Бесплатный фрагмент - Назови его свободой

Вместо предисловия

Люди, которые пишут книги, хотят изменить жизнь. Конечно, свою прежде всего. И, скорее всего, не в материальном плане. Хотя привлекательно на извечный вопрос «Если ты такой умный, то почему такой бедный?» дать ответ «Я не бедный». Люди, которые пишут книги, хотят изменить жизнь других, а то и вообще, может быть, даже выступить спасателем ее, по крайней мере, духовным. Я встречался с многими из них: и профессионалами, которых называют писателями, и с любителями, получивших имя графоманов. А что такое быть спасателем, работая на руинах? Копать, молчать, прислушиваться и идти на каждый звук, на каждый шелест. Вдруг это звук жизни, вдруг остался кто живой?

И вот тут поймал себя на мысли, что на самом деле положительно и невольно отозвался о якобы предосудительном графоманстве. И считаю теперь, что не зря. Потому что на самом деле, если человек взялся что-то написать, значит, добавляет собственную «копеечку» в богатство сознания, занимается его производством. Пусть в самой простенькой, совсем неискусной форме. То есть книга = это закон, а писатель- случайность. От случая беллетристика и зависит. Ну и еще все же от читателя, конечно.

Читать и писать, выходит, не увлечение и не удовольствие, а обязанность. Так что пишите, читайте. Спасайте себя и мир. А я свой долг, полагаю, исполнил.

Ну и все же, пара слов о том, о чем эта книжка. Например, о том, что любить море или собаку проще, чем женщину, потому что можно — без слов. Ну, или почти без слов. Или о том, фашизм и религия — такие же атрибуты капитала, как туберкулезная палочка — у человека. И о таком парадоксе, что свобода начинается там, где кончается. А может, кому-то полезным окажется прочитать, сколько же лет на самом деле прожила Советская власть?

Оговорюсь также, что эта книжка — сборник. Публикации делались в разные годы и разными способами, электронными или бумажными. Может, кто-нибудь с некоторыми из них встречался, но под одной обложкой тексты встречаются впервые. Да и хоть немного, но они поновлялись для нынешнего издания. Так что есть смысл все-таки опять пригласить: почитайте…

Абхазские псы

Этот день моего абхазского отдыха начался как обычно, с беспокойства. Жил я, уралец, в поселке Лдзаа, считающемся частью Пицунды, в частном доме, вместе с полутора десятками других отдыхающих. И в пять утра каждый день начинал работал двигатель автомобиля, на котором один из соседей приехал в Абхазию из Питера и который оставлял во дворе, практически прямо под окнами наших номеров. Шум мотора меня будил. Побудка, если считать по местному времени, оказывалась, конечно, рановатой, и я бы по утренней свежести подремал еще. Но поскольку по домашнему уральскому времени уже было семь, то организм выдавал только слабые ощущения некомфортности, и я, повалявшись пару десятков минут и несколько умиротворив собственное недовольство, поднимался. Полное утешение вызывало соображение, что побольше удастся захватить на море самого полезного утреннего солнца.

Я думал, что сосед на автомобиле утром куда-то уезжает, по делам ли, на рыбалку ли, но обстоятельства оказались иными. Просто так настроен был бортовой компьютер, чтобы машина заводилась в пять утра… Выяснилось это, когда я в то утро отпирал калитку, закрывавшуюся от ночных домушников, чтобы впустить владельца легковушки, который, следовательно, никуда по утрам не уезжал. Случился мирный разговор, после которого «будильник» больше не включался. Но досадно, конечно, было, что причины неприятности не удалось обнаружить и устранить раньше и что сосед сам не догадался о беспокойстве, которое может доставлять его автотехника.

Запихав в сумку пляжный набор для времяпрепровождения с утра до вечера (еду, воду, подстилку, электронную книжку), я отправился к морю и солнцу. Когда и где увязался за мной пес, я не заметил. Просто, ненароком обернувшись, обнаружил, что он идет за мной, точно за спиной, след в след. Пес замедлял ход, если я сбавлял шаг, останавливался вместе со мной. Обгонял он меня иногда, в местах, где и так неширокий берег сужался, море подступало вплотную к прибрежному обрыву, и мне приходилось пробираться по скользким, то и дело омываемым волнами камням, дожидаясь моментов, когда можно будет пройти, чтобы не замочить сланцы и чтобы потом ноги в них не скользили. Пес тогда шлепал по воде, выходил на берег, дожидался, когда я пройду вперед, и опять пристраивался за спиной.

Вообще-то собак в Лдзаа было много. И монокровных, с бдившими за ними хозяевами, в основном, приезжими, и многокровных, местных, счастливо обходившихся без надзора. Так что я не удивился и не взволновался, когда псина увязалась за мной, подумалось — отстанет, ведь путь предстоит не самый близкий.

Я обычно на отдыхе ищу себе удобное местечко достаточно далеко от записных пляжей. И в этот раз нашел его на галечной, прямо под береговым обрывом полочке, загороженной от моря бруствером, образованным выдававшимся краем каменной плиты, косо уходившей вглубь. От полуденного солнца защищало фиговое дерево — инжир, имелся и небольшой грот в обрыве, чуть в стороне от лежанки и достаточных размеров, чтобы спрятаться, если вдруг разразится дождь.

Инжир вырос единственным деревом такого рода на всю многокилометровую полосу берега, которую я «обследовал». И сразу же бросилось в глаза сочетание мощной живучести и жалкой бесплодности.

Корни дерева диаметром с обсадную трубу нефтяной скважины, уходили вертикально вниз. Были и такие, с руку толщиной, которые тянулись от комля прямо по воздуху на метр от ствола и, разветвляясь, углублялись в известняковую стену. Невероятным представлялось, чтобы корешок, нитяной ведь поначалу, дотянулся бы на такое расстояние до откоса, не высох, не обломился, пробился к живительным сокам. Потом я, думаю, сообразил, как образовался феномен. Конечно, корешок развивался в почве. Но волны в шторм, захлестывая берег, вымыли на некотором протяжении из-под него землю (и грот выбили они же, конечно), так и образовалось чудо.

Фига выглядела качалкой по извлечению животворящих веществ, но землю вокруг дерева усеивали опавшие инжирины с разноцветными боками: один был зеленым, а другой, получавший больше солнца, — уже фиолетовым. Я попробовал надкусить пофиолетовевшую сторону. Вначале язык обласкала сладость, но потом рот заполнила суровая горечь. Я надеялся, что остававшиеся на дереве плоды созреют, но за две с небольшим недели, что я провел в фиговом укрытии, плоды облетели все, и ни один так и не созрел. Чего-то в том, чем питалось дерево, все-таки не хватало, и почему-то стало обидно… Как будто я виноват в том, что кров, пусть временный и случайный, оказался для самого себя бестолковым и ущербным.

А может быть, и виноват. Не так, чтобы непосредственно, но потому, что человек. Потому что только человеку дано узнать, что творится в природе и с нею, и сделать такое, что ей самой, дикой, не под силу… И если есть единственный на свете смертный, смертельный грех — так это неразумное бездействие.

Мое пристанище ожидания оправдывало. Покой обволакивал так, что воли не хотелось. И как удивил однажды и даже немного раздражил зазвеневший еще дальше по берегу лай. Это представитель свободной собачьей профессии, неповторимо разнообразных качеств, но исключительно черной масти, сопровождал компанию, которая, видимо, ходила полюбопытствовать к горбачевской, как говорили, даче, устроенной где-то еще через пару бухт, и возвращалась обратно. Да и ко мне как-то тоже заглянул пес, лабрадор по статям, только чуть крупнее, тоже черный, но в белых носочках и в белую же крапину концом морды. Часок невозмутимо полежал в сторонке и ушел по-английски (а может, по-лабрадорски).

У моего спутника, о котором речь, в роду, несомненно, числились бигли. Но по спине, с заходом на грудь струился газовой прозрачности овчарочий чепрачок, а в центре груди помещалась чуднáя звездочка: как будто наконечник стрелы острием вниз, но только половина его. Внимание привлекла асимметрия, воображение дорисовывало и вторую половинку наконечника, а ее не было. Мысль, что стремление к симметрии, одинаковости — это естественное, природное и основное чувство, а оригинальность, своеобразие, даже талант — дело или случая, или воспитания и вкуса, и человеческой заслуги и предмета для восхищения здесь маловато, не удивила. А показалось странным, почему это соображение пришло (или вспомнилось) сейчас. Наверное, потому, что нужно время, пока слова утрясутся и встанут в нужный порядок, например, такой: однородность, одинаковость — это всеобщая повинность, которой достаточно, чтобы чувствовать себя человеком, но мало, чтобы быть самим собой. Что понимает мудрость и чего добивается отвага.

Когда мы с псом пришли к облюбованному мной местечку, он поначалу устроился чуть поодаль. Сделав себе подстилку (из сухой травы, куска пластиковой пленки — одновременно он служил и накидкой на случай дождя и дерюжки из бывшего пикейного одеяла), я пошел поплавать, потом улегся почитать, наконец, захотелось и подремать. Все это время пес лежал, почти не двигаясь и только наблюдая за мной. Но через некоторое время после того, как я растянулся на своем «ковре» и прикрыл глаза, я почувствовал, что плечу стало теплее, да и собачьей шерстью запахло резче. Я поднял голову и осмотрелся. Выяснилось, что пес придвинулся вплотную и теперь лежал, свернувшись кренделем и прижавшись ко мне. Он тоже открыл глаза, и мы встретились взглядами. Наверное, растекшееся уже по телу чувство южной лени подсказало, что сейчас тот случай, когда можно потерпеть, а не говорить что-то и тем более делать. Я опустил голову, отвернув ее в другую сторону, и понял, что это хорошо.

Потом я опять купался, читал, смотрел на море. Сосед мой едва ли шевелился, хотя изредка тоже посматривал вдаль. А по морю фланировал ветерок. Верхушки легко текших, но с крепеньким основанием волн блестели, как будто солнце выплавляло в них серебряные слитки, а море выкупывало, оглаживало их, несло к берегу. На песке и галечнике драгоценности вдруг пузырились, лопались с шорохом — р-ш-ш, р-ш-ш, и богатство обнаруживало свою призрачность, превращалось в накипь и шум.

Однако наступило время обеда. Я, конечно, не рассчитывал, что у меня появится сотрапезник, но благо, что каши на этот раз взял с избытком. Порцию для собаки положил на подошву некогда своего сланца, который через три дня хождения по каменистым тропкам разлезся на составные части, и я оставил их до поры, когда буду прибираться и унесу свой мусор с собой. Мысли, что можно было бы просто на камень кашу выложить, как-то не возникло, видимо, из-за современного предубеждения квартирно-цивилизованного человека, что животное надо кормить из посудины. А поить пса пришлось из контейнера, в котором принес кашу, тут уж выбора не было: пить из горла бутылки собаки не умеют. Воду он выпил аккуратно, не забрызгав мою руку, в которой я держал контейнер.

На послеобеденную сиесту пес устроился опять чуть поодаль. И снова обратить на него внимание меня заставил шорох. Пес с нарочитым усилием, вплотную к обрыву, чтобы шершавая осыпь его чесала кожу под густой шерстью, протирался мимо меня, явно стараясь не наступить на край подстилки. Хотя места между ею и обрывом еле хватало для того, чтобы он мог поставить лапу, и право пройти по моему лежбищу, на мой взгляд, у него было. Так пес забрался под завесу какого-то колючего кустарника, выкопал в мелком щебне углубление и улегся в него, хвостом ко мне. Через какое-то время, после очередного заплыва я заметил, что он лежит уже головой ко мне, и больше своего положения мой сосед уже не менял до тех пор, пока я не собрался уходить.

Из своего шипастого убежища он вылез тогда, когда я заканчивал собирать сумку. Я «на дорожку» предложил ему напиться, но пес только покосился на воду и чуть отвел морду в сторону. Он постоял сзади, пока я не тронулся в путь, и опять пошел чуть ли не след в след, ни разу не обогнав меня.

Что собака исчезла, я заметил около камней, которые назвал для себя «богатыри». Когда-то они были частью высоченной кручи, но затем массив сверзился, стесал все на своем пути и расселся, грохнувшись о землю, на несколько могучих частей, по 2 — 2,5 метра высотой от поверхности и не менее метра толщиной. На верху самого осанистого камня, по центру («Ильи Муромца») расплодилась уже растительность. Из травы молодо-зеленого цвета выплетался неровный стволик деревца. У него еще не развилась крона, он выглядел плоским, и вместе с золотисто-кремовым фоном откоса казался древне-искусным узорочьем. Наверное, это и есть жизнь, когда камень превращается в почву.

У «богатырей» я оглянулся, но не нашел пса ни за собой, ни позади, насколько хватало обзора. На следующий день я ждал, не появится ли вновь мой нечаянный спутник. Но не увидал его ни в этот, ни в те несколько дней, что я еще провел в Лдзаа. И на берегу я его не встретил, хотя присматривался к тем собакам, которые попадались по дороге.

Если бы он пришел снова, я бы, наверное, привычно отметил, какие они все-таки преданные слуги — собаки, и как они нужны нам для нашего человеческого благолепия. И все. Но пес не появился, и я подумал, что, может, не мы их, а они нас используют. Может, мы им нужны, только когда и зачем? Как они воспринимают нас, что чувствуют? А может знают… Но никогда не скажут.

2016

Записки не охотника

Абхазию принято называть солнечной, что абсолютно справедливо. Но мне эта главная «достопримечательность» страны являлась по-особенному. Жил я в поселке Лдзаа (его еще называют Рыбозавод, хотя от самого завода только сваи в море остались), в доме окраинном, уже на взгорье, и горизонт, загороженный настоящими горами и окаймленный зеленой лесной бахромой, казался недалеким. Утром голубовато-сиреневый сумрак держался, держался — и вдруг выскакивал, как поплавок из воды, краешек солнца, уже набравшего за горно-лесным гребнем жару, и сразу свет и тепло. Вечером же солнце как будто ныряло за леса, и тут же всплывали на небе косяки звезд, хоть неводом тащи. Ночь клюнула…

В еще одно абхазское чудо мне пришлось по большей части поверить. Имею в виду охоту, которую назову царственной: и потому, что когда-то Абхазия была царством с соответствующими правителями, и потому, что предмет и обстоятельства охотничьего промысла поистине величественны. Ощущения редкостной первозданности здесь возникают на каждом шагу, даже в хозяйском саду. Он, в основном, мандариновый, и если по границам с соседями огорожен металлической сеткой, то в глубине предел ему кладет крутой откос. Через заросли ежевики, какой-то колючки, переплетенными виноградом, вверх, к подросту из мелких деревьев не продерешься, а дальше и выше — чаща и совсем уж дикая тьма.

Вообще-то мне, новичку абхазского отдыха, думалось, что все же охотников придется поискать, но один из них, как оказалось, жил в соседнем доме. «Он птичек стреляет», — такие были исходные данные. На самом деле у Врура, статного красавца около 35 лет, дома висит шкура лично добытого медведя. А «птички» порой занимают весь холодильник, на радость не только семье, но и друзьям и знакомым. «Не могу не поделиться, не угостить дичиной, у нас так принято», — пояснил Врур. Сам он охоту промыслом не считает (хотя постоянной работы у него нет, как и у многих сверстников, — последствия грузино-абхазской войны и в этом до сих пор сказываются), но не найдется местных зверя или птицы, судя по его рассказам, на которых бы он ни поохотился.

В целом картина получается такая. Если говорить о пернатых, то стреляют гусей, уток, перепелов, куропаток, голубей, вальдшнепов. Особая статья — стрепет. Здесь эту птицу называют дикой индюшкой, настолько она крупная, хотя по науке стрепет — из семейства дроф. Их гораздо меньше, чем гусей или уток, и потому добыть стрепета считается удачей, хотя за ними не гоняются, берегут редкость.

Охота начинается в октябре — ноябре, когда в соседнем Краснодарском крае замерзают водоемы, и птицы тянутся в Абхазию. «Стаи гусей, уток громадные, в небе черно», — рассказывал Врур. Конечно, водоплавающую дичь стреляют и в лет, но большей частью приходится идти за ней в озерно-горный край, в окрестности озера Рица. А лесостепной мелкой птицы много и в округе, потому, может, и идет слава про местных охотников, что они «птичек бьют».

Для дичи Врур завел собаку, бело-шоколадного сеттера Джесси. Сам ее воспитал, и теперь скромно говорит, что на птиц на самом деле охотится Джесси. Она и учует добычу, и найдет, и поднимет, и принесет сбитую А он только так — стреляет, и больше ничего. Чтобы показать выучку, Джесси призвали. Красавицей она оказалась таких изящных линий, по сравнению с которой, на мой взгляд, подиумные модные модели — курицы ощипанные. А вот с выполнением приказа хозяина удалиться вышла заминка. Крутилась, крутилась Джесси вокруг стула, скулила жалобно, потом передние лапы на колени Врура положила, прильнула к нему, вытянулась так, что кончик носа под ухом у него оказался, — и только тогда убежала.

А вообще собаки среди родственников наших меньших похожи на женщин, с оговоркой, может быть, что традиционного, как говорится, воспитания. Хозяин к ним не только с лаской, но даже и с таской если подойдет — собака верности своей не изменит, любить не перестанет и служить, порой не взирая на опасность для самой себя, будет все равно. У человека такую черту ученые называют мазохизмом. И считается даже, что у женщин она едва ли не генетическое качество, помогает в деторождении. С точки зрения здравого смысла это очень похоже на правду, может, со временем и соответствующий ген найдут или биологическую предрасположенность. А у мужчин тогда, наверное, следует предположить противоположную склонность — к садизму. Тоже трудно представить, что без такой черты характера можно бестрепетно охотиться, беспощадно семью защищать. А если поискать мужское подобие среди животных, то, на мой взгляд, это кошки. Хотя не настаиваю, конечно…

Но кому не известно, как кошки в приливе симпатии царапаются и кусаются. Кусает — значит, любит…

Ну, а пернатая охота заканчивается в Абхазии в апреле — мае, когда птицы возвращаются на юг России, а те, что остаются, начинают гнездиться.

На крупного зверя начинают ходить позже, в ноябре — декабре, когда животные нагуляются, наедятся местных каштанов с пол-кулака размером. Погоняться есть за кем. Ну, медведи, зайцы, лисы — само собой. А еще кабаны, косули, горные козы (туры — по местному), барсуки, куницы, местные охотники слышали рев оленя, видели стаю волков. Шакалов — пропасть. А как-то Вруру пришлось поохотиться на… дикого кота.

Сосед тогда пожаловался: куры, мол, ночью пропадают. Днем-то мало ли куда птица могла подеваться, а если ночью, из курятника — значит, зверь. Было соображение, что, может, ошибается хозяин, но когда курятник опустел наполовину, Врур решил, что соседа надо выручать. Осмотрелся кругом курятника, нашел дорожку из перьев, которая привела его в кусты неподалеку, где перьев, лап, куриных голов обнаружилась богатая куча. И половина недоеденной курицы, значит, хищник должен вернуться. Поставил охотник петлю, а когда пришел проверить снасть, то и обнаружил в ней громадного дикого кота. Зверь бросился на врага так яростно, был так силен и ловок, что без ружья с ним справиться не получилось. Толк от трофея вышел в виде, конечно, благодеяния соседу да еще ценного жира, который, как показала практика недавних для Абхазии военных и послевоенных лет, является противоожоговым средством.

В настоящую героическую сагу (со стороны животного) превратилась для Врура охота на крупного барсука. Вообще-то их ловят петлями, сделанными из тонкого металлического троса. Встречаются барсуки такой силы, что освобождаются от петли, скручивая трос в пружину до тех пор, пока он не лопнет. При этом, крутясь, роют такие ямы и рвы, как будто постаралось отделение саперов. Барсук, которого решил приструнить Врур, порвал четыре его петли… Поэтому на охоту он пошел уже с ружьем, ночью и прямо к норе зверя, рядом с которой и затаился. Врур убежден до сих пор, что и барсук знал о засаде. Каким по счету чувством он руководствовался, когда решил, что барсук все-таки вышел из норы и потихоньку продвигается, это вряд ли научно объяснимо. Поскольку не видно было ничего, не раздавалось ни звука, ни шороха сухого листа. Когда все же раздался легкий треск, Врур включил фонарь, и зверь и человек встретились взглядами. Выстрел раздался моментально, так как оружие уже было взято наизготовку, но заряд дроби барсука не свалил. Правда, ориентацию животное потеряло, и вместо того, чтобы скрыться в норе, побежало от нее. Второй выстрел окончил дело. Потом оказалось, что половина дробинок застряла уже в шерсти, еще часть — в коже, и лишь несколько проникли в шею, в сердце. Мяса в том барсуке оказалось около 15 килограммов да еще вытопилось два с половиной килограмма легендарного жира.

Но, конечно, королем местного животного мира и самой желанной добычей является медведь. Он дорогая добыча не только потому, что грозный противник, но и в прямом смысле. Например, за шкуру зверя предлагают десятки тысяч рублей, а то и за сотню, грамм сухой желчи стоит не менее пары сотен, высоко ценятся и мясо, и жир.

Медведей в Абхазии столько, что сельчане в период, когда мишки жируют, вечером и ночью без особой надобности из дому не выходят, а если выходят, то с ружьем. Особи встречаются такие, что поверить трудно. Года три назад подстрелили медведя, который дал 350 килограммов чистого мяса. Шкура его (это такие ценят в сотню тысяч, но охотник трофей не продал) целиком покрыла «Жигули» — шестерку. Правда, животное оказалось больным, со смертельно опасным мясом, которое пришлось выкинуть. Оно, тем не менее, не пропало. Некоторые любители медвежьей закуски (а еще больше — местной выпивки) подобрали «трофей», варили столько, что мясо от костей отстало, закатали в банки, и этой тушенкой, говорят, еще долго закусывали.

Понятно, что подобные зверюги — большая редкость. В основном, добывают медведей с выходом мяса от 60 до 100 килограммов, но и такое животное по человеческим меркам — гигант. Любой из них ударом лапы человека если не убьет, так покалечит.

Первый и пока единственный медведь Врура был именно таким, средненьким. Вообще на крупного зверя охотятся в горной части Абхазии. «В прибрежных горах почва каменистая, на ней следов никаких не остается, а в горах — чернозем», — пояснил охотник. В горах есть места, по которым не ступала нога человека, там деревья-великаны в 60 — 70 метров высоты. На их вершины спокойно садятся голуби, потому что дробь туда не долетает. Как-то Врур с друзьями попытался обхватить один из буков. Удалось это сделать только втроем. А есть деревья и покрупнее, такие, в которых, по прикидкам, можно было бы разместить охотничий балаган.

А еще в горах живет Сурик, которого Врур описывал восхищенно-сказочно — «профессионал», «легенда» и даже «монстр», несмотря на уменьшительное имя. Мол, Сурик по лесу быстрее собак передвигается, ориентируется без карты, все тропы и норы животных знает, охотников расставляет по номерам с точностью, которой позавидует ГЛОНАСС. Словом, природный следопыт, егерь-самородок, человек леса, который, по словам Врура, в городе трех дней бы не выдержал.

И в тот раз Сурик не подвел. В первый же загон четыре стрелка убили четырех медведей. Во второй день гнали уже пуганого зверя, но все же одного медведя добыли.

Вруру его зверь достался при драматических обстоятельствах. Он слышал, что гон движется в его сторону, и вроде готовился, но все же мишка появился неожиданно. Патроны двустволки были снаряжены картечью, и, выстрелив метров с 35, Врур был уверен, что попал. Однако медведь лишь развернулся в сторону охотника. Второй выстрел хищника также не остановил. Врур успел зарядить ружье патроном с пулей, подождал, пока медведь приблизится, и уже наверняка, в лоб выстрелил. Туша скатилсась к ногам стрелка, у которого, по его признанию, сердце готово было разорваться. Потом в шее трофея обнаружили 12 картечин от двух выстрелов. Охотник ни разу не промахнулся…

По традиции шкуры убитых медведей достались удачливым стрелкам, мясо разделили поровну на всю бригаду, а полагавшуюся Вруру желчь он подарил Сурику — в честь и благодарность за первого медведя. Да и дома почти вся улица угостилась медвежатиной.

Мечтает же Врур о том, чтобы завести лаек. У одного знакомого есть пара, так собаки такой магической выучки, что сами на охоту убегают, сами приносят добычу. Ну и с парочкой лаек можно и одному на медведя сходить.

И конечно, не обойтись без историй о медведях со счастливым концом, которые охотники очень любят и которых немало рассказал и Врур.

Вот классического рода. Пошел сельчанин в лес за каштанами, выбирает, наклонившись, такие, что покрупнее. Голову поднял — два медвежонка перед глазами, не успел выпрямиться, как с ревом вздыбилась из недалекого куста медведица. Посмотрела на остолбеневшего человека, рявкнула что-то детенышам, и вместе с ним ушла. Ну и человек тоже… Убежал.

А вот другой. Двое охотников заметили, что в лесу, под одной из диких груш много поломанных веток. Сообразили, что медведь десертничать приходит, и решили подстеречь зверя. Пришли к вечеру, расположились обустроиться, передохнуть, ну и, похоже, лишнего расслабились. Словом, утром просыпаются, а под грушей куча свежих веток обломанных, их припасы разбросаны, но приходивший ночью медведь съел лишь то, что на десерт годилось, вроде йогуртов. А что не годилось, тем побрезговал, сладкоежка косматый…

Охотники живут дружно, здесь формальностей нет. Бригады их друг друга знают, есть договоренность, кто в каких угодьях «хозяйничает», живности хватает на всех. По случаю мой собеседник оказался армянином, а вообще коллективы складываются по-человечески, без загляда в паспорта. Браконьерства тоже нет. Время, когда выводится потомство, нагуливает местная фауна вес, — добровольно запретное. Охота в Абхазии, в основном, занятие местное. Но и сведущие зарубежные любители приезжают, а некоторые, зная особенности местных ландшафтов, прилетают — на вертолетах.

Возможно, когда-то возникнет целый бизнес — охотничьи туры с забросом на вертолетах в этот край волшебных примет. И будь моя воля, то для машин я бы выбрал тот самый, известный с детства песенно-голубой цвет.

Не знаю почему, именно в этот раз запала в душу картина ночного моря. Луна посыпала его серебром, а сакральную дорожку так густо, что подумалось: зачем серебряные рудники рыть — вот подходи и черпай богатство ведром.

Я еще думаю, что русский народ на фантазию тароват. Приветствовать друг друга, например, принято здравицей. Хотя ясно, что взять здоровья негде, ведь лишнего или свободного нигде и ни у кого нет.

Английской же породы и воспитания население, полагаю, практичнее, а может — завистливее. Всего-то спросят друг у друга при встрече: как, мол, дела… И какие, интересно, испытывают чувства, когда услышат, что хорошо?

2015

Назови его свободой

Конечно, я испугался. Хотя от берега отплыл всего-то метров на 30 — 40, но тут с шипеньем и уханьем вырвался со дна какой-то газ рядом с плечом, метрах в полутора, и я успел увидеть глубокую воронку с маленьким выступившим конусом в центре и фонтанчиком из него. Потом в лоб коротко ударила волна от воронки… Вначале я подумал, что газ вырвался со дна, но вспомнил, что такие явления в Черном море возможны на глубинах около 2000 метров, а какая уж тут глубина, рядом с берегом? Так что я, успокаивая себя, сделал еще несколько гребков, когда пришла мысль, что это выдохнул дельфин… Наверное, большой, может быть, он до сих пор рядом плавает. Сердце заколотилось. Ведь дельфин — это зубатый кит, и хотя легенды ходят про их доброжелательность к людям, но эти байки, понятно, распространяют те, кто недоброжелательности не испробовал. Может, дельфины настолько умны, что свидетельств своего возможного каннибальства, в отличие от тупых акул, не оставляют… А я, похоже, вплыл на территорию, на которой дельфины кормились. Я даже попытался рассмотреть животных под водой, но ничего не увидел, никакого хотя бы силуэта. Почему и поплыл дальше, скрепив, конечно, несколько сердце.

Вернувшись на берег, я пристальнее всмотрелся в море, и в голову стали приходить объяснения картинкам, которые прежде мимолетом обозревались и мыслей не вызывали. Например, многочисленные небольшие выступы на поверхности воды, вокруг которых она вихрилась, набегая, оказалось, двигаются, и именно сами образуют волнения вокруг себя. Не иначе это были оконечности спинных дельфиньих плавников, а не обломков скал, унесенных штормами с берега. Иногда и сами спинки показывались или вытенялись под водой, а дальше в море вырезались из него высокие плавники и мощные горбы спин. Видимо, около берега искала себе пропитание дельфинья молодь, а родители охотились метрах в 150 — 200 от берега. Там и воронки с расходящимся вокруг гребнем воды появлялись, и глухие вздохи-выдохи, испугавшие меня, оттуда доносились.

А вскоре и прямо подтвердилось, что я делю мою частичку моря с дельфинами, когда из-за мыска, который ограничивал бухточку справа, выплыла лодочная кавалькада. Впереди на красной байдарке продвигался плотноватый, лысоватый, хмуроватый мужчина, Начальничек, как почему-то я его окрестил. За ним на желтой байдарке скользила девчушка политически незрелого возраста, с двумя веселыми русыми косичками. Замыкали строй два разнолетних парнишки, сосредоточенно выгребавших на синем каноэ. Начальничек и возгласил: «Смотрите, дельфины!». «Дельфины, дельфины!», — зазвенела девочка. А ребята мужественно промолчали.

Вообще природа мало доставляла хлопот, скорее, забавляла. Например, почему чайка садилась на камень по левую руку от меня, а баклан — на обломки скал по правую? И если чайка иногда и справа устраивалась, коли место бакланом не было занято, то тот никогда слева не объявлялся. Баклан оказался намного осторожнее чайки. Та подпускала к себе метров на 10, а то и ближе, а баклан срывался с места и за 20 метров. Иногда взлетал, иногда нырял, да так, что, казалось, утонул. Я как-то подошел к тому месту, откуда он нырнул, как можно скорее. На дне не увидел никакого следа. И в пределах взгляда не было птицы на поверхности. Лишь солнечные блики качались и смеялись на маленьких волнах. Подумалось, что баклан, нырнув, превращается в камень. А в другом, незнамо каком месте и из другого камня снова оборачивается в птицу. В вольной природе каких только чудес не бывает, и всамделишних, природного происхождения, и придуманных — только труд приложи.

Как-то меня посетил куропаточий выводок. Я пережидал дневной зной в небольшом распадке, по которому весной спускалась талая вода, а сейчас он был сух. По откосам распадочка, по окраинам оставленного водой руслица росли кое- где маслины, под одной из которых я и нашел себе благодатную тень. От чтения меня отвлек шелест, на противоположный бок распадка в нескольких местах уселись куропатки, скорее всего, самцы — куропачи. Вслед за ними сверху откоса пестрыми волнами заскользили вниз цыплята в сопровождении куропатки. Я уткнулся опять было в книжку, но что-то меня потянуло поднять голову. Цыплята, как оказалось, освоили уже и мой бок долинки, и в полуметре от меня пасся хвостиком вверх куропаченок, который вдруг поднял головку и взглянул на меня черным круглым глазом. Так мы и смотрели друг на друга несколько секунд. Потом он опять занялся своими земными делами, а вскоре выше всех сидевший петушок что-то клекотнул и полетел в верх распадка, за ним побежали курица с цыплятами, которые переваливались с лапки на лапку, покручивая гузками. Думаю, что глядеть глаза в глаза — это животная манера. Люди, бывает, заранее прячут глаза при встрече, а животные — никогда. Возможно, выдаю желаемое за действительное, но сдается, что гориллы ещё не умеют отводить глаза, а на следующей ступени близости к человеку шимпанзе уже овладели этой наукой. Из чего, полагаю, следует, что предки человека на самом деле были когда-то животными, в том числе и птицами. И женщины, судя по способности (или пристрастию?) вилять, как говорится, бедрами, сохранили в себе больше птичьего, чем мужчины. Наверное, я так теперь обязательно и буду писать, когда какая-нибудь кокетка начнет вертеть гузкой, — по-цыплячьи, по-утиному, по-гусиному или как-то еще, в зависимости от художественной задачи.

Вообще соплеменники расстраивали. В первую очередь, мальчишки, мелкотня. Я их уничтожители прозвал, потому что они, копаясь в прибрежных камнях, отлавливали все живое. И крабиков, размером с копейку, и мизинечных мальков. Ну и матерились детишки беззаветно.

Подальше от берега, там же, где кормились дельфины, добывали морепродукты промышленники постарше, с масками, порой в гидрокостюмах и с гарпунами, садками. Набивали их, в основном, рапанами продажной величины. Мне так казалось, что дельфины намеренно не соперничали с промышленниками. Дельфинье стадо как будто нарочно не приплывало на кормежку, если могло столкнуться с ними. То есть уже с утра, когда я приходил к морю, дельфинов не было, а потом, попозже обязательно появлялись охотники.

Еще встречались девицы с фотоаппаратами или смартфонами. Неподалёку располагалась каменная гряда, с выступавшими толстенными отломками некогда береговых пластов. Перебираться через эту чертоломицу было непросто, хотя издали гряда выглядела как спинной плавник ерша. Большое видится на расстоянии, но плоским. Вот на этих «колючках» -отломках девушки любили фотографироваться. На них всегда был хоть слабый ветерок, который распущенные волосы развевал. Девушки становились в позу греческой буквы «лямбда» (это которая раздернутый вход в палатку напоминает), волосы распушивали, подбрасывали, а подружки их снимали. Наверное, потом в различных «книгах морд» получали лайки. Реклама — двигатель…

Сам же я по традиции читал. Сначала книжку про Василия Аксенова — напал как-то на «бестселлер» Александра Кабакова и Евгения Попова «Аксенов». А где Аксенов, там и шестидесятники, и диссиденты, и общественное звучание — причем якобы лидерское… О том времени все еще говорят, видимо, есть зудящее подозрение, что сказано и не все, и не так. Потому решил почитать и сами произведения одного из головных «шестидесятников». Что публиковалось в Союзе, я читал, и мнение, которое об Аксенове сложилось, не совпадало с кабаково-поповским. Так что решил познакомиться и с эмигрантским творчеством его. Обновленное впечатление опять-таки противоречило «Аксенову», но и собственному прежнему мнению. Впрочем, тема выявилась запретной вообще, поскольку для меня открылось аксеновское матерщинничество. А мат, убежден, выносит текст из литературы, из беллетристики. И предмет интереса, а также желательного высказывания вроде бы исчез (на аксеновском, во всяком случае, примере и образце). Но тут случилась экранизация аксеновской «Таинственной страсти». Телеверсия оказалась стыдливей, и формально табу можно было снять…

Самое претенциозное, что говорится об Аксенове и его товарищах, якобы они народники, то есть народ эту компанию любит, ценит, признает выразителем своих чаяний и дум.

И Аксенов со товарищи за народ болеют, чувствуют себя его частью, хотя в то же время немножечко «вождят». Насчет второго проще всего, наверное, составить мнение. Стоит только вспомнить сцену из «Страсти», когда вся соль компании, отдыхающей в Крыму, идет за пивом, узнает, что в Чехословакию введены войска стран Варшавского Договора, и сообщество охватывает отчаяние и ужас, мол, наметившийся к дальнейшему раскочегариванию демократический пар вышел на свисток. А серая народная масса тупо и бесчувственно стоит в пивной очереди. Представляется, что между народом и помянутой, представляющей саму себя элитной компанией обнаружилось, мягко говоря, противоречие.

На самом деле снова проявился разлад между элитой и народом. Наперекор заблуждению, отождествлению элитой себя с народом, такому давнему, вековому, что кажется естественным и вечным. Мол, если плохо набольшим, то и народ страдает. А если хорошо, то благоденствие всеобщее. Враньё это выдает себя и разрешается в критических обстоятельствах, в том числе эмиграцией. И вот тогда обнаруживается, что элита расстается с народом легко и бесстыдно, но и народ по эмиграции не плачет, не зовет и не жалеет ее. Так что с одной стороны — чванство, презрение и страх, с другой — недоверие, подозрительность и зависть (есть основания думать, что похожие соображения мучили и Аксенова, поскольку «таинственная страсть» — это страсть к предательству, под чары которой в разных личных и социальных обстоятельствах попадает едва ли не каждый персонаж одноименного фильма, включая главного героя). Да и в «Аксенове» авторы в конце концов признаются, что круг почитателей писателя, его социальное влияние на самом деле не очень широки.

Поскольку верхи (по самоощущениям) взяли-таки себе роль интеллектуальных, интеллигентских предводителей, то можно без стеснения назвать помянутые отношения — как между умственным и физическим трудом, и даже отчасти — противоречиями классовой борьбы. Сглаживаются они вместе с уничтожением труда, хотя по Аксенову — никогда…

За Аксеновым и шестидесятниками валит также слава людей протеста, вплоть до того, что в биографическом кабаково-поповском сочинении протестной объявляется даже одежда Аксенова. Сам писатель об особых значениях своих джинсов и пиджака ничего не говорил. Но протест Василий Павлович и его команда выказывали, безусловно. Аксенов даже назвал свои резоны: большевики-коммунисты в свое время убили царя, незаконно захватили власть, за что им во веки веков нет прощения, и являются держимордами. Что не помешало русскому писателю укрыться в государстве, которое также утвердилось совершенно нелигитимно, в котором четырех президентов убили, троих ранили, в двоих точно стреляли, в котором «охота на ведьм», инакомыслящих была даже не государственной, а национальной политикой и увлечением. Аксеновский протест был явлением большей частью личным, а не общественным, обидой и местью за лишенческое, частью барачное, полутемное, полное страхов детство и отрочество. Не случайно всем друзьям из «Таинственной страсти» автор приписывает репрессированных родителей, чего у некоторых прототипов не было вовсе. Шестидесятники сказали «а» — и ничего широко-социального не встало им навстречу, в поддержку и в продолжение, что они с горечью и обнаружили. А пример отважного обличения держиморд… Безумству храбрых мы славу поем, затаив на дне души утешительное сознание, что сумасшествие не заразно. И смельчаки за собой никого не утянут, не удудят, как крыс в сказке…

Однако в качестве положительного идеала Аксенова, как мне показалось, приходится назвать, как ни странно, все того же держиморду, но просвещенного. Просвещенный монарх — понятие, мечта историческая. И у Аксенова проявления этого вселенского счастьеустроительного, дарующего Чистый Воздух персонажа также историчны — от Екатерины Второй в прошлом до Стаса Горелика в настоящем и будущем. Однако и темную, злую, тоталитарную силу Аксенову также пришлось признать исторической, присущей не только большевикам — коммунистам.

И коммунизм для Аксенова выступает не в своей идейной и практической конкретике, а как очередное проявление всевременного и всеобщего зла, Молохом, которому в современности, на другой части земли противостоит другой, не менее жестокий и бесчеловечный Молох. Поэтому и о своем будущем в той заокеанской стране Аксенов иллюзий не испытывал. Заштатный профессоришка, только в этом качестве общественно и нужный… Здесь Василий Павлович угодил почти в десятку.

Творческий метод Аксенова — фантазия Он мечтал о том, чтобы, вместо Древа Фактов расцвело Древо Фантазии. Вот и нафантазировал себе врага, испугавшего и обидевшего с младых ногтей, да и назвал его большевизмом и коммунизмом.

А дай-ка тут фантазну и я.

Допустим, некто Ваксон, упорный правдолюбец, понял, что не только правды не сказал, но и не знает, где она и в чем. Он увидел, что не дал даже ничего нового, а когда открыл тайну страсти, свою и своих друзей и близких — к предательству, из-за которой он сам себя вряд ли может назвать честным человеком, то умер. И приложился-таки к народу своему.

А последний из рода шестидесятников, как титуловали этого поэта в конце жизни, скончался в США, в День дурака. Хотя это малозначащая случайность, конечно…

Правда же была. Даже целая истина. В чем и где? А вот поступим, несмотря ни на что, опять по-аксеновски — пофантазируем! Представим, что счастье не в гениальном и добром царе-олигархе, это и не какое-то общество, а нечто вообще без формы. Все и сколько душа пожелает делают машины, потому-то и не нужны регуляторы и распределители, и в том числе справедливость пылится на полке исторических архаизмов рядом со многими другими «демократическими» императивами. Не нужны хоть самые умные и великодушные предводители, самые демократические-расдемократические общества. Вместо общества здесь свободное общение: хочешь — общаешься, пока хочешь; не хочешь — идешь прочь. Вместо государства — свободная личная воля. Только надо готовиться к тому, что и по отношению к самому себе нужно быть в одну секунду и подсудимым, и прокурором, и адвокатом, и судьей, и палачом. Свобода — это на самом деле жестокое удовольствие. Вместо капитала в этом обществе робот, повинующийся голосу владельца, вместо труда — свободная деятельность. Царство свободы! Похоже на аксеновское идеальное Общество Чистого Воздуха? Только это не с Древа Фантазии плод, а с Древа Фактов, и называется он коммунизм. Аксенов по моде интеллигентов, интеллектуалов той поры (а нынешних тем более) «не забивал себе голову марксизмом». Однако, как оказалось, марксизму не очень нужно столь жестокое «самоистязание». Он сам протискивается, просачивается в голову мыслящего человека. Хотя тот может об этом, как Аксенов, не догадываться.

Вытекает вышеприведенное «фантастическое» описание из философско-экономических рукописей Карла Маркса 1844 года. В них коммунизм представлен еще этюдно, набросками, но основные линии проведены, общий рисунок есть. Так что для того, чтобы уяснить сущностные черты коммунизма, марксизма, не надо «одолевать» «Капитал», а достаточно прочитать рукописи Маркса 1844 года, и даже одну только восьмую главку, которая так и называется — «Коммунизм». Далее по литературным замыслам Маркса картина должна была развиваться, расцвечиваться, исправляться в каких-то деталях, чего он в той мере, в какой хотел, сделать не успел. Но краеугольные камни заложил: коммунизм — это машинное производство жизненных благ, искусственная природа, роботизация как материальная составляющая плюс царство свободы как гуманитарная, духовная (это есть уже в рукописях 1844 года). И коммунизм и всю политическую экономию Маркс сделал из публицистики наукой, к Дереву Фантазии привил Дерево Фактов (это уже в «Капитале»).

Публицистика — это наблюдение качеств, установление весьма произвольной порой связи между ними, может быть, выпячивание каких-то по собственному предпочтению. Наука же оперирует количествами, определяет меру, соотношение, последовательность, тем самым упорядочивает, логизирует, систематизирует качества.

Вот и Маркс из руды политэкономических наблюдений силой ума и жаром сердца выплавил науку. И как настоящую, истинную снабдил ее полагающимся каждой науке языком — математическим. Он создал для нее азбуку, и на этом языке теперь говорят, лопочут и лепечут. Самое место вспомнить про три источника — три составные части марксизма, потому что сейчас еще крепче в массовом сознании представление, что коммунизм, «Капитал» — марксовы выдумки. Хотя на самом деле он просто осмыслил громадину вековых наблюдений и соображений. Сам он считал своей заслугой только теорию прибавочной стоимости, хотя именно она и позволила ответить на коренной вопрос: где коренятся богатство и неравенство и что сделать, чтобы все люди зажили по-человечески, как они сами себе это представляют?

Здесь кое-кто, возможно, спохватится: как может роботизация быть принадлежностью, производственной сутью коммунизма, если она победительно развивается при якобы альтернативном капитализме? Ну, это у подавляющего большинства нынешних и прежних «мыслителей» здесь альтернатива, а у Маркса ее нет. По Марксу коммунизм формы не имеет. В рукописях это определено так: «Коммунизм есть необходимая форма и энергический принцип ближайшего будущего, но как таковой коммунизм не есть цель человеческого развития, форма человеческого общества». То есть коммунизм как общество, общественно-экономическая формация развивается в форме, оболочке капитализма. Развитие капитализма и развитие коммунизма как развитие роботизации — полные синонимы. Коммунизм капитализму — не друг, не товарищ, но брат, хотя и антагонист, и живут они в одном доме.

Еще два синонима — развитие капитализма и уничтожение капитализма. Капитализм жив рабочей силой. Роботизация же рабочую силу уничтожает, соответственно, уничтожает и капитализм. Капитализм по Марксу в теории и на современной практике самоуничтожает себя, соответственно, нет никакого крушения, падения и т. д. коммунизма и марксизма. Призрак коммунизма бродит по всему миру, материализуясь в каждом роботе.

Коммунизм, марксизм — это не теория в том смысле, что мечта, фантазия, гипотеза, утопия. Марксизм — это вывод. Маркс взбирался по веткам фактов, добился до самой вершины и оттуда дал картину, жизнь всего дерева. Если один из корешков капитализма — применение машин вместо человека, то корешок даст соки развиться полной замене машиной человека в производстве жизненных благ. И человек станет свободен экономически. Если человеку не нужно будет мерить, распределять блага, то отомрут обслуживающие их механизмы (общество и государство, законы и нормы, войны и конфликты), и человек станет свободен политически. И воздух очистится. Не по чьей-то благостной воле, а благодаря могуществу общечеловеческой деятельности.

Чтобы развиваться, получать все больше прибыли, капитал должен тратить деньги на все более производительные машины, в нынешнее время — на роботы. А они для капитала — смертельный яд. То есть капитал, чтобы выживать, должен убивать самое себя. Это противоречие самим капиталом разрешено быть не может, поэтому он и стремится затормозить собственное развитие и отсрочить свою собственную смерть. Примеров, когда консервировались, в том числе из-за картельных сговоров, достижения науки и техники, множество. А самый свежий дала российская олигархия, которая предложила обложить налогом роботов, что заменяют человека, то есть умалить применение машин. Для России, в которой роботов в сотни раз меньше, чем в развитых странах, это идея не только реакционная, а просто вражеская.

Но на другой стороне, на стороне труда, также развивается противоречие. Потому что с концом капитала станет не нужен, уйдет в небытие и труд. Человека на производстве заменит робот, и рабочий потеряет зарплату, вроде бы средства к существованию. Но беда рабочего относительна, поскольку жизненные блага ему доставят и доставляют уже сейчас высокопроизводительные машины. Поэтому рабочий с коммунизмом примирялся, примиряется и примирится, так как он получает доступ ко всему, ко всем средствам производства — роботизированным машинам и ко всем жизненным благам. Капиталист же предмет своих жизненных стремлений — капитал теряет абсолютно и безвозвратно. Поскольку средства производства перестают нуждаться в людях вообще, и в нем, в частности.

Коммунизм — это освобождение от капитализма. Коммунизм освобождается от капитализма как поле от снега — все больше и больше. Вот и все. Коммунизм есть высвобождение из животного кошмара поиска «хлеба насущного», переход от животного состояния человека к полностью человеческому, к самому себе. В этом и есть революционное содержание этого перехода, переворота. Маркс вывел, что он совершится для всего человечества, когда концентрация и централизация производства доделают свою работу по всему миру. То есть в области социальной материи Маркс открыл природное явление, подобное которому физики в своей науке сформулируют намного позже и назовут Большим взрывом. Не знаю, насколько глубоко изучал великий поэт Владимир Маяковский марксизм. Но уничтожение, самоуничтожение капитализма и капиталистов выразил бесподобно: «Они упадут переспевшею грушей, как только их потрясут».

Коммунизм не строй и не строительство, поскольку никакой формы у него нет. Капитализм — высший строй, высшая общественно-экономическая формация, за которой ничего нет, только свобода от всех форм. Капиталистическое государство — высшего уровня государство, и развитие его — это освобождение от него. Нет никакого социалистического государства, если под этим не понимать уничтожение, отмирание государства (эту тему замечательно Ленин растолковал в своих философско-экономических рукописях 1916 года, что не помешало ему в дальнейшем путаться в ней и в ряде других вопросов как теоретически, так и практически). Если есть какое-то общество, государство или их отдельные институты, то это капиталистические общества, государства или институты. Нет никакой социалистической собственности, сменяющей капиталистическую, так как частная, капиталистическая собственность — высшая форма собственности (здесь надо уточнить, что под собственностью политэкономы и Маркс в том числе всегда имели ввиду частную собственность на средства производства, а покоробившая немало умов «личная собственность» в сущности представляет из себя жизненные блага). И преодоление, уничтожение частной собственности есть освобождение от нее машинным производством, роботом, искусственной природой. В капиталистическом обществе нет и не может быть иной формы собственности, кроме частной. Ни государственная, ни общая, ни общественная в нынешнем понимании как государственная (в марксистском понимании общественная собственность связана с отсутствием наемного труда, то есть при капитализме, в рамках, в форме капитализма — царстве наёмного труда общественной собственности быть не может) или коллективная варианты собственности социалистическими, коммунистическими, приближающими к коммунизму не являются. Развитием отношений собственности при капитализме, движением их к коммунизму является освобождение от них, уничтожение их машинным производством. Коммунистическое — это не общее, а машинное. Точно так же коммунистическое — это не бесплатное, а машинное, а потом уже, произведенное машинами в количестве, исчерпывающем потребности, и тогда и поэтому — бесплатное. А при наемном труде ничто не может быть бесплатным…

Вообще развитие, проникновение свободы в общественно-экономические отношения, линейка соответствия степеней свободы и общественно-экономических формаций выглядит так: естественная необходимость (минимум свободы) — и первобытнообщинный строй, осознанная необходимость (осознание необходимости как жизненной ценности, важной для жизни, выживания в условиях общества) — и феодальный строй, осознанная свобода (осознание свободы как жизненной ценности в условиях общества) — и капитализм, естественная свобода, царство свободы — и коммунизм.

Чтобы лучше понималось, свободу надо мерить от противного, отрицательного. Как степень демократичности выверяется не правом свободного выбора, а правом легкого отзыва. Или как право собственности определяет главным образом не возможность что-то сделать с предметом, а право его уничтожить. Так и высшая степень свободы не в том, чтобы делать все, что угодно, где и когда угодно, а в том, чтобы ничего не делать, нигде и никогда. Хотя, конечно, последнее рассуждение — всё-таки некоторая натяжка, потому что без человеческой деятельности прекратится вся человеческая история…

Так же, как свободу, можно мерить капитал, капитализм. Маркс дал миру формулу, которую можно назвать всемирной исторической общественно-экономической формулой. Ее значение для общественной материи, для общественного уровня материального мира такое же, как формула Эйнштейна — для физического мира, периодический закон Менделеева — для химического уровня материи, теория Дарвина — в биологии.

Почему формула Маркса всемирно-историческая и всеобщая, хотя описывает вроде сущность капитала? Потому что капитал глубоко историчен: он, в свою очередь, порождение частной собственности, а частная собственность в исходной точке разделения труда, то есть собственной исходной точке, древнее, чем капитал, а может и человек. Маркс полагал, что самое первое разделение труда имеет место в половом акте. Так что от наслаждения бывают не только венерические болезни, но случается и экономика.

Выглядит формула так: масса прибавочной стоимости (она же прибыль) M равна произведению нормы прибавочной стоимости m’на массу переменного капитала (зарплаты) V, то есть M= m’V. Так как норма прибавочной стоимости m’ есть отношение прибавочной стоимости m к переменному капиталу v (m/v), то еще одно выражение массы прибавочной стоимости выглядит как произведение прибавочной стоимости на отношение массы переменного капитала к единичному переменному капиталу M=mV/v. Отношение V/v в этой формуле есть попросту количество рабочих n, что дает третью формулу вожделения капиталиста: масса прибавочной стоимости есть произведение единичной прибавочной стоимости на количество рабочих M=mn. Она самая очевидная и понятная. Зачем нужны тогда другие? Чтобы научно обосновать вышенаписанную публицистику.

Третья формула обосновывает бесчеловечность капитала, потому что от человека здесь осталась лишь цифра, число — количество. И, конечно, поясняет капиталистическое эксплуататорское начало — стремление как можно больше удержать у себя неоплаченного труда, прибавочной стоимости. Вторая формула объясняет, почему капитал, развиваясь, стремится к самоуничтожению, победе над собой машинного производства, коммунизма. Все дело в том, что переменный капитал значится как в числителе, так и в знаменателе. В числителе — масса переменного капитала, которая должна быть как можно больше, чтобы увеличивать массу прибавочной стоимости. В знаменателе — единичный переменный капитал, который, наоборот, должен быть как можно меньше, стремиться к нулю. Величину же переменного капитала уменьшает только рост производительности труда, применение машин вплоть до полной замены переменного капитала машинным трудом, сведения его к нулю и получения бесконечно большой массы прибавочной стоимости… Наконец, первая формула обнажает первую, священную заботу капиталиста — о росте переменного капитала, о новых рабочих местах. Из чего капитал сделал молитву, вечное оправдание собственного существования. И обнаруживается, что создание рабочих мест — забота капитала о себе, хотя она лицемерно подаётся как забота о людях, якобы капиталист-благодетель как-то не очень по рыночному «дает» работу. Однако работа собственностью «дателя» не является, ему не принадлежит — это не вещь, а процесс применения собственной рабочей силы тружеником, и дать ее капиталист не может, а может лишь купить рабочую силу на рынке, чтобы она оживила его мертвые средства производства. Что капиталист присваивает и что он у рабочего в его с ним отношениях частично отнимает, так это произведенный им продукт, товар. Поэтому «работодателя» по сути надо назвать товароотнимателем.

Маркс также показал измеримые, научные признаки развития капитализма, его самоуничтожения, движения к коммунизму, прогрессу машинного производства, созданию искусственной природы. Из тех, что наиболее на слуху и сейчас особенно очевидны, это снижение процента и связанный с ним рост зарплаты, небольшая инфляция. Процентные ставки исторически снижаются неумолимо, наиболее низкие они в странах, которые называют развитыми, с наиболее высокой производительностью труда, то есть наиболее мощным машинным производством. В некоторых странах (Япония, Германия) ставки уже отрицательные. И статистически достоверно, проверяемо, что в таких же странах наиболее высокие зарплаты: у капиталиста ее тем проще выбить, чем больше товара производит рабочий благодаря все более производительным машинам. Ну и поскольку машинами гораздо легче покрыть спрос, чем при ручном труде, то и возможности вздувать цены, гоня инфляцию, гораздо скромнее. А вот такой важный измеритель стремления к коммунизму как норма прибавочной стоимости в быту поминается не часто. Норма эта растет, потому что масса стоимости и прибавочной, соответственно, стоимости увеличивается благодаря машинному, высокопроизводительному производству гораздо стремительней, чем стоимость потребностей рабочего (зарплата), и превышает порой ныне 1000 процентов. Что объясняет, в частности, секрет повышения пенсионного возраста. Трудоспособность стариков, конечно, меньше, а со временем падает вообще обвально. Но нынешние нормы прибавочной стоимости перекрывают падение трудоспособности, так что труд стариков становится выгоден. Это, конечно, драматическое противоречие: чем более развит капитализм и чем дальше продвинулся он к коммунизму, тем ожесточенное капитал эксплуатирует человека, выше пенсионный возраст. Разрешается это противоречие как возможность дожить век свободно, а не по необходимости — исторически искусственной природой, а в текущем времени, как и с зарплатой, борьбой за свои права.

Так что повышение пенсионного возраста тоже можно считать признаком развития капитализма, хотя восприятие этого фактора совершенно иное, чем рост зарплаты. Это как раз тот случай, когда при Марксе явление ещё не развилось и им напрямую не анализировалось, но основания для оценки его (повышение нормы прибавочной стоимости) он уже вывел, как Менделеев — места для химических элементов, которые ещё предстояло открыть.

Историчность марксовой формулы в том, что она описывает всю динамику развития общественной материи, всего общества. Если положить m равным 0, то и значение всей формулы М=mV/v окажется нулевым На языке публицистики это значит, что добываемых человеком продуктов хватает только на удовлетворение самых необходимых жизненных потребностей, никаких излишков ещё нет, нет эксплуатации раз нет прибавочной стоимости. Отношение V/v значения не имеет, безразлично, хотя потенциально, то есть еще нет производства, наемного труда, обмена, общения, общества еще нет, но они возможны. Это отправная точка человеческой истории, первобытно-общинный строй.

Если положить m=1, то M=V/v. Hа языке публицистики это значит, что прибавочный труд весь изымается владельцем средств производства, переменный капитал входит в основной капитал, сам становится средством производства. И чем меньше v, затраты на единичного работника и чем больше их самих, тем больше прибыль. Это формула рабовладельческого строя. Раб — говорящее орудие, которому и заботы уделять — как лопате или другому инструменту, за счёт средств амортизации. Но лопат должно быть много…

Если принять V/v=1, то М=m. Это феодальный строй, при котором весь переменный капитал, вся его масса — сам феодал (причем семья включена в его личность), а его средства к существованию только такие, какие он произведет в своем натуральном хозяйстве.

При V/v=0 получим и М=0. А V/v может быть равно нулю, только если V равно нулю, то есть наемного труда уже нет, создана искусственная природа. Это коммунизм. Значение v безразлично и случайно, уже нет эксплуатации труда. Первобытнообщинный строй Маркс называл первобытным коммунизмом именно потому, что результат по формуле массы прибавочной стоимости одинаков: М=0.

Разница в том, что при первобытном «коммунизме» еще нет производства, частной собственности, наемного труда, эксплуатации, общества, а при коммунизме их уже нет. Первобытнообщинный «коммунизм» — это царство необходимости, а коммунизм — царство свободы. Истории, природе еще предстоит «изобрести», развить производство, частную собственность, общество и другие способы освобождения от непосредственного добывания жизненных благ, чтобы потом снять их, произвести их отрицание искусственной природой. Движение происходит таким образом, что переменный капитал сначала находится в потенциале, а потом, развиваясь, приходит к безразличному состоянию.

То есть движитель исторического развития — переменный капитал, иначе говоря — сам человек. Из такого аналитического рассмотрения всеобщей экономической формулы Маркса получилось научное обоснование одной из итоговых его публицистических фраз: «История человечества есть история человеческой деятельности». Это и есть марксизм (опять-таки не во всей полноте), то, что установлено, выведено, описано Марксом. А остальное — фальшь, ложь, лень. Лень, фальшь, ложь. Ложь, лень, фальшь. Аксенов и шестидесятники, с одной стороны, их противники — власть, которая называла себя коммунистической, с другой, мазаны одной ложью, тем, что считали страну и государство коммунистическими.

Раз коммунизм формы не имеет, не имеет общества с его институтами, в частности, властными, то уже одно признание, что есть коммунистическая власть, коммунистический строй, государство есть ложь. Все, что происходит в современных обществах, государствах, странах происходит в рамках капитализма, поскольку ничего другого, никаких форм общества в мире нет. Если то, что происходит, развивает роботизацию и свободу, то можно говорить, что произошло движение, развитие капитализма, то есть развивается коммунизм. Но капитализм вовсе не обязан развиваться… Конкретно, например, нетерпимое для Аксенова и его товарищей держимордство, тупой авторитаризм порождено такими свойствами капитализма, как концентрация и централизация капитала, которые есть следствия стремления капитала к расширенному воспроизводству, без чего ему просто смерть. А расширенное воспроизводство требует постоянного увеличения переменного капитала, ведет в итоге к поглощению одного капитала другим, монополизму и олигархизму, что сейчас в природе и наблюдается. И снова совпали (таки не устану замечать это обстоятельство) публицистические многовековые наблюдения политэкономистов, марксова наука и актуальная практика. Полагал ли американский сценарист и режиссер Грегори Уайден, создатель бессмертного Горца, что девиз Джона Маклауда — это голубая мечта капитала и капиталиста? Должен остаться только один, а остальным — отрубить головы… Опять парадокс и противоречие: жестокое, бесчеловечное держимордство — следствие, атрибут развивающегося капитала.

Ну и занятным и поучительным в качестве примеров властных лжи и фальши мне показалось оглядеть популярные совсем недавно девизы, лозунги. Например, «Мы придем к победе коммунистического труда» — буквально невероятной сложности задача, поскольку при коммунизме труда нет, не бывает коммунистического человеческого труда, коммунистическим может быть только машинное производство. И даже предложу самостоятельную работу на эту тему: в словосочетании «ударник коммунистического труда» какое слово несовместимо с двумя другими?

Был такой популярный девиз, практически молитвенный: «Повышение производительности труда есть самое главное для победы нового, коммунистического строя». Нет после капитализма ни нового, ни коммунистического, ни какого-либо иного строя. Если же какой-то «коммунистический строй» подразумевается, то это не марксизм, но антикоммунизм, дезориентация тех, кто таким лозунгом увлечется. Победа же означает не что иное как освобождение от капитализма, в том числе самоосвобождение. Почему-то, кстати, безупречно марксистский лозунг «Ручной труд — на плечи машин» использовался намного реже…

Самым праздничным был лозунг-здравица «Да здравствует первое в мире социалистическое государство!» О несуразице с социалистическим (коммунистическим) государством уже говорилось, поэтому здравица фальшива первый раз. А второй — в связи с якобы первенством РСФСР, а потом СССР в движении к коммунизму. У капитализма и коммунизма одна отправная точка — машина, машинное производство. И один, тождественный путь развития — к искусственной природе. Поэтому первое государство, начавшее движение к коммунизму, — первое капиталистическое государство, и считается, что это Италия ренессансных времен.

Уникальный, исторический отечественный вклад в коммунистическое движение все же существует. Но, во-первых, в производственной сфере (хотя политический, гуманитарный опыт Владимира Ленина и Советской власти при нем чрезвычайно интересен и поучителен), а во-вторых, это не столько общественное явление, достижение, сколько личное. И принадлежит оно Жоресу Алферову, которого называют основоположником электроники и цифровых технологий, следовательно, и роботизации. Если изобретение Джеймсом Уаттом паровой машины считается началом технической и производственной капиталистической революции, то сверхскоростная электроника Алферова — это ее кульминация. Уатт поставил человека на службу машине, а Алферов заставил машину подчиниться человеку.

Родственный тому, что про социалистическое государство лозунг, утверждает, будто самый передовой строй — социалистический, а раз в соответствующем «лагере» самая передовая страна — СССР, то он — самая передовая страна в мире.

Здесь, полагаю, уже просто: самая передовая капиталистическая, она же коммунистическая страна та, в которой наиболее высокая производительность труда, которая наиболее роботизированная и наиболее продвинувшаяся к искусственной природе. Ни Россия во все времена ее существования, ни СССР не были самыми передовыми странами, хотя частичные прорывы случались. СССР одно время развивался самыми высокими темпами, а к 1985 году половина всех промышленных роботов была установлена в СССР. Сейчас самая высокая плотность роботов в Сингапуре — более 600 на 10000 работающих, в полтора раза больше, чем в Южной Корее и в два раза — чем в Германии и Японии. Эти страны и есть мировые лидеры экономического развития, движения к коммунизму. США были в этой роли, да и сейчас по-прежнему производят номинально больше всех товаров, хотя с точки зрения развития оставляют одну позицию за другой. А Китай, наоборот, стремительно рвется в лучшие во всех отношениях, уже ныне по валу, рассчитанному по паритету покупательной способности, далеко и как кажется навсегда впереди.

Наконец, о лозунге лозунгов, девизе девизов, который, якобы не оправдавшись, мол, ярче всего говорит о «крахе» коммунизма: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!». Ведь и в самом деле: не бежит стремглав рабочий, завидев другого пролетария, к нему с криком, мол, друг, товарищ и брат, давай прямо сейчас начнём солидарно отрубать головы буржуазной гидре. Не бежит. Потому что и это явление — рабочая солидарность — противоречиво. Здесь надо начать с малого (или с каждого), с единичного переменного капитала, отдельного рабочего. Во всеобщей экономической формуле Маркса M=mV/v единичный переменный капитал в знаменателе. То есть капитал (М из левой части формулы) давит изо всех сил, чтобы зарплата на каждом рабочем месте была наименьшей, а его прибыль наибольшей. Каждый рабочий, как это следует из формулы, противостоит аппетиту всего капитала в одиночестве, ничего в знаменателе больше нет. На самом деле нет у рабочего соратников, которые приплюсовали бы к его отношению к капиталу свое. В публицистической форме Маркс говорит об этом, что единство рабочих ежесекундно разбивается конкуренцией между ними. Тогда где же источник единства? В формуле Маркса в числителе — совокупный переменный капитал V. Именно сам капитал M в целом прямо пропорционально заинтересован в том, чтобы вся масса переменного капитала была больше и однороднее, и именно он есть могучая объединяющая пролетариат сила. В объединении заинтересован и переменный капитал, как в стародавние времена охотники при добыче мамонта. Каждый мал и слаб, так что лучше наброситься скопом. И парадокс, противоречие в том, что сплотиться помогает сам «мамонт». С другой стороны, благодетелю-солидаристу желательно, чтобы каждый из действующих лиц был беден, слаб и одинок. Но тут уж безусловно против переменный капитал. В реальности, натурально переменный капитал — живой разумный человек. Он хочет выжить, жить, удовлетворить свои конкретные потребности, а капитал ему в этом препятствует, стремится заплатить как можно меньше. Именно в этом глубочайшие, естественные корни противоборства между трудом и капиталом, классовой борьбы. «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!» — лозунг, обращенный к субъективной стороне переменного капитала, логике, разуму, сознанию рабочего. Этот лозунг — попытка внеэкономического давления на экономические обстоятельства, хотя и сама экономика тоже будет брать свое, сбивая в кучу «отряды рабочего класса» соответственно собственному объединению, можно сказать традиционнее для одного из стилей — пожиранию капиталами друг друга.

При современной степени единства капитала рабочая солидарность обжилась на предприятиях, неплохо себя чувствует в отраслях на национальном уровне, бывает, проявляется и на межнациональном, хотя редко. Мировой солидарности на горизонте не видно. Это не значит, что подобный ее размах — мираж, как якобы и коммунизм. Просто такой уровень пока развития капитализма и коммунизма.

Классовая борьба тоже описывается математически, научно, имеет свою, преобразованную из всеобщей формулу v=m×V/M. Эта формула непосредственно показывает противопоставленность V и M, то есть пролетариата в его совокупности, как класса, и совокупного классового интереса капитала к прибыли, наживе. Арена классовой борьбы — это v, то есть единичный переменный капитал, каждый рабочий. Классовая борьба действительно разворачивается на каждом рабочем месте. Зарплата каждого пролетария прямо пропорциональна общеклассовой зарплате, массе переменного капитала. И, наоборот, каждый пролетарий заинтересован в том, чтобы общеклассовая капиталистическая нажива была как можно меньше. И борется, соответственно, за классовую зарплату и против классовой эксплуатации. То есть на самом деле, научно пролетариат как класс — могильщик буржуазии, капитала. И неважно, признает ли каждый рабочий классовую борьбу, участвует ли в ней по собственной воле, она разворачивается даже бессознательно для пролетариата, как бессознательно капитал развивает самое себя, самоуничтожается и двигается к коммунизму.

Противоречивое положение пролетариата в формуле классовой борьбы отражает m, прибавочная стоимость, от которой также напрямую зависит зарплата, благосостояние рабочего. Он, оказывается, заинтересован в эксплуатации самого себя капиталом, причем как можно более жестокой. Эта зависимость и есть объективное основание для терпения рабочего, наверное, не только социального, но и человеческого, бытового, его инертности, из-за чего он спускает капиталу свое ограбление, кражу труда, угнетение, унижение и даже гнусности, в том числе предательство товарищем-рабочим классовых интересов в виде штрейкбрехерства. И на самом деле пролетарий, похоже, готов считать, что капиталист ему что-то дает, и это у него перед «хозяином» есть обязательства. Тем более, что повышение производительности труда, рост нормы прибавочной стоимости и зарплаты затушевывают истинное положение дел, создают иллюзию якобы заботы капитала о рабочем классе. Так что противоречие разворачивается между классовой принадлежностью рабочего и личным его интересом. И полностью формула v=mV/M (или лучше v=m/M×V) отражает, описывает не только классовую борьбу, но и классовое соглашательство. Дробь m/M отражает и объясняет противоречивое положение пролетариата подобно тому, как дробь V/v отражает противоречия капитала. И тождественно капиталу пролетариат внутренне противоречив, хотя во времена Маркса больше в ходу был термин «конкуренция». Как и капитал, труд имеет тенденцию к загниванию, то есть пролетариат препятствует общественному развитию понимая здесь в первую очередь повышение производительности труда (примеры здесь можно начинать приводить еще с луддистских времен и событий), роботизацию. Вместе с капиталом, труд паразитирует на более слабых и неразвитых капиталах. Труд как и капитал агрессивен, бесчеловечен, антинароден. И если капитал развязывает войны, то пролетарии в угоду ему убивают на них друг друга, и формула v=m/M×V показывает, зачем и почему — ради своих благ.

Когда говорят о крахе капитализма, то принято подразумевать крах капитала. Труд же якобы оплодотворенный справедливостью, становится благостной общественной функцией. На самом капитализм обнуляется, уничтожается и самоуничтожается в обеих своих ипостасях — и труда, и капитала. И если пролетариат — могильщик буржуазии, то единство и борьба труда и капитала означают, что капитал — могильщик пролетариата. А когда гнилушки труда и капитала пойдут прахом, тогда и откроется безграничный простор для человеческой деятельности, освоения природы и выживания в ней и вместе с ней.

Ну а где Аксенов и где книга о нем, там, конечно, и тема социалистического реализма, жестокой нелюбви к нему аксеновцев. Но поскольку у социализма, коммунизма нет формы, а социалистический реализм приписан к социализму, то он — фикция. Если и есть отличия между аксеновским, якобы несоциалистическим реализмом и якобы социалистическим, неаксеновским, то прежде всего в предмете изображения, творчества. Аксеновцы презирали производственную тему, о чем в «Таинственной страсти» говорится прямым текстом, считали производственников ангажированными властью, певцами ее успехов и гордились тем, что якобы они на переднем крае литературы и общественной борьбы за свободу. Хотя именно производственная свобода, свобода от производства жизненных благ, передача его машинам есть база для всех других свобод, для человеческого развития, гуманизации природы и естественного развития, натурализма человека. У человека-таки есть животное начало, и его, этот «желудок», надо приструнить, прежде чем браться за «голову». Кто бы и каким бы образом ранее не пытался сделать человека свободным, чтобы он затем счастливо и производительно трудился, дело кончалось резней. Без избытого труда ввек воли не видать…

Все, что происходит сегодня, — это проявления капитализма: или его проклятого прошлого, или его гнилого настоящего, или светлого будущего, если речь идёт об освобождении от капитализма во всех сферах, прежде всего в производственной, способствуя созданию искусственной природы. «Ужасы коммунизма» — это ужасы единосущного капитализма, потому что ужасы коммунизма если возможны, то только в связи с его спецификой — осознанием, что и как нужно делать человеку, чтобы быстрее завоевать материальную и духовную свободу. Капитализм и коммунизм — кровные родственники, но проявления каждого разные, противоположные. Движение к коммунизму — производство свободы. Капиталистическая специфика, в свою очередь, эксплуатация человека человеком, производство капитала, ради чего он шел и будет идти на любую мерзость, преступление. Ради своей жизни… Распознать, что деяния одного брата приписываются другому, — не такая уж сложная логическая задача, если только мыслитель не заражен привычкой не забивать себе голову.

Производственная тема имеет предметом одну сущностную черту мироустройства и его развития. Тема свободы — другую. Как две шестерёнки, одна из которых всё-таки ведущая. И если бы не чванство, снобизм «свободолюбцев», то литература избежала бы угрюмой склоки, ничего не давшей ни литературе, ни свободе.

Противники диссидентов, впрочем, глубоко культурными товарищами тоже не были. Для диссидентов бескультурье властей виделось со своего «Метрополя», вручную изготовленного сборника их не принятых к публикации произведений. Но, полагаю, очевидность властного малоумья в том, что запретили аксеновский роман «Ожог», разрешив сценарий Александра Гельмана и фильм «Премия» по нему. В фильме бригада строителей отказывается получать премию в знак протеста против безобразной организации труда. «Премия» — великое, революционное, пожалуй, для всей мировой литературы произведение поставило смертельно опасную для строя тему, что рабочие массы готовы из объектов производственных отношений стать субъектами, присвоить, освоить еще одну степень свободы, сознания. К чему власть, капитал не готовы, знать об этом ничего не хотят, желали бы эту массовую для себя опасность задавить.

Аксенову со товарищи не хватало культуры. У них была правда, своя правда. Правда и подразумевает собственное мнение, желательно, однако, социализированное, то есть разделяемое какой-то массой людей. Но не грех, если правда останется личной. А вот истина для правдоискателей-шестидесятников осталась в стороне, по их же желанию. Истина научна и непреложна. Поэтому правду можно разделять или нет, а истине — только следовать. Правда, пропитанная истиной, и есть культура.

Производственная тема культурна, хотя ныне из литературы совсем исчезла — не без стараний шестидесятников. Историческая «заслуга» шестидесятников в том, что они первыми вцепились в горло производственной темы, а уж их последователи постарались расшматовать ее — и пошли клочки по литературным закоулочкам, в которых тема и прозябает, «виноватая» во всем.

Герои труда снова есть даже официально, а книжек про труд нет. Так что если второй раз подумать, может, не такие уж бескультурные были власть предержащие, предпочитая производственные драмы личным дневникам вдруг разобидевшихся писателей.

Не все из них и в жизни, и в искусстве были такими категорическими неприятелями порядков в СССР, как Аксенов. Кто-то видел, что «есть и хорошее». Главарь все же уступчивости товарищей принять не мог, хотя любить их не переставал. Вот ведь какие противоречия случаются в природе, от которых просто так глаз не отведешь, хотя иногда очень хочется…

А море как встретило, так и проводило меня дельфинами. В один из последних дней около берега в погоне за добычей, видимо, крупной кефалью оказался матерый самец. Он промчался мимо пунктирно, то скрываясь под водой, то прорезывая поверхность ее серпом плавника на спине, серо-стального цвета, с лазоревым отливом, белеющей книзу. Глаз не успевал за его движением. Дельфин уже ушел вдаль и на глубину, а мне всё ещё мнился его образ… И вдруг я поймал себя на том, что мне равно поймает ли рыбу охотник, победит ли в развернувшейся на моих глазах борьбе или удачливее окажется намеченная жертва, ускользнув. Легко и удивительно, как подснежник, возникло в душе чувство, которое я назвал свободой. Бедным нужны права, богатым — власть, и только свободным достаточно равенства. Свобода — это не свобода выбора, а свобода от выбора.

2019 — 2020

Я против…

В первую очередь эти записки против религии, точнее, ветхозаветной религии и даже религий. По воспитанию, по традиции, которая в свое время считалась культурной (считаю, что и сейчас она такой должна быть), я и так был против, считал религию терпимо вредной. Силою обстоятельств мне пришлось глубже окунуться в клерикализм. И я пришел к выводу, что терпимость здесь преступна. Нельзя быть терпимым к фашизму… Обоснованию этой позиции и посвящены записки. В чем-то я иду по стопам критиков религии, что неизбежно, конечно. Где-то, надеюсь, получилось предложить свежий взгляд. Итак, против религии…

1. Арабы и евреи — братья, арии — отцы

«Что-то делать» с религией стало необходимым после объявления Дня крещения Руси официальным праздником, после чего я примирился с мыслью, что протаскивание религии — это политика, а не властная блажь, не случай и не ошибка. А политику не перетерпишь…

Государственный клерикализм мне казался невероятным. Можно, наверное, государству (в лице его деятелей) обойтись без философского представления, что религия — смертельно опасный общественный институт, потому что запрещает разум, познание, а это способы выживания не только человечества, но материи вообще. Можно не знать классического труда Карла Каутского «Происхождение христианства», его в школах не проходят (хотя надо бы, как книги Радищева, Белинского, Чернышевского). Можно не наткнуться на «Письмо о боге» и высказывание великого физика Альберта Эйнштейна: «Библия — коллекция знаменитых, но весьма примитивных легенд, весьма наивных по содержанию. Для меня иудейская религия похожа на все остальные, как обыкновенная реинкарнация детских ожиданий человечества». Можно подавить в себе естественный скептицизм по отношению к религии, ведь не бог же зарплатную ведомость подписывает и не зря в народе говорят, что «бог-то бог, да и сам не будь плох». Но откреститься от исторического, цивилизационного, развитого сознания с его принципами светскости, свободы веры (в том числе и атеизма) казалось мне вызывающе-бесстыдной и непозволительной косностью….

А дальше уже сказались, наверное, характер, университетское образование, профессиональные привычки — доискиваться до корней, до первоисточников, до объективных оснований и причин, из-за чего я наконец-то прочитал (и перечитывал затем) Библию и Коран в полном объеме, а не в популярных извлечениях и цитатах, прочитал еще много чего, так что, в частности, сложилась (определим это так) теория, которую условно можно, наверное, назвать «Происхождение Библии» и о которой и пойдет речь в этой главке. Понятно, что с опорой на анализ Карла Каутского, но и с замечанием, что материал, который использован здесь, Каутскому был неизвестен — не был открыт, и исследование свое он начал с времен, соответствующих, в основном, Новому завету, а не с гораздо более ветхих и тогда еще тоже покрытых достаточно густой тьмой.