько не говорил сослуживцам о том, как же ему надоели ленивые и дураки, подразумевая себя, как единственного умного, но то, что впоследствии произошло, даже нельзя было назвать бумерангом… Потому что, как известно, если чего-то сильно бояться, то оно в обязательном порядке и произойдёт.

Это, как эффект плацебо, либо самовнушения… Только он чаще всего действует с положительным эффектом, как, если бы внушить себе, что ты здоров на все сто, то, так оно и будет… Но порою, происходит всё совершенно наоборот.. Вот и в случае Николая Степановича, всё вышло очень и очень плохо, потому что, как мы знаем, чего он больше всего опасался в жизни..? — Ответственности, и даже пошёл на преступление, чтобы избежать её…

А случилось вот что…

Несмотря на свою постоянную занятость, которую он создавал себе сам, дабы отвлечься от пагубных мыслей, благо, Николя не рубил дрова во дворе своего дома и не складывал их потом в поленницу там же, а просто работал в ФСО по снабженческой части, и для того, чтобы ещё больше, не думать о случающейся иногда ответственности, как–то Николай, совершенно вымотанный и замученный собственными трудоднями, сидя за своим рабочим столом, с трудом поднял кверху, словно пытался помолиться, свои покрасневшие от вечных недосыпов глаза и обомлел от увиденного, оказывается, он пропустил уже ровно два раза красные даты в календаре, что висел у него на стене, а Николай Степанович никогда не забывал отметить праздничные дни в нём, познакомившись с очередной дамой для своих плотских утех, что были теперь таким редким явлением в его скучной жизни, которая стала таковой после того жуткого случая, произошедшего с ним, но всё равно, даже несмотря не полноценную, в его понимании, половую жизнь, такое было из ряда вон выходящим явлением…

Короче, мужчина, желая взять реванш, успел подумать только об одном, как же так, видно всё у него плохо, а ведь должно по определению быть всё хорошо и кинулся в пучину новых приключений, найдя себе пассию, которая удивительным образом, просто один в один походила по своим наклонностям на него, в чём Дон Жуан средних лет не сумел сразу разобраться, а когда до него дошла вся правда жизни, было уже поздно, и взятая на себя, как всегда ответственность за качественный секс, плавно и незаметно перетекла в ответственность за малолетнюю дочь, оставленную супругой не отвечающему до этого ни за что, отцу.

Это и были те разборки полётов между мужем и женой, свидетельницей которых бывала Татьяна Игоревна, которая мысленно всегда вставала на сторону обиженного и потерпевшего Николаши, который вынужден был терпеть не только вздорный характер матери своего ребёнка, от которого ему не удалось во время избавиться, провернуть тот трюк с таблеткой не вышло, лучшего друга, верного соратника, доктора Айболита из частной клиники, под рукой в нужный момент не оказалось…. Тот тогда на заработанные деньги от продажи этих пилюлек отдыхал, по случайному стечению обстоятельств, почти в доме благодетельницы-частницы, но не у неё, а в отеле, где обслуживание велось по высшего разряду… И он же не был экономистом, он был просто доктором, правда с деловой жилкой и потому мог себе позволить погулять во всю ширь и даже на свои…. В то время, как страдающий жутким жлобством и вопиющей жадностью нерадивый Казанова отрывался по полной, на квартире своей будущей жены, продавливая своим весом и так скрипящие до жути и дышащие на ладан пружины на железной кровати, на которой он прыгал, как на батуте, показывая всё своё умение, за которое он честно нёс ответственность, и всё, пытаясь достичь очередным прыжком высот, которые не знают границ, желая при этом восполнить и вернуть всё то хорошее, что обещал ему красный цвет календаря.

Да, одним своим самым невероятным по удачливости прыжком он достиг того, чего так хотел, таких невиданных им доселе высот, вернее оторвавшийся самый шустрый сперматозоид из его семенного канала попал прямо в цель, а следом тоже не промахнувшись, без лишних разговоров его страсть и надежда на всё хорошее, точно-точно по размеру надела ему на безымянный палец его руки золотое обручальное кольцо, за которое он ещё и сам выложил требуемую кругленькую сумму.

А спустя какое-то время, даже не беря во внимание постоянные скандалы между молодыми, где в роли жертвы и пострадавшего бывал исключительно Николай Степанович, потому что, наконец-то, ему посчастливилось натолкнуться на тот краеугольный камень, о который он вечно боялся расшибить свой лоб, особенно после того случая, когда он всех женщин, которых теперь страшно боялся, заклеймил одним термином — стерва, он нарвался не просто на стерву, а на жуткую стервозу из стервоз, и потому не только оплатил все издержки по бракоразводному процессу, не только вынужден был стать опекуном собственной дочери и нести за неё материальную и прочую ответственность, но и оплатил похороны безвременно почившей, ещё и бывшей уже тёщи…

Вот так всё вышло, а не считай он себя умнее остальных, может так и не случилось бы, просто его бывшая жена превзошла его во всех его талантах раз в сто и почти непревзойдённо обошла в подлости, но и не только его, а и его соратника по уму, того предприимчивого доктора. Короче, сделала сразу двух мужиков, оставив после себя память в виде выжившего плода и своей дочери, которая не оказалась её последним шансом в жизни, а более того, была ей совершенно не нужна.

Просто супруга-ловкачка придерживалась абсолютно тех же взглядов, что и её нерадивый, теперь уже не только бывший муж, но и бывший Казанова, потому что с тех пор больше не приходилось Николаю Степановичу выдумывать себе несуществующую занятость, потом отмечать все красные даты календаря, ему надо было реально заниматься своим ребёнком, оставленным ему на память о тех хороших временах, которых он всё так желал для себя, делая другим не просто гадости, а принося людям боль и горе… Но вот, что это за ощущение, как оно выглядит, он сумел прочувствовать только, когда сам оказался в подобной же ситуации, которые постоянно устраивал людям…

Но он же был, не надо забывать, из той категории людей, которым ничего не служит наукой, тем более, когда учиться они ничему не хотят, а всегда самые умные, и потому он продолжил собирать и закапывать новые порожние бутылки на своём дачном участке, а следом, когда их становилось страшно много, что значит, из горла уже лезли, то, как-то обнаружив тарный пункт, который принимал пластмассовую тару, стал загружать их в багажник своего автомобиля и уже вместе в подросшей дочерью отвозил их туда и сдавал, получая за это не просто копейки, а гроши, но оставаясь при этом неизменным экономом-агрономом, в хозяйстве которого и верёвка с мылом пригодится, ничего лишним не будет…

И его рассказы Татьяне Игоревне про свою горькую долю тоже лишними не оказались, вот, как она его жалеет, не понимает, как это, кто-то, пусть и в письме, но посмел иного мнения быть об этом добропорядочном, честном и ответственном человеке, которого просто очернили и опорочили такими словами, как сволочь и гад и прочие…

— Эх, нет на эту бабу парткома, — тяжело вздохнула опечаленная легализовавшаяся предпринимательница ещё со времен советского строя, членом комсомольских и пионерских ячеек которых она успела побывать. — Я б такую кляузу за клевету накатала, моему мужу такая в страшном сне про партбилет, положенный на стол, и исключение из рядов не приснилась бы…

Она ещё раз глубоко вздохнула, от чего белые бусы на её груди девятого размера яростно и возмущённо зазвенели, на минуту задумалась, ещё покомкала бумажный листок, что так и держала в своих руках, но который больше походил уже на мокрый от слёз носовой платок, и решила, что напишет другое письмо, в котором изложит всю правду про честного постояльца, которого она так хорошо знает, а в конце припишет.. « Я желаю вам такого мужа…», потому что сама она уже опоздала, Николай Степанович из последних сил вкапывал последнюю пластмассовую бутылку в своём огороде, потому что его совсем уже взрослая дочь, опередившая не только в развитии собственного отца, все остальные сдала в тарный пункт, оставив пожилого человека ни с чем, при своих, а он вряд ли выдержит ещё и такой удар по своему и так сильно израненному самолюбию, ведь он был до сего дня не только самый умный, а и лучший эконом во всём, а тут… Зато какая жена кому-то достанется…

«А может, тогда приписать вместо, «желаю вам такого мужа… желаю такую жену…» — промелькнуло в голове у Татьяны Игоревны, которая ни в коем разе не хотела упускать такой шанс, как накатать… «Только, кому тогда письмо отправить, чтобы не обидеть человека, приписав ему не ту ориентацию» — всё думала она…

Да, это была задача века, бусы на груди девятого размера опять яростно зазвенели, но уже со страшным сомнением… «Да-а, не ровен час» — подло шелестели белые бусины… вводя в ещё большее сомнение их обладательницу, но всё равно, время пошло…

Липовый патриот

Практически 70 лет все мы жили в огромном могущественном государстве под названием Советский Союз. И совсем не важно, как проживали это время, самое главное, что это была наша Родина, а родину, как известно, как и родителей, не выбирают. И народ худо-бедно даже не существовал, а жил поживал. Не всё было так здорово, как обещали вожди пролетариата, но нельзя отметать и всё, то хорошее и положительное, что всё же имелось.

Но грянул 90-й год, и широко, словно в русском хороводе, развёл руки, будущий первый президент нового государства, произнеся при этом пару малопонятных, но многообещающих фраз — плюрализм мнений, что-то про свободу и демократию, следом гусеницы танков прокатились по мостовой уже бывшей советской столицы, давя под собой несогласных и нежелающих, и одним росчерком пера уничтожено было то, что существовало многие десятилетия.

И с этого момента наступила новая эра нового государства. Не лучшие времена это были в жизни людей — потеря работы, пустые прилавки магазинов, безумные, нескончаемые очереди за продуктами, которых тут же не стало, их, словно корова слизнула языком, кто-то сидел на огородах без света и тепла и ел не корешки, а вершки, люди с вузовскими дипломами работали кто, где, — кто сторожем, кто продавал газеты в киосках, кто шил детские игрушки, в общем, крутился и вертелся каждый, как мог. Но это не была война, когда погибал народ в борьбе за Отечество, а потом все вместе восстанавливали руины, то, что было порушено врагом.

И вот, в этот культовый для населения момент многие решили покинуть родной окоп, уезжали в страны и края, где было сытно, и где их ожидал достаток. Но не была это белая эмиграция, не стоит путать божий дар с яичницей. И ехали не диссиденты, а свои граждане, не важно, что уже бывшего советского государства, которое прекратило своё существование, выплюнув своих бывших жителей на обочину жизни. Но ведь всегда же есть надежда на какое-то будущее, пусть и не полностью светлое и надёжное, когда хоть какой-то свет зиждется в конце туннеля, словно мечты на горизонте только что произошедшего солнечного заката, когда даже отломанная веточка от векового дуба, способна дать новые молодые ростки.

Андрей

Мальчик вырос в северной столице, когда–то возведённой Петром Великим на берегах Невы.

В десять лет оставшись без родителей, он воспитывался родной бабушкой. Ходил, как и все, в школу, бегал вместе с друзьями детства по улицам родного и любимого им города. Очень любил Тарковского, обожал Гребенщиков, всегда болел только за футбольную команду «Зенит». Потом окончил вуз. И вот тут–то всё и грянуло, как гром среди ясного неба, не революционный набат, а 90-е…

Любимый Елисеевский магазин совершенно опустел. Есть стало нечего. Обещанной после вуза работы тоже не ожидалось. И Андрей, посидев на прощание с товарищами на парапете у мрачноватой серой реки, неприветливо глядевшей на него снизу вверх, полюбовавшись в последний раз разведёнными мостами, глянул грустно на Исаакиевский собор, шпиль которого в от момент грозно утыкался в неясное облачное небо, готовое привычно разразиться мелким проливным и холодным дождем, подхватил чемоданы, обернулся уже в аэропорту на провожающих его друзей, которых он оставлял, наверное, навсегда, даже не вспомнил, как когда-то в блокаду его родного города люди умирали пачками, когда свои хоронили своих, и никто не переметнулся к немцам, чтобы на сто грамм хлеба им намазали масло, и бодро отправился за кордон, считая себя всё же патриотом в душе, но какой патриот, если он не сыт, а голоден, и потому Андрей, зная эту истину, ринулся на освоение новых просторов в поисках не лучшей, а более сытой жизни.

Чтобы полностью влиться в новый, чуждый ему менталитет, да и для того, чтобы не пополнять ряды бомжей, не для того же он дал в не лучшие времена дёру из родной страны, а те сотнями слонялись по улицам незнакомого города и сидели в метро, прося милостыню, чтобы не жить вместе с ними в гетто, беглец поднаторел в знаниях языка, да, и не только. Пожил сначала в Америке, потом и в Англии, там же, попутно женился на уже ставшей родной ему и близкой душе, женщине итальянского происхождения, и уже вместе с ней высадился почти, как Робинзон Крузо с Пятницей, только, не вдруг и случайно, а по своей воле, и не на необитаемом, а на одном из островов сапожной Италии.

А, так как был не лыком шит и кое-чему ещё и научился, то, поработав и даже заработав немного денег, оставил квартиру своей жене, с которой спустя какое-то время развёлся. Сам же со всем присущим его натуре благородством, сел на старенькую «Хонду» и переехал в другой город и заселился в съёмную квартиру.

Но, так как тот кошмар, от которого он так стремительно бежал, покидая свою Родину, здесь ещё не начался, то жил Андрей не так уж, и плохо, хоть и не в своём собственном жилье. Домик, где он теперь обитал, находился недалеко, почти в пешей доступности, от моря, правда теперь это были не его личные апартаменты, и за них надо было платить не квартплату, а оплачивать аренду.

Тем не менее, при всех этих неожиданных нюансах мужчина чувствовал себя, можно сказать, даже отлично. Утром, когда он открывал настежь окно в квартиру, находящуюся на последнем этаже небольшого двухэтажного дома, врывался громкий гомон и пение экзотических покрытых ярким разноцветным оперением птиц, а тёплый южный ветерок доносил до ноздрей эмигранта лёгкий запах морского прибоя, выбрасывающего пахучие водоросли и веселые пёстрые ракушки на золотистый мелкий песок побережья.

Яркое солнце, порою изнуряющая жара, растущие на деревьях под домом финики и инжир, всё было так, как он и хотел, мечта его жизни сбылась, сказка, прочитанная в детстве бабушкой внуку, стала реальностью и былью, это была просто сплошная не прекращающаяся сиеста его желаемого благополучия.

Но счастливчик, погрязший в беззаботной жизни, погрузившийся в тот бутерброд с густо намазанным маслом, забыл об одном, о том, что не только всё, когда-то заканчивается, но и что само счастье не бывает бесконечным. Вот и его счастливые моменты его новой жизни однажды закончились, просто в один день Андрей пополнил бесконечные ряды итальянских безработных, которые заполонили не только этот остров, на котором спрятался состоявшийся удачливый беглец, но и всю страну.

Неожиданно почувствовав себя человеком, которого в момент, когда нехватка телесной пищи приводит к какому-то одухотворению, Адриано, как звали его местные жители, стал сочинять музыку. А, так как свободного времени у него теперь появилось более, чем предостаточно, он же валял дурака, нигде не работал, ничем дельным не занимался, то и в фотографировании разных объектов в нём тоже проснулся художник. Короче, его творческая во всех отношениях личность, вырвалась наружу и забурлила, как бурный водный поток.

Но так как его безграничная во всём натура, не только творила, сочиняя музыкальные опусы, потом поэтические памфлеты, не только щёлкала затвором фотоаппарата, она, эта его натура обладала ещё и бесконечной фантазией, подсказавшей безработному мужчине выход из создавшейся ситуации. Понимая, что средствам, накопленным во время своей трудовой деятельности, всё же придёт когда-нибудь конец, и его финансы в конце концов однажды споют ему же романсы, то он, вспомнив о наличии русской души, правда, не у себя, а в огромном мире, быстренько, не теряя зря времени, начал знакомиться с женщинами, на международных сайтах, предлагающих всевозможные варианты, позволяющие ему лично не просто выживать, а жить припеваючи и дальше.

Марина

А где-то далеко, тоже в одном из городов бывшей страны советов, почти рядом с её северной столицей, откуда родом был новоявленный Адриано, и в котором больше не отмечали победу в Великой Отечественной войне, и вместо солдат Красной армии, тут по площадям расхаживали иные герои новой истории, служившие в стане врага, солдаты Вермахта, и собственно, по этой причине, не сумев принять иные порядки образовавшегося государства, после исчезновения с географической карты одной бывшей союзной республики, пережив все лишения, которые коснулись и её соотечественников, похоронив престарелых родственников, собиралась в путь-дорогу женщина, только направляла она свои стопы не на Запад, и не в Европу, а в столицу бывшей их общей Родины и теперешнего российского государства, в город Москву.

Многие друзья и одноклассники Маринки, как звал её покойный отец, как и бывший коренной ленинградец, тоже ринулись за моря и океаны в поисках лучшей жизни. Правда, никто никого из них нигде не ждал, и устроился каждый очень по-разному, кто-то хорошо, кто-то хуже, а кому-то совсем не повезло. Но, учитывая всю мировую ситуацию, также как и беглец с материка на южный остров, многие находились без средств к существованию, точно так же оставшись без работы или вовсе не найдя себе применения в незнакомом для них западном мире, но у них, хотя бы были семьи, какая-то поддержка, то плечо, на которое можно было в случае чего опереться и не умереть с голоду. Андрей же остался не только без родителей, но теперь ещё и без жены.

Да и в Россию почему-то никто из них не переехал, хотя это была общая территория, объединяющая их одним не только словом Советский Союз, но, в первую очередь, понятием — Родина, — и теперь ещё и одним языком общения — русским. Но каждый человек ведь делает свой выбор в жизни, вот и родившаяся и выросшая вместе со всеми теми, кто уехал далеко от дома, Маринка решила обосноваться в Москве, а не в штате Пенсильвания или на Сицилии, где раньше не раз бывала, ещё во времена своей юности.

Но, учитывая именно этот факт, что в новом месте будущего проживания у неё не осталось ни знакомых, ни родственников, то будущая переселенка решила, как бы забить поляну, то есть, обеспечить себя заранее, хоть какими-то знакомствами, и, в общем-то сдуру, что она уже поняла гораздо позже, тоже посетила тоже поле, что и Андрей, уже находившийся на ПМЖ в Италии. Только вот цели у них, у Марины и у Адриано, были диаметрально противоположные, не говоря уже о разном менталитете.

Сайт, на котором зарегистрировалась Марина, был международный, женщина, которая не была докой в таком деле, просто сразу не могла этого знать. А имя мужчины, с которым она познакомилась и который прислал ей сообщение, в котором сразу обратился к ней, будто, они были знакомы уже лет сто, написав «ты милая», а заодно присовокупив и маленький рисованный цветок, было русским. Его звали Андрей. И потому, без лишних разъяснений, их общение плавно перешло в другую виртуальную директорию, где и произошло истинное знакомство, то есть стало чётко ясно, кто есть кто.

То, что Андрей обладал лишь творческой натурой, но не русской душой разглядеть сразу не представлялось возможным. Но музыка, которую он сочинял, и стихи, и его художественные фотографии настолько очаровали женщину, умеющую ценить прекрасное, что все эти не мелочи она пропустила мимо, тем более, что находилась в стадии переезда, и именно этот факт и заставил её к тому же отмести в сторону несуразные признания в любви, присланные Андреем рожицы, означающие поцелуи, всё тот же, знакомый уже с сайта знакомств, цветочек и прочие знаки внимания. Она просто не обратила на них никакого внимания.

Прошло какое-то время, и женщина полностью обосновалась на новом месте, когда жизнь вошла в свою привычную колею, она неожиданно вспомнила о своём недавнем случайном интернетовском знакомом, сочиняющим неплохую музыку.

А тут ещё, будто на ловца и зверь выскочил, в скайпе высветился красной точкой его день рождения, и женщина не преминула поздравить старого знакомого со столь знаменательным событием в его жизни.

***

А тот, будто только этого и ждал.

И вот тогда-то и обозначились все их общие интересы, помимо музыки, не только того, что касалось творчества других людей, как оказалось и как казалось Марине на тот момент, что Андрей никуда и не уезжал. Во всяком случае, он так себя вёл, будучи из разряда патриотов, которые лихо покинув свою родину, вроде как и не покинули, живя вдали от своих бывших уже друзей, они проявляли живой интерес к происходящему в стране, и даже иногда пытающиеся зарабатывать в России, находясь в дальнем зарубежье, где у них не всё сложилось так гладко, как того хотелось бы.

Адриано тоже был из этих, он полностью был в курсе политических событий, происходящих на его бывшей родине, и даже смело возмущался происходящим, высказывал своё мнение, кто станет победителем на политической арене в очередных выборах на правительственные посты. Конечно же, все эти моменты сильно импонировали женщине. Она считала бывшего «советикуса» жертвой обстоятельств. Забывая при этом, что сама-то и многие другие не тронулись с родной земли на освоение чужих территорий и чужой жизни, с намерением полностью влиться в не свою жизнь, в чуждый менталитет, короче просто ассимилировать. А русский Адриано продолжал баловать её своим вниманием, присылая те же самые старые знаки внимания и всё чаще произнося ласковые слова в адрес новой знакомой, так удачно поздравившей его с днём рождения.

Казалось, несмотря на расстояние, между ними была полная идиллия взаимопонимания. Андрей продолжал патриотично бить себя в грудь, говоря, как он за футбольный «Зенит», как за того, а не за этого, делая вид, как во всём разбирается, он же жертва 90-х, а Марина продолжала эту жертву жалеть, чуть не проливая в скайпе слёзы по его несчастной судьбе Робинзона, оказавшегося на чужбине, которого просто насильно, запаковав и уложив в шлюпку, вывезли из родной страны, чтобы он мог доказать всем, какой он неунывающий патриот.

Правда, когда умер скандально известный российский кинорежиссёр, и женщина поинтересовалась его отношением к покойному и к его творчеству, то, вот тут–то и выяснилось, что сложившееся мнение советско-российского эмигранта базируется на вроде виденном фильме от великого метра, но уже в пору его пребывания за границей. И все последующие работы умершего режиссёра Андрей оценивал по такой же шкале, состоявшегося эмигранта и более того, совершенно не ориентирующегося в российских реалиях, потому он, конечно же, и пребывал в полном восторге от искусства, упокоившегося с миром, считая, что этот режиссёр один из величайших в России. Марина тогда ничего ему не сказала, но отметила про себя, как же он уже далёк от своей родной земли и от её насущных проблем, но всё равно постоянный интерес Адриано, проявляемый к происходящему здесь, а не там, вводил женщину в заблуждение и наводил на мысль о том, что всё же живя вдали от Родины, он ностальгирует по утраченному.

Что это было за утраченное, тоже был хороший вопрос, ведь родился и вырос, и прожил большую часть своей жизни Андрей при одном, социалистическом строе, что случилось потом, он даже не успел узнать, а смекнув, что всё сейчас будет не очень хорошо, не долго думая, собрался и уехал.

Оказавшись совсем в других климатических условиях, нежели в тех, в которых он проживал раньше, на южной стороне мирового атласа, ему пришлось не только приспособиться к новому образу жизни, но и за долгие годы проживания в Италии он привык и к той национальной кухне, забыв про бабушкины пирожки с капустой и сибирские пельмени, которые у неё были особенно вкусными, вновь прибывший уже и сам с удовольствием готовил то, чему успел даже научиться, лепил пиццы, пристрастившись к итальянскому вину. Но не только в кулинарных изменившихся пристрастиях преуспел Адриано, не только выучил язык новой родины, хотя, по-прежнему достаточно бойко изъяснялся на русском, но и фильмы стал смотреть исключительно на английском языке, в конце концов, даже забыв названия родных старых комедий и не только.

***

Шло время, они продолжали общаться, в общем-то, ни о чем, когда однажды вдруг сославшись на плохое настроение, обозвав это состояние депрессией, Андрей вышел из скайпа.

Впрочем, это и был тот момент, называемый удобным случаем, который он так искал всё это время — русская душа, душа нараспашку, готовая протянуть руку помощи товарищу в беде, эти нюансы он ещё помнил и, как показывала практика, очень даже хорошо.

Поэтому, провернув ещё несколько раз нечто подобное, уходя от расспросов, то есть, выдерживая марку, наконец, с грустью в голосе или более, с трагизмом сообщил, что сидит без денег и не просто вчера, а вот уже два года, как остался без работы, а платить за жилье надо, да и кушать охота.

То, что с деревьев падали ему почти прямо в рот, свисающие заморские диковинные фрукты, не только те, о которых они оба, Марина и Андрей, во времена проживания в Советском Союзе, даже не слышали, напоминать не стал, хотя уже успел в красках описать внешний вид киви, манго, оливок и даже, поведать о том, что он из них готовит.

Конечно же, русская женщина, которую так ищут и хотят для себя в качестве даже жены, иностранные мужчины, зная все их ментальные добродетели.. Как же не быть в курсе всего этого человеку, который и сам был из России, и не важно, что уже давно там не живет, но люди-то там всё те же, не смотря на случившиеся тяжёлые времена.

И Марина, даже не вспомнив всех его многочисленных рассказов о его не безбедном житье-бытье итальянского гражданина, предусмотрительно сохранившего и российское гражданство, затянула потуже свой пояс, сама не сильно роскошествовала, а зарабатывала, как могла, тем не менее, отправила Андрею перевод, чтобы не дай-то Бог, человек не остался за бортом и на улице.

После случившегося, Адриано и вовсе распоясался, и спустя какое-то время сообщил, что она, Марина, ему, как родная, то есть, как он пояснил, у них абсолютное и полное сочетание родственности их душ, а еще через пару дней, не остановившись на кровных узах, уже признался в том, что любит её, но не как друга, а как женщину и друга, помня в своём репертуаре о наличии слова «друг» и «дружба».

С этого момента признания в своих искренних чувствах, русско-итальянский Робинзон, и не пойми к какой стране относящийся композитор, начал всю свою музыку посвящать и дарить ей и только ей, своей возлюбленной Пятнице. Но любовь всё же, это одно, а по дружбе, они же ещё и друзьями были, Адриано просил Марину после сделанного очередного подарка, поставить ещё и «лайк» его музыкальному сочинению на сайте, где он параллельно размещал свои подарки женщине, говоря ей, что лишним такое не будет.

Нельзя сказать, что женщину сильно порадовало ещё одно его признание в любви, потому как она очень хорошо помнила, что нечто подобное происходило уже и раньше, то есть такого рода слова-признания довольно легко слетали с губ этого человека и уже даже не важно, в чей адрес они были направлены, главное, чтобы они долетели до правильных ушей, от этого многое зависело для мужчины, ставшего банальным иждивенцем, паразитирующим на спинах русских женщин, его бывших соотечественниц, не пожелавших, как он, и как многие другие свои руки засунуть в чужую сытую жизнь, оставив наслаждаться случившимся и как-нибудь самим выкарабкиваться из той ситуации на родине своих одноклассников, сослуживцев и даже родственников.

Тем не менее Марина проявила понимание, хотя и знала теперь весь истинный смысл его, так называемых депрессий, и успела ещё раньше соотнести такие его перепады настроений к поселившейся в нём почти навечно, ностальгии по покинутой Родине, и потому однажды порекомендовала больному депрессией лекарство от сего недуга, сказав ему:

— А, почему бы тебе, не вернуться обратно? Ведь многие именно так и поступают…

На что Андрей, даже не задумываясь, видно уже не первый раз ему делались такого рода предложения, высокопарно, схватившись при этом за сердце, что тут же томно забилось под надетой на нём летней клетчатой рубашкой, заявил, что Бродский-то там и умер, за границей… Как видно, намекая и на свою, такую же талантливую творческую личность, и что могло означать, в случае чего, значит, не судьба.

Марина резонно заметила, что поэта выдворили из страны, когда он уже и не желал покидать родину, но Брежнев закусил удила. Вот и всё. «И сейчас же не те, не брежневские времена», — добавила она. — «Нет давно железного занавеса и в стране почти что та, обещанная в 90-х демократия, что значит, все двери открыты, хочешь, выезжай, хочешь — заезжай».

Услышав знакомое слово «демократия», Андрей всё же жил на Западе, где об этом давно и постоянно говорилось, он задумался.

Еще немного попереваривая сказанное, неожиданно этот возвращенец прислал фото с изображенной на нём бутылкой какого-то, то ли «Джим Бима» то ли еще чего и спросил:

— А сколько такое стоит в Москве?

Разумеется, это было именно то самое, «Джим Бима», что ему было жизненно необходимо, и без наличия такого спиртного на его родине, он просто не сможет вернуться.

Женщина не смогла дать ему ответ на заданный им вопрос, она не употребляла. И потому, совсем уже расслабившись, будто всё же сумел глотнуть так необходимого ему для возвращения горячительного, Адриано приступил к следующему пункту своей анкеты возвращенца, предварительно рассказав, о том, что ему уже поступали предложения по работе с бывшей родины, но всего-то на тысячу евро, а для проживания, как тоже ему сказали, в России, надо как минимум четыре тысячи.

Четыре тысячи евро на тот период, когда происходил этот разговор о возможности возвращения на родину, по валютному курсу составляли меньше, чем в сегодняшние дни, сейчас это значило бы, что Андрею предлагалось выживать в России на сумму 300 тысяч рублей в месяц, которую в качестве зарплаты имеют, так называемые, народные депутаты.

Посмеявшись над такой нелепой информаций, и даже слегка повеселев, Маринка стала в подробностях рассказывать, что здесь, да как. И вот тут-то гражданин Италии, который только что болел за сборную той страны, в которой на законных основаниях обосновался, объясняя ещё один свой патриотизм, наличием соответствующего этому патриотизму гражданства, резко встрепенулся и вспомнил, что имеет всё же ещё и непосредственное отношение к бывшей Родине, потому промямлил, что-то по поводу того, что раз так, то ему надо только продлить свой русский паспорт, и он сможет не на четыре тысячи евро, всё же депутатство по приезде в Россию ему не светило, но сможет, наконец, жить на своей родной земле, как и все те, кому он без зазрения совести помахал рукой в аэропорту и даже ни разу не обернулся, взбираясь по эскалатору, видя себя уже в другом месте, где не хватило места всем остальным, потому что они в отличие от своего товарища, не видели себя нигде, кроме России.

Конечно же, когда миновали все времена кризисов и не их, а тогда ещё не случилось присоединения Крыма к Российской стороне, вогнавшего людей в новую бездну нищеты и выживания, и ситуация заметно улучшилась, то, что теперь делать Робинзону на каком-то острове, не лежать же ему, на берегу моря в трусах из пальмовых листьев под каким-нибудь южным деревом в гамаке, или не выращивать же ему табак и марихуану, потому что больше ничего не оставалось, а потом продавать и заработать даже не на сигареты, а на дорогую сигару, в зубах с которой он смог бы раскачиваться, всё же лёжа в гамаке, покуривая и выпуская густые клубы дыма и думая, как жизнь прекрасна и удивительна.

Правда, совсем не удивительным показалось Андрею то, что Марина уже и денег заняла, чтобы в очередной раз оплатить ему жильё. На эту её попытку донести до него, что ей совсем не просто, он вдруг резко произнёс, что давно не писал музыку.

Он давно не писал музыку. А она давно и почти не болела. Ему нужен был очередной денежный транш для творческого вдохновения. У неё возникла необходимость сходить к врачу, ибо всё же однажды заболела, на это ей тоже нужны были деньги, о чём Адриано, проживающий в Италии, а не в России, как видно, даже не догадывался, как и то, что советские времена давно остались в прошлом, и медицина теперь была платной, и потому он, узнав от своей любимой о случившемся казусе, долго думал, как же ей помочь, и уже на следующий день решение проблемы созрело у него в голове:

— Ну, так сходи к врачу, — по простому предложил он ей, сидя в скайпе на мягком диване и рассматривая в этот момент свои холёные ногти. — В столице же докторов и специалистов хватает. — Добавил он без какой-либо тени сомнения.

Но, к сожалению, любовь всей его жизни, как он теперь называл Марину, те деньги, которые могла потратить на своё лечение, не только на поход к врачу, уже отправила своему другу, он же был большей жертвой, чем она сама, находился на чужбине, вдали от родной земли, ему было там не просто не очень хорошо, а тяжко, ведь это так тяжело сносить все тяготы такого существования. А Марина всё же была у себя и среди своих людей, и ей, конечно же, было в разы проще, чем её названному итальянскому другу. Она и впрямь так считала, и потому, тяжело вздохнув, поняв, что по-другому не будет, снова ни слова не сказала Адриано и слегла с тяжёлой формой пневмонии.

Конечно же, всё произошло, как она и думала, нашлись добрые люди, которые не просто помогли женщине выздороветь, но и просто не умереть, она же была среди своих, а не среди итальянских мафиози, грозивших выселить её друга из квартиры.