18+
Старомодная Натали

Объем: 88 бумажных стр.

Формат: epub, fb2, pdfRead, mobi

Подробнее

АПЕЛЬСИНОВЫЙ СОк

Меня зовут Юра (вы не ослышались), я женщина нормальной ориентации и живу с мужем девяносто лет. Ско-олько?! Ну ладно, двадцать с лишним, но, как я говорю, один год моей жизни идёт за четыре. У меня не муж, а вечный источник тупого, краснощёкого, брызжущего оптимизма.

— Хороше-ечно!

Вот что за манера тащить в жизнь рекламные мемы. Пропылесосил ковёр, обвёл взглядом комнату: «Хорошечно!» Скинул ботинки, рухнул после работы на диван — и снова: «Хорошечно!»

— Ты ведь тоже любишь цитировать женские шоу, — оправдывается он. Ничего себе, сравнил. Я-то смотрю с пользой, черпаю житейские мудрости. Живи одним днём! Цени себя, единственную и неповторимую! Жизнь — это апельсин, из которого следует выжать сладость до последней капли!

Ещё: держи мужа в тонусе. Время от времени перетряхивай и освежай залежалые, нафталиновые супружеские отношения лёгкими интрижками». Но лучше всех выразилась моя любимая, острая на язычок ведущая женской передачи:

«Прежняя Красная Шапочка, кисейная барышня, позволила себя съесть Серому Волку. А современная Красная Шапочка сделал из Серого Волка горжетку. В нынешнем сезоне серое очень идёт к красному».

***

Муж поел, отдуваясь, борща, поглаживает живот: «Хорошечно!»

А животик у нас того… Весим 120 килограмм.

Предлагала ему эффективный метод «минус одна чайная ложка в день». В итоге получалось, что… что через две недели я поставлю перед ним пустую тарелку! «Давай лучше минус одна макаронина или крупинка, или минус зёрнышко риса в день», — жалобно предлагает он. Сейчас всё брошу и буду считать крупинки и зёрнышки.

Муж любит вредное, жареное, жирное. При случае может прекрасно поужинать батоном и банкой майонеза. В стакан кладёт четыре ложки кофе и шесть песка. При этом у него крепкий сон, холестерин в норме и сахар как у младенца. Давление — хоть сейчас в космонавты. Он невозмутимый и жизнерадостный толстяк-крепыш.

А у меня, при моей худобе и неукоснительном соблюдении ЗОЖ, эти опасные показатели зашкаливают. Мучает хроническая бессонница, липнет любая хворь. Самая малая простуда надолго укладывает в постель. Муж трогательно ухаживает, бегает в аптеку, заваривает ромашку. Предлагает запузырить меня от микробов в герметичную капсулу, как Майкла Джексона. Господи, как же он меня бесит своим дурацким юмором. Ставя горчичники, он не удерживается и покрывает мою спину поцелуями: «Какая она гладенькая, узенькая!» — «Ну Ви-итя, прекрати».

При своей толщине, он прекрасный любовник: нежный, чуткий и неутомимый. Тюлень тюленем, но стоит попасть в воду (в постель) — держись, откуда берётся!

Вы разве не замечали: толстякам свойственна особая упругая, гуттаперчевая пластика — Камасутра отдыхает. Он грациозен, резов, неистощим на выдумки: «А давай это попробуем. А давай так. А давай навыворот». Я уже выдохлась, косточки ломит, а ему хоть бы что. Даст фору десятерым ловеласам. Так что в данном случае анекдот про арбузную болезнь (пузо растёт — кончик сохнет) не срабатывает.

Подруги задумчиво соглашаются: да, внешность обманчива. Сколько в их жизни попадалось многообещающих, с волосатой грудью, атлетически сложённых красавцев, и — какой конфуз, какое горькое разочарование! — оказывались вот с такусенькими, а то и вообще с безнадёжной «половиной шестого».

А женские шоу грозят пальчиком: не балуйте мужей — наглеют. Держите на голодном пайке. Я откровенно, злостно манкирую супружескими обязанностями. Заявляю: «У нас самообслуживание», — поворачиваюсь спиной и засыпаю. «Сон — эликсир красоты, и я стараюсь его принимать большими дозами», — говорит старая графиня в английском детективе. Я следую её словам.

***

Муж выходит из положения как может. У нас с ним параллельные компьютеры. То и дело мой комп зависает: ясен пень, опять муженёк сидел в сайтах «для мальчиков». Потея и вороша волосы, бормочет про внутренние неполадки, конфликт оборудования. Ах, говорю, конфликт оборудования, это так нынче называется?! С другой стороны, сама виновата. У нас самообслуживание.

— Ира, как ты с ним живёшь? — удивляются одни. — Такая милая, интересная, стильная — рядом с этим бегемотиком?

— Радуйся тому, что имеешь, — говорят другие. — В нашем возрасте фыркать и копаться в женихах не стоит.

Да, а мы с мужем не расписаны. У нас гражданский брак. Я бы вообще предпочла гостевой, ибо известно: «Ничто так не разрушает чувства, как общий ночной горшок». Он при каждом удобном случае канючит о штампе в паспорте, «чтобы как у людей». Я, абсолютно по-мужски, искусно избегаю этой щекотливой темы, всячески отбрыкиваюсь от перспективы затащить меня в загс. Мы поменялись ролями, не зря же я Юра.

В Юру меня переименовали в день нашей маленькой вечеринки. Тогда прямо к столу принесли от тётки из Лебедяни телеграмму: «Дорогие Витя и Юра, поздравляю!» Не знаю, на каком этапе Ира превратилась в Юру. Подслеповатость тётки тому виной или тяп-ляпство почты России? С тех пор муж ко мне только так и обращается, похлопывая и обнимая: «Ну что, брат Юра?» Или: «Держись, Юрок, ты же у нас мужик».

Тупые шутки плохи не тем, что тупы, а тем, что назойливы.

***

Всё началось с того, что я пролила сок на чужие брюки. Нет, всё началось с того, что мы поехали на тёплое море… Тогда уж с самого начала: у мужа случился отпуск.

На юг поехал с тоской: лучше бы он посидел на сыром бережке с удочкой, покормил комаров в клюквенном болотце, побродил в грибном леске. Но, как советуют женское шоу, «держи мужа в голоде, активы в золоте, сердце в холоде, а ножки в тепле». В смысле, где-нибудь на Таити или, на худой конец, на Черноморском побережье. Там, где не смолкает вечный праздник, отовсюду слышен лепет на десятках языках, весёлый смех, плеск бирюзовой волны, музыка. И непременно задыхается эта состоящая из вздохов, старомодная тягучая, липкая: «Эмманюэль, Эмманюэль…»

Муж сразу плюхнулся в бассейн, подняв тучу брызг и заставив вскочить и завизжать загоравших шоколадных дам. Махал рукой, приглашая меня, но я холодно отказалась. В женских журналах пишут, что каждый входящий в бассейн человек непроизвольно выпускает до 2-х столовых ложек мочи. Умножьте ложки на сутки и на сотни барахтающихся людей…

За крайним столиком у бассейна сидел парень в светлом, лёгком, трепещущем на ветерке костюме. Волнистые волосы даже на вид были тяжелы и жёстки, цвета пережжённого угля. Хотелось приподнять их и удостовериться, что они не осыпали угольной крошкой белоснежную ткань.

Идя мимо, я плеснула несколько капель апельсинового сока на его кипенные, белые брюки. Случайно или нет — какая разница. Он усмехнулся и поднял тяжёлый взгляд.

Я без ума от восточных длинных, утопленных в скулах глаз — будто косые глубокие разрезы кинжалом. В них южная ночь и дразнящая тайна. Медленно, царственно, сквозь опущенные ресницы взгляд поднимается по мне снизу вверх: от ступней в сабо к бёдрам и выше.

Я поджимаюсь, кожа стягивается как от озноба. Вот так с нами, бабами, и надо. Я вся подаюсь ему навстречу. С неприличной поспешностью мысленно помогаю снять с себя одежду. С готовностью закидываю загорелые руки… Нет, пускай он сам расстегнёт и сзади охватит, и пропустит сквозь пальцы мои ничем не стеснённые, почти прохладные тяжёленькие чаши… У меня в горле пересохло.

— Ах, простите! — я наклоняюсь, чтобы он мог как следует рассмотреть эти позолоченные солнцем чаши. — Чем мне загладить вину? Принесите брюки в номер тысяча двести восьмой. Застираю так, что пятнышка не останется, — вообще-то в отеле полно обслуживающего персонала, в том числе прачек. Дураку ясно, что это игра. Только дураки не услышали бы в моём голосе кошачьих многообещающих, призывных ноток. Дураки и ещё муж Витя.

— О, если такая женщина постирает брюки своими ручками, — засмеялся он, и зубы влажно сверкнули, — разве не кощунство их потом носить? Только повесить на стену и любоваться всю оставшуюся жизнь.

По-русски он говорил прекрасно. Надеюсь, это не гостиничный альфонс, как в фильме «Плащ Казановы». Да и я мало похожа на простушку Хлою.

— Под стекло, на бархат и в рамку! — изо всех сил захохотал вылезший мокрый муж, напоминая, что он тоже тут оживлённый предмет. Он весь был в горошинках воды, как в прозрачных бородавках. Что ж, где у любимого родинка — у нелюбимого бородавка.

— Вот ты никогда не умеешь говорить таких комплиментов, — упрекнула я его.  (Не помню, в каком романе читала).

Уходя, незнакомец задержал пальцы на моём запястье. В коридоре я подняла руку и коснулась губами горящего места.

— Часы натёрли? — озаботился муж.

Да, часы. Часы и минуты отделяли нас от свидания. Хотя ведь можно было заскочить в какую-нибудь подсобку или запереться в туалете, где я вознесусь в его руках, как Эмманюэль, упираясь и царапая шпильками противоположную стену… Желательно зеркало, чтобы «в нём отражалось моё запрокинутое лицо с закушенными губами и его стянутый затылок, и поджарые, эротично сжатые смуглые ягодицы в глубоких продольных ямках… Я — по французскому выражению — облачена лишь в капельку духов… Вкрадчиво, грубо и нежно он вспорет розовую плоть, погружаясь во всё более сочные и тесные, сокровенные глубины…»

Это отрывок из эротического романа, частями печатающегося в женском журнале… Бульварщина. О. настоящему вину нужно выстояться и набраться крепости, а не выдыхаться лихорадочно, наспех: где попало, пых-пых — в антисанитарных условиях.

— Встретимся ночью, — успела сказать я.

Он нежно и сладко шепнул:

— У нас на Востоке последнее слово всегда за мужчиной. И слово это — «слушаюсь».

Кривляющийся, как обезьяна, чернявый аниматор подсовывал нам всё новые препятствия в виде игр и мероприятий. Они отдаляли наше свидание — и лишь разогревали нас. Всюду в толпе я ловила на себе мрачный, подхлёстывающий тёмный взгляд незнакомца. Я сладко вздрагивала, как под ударами плётки.

***

Только идиоту могло придти в голову устроить в знойном южном отеле зимнюю русскую забаву: блины с икрой, водка, лазанье по столбу. Не хватало ряженых и цыган с медведем. Но утомлённые солнцем постояльцы и местный персонал хлынули вниз, в зал для дискотек. Там в центре была водружена колонна, скорее фаллических очертаний, чем привычный масленичный столб. Далеко вверху, под потолком, висел приз — кинокамера. Столб был покрыт не льдом, а гелем, густым, прозрачным и скользким, как… Ну, вы сами догадались. Храбрецы, один за другим, корячились, сползали и шлёпались на пол как переваренные пельмени.

Муж опрокинул запотевший стакашек с подноса, закусил блинным фунтиком, роняя вокруг оранжевые икринки. Глаза у него были отрешённые, смотрели в никуда. Я хотела его остановить, но передумала. Пусть будет как будет.

Тем временем муж разошёлся. Скинул с себя всё до семейных трусов, вывалив за бельевую резинку свою белую, на восьмом месяце пузеню, вызвав рёв и улюлюканье. Девицы визжали, совали в трусы купюры, щипали живот…

Не могу объяснить дальнейшее, ибо оно не поддаётся здравому смыслу. Мой немолодой муж, весом больше центнера, обошёл спортивных парней. Все вдруг смолкли, и в полной тишине он допрыгал лягушачьими прыжками до верха. Тяжело съехал и потребовал ещё рюмку водки. Со всех сторон лезли сниматься с ним, просили продать камеру, кричали, что он проснётся звездой Ю-тьюба…

Я хотела повести его в номер, но он упрямо буркнул, что поедет со всеми смотреть морской закат. Будто что-то чувствовал, держал мою руку крепко прижатой к себе, как потерявшийся в толпе ребёнок.

Желающих полюбоваться закатом набилось как шпрот в коробке. Масса разноцветной воды за бортом тяжело перекатывалось, как будто слегка покачивали безбрежную кастрюлю с жирным бульоном. Оранжевые, розовые, фиалковые полнеба, слишком яркие, чтобы быть настоящими… Гигантское распухающее и разбухающее на глазах солнце, возжаждав за долгий знойный день, приникло к кромке и жадно насыщалось морем…

Эта картина не для стиснутой потной, гомонящей толпы — она была создана для кисти живописца и пары одиноких романтических сердец. Для нас с незнакомцем. Он стоял сзади и внимательно смотрел в море, а рука хозяйничала под юбкой. Нежно и властно, как в эротическом романе.

Юбочка была морская, плиссированная, встопорщилась будто на пупсе. Трусики комочком упали к моим сабо, я переступила, поддела их каблуком и незаметно сунула в пляжную сумку. Хорошо, что солнцезащитные очки скрывали мои глаза. Для удобства я слегка облокотилась о перила, как бы засмотрелась на кипящую за бортом пену. Из такой зародилась пышная, жемчужно-розовая Венера…

— Дельфины! — крикнул кто-то с противоположного борта. — Стая дельфинов с детёнышами, играют!

Толпа отхлынула, открыв преступников-любовников. В радостных криках никто не слышал, как капитан, надрываясь, с красным злым лицом орёт в мегафон со своего мостика.

Палуба подо мной превратился в горку, и не за что было ухватиться. Я покатилась, покатилась — и вот уже ноги, в поисках опоры, взбили бездонную холодную глубь. Жгучая вода во рту, в ушах, в носу, вода заливает глаза. Чьи-то локти и сандалии больно ударяют со всех сторон, для чьих-то рук моя голова и плечи — спасительный поплавок. Я погружаюсь в водяную толщу, отдираю чужие закоченевшие руки вместе со своими волосами, всплываю в крики и вопли, хрипло фыркаю… На меня снова наваливаются, и снова бутылочно-зелёная толстая вода, гулкое бурление гирлянд из пузырей.

Только сейчас понимаю, что меня упорно тащит вверх: в руке вместо сумочки зажат пробковый пояс. Это муж при посадке на яхту заботливо-хмуро вытащил откуда-то, как фокусник: «Держи. Как зачем?! Держи, я сказал». Никто нам не выдавал ни поясов, ни жилетов, хотя по инструкции положено, ну да мало ли что положено по инструкции. Я неплохо плаваю, но не видно берега, и мне не дадут выбраться из кипящей, обезумевшей человеческой каши.

Удар кулаком в лицо, вспышка в десять солнц, а розовая кровь солонее морской воды. Пока я, оглушённая, прихожу в себя, меня снова изо всех сил бьют в переносицу. Сколько злобы и гадливости во взгляде. Человек в облипшем белом костюме, в угольно-чёрных сосульках волос, с брезгливым отвращением выдирает из моих судорожных, стиснутых рук пробковый пояс. По шевелению мокрых губ угадываю: «Отдай, сука».

***

Откуда-то появился муж, держал меня на плаву, потом снова пропал. Нам повезло, неподалёку курсировал спасательный катер. Трясясь на палубе от холода и стресса, лязгая зубами, слизывая кровь, я всматривалась, но не видела мужа среди плавающих ярких предметов, человеческих голов и бьющих по воде рук.

Не досчитались женщины с ребёнком. А вы думали, что в катастрофах сильные мужчины расшаркиваются, мерсикают, пропускают дам и детей вперёд, произнося перед этим длинные речи? Вы явно перекормлены американскими фильмами катастроф.

Мужа вытащили, обступили: вкололи прямо в сердце длинную иглу, завернули в одеяла и унесли на носилках. Окончательно поправился он уже дома. И сразу, без объяснения причин, собрал вещи и ушёл от меня. По слухам, к медсестре, много старше его, которая его выхаживала.

Прошли годы. Я живу одна. Закончила курсы, подруга привлекла меня к проведению психологических тренингов для молодых, из серии «Как стать счастливым» и «7 (10, 12) шагов к успеху». За моей спиной шепчутся: «Это утопленница с яхты. Откачали, но головкой маленько повредилась». Как ни странно, слухи о лёгком душевном расстройстве придали мне флёр таинственности, и наши лекции пользуются успехом.

Я прохаживаюсь по аудитории, наблюдаю в юных глазках мечтательную пустоту. Они оживают только при словах «социальные сети» и «секс». Я люблю этих детей: благодаря им я начала верить в бессмертие.

Тело, плоть — это капсула, кокон, матка, в нутряной темноте и тесноте которой растёт, шевелится, досадливо бьёт ножками человеческая душа. Постепенно оболочка истончается, отмирает гниющей шелухой. Телесная тюрьма сроком в 60, 70, 80 лет — кому сколько отмерено — избавляет своих пленников.

Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут — и свобода
Вас примет радостно у входа…

Нет понятия старость. Человек раскупоривается от жизненной слепоты и глухоты. В первую очередь, срывается с самого страшного крючка — похоти, плотских страстей, в которых пойманной рыбой бился всю жизнь. Полное отторжение оболочки есть абсолютная свобода, которую люди боязливо и слепо называют смертью. И не надо мне тут с понимающей усмешкой цитировать: «Как крепнет нравственность, когда дряхлеет плоть…»

«Старуха, бедная, — думает аудитория, глядя на меня. — Всё-то у неё позади».

«Дурачки, — думаю я с грустным умилением. — Вы даже не понимаете, что ещё и не жили». Так мы жалеем друг друга.

А телевизор я давно не смотрю. Однажды на улице с огромного экрана пивной толстяк качнул кружкой: «Хорошечно!» Я опустила глаза и поспешила мимо.

КОШАТНИЦА ОЛЕЧКА

Анна открыла глаза среди ночи. Бухало сердце, бумкало в висках, не хватало воздуха, простыни сбились в комок от тревожного сна. И, как всегда, первая мысль в ещё не проснувшемся сознании: Олечка. Олечка? С другой стороны, о ком ещё думать, никого у Анны, кроме дочери, нет. Муж? Что муж, похрапывает себе в соседней комнате, чистая душа. И ужасно, поразительно толстая кожа.

«Чего выдумываешь, иди спать». Уснёшь тут, когда Оля в эту самую минуту мучается в дикой, несусветной духоте и жаре, установившейся в последний летний месяц, столь не свойственной их средней полосе?

Распахнула окно, сырая ночная свежесть заполнила комнату. И сразу отпустило, стало легче — телу, а сердце заныло сильнее. В Олечкиной квартире открывай не открывай — полная закупорка, ни намёка на сквознячок, ни малейшего движения воздуха в однушке на последнем пропечённом этаже. Анна и выбирала последний: чтобы никто не ходил у дочки по голове. Сама в своё время настрадалась с верхними соседями-алкоголиками, оглушительно бодрствующими в ночь-полночь. А с четырёх утра (ранние пташки!) начинали топотать, бродить в поисках похмельного, что-то (или кого-то) с грохотом роняя на пол, катались пустые бутылки…

И вот проклятая жара, и Олечкина квартира превратилась в нечто среднее между тропической Африкой, сауной и духовкой. Как они тут строят дома — без спасительных чердаков, крыши плоские, залитые битумом: адской чёрной смолой. На солнце она раскаляется и кипит пузырями, как и полагается в аду. Обитатели верхних квартир заключены в камеры пыток.

Говорят, в Японии на крыши завозят толстый слой земли, разбивают грядки — и богатый урожай снимают, и верхним жильцам прохлада и благодать. Так то в Японии, у нас клумбу во дворе — и ту не разобьют.

Анна продрогла в лёгком халатике. А ведь рядом с ней могла стоять Олечка, подставлять лицо прохладному ветерку. У неё сейчас отпуск, что бы стоило приехать. Не мучиться, а целый месяц жить как у Христа за пазухой в родительской сквозной, просторной пятикомнатной квартире, с гуляющими сквозняками. Могла питаться материнской здоровой едой, салатиками, каждый день — ягоды с молоком.

Но Олечка малейшую заботу воспринимает настороженно-агрессивно, как покушение на её взрослость и независимость.

— Мама, ты думаешь, я совсем идиотка? Сама разберусь.

Пока что разбираться самой у не приспособленной к жизни Олечки плохо получается. Забарахлил холодильник — Анна вызывала мастера и руководила им по телефону. Анекдот — учитывая, что они с дочкой живут в разных городах, в двухстах километрах друг от друга.

Понадобилось сменить вентиль на горячей трубе — «Олечка, кран сорвёт». «Олечка, затопишь соседей». — «Мама, хватит контролировать меня в мелочах. Сама разберусь».

Тянула полгода, пока не залило кипятком два нижних этажа. Анне же и пришлось выплачивать ущерб, да какой. У нижних соседей-пенсионеров, судя по списку испорченных вещей, чуть ли не музеи антиквариата в квартирах располагались.

А Олечка ведёт таинственную, богатую внутреннюю жизнь, которая ей, видимо, и мешает выйти замуж.

***

Итак, у дочери отпуск, но она уныло торчит в своей душегубке. И из-за кого, не поверите. Из-за кошки! Кошка вредная, пакостливая. Во всех углах стоят лотки, но она их игнорирует. В квартире установился стойкий запах кошачьих экскрементов. Олечка тщетно и обильно перебивает его освежителями воздуха — и дышит, и травится, и зарабатывает аллергию этой химией!

Треть Олечкиной зарплаты уходит на кошачью еду из специализированного магазина. Ободраны в лапшу новые обои, поцарапаны дверные косяки, велюровый диван и дорогой ковёр. Порван Олечкин дорогой пиджак из тонкой кожи. Белая шерсть лежит снегом на всех вещах, на её чёрных юбках и брюках. Она ведущий специалист банка, дресс-код строгий: белый верх, тёмный низ. Каждое утро встаёт на полчаса раньше, чтобы липким валиком обкатать одежду.

Олечка выписала котёнка через Интернет за сорок тысяч рублей. И говорит, кошачий разводчик дурак, продал по дешёвке, потому что такая порода стоит в два раза больше. Но, известно, не тот дурак, кто дурак, а кто думает, что кругом дураки. Вероятно, кошка уже в младенческом возрасте выказывала свои порочные наклонности и от неё постарались избавиться..

Умные освободились — дочь приобрела, на свою голову. Но и с этим Анна готова смириться. Пускай Олечка привезёт кошку с собой в переноске.

— Мама, для Нюси это ужасный стресс — перемена обстановка. Она такая нервная. И потом, как ты себе это представляешь? В багажном отделении автобуса — ни за что, она там с ума сойдёт.

— Привези в такси, я оплачу.

— Мам, ни за что. Забыла, когда я её увозила, таксист обещал высадить на полдороге? Бедняжка кричала всю дорогу, её тошнило, обмочилась от ужаса…

— Но можно же сделать слабый укол снотворного.

Ах да, Олечка даже сантехника не может (не хочет) вызвать, а уж ветеринара с уколом…

Кошка сойдёт с ума. У кошки нервы. У кошки стресс… А то, что у матери нервы и стресс, что мать сходит с ума — дочку не интересует. Анна глотает антидепрессанты, чтобы утишить боль души. Травит лекарствами печень, почки, сердце — это дочке по фиг. Главное, чтобы драгоценная, обожаемая Нюсенька была жива-здорова. Буквально кошке под хвост брошены здоровье и благополучие матери, это как? Кошку любить больше матери?!

Постойте… Не прилетел ли Анне ответкой недавний случай с её собственной матерью, Олечкиной бабушкой? Хотя какой недавний — двадцать лет прошло, бабушки давно нет. Но будто вчера было.

Анне из деревни привезли пушистого котёнка. Она была на работе, деревенские до вечера оставили котёнка у мамы. Анна прибежала после работы, а мама разводит руками: котёнок куда-то запропастился. Вместе ищут, всё перерыли — нету.

— Но ведь не мог он испариться! — топала ногами, кричала Анна, которую внизу ждало такси. — Мама, может, ты открывала балкон, он вывалился? Может, когда в магазин выходила, он выбежал за дверь? Господи, ни о чём нельзя попросить, даже о такой мелочи.

Виноватая мама шаркала тапками из комнаты в комнату, звала: «Кис-кис!» У неё не было зубов, получалось: «Кыф-кыф!» Это жалкое, мамино беззубое «кыф-кыф» — запомнилось на всю жизнь, заставляло болезненно сжиматься сердце. Котёнка нашли в шкафу, спящим в одеяле. Вот он, бумеранг, не заставил себя ждать…

Чтобы узнать дочку ближе, Анна даже «зафрендилась» на дочкиной странице в Фейсбуке. Но и там были сплошные кошкины фотки: Нюсенька обедает, Нюсенька «охотится» на воробьёв за окном, Нюсенька изволит играть с плюшевой мышью… Самое интересное, собирались кучи лайков и сюсюкающих комментариев — наверно, от таких же ненормальных старых дев-кошатниц.

Нет же, Анна ни в коем случае не ненавистница животных, наоборот. Всё детство у них в семье подолгу и благополучно жили собаки и кошки, размножались. Столько радости было от пушистых игривых шариков. Дети спали с кошками, строили из одеяла домики, тискали, целовали в мордочки. Потом котята и щенки пристраивались к знакомым, соседям, расходились среди одноклассников.

Анна даже первое стихотворение в старших классах написала, не как прочие девчонки, о любви там, о цветочках, охах-вздохах — а о «воспитании в подрастающем поколении ответственности за братьев наших меньших». Так сказала вожатая и поместила стишок в школьную стенгазету. Это было единственное написанное Анной стихотворение, она до сих пор его помнит:

Златовласую куклу Зину

Из фешенебельного магазина

Для дочурки, капризы и рёвы,

Мама тащит в коробке метровой.


На коробочке ценник болается —

Сам Гарун-аль-Рашид закачается.

Ну а мама цветёт-улыбается:

«День рожденья у дочки справляется!


Что нам, жалко для нашего чада,

Если чадо сказало: «Надо!»?

И утрём же нос Дуське-соседке

И сопливой соседской Светке.


Ведь на Светкин-то день рожденья —

Срам: пекли пирожки с вареньем

Да на трёшку карман разорили:

Надувного котёнка купили.


Недогадливая мамаша!

Годы минут, и дочка ваша

Длинноногая, в талии узкая,

Уж затребует туфли — французские,


Джинсов — суженных и укороченных —

Не за семь у.е. — за семь сотенных.


Кто за то, что детям нашим —

Машам, Ксюхам, Оксанам, Наташам —

Не резиновых, не целлулоидных,

Мы дарили котят — подобранных?


Чтоб от блох его в тазике с мылом

Ваша дочка любовно помыла.

А ещё принесите в корзине

Из ближайшего зоомагазина

Черепаху по имени Салли,

Чтоб кормили её и купали,

И в морщинистый нос целовали,

И подстилку в корзине меняли.


Или кактус поставьте в горшочке

Под окошком, где спит ваша дочка.

Пусть, проснувшись, она захохочет:

«Мама, кактус кусаться хочет!».

Пусть она у сердитой злючки

Будет пальчиком трогать колючки.


Я предвижу усмешку скептика,

Испускающего такую реплику:

«Идиллические картинки

Нам, признаться, уже не в новинку.

Что ж, по-вашему, если дочкам

Надарить, предположим, щеночков,

Наплюют на французские лаки,

Побегут, под влиянием собаки,

Сплошь да рядом на зоофаки?».


Нет, милейший, не стану заранее

Я давать вам такие гарантии.

У девчушек свои симпатии.

За щенком подтирая лужи,

Те о вузах пока не тужат,

Только крепче с щеночком дружат.


Разве мало того, что девчонка,

Подбирая в подъезде котёнка,

Станет, мокрый комочек грея,

Человечнее и добрее?

***

Олечка переняла у Анны любовь к домашним питомцам. Ещё была маленькая, восторженно хлопала ладошкой по картинке с кошками. На улице кошку увидит — не оторвать. Ещё говорить не могла, а уже ходила и распевала, имитируя мяуканье: «Яу-яу-яу!» Первое слово было не «мама» и «папа», а «китя».

Ну и подарили котёнка на пятый год рождения, с условием, что ухаживать будет сама. И пошло-поехало. Любовь, сочувствие, милосердие, доброта ко всему живому на Земле…

Да никакая это не доброта! Милосердие… Вы посмотрите на эти шоу защитников животных — глаза белые от бешенства, лица перекошенные, слюна брызжет. Не задумываясь человека убьют, если посмеет не разделить их точку зрения, обидеть питомца. Любовь к животным и любовь к людям не только не взаимосвязаны, а взаимно исключают друг друга — к такому выводу пришла Анна. Совершенно не адекватное восприятие, очеловечивание животных недопустимо — об этом и батюшка в воскресной проповеди упоминал.

Говорят, маньяки очень даже сентиментальны и обожают своих кошек и собак. Анна ещё из школы запомнила, когда проходили «Поднятую целину». Белогвардеец Половцев, у которого руки по локоть в крови, который людей резал как баранов — гладил кошку и говорил: «Люблю кошек».

А нынче прямо-таки поветрие. В газетах и журналах одни любовно-снисходительные анекдоты про котов. Причем котов и кошек держат не выжившие из ума одинокие бабки, а вполне себе образованные, самодостаточные молодые люди. И ведь не оставишь животное, ни съездишь никуда, ни попутешествуешь, ни повидаешь мир, пока молоды — добровольно связали себя по рукам и ногам. Узкий, замкнутый крошечный мирок: он (она) и кошка (кот). А путешествовать и в компьютере можно, канал «Дискавери».

Анна с содроганием представляет: если перед Олечкой поставить выбор: кому умереть, матери или кошке — она выберет… Нет, нет, сработает здравый смысл, стыд, устои — она выберет мать, но… Перед этим на секунду задумается. Будет короткая заминка, пауза. Вот эта пауза ужасна.

Сто раз права подруга Анны. Она приходила к Анне в гости, из вежливости, чтобы сделать приятное хозяйке, проводила рукой по спинке ластящегося кота. И тут же опасливо и брезгливо сбрасывала его с колен: «Он не царапнет, не укусит? Не уличный, не контачит с птичками, мышами? Ещё принесёт клеща, заразит геморрагической лихорадкой, токсоплазмозом, глистами, ужас». Держа руки на весу, шла их мыть с щёткой и мылом.

Не скрывала:

— Не люблю животных. У нас дома их никогда не держали. Особенно собак — мама (мусульманка) считала, что держать собак дома — грех. И издевательство над ними.

В такой же опаске к животинкам она воспитала дочь. А та — внучек, хотя внучки хором ревели и требовали пушистиков. «Это вам не игрушки».

Внучки выросли и, слава Богу, у них в семье не стоит вопрос: над кем, случись что, они будут плакать больше: над бабушкой или над кошкой.

И что оттого, что подруга не любит животных? Плохой она человек? Прекрасный, отзывчивый человек, первая на помощь бросится, последнее с себя снимет. А животных, если хотите, люди заводят из эгоизма, из неумения и нежелания любить людей. Очень приятно и удобно жить с безответной зверюшкой. Чтобы любить людей, думала Анна — нужно большое чувство. А оно у нас всех ма-аленькое, только на кошку с собакой и хватает. Или на хомячка с попугайчиком.

Но не сама ли Анна читала вслух дочери-подростку:

«- Как бы ты с нами (людьми) поступила?

— Отдала бы вас животным на воспитание. Пусть бы вас облизали собаки, обогрели кошки. Птички бы попели вам песни. Муравьи научили работать, а трава — слушать… Есть фауна и флора. Божественное совершенство. И мы. Враги всего и всех».

И вот уже Олечка в школьном сочинении с упоением цитировала классика: «Хорош белый свет. Одно только не хорошо: мы».

***

Озябшая Анна передёрнула плечами, завернулась плотнее в халатик. Укладываясь в выстывшую постель, как всегда пробормотала: «Господи, спаси-сохрани мою доченьку». О себе она давно не просила, не беспокоила Бога такой ерундой, не отвлекала на себя Его внимание. Что заслужила — то и получит, Твоя воля. Худо-бедно прожила, лишь бы у Олечки всё было хорошо, её бы бог не оставлял.

Снотворное начало действовать, Анну окутало приятное безразличие, умиротворение. Она любила и прощала в эту минуту всех на Земле. Даже противную кошку Нюсю.

«А ведь Нюся — это уменьшительное, ласковое от Анны», — думает она, засыпая.

СТАРОМОДНАЯ НАТАЛИ

Натали была обыкновенная русская, советская (по формации) женщина. У которой главная задача жизни — выйти замуж и родить здоровеньких деток, пока дело не дошло до ЭКО. Нет, не за олигарха, она же не свихнутая телевизором соплюшка, а здравомыслящая женщина изящного «возраста кашемира и шёлка». Свить гнездо, возжечь очаг. За мужа завалюсь — никого не боюсь.

Что касается её экзотического имени — просто у беременной мамы, когда она вышла в декрет, образовалось много непривычно свободного времени. Она без разбору поглощала все сериалы, которые тогда хлынули на экраны страны. В одном фильме главную героиню звали Натали.

Внешность у неё была, как на портретах русских художников-передвижников: прозрачный взгляд, добрые детские губы, толстая коса, заплетённая колоском. Только не хватало стеклянных бус и пушков в ушах. И характер у Натали был мягкий, русский: не борись, а смирись. Не рыпайся, говоря по-простому. Хотя Натали поначалу очень даже рыпалась, в частности, в борьбе с агрессивной окружающей средой.

Через улицу напротив их дома образовалась автомастерская. Помните, тогда, как грибы, росли мини-рынки, ларьки, салоны… Народ со страшной силой делал деньги. Вот и здесь приехали стриженые братки на джипах, огляделись. Буквально за ночь была сбита времянка-сторожка, сложена печка. И дымила та печка интенсивно днём и ночью густыми чёрными Освенцимскими клубами, в воздухе летали жирные чёрные хлопья-снежинки. Стоял запах жжёной резины, пластика, ещё какой-то неопознанной токсичной дряни. Печка не только грела, но и служила топкой для автомусора, дёшево и сердито.

Дым лез в окна, горько щипал глаза, жёг горло. А рядом — детский садик, а во дворе — игровая площадка с качелями, горками, песочницами. Натали собиралась поступать на врача и чувствовала профессиональную ответственность. Она объявила войну котельной. Ходила по квартирам, собирала подписи, жаловалась в газету, в санэпидстанцию. Маленькая Натали победила стриженых братков! Котельную сломали, автостоянку перенесли — оказалось, она была и открыта незаконно.

Братки выламывали их дверь с угрозами, но они с мамой уже обменялись на окраину города, дальше от городской гари и пыли, ближе к частному сектору. Зелень, тишина, чистый воздух: как раз для мамы с её астмой. Ага, чистый. Домовитые частники жгли дымовые шашки в погребах и подвалах, в огородах сутками удушающе тлели кучи картофельной ботвы и сырых веток, бесконечно топились баньки. И уж с этим заведённым поселковым порядком, как с природным явлением, бороться было бесполезно.

Натали не набрала баллов и поступила в медицинский колледж. Не борись, а смирись. И вновь убедилась в правдивости этого постулата, когда, по просьбе методиста, колесила в рейсовом автобусе по району с просветительскими лекциями о гигиене. У шофёра, кудрявого пухлого парня, похожего на небритого купидончика, магнитола вечно гремела «блатняком». Прислушаешься — со стыда сгоришь. Тоже просвещение, только половое: и с кем, и как, и куда, и какая изощрённая кара ждёт маруху, не дождавшуюся сидельца с зоны.

А в салоне, между прочим, мамы с детьми: кто из школы едет, кто из больницы. И снова Натали, как маленький Дон Кихотик, с открытым забралом ринулась на борьбу со злом. Чего ей ни пришлось выслушать от водителя, на вид такого добродушного. Но когда она убедила «купидончика» и он обзавёлся наушниками, у всех уже появились мобильники. И ухмыляющиеся подростки на задних сиденьях хвастались друг перед другом такими песенками, что хоть сквозь пол проваливайся. Ну и смысл бороться?

***

Первый муж Натали оказался Троянским конём. Крепко сбитый, высокий, красивый, умный, всё при нём… В том числе хронический алкоголизм. Вредная привычка выдала себя тайным бряканьем бутылки и стакана под свадебным столом. Так выдавали себя греки приглушённым бряцанием мечей внутри коня. Жрецом Лакооном в данной ситуации была подружка, которая в ужасе толкала её в бок: «Ты слышишь? Он же не просыхает! На собственной свадьбе!»

И, как в мифах Древней Греции, Натали игнорировала подружку-провидицу. Доверчиво, напрягая тонкие руки, втащила коня со смертоносной начинкой в светлицу чистенькой девичьей жизни.

Ну и всякое бывало… То рыдала, то воевала, то дежурила у его койки, поправляя капельницу. Незаметно умерла тихая мама, кое-как штопающая на живульку жизнь, а вернее мучения, дочки и зятя.

18+

Книга предназначена
для читателей старше 18 лет

Бесплатный фрагмент закончился.

Купите книгу, чтобы продолжить чтение.