Бесплатный фрагмент - Не делай мне больно

Василиса Елисеева
Не делай мне больно

Иногда самое страшное — не забыть.

А вспомнить.

Глава первая

Мир, которого нет.

В детстве я верила, что зеркала — это порталы в другие миры. Сейчас мне двадцать три, и я всё ещё ловлю себя на том, что ищу в них не отражение, а побег. Зеркало в прихожей показывало девушку с белыми волосами и глазами, которые слишком много видели. Василиса. Имя из сказки, которую мне никогда не читали. Это одна из причин, почему я стала искать спасение в книгах. В них — другие вселенные, где я могла быть кем угодно: пираткой, искательницей приключений, волшебницей. А ещё в них всегда находились слова, которых мне не хватало в жизни. Но на следующей неделе со мной должно произойти что-то по-настоящему реальное — я еду в Питер на концерт своей любимой группы. Не просто мечтаю об этом, не просто переслушиваю их альбомы в наушниках, засыпая в обнимку с гитарными риффами, — а действительно поеду. Вдруг это и есть начало чего-то нового? Вдруг там, среди толпы таких же фанатов, я наконец почувствую, что мои фантазии — не просто побег от действительности, а часть чего-то большего? Одно я знала точно: эта поездка изменит всё. Или… хотя бы мне очень хотелось в это верить. Я не боюсь перемен. Потому что бояться можно, когда есть что терять. А у меня — пусто. Жизнь — это серая хмарь за окном автобуса, который везёт меня куда-то, но явно не туда, куда я хочу. Иногда мне кажется, что я уже давно перестала хотеть по-настоящему. Просто плыву по течению, как пустая банка в сточной канаве. Друзей у меня нет. Не потому что я социопат, а потому что люди — это сложно. Они ждут чего-то, притворяются, разочаровываются. А я не умею притворяться. Зато у меня есть Катя — моя старшая сестра. Она единственный человек, который терпит мой сарказм, мои ночные панические атаки и привычку читать книги, заливая чаем страницы. Катя говорит, что мне просто нужно «найти себя». Как будто я — потерянная варежка, а не двадцатитрехлетний человек с биполярным расстройством настроения. Но она верит в это. Иногда даже слишком. Вчера она вручила мне конверт с билетом на концерт той самой группы, которую я слушаю, когда мне особенно хреново.

— Поезжай, — сказала она. — Хуже точно не будет. Тебе остается только билет до Питера взять.

Я хотела огрызнуться, сказать что-то вроде: «А что, собственно, должно стать лучше?» Может, Катя права. В конце концов, мне нечего терять. Кроме, возможно, этой тоски, которая сидит во мне, как ржавый гвоздь. Мы с сестрой — как два разных романа, написанных одной рукой. Она — яркая обложка с глянцевыми буквами, я — потрёпанные страницы, зачитанные до дыр. Она красит ресницы перед зеркалом, я прячусь за книгой у окна. Она смеётся громко, так, что слышно даже на улице, я улыбаюсь только тогда, когда никто не видит. Ей нужны люди — толпа, вечеринки, бесконечные разговоры до утра. Мне хватает тишины, дыма сигареты и мыслей, которые не становятся словами. Иногда я смотрю на неё — на её смех, на её лёгкость, на то, как она запросто обнимает незнакомых людей — и думаю: «Как ты не боишься?» Но мы всё равно любим друг друга. Она будит меня в четыре утра, чтобы показать глупый мем. Я оставляю ей на столе чашку кофе, когда она спит после вечеринки. Она кричит на меня, что я слишком закрытая. Я молча забираю её с другой стороны города, когда у неё ломается телефон. Мы не похожи. Но, кажется, именно поэтому — не теряем друг друга. А ещё меня всегда удивляло то, насколько мы разные внешне. Мы с Катей — полные противоположности. Она — высокая, статная, с густыми темными волосами, которые струятся по спине, как река. Её карие глаза всегда смотрят на мир с лёгким вызовом — будто она уже знает, что он ей ничего не сделает. Катя ходит плавно, говорит уверенно, и даже её смех звучит, как что-то само собой разумеющееся. А я — бледная, тонкая, с белыми волосами, которые вечно путаются в ветру, и лицом, усыпанным веснушками, а так же множеством тату. Татуировки это отдельная тема. Я никогда не любила свое отражение. Зеркало было как строгий судья — всегда находило изъяны: слишком круглое лицо, неправильный изгиб бровей, родинка не там, где надо. Одежда помогала, но лишь отчасти — она скрывала, но не меняла. А мне хотелось не спрятаться, а стать собой. Первая татуировка появилась в шестнадцать. Я помню тот день до мельчайших деталей. Душное лето, комната завалена журналами с эскизами. Я три месяца копила на тату, откладывая мелочь из карманных денег и подрабатывая репетиторством.

Ты уверена? — Катя стояла в дверях, скрестив руки. Её карие глаза сверлили меня, будто пытались прочитать ответ раньше, чем я его озвучу.

Я лишь провела пальцем по чистому запястью — там, где через час должно было появиться маленькое чёрное сердечко. В салоне пахло антисептиком и жжёной кожей. Когда игла впервые коснулась моей руки, я вцепилась в подлокотник. Это было больно — острое, пронзительное ощущение, будто кто-то выжигал мне душу через кожу. Но вместе с болью пришло странное облегчение: вот он, момент, когда я наконец становлюсь собой. Катя молча взяла мою руку, её пальцы дрожали. Она провела подушечкой большого пальца по свежей тату, где ещё выступали капельки крови. В тот момент я поняла: это не просто чернила под кожей. Это клятва. Себе, миру, всем, кто говорил, что я слишком тихая, слишком странная, слишком не такая. Сердце на запястье пульсировало в такт моему. Маленькое. Чёрное. Несмываемое.

В восемнадцать я начала рукав. Черно-белые цветы — георгины, пионы, что-то без названия, с острыми лепестками. Они расползались по коже, как тени, превращая руку в странный, но прекрасный узор. Каждая линия была словно ответ миру: «Да, я такая. Нет, я не спрячусь». Иногда я ловила на себе взгляды — осуждающие, любопытные, восхищенные. Это было красиво. И впервые за долгое время я почувствовала это про себя. Теперь, проходя мимо зеркала, я иногда останавливаюсь. Не чтобы найти изъян. А чтобы рассмотреть искусство, которое стало частью меня.

Оставалось три дня до отъезда, и я, сидя на полу среди разбросанных вещей, представляла, как навсегда останусь в этом городе.

— Представь, — говорила я Кате, набивая рюкзак одеждой, — я сниму комнату где-то в центре, с высокими потолками и окнами во двор-колодец. Буду писать по ночам, а утром выходить за кофе в ту самую булочную, где подают хрустящие круассаны.

Катя, развалившись на моей кровати, щурила свои карие глаза:

— И чем ты будешь платить за эту сказку? Стихами?

— Найду что-нибудь, — отмахивалась я, засовывая в боковой карман томик Бродского.

— Например?

— Например… буду читать чужие судьбы по картам Таро в том самом полуподвальчике на Невском.

Катя фыркнула, но в её взгляде мелькнуло что-то тёплое.

— Главное — не забудь, что у тебя есть дом. И сестра, которая приедет и вытащит тебя за шкирку, если ты вдруг решишь превратиться в питерскую мумию.

Я бросила в неё носком.

— Я же не пропаду.

— Точно? — она приподняла бровь. — В прошлый раз ты потерялась в торговом центре.

— Мне было десять лет!

Катя засмеялась, а я продолжила складывать вещи, мысленно уже гуляя по питерским мостам. В кармане джинс лежал билет — не только на концерт, но и, возможно, в новую жизнь. Я разложила последнюю футболку по чемодану и вдруг замерла, глядя на Катю.

— А давай… переедем? — выпалила я неожиданно даже для себя.

Катя перестала жевать яблоко и уставилась на меня.

— Ты сейчас серьезно?

— Ну а что? — я подхватила рваную нить мысли и понеслась за ней, как за последним вагоном метро. — Концерт — это же только начало. Мы можем снять квартиру вдвоем. Ты всегда говорила, что в нашем городе нет нормальной работы для дизайнера. А там…

— А там что? — Катя скрестила руки, но в её глазах уже вспыхивал тот самый огонек авантюризма, который я знала с детства.

— Там всё возможно! — я вскочила на кровать, едва не опрокинув чемодан. — Представь: утро, дождь за окном, я варю кофе, ты рисуешь что-то в своем скетчбуке… Вечером идём на набережную, встречаем закат у воды…

Катя медленно покачала головой, но уголки ее губ дрогнули:

— Ты хочешь сказать, что готова променять нашу уютную двушку на сырую питерскую коммуналку с тараканами размером с хомяка?

— С тараканами-альбиносами! — поправила я. — Это же Питер, тут даже тараканы должны быть особенными.

Мы залились смехом, но потом Катя неожиданно серьёзно посмотрела на меня:

— Ладно. Давай сделаем так — поезжай на концерт, посмотри город. Если через неделю ты все еще будешь готова на это безумие…

— То мы собираем чемоданы? — перебила я, чувствуя, как сердце бешено колотится.

— То мы хотя бы начнем искать варианты, — вздохнула Катя, но по её лицу я поняла — битва почти выиграна.

Я плюхнулась рядом с ней, и мы молча смотрели на мой переполненный чемодан, в котором теперь лежала не просто поездка, а целая новая жизнь.

Я легла спать, но сон не шёл. В голове крутились обрывки мыслей: «А вдруг Питер окажется не таким, как в моих мечтах? А если концерт разочарует? Или если Катя передумает…»

За стеной скрипнула дверь — Катя кралась на кухню за водой, как всегда делала, когда не могла уснуть. Я улыбнулась в темноте: мы с ней даже бессонницей болели синхронно. Потянулась за телефоном — 2:17. Включила любимый трек той самой группы, но тут же выключила: «Вот глупость, через два дня услышу их вживую».

За окном шумел дождь. Я закрыла глаза и представила питерские улицы — мокрые, блестящие, как будто покрытые лаком. Сердце ёкнуло от волнения. Я натянула одеяло до подбородка и свернулась калачиком, пытаясь уснуть.

На следующее утро я поехала на вокзал. Билеты на поезд точно были в наличии — я проверяла на сайте трижды, обновляя страницу, пока Катя спала. В кармане жгло пять тысяч рублей — все мои сбережения, пахнущие краской из подпольной мастерской, где я неделю красила стены. Вокзал встретил меня гулким эхом громкоговорителей. Я пробиралась сквозь толпу, когда вдруг почувствовала на себе тяжелый взгляд. У колонны с расписанием стоял парень в черной кожаной куртке. Не просто смотрел — изучал, будто сверлил рентгеном. Его шрам над бровью белел, как шов на старой кукле. Когда наши взгляды встретились, он не отвел глаз — только медленно провел языком по губам, словно пробуя мой страх на вкус. Я резко отвернулась, сжав деньги в кулаке.

«Один билет до Питера», — голос прозвучал хрипло.

Кассир что-то пробормотал, протягивая бумажный прямоугольник. Обернувшись, я снова поймала тот взгляд. Теперь он стоял ближе, опираясь о турникет. Его пальцы барабанили по металлу в такт моему сердцу.

«Василиса…» — послышалось мне сквозь шум толпы. Или просто переволновалась.

Я рванула к выходу, не оглядываясь, но спиной чувствовала — он наблюдает. Как хищник, уверенный, что добыча уже в ловушке. Дверь квартиры захлопнулась за мной с глухим стуком. Я прислонилась к косяку, чувствуя, как дрожь в коленях наконец отпускает. В прихожей пахло лавандовым средством для пола — Катя снова затеяла уборку.

— Ну что, билетный магнат, — раздался её голос с кухни, — или тебе в Питер теперь только на золотой карете?

Я сняла кроссовки, оставляя на линолеуме мокрые следы. В дверном проёме появилась Катя с чашкой чая в руках. Увидев моё лицо, её улыбка застыла.

— Что случилось?

— На вокзале… — я провела языком по пересохшим губам. — Там был какой-то тип. Смотрел, будто знает меня. Со шрамом вот здесь. — Пальцы сами потянулись к брови.

Катя поставила чашку так резко, что чай расплескался на столешницу. Её глаза на мгновение стали стеклянными — я бы поклялась, что в них мелькнул испуг.

— Ну и? — она слишком быстро начала вытирать лужу тряпкой. — Мужики вечно пялятся. Особенно на таких…

— Кать, он назвал меня по имени. — Я схватила её за запястье. — Или… Мне показалось. Но его лицо… Чёрт, я будто видела его раньше.

Катя резко дёрнула руку. Её пальцы сжались в кулаки, ногти впились в ладони.

— Хватит параноить! — она засмеялась, но смех звучал фальшиво. — У тебя биполярка, а не ясновидение. Выспишься — забудешь.

Она развернулась к раковине, начав с яростью мыть уже чистую чашку. Я видела, как напряглись её плечи под тонкой майкой — будто готовилась к удару.

— Ладно, — я сделала шаг назад. — Наверное, правда показалось.

Катя не ответила. Только плечи её чуть расслабились. Вода продолжала бить по фарфору, смывая несуществующие пятна.

Глава вторая
Билет в один конец

Катя не смогла поехать провожать меня на вокзал.

— Аврал на работе, — она кусала губу, перекладывая скомканный лист из руки в руку. — Чёртов заказчик…

Мы стояли на пороге нашей квартиры, и я вдруг с ужасом осознала, что впервые за двадцать три года еду одна. Без её вечного «надень шапку», без её смеха в телефон, когда я теряюсь в новых местах.

— Ладно, — Катя сунула мне в сумку сверток с бутербродами. — Ты же…

— Не потеряюсь, — фыркнула я.

— Не то. — Она вдруг обняла меня так крепко, что заскрипели рёбра.

Такси уже гудело под окнами. Катя отстранилась, резко провела рукой по глазам:

— Смотри, если твой музыкант окажется лысым и в сорок лет — сразу фотку!

Я засмеялась сквозь ком в горле. Дверь захлопнулась. Лифт понёс меня вниз, к новой жизни — или к новым кошмарам. Такси неслось по мокрым улицам, и я смотрела в окно, чувствуя, как одиночество медленно заполняет меня, как холодная вода. Этот город — серый, равнодушный, с его кривыми переулками и хмурыми людьми — всегда казался мне враждебным. Такси резко затормозило у вокзала.

— Приехали, — буркнул водитель.

Я вышла, и ветер сразу ударил в лицо. Впереди был поезд, Питер, концерт. Новая жизнь. Но почему-то казалось, что я просто еду в другой кошмар. Я нашла свой вагон, сжав в ладонях билет с надорванным краем. Контролёрша, щурясь сквозь очки, пробурчала что-то о запрете курения, но её голос потерялся в гудках поезда и криках провожающих. На перроне, прячась за колонной, я закурила. Первая затяжка обожгла лёгкие, вторая принесла долгожданное оцепенение. Дым смешивался с паром от дыхания, растворялся в холодном воздухе.

«Вот и всё. Точка невозврата», — думала я, наблюдая, как пепел осыпается на бетон. Сигарета тлела, сокращаясь с каждым вдохом, как и моя привязанность к этому месту. Катя сейчас, наверное, пьёт кофе на кухне, слушает наш плейлист и злится на заказчиков. А я… Громкоговоритель хрипло объявил посадку. Я швырнула окурок под колёса вагона, и он вспыхнул последним огоньком перед тем, как его раздавит поезд.

— Купе семь, — прошептала себе, поднимаясь по ступенькам.

Поезд дёрнулся. Где-то зазвенели стаканы в багажной полке. Я прижалась лбом к холодному стеклу, провожая взглядом ускользающий город. Я села у окна, и вдруг меня накрыло воспоминанием — резким, как скрип тормозов.

Мы с Катей и мамой в купе второго класса. Мне лет десять, Кате — тринадцать. Мама разворачивает на откидном столике карту, пахнущую типографской краской.

Видишь, — её палец скользит по разноцветным ниткам железных дорог, — иногда нужно сесть в первый попавшийся поезд. Именно он привезёт тебя куда надо.

В купе вошла девушка с гитарой.

— Место свободно? — она ткнула пальцем в верхнюю полку.

Я кивнула, вытирая ладонью внезапно вспотевшие виски.

Гитара зацепилась за дверцу, издала жалобный звон.

— Ты тоже в Питер? — спросила незнакомка, закидывая рюкзак на полку.

Я снова кивнула.

— На концерт?

— Как… — голос сорвался.

— Ну, — она ухмыльнулась, доставая из кармана билет с тем же логотипом, что и у меня, — таких, как мы, видно за версту. Меня, кстати, Маша зовут.

Поезд набрал скорость. Где-то за окном осталась мамина карта, Катины шутки, те теплые воспоминания. Но, кажется, этот случайный поезд всё-таки везёт меня куда надо. Я погрузилась в свои мысли. Поезда восхитительны. Я обожаю их. Путешествовать в поезде означает видеть природу, людей, города и церкви, реки, — в сущности это путешествовать по жизни. В поездках я часто думаю о том, что всё меняется в один миг. Мы оставляем прошлое и на бешеной скорости несемся в неизвестность — наше будущее. Мы уезжаем как можно дальше в попытке найти себя или потерять себя, исследуя удовольствия жизни. Проблемы начинаются тогда, когда мы не хотим перемен и цепляемся за старые привычки, но если мы цепляемся за прошлое так сильно — будущее может и не наступить. Моя проблема заключалась именно в этом. Я очень крепко вцепилась в своё прошлое, упуская моменты настоящего. Но ведь человек бродит по кладбищу прошлого только тогда, когда в его настоящей жизни хорошего мало. Наверное, меня можно считать достаточно депрессивным человеком. После того, как умерла мама, я всё чаще молчу и реже улыбаюсь. Уже не делюсь ни с кем своими проблемами и переживаниями. Стараюсь казаться равнодушной и сильной. Но только тогда, когда никого нет рядом, захлёбываюсь в слезах. Для меня было сильным ударом потерять самого близкого человека. Люди привыкают ко всему, но никогда не привыкнуть к потере близких.

Я проснулась от толчка — поезд сбавлял ход где-то под Тверью. В купе было тихо, только ритмичный стук колёс и ровное дыхание сверху. Девушка с гитарой спала, укрывшись капюшоном чёрной худи. На телефоне — 6:47 До Питера около пяти часов. Я достала томик Бродского, но буквы расплывались перед глазами. Вместо них — обрывки вчерашнего разговора.

— Ты фанатка или сама играешь? — спросила меня та девушка перед сном.

— Фанатка, — ответила я, но солгала. В старом чемодане под кроватью лежала потрёпанная тетрадь с моими стихами, написанными под их песни.

— Я вот пишу музыку, — она зевнула, забираясь на полку. — Может, когда-нибудь и мою группу кто-то будет слушать в поездах.

Сейчас, глядя на её свисающую руку с облупившимся чёрным лаком, я вдруг представила, как через десять лет какая-то девушка будет ехать в Питер и слушать её песни.

Монотонный стук колёс вновь усыпил меня. Мне снилось, что я бегу по бесконечному коридору с зеркальными стенами. В каждом отражении — другая версия меня: то с длинными тёмными волосами, то со шрамом на щеке, то в детском платье с оборванным рукавом. Их губы шевелились в унисон, но звука не было — только нарастающий гул, как от взлёта самолёта. Вдруг зеркала треснули. Из трещин выползли чёрные нити, обвивая мои запястья. Они тянули меня вглубь стекла, где в темноте мерцало что-то знакомое. Я увидела девочку. Не себя. Кого-то другого.

«Василиса…» — прошептал кто-то за спиной. Голос звучал одновременно и как шёпот Маши, и как хрип незнакомца. Я рванула вперёд, но пол под ногами превратился в вязкую массу. Тени из зеркал потянулись ко мне, их пальцы сжимали горло… «Василиса!»

Я дёрнулась, просыпаясь от резкого толчка. Поезд входил в тоннель. Маша сидела напротив, её глаза в темноте блестели как у кошки.

— Ты кричала во сне, — сказала она, не отводя взгляда. Её пальцы сжимали гитару так сильно, что костяшки побелели. Я вытерла пот со лба. — — Просто кошмар.

Но даже когда тоннель закончился, и в купе снова стало светло, ощущение, что кто-то назвал меня по имени, не исчезало. Как послевкусие от горького лекарства. Маша разминала пальцы перед тем, как начать играть.

Ты не против? — её голос звучал хрипловато.

Я кивнула, прислоняясь к холодному стеклу. Её пальцы заскользили по струнам.

— Это моя собственная песня, — сказала она, — Зацени, Алис.

— Василиса, — поправила я автоматически.

Маша приподняла бровь.

— Ой, прости, сегодня я вообще все имена путаю. Моего парня вчера чуть не назвала другим именем, еле выкрутилась. — Она засмеялась, но в смехе было что-то нервное. — Он вообще ревнивый, как черт. Вчера устроил сцену, потому что я задержалась на репетиции.

Струны зазвенели под её пальцами. Я заметила, как её левая рука время от времени непроизвольно дёргалась — будто от какого-то внутреннего напряжения.

— Мы с ним живём вместе уже год, — продолжала Маша, слишком быстро перебирая аккорды, — но иногда мне кажется, что он меня совсем не знает. Как будто любит какую-то другую девушку, а не меня.

Она резко оборвала мелодию и потянулась за бутылкой воды. Я увидела, как её рука дрожит, когда она подносит её к губам. Вдруг она резко повернулась ко мне:

— А тебе не кажется, что иногда люди принимают нас за кого-то другого? Вот прямо физически ощущаешь, что человек смотрит сквозь тебя.

В купе вдруг стало душно. Я почувствовала, как по спине пробежали мурашки. Маша смотрела на меня так пристально, что мне захотелось отодвинуться.

— Не знаю, — пробормотала я. — Может быть.

Она вдруг улыбнулась, но улыбка получилась кривой.

— Ладно, забей. Это я просто устала. Давай лучше про группу поговорим.

Но даже когда разговор переключился на музыку, я ловила себя на мысли, что Маша продолжает поглядывать на меня странным, изучающим взглядом. Как будто ждала, что я вдруг превращусь в кого-то другого прямо у неё на глазах. Мы разошлись у вагона — Маша с гитарой за спиной махнула мне рукой и растворилась в толпе. Дождь. Конечно же дождь. Он стекал по ржавым фермам вокзала, превращая асфальт в чёрное зеркало. Где-то там, за стенами из стекла и бетона, был город из моих снов — с мокрыми мостами, скрипучими подъездами и тем самым книжным, где когда-то читали Бродского. Я закурила сигарету. Меня это успокаивает. Когда ты не торопясь достаешь пачку и извлекаешь из неё одну сигарету. Смотришь на неё, разминаешь пальцами, чтобы набитый табак курился легче, подносишь её к носу, вдыхая терпкий аромат, обхватываешь фильтр губами, и, наконец, закуриваешь. Прикрыв глаза, ты вдыхаешь ядовитый дым, проникающий в твоё тело с каждой новой затяжкой, и вот, когда почти ничего не осталось, дым становится обжигающим и приходит понимание того, что пора бы уже заканчивать. Ты делаешь последнюю затяжку, смотришь на красный огонек и гасишь. Неважно как: в пепельнице, о край урны или подошву кроссовок — ты просто заканчиваешь с этим без всякого удовольствия. Всё же самый кайф в процессе, а не завершении. А потом приходит оно — удовлетворение. Ты чувствуешь, как никотин расползается по крови, кружит голову, расслабляет тело. И все о чем ты будешь думать, спустя пару часов, так это о новой сигарете, лежащей в твоей пачке.

Докурив, я выбросила бычок, взяла телефон в руки, чтобы вызвать такси, как вдруг меня толкнул парень. Удар в плечо оказался настолько резким, что я едва удержалась на ногах. Мелькнула чёрная полоска худи, чьё-то бормотание: «Простите, спешу». А потом — глухой удар об плитку. Мой телефон лежал экраном вниз в луже. Когда я подняла его, паутинка трещин расходилась от угла, захватывая половину дисплея. Кнопка включения не реагировала.

«Эй!» — крикнула я вдогонку, но толпа уже поглотила незнакомца.

Вокзальный гул внезапно стал оглушительным. Где-то плакал ребёнок, объявляли поезда, смеялась компания студентов. А я стояла с мёртвым телефоном в руке, чувствуя, как паника поднимается по спине ледяными мурашками. Весь мир в этом устройстве. Адрес хостела. Билеты. Номера. Катя.

Бабушка-таксистка наблюдала за мной.

— Может такси? — сказала она.

Я кивнула, внезапно осознав, что помню только одно: название группы, которое сегодня вечером будет гореть на неоновой вывеске клуба.

Бабушкина «Лада» скрипела всеми пружинами, петляя между питерских трамвайных путей. Она беззвучно ругалась, когда какой-то BMW подрезал нас, но я почти не слышала — в ушах всё ещё звенело от удара о плитку.

— Все куда-то торопятся, — вдруг сказала она, сворачивая на Садовую. — А ты чего такая бледная? Не питерская ведь?

Я пожала плечами, глядя, как за окном мелькают жёлтые стены с облупившейся лепниной. Хостел оказался в старом доходном доме — узкая лестница, скрипучий лифт-«гармошка» и запах кофе из соседнего кафе. Администратор, парень с проколотой бровью, выдал ключ от отдельной комнаты под самой крышей.

— Тут тихо, — сказал он. — Только голуби по карнизу топают.

Комната оказалась крохотной, но с окном во двор-колодец — именно таким, как я представляла. Я бросила чемодан, прилипла лбом к холодному стеклу. Где-то внизу девушка кормила с рук рыжего кота, а на противоположной стене горели окна с чьими-то вечерними жизнями. Я подошла к администратору, попросив у него позвонить.

— Держите, — вежливо ответил парень.

Я сжала в руке старый кнопочный телефон, пальцы дрожали так, что я дважды промахнулась мимо цифр.

— Алё? — голос Кати прозвучал резко, будто она сидела на телефоне все эти часы.

— Я в Питере, — выдохнула я, глядя на трещины в кафельной плитке под ногами.

— Слава богу! — Катя шумно выдохнула. — Почему не звонила? Я уже собиралась…

— Телефон разбился. Меня толкнули на перроне.

Тишина в трубке стала густой, как сироп.

— Слушай… — Катя вдруг заговорила тихо, будто пригнулась. — Ты точно одна?

Я оглянулась. Администратор делал вид, что проверяет журнал, но ухо явно было повёрнуто в мою сторону.

— Да. В хостеле.

— Хорошо. — Катя сглотнула. — Запомни: не ходи одна по вечерам.

Трубка вдруг запищала. На дисплее моргнуло «батарея разряжена».

— Кать?

Но связь прервалась. Администратор поднял на меня глаза:

— Всё в порядке?

Я медленно положила телефон на стойку.

— Да, — соврала я. — Всё прекрасно.

В комнате пахло пылью и старым деревом, тем самым запахом, который въедается в стены после сотен чужих жизней. Полы скрипели при каждом шаге — не громко, а так, будто дом осторожно предупреждал: «Я всё слышу». Кровать занимала полкомнаты — широкая, с продавленным матрасом, на котором угадывались следы всех, кто здесь спал до меня. Бельё было чистым, но жёстким, словно его стирали слишком много раз. Пододеяльник слегка пах дешёвым порошком, а на подушке осталась вмятина от чьей-то головы.

У окна — стол с облупившейся краской и кривыми ножками. На нём лежала потрёпанная книга с загнутыми уголками, оставленная прошлым постояльцем. Стены были тонкими. За одной — кто-то кашлял, за другой — девушка тихо смеялась в телефон. Иногда сквозь щели в полу тянуло холодком, и тогда казалось, что этот хостел — живой. Что он дышит. Я села на край кровати, и пружины жалобно застонали. На тумбочке стоял стакан с потрескавшимся ободком — кто-то не допил воду. Капля скатилась по стеклу, оставив за собой мутный след. За дверью заскрипели половицы. На секунду я замерла — может, это администратор. Но шаги прошли мимо. Хостел снова затих, оставив меня наедине с гулом холодильника за стеной и мерцающей лампочкой под потолком. Казалось, эта комната уже видела тысячи таких, как я — тех, кто прячется, убегает или просто ждёт.

Вода хлестала то слишком горячая, то ледяная, будто старая система давно сдалась и просто выдавала то, что могла. Я стояла под струями, закрыв глаза, и мыльная пена стекала по плечам, смывая дорожную пыль и остатки чужого взгляда.

Волосы, теперь короткие, легче обычного поддавались пальцам — уже не путались в комки, не цеплялись за пуговицы. Я провела по ним ладонью, вспоминая, как они падали на пол парикмахерской тяжелыми прядями.

«Больше не надо прятаться за ними», — подумала я, но тут же поймала себя на том, что машинально ищу локон, чтобы накрутить на палец. Привычка. Полотенце пахло хлоркой, но было мягким — редкая удача в таких местах. Я завернулась в него и, босыми ногами чувствуя каждый узелок деревянного пола, подошла к зеркалу. Туманное стекло отражало лицо, которое я еще не до конца узнавала: резче скулы, четче линия подбородка. Глаза казались больше без привычной завесы волос.

Глава третья
Огни концерта

До концерта оставалось пара часов. Я нанесла легкий макияж — черную подводку, чтобы подчеркнуть глаза, и прозрачный блеск для губ. В зеркале отразилась чужая версия меня: та, что не боится Питера, не вздрагивает от теней. Косуха пахла кожей и дерзостью, а черная майка облегала тело, как вторая кожа. Последний взгляд на татуировки — сегодня они выглядели особенно яркими.

Такси ждало у подъезда. Старый «Форд» с потертыми сиденьями и водителем, который беззвучно курил в открытое окно. Я втиснулась на заднее сиденье, и мы рванули в ночь. Питер плыл за стеклом — мокрый, переливающийся, как нефть в лужах. Неоновые вывески кафе отражались в асфальте, превращая улицы в аквариум с призрачными светлячками. Где-то за поворотом мелькнул канал, и на секунду я поймала взгляд своего отражения в черной воде — бледное лицо, белые волосы. Как призрак, который сам себя не узнает.

— Концертный зал «Утопия», — бросила я, когда машина свернула на набережную.

Здание «Утопии» выросло перед нами внезапно — бывший завод, переделанный под клуб. Кирпичные стены, покрытые граффити, высокие окна с разбитыми стеклами, через которые лился фиолетовый свет. Над входом горела неоновая вывеска — просто слово «UTOPIA», где буква «О» мерцала, как умирающая звезда. Я расплатилась и вышла. Воздух звенел от басов, доносящихся изнутри. Очередь у входа извивалась змеей — девушки с фиолетовыми волосами, парни в косухах, все курили, смеялись, целовались. Я прошла мимо них, предъявив билет охраннику с лицом, высеченным из камня.

Внутри пахло потом, пивом и чем-то электрическим — будто вот-вот ударит молния. Свет прожекторов резал толпу на куски, выхватывая то лицо, то руку, то гитару на сцене. Я протиснулась к бару, чувствуя, как музыка входит в меня через кожу. Первый аккорд — и зал взорвался. В этот момент я поняла: вот оно. То самое место, где можно потерять себя и найти что-то новое. Где крики толпы заглушат голоса в моей голове. Где, может быть, наконец перестану сниться эти сны. Концерт ударил по мне, как ударная волна. Первый же аккорд врезался в грудную клетку, заставив сердце биться в такт бешеному ритму. Сцена взорвалась ослепительными вспышками — неоново-синие прожектора резали дым, фиолетовые лазеры пронзали толпу, а огненно-красные стробоскопы на секунду превращали всех вокруг в застывшие силуэты. Я вжалась в толпу, позволяя музыке выжечь все мысли. Басы проходили сквозь тело, заставляя вибрировать каждую клетку. Временами казалось, что я растворяюсь в этом хаосе — больше не Василиса с её кошмарами, а просто частица общего безумия. Когда вокалист закричал: «Кто здесь готов исчезнуть?», я заорала вместе со всеми, чувствуя, как голос рвётся из горла вместе со всей накопленной болью. Два часа пролетели как один миг. Тело болело приятной усталостью, будто я пробежала марафон.

Выбравшись на улицу, я вызвала такси. Ночь была тёплой и влажной, в воздухе висел запах гари и пива. Я прислонилась к кирпичной стене, наблюдая, как толпа расходится — кто-то смеялся, кто-то плакал, кто-то целовался, не желая отпускать этот момент. Именно тогда я заметила его. Странный парень. Он стоял у угла здания, и курил. Когда наши взгляды встретились, он медленно улыбнулся — недобро, слишком осознанно — и сделал шаг вперёд. Моё сердце пропустило удар. Такси ещё не приехало. Толпа почти рассеялась. Улица внезапно стала пугающе пустой. Он бросил сигарету и раздавил её кроссовком. Затем начал идти ко мне, не торопясь, как хищник, знающий, что добыче некуда бежать. Незнакомец приближался неторопливой походкой человека, уверенного в своем праве на внимание. Он был высокий, широкий в плечах, с аккуратной бородкой и слишком белыми зубами, которые обнажились в улыбке. Но что-то в его глазах… Они не отражали свет, словно были вырезаны из черного бархата.

— Привет, одинокий ангел, — его голос звучал как мёд, намеренно сладкий.

Он остановился слишком близко, и я почувствовала запах его одеколона — дорогого, удушающего.

— Понравился концерт?

Я машинально отступила назад, натыкаясь на стену.

— У меня есть парень. Он… он сейчас подойдет, — солгала я, сжимая в кармане сломанный телефон.

Незнакомец рассмеялся — звук был неестественным, как скрип несмазанных шестеренок.

— Конечно, конечно. Просто подумал — такой девушке не стоит возвращаться одной в такую ночь.

Его пальцы потянулись к моему локону, но не дотронулись, замерли в сантиметре.

— Ты же знаешь, что в этом районе пропадают девушки?

Ледяная игла прошла по моему позвоночнику. Где-то вдалеке загудел мотор — мое такси, наконец.

— Мой парень уже здесь. — резко сказала я, выскальзывая из-под его взгляда.

Такси тронулось, а я, прижавшись лбом к холодному стеклу, видела в зеркале заднего вида, как он стоит посреди пустой улицы. Не машет на прощание. Не уходит. Просто стоит и смотрит, пока машина не повернула за угол. Машина высадила меня у знакомого уже подъезда с облупившейся краской. Я задержалась на секунду, глядя на окно своей комнаты на четвертом этаже — там горел свет.

— Наверное, горничная, — махнула я рукой, слишком уставшая, чтобы придавать этому значение.

Ключ скрипнул в замке. Комната встретила меня тем же запахом старых досок и дешевого порошка. Я швырнула косуху на кровать и сняла майку, чувствуя, как пот моментально остывает на коже.

— Господи, ну и город… — засмеялась я вслух, — здесь на каждом углу либо психи, либо прилипалы.

Душ смыл с меня остатки концерта — липкий от пота макияж, запах толпы, дрожь в руках от перегруза. Горячая вода обожгла кожу, но я не убавляла напор, пока тело не стало розовым. Из запасов вытащила бутерброд с авокадо и банку колы. Ела стоя у окна, наблюдая, как где-то вдалеке мигает неоновая вывеска. Город жил своей ночной жизнью, а я ловила кайф от простых вещей — горячей еды, чистой футболки, мягкой кровати.

— Завтра… — думала я, зарываясь в подушку, — завтра можно сходить к тому книжному на Фонтанке. Или в тот музей с привидениями. Или просто бродить, пока ноги не заболят. Перед сном я ещё раз посмотрела на билет — помятый, с отпечатками пальцев. Всего два дня назад он был входом в новую жизнь. Послезавтра — обратный поезд. Я выключила свет. Где-то за стеной кашлянул сосед. За окном проехала машина с громкой музыкой. А я уже засыпала, впервые за долгое время — без кошмаров, без тревоги. Просто уставшая. Просто счастливая.

Глава четвертая
Тропа, которой нет

Я проснулась от полосы солнечного света, упершейся прямо в лицо. Часы на тумбочке показывали 14:17.

«Два часа дня?!» — я села на кровати, протирая глаза.

Впервые за месяцы — ни кошмаров, ни холодного пота, ни ощущения, что за мной кто-то наблюдает из углов комнаты. Только глубокая, тяжелая дремота, будто меня выключили на эти часы. Катя, конечно, уже сто раз написала бы — если бы телефон работал. Я представила её за кухонным столом, кусающую губу, когда сообщения уходят в никуда.

«Но она же знает, что я сломала его…» — мысленно оправдалась я, хотя в груди защемило.

— Ладно, сегодня отнесу телефон в ремонт, — пробормотала я.

Город встретил меня непривычной пустотой буднего дня. Я зашла в круглосуточный магазин у хостела — пахло застывшим кофе и дешевым пластиком. Купила бутылку воды и шоколадку. Продавец, парень с переутомленными глазами, даже не взглянул на меня дважды.

«А ведь вчера…» — я поймала себя на мысли, что ищу в толпе того незнакомца с концерта, но вокруг были только сонные студенты и пара туристов с картами.

Решила прогуляться до торгового центра — купить Кате что-нибудь глупое в подарок. Может, тот брелок с медведем в матрешке, над которым мы смеялись, когда собирались вместе в Питер.