Бесплатный фрагмент - Наследница Унылой Пустоши

Посвящение: Моему дедушке, который не увидел цветущего сада грядущей весны.

Глава 1

Лязг стали о сталь бьёт по ушам, пробуждая пульсирующие волны в висках и затылке. Я отчитываю ритм, с которым хлынет неутолимая боль. Каждый всплеск невыносимых ощущений приходится новой атакой, обращённой к моей противнице. Она мечется по полю сражения в отчаянной попытке защититься от взмахов моего меча.

Я замахиваюсь, готовясь разрезать ее напополам. У нее нет ни единого шанса увернуться или, тем более, отразить удар, который придется по плечу. Но я поворачиваю лезвие в самый последний момент.

Если бы сражение не было тренировочным, Пэн бы лишилась рабочей руки, но на сопернице остается всего-то синяк. Всего-то самый большой синяк в ее жизни.

Она рассредоточивается на сражении. Хватается за плечо, чтобы унять подступающую боль и этим самым ошибается. Как нелепо. Я пользуюсь положением, поймав ее за локоть, и сталкиваю ее спину об свою грудь. Лезвие меча оказывается подставлено опасно близко к горлу противницы. Она обескуражена. Она обездвижена. Она…

— Убита, — провозглашает басистый голос из тренировочного зала. Пять других голосов разбиваются о стены подземелья и долетают до меня тысячекратным эхом.

Пара мужчин, сидящих за столом, восторгаются увиденным: чокаются деревянными кружками, наполненными пивом. Рядом с кружками прокатываются монетки. Тот, кто урвал куш, ликует и не скупается на непристойные комплименты в мой адрес.

Удостоверившись в собственном триумфе, я расслабляюсь. Отвожу клинок на безопасное расстояние от Пэн, а та хватает меня за локоть и резко выворачивает его. Настает ее очередь удерживать меня в неудобном положении. Пэн готовится оставить на мне повреждения куда серьёзнее, чем синяк. Но я не могу позволить оставить и маленького отпечатка ее превосходства на моей коже. Я концентрирую всю присущую мне выносливость, собираюсь с силами и перебрасываю Пэн через спину.

Пэн мешкает не более одной секунды, затем ныряет в тень.

Мрак висит на ближайшей стене непроницаемо-черной завесой. Оттуда вылетает кинжал. Мой меч разрезает воздух, образовывая стальную стену. Кинжал Пэн ударяется об нее.

Я жду новой атаки, держа меч наголо.

Переплетения балок на потолке трещат. Прямо оттуда летит еще один кинжал и снова сталкивается лезвием о лезвие.

Следующий предмет, прилетевший откуда-то сверху — нечто бесформенное, размером в человеческий рост, совершившее сальто. Оно приземляется на расстоянии вытянутой руки, хотя я уверена, что это всего лишь ошибка в расчёте траектории. Наверняка моя спина должна была разломиться пополам под весом Пэн.

«Надо было подставить острие меча под ее задницу».

Совершив грациозный оборот вокруг себя, она наносит рубящий удар мне по боку. Я не даю поразить себя мечом. Оружие Пэн снова бьётся об мое и сковывается в стальной замок. Руки неудобно скрещиваются, обращая острие клинка в пол. Капли пота стекают со лба и попадают в глаза, но я не прекращаю пялится на Пэн. Кажется, что ее голова сейчас лопнет от натуги: челюсти плотно сжаты, на носу образовываются тонкие складки, волосы липнут к потной шее. Она сосредоточивается на всех существующих проклятиях, которые можно на меня наслать, и не замечает, как медленно сдвигается с места. Я надавливаю на меч, намереваясь свалить ее на пол.

Пэн устала, а вот я, наоборот, чувствую громадный прилив сил. Адреналин бурлит и шипит в жилах.

Превозмогая боль в мышцах, я совершаю рывок. Пэн теряет равновесие, а в следующую секунду ударяется о неровную поверхность каменного пола. Довольная собой, я прокручиваю меч в воздухе и приставляю острие к ее подбородку. Это зрелище становится умопомрачительной кульминацией нашего сражения.

Зал разражается восторженными аплодисментами. Их подхватывает нарастающий грохот. Мужчины один за другим нещадно тарабанят по поверхности столов. С разных сторон доносится свист и умножается, ударяясь о высокие потолки подземелья. Зрители торжествуют и все, как один, приглашают обмыть мою победу. Однако, я не позволяю себе отвлечься на преждевременное празднество и остаюсь на чеку.

Пэн лежит на спине и смотрит на лезвие клинка так, будто пристальным взглядом способна отодвинуть его от лица. Широкие черные брови смыкаются на переносице, курносый нос хмурится, а ноздри раздуваются так часто и сильно, что мне становится не по себе.

Неспешно увожу оружие в сторону. Пэн убирает спадающие каштановые локоны с лица, которое перестает быть яростным. Теперь оно не выдает никаких эмоций, и это беспокоит меня сильнее. Поверженная противница встает.

Я предлагаю руку, заранее продумав несколько стратегий, прежде чем мерзавка потянет меня на себя или совершит какой-нибудь боевой прием. Но она не делает ничего подобного, а выставленную ладонь словно не замечает. Пэн поднимается неуклюже, покачнувшись пару раз.

Моя ладонь все ещё висит в воздухе.

В тумане глаз Пэн, — серой и густой дымке, — мелькает какая-то вспышка. Осознание. Но она не торопится ответить на мой жест, а только оглядывает выставленную ладонь. Мне в самом деле кажется, будто она собирается плюнуть в нее. Даже удивительно, что этого до сих пор не случилось, учитывая, что ни правила приличия, ни кодекс воинской части, ни чувство собственного достоинства не препятствуют совершению этой гнусности.

— Научись признавать поражение, — советую я, произнося слова на полушепоте.

Пэн только прыскает, демонстрируя пренебрежение. Разворачивается на носках и уходит прочь.

— Ты можешь сражаться со мной, Пэйоном или кем бы то ни было еще и одержать верх десятки раз, — Пэн говорит так невозмутимо, будто демонстрация моего превосходства над ней ничего не значит. Она не признает свое позорное поражение, как и то, что вела битву нечестно. — Но ни твои умения, ни личностные качества никогда не принесут пользы братству.

В груди что-то больно колет.

Плевать, что Пэн не удосужилась пожать мне руку в конце сражения. Вообще-то, мало кто из присутствующих в этом зале знает, что это или, например, поклон необходимы в завершение боя. Но это не безнравственная принципиальность, а, скорее, неосведомлённость. Просто-напросто не их профиль. Шпионам не обязательно выказывать уважение к оппоненту, знать кодекс воинской чести, чтить устоявшиеся традиции или придерживаться этикета.

Пусть так. Меня волнует не это.

Пэн уколола меня своим замечанием. Но я не пропущу ее атаки. Я принимаю вызов сразиться в очередном публичном сражении. Дуэли колкостей.

Я сразила Пэн мечом, и это открыло глубокую рану на ее душе. Я задела ее гордость. Пока она саднит и кровоточит, я не упущу возможности поковыряться в ней:

— И то и другое пригодилось, чтобы преподать тебе урок. Учись, пока я считаю тебя достойной соперницей, — я повышаю голос так чтобы все присутствующие в зале услышали.

— Не строй из себя доблестную воительницу, Изис. Я твоя единственная соперница.

Этой фразой ей удается обезоружить меня. В голову не приходит достойный ответ, поэтому я принимаюсь защищаться. Моим щитом служат широко расправленная грудь и непроницаемое выражение лица. Остается вытерпеть то, как она втыкает в меня колкости одну за другой:

— Ты хотела пожать мне руку в качестве благодарности за сражение? Ха! На твоем месте, я бы не растрачивала благодарности на пустяки. — Пэн направляется в другую часть залы, к зрителям. Она обводит все столы, привлекая ещё большее внимание к нашему разговору. Дойдя до шкафа с запасами вина, она достает бутыль. — Я дам тебе пожать свою руку, когда привнесу в жизнь А́лиса что-нибудь значимое. Во всяком случае, это будет куда больший вклад, чем тот, который может внести его никчёмная наследница.

Пэн вырывает пробку зубами, выплёвывает на пол и отхлебывает содержимое бутыли.

«Надеюсь, ты им поперхнёшься. Будет лучше, если это яд», — вертится на языке.

Словесные перепалки — неотъемлемая часть любого собрания в стенах мрачного подземелья и самое занятное развлечение местных шпионов. Даже занятнее тренировочных сражений. И хоть Пэн проиграла в битве на мечах, но превзошла меня в другом.

Я не могу ответить на ее колкости, потому что все, что она говорит — правда, и самое паршивое то, что все собравшиеся согласны с этим. Стоит только оглянуться по сторонам и увидеть выражения лиц окружающих, как тут же убеждаешься в этом. От всеобщего смущения воздух становится вязким, душным. Наступает тишина, которую нарушает громогласный удар о дверной косяк: Пэн выходит из залы.

Мне тоже пора проваливать отсюда, пока Алфий не спохватился. И пока никто из присутствующих не заметил, как на глазах поблескивают мелкие слезинки. Поворачиваюсь. Прямо передо мной стоит Пэйон, мой друг и командир отряда избранных лазутчиков Алиса. Его голос объявил о поражении Пэн на тренировочном поле, но не удосужился вставить ни единого слова в мою защиту, когда та набросилась на меня из подтяжка или стреляла колкостями.

— Она пыталась убить меня! — Бросаю я не столько из-за недовольства, сколько из-за того, что постыдно расчувствовалась.

— Не драматизируй, — он закатывает глаза.

— Она метала ножи и могла сломать мне спину, в то время как я поворачивала лезвие меча, чтобы нечаянно не порезать ее! Да еще и собиралась пожать ей за это руку!

— О, ну иди, расскажи об этом тренировочному манекену. Разрешаю снести ему башку.

Я сжимаю рукоять меча так сильно, что напряжение охватывает и другие части тела, от головы до мизинцев на ногах. Сомкнутые челюсти ходят из стороны в сторону. Теперь я и вправду зла.

— У тебя такой рассвирепелый взгляд, будто на месте манекена ты хотела бы видеть Пэн.

— Я этого не говорила, — подмечаю я с многозначительным видом.

Проверяю, насколько заточен клинок, проводя по нему пальцем.

— Разве твой драгоценный кодекс воинской части не запрещает жестокость в отношении противника?

— Поверь, Пэйон, была бы я жестока к Пэн, то никогда не наградила бы ее такой быстрой смертью. Для таких, как она, обезглавливание это — милосердие.

— Что значит «для таких, как она»? — Он складывает руки на груди.

— Мой «драгоценный» кодекс должен соблюдаться обоими участниками сражения. А она… она не удостоила меня рукопожатием ни в начале, ни в конце боя. — Пэйон смотрит на меня, как на умиление. — Во время сражения принято не отводить взгляда от оппонента. А Пэн прятала свои бессовестные глаза в тени и оттуда же напала на меня. Она… п-подлая, гм, негодяйка!

Пэйон поднимает брови.

— Ты что, боишься получить по губам?

В этом месте и в этой компании я могу позволить себе произносить такие скверные словечки, за которые любой благовоспитанной девочке и вправду отбили бы все губы. Но я держу рот на замке. Разумеется, когда-нибудь он откроется, вывалив на того, кто этого заслуживает, целый клад ругани и никем ранее неслыханных проклятий. Но Пэн отнюдь не та, на кого мне бы хотелось тратить свое богатство.

— И да… Среди моих подчиненных нет никого, кто выполняет реверансы в начале боя без твоей настоятельной просьбы. — Я чувствую, как жар приливает к лицу. Наверное, я красная до кончиков ушей. — Буду откровенен с тобой, малышка, это не для них. Все эти старомодные поклоны… излишество чести, которые они отдают — формальности, чтобы не обидеть тебя.

— Твои шпионы уделили время прочтению кодекса воинской чести! Им хватает терпения, чтобы соблюдать его каждый раз, когда вступают со мной в схватку! Это, и вправду, огромная честь для меня, Пэйон. И я благодарна. — На лице Пэйона появляется кривая улыбка. — Но Пэн… — я возвращаюсь к главному. — Она единственная, у кого терпение в остром дефиците. Очевидно, что совесть — тоже. А времени хватает лишь на неуместные комментарии и пустые слова.

— Так что, ты снесешь ей башку?

— И это я жестокая?! — Я вытаращиваю глаза.

Громкий смех щекочет Пэйону горло, вызывая кашель.

— Беру свои слова назад. — Он ловит кашель в кулак, не переставая смеяться. Вместе с этим выдавливает из себя пары спиртного.

«Он опять пил. Конечно же, он пил».

— Ты вовсе не такая жестокая. И это нисколечко не занимательно…

— Пэйон, ты пугаешь меня.

— Я вовсе не тот, кого стоит боятся, Изис. — Он цокает: — Перестань серьезничать. Я же шучу.

Я намерена оставить своего пьяного друга наедине с его пугающими шутками. Делаю шаг от него…

— Перестань, Изис… Ну же, иди ко мне. — Пэйон берет меня за руку и тянет обратно. Прижимает к широкой груди, уложив руку мне на поясницу. — У меня для тебя подарок.

— Это ты перестань! — Я хмурюсь. Запах алкоголя из его рта ударяет мне по носу. — Клянусь, ты станешь следующим, кому я отсеку голову, если сейчас же не перестанешь!

— Твоя взяла. — Он убирает руку. — Но подарок ты все же получишь.

— Что за подарок?

Он приказывает мне отбросить меч в сено. Делаю это с осторожностью, недоверчиво. Берусь за предложенную руку.

Ступаю на густой соломенный ковер, разделяющий две части подземельного помещения. В дальней части просторной залы расположены столы. Выглядят они как места для пиршества в честь победителя тренировочных боёв, однако Пэйон уверяет, что обычно они застелены картами подземелий. Как же! Всякий раз, оказываясь в стенах шпионского штаба я наблюдаю за одной и той же картиной — поверхности столов покрыты липкими фиолетовыми пятнами, пахнущими забродившим виноградным соком. Шкафов с различными сортами вина здесь больше, чем со специальной экипировкой и оружием. А наполняет эти шкафы владелец трактира «Логово Бронзовых Пиратов», что находится прямо над нашими головами.

У трактирщика есть сын, который поддерживает идеи братства. Узнав о том, что можно поселиться среди нас, его последователей, парнишка собрался бежать из дома и сделал это, когда настал день унаследовать семейное дело. Безответственно? Но сын трактирщика никогда не хотел брать на себя ответственность за управление заведением своего отца! А тот никогда не понимал решения своего сына.

Юноша поселился здесь. Шпионское дело стало настоящим приключением для него и приносило одно удовольствие. Однако одинокий родитель не был рад тому, что вынужден делиться территорией с теми, кто забрал его единственного ребенка. И все же он делился. Такова цена за надежду увидеть сына еще хоть раз.

Их последняя встреча состоялась в тот день, когда трактирщик разрешил шпионам Алиса обосновать штаб под его заведением. С тех пор он надеется, что увидит сына, когда тот выберется на поверхность и расскажет, как проходят его приключения.

Отец ждет сына, не зная о том, что его приключения давно закончились.

Парнишка никогда не выберется из подземелий, потому что давно похоронен в камнях обвалившегося тоннеля. Но Пэйон очень не хочет рассказывать хозяину трактира о том, что его надежды напрасны, пока тот разрешает шпионам укрываться здесь и устраивать вылазки.

Шпионы занимаются поисками секретных ходов, ведущих к выходу из города едва ли не с самого основания братства. Место, где они устроились, заброшено, невзрачно и непроходимо. Однако кое-то все время снует вокруг да около, навевая тревожность. Их, солдат прокуратора¹, очень много.

У солдат прокуратора есть особый приказ. Согласно этому приказу, они должны вычислить всевозможные тоннели, ведущие за пределы города и обрушить их. Так нарушается многолетняя работа, которую ведет Пэйон и его шпионы. И именно так некоторые из них прощаются со своими жизнями.

Траур шпионов по товарищам длится долго. Начинается в дни, когда Аризод сотрясают землетрясения. Продолжается, когда кто-нибудь из них снова пропадает. И не заканчивается, пока пропавшего ищут. Вместе с тем, солдаты прокуратора ловят других членов шпионского отряда и оставляют все больше и больше трупов по углам подземелий.

Численность отряда уменьшается стабильно по восемь-десять человек в сезон, а потом Пэйон набирает новых шпионов. Те тоже заражаются бесконечным пьянством.

«Шпионы пьют лишь от осознания того, что вскоре попрощаются с теми, кто рядом, или с собственной жизнью. Они скорбят», — я была уверена в этом, пока не увидела, как стреляют пробки; как шпионы рисуют друг другу усы из пены от пива; как играют в карты, обмоченные в вине. Бутылки открываются каждый день, одна за другой, и шпионы пьют не так, как раньше — не чокаясь, а на брудершафт.

Они больше не скорбят, а веселятся. А когда им весело — до работы нет никакого дела.

За долгие годы службы, Пэйон научился оправдывать пьянство и безделье. Он приносит свои оправдания предводительнице братства, на что та закатывает глаза. Для нее слова Пэйона давно не убедительны. Они ее раздражают. Ее злит легкомыслие Пэйона, но она не может сделать ничего, кроме того, чтобы просто смириться с ним.

Легкомыслие Пэйона прослеживается даже в его манере одеваться. Пунцовая рубашка испачкана мокрыми пятнами. Ткань не выглажена, а пуговицы расстёгнуты так, что мускулистая грудь обнажена до середины. Никогда не видела его без черного плаща длиной до самого колена, с закатанными рукавами и массивным капюшоном. Сейчас капюшон бесформенно свисает с широких плеч, но при необходимости выйти на улицу Пэйон тут же натягивает его на темно-каштановую бурю на голове. Цвет его волос придает неопрятной укладке особую утонченность.

Ещё одна изысканная черта во внешности Пэйона — его крахмальная кожа. Жители Фенрии, в большинстве своем, обласканы лучами неугасаемого солнца или смуглые от рождения, как я. А тон кожи Пэйона является эталоном красоты, достижимым лишь столичным вельможам. У Пэйона нет титула, и всё-таки его кожа безупречна. И даже шрамы на щеках ничуть не портят его красоты. Да, Пэйон красив. Красив даже тогда, когда глаза собираются в кучку от излишества выпитого алкоголя.

Все перечисленные изъяны в его внешнем виде хоть и незначительны, но совершенно точно указывают на его «юношеское» разгильдяйство. Вот только Пэйон давно вырос. Ему тридцать семь лет. Для этого возраста разгильдяйство и любовь к веселью, — в самых различных его проявлениях, — неприемлемы. Неприемлемы и для высокопоставленного лица, которым он является.

Однако я догадываюсь, что Пэйону плевать.

Я иду за ним и веянием непринужденной грации, чрезмерного самолюбия и обманутых надежд. Нарциссы. Их чарующий аромат не перебьет даже терпкое вино.

Прохожу в тесное помещение — кладовую. И снова Пэйон оказывается непозволительно близко ко мне. Внезапно букет одеколона из приятного сладостного становится тошнотворно приторным.

— Я сказал: «подарок»? Это, скорее, награда за твою победу, — тихо проговаривает он.

— Я не рассчитывала на награду. Да и принимать ее кажется неправильным. Я ведь проиграла в дуэли колкостей. — Глупо было начинать эту перепалку. Я хотела уколоть Пэн, а по итогу сама нарвалась на залп наточенных копий, устремленных в самую душу.

По какой-то необъяснимой причине все, кто общается с Пэйоном, становятся поразительно остры на язык. Его подчинённые — самые большие язвы, каких я только встречала. И хоть я уступаю немногим, но в число участников команды Пэйона не вхожу.

— Да, досадно. — Как я и ожидала, он разочарован. — Если бы ты проводила больше времени среди нас, то наверняка бы знала, что ответить. Хорошо, что я испытывал тебя в поединке на мечах, а не на словах.

Пэйон говорит какую-то нелепицу. В том, чтобы просить растолковать его пьяные бредни нет никакого смысла, поэтому я отмахиваюсь:

— Даже если бы я умела парировать оскорбления, как ты, то не нашла бы, что на это ответить.

— Ты так в этом уверена?

— Конечно уверена. Правда на ее стороне, и спорить с этим было бы глупо.

— Что если я скажу, что она не права? — В его карих глазах танцуют язычки пламени.

Я цокаю. Меня выводит из себя то, что он говорит загадками.

— Можно не выражать недовольство так явственно? На вот лучше, надень, — Он бросает в меня комком одежды.

Я расправляю и рассматриваю плащ с затейливым капюшоном.

— Я носил его, когда жил далеко за пределами Аризода, — он перестает шептать, и мы больше не выглядим, как парочка, которая решила уединиться ото всех, — это была форма для тех, чье существование представляет собой государственную тайну.

— Надо же! — Я просовываю голову через тесное отверстие. — Теперь я с лёгкостью опознаю их, если когда-нибудь увижу.

Лоскут чёрной ткани душит меня. Я натягиваю его на нос и чувствую, как плотно прилегает маска. Тени массивного капюшона ложатся на глаза. Передо мной возникает шторка из тёмной полупрозрачной материи, закрепленная на маску специальными заклёпками.

— Всё равно я не стал одним из них, — заявляет Пэйон.

— А значит, можно разглашать государственные тайны?

Тот, чьё существование так и не представило собой государственную тайну усмехается и заботливо поправляет капюшон своей старой формы.

— Я бы не стал разглашать, если бы не был уверен, что ты никогда не встретишься ни с одним из них.

— Ах, да! — Я шлёпаю его по рукам, одетым в перчатки без пальцев. — Спасибо, что напомнил.

Закончив с примеркой, я обращаюсь к небольшому зеркалу, искажающему отражение. Пугаюсь. Передо мной стоит кривая фигура, окутанная в поглощающие свет одеяния. Совершенно безликая.

— Удобно? — Глупое отражение Пэйона выглядывает из-за спины. Языки пламени в его глазах становятся ярче.

— Вполне.

— А вот теперь я не совсем уверен в том, что сказал ранее.

Я поворачиваюсь к нему в недоумении:

— Почему это?

— Потому что отныне ты являешься полноправным членом моего шпионского отряда!

Прокуратор¹ — должность управляющего городом в Союзе Трех Королевств.

Глава 2

Пэйон кладет ладони мне на плечи. Этот груз ощущается таким весомым, что ноги вот-вот сломаются напополам, точно две тростиночки.

— Не-е-ет, — протягиваю я.

Похоже, что Пэйон счёл реакцию на его слова чем-то радостным или лестным, но в действительности во мне воспламеняется ярость. Я словно плююсь огнем, повторяя одно и то же:

— Нет, нет, нет. Нет!

— Никто не увидит тебя в тени этого капюшона! — он предпринимает никчемную попытку убедить меня. Возможно, ему бы удалось сделать это, будь он трезв, но сейчас его речи звучат, как бессмысленная болтовня, о которой он пожалеет завтра же.

Я не могу вспомнить сколько заклёпок на маске. В который раз пытаюсь отодвинуть шторку из полупрозрачной ткани, но мне снова не удается этого сделать. Сержусь на надёжность крепления и готовлюсь рвать ткань, но, на радость хозяина распроклятого плаща, у меня хватает терпения, чтобы не испортить единственное напоминание о его таинственном прошлом. Мне удается отыскать спрятавшиеся заклёпки. Другие части хитроумной конструкции снимаются быстро, одна за другой. Я стягиваю тяжелую накидку и чувствую, как прохлада обволакивает зардевшееся, горячее лицо.

— Брось, Изис, — в отличие от меня, Пэйон восхитительно спокоен, — ты прошла испытание. Я твердо уверен в том, что ты сможешь защитить себя.

— Проклятье, Пэйон! Какое еще испытание?! — я всё ещё пылаю гневом.

— Ты поборола Пэн. Она находчивая, и на беду всем, кто столкнется с ней в битве, ну очень взбалмошная девчонка. Часто она вытворяет такое, чего не могу предугадать даже я. Это и то, что именно она самая неуловимая шпионка из моего отряда, делает ее опасной. — Я закатываю глаза так сильно, будто бы пытаюсь разглядеть содержимое своего черепа. Никогда не считала Пэн опасной. — Кроме того чтобы загонять ее, тебе удалось отразить внезапное нападение и победить дважды. Ты сильнее и ловчее.

— И что?! — я продолжаю бессовестно орать на своего друга. Эхо разносит мои слова в основной зал. — Хрупкая девчонка не сравнится с амбалами вроде городских патрульных. С чего ты взял, что я смогу побороть их?

— Вообще-то наша задача не состоит в том, чтобы бороться с солдатами. Этим занимается охрана парса¹. Для нас умение обращаться с мечом… эм-м, вспомогательное. Благодаря ему мы обороняемся и защищаем своих товарищей, но основные задачи для нас — призывать новобранцев, докладывать сведения из города Совету и искать пути, чтобы покинуть город.

— Ты не в себе, Пэйон! — Я готова взяться за собственную голову и раздавить ее. — Я?! Призывать новобранцев?! Шататься по городу средь бела дня?!

— Почему бы и нет?

— Я напомню тебе, что однажды выходила за пределы парса и закончилось это плохо. Члены Совета предотвращали последствия этой «прогулочки» еще очень и очень долго. Кстати, о членах Совета, — спохватилась я. — Что они думают по поводу моего пребывания в городе?

Командир шпионского отряда молчит.

— Они хотя бы в курсе твоей затеи?

Он поднимает брови и стыдливо опускает глаза в пол.

— Потрясающе!

— Мне не обязательно уведомлять Совет о том, что я включаю в состав команды шпионов нового участника.

— Только не тогда, когда новый участник одним своим существом заведомо подвергает опасности весь Алис! — выпаливаю я, раздражаясь от того, что вынуждена произносить те слова, которые он и сам ни раз слышал. За то время, пока Совет повторяет одно и то же, можно было заучить наизусть. Я же заучила!

— Я возьму за тебя ответственность. Как и за всех остальных моих подчинённых.

— Никому не будет дела до этого, кто взял на себя ответственность, если мы обречем а́лисовцев на погибель.

Пэйон роняет голову назад и издает многострадальный стон. Судя по всему, это его реакция на то, что я, как будто бы, снова драматизирую.

— Ладно. Давай рассудим рационально. — Я загибаю пальцы. — Я уже два года не заходила за безопасную территорию дальше вашего штаба — это раз. Два: выйдя в город, я не узнаю ни наших союзников, ни наших врагов. Я даже не знаю, как выглядит прокуратор Радий! С какой стати тебе меня нанимать? Какая от меня польза?

— Тебе не понадобится много времени, чтобы познакомиться с Аризодом вне стен парса. Остаётся проявить смелость. — Он снова криво улыбается. — Уж ты-то не из трусливых, мы оба это знаем.

Меня злит, что он не дает ответов на мои вопросы.

— Сейчас я соберу всю свою смелость в кулак и врежу тебе по лицу, чтобы привести в чувство. Ты ведь пьяный!

— А ты глупая. — Он как будто бы провоцирует меня, но я совершаю глубокий вдох и отвечаю с выдохом:

— Я рациональная.

— Тогда я трезвый.

Разговор зашёл в тупик. Пэйон находчивее меня, так что для него это положение вовсе не безвыходное. Мы постоим и помолчим ещё пару минут, а потом он наверняка найдет, что добавить к своей тираде.

— Можешь объяснить, почему ты отказываешься от моего предложения и при этом не пересказывать выговоры Совета? За то время, пока я наблюдаю за тем, как они обращаются с тобой, до меня уже дошло, что они видят только ту исключительность, которая мешает тебе проявлять достоинства. Неужели, до тебя — нет?! — Я сминаю накидку, подарок от Пэйона, вслушиваясь в его слова. — Тогда я поясню. Пока люди видят выложенное на поверхности, они не станут копаться в том, что спрятано в глубине. Но стоит тебе облачиться в накидку и спрятать внешнюю исключительность, как тут же станет видимым все, что делает тебя по-настоящему исключительной. То, что я единственный в тебе разглядел.

Та исключительность, которую упомянул Пэйон сделала из меня диковинку. Когда я была младше, она приводила окружающих в благоговейный восторг. Теперь я предмет всеобщего разочарования и даже страха.

Чтобы людям было не на что глазеть и нечего страшиться, безделушку убрали в старый пыльный ящик, и достают лишь иногда: только чтобы та не покрылась глубокими трещинами от чувства собственной ненужности.

Пэйон кивает на накидку у меня в руках:

— Только с этим ты сможешь сделать что-нибудь на благо своего народа.

— Я уже делаю.

— И что же?

Я бы хотела стать воином, сражающимся на благо своего народа. Или первым шпионом, не лишенным чести и чувства собственного достоинства. Я так хочу привносить достойный вклад в повседневность алисовцев, или, по крайней мере, тот, что будет весомее нынешнего!

Но никто никогда не спрашивал, чего мне хочется.

Члены Совета требуют беспрекословного исполнения их воли. А, как по мне, их воля в том, чтобы оставить меня недостойной своего будущего. Своей судьбы.

— Что ты делаешь на благо своего народа, Изис? — повторяет Пэйон.

Дочь неустрашимых предводителей мятежников, их наследница и будущая глава братства похоронила свою востребованность. Я несу траур в полной изоляции от внешнего мира. Меня не выпускают из парса и не одобряют общения с новобранцами. Мне сковывают руки тяжелыми кандалами и разрешают только подбирать шар на конце цепи. Я обречена соблюдать запреты и соответствовать требованиям с улыбкой на лице. Довольствоваться мелкими поручениями и выполнять их с дежурной любезностью, и как можно более старательно, чтобы у членов Совета не было причин досаждать мне.

— Ты только и делаешь, что соглашаешься с никчёмностью, навязанной тупыми болванчиками главы Совета. Но хуже, чем это — только спотыкаться об извечное отторжение. — Эти слова проносятся эхом в моей голове. — И тебя будут отвергать. Знаешь почему? Потому что видят в тебе ребенка, которого можно ругать и наказывать за любую совершенную оплошность.

— Давай не будем об этом! — Я собираюсь покинуть кладовую, но Пэйон останавливает меня следующими словами:

— Я был замечательной нянькой для тебя! Отвлекал историями с разведок, щекотал ножом и играл в прятки в тенях… Но ты давно не маленькая девочка. Ты — будущее Алиса, воспитанная доблестью и отвагой.

— Брось…

— Ты нечто большее, Изис.

Я чувствую, как в слезы копятся в уголках глаз.

Мне очень давно не хватало этих слов. И если бы я могла, то бросилась ему на плечо, рассказала об этом и выплакала все, до последней слезинки.

— Члены Совета не спрашивают о твоих мечтах стать воином и сражаться за свой народ. Они не знают, что в тебе столько силы и воли, что ты побеждаешь во всех сражениях, приводящихся в стенах подземелья. Члены Совета просто не видят, с какой тоской во взгляде ты провожаешь меня и других лазутчиков на задания…

Я мысленно отнекиваюсь от его слов, мотая головой. Пэйон явно злится на мою изобразительность. Он повышает тон:

— Да если бы кто-нибудь из членов Совета учитывал мое мнение, тобой бы не распоряжались так бездарно! Ты бы проникала во вражеские штабы, чтобы подслушивать полезные сведения. Убегала от солдат по лабиринтам катакомб. Лазала по потолку и скрывалась в тени, чтобы не поймали. В конце концов, ты бы возвращалась в дом Совета и каждый раз восхищала свою маму и ее советников находчивостью и мастерством!

Мы меняемся местами. Теперь уже Пэйон кричит на меня во весь голос, не обращая внимание на подозрительную тишину в соседней зале.

Эту перепалку нужно срочно заканчивать, так что я нападаю на противника его же оружием:

— Ну хватит уже! — Не то чтобы это помогает… Теперь Пэйон оглушает меня яростным шепотом:

— Можешь не просить меня об этом! Однажды я должен был пойти на риск, не посоветовавшись с Их унылыми Величествами!

Однажды это должно было произойти.

Пэйону отлично удается оправдываться и давать пустые обещания. Это помогает избежать серьезных разбирательств. Но не недовольств его неподобающим поведением.

Все знают, какой он разгильдяй, и не воспринимают всерьез. И с его мнением, как успел заметить сам Пэйон, не считаются. То, что он входит в состав Совета — всего лишь эксплуатация его уникальных умений.

Взамен исключительности Пэйона, ему был предложены почести, чуждые для того, кто всю жизнь скрывался во мрачных тенях, но необходимые балагуру, жаждущему осветить мрак вспышкой неутолимого веселья. Но никакие почести ему так и не достались. Единственной привилегией от его нового статуса стала раздача разрешений на выход из парса и собственный отряд, состав которого постоянно меняется. Именно поэтому Пэйон сделался очень принципиальным. Он не позволяет другим членам Совета посягать на его зону ответственности.

— Я дарю тебе этот плащ. А вместе с ним возможность доказать Совету, что ты нечто большее, чем… отражение в зеркале. — Мой взгляд падает вниз. Я принимаюсь бережно расправлять складки на капюшоне и маске. — Я спрошу снова: ты готова рискнуть вместе со мной?

Я не могу ответить. У меня в горле застрял ком.

— Пэйон? — хрипло зову я спустя минуты.

Он не отзывается.

— Если ты готов пойти на риск и взять ответственность за меня, то почему не спросил раньше? — Я поднимаю взгляд на него. Стараюсь разглядеть правду в его глазах. Но они такие стеклянные, что в них видно лишь мое отражение. — Меня стали приглашать на заседания в дом Совета в пятнадцать лет, чтобы я постепенно вникала в дела братства. Но всякий раз, когда я там оказывалась, у меня складывалось такое ощущение, словно я — мишень. Я только и делала, что выслушивала упреки в никчемности! В день моего семнадцатого дня рождения члены Совета дали мне шанс доказать, что я чего-то стою. Но в качестве обмундирования я получила не магическую накидку, а просто капюшон, который слетел в самый неподходящий момент. — Я готова разорвать подарок Пэйона в клочья. Форма для тех, чье существо представляет собой великую тайну больше не нужна. — Почему ты помогаешь мне сейчас, а не когда это было необходимо? Зачем ты ждал, чтобы подарить мне эту проклятую накидку, Пэйон?!

Я снова плачу, но уже не скрываю этого.

— Я устал слушать, как тебя упрекают в никчёмности. И мне это знакомо. Я долго не мог решиться взять на себя ответственность. Но теперь соглашаюсь отчитываться за то, что ты наденешь эту проклятую накидку. Прямо сейчас.

Пэйон готов пойти на риск, чтоб добиться почета и доказать собственную значимость, не как умелого шпиона и хитрого проныры, а как полноправного заседателя Совета. Ему это удастся за мой счет. Он надеется, что я соглашусь на предложенную авантюру, потому что мы разделяем одну боль на двоих.

Я и вправду его понимаю… Если бы не понимала, то не задумалась бы о другом значении слова, которое успела возненавидеть. «Исключительности». Мечты о том заманчивом будущем, что он описал, остались бы мечтами. А заданный вопрос о том, пойду ли я на этот риск, остался бы без ответа.

— Я… — В его глазах разгорается пожар.

Согласившись, я могу приносить благо. Мне не нужны благодарности Совета или материнская гордость. Извинения тому, что меня называли никчемной. Я была бы счастлива просто выполнять свой долг и делать счастливыми других. Я скажу «да».

— Я не могу, прости.

…И мы оба погасли.

— Нет, это ты прости. — Пэйон медленно забирает накидку. Так медленно, будто надеется на то, что я успею передумать. — Члены Совета никогда не считались с моим мнением. Оно, так или иначе, отличалось от их, поэтому считалось неверным или, попросту, глупым. И все же, нашлось кое-что, в чем мы, наконец-то, сошлись. — Он набирает побольше воздуха: — Ты никогда не станешь воином, сражающимся с несправедливостью во благо своего народа. Ты не посветишь ни одного подвига Алису, потому что никогда не совершишь его. Ты не рыцарь, а всего-то несносный оруженосец, и навсегда им останешься.

Я прижимаю ладонь к груди, чтобы не дать сердцу вырваться наружу: с такой силой оно пробивает ребра. Больно. Мне никогда не было так больно в груди.

Я превозмогаю это и ком в горле, который разросся до такой степени, что мне тяжело дышать. Начинаю очень хрипло и тихо, но с тем, как нарастает мой гнев, я повышаю тон и говорю все увереннее:

— Как по-твоему, Пэйон, какой такой подвиг я могла бы совершить будучи шпионкой?

— Что?

— Подслушивать, пробираться в дома к чужим людям, обманывать, всаживать кинжалы меж лопаток — что из этого ты привык называть подвигом?! — Я чувствую, как грудь начинает жечь. — Я привыкла, что подвиг — это нечто благородное, совершаемое на благо людей. И хоть вы и приносите благо, но делаете это не из чувства о долге. Вы вовсе не благородные.

— А ты?

— А я не шпионка и не несносный оруженосец! Я рыцарь! — я вспыхиваю. — Когда-нибудь я покажу членам Совета на что способна, и совершу так много подвигов, сколько хватит, чтобы честь Алиса воспевали в других городах! Во всех Семи Королевствах! Это и будет мой вклад в жизнь алисовцев! Вклад, достойный предводительницы братства, которой я стану! И тогда никто не посмеет назвать меня ничтожеством: ни члены Совета, ни ты, ни твои подчиненные, которые не знают слова «честь». И уж точно ни какая-нибудь сучка, которой не жалко снести башку!

Моя собственная ладонь ударяет по губам, а Пэйон провозглашает окончание моих горячих речей медленными овациями. Каждый раз, когда я слышу, как одна ладонь бьется о другую, у меня алеют щеки.

— Я… Мне… — Мне хочется спрятать лицо в ладони. — Мне очень жаль. Извини… Пожалуйста, извини меня, Пэйон. Не знаю, что на меня наш…

— Да ладно! Думаешь, я не знаю про себя все, что ты сказала?! Думаешь, — он кидает большой палец себе за плечо, — они не знают?! О, да! Но было бы занимательно, если бы ты выложила это не мне, а Пэн. Я бы посмотрел на ее лицо…

— Я ужасная хамка…

— Да, — смеется Пэйон, — это часть исключительной натуры, которую ты скрываешь. И знаешь что? — Пэйон расправляет накидку в одно движение и стелет ее на моих плечах. Он поглаживает ткань, ласково улыбаясь, а затем возводит глаза на меня. — Ты мне такой больше нравишься. Я бы даже сказал, что увидел в тебе совершенство. Ты совершенно исключительная, Изис.

— Допустим… — тихо начинаю я. — Допустим, теперь мой ответ не столь же категоричен. Но! Что если Совет заподозрит, что я разгуливаю за пределами парса до того, как успею совершить какой-нибудь подвиг? Или кто-нибудь из отряда проболтается?..

— Мы говорим об избранных лазутчиках Алиса. Если так произойдет, то они немедленно лишатся должности.

— А если они узнают об этом как-нибудь иначе?

— Если они узнают, то тебе не придется отчитываться. — Он снова гладит мои плечи. — Я не прошу тебя пробираться в чужие дома или что-нибудь другое из того, что ты перечислила. Давай-ка, ты погуляешь по городу и прикинешь, что бы такого совершить, чтобы внести достойный вклад в жизнь алисовцев? А пока это происходит, мы докажем Совету, что твое нахождение вне территории Алиса не несет нашим братьям и сестрам той драматичной погибели, о который ты говорила.

Я хмурю брови.

— Ты предлагаешь рискнуть благом братства, чтобы..?

— …чтобы принести бо́льшое благо, когда придет время. Да. И когда оно придет, ты воспользуешься своими исключительными умениями и сделаешь то, что сделал бы самый благородный рыцарь.

Я накрываю его ладони своими.

— Мне нужно еще немного времени, чтобы…

— Пэйон! — В комнату вбегает парнишка. Его белокурые волосы уже стоят дыбом, но то, в каком положении он застал меня и Пэйона, шокирует его еще сильнее. — Э… Там наш «арендодатель»… — медленно начинает он, очевидно, потерявшись в догадках о том, что происходит между мной и Пэйоном. — Говорит, кто-то из алисовцев в трактире…

— Ну? — поторапливает командир.

— Он не в себе. Перевернул все столы, разбил стекла, разлил пиво из бочек, облапал девушек…

Я в замешательстве. Никто из членов братства не покидает безопасную территорию без дозволения Совета, а если и решается пренебречь этим правилом, то сохраняет бдительность и не привлекает лишнего внимания к своей личности. Тем более, не разглашает свою причастность к Алису.

— Очевидно, он пьяный? Так пригласите его сюда! А если не ответит на наше гостеприимство, то долбаните по башке. Да посильнее, чтобы не смог сопротивляться, пока вы тащите его вниз, — командует Пэйон. — Я сам принесу извинения хозяину трактира и предложу помощника, чтобы возместить нанесенный ущерб.

— Это не все…

— Говори быстрее, Тит! У меня дела!

— Кто-то позвал за городской стражей. Они уже здесь и собираются казнить его.

Пэйон округляет глаза. Он тратит время только на это и ещё одно мгновение, чтобы отрезветь. Теперь передо мной не бестолочь и разгильдяй, а настоящий руководитель.

— Вам известно, сколько солдат собралось наверху?

— Всего трое. Они уволокли его на передний дворик.

— Ждите меня там вместе с Пэн.

Парень коротко кивает и принимается выполнять приказ.

— Ты тоже идёшь. Одевайся, — сказал Пэйон и тут же обратился в тень.

«Он, что волшебник, мама?» — спрашивала я, когда была маленькой. Она всегда отвечала: «Нет, просто Пэйон лучше всех играет в прятки».

Оглядываясь по сторонам, я выхожу из комнаты и попадаю в пустой зал. Лазутчики сработали оперативно. Одни покинули штаб, воспользовавшись секретными ходами в катакомбах. Другие заняли позиции, чтобы прикрывать тех, кто заявлен участниками спасательной операции. Сейчас я должна быть среди последних, а не наедине со своими думами, как бы необходимо мне это ни было.

Или не совсем наедине.

Дверь одной из комнат приоткрывается с тихим скрежетом. Пэн ушла туда сразу после нашей схватки, и, судя по всему, не покидала комнату, пока не получила приказ. Теперь она занята сборами.

— Это тебе не по зубам, — говорит она.

— Ты бы поберегла силы, чтобы не остаться без них, — отвечаю я.

Короткий меч опускается в ножны, укатанные складками ее черной накидки.

— У меня достаточно сил, чтобы вернуться с победой и продемонстрировать тебе свою самую широкую улыбку, — уголки ее рта растягиваются уже сейчас.

— Я говорила о нашей следующей схватке, Пэн.

Она обдумывает мои слова, затем ее издевательская ухмылка переворачивается. Скрыв обиженное выражение лица под массивным капюшоном, она бросает в меня неприличным жестом и уходит.

Я тоже не стану задерживаться.

Проходя мимо ещё одного кривого зеркала, я надеваю форму для тех, чье существование представляет собой государственную тайну. Прохожусь по всем заклепкам, скрепляющим тугую маску и шторку на глазах. Натягиваю капюшон чуть ли не на нос.

Приоткрыв дверцу, ведущую в погреб трактира, я медленно ступаю за порог. Ткань накидки цепляется за раму и тянет назад, но я не отступлю. Прохожу меж рядов бочек с вином, вслушиваясь в ароматы различных сортов, а поднявшись по узкой, потрескавшейся от старости лестнице, слышу веяние другого, не совсем приятного запаха. Так пахнет опасность.

Крышка деревянного люка грохается об пол и меня передёргивает.

«Уж ты-то не из трусливых, мы оба это знаем».

Просто Пэйон не слышал моего страха.

Парс¹ — часть города (в рамках этимологии культуры южных народов).

Глава 3

Отодвинув старую потертую шторку, я выхожу из служебного помещения и оказываюсь за прилавком с напитками. Голова ударяется о полки с цветными бутылками. Они подпрыгивают с задорным звоном, но ни одна бутылка не падает. Проверяя, не появились ли сколы, я невольно засматриваюсь на яркие этикетки, а потом возвожу глаза к потолку.

С высоты в целый этаж свисают стеклянные шары с крохотными язычками пламени, пляшущими внутри. Такие же привязаны к полукруглой раме на прилавке. Она обмотана белыми тканями и выглядит, как закрепленный на поперечной мачте парус. Хватаюсь за раму, перешагивая через деревянные ящики и бочки, разбросанные по полу.

Передо мной открывается превосходный обзор на весь трактир.

Столики размещены в хаотичном порядке и разделены узкими неровными рядками. Через них тяжело протиснуться. Кажется, помещение было бы куда просторнее, если бы не сцена, установленная в дальнем углу залы. Именно туда, судя по направлению опрокинутых столов и всего их содержимого, наш негодяй высвобождал путь.

Разлитое пиво впитывает в деревянный пол невыводимый запах хмеля и дрожжей: повсюду пенистые лужи. Я обхожу кляксы из нечто, которое постояльцы трактира привыкли называть едой и даже осмеливаются пробовать на вкус.

Ни один из числа толпящихся у места происшествия, не торопится вымыть пол, убрать мусор или подмести опасное битое стекло. Вместо этого они наводят ещё больший хаос балаганом и яркими ругательствами, обращенными к выходцу из Алиса. При упоминании названия братства меня обжигает жаром.

— Когда же уже сгинут эти вредители?! Что за напасть этот Алис!

— Гнать их в шею! Истребить!

Оставляю присутствующих совать свои скользкие ядовитые языки в чужие уши. Прохожу мимо тех, кто отравляется ложью и сплетнями в эту самую секунду, и направляюсь к центральному выходу.

Некто преграждает мне путь.

Я мечусь из стороны в сторону, цепляясь за край капюшона. Выбираю сторону, куда податься, чтобы избежать столкновения с незнакомцем, но тот не дает пройти. Он затевает опасную игру и немедленно проигрывает, когда я отметаю его в сторону размашистым движением руки.

— «Вдруг он потянет за капюшон и сорвёт его?» — Под непроглядно-черной вуалью не видно, как нервно мечутся мои глаза. — «Очевидно, что те, чье существование представляет собой государственную тайну, уверены в том, что никому не удастся пролить на нее свет. Маскировка меня не подведет», — я успокаиваю саму себя. Перебираю крепление заново, но уже не чувствую его.

Это немеют пальцы. А тот незнакомец даже не попытался прикоснуться ко мне.

Уличный сквозняк захлопывает за мной дверь и обдувает вымокшее от пота тело. Меня трясёт. Не могу сдвинуться с места. И даже пальцем пошевелить не могу.

Я продолжаю стоять в проходе, точно статуя, и только беспокойные трясущиеся колени выдают во мне живого человека.

Прямо передо мной трое стражников в блестящих наручах, шлемах-тарелках, в недлинных плащах с вычурным гербом, и, с виду, тяжелых латных юбках. Первый стоит поодаль от товарищей, скрестив руки на доспехах. Остальные два испачкались в крови мужчины, которого прижимают к каменной дорожке, ведущей к трактиру. Они разбили ему голову, и теперь она переливается не тусклыми бликами от безупречной лысины, а отблеском красной жидкости, неумолимо струящейся от темечка до острого подбородка. Мужчина жмурится от боли, пока самый крупный солдат сидит на его пояснице и удерживает за руки.

— ПУСТИТЕ!!! — Плененный корчит безобразные гримасы от каждого нового болезненного столкновения о камни. — Пустите счас же! И катитесь к самому Мортену! Пусть он покарает вас, мучителей нечестивых!

Вопли доносятся до моих ушей и подталкивают вперед.

Пока отяжелевшие ноги переносят ватное тело в толпу уличных зевак, я разглядываю приговоренного. Мне не удается распознать в его чертах остаток человечности, не то что знакомое лицо. Кажется, он рассвирепел настолько, что у него заострились зубы. Если бы не этот жуткий оскал и сумасшедший взгляд, то я бы наверняка узнала его.

Я знаю каждого, кто живёт в нашем парсе.

Один из стражников снова ударяет мученика. Второй весело подпрыгивает на его заднице и ищет одобрение во взгляде товарищей. Находит. Он повторяет это телодвижение снова и снова, в ускоряющемся темпе, с какой-то извращённой увлеченностью.

— Моли о пощаде, пока ещё можешь! — советует солдат, стоящий дальше всех.

Любого другого нарушителя здешних порядков бросили бы за решетку или отправили на суд прокуратору Радию. Вот только в нынешней ситуации это не необходимо. Все и так знают, что за страшная участь ожидает выходцев из Алиса. И это вовсе не заурядное обезглавливание, нет. Последователей братства пытают и убивают на глазах у столпотворения любопытных жителей Аризода. Так прихвостни прокуратора демонстрируют превосходство власти над городскими мятежниками.

— Радий сдурел от страха. Стал параноиком и видит врагов там, где их нету.

— Как ты назвал своего господина?! — возмущается один из кровожадных солдат — тот, который успел попрыгать на своем пленнике, сжимая его руки, как узду на лошади. Теперь истязатель скручивает их под неправильным углом. Кости разламываются сразу в нескольких местах. — Хочешь подорвать его авторитет? Обратить нас против него и привлечь в свою стайку ничтожных крысёнышей?

Солдат выворачивает его руки в обратную сторону и пренебрежительно выбрасывает. Теперь они валяются подле обездвиженного тела, подобно неживым змеям, изогнутыми настолько, насколько позволяет их естество. Но у человека руки так не изгибаются… Раздробленные кости выступают в изгибах обоих локтей. Смотреть на такое — мерзко. Мерзко до тошноты, подступающей к горлу с реальной угрозой.

Теперь я не в силах устоять на месте. Оглядываюсь по сторонам, в надежде отыскать хоть кого-нибудь из отряда Пэйона или его самого, но погружаюсь в водоворот незнакомцев. Тут и там мелькают чьи-то лица… и лучше бы они были спрятаны в тени от капюшона, чем в тенях откровенного недовольства, углубляющегося подозрительностью. Все в этом городе ненавидят нас и желают смерти.

— Я не хочу подыхать из-за того, что у вас уши дерьмом забиты! Говорю ж, я не тот, за кого вы меня принимаете!

«Приговоренный не имеет ничего общего с Алисом! Вот подлинная причина тому, почему я не узнала его!»

— Мерзкое отродье, вот ты кто. Никто за тебя не заступится и хоронить тебя никто не будет. — Стражник, сидящий на корточках рядом с головой приговорённого, сжимает его щеки так сильно, что сводит мои. — Я выкину твой труп на помойку. Там и сгниёшь. А останки обглодают твои грязные сородичи.

— Шлюха прокураторская! Трахайте своего обожаемого господина, а меня оставьте в покое!

Солдат поднимается на ноги и тянет руку, требуя меч для расправы. Я тянусь за своим.

— «Это несправедливо. Он не может умереть вот так», — провозглашаю я у себя в мыслях. Петляю меж фигур, пряча оружие под накидкой. — «Только не так. Только не от их рук. Только не сейчас».

Последний луч солнца отражается от лезвия моего меча. Затем он пачкается кровью. Я сношу голову, солдату, который должен был совершить тоже самое с невиновным.

Обезглавленное тело падает на каменную плитку, прямо рядом с телом приговоренного, бьющегося в нервных судорогах и истошно вопящего. Вслед за его срывающимся голосом раздается ещё полсотни. Поднимается такой беспорядочный гам, что я на секунду теряюсь в нем. В это время на меня надвигаются два других стражника.

Блокирую первый, неудобный для себя удар снизу. Спотыкаюсь о того, кого должна спасти и пугаюсь, когда сознаю, что он больше не издает ни звука. В очередной раз отвлекаюсь от сражения, чтобы убедиться в том, что его грудь вздымается, наполняясь воздухом. Он дышит.

В это время один из оппонентов пытается нанести рубящий удар. Я изящно прогибаюсь, увернувшись от режущей стали. Сердце падает в грудь и пускается вскачь, ускоряя ритм нашего сражения.

Мечусь между обоими противниками используя свое преимущество — будучи маленькой и ловкой, я без труда парирую все удары и тяжёлые взмахи их громадных мечей. Крутясь в непосредственной близости к одному из солдат, незаметно завожу клинок за его ногу. Тот спотыкается и теряет равновесие.

Мужчина пытается ухватиться за воздух и задевает меня размашистым движением руки.

Я валюсь прямо на холодный нагрудник, и радуюсь, что ничего не защищает его отвратительное, покрытое воспалёнными прыщами лицо. «Всадить бы в него клинок», — успеваю прикинуть я, но не могу позволить себе такой жестокости. Вместо этого, зажмуриваюсь и обрушиваю меч на шлем, не подозревая, что способна расколоть сталь. Но броня трещит, а его лицо заливается кровью.

Я не собиралась его убивать, и тем не менее солдат мертв.

У меня нет времени скорбеть на его хладным трупом — враги подступают. Рядом возникает еще один недоброжелатель.

Похоже, что он собирается сделать со мной то же, что и я с его товарищем. Но солдат не успевает даже поцарапать меня: так быстро я уворачиваюсь. Отбегаю в сторону. Теперь мы с противником находимся на отдалённом расстоянии. Я встряхиваю рабочую руку, готовая орудовать ею или защищаться от ударов. Однако вместо того, чтобы продолжить схватку, недоброжелатель улыбается пожелтевшими зубами, торчащими из нечеловеческой черной десны. Его глаза блестят каким-то пугающим блеском.

Он не собирается нападать… Он не ждет нападения от меня…

Тяжёлый металлический башмак, размазывает внутренности головы лже-алисовца, упавшего без сознания. Продолжая улыбаться, мой противник наступает на его череп снова и снова.

— Проклятье… — успеваю произнести я до того, как солдат совершает рывок.

Прихожу в подготовительную позицию, но женский силуэт задвигает меня назад. Она отражает атаку, когда клинок вражеского меча ударяется об ее. Звук от их тяжёлого соприкосновения друг с другом болезненно отдается мне в зубы.

Пока Пэн расправляется с одним стражником, я принимаюсь за другого. Делаю стремительный выпад, выставляю меч и ударяю. Солдат не успевает защититься и падает на колени, держа ладони на кровоточащей ране.

Я стою в луже крови и жидкость проникает под подошву сапог. Ещё несколько темно-красных пятен растекаются под смертельно раненными, уже убитыми и…

Пэн.

Над ее телом висит мрачная тень и держит руки на открытой ране. Сталь разрезала ей живот. Пэн сопит так сильно, что, кажется, от интенсивности ее дыхательной техники она потеряет еще больше крови. Если мы не зашьем рану сейчас же, то она умрет.

— Тит! — Зовёт Пэйон. Это его тень висит над Пэн.

— Я здесь!

Знакомый паренёк с миниатюрным арбалетом мчится к нам.

— Почему ты не выстрелил?!

— Я не мог, пока Изис крутилась в эпицентре сражения.

Я подхожу ближе.

— Держи ее, — Тит выполняет приказ, не обращая внимание на то, как жалостливо стонет бедняжка Пэн. — Ты же самая сильная. — Во мне вспыхивает горячая ревность. — Так не позволяй какой-то нелепой смерти тебя одолеть. Борись с самим Мортеном, если придется. Только не умирай, малышка.

Пэйон скидывает свою накидку и обтягивает толстым поясом вокруг талии раненной. Ткань прикрывает источник крови.

— Никто не должен встать у нас на пути. Иди впереди, Тит.

— Есть.

— Изис, — прежде беспечный и несерьезный Пэйон чеканит каждое новое слово так, что я вздрагиваю: — Следи, чтобы не было хвоста.

— Есть…

Глава 4

Пэйон подхватывает Пэн на руки и удаляется прочь от места проведения казни. Убедившись, что мы не оставляем кровавых следов, я устремляюсь за ним.

Мы входим в узкий переулок. Темный и бесшумный. Спрятанный от огненного света наступившего заката и местных жителей. Отсюда мы попадаем в сеть секретных коридоров, переплетающих весь город изнутри. Лазутчики Алиса используют эти коридоры, чтобы незаметно перемещаться по городу, а контрабандисты, работающие на предводительницу братства, перевозят и доставляют грузы со всем необходимым для житья прямиком в парс.

Редкий раз сюда заглядывают городские патрульные, оттого, заходя в переулки, нужно быть бдительнее и чаще оглядываться. Я ощущаю почти невесомые прикосновения и подозрительный шум за спиной. Снова убеждаюсь в том, что это осенние листья, сухие и безжизненные, лежат на моих плечах. Они опадают и хрустят под каблуками сапог.

Вскоре мы отходим достаточно далеко, чтобы желто-оранжевый покров и его надоедливые маленькие лоскутки не беспокоили меня. Они остаются где-то рядом с трактиром.

«Мы могли бы спустить тело Пэн в штаб и добраться до границ парса через катакомбы. Но что за странное зрелище предстанет перед посетителями трактира — небольшая группа людей заносит полумертвую девушку в погреб трактира и не возвращается! У городских сплетников и так есть, чем поделиться с общественностью. И когда это произойдет, городская стража немедленно начнет разбирательство. Первый, к кому обратятся за сведениями, будет хозяин скромного заведения, на пороге которого произошла резня. Они обыщут здание, и если нашему союзнику не удастся спрятать проход в штаб шпионов Алиса, то у него будут большие проблемы».

Хорошо, что у всех покровителей братства есть свои заступники. В случае с владельцем трактира, вряд ли получится отбелить его честь, но наверняка обеспечить кровом и уберечь от долгожданной встречи с его сыном в… э-э, «неожиданном месте».

Самый надежный заступник трактирщика, конечно, Пэйон.

Пэйон может проявить все свои наилучшие качества и помочь тракирщику спастись от гнева прокуратора и его стражей. Таким образом он отдаст долг: заплатит за весь выпитый алкоголь и другие блага, которыми он пользовался все время, что занимал территорию под «Логовом Бронзовых Пиратов». Но вряд ли у владельца трактира хватит терпения, чтобы отныне продолжать делить подземное помещение с главой шпионского отряда. У кого угодно, и даже у самого терпеливого человека на свете не хватило бы!

Это значит, что он разорвет все отношения с мятежным братством.

Это значит, что Пэйону придется переносить штаб.

Это значит, что процесс исследований подземелий затянется на бо́льший срок.

Но это далеко не все последствия утраты покровителя Алиса. А утрата покровителя — не единственное последствие моего «подвига». Наверняка то, что я устроила схватку с городской стражей повлечет за собой все самые худшие развития дальнейших событий, о которых я, наверное, даже не догадываюсь.

Я иду, содрогаясь не только от мышечных спазмов, но и в осознании того, что натворила. Навязчивый страх прилипает ко мне подобно бордовой жидкости на одежде. Я должна совладать с ним, если я хочу довести до сведений главы братского Совета о том, что случилось. Достойно. Четко и по делу, а не давясь собственным языком и безудержно рыдая, как было в прошлый раз.

Мне, и вправду, уже доводилось бывать за пределами территории Алиса. И хоть этот опыт был не менее плачевный, чем сегодняшний, но Совет принял новости о том, что тогда произошло, весьма благосклонно. Все потому что его глава и советники были осведомлены о моем визите в Аризод и уже готовились расхлёбывать кашу, которую я заварила.

В этот раз я не могу рассчитывать и на крупицу былой благосклонности. И вовсе из-за того, что повлекла череду необратимых последствий своим «подвигом», а потому что совершила его за границами дозволенного.

Передо мной стоят множество запретов. Совет провел черту там, где заканчивается территория Алиса. Но я заступила за нее. При том, непростительно раньше, чем сегодня, расхаживая по Аризоду средь бела дня.

Пару месяцев назад я сунула свой нос в пристанище шпионов. Если члены Совета распорядятся отрубить мне его за это, то я не удивлюсь.

Бродить во мраке подземелий — не то же самое, что и при солнечном свете в центре города, разве это не очевидно? Но, в действительности, первое воспрещено так же строго, как и второе. И вопреки всем запретам, я повелась на заманчивое предложение Пэйона тренироваться наравне с теми, кем восхищалась когда-то давно.

Для меня это была возможность почувствовать себя одной из избранных лазутчиков братства, ловких и неустрашимых. То есть… когда-то я так думала о них… Однако стоит признаться, что больше всего я хотела понять, что такое быть свободными, как Пэйон и его команда, у которых вылазки в город — прямая обязанность. И мне удалось.

Оказавшись здесь два месяца назад, я наконец-то освободилась от беспросветного затворничества. И всё же эта свобода ощущалась как грузный камень, тяготеющий меня вместе с той мыслью, что я поступаю неправильно. Но Пэйон убеждал в обратном. А я соблазнилась его сладостными речами. Теперь уже дважды. Но этого вполне хватило, чтобы понять, что ничто и никогда не изменит того, что я несу в своем существе. Угрозу. А угрозы необходимо предотвращать.

Члены Совета занимаются этим уже девять лет, с самого основания братства. Они требуют беспрекословного исполнения их воли. Это означает, что я всего-навсего должна оставаться в безопасности и этим обеспечивать безопасность своим братьям и сестрам. «Это и есть самый значимый вклад в развитие братства, который я могу привнести. Это, а не проявление какой-то там исключительности».

— Зачем ты это сделала? — голос Пэйона останавливает поток мыслей.

— Разве можно было поступить иначе? — говорю я. — Даже если бы ему не переломали кости и не разбили лицо о плитку, он был так пьян и напуган, что не смог бы сопротивляться. Тот человек нуждался в помощи, и кто, как не мы должны были оказать её?

— Мы не должны. Я, ты и все остальные члены отряда знают, что он не был алисовцем.

— А солдаты прокуратора не знали этого. И не захотели разбираться в справедливости вынесенного приговора. Впрочем, как и всегда.

Я хоть и не вижу лица Пэйона, но знаю, что оно сосредоточенное.

— Хулигана следовало бросить за решетку, — продолжаю я. — Но из-за того, что в нем признали последователя братства, солдаты решили лишить его головы. И остатка всякого достоинства. Ты видел, как один из них уселся сверху и принялся за свои извращения?

— Поверь, наша расправа над этими ублюдками была бы куда страшнее, если бы кто-нибудь из наших братьев или сестер закончил так же.

— Да нет никакой разницы между пьяным и трезвым! Между напуганным и осмелевшим, алисовцем и кем бы то ни было другим! Разница только в том, прожил ли человек с достоинством. А если так, то и умереть он должен соответствующе.

— Можно подумать, ты знаешь, какой смерти он был достоин…

— Не знаю. И вряд ли бы узнала, даже если бы он не принял чужую судьбу.

Пэйон прыскает.

Я произношу те слова, которые побуквенно отпечатались в мозгах, забились в извилины. Мне доводилось слышать их так много раз, что я не могла не запомнить. Это было очень давно. Так давно, что у меня было достаточно времени, чтобы осознать, что они означают. Только вот Пэйон не захочет тратить на осознание ни крупицы своего времени.

— Понимаешь, — я не оставляю надежд донести до него: — Эта смерть уготована не ему, а тем, кто живет в нашем парсе.

— Хочешь сказать, что твои люди проживают жизни, достойные такого конца?

Нет, он не понимает.

— Я хочу сказать, что тому мужчине пришлось умереть, потому что его приняли за другого. Убивать «других» принято безжалостно, с позором. Но давай рассудим по справедливости… — Так надлежит всем, кто величает себя алисовцем, а значит, он не может не согласиться. — Такая участь не должна настигнуть вообще никого.

— Ладно.

Я выдыхаю.

— Это было верное решение, хоть и не своевременное. — Он поворачивает голову так, чтобы я видела его кривую улыбочку в профиль. Пэйон не умеет улыбаться по-другому. Если бы я не знала этого, то подумала, будто он насмехается или лжет.

— Мне не удалось спасти его…

Мне так стыдно, ведь я почти забыла об этом.

Бездыханное тело приговорённого осталось брошенным на поле сражения. Прямо перед входом в трактир, где случайные прохожие будут брезгливо обходить и прятать выпученные глаза, лишь бы не встречаться с ним, оскверненным, в окружении пугающих багровых красок. Люди отшатнутся ещё дальше, стоит только мелькнуть блеску на окровавленных доспехах трех солдат, изуродованных безобразными ранами или вовсе лишенных голов.

Ни суровым городским стражам, ни простолюдину в пьяном бреду уже ничем не помочь. Они убиты. Но даже если бы сердце кого-нибудь из них все еще билось… если бы кто-нибудь из них мог просить о помощи, то я сильно сомневаюсь, что зеваки осмелились ступить в кровавые лужи вокруг их тел. Пугливые горожане не смогли бы вдохнуть запаха приближающейся смерти. А я иду за ним прямо сейчас… Иду за раненой Пэн и принюхиваюсь, чтобы всецело понять, сколько времени осталось, пока его не сменит запах похуже.

Запах свежей крови просто ужасен, приближающейся смерти — невыносим, но ничего зловоннее самой смерти я ещё не слышала.

«Потерпи совсем немного, и совсем скоро будешь мирно спать в уютной комнатушке, пропахшей лекарственными травами и чистыми простынями», — так хочется произнести эти утешающие слова для Пэн, парящей на руках Пэйона; изредка нарушающей размеренный ритм его быстрых невесомых шагов своими тихими стонами. Но я проглатываю их вместе с раздумьями о том, как долго может продлиться ее покой.

«Ни за что бы не поверила, что когда-нибудь буду так сильно волноваться о ее жизни… Проклятье, я сама была готова ранить ее и шутила о том, что снесу ей башку меньше часа назад!»

Так и быть. Я признаюсь, что сражаться с Пэн было не так просто. Конечно, не настолько, чтобы я, все-таки, сочла ее опасной или переживала о проигрыше. Вовсе нет. Это было, по крайней мере, нескучно. Ей даже удалось меня впечатлить, учитывая, что умение обращаться с мечом для шпионов не более чем «вспомогательное», чтобы защищать себя и остальную команду.

Пэн, в самом деле, может постоять за себя и дать отпор недоброжелателям (пожалуй, я опущу, какими возмутительными средствами она пользуется). Она ловкая. Она находчивая. Но почему, в таком случае, Пэн дала какому-то тупому неуклюжему солдату оставить себе такую тяжелую рану?

Наверняка Пэйон тоже недоумевает по этому поводу, ведь это он указал мне на ее достоинства — ловкость, находчивость… Это он отзывался о ней, как о лучшей шпионке в его отряде. И нет, я не злорадствую! До событий сегодняшнего дня, я бы совершенно точно не упустила возможности пошутить над этим, но теперь мою медовую спесь сгрызла совесть, оставив самую невкусную горькую тревогу.

И совесть, и тревога настаивают на том, чтобы я сказала:

— Я признаюсь в содеянном, как только мы вернёмся в парс.

Пэйон останавливается.

— Ты пережила серьезное потрясение. Тебе нужно время, чтобы прийти в себя, я понимаю, — он глядит на меня вполоборота и поясняет негромко, но отчеканивая каждое слово, чтобы до меня быстрее дошло: — Увы, его нет, потому что мы уже пересекли границу парсов. Впредь ты должна обдумывать каждое действие, которые собираешься совершить. Не ступать лишнего шага. Не заводить разговоры без надобности…

— Пэйон, мы, кажется, торопились? — Я кладу руку на его лопатку и легонько подталкиваю вперед. Затем осторожно поддразниваю: — Может быть, не будем останавливаться и заводить разговоры без надобности?

— В лазарет. Мы торопились в лазарет при казарме, да. — Он трогается с места, но идет медленно. — Только, под «мы» я подразумеваю себя и Тита. Ты с нами не идешь.

— То есть… Что?! — возмущённо вскрикиваю я, а потом чуть не ударяю себя по губам: Пэн стонет жалобно и протяжно. — А мне что прикажешь делать?! — продолжаю я, но полушёпотом.

— Тит! — зовет Пэйон. Парень с белыми волосами, торчащими из-под черного капюшона, оказывается рядом сию секунду. — Отнеси Пэн и возвращайся через десять минут.

— Не оставляй меня, — умоляет Пэн. Наверное, она боится умереть в одиночестве, без Пэйона. Без человека, который заменил родителей и стал самым значимым в ее короткой жизни. Но Пэйон перекладывает ее тело из своих рук в руки Тита, и они уходят.

Мы продолжаем путь не торопясь. Тогда Пэйон произносит в свойственной статусу командира, но не для него самого манере:

— Отправляйся домой. Потомишься в горячей ванной, приоденешься в какое-нибудь прелестное платьишко, предпочтительно не красное. Затем дождешься приглашения на собрание Совета и примешь его с очаровательной улыбкой на лице, — последними словами он демонстрирует ту невозмутимость, которую должна изобразить я, когда мама доставит это самое приглашение.

Обычно она не предстает передо мной торжественно, не произносит длинную тираду о том, что мое присутствие в качестве наследницы главы Совета, удостоит всех собравшихся великой чести и тому подобное. Какой вздор! Её приглашение ограничится позывным с первого этажа, пока она глупо копается в одежде, чтобы на официальном мероприятии выглядеть надлежащим для своего статуса образом.

Я не сомневаюсь, что предводительница Алиса созовет заседателей Совета братства, чтобы обсудить произошедшее. В число множества вопросов, требующих неотложного обсуждения, входит тот, от которого зависит жизнь Пэн. Как ей помочь? Что делать с остальными жертвами поножовщины, которым уже ничем не поможешь? Их смерти требуют веского оправдания.

Что делать со шпионским штабом, который наверняка найдут, когда будут осматривать место происшествия — то есть, трактир? В связи с этим, придется оправдывать трактирщика, нашего союзника. Кто этим займется? Очевидно, Пэйон, но помимо этого заседателям Совета нужно придумать справедливое наказание для него и меня.

— Не думаю, что члены Совета осудят мой внешний вид, если узнают, что я помогала в лазарете и примчалась на собрание прямиком оттуда.

— Неужели ты думаешь, что у них нет других причин осуждать твой внешний вид? — вспыхивает Пэйон. — Или ты думаешь, будто я отправляю тебя домой, чтобы ты выглядела хорошенькой, пока я объясняюсь и докладываю обо всем произошедшем?

Пламенный гнев передается мне:

— Я сделаю это сама! В твоей проклятой накидке или в каком-нибудь прелестном платьишке — без разницы!

— Позволь узнать, с чего ты начнешь свой доклад? С того, что приходила ко мне в штаб в течение последних двух месяцев? Оттуда ты и попала в город, так ведь? — его нелепая улыбочка превращается в злобный оскал. — Только не забудь упомянуть, что это я предложил тебе тренироваться со шпионами и быть твоим сопровождающим в городе! Ты ведь так хочешь, чтобы я остался безработным! И я говорю не только о должности главы шпионского отряда, — поясняет Пэйон. — Совет не прощает необдуманных решений, Изис. Меня скинут с места за круглым столом!

— С чего бы кому-нибудь откуда-нибудь тебя скидывать? Все те решения, которые могли привести к этому принял не ты, а я.

— С чего бы… — повторяет он. — Изис, я уже назвал тебе две главные причины, по которым это случится. Плевать на все остальное! Это всего лишь дополнение к выговору, который вынесет глава Совета.

— Дополнение?! То есть, по-твоему, смерть трех городских стражей, потеря союзника и ранение твоей подчиненной ничего не значат?

— Не значат, — отрезает Пэйон. — Для меня — нет. Для Совета — тоже нет, если они услышат убедительное оправдание произошедшему в городе. И оно у меня есть.

— Неужели? Почему-то я была уверена, что этому не найти оправданий, — я устремляю укоризненный взор на Пэйона. — Недооценивать тебя — было опрометчиво. У тебя же всегда есть…

— Не всегда, — перебивает он. — Впервые я не знаю, как оправдать самого себя. Вот почему я собираюсь выдать чужие проступки за свои. Понимаешь, Изис, так будет лучше для нас обоих.

«Во-первых, я не вполне понимаю, когда это я стала для Пэйона „чужой“ и меня это злит. Во-вторых, что злит еще сильнее, — что останется мне, если Пэйон собирается присвоить все мои проступки?»

— А я?

— А ты открывай глаза пошире, глубоко вздыхай, а если кто-то начнет задавать вопросы, отвечай на них собственными же вопросами. — Здесь я понимаю, о каких разговорах предостерегал Пэйон. Он хочет, чтобы я выглядела, как воплощение невинности и сдержанно молчала, пока он будет брать вину за мои проступки.

«Пэйон хочет, чтобы я солгала, ведь иначе, как ложь, это назвать нельзя», — заключив об этом, я выпрыскиваю все свое недовольство. — «Неужели он, и вправду, думает, будто я могу изображать невинность и молчать, когда речь идет о том, что целиком и полностью моя вина?»

— Прежде чем я услышу, как ты перечишь мне… — Признаться, я уже собралась. — …или нахамишь, или, что самое худшее, станешь поучать меня кодексу чести, я заранее, извиняюсь.

«Что ж, это… Это стоит того, чтобы хотя бы выслушать его до конца».

— Ты знаешь, как я этого не люблю, но я правда извиняюсь перед тобой. Я не хотел задеть ни твоего достоинства, ни чести.

— Я подумаю о том, чтобы принять твои извинения позже. — Вообще-то мне не за что его прощать, потому что ни мое достоинство, ни честь не задеты: я не собираюсь лгать.

— Позже?! — пылает Пэйон. — Когда признаешься во всем содеянном?! Тогда это будет не признание, а предательство. А если ты предашь меня, Изис, то я буду вынужден забрать свои извинения обратно.

— Я полагаю, это меньшее из того, что случится позже?

— Это верное предположение.

Я складываю руки на груди.

— Это угроза?

— Это убедительная просьба. Я прошу тебя солгать. Прозвучит странно, но это будет честно.

Никогда не слышала ничего страннее. Это вызывает во мне улыбку, которую Пэйон не увидит за маской.

— Честно?! Тебе ли говорить о том, что честно?!

— Может быть не мне, зато я хорошо разбираюсь во лжи. И знаю, что порой она несет за собой благо.

— «Благо» чему? Или, вернее спросить, кому?

— Мне.

Наш с Пэйоном первоначальный план предусматривал только то, что он будет отчитываться о моих подвигах. Не о проступках. Но я провалилась. Я погрязла в неприятностях вместе с тем, кто протянул мне руку помощи. Этой рукой Пэйон распахнул двери в шпионский штаб, а оттуда повел меня в город. Теперь мы оба тонем, но у Пэйона есть новый план, согласно которому, мы оба должны спастись.

Я спасусь, если буду молчать о том, что была в городе. Лгать, удивляясь тому, что уже не удивительно, и задавать вопросы, на которые знаю ответы. А он… Он хочет присвоить все мои проступки и взять за них ответственность. Не потому что он порядочный руководитель или мой друг, а потому, что он знает, как оправдывать убийство городской стражи, потеря очередного союзника и ранения подчиненной. То, что Пэйон привел меня в штаб, оттуда же вывел в город и не уследил за тем, как я учиняю все вышеперечисленное, оправдать никак нельзя.

Я не стану загромождать его тяготами ответственности. Одно мое слово может сделать его ношу такой непосильной, что она утянет его на дно, так что я промолчу. К тому же Пэйон не избежит наказания. Но оно будет и вполовину не таким суровым, каким могло бы быть, если я заткну рот. Вскоре его наказние будет отбыто, а что касается меня… Я не планировала избегать приговора, поэтому вынесу его себе сама.

Чувство вины уже ненасытно жрет меня изнутри. Тревога скребется по моему сердцу. Я нервно стачиваю ногти о предплечья, пока решаюсь сказать:

— Предупреждаю, что нет на свете худшего лжеца, чем я. Зато я лучше всех умею сдержанно молчать. — Я занимаюсь этим на каждом собрание Совета. — И прелестных платьишек у меня довольно много, и — надо же — нет ни одного красного!

— Ты мой маленький рыцаришка! Я не забуду подвига, который ты совершила для меня!

Мы продолжаем путь. Очень скоро я узнаю формы деревьев, не разукрашенных осенью. Они ни красного, ни желтого и ни оранжевого оттенка, а нежнейшего розового, схожего с лепестками бутонов, которые раскрываются с приближением весны.

Поговаривают, что в них живут крохотные создания, питающиеся цветочным нектаром, сшивающие себе одежду из лепестков. Настоящее чудо! Однако сколько бы времени я не проводила в саду в самом сердце парса, сколько бы не наблюдала за таинством пробуждения природы в весеннюю пору, но никогда не встречалась с этими необыкновенными существами.

Нынче прохладный осенний ветерок бережно закрывает те самые бутоны и подхватывает опадающие листья чудесных деревьев. Он разносит по округе благоухание, с которым не сравнится ни пушистый мягкий пион, ни магнолия, ни даже бархатная роза.

— Я отвлеку стражу, которая стоит на входе, чтобы ты проскользнула незамеченной. Тит тебя проводит. Ныряйте в тени, — советует Пэйон. — Ты сольешься с ними, если не станешь снимать накидку.

— Я, наверное, лучше обойду дома и пролезу в окно своей комнаты…

Пэйон делает такое лицо, будто только что я сказала какую-то несусветную глупость. Или упустила что-то очевидное… я так и не поняла. Но я совершенно точно уверена, что мне недоступно знание, которым обладают подчиненные Пэйона или те, чье существование представляет собой государственную тайну. Я не знаю, как растворяться во мраке. Для меня это не что-то очевидное.

Пэйон уходит. Вскоре я замечаю белокурого парнишку, сидящего на фасаде ближайшего дома. Он приглашает меня последовать следом, махнув арбалетом.

Как только я ступаю на дорожку знакомой улицы, Тит прыгает с фасада и растворяется в вечерних тенях. Я решаю попробовать повторить за ним, делаю шаг… эм-м, не думаю, что что-нибудь изменилось: плащ немного не поспевает за мной, а капюшон цепляется за розовые кусты. Проходя средь розовых листьев, я задираю голову и тут же встречаюсь с парочкой тусклых звезд, чья улыбка мерцает в каком-то недобром свете. Прячусь от них и, возможно, от мамы под карнизами крыш.

Ее почти никогда не бывает дома. Она пропадает на работе с самого утра, а видимся мы только вечером, и даже тогда она занята прочтением учебников из нашей домашней библиотеки. Еще она любит считать созвездия, сидя на крыше, что весьма некстати в моем положении.

Дохожу до невысоких, наполовину съеденных вечнозелёным плющом стен, выложенных из белого камня руками моего отца. Прислушиваюсь: тишина.

Не знаю, можно ли вскарабкаться по плющу на второй этаж. Кажется, что более надежным способом оказаться наверху будет подняться по выступающим камням. По крайней мере, так мне кажется, ведь до сих пор мне не приходилось проникать в собственную комнату, подобно какому-нибудь воришке.

Проходит несколько минут в попытках удержать тело в воздухе. Я царапаю руки, оббиваю живот о камни, но все же цепляюсь за оконную раму. Запрокидываю ногу, чтобы забраться внутрь, и сама не замечаю, как уже стою в середине полуосвещенной комнаты…

…А потом становится темно. И очень больно в затылке.

Глава 5

— Изис… — тонкий голос срывается от беспокойства. Его обладательница хлопает меня по щекам.

Еще несколько безнадежных попыток привести меня в чувство, и я приоткрываю глаза. Прямо передо мной она в окружение огненно-рыжих кудрявых волос. Шторки непослушной челки спадают, щекотя мой нос.

В ее глазах лазурное Иллифейское море.

— Айла, я и не замечала, как ты тренируешься в рукопашном бою. Ну и сильный же у тебя удар… — замечаю я не без доли сарказма, ведь любой редкий синячок на ее коже проявляется вовсе не от драк, а максимум от нечаянного столкновения, например, с платяным шкафом. Руки ее, если и изувечены царапинами, то только от вышивания, но не порезов стальным клинком. Хрупкая и изысканная Айла получила больше мозолей от игры на музыкальных инструментах, чем от сражений на мечах.

На самом деле Айла не практикуется в рукопашном бою. Однако ей и правду удалось свалить меня без сознания. Или, скорее, добить.

— Прости… — протягивает Айла. — Я испугалась! Разумеется! Ведь не каждый день в комнату твоей подруги пробирается безликое существо, поглощающее тени!

— А ты-то как оказалась здесь? — Я поднимаюсь на локти. Боль в затылке тянет назад, но я не поддаюсь. Подбираю ноги и устраиваюсь на холодном полу в сидячем положении.

— Вот уж точно не через окно. Ифэ сказала, что ты проводишь время с Пэйоном, и я могу подождать твоего возвращения здесь: я вошла с ее позволения.

Услышав имя матери, мне хочется подпрыгнуть, но силы на исходе. Я превозмогаю постыдную слабость и выдавливаю:

— Где она?

— Ушла, пока ты лежала в обмороке.

— Ушла после того, как увидела, как я лежу в обмороке? — уточняю я, заведомо страшась ее ответа.

Взгляд лазурно-бирюзовых глаз мрачнеет так же, как море перед надвигающейся бурей.

— Я, по-твоему, похожа на дуру?

Пусть натура девушки ощущается, как перышко, изящно плывущее по дуновению ветра, но приземлившись, оно обращается в неведомую тяжесть, потрясающую землю непредсказуемостью характера.

— Э-э… Нет, — я быстро моргаю.

— Или на психичку, которая тотчас ринется за помощью по поводу и без? Я могу постоять за себя. Видишь, пришлось помять об потенциального неприятеля свою любимую книгу. Затем мне захотелось взглянуть ему в лицо. И можешь не сомневаться, был бы на твоем месте кто-нибудь другой, я бы размазала его по полу.

Я гляжу на ее нелепое средство самообороны. Старая книга раскрылась на случайной странице и бесхозно валяется рядом с ножкой кровати. Судя по озабоченному взгляду Айлы, она еле сдерживается, чтобы не подползти к книге и не пролистать страницы: убедиться в ее целостности. Но что-то не дает этого сделать.

— «Дорес и Сента», — говорит она, проследив за моим взглядом. — Между прочим, очень трогательная история любви.

Поправляя прядь, выбившуюся из растрепанной прически, Айла оставляет мазок ярко-красного цвета на почти прозрачной коже. Ее руки и рукава пышного платья, переливающимся бирюзовым перламутром, испачкались в крови, пока она копалась в моем окровавленном обмундировании и снимала маску.

Вот почему она не позволяет себе притрагиваться к книге.

Даже не верится… Неужели все это время ее утонченная и донельзя брезгливая натура мирилась с этим омерзительном окружением? Мне кажется, в иных обстоятельствах, Айла бы ни за что не прикоснулась к скверне даже кончиком мизинца. Но в настоящий момент ей было необходимо удовлетворить любопытство и выяснить, кого она чуть не убила.

— Кажется, кое-кто пострадал серьезнее, чем стопка бумаги в красивом переплете. — Айла подбирается ко мне поближе по полу. — Откуда у тебя эти уродливые тряпки и почему они пропитаны кровью? Ты… ранена?

— Нет… нет, — я говорю медленно, а голове тем временем проносятся сотни оправданий, за одно из которых я должна уцепиться. — Не беспокойся, я в порядке.

— О, ну, раз ты в порядке, то я совершенно спокойна! И у меня вовсе нет никаких причин, чтобы потрепать себе нервы!

Вероятно, за то время, что я лежала без сознания, в ее голове накопилась целая кладезь вопросов обо всем происходящем. И при всей ее поразительной догадливости, они так и остались без ответов. Но ненадолго. Присутствие Айлы на собраниях Совета обязательно столько же, сколько и мое, так что уже совсем скоро она услышит рапорт Пэйона. Пэйон выдаст ту правду, которая оправдает его и оставит меня невиновной, но Айла ни за что в нее не поверит. Выслушав подробности о кровавой резне, произошедшей сегодняшним вечером, она обязательно догадается о том, что я по крайней мере была там, раз предстала перед ней побитая и уставшая в окровавленных «уродливых тряпках».

Обманывать Айлу — бсполезное занятие. Тем более, что я всегда безоговорочно доверяла ей любые секреты. Какой бы пытливой не была Айла, сколько разговоров без надобности она бы не заводила, но подруга никогда не выдавала меня.

Наша дружба началась тогда, когда отцы работали бок о бок на благо жителей парса, а мы с Айлой были их маленькими хвостиками.

Я преследовала папу везде, где бы он не находился, а он всегда оглядывался назад с доброй улыбкой на лице. Эта улыбка, — поощрение моей увлеченности его работой, — приводила меня в восторг не меньше, чем сама работа. Но было кое-что, что замещало мой восторг настороженностью. Я обнаружила, что у меня тоже есть хвост.

Айле никогда не были интересны стратегии, дипломатия и власть. Ей была интересна я. А мне было некуда от этого деться.

Она добивалась моего расположения разными способами, но чаще всего навязывала свою компанию. С истечением времени я к этому привыкла. Так же, как и она, я ждала наших встреч с огромным нетерпением. Я даже скучала по ее пытливому темпераменту ночами. А на утро каждого последующего дня бежала впереди папы, чтобы поскорее обняться с подругой, а затем шпионить за родителями. Или шуметь, увлекаясь детскими играми. Умиротворенно учиться чтению на берегу моря. Я терпела то, как иголки тычутся в кожу, пока Айла шила на мне новые платья, а потом с удовольствием носила их. Слушала ее нетерпеливые скучающие вздохи, пока тренировалась обращаться с мечом, а потом спешила с ней в сад — внимать трелям птиц и птичьему голоску Айлы, напевающему мои самые любимые песенки.

Вместе с Айлой проходили мои самые беззаботные дни. Детство.

Спустя девять лет наши дни уже не такие беззаботные. Но есть кое-что, что длилось всегда и скреплено навечно — наши дружеские узы, завязанные в тугим узелом доверия.

— Это что, испытание моей догадливости? — буря в морском цвете ее глаз усиливается. — Изис, я боюсь, что те догадки, которые у меня остались, ты сочтешь оскорбляющими чувство твоего достоинства.

— Вряд ли среди них есть та, в которой я наказываю трех ублюдков, что кромсают и сносят головы каждому, кто попадается под клинок их меча.

Айла хлопает ресницами.

— Об этом я и подумать не могла.

— Пэйон предложил мне стать частью его шпионской команды.

— И ты… согласилась?

— Брось! Какой из меня шпион?! Я слишком болтливая. — Хотя прежде я была иного мнения о самой себе. — И не умею скрываться.

— Тебя видели в городе?! — Айла чуть не вскакивает на ноги. — Поэтому те ублюдки пытались раскромсать или снести тебе голову?

— Вообще-то нет.

— Теперь ты испытываешь мое терпение! — «О, Айла никогда не была терпеливой». — Ты же так и не стала шпионом, так говори! Говори все, как есть, и ничего не упусти!

Здесь мне хочется упустить что-нибудь нарочно, чтобы ее ненасытное любопытство не удовлетворилось сполна. Или долго молчать, чтобы Айла терпела. Но это слишком жестоко. А мы не бываем жестокими друг к другу.

— Два месяца подряд, я пропускала тренировки в казарме, чтобы сражаться на мечах со шпионами в их штабе.

— Два месяца… — повторяет Айла одними губами, а затем приспускает бахрому ресниц на глаза, красиво задумавшись. Проходят две-три секунды, и она поднимает на меня взгляд, полный осознания: я пропускала не только тренировки в казарме, но и наши с ней встречи. Отдала предпочтение встречам с клинком меча Пэйона и осталась довольна.

«Я променяла Айлу на него», — та же самая мысль читается в ее грустных глазах.

— Когда… — продолжаю я, стараясь не встречаться с ее взглядом. Там мутнеет море, в котором я безнадежно тону. — Когда Пэйон убедился в том, что я смогу защищать себя, то выдал мне вот этот плащ. Здесь такое крепление, из-за которого не спадает капюшон… вроде как. В нем я и выбралась в город.

Айла хоть и разочаровалась во мне в некотором роде, но продолжает слушать внимательно. И сопровождает рассказ вдумчивыми кивками.

— Я только-только закончила очередную схватку на мечах, когда Пэйону доложили, что кто-то из членов Алиса устроил страшный погром в трактире. Это то заведение, что находится прямо над шпионским штабом. Мы поднялись наверх, но оказалось, что городская стража уже опередила нас: мужчину уволокли на улицу, чтобы казнить. Уличные прохожие стали зрителями к грандиозному представлению, которое подготовили солдаты прокуратора. Но в начале — короткая увертюра. Она сопровождалась криками, бранью и хрустом костей приговоренного. Он сопротивлялся. Наверное именно это и стало причиной тому, что его сочли мятежником. Приняли за нашего и обошлись с ним так, как обращаются… ну, сама знаешь… со всеми, кто выполз из «крысиных нор».

— Но он…

— Не был алисовцем. Да. — Огромный ком застревает в горле, но это не мешает продолжению истории: — Ты бы слышала, как отчаянно он клялся в том, что не имеет ничего общего с Алисом! Повторял, что они приняли его не за того. Ругался. И хоть его маленький мятеж длился недолго, но солдаты успели обесчестить мужчину на глазах у горожан. А потом один из них потянулся за мечом… Я не могла позволить лишить его жизни. Я не могла…

— Поэтому ты убила их? — это укор, подобный удару хлыста, пришедшегося прямо по сердцу.

— Я принесла смерть многим. Но ни один из числа убитых не знался с честью!

— Многие не понимают, какова значимость чести. Среди таких людей имеются даже наши с тобой братья и сестры.

— Речь идет о шпионах? Да, шпионы не смотрят в глаза противнику во время сражения и могут пустить стрелу из тени, но это обыкновенное невежество! Упрямое несоблюдение кодекса или невоспитанность! Во всяком случае, те солдаты — совсем другой разговор. — Я выталкиваю еще один ком из горла, но тщетно. Он не дает мне ни говорить, ни дышать. Моя речь становится обрывистой. Легкие колет. Слезы жгут глаза. — Они убивают потому, что в сущности являются настоящими чудовищами! Эти чудовища заслуживают смерти. А люди заслуживают жить и быть честными.

— Звучит так, как будто папа мог бы одобрить это.

Я не стану спрашивать, о ком из наших родителей говорит Айла. Они оба учили меня одному и тому же.

— А ты одобряешь мой поступок?.. — еле-еле выговариваю я. Ком разросся до неимоверных размеров.

— Я не могу судить, кто достоин жить, а кто умереть. Я просто надеюсь, что все это было не зря, и человек, ради которого ты сражалась, проживет свою жизнь с честью и достоинством. А еще, что и чести, и достоинства будет достаточно, чтобы однажды кто-нибудь не решил, что он заслуживает смерти.

Это последний удар, пришедший по моему искалеченному сердцу. «Неужели она имеет в виду, что я такое же чудовище, что и прокураторские стражи, отнимающие жизни у каждого, кто, по их мнению, ее не стоит?»

Я задираю подбородок так высоко, будто предательские слезы зальются обратно в глаза. Набираю поольше воздуха и выпскаю обратно тонкой холодной струей. Когда кислород в легких заканчивается, я глотаю еще. Во рту становится горько.

— Я не это имела в виду!

Я мотаю головой из стороны в сторону. Отнекиваюсь от слова, раздающегося эхом в моей голове: «чудовище».

Айла ко мне не подходит, придерживаясь определенной дистанции. Она пытается успокоить меня, выставив руки перед собой. Такой же жест используют, когда пытаются от кого-то защититься. И что-то мне подсказывает, что Айла так и не приблизится ко мне, именно потому что защищается. Я чудовище. И если Айла меня боится, то я не стану протистовать. Однажды я уже давала повод счесть себя опасной.

Это произошло два года назад. На праздник своего семнадцатилетия в качестве подарка я получила черную накидку, билет на свободу и распорядилась ими так, чтобы хорошо провести время. Удовлетворить собственное любопытство…

Я знакомилась с приветливыми улочками Аризода, прогуливаясь по ним вдоль и поперек. Пересчитала все лестницы, соединяющие платформы с жилыми кварталами. Кинула серебряную монетку в фонтан с сиреной, запутавшейся в позолоченных сетях, и пожелала когда-нибудь вернуться, чтобы спасти бедняжку. Прошлась под стеклянным куполом городской оранжереи, собирая букет из цветов, которые не растут в нашем скромном саду. Мне так хотелось порадовать ими любимого человека (если бы у нее была возможность ухаживать за такими цветами, то она наверное ночевала бы прямо в клумбе)! Но самым потешным было застрять в паутинах, вьющихся городскими сплетниками.

Я наблюдала за тем, как жители Аризода передают интригующие вести членам семьи, друзьям и даже первым встречным. В завершение дня сплетня разносилась по всему городу. Обсуждаемая история насыщалась яркими тонами, украшалась новыми занимательными подробностями или вообще переиначивалась другим, куда более интересным сюжетом.

Нет никаких сомнений — среди жителей Аризода найдется какая-нибудь гнусная, обиженная жизнью скотина, которая ведет хроники городских сплетен. Ну, или переписывает незначительные проблемы из жизни простых людей, например, в трагедии для постановок в театрах.

Я была тем самым зрителем в дальнем углу зала, тянущимся к той интерпретации реальности, что представлена на сцене. Остальные зрители были свитой, увязавшейся за мной по приказу главы Совета. Сопровождающие то и дело били меня по рукам; громко шикали, призывая к тишине; загораживали обзор на представление своими высокими силуэтами. И кто бы мог подумать, но эти вездесущие сопровождающие не заметили, как один из «артистов» оказался непозволительно близко. К тому же совершенно ничего не сделали, когда тот сам протянул мне руку. Разглядев то, что скрывала не такая уж непроглядная тень моего капюшона, он стянул его.

Раздался истеричный вопль.

Мужчина замахал кинжалом у меня перед глазами, а я только жмурилась, ведь не знала что предпринять. Знала только то, что его нужно немедленно заткнуть. И все-таки сделала это. Кинжалом. Прицелившись куда надо.

Я качаю головой, меняя устрашающую картинку в голове на другую.

Помню, как рассматривала руки убийцы, лежа в ванной. Между пальцами, под ногтями и в складках на ладонях забилась засохшая кровь. Я терла эти места колючей мочалкой до боли. До глубоких царапин и стертых ссадин. У меня в горле стоял ком, — нет, — сгусток кровавых слюней, которые все никак не проглатывались. Нос жадно втягивал воздух, пропитавшийся до тошноты навязчивым, едким металлическим запахом. Точно так же пахла вода, в которой я купалась. Она была красной и медленно загущалась, а потом переливалась за бортики ванны, окрашивая пол.

— Ну-ка оп! — Айла подходит сзади и подхватывает под подмышки. Она поднимает меня и ныряет под руку. Затем выносит мое тело прочь из спальни.

Когда дверь в ванную комнату защелкивается изнутри, а я уже стою рядом с ванной, Айла приказывает:

— Живо раздевайся и запрыгивай!

Как будто, я взаправду могу сделать хоть что-нибудь из того, что она говорит! Нет. Я могу лишь стоять на месте и ловить в ладошки свои же слезы.

Когда я плачу, то чувствую себя уязвимой и по-настоящему жалкой. Но Айла никогда не упрекает меня в слабости, а жалеет так, как может пожалеть самая заботливая подруга. Однако судя по ее взгляду, на этот раз она вовсе собирается обнимать и говорить мне слова поддержки. О, нет. Айла надвигается угрожающей поступью, раздраженная тем, что я не сдвигаюсь с места и не собираюсь самостоятельно раздеваться.

Она чуть ли не срывает с меня рубашку. Вслед за ней летят изношенные сапоги, длиной до самого колена, а потом и штаны. В голове мелькает бессовестная мысль о том, что в гневе Айла может толкнуть меня в ванну.

— «Так мне и надо», — мелькает следом. Но вместо этого подруга предлагает руку и усаживает поудобнее, придерживая за поясницу цепкой хваткой.

Айла опустошает узкогорлые медные кувшины, пока уровень воды не достигает середины ванны. Затем берется за лоскут ткани и, развернув меня, накладывает его на плечи. Я помогаю Айле тем, что тру ладони друг об друга. Нещадно чешу. Ковыряю кровь, застывшую между пальцами, но ее становится только больше. Я погружаю руки в теплую воду и с ужасом замечаю, как она розовеет.

— Если Пэйон выдал тебе плащ и поощрил то, что ты вышла за границы дозволенного, то он должен был следить за тобой, — Айла вступает в тишину симфонией легкости и непостижимой безмятежности, но я знаю, что внутри нее играет другая музыка, подобная начинающемуся шторму. Айла снова волнуется за меня. — Почему тогда он не предотвратил сражение? Пэйон хотя бы был рядом во время битвы?

— Он взял на себя ответственность за все то, что я совершу. Наверное, он думал, что спасение невинного человека от смертной казни — это подвиг. И он… эм, дал мне его совершить… Пэйон не участвовал в сражении.

Айла щурится.

— Сколько солдат присутствовало на казни?

— Трое.

— Ты положила троих солдат в одиночку?! — Ее и без того огромные глаза становятся еще больше от удивления.

Айла неоднократно видела, как я тренируюсь, но не могла оценить мои способности, потому что ничего в этом не понимает. Наверное, она единственная из моего окружения, кто ничего не смыслит ни в оружии, ни в сражениях, ни в войне. Хотя она вполне могла прочесть об этом в каких-нибудь книжках.

— Да. Но Пэн, вроде бы, пыталась мне помочь.

— Пэн?! — Айла удивляется тому, что Пэн стала моим щитом добровольно, потому что знает о нашей неприязни друг к другу. И впрямь — удивительно! Зная Пэн, можно сказать, что добровольным было только стремление превознести себя надо мной. Если так, то в том, что с ней случилось моей вины нет.

Моей вины нет…

— А она..?

— Прикована к койке, — перебиваю я, — пока лекари зашивают рассечённый живот.

«Нет, это не я. За меня говорит совесть, и я никак не могу ее заткнуть».

— Пэн не избежит смерти. И придет она в муках.

Пэн еще даже не умерла, а я уже жалею себя. Это я довела ее до могилы. Я жалею себя, потому что виновата. И я презираю себя.

Презрение становится глубже, стоит мне поймать себя на мысли, что Айла терпит мою жалость из соображений о том, что она моя подруга. Если бы нас с ней ничего не связывало, то она бы ни за что не стала выслушивать то, как я скулю и подбираю слезы в ладошки. Но наша дружба обязывает ее.

— Так! — Айла прекращает водить по мне мочалкой. Потом бросает ее в воду. Мыльными руками Айла опирается на бортики ванны и смотрит на меня с вызовом.

«Эта та жалость, которую она не приемлет».

— Нет! — я отвечаю на ее вызов. — Это не то, с чем можно смириться или сделать вид, будто ничего не было! Я не могу не плакать, зная, сколько людей убила и скольким еще предстоит умереть! Айла, как можно избавиться от такого груза ответственности?!

Она не отвечает.

— Как можно возложить его на другого человека?! — Слова сами срываются с моих губ. Я кричу. Разодранная глотка напоминают, что пора бы замолчать, но я, тем не менее, этого не делаю: — Я бы с радостью взяла вину на себя и приняла любое наказание, но ведь накажут не только меня! Пэйона лишат должности из-за того, что мне понадобилось доказать Совету, что мое заточение в стенах парса необязательно; убедить, что я не бесполезная затворница! Но я оплошала!

— Зачем тебе все это?! — Мы уже много раз говорили об этом, но наши разговоры никогда ни к чему не приводят. Разве что к тому, что Айла оказывается права. Но она остаётся пра́вой лишь в своих же собственных глазах. — Члены Совета удовлетворены твоим вкладом в повседневность алисовцев, разве этого недостаточно?

— Пусть они тешат народ и самих себя глупой ложью о том, что этого достаточно, только я смотрю правде в глаза! Какая предводительница братства получится из затворницы?! Ничтожества?!

— Полегче…

— Из-за того, что Аивэ́ль так некстати наградила меня этой проклятой исключительностью, я не могу даже пройтись по городу без надобности скрываться! О том, что такая возможность выдается не чаще, чем раз в два года, я вообще молчу! Чем мне заниматься в ожидании следующей вылазки?! Глазеть на карты и заучивать названия улиц?! Вряд ли это знание пригодится мне, когда я стану предводительницей братства. Если я когда-нибудь стану предводительницей братства.

— Ты станешь, — произносит Айла ровным тоном.

Мой голос дрожит:

— И куда я приведу свой народ?!

— Поправь, если я не права, но кажется, Ифэ не то чтобы слишком часто выходит за пределы парса.

— У нее хотя бы есть такая возможность, — не уступаю я, на что Айла решительно встает и берет еще один пузатый кувшин, наполненный чистой водой. Его содержимое выливается мне на макушку.

— Ни одна из королев в книгах, что я прочла, не бросалась в бой вместе с войском, — настаивает Айла с кувшином подмышкой. — Королевы остаются в лагерях, разрабатывают стратегии, отдают приказы и поднимают воинский дух.

Я тру глаза. С тем, что она замылила мне мозги своей «правотой» и окатила водой, мое видение собственного будущего ничуть не поменялось. Оно остается таким же беспросветным.

— Какой вздор… — заключаю я.

Айла цокает, а затем берется вытирать меня. Полотенце впитывает влагу, затем стелется на руках, проходит по груди и оборачивается вокруг торса.

Я опускаюсь на бортик ванны. Айла же заново вливает розовую воду в горлышки медных сосудов. Пока меня не стошнило от мысли, что подруга поит кувшины кровью, я отворачиваюсь к зеркалу. Оно отражает мое унылое выражение: лицо опухло, глаза покраснели. Я выгляжу как ничтожество.

Если бы кто-то увидел меня сейчас, то в жизни бы не поверил, что могучая и неустрашимая предводительница братства — моя родная мать. Хотя я не сомневаюсь, что в это тяжело поверить даже тогда, когда мое лицо не выглядит заплаканным. Я ничем на нее не похожа.

Не могу отметить схожести во внешности и с отцом, и дело вовсе не в том, что не сохранила воспоминаний о том, как он выглядел. Это слишком ценно, чтобы выбросить из памяти.

Дело не в этом.

Ни папа, — о ком я помню, — ни мама, — кто каждодневно напоминает о себе сама, — внешне не походят на ту, кто отражается в зеркале. Как будто некая божественная сила подарила родителям возможность изваять из меня то, в чем они оба сошлись и хотели видеть воплоти.

Перед множеством выборов они остановились на среднестатистической фенрийке¹ с коричневой кожей и россыпью мелких веснушек по всему телу и на лице. С длинными чёрными волнистыми волосами, несуразными и вечно запутывающимися. С бровями, такими широкими и пушистыми, будто кто-то черкал угольком над глазами. Носом аккуратным, курносым, но с толстой переносицей. С губами, достаточно пухлыми, чтобы накрыть еле заметное искривление зубов.

Среди всех перечисленных недостатков есть и тот, благодаря которому люди привыкли видеть во мне выродка и одновременно с этим рассыпаться в любезностях и искренних комплиментах моей внешности. Мои глаза. Они выглядят так, будто кто-то из ваятелей вставил мне в глазницы два самоцвета, отливающих голубым перламутром. Пока я печалюсь, глаза заметно тускнеют, но стоит мне чему-нибудь обрадоваться, они освещаются подобно ореолу взошедшей луны или мерцают звездной пылью. Волшебно! Однако эта драгоценность обошлась Алису в ту цену, которой она не стоила.

Подделка. Ее оставили в надежном хранилище, рядом с настоящим сокровищем. Чародеями. Существами, магическими во всем своем проявлении. Я же — всего лишь носительница пустышек, в сущности, не представляющих ничего особенного. Однако недоброжелателям не придется разбираться в том, какие драгоценности имеют бо́льшую ценность, ведь одного только магического вида «камушек» в моих глазах, достаточно, чтобы получить основание проникнуть в сокровищницу и разорить ее.

Незнакомец, который стянул с меня капюшон два года назад не хотел украсть самородки или разорять сокровищницу. То, как непроизвольно он махал кинжалом перед моим лицом, было похоже на нелепый способ защитить себя. Он испугался. Но нельзя было допустить, чтобы его первобытный страх распространился по округе и заразил той же дикостью кого-нибудь еще.

Нужно было заткнуть его, чтобы сохранить тайну нахождения истинных чародеев под крылом Алиса.

Вспомнив о том, как тогда звучало мертвенное безмолвие, хочется немедленно нарушить нынешнюю тишину. Я предлагаю Айле пошарить в моей комнате в поисках новых нарядов. Она выходит из ванной и скрипит дверцами платяного шкафа. В это время я принимаюсь перебирать множество кисточек, пока не нахожу ту, которой будет удобнее всего подвести глаза.

Айла входит обратно в ванную в чудесном бледно-розовом платье с коротким шлейфом, цепляющимся за запястья рук. Она напоминает то самое магическое существо, рождающееся в цветах. Я выставляю большой палец, когда она демонстрирует свой образ. За ее расправленными руками ни то крылья, ни то огромные лепестки. Это платье ей к лицу. Да и по размеру подходит больше, чем мне.

Комплекция Айлы почти не отличается от моей, и все же, груди ее тяжелее, а бедра заметно шире. В тех местах ткань легла идеально, но это вовсе не значит, что я уступаю в женственности и изяществе изгибов. Упорные тренировки придали некогда худощавому, дряблому телу здоровую стройность и представительный стан. Мышцы налипли на те части тела, которые принято считать соблазнительными. Айла предлагает подчеркнуть их, надев облегающее белое платье с юбкой, расширяющейся в коленях и длинными рукавами. Сойдет.

Оставляю волнистую черную прядь у лица, а остальное собираю в пучок. Чтобы другие непослушные волоски не выбились из прически, я приглаживаю их сладкой водой, букет которой дразнит витающий страх. В духах слышны острые нотки. Этот флакон — подарок местного парфюмера.

Стоит мне услышать голос с первого этажа, как аромат тотчас улетучивается:

— Айла? — зовёт мама.

Фенрийцы¹ — жители Фенрийской Империи.

Глава 6

— Айла?

— Я в ванной! — отвечает она и тут же понимает, что могла выдумать другой, менее подозрительный ответ. Как часто люди приходят помыться в дом к своим друзьям?

— Ты одна? — еще более подозрительный вопрос доносится из-за двери. Как часто люди моются не одни в доме своих друзей?

Айла смотрит на меня, не зная, что сказать.

Не жалея себя, я мотаю головой из стороны в сторону. От интенсивности движений, волна невыносимой боли хлынет с новой силой.

— Нет?..

Я замираю с вытаращенными глазами. Айла тоже, поэтому не успевает поправиться.

— Вас обеих ждут в доме Совета. Поторопитесь.

Мы отмираем, когда мама провозглашает свой уход дверным хлопком.

Айла выдыхает облегченно, я — с нескрываемым раздражением, но не начинаю обсуждение происшедшего. Вместо этого молча выхожу в коридор, спускаюсь по лестнице и покидаю дом. Айла плетется хвостом.

Портовый город, в котором мы живем, обрывается на огромной скале, омываемой безмятежными волнами Иллифейского моря. Он разделен на три парса. На самой вершине скалы расстилаются беспредельно большие площади в окружение белокаменных домиков, похожие на аккуратно вылепленные куличики. Или целые песчаные замки. В этих домах живут самые богатые жители Аризода. Все остальные обживаются в парсе Цветущей Долины, сплошь покрытой оливковыми и цитрусовыми рощами, фруктовыми садами и выпуклыми холмами виноградников.

Низший парс балансирует прямо над морскими волнами, разбивающимися о скалы. Он состоит из многоуровневых платформ, соединяющихся друг с другом запутанной лестничной системой. В самом низу расстелены каменные пляжи и возведены обветшалые построения, которые напоминают огромные булыжники. Уровнем выше дома заметно белеют и все больше напоминают жилища аризодских аристократов. Поднимаюсь к ним по бесконечной лестнице, освещенной теплым светом стеклянных гирлянд.

Надо мной мерцают тысячи огоньков. Каждую ночь они зажигаются магическим пламенем местного чародея, но идея осветить территорию Алиса принадлежит вовсе не ему, а простому человеку. Изобретателю. Он развесил их в тех местах, откуда не видно тем, кто смотрит на парс свысока. А стороны моря мелькает лишь слабый оранжево-жёлтый отсвет, напоминающий маяк. Мореплаватели всегда и беспрекословно полагаются на него. Наш свет — ориентир, указывающий им, где ждут гостей с соседнего континента.

Порт Аризода — это самый ближний и благоустроенный порт для кораблей Дака́ра, Аргенве́лла, Ро́ны и Иэ́льма. Но алисовцы никогда не встречались с иностранными гостями, не провожали их в дальнее плавание; мало кто из нас когда-нибудь судоходствовал сам; а некоторые даже не бывали в порту, хотя он расположен на соседнем пляже.

Мы остаемся по свою сторону черты.

Эта черта обрисована весьма четко: стараниями самой природы. Она возвела каменные ограждения, разделяя пляжи. Так флора потребовала, чтобы последователи Алиса оставались на своем месте и не нарывались на излишние неприятности. Но Радий плюет на природу с высоты своего белокаменного замка. Его солдаты проплывают закрытые бухты, окаймляющие территорию Алиса, и частенько устраивают засады в небольшом гроте.

На входе в грот установлена постоянная охрана, которая встречает вражеские отряды и отправляет обратно на свою территорию вплавь. Короче: разбивают лодки в щепки и вышвыривают прокураторских солдат прямо в воду. И это в лучшем случае. В худшем — люди Радия оказываются за решётками наших темниц с разбитыми носами и поломанными костями.

Продолжаю шагать вверх по ступенькам. Здания становятся все более белесыми. Их поглощает обжорливая растительность. Деревья спутываются ветвями корнями. Везде, где нет каменных дорожек, растет трава, да такая густая и мягкая, что, развалившись на ней, чувствуешь себя так же, как поутру в уютной постели. Крыши соединяются друг с другом упругой лозой, по которой, как казалось в детстве, вполне можно взобраться на вершину склона. Однако я так и не осмелилась проверить надежность такого способа подъема из-за страха высоты.

Прошло достаточно времени, чтобы навсегда забыть про тот страх. Я поняла, до чего он искусственный, ведь страх высоты всего лишь маскирует истинный ужас перед падением и смертью, как следствие. Но меня давно не пугает собственная смерть.

— Боишься? — спрашивает Айла.

— Волнуюсь, — поясняю я.

— Я могу помочь оправдать тебя перед Советом.

— Вообще-то я не собиралась оправдываться.

— Очень благородно, — ошибочно замечает подруга.

— Напротив. Я собираюсь солгать. И Айла… — Я не знаю, с чего начать. Такое чувство, будто я собираюсь содрать повязку с раны, а не обратиться к подруге с просьбой. — Я могу попросить тебя о том же?.. Но прежде мне стоило бы принести извинения за эту просьбу, так ведь? Я сожалею, что мне приходится… — я запинаюсь на каждом слове. — Вернее, я бы не стала просить тебя об этом, если бы не…

— Ты, вроде бы, хотела обойтись без оправданий. Извинения здесь тоже ни к чему. Просто объясни, что мне делать.

— Стой молча и хлопай ресницами.

Айла хлопает ресницами уже сейчас. У меня такое ощущение, будто она сейчас взлетит от негодования. Или возмущения. Очевидно, что всё-таки от возмущения, ведь мне не удалось выразить просьбу с той учтивостью, с какой задумывалось изначально. Я буквально попросила ее закрыть рот и строить из себя дуру.

— То есть… — исправляюсь я. — Мы обе должны сделать вид, будто не знаем ничего из того, о чем будет рапортовать Пэйон.

— Молча врать и соглашаться с чужой ложью. Весьма доходчиво. Ты можешь на меня положиться.

— Спасибо, — облегченно выдыхаю я, вместе со сгустком тревоги в горле. Теперь внутри меня почти абсолютнейшая пустота, и только вина бьется где-то в груди. Ей некуда деться.

Мигрень накатывает и ударяется мне о виски. Жду, когда боль спадет, но из-за громких звуков, складывающихся в песенный мотив, она только усиливается.

Мелодия струится откуда-то неподалеку. Я различаю в ней многоствольную флейту и небольшой барабан. Неровный строй последнего выводит меня из себя, а ведь я никогда не отличалась развитым чувством ритма или музыкальностью. Кроме этого, я различаю, что в дуэте инструментов чего-то не хватает.

— Когда я уходила на тренировку в штаб, ты репетировала в ракушке вместе с Персефоной и Идеей, разве нет?

Ракушкой называется сцена, похожая на перевернутое устье раковины. В ней не звучит дыхание морского бриза, зато отчетливо слышится каждый пролитый артистом вздох. Звуковые волны разбиваются о полукруглую стену в глубине сцены, и разлетаются брызгами музыкальных ноток. Персефона и Идея распространяют свои мелодии на такое расстояние, что мы с Айлой не можем не услышать.

Я смотрю на подругу. У Айлы такое выражение лица, будто бы на нее встряхнули воду с мокрых рук.

— Творческие разногласия, — объясняет она. — Так бывает, когда не утвердился в коллективе, и никто не хочет принимать к сведению твои идеи. Мне это… досаждает, так что я не смогла остаться на сегодняшней репетиции.

Айла присоединилась к несравненному дуэту совсем недавно — когда ее отец нашел лиру, пылящуюся на захламлённом чердаке. Инструмент выглядел очень старым: несколько лопнувших струн, трухлявый деревянный корпус и кривой узор. Такой можно, разве что, выкинуть в мусорную яму. Ну, или продать какому-нибудь слепцу. Впрочем, даже незрячий не заплатил бы больше двадцати ливи́н¹. Тем не менее, отцу Айлы повезло обрести несметное богатство: для него бесценно видеть, как любимая дочь забавляется, щекотя струны инструмента.

Айла не играет музыку — она играет с музыкой, озаряясь радостью сама, делясь ею с отцом, а с недавних пор и со всеми жителями парса. Всякий алисовец, чей слух ласкала Айла, ждет не дождётся ее официального дебюта на приближающемся торжестве в честь принятия новобранцев.

Если бы я не знала о том, что моя подруга обыкновенный человек, то наверняка подумала бы, что она чародейка. Но ее дарование вовсе не магическое. Это нечто иное. Талант. Нельзя сказать, что Персефона и Идея не талантливые музыканты, но ни одна из них не умеет оживлять барабан или флейту так, как это делает Айла с лирой. Девочки этого не признают, очевидно, потому что завидуют своей лиристке.

— Я не ощущаю себя… как бы это… в творческом просторе «непревзойдённого» трио. Чувствую себя так, словно никогда не найду места в тесноте неизменного дуэта. Эта ругань… борьба за первенство, в которой я даже не участвую, и все равно, всегда проигрываю…

Айла выдыхает.

— Персефона и Идея не понимают моей музыки, — она переминает свои волшебные пальцы, — поэтому девочки решили отвергать ее.

— Хуже, чем мириться с навязанной никчёмностью, только спотыкаться об извечное отторжение, — я повторяю те слова, которые произнес Пэйон, когда уговаривал меня стать членом его отряда.

— Я знаю о своих талантах, и никогда не позволю кому-нибудь назвать меня бездарной или никчемной.

Айла никогда не плачет и не позволяет себе быть жалкой. Она обладает уникальной способностью воспринимать происходящее вокруг, — каким бы ужасным оно ни было, — как нечто незначительное и проходящее мимо. Такая способность отводит от Айлы всяческое уныние. Ну, или она умело делает вид, что ее жизнь такая радостная и безмятежная, что ей не о чем плакать.

— Мне придётся перетерпеть присутствие Персефоны и Идеи всего пару дней. Затем я отыграю соло перед нашими новобранцами и поклонюсь им в первый и в последний раз. Больше я на сцену не вернусь, — ставит точку Айла.

— Что?! — от возмущения я вдыхаю слишком много воздуха и давлюсь им. Остаток фразы я прокашливаю: — Нет! Так ты позволяешь Персефоне и Идее вытеснить тебя из трио! Неужели из-за них ты оставишь музыку?!

Меня это расстраивает, ведь я не умею щекотать струны так, чтобы их смех раздавался благозвучным мотивом. Все, чему меня научили — так это щекотать мечом. Это опасные игры, от которых слышен только лязг стали да человеческие вопли.

— Они завидуют тебе, Айла! Твоему таланту! Уступая им, ты его губишь!

— Я уступаю, — она непреклонна. — Пусть девочки остаются дуэтом, а мне будет спокойнее играть в соло. Я оставлю музыку только себе. Слышишь, Изис? Себе и всем, кто может ее не понимать и все же искренне ей радуется.

— Дафна была бы рада это услышать.

«Айла умело делает вид, что ее жизнь такая радостная и безмятежная, что ей не о чем плакать». Если бы мне не было известно о трагедии, которая настигла мою подругу, то ни за что бы не догадалась: Айла выглядит слишком жизнерадостной и невозмутимой для человека, лишившегося любимой мамы. Не зная Айлу лично, я бы определенно подумала, что с ней что-то не так.

Она убеждена: погибшие не нуждаются в жалости. И это весьма правдоподобное убеждение: в ней нуждаемся только мы сами. Поэтому, когда речь заходит о ее погибшей матери, она тихо смеется или игриво покусывает губы. «Память о наших близких, восторг от их улыбок и слова колыбельных, которые они напевали перед сном должны сохраниться не во мраке тоски, а в светлых воспоминаниях», — так говорит Айла.

— Я бы отдала все, что угодно, чтобы она послушала. Но этого все равно будет недостаточно.

Мы продолжаем путь. Проходим его в умиротворенной тишине, но с приближением к дому Совета тишина становится иной. Напряжённой.

На высоте той платформы, на которой мы находимся, все окружающие построения совершенно белые. Только одно единственное здание здесь может поразить прохожего самобытностью и изысканной обветшалостью. Его белые стены почернели. Лозы обобрали высокие своды и монументальные колонны. В нем нет ни окон, ни дверей, кроме парадных, которые распахнуты настежь. В проходе стоит безликий силуэт, похожий на скульптуры, выходящие, прямо из стен.

Это скульптуры, изображающие трех богов. Слева женщина, прижимающая к полуобнаженной груди веретено. С веретена спадает тонкая нить, выполненная так искусно, что стоит ветру подуть чуть сильнее, как она, наверняка, покачнется. Нить обвивается вокруг изящной руки. Богиня протягивает кончик смертному, готовому пойти по пути собственного предназначения. Точнее, это подразумевает мастер, изваявший Аивэль, Всея прародительницу, которая смотрит бесконечно далеко и одновременно прямо перед собой. Забрав нити судьбы, смертный, благословленный богиней, начинает изготовление полотна своей жизни. За тем, как выполняется эта работа следит Яс — Страж человеческих душ и Проводник в Иной мир.

Его скульптура возвышается над входом в здание и приветствует всех входящих раскинутыми по обе стороны руками. Весьма доброжелательный жест, не так ли? Но из-за завязанных глаз Яс не может увидеть тех, кто стоит на пороге, и с какими намерениями они зайдут внутрь. Он обречен быть радушным ко всем, потому что слеп. И ослепил его тот, кто стоит по правую руку. Мортен. Бог, выжидающий своего часа чтобы погубить наш мир, а до тех пор Великий Разрушитель и начинатель человеческих страданий.

Мортен устрашает всем своим существом, несмотря на то, что ваятель попытался скрыть его за обилием тканей и заточить в полукруглый барьер из мечей. Они воткнуты прямо у его ног. На правом плече Мортена сидит ящерка со сложенными миниатюрными крылышками. Хвост дракончика обвивается вокруг шеи хозяина. Мне кажется, что статуя бога вот-вот оживет и отрежет хвост ножницами, которые пока еще сложены в широком кармане.

— Девочки, ускорьтесь, пожалуйста! Мы начинаем! — Я обращаю взор на фигуру, которую перепутала с еще одним произведением искусства издалека.

Нас встречает высокий мужчина с широкими плечами, облаченными в недлинный плащ. Элегантная рубашка и не совсем неудобные штаны обтягивают груду мышц, облепивших его стройное тело. Он держит прямую осанку и озаряется избытком сил, каких обычно не бывает в его возрасте. Впрочем, он не пожилой. Ему всего пятьдесят шесть, но проседь уже окрасила густую, ухоженную бороду в скучный оттенок. Его роскошные, такие же огненно-рыжие, кудрявые волосы, как и у дочери, поседели полностью. Однако лазурно-бирюзовые глаза, — еще одна их схожесть, — до сих пор горят беспечной любовью к жизни. А ведь жизнь порой была слишком жестокой к А́лфию.

Он мечтал покорить мир своими выдающимися изобретениями, но выехать за пределы города в его положении было не так-то просто. Городская стража гоняла Алфия прочь с границы, грозясь тяжёлыми булавами. Пришлось остаться в Аризоде, уповая на то, что найдется какой-нибудь мастер, который возьмёт парня в ученики. Однако ему так и не удалось пригеться под крылом влиятельного покровителя.

С тех пор он изобретает новые виды ударов, разрабатывает военные стратегии и умело точит мечи. А в Империи, прославленной своей несокрушимой армией и неприступной обороной, такие таланты никогда не будут лишними.

Алфий рассказывал мне, что когда-то он служил во вражеской армии прокуратора и был там образцовым солдатом. Его даже рекомендовали в письме, отправленном в столицу. И если бы оно все же дошло до регента императора, то Алфий бы смог стать ординарцем Паладинов — личной охраны императорской династии. Но ему снова не повезло.

Служба Радию продолжилась. Но длилась недолго. Алфий ушел в отставку, когда образцами служащих армии прокуратора не стали те, кто напрочь забыл о собственной чести и стал тем, кем Алфий в сущности не является. Алфий не живодер и не изверг.

От него я узнала обо всех ужасных вещах, которые происходят в тюрьме под дворцом прокуратора Радия: о какофонии плача и истошных криков мучеников. И стены, и пол, и воздух там пропитаны непереносимым запахом, который оставляет горечь на языке и где-то в сердце. Это запах близящейся смерти. В тюрьме прокуратора всегда холодно, пока не приходит время согреваться собственной болью. Нет, это не тюрьма. Это камера пыток для несчастных жертв и игровая комната для тех, кто убивает, потому что может.

Прокуратор Радий убивает, потому что может. Солдаты прокуратора убивают, потому что могут. Они не придают значения человеческим жизням и получают удовольствие от того, что отнимают их.

Сегодня я убила троих человек и ни в коем случае не насладилась этим. Я сделала это не для того, чтобы утолить жажду крови. Я не думала о возмездии, когда поднимала клинок над головами тех солдат. А теперь не могу перестать размышлять о семьях, которых оставила без мужей и отцов, братьев и сыновей. Как они примут известия об их смерти? Если бы перед сражением я представила процессию погребения их обезображенных тел, то не смогла бы даже вытащить меч из ножен. Он бы стал слишком тяжелым, как и груз на моем сердце.

Но вот, те три солдата мертвы. Ушли безвозвратно. А я не могу опровергать то, что это произошло из-за меня. И не могу вернуться в прошлое и остановить собственный клинок

«Мне жаль. Теперь это уже неважно, но мне правда очень жаль».

Алфий наверняка сказал бы, что это было необходимостью. Я принесла эти смерти, чтобы уберечь от той же участи порядочных и честных людей. Мои братья и сестры не заслуживают издевательств и позора перед тем, как уйти в Иной мир. Я позаботилась о их благополучии, так что Алфий сказал бы, что я не изверг и не живодёр. И не чудовище.

Он учит меня искусству ведения боя с двенадцати лет. За время, что мы провели вместе на упорных тренировках и в ленивом отдыхе от них, мы научились угадывать желания друг друга. Построили кучу совместных планов. Доверяли и понимали. И я этим воспользовалась.

Я пропускала тренировки, бросаясь нелепыми оправданиями, а он не задавал вопросы. Не потому, что обделен умом или не умеет строить догадки, как его дочь. Просто Алфий понимал, что я не сыщу убедительного ответа.

Под его молчаливое понимание я и сбегала в шпионский штаб.

Там я висела на балке вниз головой, а потом вставала и пыталась удержать равновесие, пока остальные шпионы, без всяких угрызений совести, бросались в меня камнями. Я слушала краткий инструктаж о том, как унять дрожь в руках, когда наводишь прицел из арбалета. Но дрожь все равно не унималась. Человек с яблоком на голове однажды перехватил выпущенную мной стрелу, и тогда я заново училась извиняться. И, впервые, перехватывать стрелы. Я принимала участие в битвах на мечах с нечестными противницами, которые готовы кидать в глаза грязь, только бы победить. Но побеждала всегда я.

Находчивость и хитрость. Вот чему меня научили в шпионском штабе. Однако оказавшись там, я ни разу не пренебрегла учениями Алфия.

Помню те скучные дни, когда мне приходилось читать одни и те же строчки из кодекса чести в присутствие Алфия. Время шло бесконечно медленно. Я постоянно поглядывала на тоненький срез и удивлялась тому, почему книга не заканчивается. Когда я наконец-то доходила до нижней корочки, Алфий подходил сзади и открывал книгу на первой странице. Так я ее возненавидела.

Со временем я поняла, что нужно перестать тратить время на ненависть, а научиться восхищаться написаным. Я с упоением изучала каждую запись, выведенную красивым почерком самых благородных из когда-либо живших воинов. Тогда-то мой наставник разрешил оставить кодекс. Мы принялись за уроки ведения боя.

Я не знала, что мне предстоит соблюдать строгий этикет. Не знала, что наносить удары следует в четкой последовательности. Я приросла к рукояти меча, но, оказывается, в неправильном положении. Никто так и не ответил мне на вопрос о том, зачем я стояла в одной оборонительной позиции целых два часа без права пошевелиться. Алфий советовал хорошенько отоспаться после трнировок, а я никогда не пренебрегала его советами. И не зря. На следующий же день мы гонялись друг за другом по всему парсу, пока мне не начинало казаться, будто я вот-вот рухну от изнеможения.

Мы с Алфием тоже зашли за границы дозволенного. Наши тренировки длились дольше, чем нужно. Я так упорно занималась, что забывала о течении времени. Синяки не успевали сойти с моей кожи, мозоли на ладонях постоянно царапали ткани рубашек. Но меня это устраивало. Я полюбила искусство ведения боя, научилась защищать себя и своих близких при необходимости. Наконец, благодаря Алфию я стала по-настоящему исключительной воительницей.

— Привет, папа! — Айла поднимается на носочки и колется о бороду, когда целует Алфия в щеку. Он делает вид, что недоволен: возводит глаза к потолку, а сам улыбается.

Он отходит в сторону, чтобы дать дочери пройти. Айла оказывается внутри дома Совета. Я — нет, хотя наступаю ей на пятки.

— Изис! — Алфий преграждает мне путь и тянется за объятиями.

— При-вет… — выдыхаю я, вместе с остатками кислорода, когда оказываюсь в его сильных руках.

Мы обнимаемся еще немного. Нескольких секунд оказывается вполне достаточно, чтобы вспомнить, что даже если бы я не научилась искусству ведения боя, то все равно всегда бы оставалась в безопасности.

Алфий защитит «своих девочек» во чтобы то не стало. Мы с Айлой очень часто слышим обещания вроде этого. И я знаю, что если что-нибудь случится, то Алфий непременно сдержит их. А я непременно доверю ему свою жизнь.

— Лучше расскажи все как есть. Им уже известно о твоем участии.

Ливи́ны¹ — валюта на территории Союза Трех Королевств.

Глава 7

Я выскальзываю из его объятий и пропадаю в коридоре, ведущем в зал заседаний. Паника овладевает телом, но прежде, чем отдаться ей сполна, перебираю в голове, кто мог донести на меня Совету. Может также быть, что это уловка. И члены Совета выбрали правильного человека, чтобы сбить меня с толку, ведь я доверяю Алфию больше, чем кому бы то ни было из их круга. Больше, чем большинству из них вместе взятых и даже собственной матери.

Я хватаюсь за ручку двери, ведущую в зал заседаний, дрожащими пальцами. Делаю вдох… и выдыхаю вместе со скрипом петель.

Наблюдающие, кого приглашают в качестве представителей от каждой семьи, проживающих в парсе, рассыпаны по углам. Они не желают приближаться к круглому столу в середине залы. За ним восседает глава Алиса и члены Совета, от величественного вида которых мне тоже хочется забиться в самую отдаленную неприметную часть комнаты. Однако я иду к упомянутому столу, запрокинув подбородок и расправив плечи для иллюзии уверенности в себе.

— Ифэ… — язык не поворачивается назвать её мамой в присутствие Совета. Я почтительно киваю, и меня чуть не передергивает.

— Здравствуй, Изис, — произносит она в привычном тоне, из-за которого можно подумать, будто все в порядке.

«Нет, ничего не в порядке…»

Я делаю шаг и будто бы погружаюсь в глубокую вязь. Еле-еле подтягиваю вторую ногу, не отводя взгляда от невозмутимых черт маминого лица, и вдруг подмечаю, как глаза, цвет которых привычно схож со свежей травой темнеет. Теперь он напоминает болото, тянущее в пучину разочарования.

Сокращая короткую дистанцию до отведенного мне места, я с ужасом оглядываюсь по сторонам и вижу, как воздух загущается и окрашивается в этот болотный цвет. Мне тяжело дышать. Во мне загущается тревога.

Жду, что члены Совета будут разочарованы во мне так же, как и мама, но не подмечаю в их чертах ничего подобного.

Похоже, что им еще не дали повода для осуждений. Однако полагать, что они не станут глядеть в мою сторону с презрением, когда такая возможность представится — глупо.

Я в пристанище стервятников. И не могу найти того, на чью защиту я могу положиться.

Сузив глаза прохожусь взглядом по теням в углах. К стенам, к которым прижимаются чьи-то безликие образы. Не задерживаюсь на них.

— «Ты выбрал неподходящее время, чтобы поиграть, Пэйон», — посылаю эту мысль во мрак, уверенная, что он прячется где-то там. Прятки… За долгие годы постоянного времяпрепровождения с Пэйоном, я так и не научилась выигрывать у него. Но я всегда и безошибочно ощущаю его присутствие. — «Я сдаюсь! Ну же, выходи!» — Хочется выкрикнуть эти слова, как в детстве.

Остановившись по правое плечо от главы Алиса, я осматриваю всех тех, кто так же, как и я, не принимает никаких решений и не дает советов, а присутствует на заседаниях в качестве учеников, подопечных или наследников членов Совета. Айла стоит по левое плечо от Алфия. Убедившись в том, что я смотрю на ее, она размыкает губы и наполняет грудь воздухом. Я делаю то же самое. Затем еще один вздох. Он получается совершенно бесшумным, однако все присутствующие совершенно точно что-то слышат. Мою панику.

— Теперь, когда все в сборе, — этими словами глава Совета, объявляет заседание открытым, — Пэйон введет в курс дела тех, кто до сих пор не знает о том, что произошло, и как это сказывается на наших делах. Это, также, уникальная возможность убедить Совет в том, чтобы внести правки в выговор. Итак?

Из-за теней, куда я обратилась ранее, дует легкий ветерок. Такой, какой подул если бы птица взмахнула крыльями, чтобы оторваться от земли и начать свой полет. Так Пэйон начинает свой рапорт:

— Мне доложили о нарушителе общественных порядков, предполагаемо, ком-то из членов Алиса, помышляющим в трактире над центральным шпионским штабом. — Кто-то за столом шепчется. — Он разгромил общий зал и напугал посетителей. Я отправил нескольких своих подчинённых, чтобы они все уладили: навели порядок, поговорили с хозяином трактира и привели пьяного балагура в чувство. Но поздно. Последнего приговорили к казни.

«Пэйон говорит так монотонно… Да уж, мог бы хоть немного посочувствовать для убедительности!»

— Никаких церемоний, — продолжает он. — Палачи совершали расправу прямо на входе в трактир, но никто из них не был облачен в маску-капюшон или мантию судьи. Все трое носили вражеский доспех и плащи с прокураторским гербом. Имея такого властного покровителя, они возомнили, что могут выносить приговоры и приводить их в исполнение самостоятельно. Вот я распорядился обрубить их грязные руки.

— Ты, кажется, забыл упомянуть одну немаловажную деталь, — Ифэ барабанит пальцами по поверхности стола. И по моим вискам.

— Ах, да! Приговоренный не состоял в рядах Алиса.

Заседатели круглого стола принимаются безмолвно переглядываться. Пламя дрожащих свечей освещает их лица. В их выражение мелькает нечто недоброе.

— Вы учинили конфликт с городской стражей из-за безымянного прохожего? — негодует самый старый член Совета. Вернее, его борода, о которую, скорее всего, Расмус же сам и спотыкается. Борода, которую он отращивал всю свою долгую-долгую жизнь. — И где он теперь?

— Убит, — отвечает Пэйон.

Шепот, доносящийся откуда-то слева от меня, распространяется по кругу, задев всех членов Совета. Всех, кроме Ифэ и Пэйона. И даже кое-кто из наблюдающих в зале позволяет себе перекинуться парочкой слов.

— Расмус задал конкретный вопрос, и твоё весьма прискорбное заявление не дает на него конкретного ответа. — Стоит главе Совета заговорить, как шепот стихает. И даже его пренеприятные начинатели не издают ни звука. — Тебе следовало доложить о том, что ты, Пэйон, оставил того человека на пороге «Логова Бронзовых Пиратов» рядом с еще тремя обезображенными трупами.

— Одну раненую доставили в лазарет, — женщина, облаченная в платье с пышными рукавами и с такой же пышной шевелюрой на голове, встает на защиту Пэйона. Но ее щит трещит под пристальным взглядом Ифэ. Ее зовут Хакика. Она мигом смолкает и вжимается в стул, сделав вид, будто главе Совета послышалось. И вообще, тут никого нет!

— Я не мог оставить еще один кровавый след на месте преступления.

— А я думала, что ты проявил сострадание к своей подчинённой, — произносит Ифэ.

— Она больше не моя подчиненная.

Непрекращающийся шепот в тени нервирует. Хочется бросить туда чем-нибудь тяжёлым, но я держу себя в руках.

— Потому что много говорит? — спрашивает Ифэ.

— Потому что не смогла защитить себя. — Командир избранных шпионов братства не поддается на провокации предводительницы Алиса. И хоть он наверняка догадался о том, что Пэн выложила ей всю правду, Пэйон продолжает врать Ифэ прямо в лицо.

— Ты не проявил к Пэн ни капли сострадания, однако сделался столь милосердным к какому-то пьяному бродяге? — недоумевает глава Совета.

«Если бы я знала, что эта сука нас выдаст, то попросила Пэйона бросить ее на поле битвы, а того пьяного бродягу забрать с собой и придать его тело земле со всеми почестями».

— Его смешали с грязью, а потом буквально вдавили череп в землю.

— И?.. — ритм, с которым Ифэ барабанит по столу ускоряется.

— Пьяный или трезвый, уличный бродяга или житель нашего парса — каждый должен прожить эту жизнь с достоинством и умереть соответствующим образом.

Ифэ загнала Пэйона в ловушку, но он находит верный способ выбраться. Точнее, Пэйону только кажется, что он верный.

— Я не могу знать, достоин ли тот человек смерти, которая настигла его, но это совершенно точно не его смерть. Его приняли за алисовца и обошлись с ним, как обходятся с нашими братьями и сестрами. Но рассудите по справедливости — ни мы, ни кто бы то ни было еще не удостоился такого конца.

Рука Ифэ замирает в воздухе, но заданный ритм все еще пульсирует у меня в висках.

— Это слова человека, рассуждающего о справедливости. Того, кто следует кодексу чести и достоин поста полноправного члена Совета, — подмечает Алфий. Хакика и другая участница заседания вторят ему одобрительными кивками.

Все верно. Ведь это слова моего отца.

Вряд ли Пэйон догадывается о том, что только что подставил самого себя. Или это я подставила его, научив отцовской мудрости. Но кто же знал, что Пэйону хватит ума, пусть и не слово в слово, но запомнить слова основателя братства!

— Весьма убедительно, — я знаю, что Ифэ улыбается. И эта улыбка явно не предвещает ничего хорошего. — На сегодня с рассуждениями покончено.

— Тогда, мне больше нечего добавить.

— Это всё? — спрашивает глава Совета.

— Думаю, да.

— Это всё?! — Повторяет она в какой-то угрожающей манере. У меня сохнет в горле.

— Я говорю недостаточно громко?! — Пэйон тоже повышает голос.

— Я услышала тебя, Пэйон. Я повторила для той, кто всё время молчит, — ее пальцы смыкаются в кулак. Он приземляется на стол с неистовым грохотом. — Хотя ей есть, что добавить!

«Лучше расскажи все, как есть. Им уже известно о твоем участии».

Я смотрю на своего наставника и Айлу. Последняя делает вид, будто не знает, о ком говорит Ифэ, внимательно изучая лица всех собравшихся. Зато Алфий не сводит с меня глаз. В них читается та же мысль, которую он озвучивал ранее и нотки того же разочарования, что и во взгляде мамы, когда я только-только вошла в зал.

Алфий откуда-то знает, что я могу дополнить доклад Пэйона — я была в городе и стала зачинщицей драки со стражей. Он знает об этом, но не о нашем с Пэйоном соглашении, обязывающем меня молчать. Наверняка, Алфий думает, что я отмалчиваюсь, потому что боюсь сознаться. В его глазах я трусиха. Подлая трусиха, которая готова на все что угодно, и даже подставить друга, лишь бы остаться непричастной и безнаказанной.

Проклятье! Я больше не хочу лгать. Ни Алфию, ни Совету, ни самой себе. Я хочу признаться. Признаться в том, что я — самая большая угроза братству, одним присутствием уводящая за собой все больше и больше неприятностей. Эту правду ждут от меня члены Совета. И возможно, если они ее услышат, то внесут правки в приговор для Пэйона.

Спотыкаюсь об эту мысль и уже открываю рот, чтобы начать читать свою исповедь, как вдруг замечаю Пэйона. На его лице немое предостережение: «Не смей этого делать!». И я не смею. Тем более, что он уже озвучил то же самое в форме убедительной просьбы немногим ранее. А я имела глупость ответить на эту просьбу положительно. Теперь я не вполне уверена, нужна ли Пэйону такая помощница, но все-таки закрываю рот и продолжаю молчаливо стоять.

— Изис, скажи уже что-нибудь, — призывает Алфий.

— Что сказать? — наигранно недоумеваю я.

Повисшую тишину нарушает шепот советующихся слева от меня. Мне все еще хочется прекратить их отдельное, парное заседание, запустив туда первым, что попадется под руку, но вместо этого я делаю вид, будто внезапно оглохла. Это получается так же хорошо, как и изображать из себя дуру.

«Если кто-то начнет задавать вопросы, отвечай на них собственными же вопросами».

Пэйон явно гордится тем, что я воспользовалась его советом. Как я это поняла? Он напустил на себя тени, чтобы члены Совета не заметили той стороны лица, на которой искривляются уголки его рта. Зато мне отчетливо видна фирменная улыбка Пэйона.

Я восхищаюсь его ловкостью в игре с тенью. Мечтаю уметь делать так же, но спускаюсь с облаков, как только Ифэ подает голос:

— ЛЭЙБ!!!

Нет, я не спускаюсь, а падаю с небес башкой вниз и ударяюсь о суровую реальность. На фоне шума крови, стоящего в ушах, слышатся чьи-то приближающиеся шаги.

— Я назначила тебя на должность руководителя шпионским отрядом и не сомневалась, что ты выберешь подходящих кандидатов на должность своих подчинённых. Но, Пэйон… Ведь у шпионов братства не должно быть таких длинных языков… — она меняет тон на более спокойный. Но от этого сердце не перестает неистово стучать об ребра. Оно только ускоряет темп. — На твоем месте, я бы схватила Пэн за шкирку и отсекла ей язык. И раз уж ты совсем не сострадаешь ей, то повесила такое украшение ей же на шею.

— Пэн упала и довольно сильно ударилась головой. То, что она говорит — не иначе, как бред. И этот бред пагубно сказывается на моей репутации, — убеждает Пэйон. — Премногоуважаемая глава Совета и его заседатели! Кому, как ни мне знать, что болтун не может быть шпионом? Он — находка. Хотя бы потому, что из его языка может получиться довольно изысканное украшение! Согласна, Ифэ?

Пока предводительница братства заливается смехом, ее приближенные обмениваются неуверенными улыбочками.

Мужчина в робе до колена, плотного телосложения, но по-особенному красивый, с еле заметной щетиной на подбородке и каштановыми, рассыпанными на плечах волосами, подходит слишком близко, но в мою сторону даже не смотрит. Он ждёт указаний от главы Совета.

— Лэйб! Пэйон уверяет, что братство содержит лучших шпионов, ты слышал?

— Он не мог слышать, потому что я этого не говорил.

— Так или иначе я имею право знать о некоторых, важных деталях, которые ты упустил в своем рапорте.

«Нет, нет, нет, нет…»

— Ты уверена? — Лэйб предпринимает попытку отговорить главу Совета от принятия неверных решений. — Это крайняя мера, применимая только к подозреваемым в шпионаже. Или предателям братства. Долгое время мне не на ком было практиковаться, так что я не могу обещать, что что-нибудь получится.

— Выполняй, — цедит Ифэ.

— Эффект не продлиться долго. Ты успеешь только глянуть на нечто неприятное и потратишь куда больше времени, чтобы избавиться от его последствий.

— Я не нуждаюсь в советах. — Иначе, она бы спросила у тех, кто сидит за круглым столом, но точно не у Лэйба. — Я отдаю приказы и жду, чтобы они выполнялись.

На это Лэйб смог только растеряться, затем почтительно кивнуть, а затем снова растеряться, потому что не увидел своей жертвы: Пэйон спрятался в тени.

— «Выходи! Выходи, сейчас же!» — на моем лице немая мольба. Я знаю, что больше, чем играть, Ифэ не любит только проигрывать.

— Я упомянула, что среди нас есть еще один человек, который выложит все до последней детали, стоит только отдать приказ.

«Беда. Беда. Беда».

— Я понимаю твоё стремление принять ее в шпионский отряд, Пэйон. Не каждый умеет молчать так же виртуозно, как она. Хотя я не думаю, что такие запоминающиеся персонажи могут работать в твоей команде. Но раз уж ты уже ее нанял, то Лэйб развяжет ей язык, и тогда твоя подопечная отчитается за своего попечителя.

Не проходит и секунды, как Пэйон выходит на свет. Трон главы Совета слегка покачивается, когда она разваливается на нем. Ифэ торжествует, а вот лицо главы шпионского отряда омрачено тенями, углубляющимися от отчаяния и безысходности. Пэйон будет отчитываться о моих проступках, ведь он взял на себя ответственность.

Лэйб подходит к Пэйону, кладёт ладонь ему на спину и ведет к свободному стулу. Предводитель лазутчиков Алиса покорно опускается на сидение, а исполнитель приказов главы Совета садится на корточки прямо перед ним и говорит что-то тихое, невнятное, на что Пэйон искривляет губы в унылой ухмылке. Это не часть ритуала. Просто Лэйб не может оставить своего друга без предварительных извинений, непринужденной шуточки или неловких слов поддержки.

Судя по их взглядам, обращенным друг к другу, некие чары уже витают между ними, но, как будто бы этого недостаточно, Лэйб принимается за произнесение заговора. Совершенно беззвучно для окружающих, но только не для Пэйона. Пэйон чувствует шевеление губ чародея. Слышит, как сквозь них просачиваются неровные воздушные потоки, свистящие, напевающие колыбельную. Убаюканный ею, он качает головой в непроизвольной, очень медленной последовательности. Только вот, кажется, Пэйон не хочет спать…

Чары Лэйба убаюкивают сознание Пэйона, а тот отнекивается от магии, мотая головой. Его глаза опустели. А потом в них поселился непередаваемый страх. Взгляд Лэйба тоже меняется. Он остается живым, просто… наполняется иным чувством, чем прежде. Отчуждением.

Немая колыбельная заканчивается, и Пэйон тут же вздрагивает. Мышцы напрягаются всего на секунду. Глаза становятся неестественно большими и ещё более пугающими. А потом на них опускаются веки… Тяжёлым грузом никнет голова и тянет за собой непослушное тело. Лэйб успевает подхватить Пэйона и устраивает его на стуле.

Пэйон разваливается, но не так по-королевски, как сидит Ифэ. Нет. Как помятая, испорченная детскими шалостями тряпичная кукла, с которой больше не будут играть из-за ее неприглядного вида. При том, «неприглядный» не вполне подходящее слово, чтобы описать внешний вид Пэйона. На него невозможно смотреть без привкуса рвоты во рту.

Это зрелище схоже с теми вопиющими безобразиями, которые мне доводилось видеть на пирушках в штабе, когда Пэйон не знал меры в количестве выпитого алкоголя. Но неудержимое стремление к распитию спиртного не влияет на то, каким он предстает передо мной сегодня. Пэйон опьянен магическими чарами.

Обманывающие Разум… Мы стали величать эту касту чародеев подобным образом ни больше, ни меньше года назад. Лэйб и вправду опасный чародей, учитывая то, во что может превратиться человек после того, как он применит свою магию. Но Пэйон не то чтобы бьётся в страшных мучениях. Он, скорее, не помнит о возможности контролировать тело и пока не знает, как упорядочить мысли.

Зачарованный ощущает себя как под алкогольным опьянением.

Пэйон отлично знает, как податливо и развязано бывает тело, когда купается в волнах сладкого блаженства. А мне достаточно знания того, как развязывается его язык, когда он пьян. Совсем скоро любитель забродившего вина оклемается, как после большого застолья, а до тех пор Ифэ будет пытать его интересующими ее вопросами. И Пэйон не сможет лгать.

Мое дыхание учащается.

Я помню, как несколько лет назад один юноша, подозреваемый в шпионаже, тоже не смог солгать. Это был крайний раз, когда Лэйб применял магию. Глава Совета отдала тот же приказ, что и на сегодняшнем собрании Совета, и тогда все убедились в том, что мальчишка работал на прокуратора. А вот о том, как его наказали, я предпочту не вспоминать.

— Слушай внимательно и отвечай первым, что придет в голову, — Ифэ выговаривает каждую букву как можно четче. — Изис. Она была в городе сегодняшним вечером?

— Угу…

Все взгляды обращаются на меня. Чтобы не встречаться с ними, я продолжаю глядеть на нечто, вроде человека, которое уже успело сползти вниз по стулу.

Признаться, я бы и сама стекла под круглый стол и впиталась в пол, только бы не попадаться на глаза членам Совета. Нет… Стервятникам, нашедшим, чем поживиться.

Их осуждающие взгляды выглядят по-особенному пугающими. Свет свечей проявляет все недостатки на лицах: неровности кожи, старческие морщины, изогнутые шрамы и уродливые родинки. Расмус выглядит самым жутким в музее пугающих масок. Я наблюдаю за тем, как под его выпученными глазами ложатся глубокие тени. Как они проскальзывают по контурам впалых щек к седой бороде, которая теперь выглядит как паутина. А кусочки еды, застрявшие в ней, напоминают насекомых, запутавшихся в коварных сетях.

Меня сейчас стошнит.

Я отворачиваюсь обратно к Пэйону. Он полощет горло собственной слюной и в ней же захлебывается.

Ифэ приказывает какому-то черному силуэту, вышедшему из ближней тени, усадить Пэйона ровнее. Зачарованному это не нравится, но он не может сопротивляться. Разве что мотать головой в разные стороны, роняя вязкие капли изо рта.

— Ты поощрил это, хотя знаешь, что ей запрещено? — продолжает Ифэ.

Нет, я не могу допустить того, чтобы это продолжалось. Сама не знаю, ложь это или правда, но я выдавливаю из себя следующие слова:

— Мама, — тихо, чтобы никто кроме нее не услышал, как я взываю к милости, — я все скажу, только, пожалуйста…

Пэйон перебивает меня. То, что он говорит дальше трудно разобрать, но я связываю буквы в слова, слова в предложения, а их в более-менее внятное объяснение его очарованного бреда:

— Вы за-аперли ее на замок, от-бе-ли-ли руки и забили голову моралью! — он снова скатывается под стол. Но на этот раз никто не собирается помогать ему подняться: противно. — Вот она и вы-бра-лась из заточения и первое, что сде-елала — это испачкала руки в чужой крови!

«И почему это прозвучало так, будто я ждала момента, чтобы выбраться на волю и тут же кого-нибудь прикончить?..»

— Это она просила освободить тебя из заточения?

Пэйон молчит какое-то время, а потом лезет из-под стола обратно на свое место. Плюхнувшись в стул, он больно ударяется о спинку. Однако это не мешает ему ликовать о том, за что, в его искаженном понимании реальности, члены Совета должны похвалить его:

— Я ЕЕ ОСВОБОДИТЕЛЬ!!!

— Отвечай на вопрос!

Молчание заполняет пространство еще какое-то время, а потом Пэйон выдает:

— Какой вопрос?

— Ах, это подождет! — Ифэ кладет ладони на стол, сгибает локти и наклоняется над Пэйоном. Теперь они оба будут брызгать друг на друга слюнями. — Вы были в городе, так?! Разведка должна проводиться в специальной экипировке, чтобы вас не узнали! Я надеюсь, ты снабдил новую разведчицу необходимой атрибутикой?! Капюшон?! Маска?! Что из этого закрывало ее глаза?!

И снова он молчит, но не от того, что привередничает. Ответ задерживается, так как Пэйон обдумывает ее многословный вопрос. Но у главы братства нет на это времени.

— Ты недоумок! — Не выдерживает она. — Мне нужны ответы! Ты ведь мог погубить наш народ!

Я снова разбираю несвязную речь Пэйона. Мне удается понять:

— А ты губишь будущее своей дочери! — Пэйон тоже злится. — Я-я не… не… недоумок! Я снарядил ее всем, — хмык! — необходимым. Ты тоже могла сделать это много лет назад…

— Заткнись! — требует глава Совета, как будто бы теперь боится того, что может сказать Пэйон.

Он не собирается затыкаться:

— Стоило мне напустить па-арочку теней и приодеть ее в накидку члена ордена Затмения, как она НАКОНЕЦ-ТО проявила и-склю-чи-тель-ны-е умения. А ты делаешь вид будто их не существует. Стараешься удержать ее рядом и забиваешь ей голову нелепицей о том, что она скоро окажется на твоем месте. А сама называешь ее уродом всякий раз, когда она не слышит. — Мое сердце словно треснуло.

Глава братства выпрямляется на своем каменном троне.

— Т-ты сделала ее нич-тожеством своими же руками. Обрубила крылья и л-лишила с-свободы…

— …А ты ее освободитель. Мы поняли, — Ифэ отметает эту тему. — Как часто она проявляет исключительные умения на воле?

— Вне штаба единожды.

— Вне штаба?!

Мне больше не приходится разбираться в его словах и соединять их в предложения. Он вполне справляется сам и быстро приходит в себя:

— Я до сих пор не могу сосчитать, сколько синяков осталось на моей заднице после ее трепки. За все-е детство мой неадекватный папаша не бил меня столько, сколько Изис за последние два месяца во время тренировок в шпионском штабе. — Нет, он не в себе. Иначе не стал бы говорить об этом, да еще и в излишних подробностях. — Я даже подумывал забрать у нее меч! Но это не то чтобы моя прерогатива…

Алфий складывает руки в замок и едва не засовывает его в рот.

— С него довольно! — Бросает Ифэ. — Я узнала все, что требовалось. Пожалуйста, принесите воды.

Очередная безликая фигура подает ей наполненный стакан. Ифэ ставит его с такой силой, что вода разбрызгивается в разные стороны. Полупустой стакан отправляется в самую оттененную часть стола, скользя по его середине.

Рука, одетая в перчатку, тянется изо мрака. Приняв стакан, Пэйон тут же опустошает его и с каждым глотком становится чуть свежее.

Последняя капля падает в ему в горло. От недостатка воздуха он вдыхает как можно больше. Ифэ делает то же самое, но от переизбытка недовольства.

— Тебе дали право слова, — очевидно, она это мне, — но ты предпочла молчание. На сей раз я не стану потакать твоим предпочтениям, а требую, чтобы ты ответила: признаешь ли ты себя виноватой?

Я оборачиваюсь на своего друга. В глаза бросается цвет его лица. Пока не заговорила глава Совета, он был совершенно бледным. Бледнее, чем обычно, и все же Пэйон выглядел неплохо. А теперь он весь зеленый и кажется, что его вот-вот…

Его тошнит прямо в стакан. Я проглатываю собственную рвоту.

— Ты ведешь себя недостойно наследницы предводительницы братства, — Ифэ не дожидается моего слова. — Беспечная. Трусливая и слабая, раз не можешь взять ответственность за то, что совершила сама.

— Она не… — он не может сдержать нового приступа тошноты. Содержимое стакана выливается за края. — Изис, скажи им.

— Я… Мне очень… — я не могу собрать всего того, что мне бы хотелось донести до Совета и его главы. Останавливаюсь на самом важном: — Да, я виновата.

Глава 8

— Это ты вступила в бой первой? — спрашивает Алфий после моего чистосердечного признания.

— Вы не сможете обвинять её в том, что она попыталась спасти невиновного! — Доносится из тени. Пэйон пытается оправдать меня.

— Она взяла ответственность за его жизнь. Это поступок достойный твоей наследницы, — Алфий обращается к главе Совета. Всем присутствующим не терпится услышать ее слово. Зал замер. У меня замирает сердце.

— Это поступок человека, который вдохновился примером благородных рыцарей из твоих сказок, — встревает Расмус. — Вот только ее приключение должно было закончиться на границе парсов. Но она переступила ее. Ради чего? Подвигов? Что толку от ее подвига, если тот человек все равно умер? Что толку от того, что она взяла на себя ответственность за его жизнь?

Парочка слева от меня находит новый повод вылизать друг другу уши. Сравнимо с тем неразборчивым набором букв, которыми они привыкли обмениваться, слова «бестолочь», «безответственная» и «беспечная» звучат слишком четко и громко. Они хотят, чтобы я слышала. И я слушаю, вместе с тем вспоминая, что некоторые жители нашего парса так и не избавились от повадок сплетников и интриганов, которыми кишит остальной город.

С их появлением в парсе, меня не покидала мысль, что эти двое могут быть шпионами. Что они норовят загнать маму в мышеловку — заслужат ее доверие, а сами будут подслушивать секреты братства и раскрывать Радию. Тогда бы прокуратор захлопнул ловушку для вредителей в самый неожиданный момент.

«Их идеи — зараза, съедающая разумы. Вредителей нужно истреблять, пока наш опрятный городок не зачах от скверны», — Радий несёт эту мысль в люди, а те с удовольствием верят. Им нравится обзывать членов братства крысами и относиться к нам надлежащим для паразитов образом.

Пусть самые ненавистные мной члены Совета служат на постах болванчиков моей матери уже долгие годы, но мне все ещё тяжело относиться к ним без подозрения. Почему-то мне кажется, что прозвище «крысы» не подходит никому из алисовцев так же идеально, как этим двум.

Впрочем, я не одна так думаю.

Новый женский голос из круга Совета прерывает крысиное стрекотание:

— Прошу прощения! Если вы хотите, сказать что-нибудь относительно темы заседания Совета, то говорите громче, чтобы было слышно всему залу. Если нет, то можете удалиться и шептать друг другу на ухо в свое удовольствие. Столько, сколько потребуется, чтобы сполна удовлетворить его.

Наблюдающие за заседанием перекидываются смешками из одного угла залы в другой и задевают весельем Алфия. Вместе с ним смеется стоящая по левое плечо Айла, но тут же ловит смешок в ладошку. В зале стало немного светлее. Вообще-то так происходит каждый раз, когда Ирида говорит. Но именно сегодня она не многословна.

Очевидно, до этой самой секунды она не могла подобрать слов, чтобы вступить в разговор.

Она такая красивая… Золотые локоны всегда идеально лежат на прямых плечах. Кожа выглядит безупречно белой и чистой, словно передо мной посадили фарфоровую куклу. Ее щеки окрашены красивым румянцем, а губы очерчены четким оранжево-розовым контуром. Ирида пахнет персиком в сочетании с цветочным ансамблем: сердечными акцентами ароматного жасмина и элегантной розы, сладкозвучными аккордами лилии, нежного ландыша и ноткой терпкого ириса. Она создала эту композицию ароматов сама. Ее отзвуки всегда извещают о ее появлении издалека, и долго ласкают нюх после ее ухода. От нее веет надеждой. То же самое чувство наполняет меня, когда Ирида улыбается или обращает на меня взгляд светло-голубых глаз.

— Если позволите, два года назад братство подверглось не меньшему риску, чем сегодня…

Расмус не дожидается, пока Ирида закончит говорить:

— А жертвы?! Убитых и без того больше, чем в тот раз, но, кроме этого, представьте, какие потери понесет Алис, если Радий узнает о том, что убило его солдат!

«Простите?..»

— Тогда он нашлет на нас целую армию! От этой армии не спасет ни девчонка, ни ее исключительность, как бы она там не проявлялась. И даже настоящая магия будет бессильна. Я верно говорю, Хакика?

Хакика повелевает не только ветром, но и следит за использованием других магических дарований, которыми обладают здешние чародеи. Вернее, за тем, чтобы они не использовались без надобности.

Когда бы я не посмотрела на нее, мне всегда кажется, будто среди других членов Совета Хакика чувствует себя не в своей тарелке. Кажется, что ей знакомо чувство, которое мне часто навязывают. Никчемность. Оттого она соглашается со всем, что говорит Расмус. Вот и сейчас она совершает низкий кивок, хотя я даже не уверена, нуждался ли Расмус в одобрении на самом деле.

Расмус никогда не нуждается ни в чем одобрении. Его потребность в этом удовлетворяет Ифэ. Я даже не удивлюсь, если, встав перед выбором — поддержать собственную дочь или старика Расмуса — она безоговорочно выберет второй вариант.

— Если Пэйон выдал подходящее снаряжение, а Изис была достаточно осторожна, чтобы скрыть внешнюю исключительность, то мы можем снять часть обвинений, — Ирида говорит, а комната, покрытая мраком, продолжает освещаться лучами неумолимой надежды. — Предлагаю отправить шпионов на разведку, а мы тем временем осмотрим ее одежду.

— Только не забудь вернуть, чтобы произошедшее повторилось заново. В следующий раз вы не сумеете сосчитать количество жертв, хотя бы потому что не узнаете, на какую цифру умножать.

Мы встречаемся глазами. В них дымится непроницаемый серый туман.

До сих пор молодой человек, стоящий подле Алфия, оставался для меня задумчивым и мрачным наваждением. Бо́льшей загадки его персоне придают аристократичная бледность и длинные чёрные волосы, которые я никогда не видела распущенными. Он выглядит не старше двадцати четырёх лет.

Мы видимся на каждом собрании Совета последние полгода, но нам так и не удалось не то что познакомиться лично, но даже просто поговорить. Впрочем… Никто из присутствующих не горит желанием разговаривать с брюзгой. Благо, на заседаниях Совета сло́ва ему не дают, а то, что он вывалил несколько секунд назад, было тем из ряда вон выходящим невежеством, которое немедленно должен пресечь кто-нибудь из членов Совета. И это делает Ирида:

— Спасибо, Астер. Я приму твой совет к сведению.

Молодой человек обращается ко мне с нескрываемым раздражением:

— Ты имеешь хоть малейшее представление о том, за что берешь вину?

Ирида готовится поддеть его еще раз. Алфий оборачивается через правое плечо с таким выражением лица, что мне становится страшно. Айла, стоящая по левую сторону от отца, прямо рядом с Астером, еле заметно поворачивает к нему голову.

— Радий обвинит нас в свершении преступления, и это, пожалуй, лучший исход, ведь иначе у него появится новая и очень веская причина начать наступление на парс! И все потому что ты решилась проявить свою исключительность!

До этой минуты моя лучшая подруга совсем не привлекала к себе внимания. Более того, мне казалось, что она даже не дышала от того, как сильно переживала за меня. Теперь же Айла позволяет себе тихонько огрызнуться на Астера, не желая мириться с тем, что он грубит мне:

— Твои комментарии неуместны. Совет может обойтись без них.

— Кроме того, что кто-нибудь мог увидеть то, что скрывала маска, ты оставила мертвые тела прямо на входе в трактир! — Не унимается он. — Городская стража осмотрит место преступления и вскоре найдет тайный вход в подземелье! По твоей вине шпионы лишатся своего штаба! Хозяина трактира обвинят в покровительстве Алиса и приговорят к казни! Из-за тебя Алис лишится союзника, ты это понимаешь?!

У меня вспыхивают щеки и накатывают слезы.

— Закрой рот, — предостерегает Алфий.

— Та шпионка тоже может умереть! — Астер не замечает, что мне тяжело сдерживать слезы. Перед ним как будто бы взмахнули красным флагом и теперь ничего не может остановить поток его грубости. — А все почему?! Потому что принцесса устала томиться в заточении, где члены Совета — дежурные надзиратели, пресекающие любое проявление твоей мнимой силы!

— «Теперь он не кажется мне загадочным. Я разгадала, что Астер откровенный хам и последний глупец, раз позволяет себе кричать в присутствие Совета. Кроме того, он называет меня прозвищами, оскверняющими статус подле матери», — размышляю я и уже готовлюсь ответить ему, но вместо того чтобы произнести что-то стоящее, рот только открывается и закрывается, безнадёжно всасывая воздух. Я надеюсь поймать правильные слова, но ничего не приходит на ум. Ирида оказывается сговорчивее:

— Почему ты все время лезешь не в свое дело?! — Она оставляет свой вежливый тон. — Кто ты такой, чтобы оскорблять будущую главу братства?! Кто дал тебе право выражать свое никчемное мнение?!

Астер выгибает бровь.

— Да из нее глава братства такая же никчемная, как и, по всей видимости, мое мнение на этот счёт.

Генеральский кулак опускается на стол с разрушительной мощью. Наступает тишина. Одинокая слеза предательски скатывается с моей щеки и падает вниз, с бесшумным ударом капли о каменный пол.

— Я согласен с Иридой, — цедит Алфий. — Стой смирно и не позорь имя своего генерала!

— Пэйон, — начинает глава Совета, насладившись тем, как ещё один человек выступает с претензиями на мой счет. Она не сказала ни слова в мою защиту и нарочно не прерывала Астера, пока я не заплакала. — Ты должен понимать, что как заседатель Совета, ты не имеешь права принимать и воплощать какие бы то ни было решения без согласия остальных.

Карие глаза Пэйона мечутся в разные стороны, ища выход из положения, но не находят. Его дыхание учащается. Бедняга снова зеленеет, но на этот раз сдерживается, чтобы не оборвать речь главы Совета таким омерзительным образом.

— Твое решение могло повлиять на благополучие братства и его последователей. Вообще-то оно все ещё может привести к необратимым последствиям, но Совет сделает все, чтобы их предотвратить. Их дальнейшее возникновение — тоже.

— Я понимаю.

Глава Совета выносит приговор:

— Ты исключен из состава Совета и отстраняешься от должности командира шпионского отряда. — Еще одна слезинка проскальзывает по мокрой дорожке на моей щеке. — Приговор перейдёт в исполнение сразу после того, как ты навестишь спонсора своего постоянного пьянства и извинишься перед ним, угостив самым сладким вином за свой счет. Попрошу тебя держать себя в руках. В противном случае, защитить тебя и хозяина трактира будет некому. — Пэйон застывает, будто неживой. Я даже не уверена, воспринимает ли он хоть что-то, что говорит Ифэ. — В это время твои подчиненные соберут все свои вещички из штаба и устроят обвал, чтобы исключить возможность обнаружения Нор городской стражей.

Пэйону показалось забавным прозвать системы потайных коридоров в городе и под ним Норами. Можно сказать, что этим он закрепил за алисовцами ненавистное мной прозвище.

«Норы… Я всегда знала, что юмор у моего друга своеобразный».

Одна такая Нора привела его в новенький штаб под трактиром. А потом выяснилось, что именно это место является заброшенным центром системы городских катакомб. Возможно, что другой подземный коридор, ведущий оттуда, может привести алисовцев к спасению.

Нам необходимо проникнуть за пределы города без ведома прокуратора. Конечно, мы могли бы обойти улицы напрямик патрульным отрядам и пробраться через крепость, возведенную вокруг города. Но такая дорога не оставит нас не только незамеченными, но и невредимыми. Выходит, что наиболее приемлемым вариантом для нас остаются Норы.

— Есть, — с трудом проглатывает Пэйон.

— Вместе с тем, отправьте двух разведчиков в город. Если кто-нибудь пустил сплетню о девушке со светящимися глазами, то она распространится вместе с новостями о резне на пороге «Логова».

Чей-то очень хриплый голос озвучивает вопрос. Так бывает, когда привыкаешь говорить шепотом:

— Что если сплетня дойдёт до Радия раньше, чем до наших разведчиков? — впервые за долгое время, я слышу одного из крысиного дуэта.

— Он попросит подкрепления войска у императора, введет его на мирную территорию и истребит половину населения города. Но чтобы добиться этого, нужно иметь убедительное обоснование. Показаний лицемеров и обманщиков не вполне достаточно. Особенно, если речь идёт о том, чего не существует.

Ифэ ждет, когда Хакика подтвердит ее слова.

— Чародеев со светящимися глазами не существует, — она снова кивает.

Чародеев изгнали с земель бывших Лафлаама, Скены и Фенрии. Три королевства заключили союз и образовали Империю, в свод законов которой включили запрет на пребывание чародеев в здешних краях. Его нарушение карается насилием, прилюдными издевательствами, под стать тем, что уготованы последователям Алиса. Однако мне не доводилось встречаться с кем-то, кто заслуживает такую участь ни среди рядовых братства, ни среди чародеев.

Слуги Мортена, Дети Хаоса, следующие за великим злом и распространяющие его вместе со смертью, приходят в наш парс, чтобы жить без этого скверного клейма. Они хотят мира, гармонии и обретают их среди последователей братства. Совет признает их честными и добропорядочными.

Четверо чародеев шествуют к свободе рядом с теми, кто не придерживается несправедливых суждений на их счет.

Так же, как и слухи о злобных слугах Мортена, в городе бродит недобрая молва о том, что последователи Алиса одеты в заплатанную одежду, похожую на старые холщовые мешки; что лица у членов братства тупые или недовольные, вымазанные копотью и покрытые толстым слоем пыли. Судя по мнению недальновидной общественности, грязные мы априори от того, кем являемся.

«Побираясь остатками своих господ, они совсем исхудали. Ненасытные и бессовестные крысы!» — Радий пустил эти сплетни в город, а его жители и рады зацепиться за языки друг друга. По той же скользкой цепочке возвращаются всенародные обсуждения и последние новости.

Если бы мужчина, которого я встретила в тот страшный день, когда впервые выбралась в Аризод, выжил, то доложил бы на меня Радию. Тот бы попытаться выкрасть исключительную девушку из парса, не разбираясь подлинные ли драгоценности в моих глазах или подделка: одного волшебного вида достаточно, чтобы представить в Зени́фе, столице, на приеме у императора. Тогда бы Радий попросил разрешения «опустошить сундуки, набитые зачарованными драгоценностями». А на деле, он бы осквернил нашу сокровищницу, оставив в ней лишь бездонную пустоту.

Таков уж он, жадный разбойник и мошенник, которого принимают за законодержца. Его вполне могут наделить бо́льшими полномочиями, чем сейчас. Например, правом распоряжаться непобедимой столичной армией.

Вот, о какой армии говорили Расмус и Ифэ. От этой силы, правда, не спасет ничего и даже дары Мортена, обладатели которых порабощали умы, разрушали миры и наводили хаос когда-то очень давно.

По крайней мере, так говорят в народе.

Еще говорят, что светящиеся глаза — признак наличия магического дарования, но я не замечала за собой ни единого его проявления, не говоря уже о том, что не занималась ни разрушением миров, ни порабощением умов. И никогда не видела, как этим занимаются те, кто и вправду наделен тем или иным могуществом.

Вопреки всему тому, о чем я наслышана, магические способности слуг Мортена используются во благо, а не во вред. Лэйб — не самое убедительное тому доказательство, зато Хакика — еще какое! С тех пор, как она поселилась в парсе вместе со своим умничкой-сыном Зефиром, местные никогда не боролись против ветра. И пусть Хакика сокрушается в том, что такое по силам только самым способным чародеям, одной из которых она якобы не является, но с тем, что чародейка живет здесь, Аризод не знается ни с прибрежными штормами, ни с устрашающей грозой, ни с унылыми тучами.

— Радий догадывается о том, что слуги Мортена могут проживать среди мятежников и отщепенцев. Но пока он не поймает кого-нибудь, кто продемонстрирует свои способности при императоре, ему нечем грозиться, — продолжает Ифэ.

— …Или кого-нибудь, кто подвергает нас всех огромной опасности одной своей исключительной внешностью, — не сдерживается помощник и правая рука военачальника Алиса. — Предотвратить это можно только выколов ей глаза.

Зал замирает в немом испуге.

Алфий подбирает упавшую челюсть и немедленно проговаривает:

— Пошёл вон.

— Я провожу его! — Вызывается Ирида. Она встаёт из-за круглого стола без чьего-либо позволения, подходит к Астеру и берет его за шкирку. Точнее за то место, докуда может дотянуться.

В сравнение с ней, Астер выглядит великаном. И сейчас этот высокий молодой человек с могучей спиной и широкими плечами склоняется над хрупкой, фарфоровой Иридой и тащится за ней, принимая свое наказание.

«Надо же… Я и подумать не могла, что из дома Совета выпроводят кого-нибудь, кроме меня или Пэйона. Да еще и с таким позором!»

— Итак, — звучит второй голос из стрекочущего дуэта. — Кто соберет рапорты разведчиков? У их подразделения будет новый руководитель?

— Давайте отложим вопросы на эту тему до следующего собрания Совета, — Ифэ тяжело вздыхает. — К тому времени я буду готова нанять кого-нибудь на эту должность, а пока буду собирать рапорты самостоятельно.

— А как насчет торжества в честь принятия новобранцев? К каждому новому члену братства должен быть приставлен шпион, чтобы наблюдать во время празднества и продолжать слежку следующие полгода.

— Шпионы уже знают, к кому приставлены. Пусть работают, пока новый командир не распорядится ими так, как посчитает нужным. Тем более, что теперь можно не переживать, что они будут отлынивать и прятаться в штабе, напиваясь в стельку. Если других вопросов нет, то объявляю собрание Совета зак…

— У меня есть вопрос! — восклицает Расмус.

Ифэ уже собиралась подниматься со своего каменного трона. Вдруг, она замирает и, кажется, перестает дышать.

— Пэйон понесет ответственность за то, что вывел Изис за пределы парса, но что касается ее самой?

— У меня предложение, — Алфий поднимает руку.

Я виновата и не собираюсь уходить отсюда безнаказанной. И хоть я была уверена, что вынесу любое наказание — пусть даже члены Совета распорядятся выколоть мне глаза, — но теперь мне в самом деле не по себе. Я и не думала, что Алфий станет тем, кто нашлет на меня кару.

— Но прежде, я прошу вас выслушать меня до конца. — Он окидывает взглядом всех, кто сидит за круглым столом, и задерживается на Расмусе. — Изис отдает себе отчёт о проступках, которые совершила. Во всяком случае, Астер доходчиво разъяснил последствия каждого. Она знает о масштабах нанесенного ущерба братству и сделает все, чтобы…

— Предлагаешь оставить ее безнаказанной? — Расмус перебивает его.

У меня перебивается дыхание.

— А что можешь предложить ты? Посадить ее на кол? — тихо шутит Пэйон и зал откликается несколькими смешками. Алфий тоже хочет засмеяться, но он должен держать лицо. Он недоволен и зол на самого старого и нетерпеливого члена Совета.

— Кажется, тебе не давали слова, — шуршит седая борода.

— Мне никогда не давали слова, но я всегда был терпелив и не перебивал твои речи, — не уступает Пэйон. Затем кивает Алфию в знак извинения. Тот почтительно склоняет голову в ответ.

— У меня есть другое предложение, — Расмус не теряет времени. — Нужно лишить Изис права носить оружие.

— Прошу прощения?! — Злоба Алфия становится неподдельной.

— Пэн утверждала, что Изис убила трех человек в одиночку.

— Пусть! Но ты думаешь будто ей могло это понравиться?! — Мой наставник гордо стоит на своем. — Будто она сделала это из-за жажды крови?!

— Я думаю о том, как избежать жертв, если она решится пробраться за пределы парса в очередной раз.

— Она не маньяк, а всего лишь ребёнок!

— Она давно выросла, Алфий. То, что совершила Изис — не какая-нибудь шалость, за которую она могла бы лишиться сладкого или отсидеться в углу. Это преступление. А за преступление принято сажать за решетку, в колодки или… да, пожалуй, на кол.

Ирида появляется в дверях и не может сдвинуться с места от того, как сильно услышанное напугало ее.

— Я не предлагаю ничего из вышеперечисленного, но и на воспитательной беседе мы не остановимся. — Расмус гладит свою бороду с таким надменным видом, что мне хочется дернуть за нее. — Этим может заняться Ифэ, Ирида или ты сам, но я требую, чтобы у нее забрали все опасные игрушки. И не отдавали их из соображений о безопасности.

— В этом нет необходимости! — Алфий не может сдержать крика. — Изис больше не выйдет за пределы парса!

— Ты уже обещал нам это, — хрипит крысоподобный слева от меня.

— Я могу пообещать вам это! — Я предпринимаю жалкую попытку вмешаться в разговор.

— МОЛЧАТЬ!!! — Я вздрагиваю от крика Расмуса. Ощущаю себя так, словно мне снова пятнадцать. — Что нам до твоих никчёмных обещаний?!

На кончике языка вертится столько оскорбительных слов, которые хочется произнести вслух, но я вынуждена проглотить их.

— Вы сами поощрили уроки искусства ведения боя, которые я ей преподавал, — припоминает Алфий.

— Мы поощрили уроки самообороны, а не искусства убивать.

— …ведения боя, — настаивает наставник.

— Все одно!

— Я еще раз повторяю: она не маньяк!

— Хорошо-хорошо! Теперь мы знаем, что она обучена всему, что поможет защищаться и защитить других при необходимости. На этом обучение окончено. Ты можешь забрать у нее меч.

— Изис не осмелится выйти за границы парса обезоруженной, — поддакивает одна из крыс. — Так она и ее народ останутся в безопасности навсегда.

Навсегда…

— Ифэ! — Мой наставник отчаянно просит помощи у главы Совета.

Она молчит.

Во мне рождается паника. Животная. Одичалая. Я складываю руки на груди. Обнимаю саму себя, в безнадежной попытке успокоиться, но делаю это с каким-то неимоверным усилием. Предплечья начинают щиплеть. Я опускаю глаза и вижу, как расцарапанные руки пачкают мое безупречно-белое платье красным.

«Как давно я расцарапала их, если уже вся в крови? И почему не заметила этого раньше?»

— Голосуйте! — Бросает Ифэ с отсутствующим видом. Она облокачивается на правую ручку стула и кладет голову на плечо. — Заседающих за круглым столом теперь семеро, так что мое слово, как главы Совета, станет решающим. Но выскажу я его только в том случае, если мнения разделятся поровну.

Расмус берется за проведение голосования. Он озвучивает свое предложение еще раз и поднимает руку самый первый. Членам Совета слева от меня не требуется шептаться, чтобы принять единогласное решение. Крысы тянут лапки кверху. Ирида, нашедшая свое место за круглым столом, остается сидеть неподвижно. Её светло-голубые глаза встречаются с глазами Алфия. Во взгляде военачальника Алиса есть что-то хищное. Он опирается на стол кулаками и выгибает спину, как дикий кот. Он словно готовится напасть на тех, кто не согласен с его решением. А их большинство. И Хакика присоединяется к большинству, ведь переживает о том, что не сможет принять верного решения сама.

Как обычно.

— Шестеро заседателей Совета отдали свои голоса — декларирует глава Совета. — Четверо «за», остальные в меньшинстве. Стало быть, каким бы ни было мое мнение, оно ничего не разрешит. — Ифэ озвучивает принятое решение: — Изис лишается права пользоваться любым видом оружия и иметь его при себе. Отныне она не допускается до тренировок с Алфием, тогда как он больше не имеет отношения к ее наставлению.

Алфий опускается на стул и прячет выражение лица в ладонях.

— На этом все, — объявляет глава Совета. — Можете быть свободны.

Алфий забывает о том, что его дочь до сих пор стоит за спинкой стула. Он отодвигает его назад с такой силой и резкостью, что чуть было не сшибает Айлу с ног и совсем не замечает этого. Сама Айла не подает признаков недовольства или обиды. Она в растерянности. Ее лазурно-бирюзовые глаза мечутся от отца к своей лучшей подруге. Когда они снова останавливаются на мне, я даю понять, что со мной все в порядке, и она может покинуть залу. Айла устремляется за отцом, который только что вышел за порог дома Правосудия.

Сразу за ними уходят наблюдающие, образовывая пробку на входе. Очередь из безликих фигур продвигается медленно, но когда доходит до конца, Расмус и парочка, шепчущаяся об итогах заседания, тоже покидают залу. Хакика ждет Ириду, но та дает понять, что этого делать не стоит. Чародейка уходит, и в зале остаются всего трое.

Я отступаю от каменного трона. Предводительница братства тут же выдвигает его и встает. Доходит до Ириды и опускает загорелую руку на фарфоровое плечо. Советница глядит в лицо своей руководительнице с грустью. Тогда Ифэ наклоняется к уху Ириды. Они обмениваются несколькими тихими фразами, но их перешептывание не вызывает во мне омерзение. Скорее, трепет и надежду на что-нибудь хорошее. Но надежда уходит месте с Иридой.

Она прощается. Не отводя от меня взгляда, тихонечко захлопывает дверь.

Я обреченно опускаю глаза в пол и шепчу в пустое пространство:

— Мне так жаль…

Удивленно распахиваю ресницы в маминых объятьях.

— Мне тоже, птичка…

Глава 9

— Мне тоже жаль, птичка. Но я не могу поступить иначе, — ее руки окружают мою шею в нежном объятье. Мама кладет подбородок мне на макушку и отдувается от торчащих из пучка волосков. Они щекочут ей нос. Но мама не поддаётся их проказливым играм и сглаживает ладонью, заправляя обратно в прическу. Повторяет это движение, с каждым разом вкладывая в него все больше… любви?

— Алфий возненавидит меня… — выдыхаю я ей в шею. Мама отклоняется, держась за мои щеки, омытые слезами.

— Брось. Никто тебя не…

— Я променяла тренировки с ним на времяпрепровождение с Пэйоном и его шпионами. Я предала доверие Алфия. А это самое оскорбительное, что только можно было совершить в отношении него.

Мама цокает языком.

— Нет, я не просто оскорбила его, а сделала это у всех на глазах! Но я не думала, что все так случится. Я думала, что совершаю подвиг, как делали благородные рыцари из сказок! — Слезы обжигают мне лицо. Щеки алеют, уши горят. — Но никто не станет воспевать мои деяния. Более того, члены Совета порицают мой «подвиг». Порицают Алфия. Порицают меня.

— Никто никого не порицает… — Она даже не успевает закатить глаза, как я продолжаю:

— Они говорят, я беспечная, бестолковая, безответственная, — с каждым новым сказанным словом в горле нарастает ком. Он не дает мне вдохнуть. — Ты сама говорила, что я веду себя недостойно твоей наследницы.

— Я была зла на тебя.

Она и сейчас как будто бы немного злится. И я знаю почему.

Мама считает слезы пустым проявлением излишней сентиментальности. Оттого я стараюсь воздерживаться от истерик при ней. А если и плачу, то могу рассчитывать, что не она, а моя лучшая подруга подставит плечо.

Как бы печально это не было, но Ифэ больше вкладывает, чем забирает мои слезы. Не смотря на то, что сегодня она проявляет сострадание, я, скорее, расбухну от количества слез, чем маме хватит терпения утихомирить меня.

— У заседателей Совета есть куда более веская причина называть меня бестолочью. Большинство из них уверены, что я самая никчемная наследница главы братства, какая только может бы быть.

— Но другой нет, — Ифэ давит на меня голосом, а затем повторяет, чтобы я раз и навсегда это уяснила: — Другой кандидатуры на этот пост нет и не может быть.

— Лучше бы была! Ее нахождение в стенах города не представляло бы собой угрозу, тогда как мне для этого придется лишиться зрения!

Меня бросает в жар. Маму тоже, судя по тому, как стремительно она краснеет.

— Изис…

— К какой свободе приведёт народ его незрячая возглавительница?!

— Умолкни наконец! — Ее терпению приходит конец. Как быстро я ее довела!

Однако мне вовсе не нужно испытывать маму, чтобы знать, что моя жалость ее злит, а истерика раздражает.

— Изис, твоя судьба давно предопределена. Можно сказать, что сама Аивэль вложила тебе в руки нить, ведущую к твоему будущему. Остается натянуть ее и пойти навстречу предназначению.

«Какой… ужас. Я вынудила ее разговаривать религиозными метафорами…»

Мама много знает о богах и нитях судьбы из книг нашей домашней библиотеки. Но она никогда не полагалась на божественное вмешательство в ее или мою жизни. Она не молится, не ждет помощи откуда-нибудь свыше, а сама плетет из нитей судьбы ту жизнь, которая ее устраивает.

На самом деле не Аивэль, а именно мама собралась вложить в мои руки нити судьбы, а вместе с ними и власть, которая ей принадлежит. И я за них возьмусь. В свое время. Когда оно настанет, мама продолжит доживать свой век, как ей вздумается. Возможно, тогда она перечитает книги из нашей библиотеки. Но ни за что и ни-ког-да она не прочитает ни одной исповеди. Она не поклониться статуям Аивэль, Яса или Мортена. В ее речи больше не прозвучат фразы, используемые жрецами, в обращении ко всему божественному.

— Что до твоей исключительности… мы найдем способ искоренить ее до того, как ты займешь мое место.

Жар, пышущий внутри меня, сменяется промозглым холодом.

— Ис-коренить?..

— Никто не собирается выкалывать тебе глаза! — Рычит мама.

— Ты подразумевала именно глаза под словом «исключительность» с самого начала?

Сегодня мама узнала, что ее прелестное дитя нарушило запрет и сбежало в город, оставив за собой кровавое озеро и всплывающие над ним трупы. Наверное, пока маме не доложили об этом, она не сознавала, что я способна даже поднять настоящий меч. Что я сумею рассечь им чью-то плоть, тем более — доспех. Она даже подумать не могла, что у меня хватит на такое силы и духа. Но у меня хватило. Потому что я исключительная. И мне бы не хотелось, чтобы, узнав об этом, она тут же искоренила во мне то, что делает меня таковой.

— Птичка, если бы членам Совета было необходимо услышать мое слово, то оно было бы таким: я восхищена твоими исключительными умениями, и хочу, чтобы ты продолжила их совершенствовать. Ты талантлива в искусстве ведения боя. И я бы похвалила тебя, если бы не те обстоятельства, при которых мне пришлось узнать об этом.

Конечно, она не могла узнать о моих исключительных способностях и потенциале никак иначе, потому что никогда не появлялась тренировках с Алфием. На ее равнодушный, брошенный из-за чувства родительского долга вопрос о том, как проходят мои занятия, я отвечала одинаково: «Побила парочку манекенов». И такой ответ всегда ее удовлетворял.

На самом деле я тренировалась так, что от одного только лязга извлеченного из ножен меча, манекены сами валились передо мной от страха. Я тренировалась с пугающим усердием и так непозволительно долго, как мне того хотелось. С учетом свободного времени Алфия, конечно. Но Алфий всегда находил для меня время. Он поддерживал мое стремление заниматься искусством ведения боя, но у него было условие — я должна была сделать все, чтобы ни члены Совета, ни мама ничего об этом не знали.

— Алфий учил меня быть ответственной за свои проступки…

— Ну, не начинай…

— А я, мало того, что вышла за границы дозволенного, подвергая смертельному риску свой народ, так еще и допустила смерть того мужчины. Я взяла ответственность за его жизнь, но, как заметил Расмус, бес толку!

— Изис, ты же знаешь, как я этого не люблю…

Меня бросает то в холод, то снова в жар, то в пот, то в надоедливые слезы. Я устала бороться с самой собой. И вижу, как устала мама, но как будто бы не слыша ни ее, ни саму себя, я продолжаю:

— Я не смогла взять ответственность за свои проступки на заседании Совета. Это сделал Пэйон, а я молчала, позволяя ему возлагать этот непосильный груз на свои плечи. Мое молчание было ложью. Я лгала, глядя Алфию в глаза, и видела в них разочарование.

— Но ведь это была не твоя ложь.

Я шмыгаю носом.

— Что?..

— Ты лгала не ради себя, а ради Пэйона. Это он попросил тебя об этом, спасая собственную шкуру. А ты не смогла отказать, потому что виновата перед ним за то, что учинила поножовщину с городской стражей. — Я шмыгаю еще раз в знак согласия. — Я знаю, что ты вступилась за жизнь того человека, ведь помнишь наставления отца. Ты такая же смелая и благородная… Я знаю тебя, Изис. И знаю, что если бы ты не спасала Пэйона от самого строгого выговора, который я могла вынести, то признала бы вину в самом начале заседания Совета. Ты бы взяла ответственность за все свои проступки, как учил Алфий.

Мама снова раскидывает руки в подозрительно радушном для нее жесте, и я… кидаюсь ей в объятья.

— Пэйон не виноват. Он не… Мне так жаль…

— Не стоит. Он попытался выйти из критической ситуации, и посчитал, что для этого будет достаточно завязать тебе язык. Нет, Изис. Он должен был пораскинуть мозгами, но, судя по всему, у него их нет. Пожалуй, это самая главная причина, по которой он больше не входит в состав заседателей Совета.

Ее строгий, решительный тон заставляет меня прийти к весьма неутешительному заключению:

— Да уж, теперь я и не надеюсь на его возвращение…

Ифэ хватается за мой подбородок, заставляя смотреть на нее.

— Это могло бы поставить под вопрос рациональность всех принятых мной решений, а вопросов быть не должно. Я всегда принимаю только правильные и справедливые решения.

— Ты не просто прогнала его с поста заседателя Совета. Ты публично унизила его. Разве это правильно?

— Я бы обошлась без последнего, если бы Пэйон соскреб остатки мозгов со своей черепной коробочки и сказал правду, о которой я знала. И он был в курсе о моей осведомленности! Представляешь, как пусто в его голове, раз он продолжил стоять на своем?! — Она оставляет мой подбородок в покое и отодвигается на то расстояние, на котором я чувствую себя в безопасности. — Я предусмотрела это, поэтому отправила Лэйбу приглашение в дом Совета. Если бы Пэйон не был таким безмозглым лжецом, то нам бы не пришлось обманывать его разум, но, увы! Пусть это будет уроком не только для него, но и для будущих претендентов на место за круглым столом и остальных членов Совета.

— Это жестоко, — на таком расстоянии я могу заявить ей об этом прямо.

— Это справедливо.

— Не то что бы… Я не сомневаюсь, что кто-нибудь обязательно припомнит Пэйону сегодняшний день.

— И пусть, — она снова улыбается. — Надеюсь, это сделает Астер.

У меня стучат зубы. Не знаю, то ли это от имени Астера веет холодом, то ли я сама бесконтрольно и очень сильно сжала челюсти, раздражаясь при его упоминании.

— К чему эта нечеловеческая жестокость, мама?! — Сама не знаю, шучу ли я, но мама смеется. И ее смех не похож на тот, который зазвучал на во время процессии заседания Совета. Этот искренний.

— Брось! Он просто… эм-м, был в плохом настроении.

— В плохом настроении?! Я полагаю, в хорошем настроении он пребывает только когда оскорбит какую-то дневную норму людей? Значит, мне не показалось, что я видела улыбку на его напыщенной физиономии, когда он уходил из зала заседания?! Астер восполнил недостаток оскорблённых! Какая радость!

Я приукрасила. Астер конечно же не улыбался, когда его выставляли прочь из дома Правосудия, но шутка выдалась весьма забавная. Мама не перестает искриться весельем. Я заражаюсь им и смеюсь вместе с ней.

— Теперь я буду пускать его в помещение, только надев на его напыщенную физиономию холщовый мешок! — Обещает она.

— И тот не спасет от его колкостей, обзывательств и глупых угроз, — справедливо замечаю я. — Алфий хоть спросил твоего позволения, прежде чем нанимать его себе в помощники?

— Точно так же, как и Пэйон со своими шпионами — этот выбор Алфий сделал сам. Без моего вмешательства. Но он уверяет, что Астер очень надежный человек, которому можно доверить самое дорогое. И я с этим согласна.

Я прыскаю.

Если во время общих собраний Совета Ирида всегда светилась надеждой, то Астер поглощал весь свет в комнате. Я бы никогда не доверила этому мрачному типу хоть что-нибудь, не говоря уже о том, что мне действительно очень дорого.

— Я обещаю убедиться в том, что он оскорбит столько людей, сколько потребуется, перед тем, как ступить на свой пост. Астер будет твоим телохранителем во время праздника в честь принятия новобранцев.

У меня чуть не выкатились глаза.

— Ма-ам?.. Ты хочешь избавиться от меня?!

— Напротив. Я хочу, чтобы ты была в целости и сохранности. И не сомневаюсь в том, что так и будет, вверив тебя в его сильные руки.

Она облокачиваться на круглый стол, задирает подбородок и мечтательно возводит глаза к потолку.

— А какой он красивый…

«Что за?..»

— Не разглядела, — я складываю руки на груди. Выглядит, как будто я настроена скептично? Надеюсь, что весьма. — И вряд ли разгляжу, если мы остановились на том, что с сегодняшнего дня он не покажется без мешка на голове.

Она игриво толкает меня.

— Брось!

Я хватаюсь за место, куда пришелся ее толчок и огрызаюсь:

— Это ты брось! Я не подпущу его к себе! — В ответ на ее звонкое цоканье, я привожу неоспоримый довод своему несогласию: — Папа бы тоже запретил ему подходить ко мне ближе, чем на расстояние, по крайней мере, десяти трецов¹.

Мама все еще улыбается. Все еще искренне. И все же что-то точно в ней изменилось.

— Я скучаю… — признаюсь я, после того, как мы обе немного помолчали.

— Идем. Он всегда нам рад.

Трец¹ — единица измерения, равная приблизительно одному метру.

Глава 10

За годы властвования прокуратора Радия, жизни стали стоить неподъемно дорого. Тем, у кого недостает средств, остается только умереть: смерть всегда раздается бесплатно. Согласно высокому мнению прокуратора, жизни тех, кто не может привнести денег в городскую казну, немедленно лишаются своей значимости. А значит, с ними можно запросто распрощаться.

Мама не хотела просить милостыню, скрывая свой позор под капюшоном; не хотела лазать в фонтанах в поисках монет… Она зарабатывала трудом. Только вот ее труд не стоил ни ливина. Немногим больше оплачивалась работа моего отца. Ясное дело, что появление ребенка в условиях беспросветной нищеты — событие, не несущее в себе большого счастья. И все же родители были рады, как никогда.

Я стала самой ценной вещью в доме. Настоящим кладом, заключившим в себе богатство любви моих мамы и папы. И ни один, и даже самый редкий самоцвет в этом мире, не стоил для них блеска моих глаз.

Родители не могли позволить кому бы то ни было узнать о том, что за сокровище спрятано в их убогой лачужке. Не хотели, чтобы меня отобрали, и боялись того дня, когда это непременно произойдет. Нужно было бежать. Но покинуть город, окруженный огромной неприступной стеной и цепью рядовых солдат — рискованное дело. Можно даже сказать, напрасное: папа и мама впали в отчаяние. Им пришлось принять решение остаться жить здесь, а точнее, доживать свои малозначимые жизни и готовиться принять скоропостижную смерть.

Отдаю родителям должное, они старательно делали вид, будто бы нам нечего бояться, чтобы остаток моего детства не прошел безрадостно. Тем временем я становилась старше и не знала страха перед гибелью.

Я восторженно следовала за папой везде, куда бы он не пошел, вложив свою ладошку в его широкую ладонь и чувствуя, как мне передается его тепло. Еще я любила качаться на руках. Приклеиваться к его груди и прислушиваться, как внутри взвихриваются воздушные потоки, подгоняя частоту пульса. Его сердце билось громко и так четко, что приводило шумное метание в теле в последовательный изящный вальс. Я отсчитывала размеренный ритм: тук-тук-тук. Повторение за ним стало началом моему обучению счету. Продолжением стали учебник с мятыми уголками и неновая тетрадь, подаренные мамой.

Мама работала в городском архиве, но сама почти никогда там не была. Она не слушала, как книги кашляют пылью или нашептывают читателю великое знание, а носилась по городу с тяжелыми стопками и оставляла их на порогах домов извечно недовольных заказчиков.

Они ворчали о том, что страницы в энциклопедии по естествознанию помялись, исторические фолианты отсырели, а астрономические атласы испачканы чернилами. На это мама могла только задаться вопросом: «Неужели вы, умники, и вправду рассчитывали, что никто до вас не бывал в архиве и не брал в руки ни энциклопедии, ни фолиантов, ни атласа?». Она выразительно цокала. Ничто в этом мире никогда не выражало бо́льшего недовольства, чем это самое цоканье.

Полки нашей домашней библиотеки пополнялись: чаще, когда мамин труд оплачивался стопками бумаги, исписанными кривыми каракулями ученых; реже от того, что заказчики бросались книгами в маму, когда та превосходила в проявлении надменного характера.

Я еле-еле различала буквы и не могла соединить их в слова. А если соединяла, то не знала их значения. Краткое и доходчивое содержание текста рассказывала мама. Она же однажды принесла в наш дом тубус, хранящий внутри себя карту мира.

Эта карта была такой же древней, как и сам мир. Соверши одно неосторожное движение — океан разорвет напополам, а королевства рассыплются в пыль. Ну, или карта просто помнется. Но, каким бы не был тот урон, какой я могла нанести этому бумажному миру — он оставался целым и невредимым, ведь я всего-навсего бродила вокруг карты. Я воображала, что это портал, который однажды унесет меня в заснеженную зиму волшебного Дака́ра, утопит в песках сурового Иэльма или оставит в тумане загадочных островов Влорэ, что находятся на самом краю света.

Однажды…

Мои путешествия продолжались на страницах сборников сказок. Но больше, чем о дальних странствиях и кругосветном мореплавании, я читала об истинной любви. Эти сказки всегда казались мне правдоподобнее, ведь именно такая любовь происходила между моими родителями.

Казалось, бо́льшей любви быть не может, но когда я стала взрослее и всецело осознала, что означает это чувство, мне показалось, будто ни поднебесье, ни глубочайшая бездонная пропасть не способны уместить в себе то, что хранят мама и папа в сердцах.

Самое дорогое воспоминание о любви — это то, как моя кровать прогибалась под весом отца, когда он приходил петь колыбельные посреди ночи. Мама приходила тоже — с одной свечой, освещающей разве что саму себя. Свеча проецировала жалкий огонек на отполированном основании лиры, которая волшебным образом возникала у папы в руках. Лира пела, а мама подхватывала мотив своим сиплым голосом и совсем не попадала в ноты. Из-за этого инструмент расстраивался.

Лира больше не пела, а плакала.

Папа продолжал водить пальцами по ее тонким струнам. Я тем временем выводила трели тоненьким детским голоском в унисон маме. Мы с ней лежали в обнимку и обе замечали, как жалкий огонек той свечи отражается еще и от папиных промокших глаз. Вторя несчастному инструменту, он тоже плакал.

Мне казалось, что папе необходимо немедленно покинуть нас с мамой за тем, чтобы стереть влагу с ресниц, дать отдохнуть ушам, успокоить лиру… Но он оставался рядом и улыбался…

Когда колыбельная заканчивалась, папа подбирался поближе. Он стукался о мой лоб своим, а потом оставлял в том месте короткий поцелуй. И я, и мама знали, что после этого поцелуя придется немного потесниться. Папа ложился в постель, прижимая маму к груди, а я оказывалась заключенной в объятьях теперь уже обоих родителей.

Мама водила по моему носу пальцем, раз за разом срываясь с кончика, как с трамплина — ее авторский способ усыпить меня, проверенный временем. Прямо сейчас мама усыпляет меня точно так же. И напевает ту самую колыбельную. Мы на крыше дома. Вокруг нас звездное небо и луна, светящаяся голубоватым ореолом. Моя голова покоится на коленях мамы, в окружении ореола из распущенных волос.

— Как думаешь, что бы он сказал, узнав о том, что произошло сегодня? — спрашиваю я в полусне.

— Хм-м… — протягивает мама. — Он бы не стал ничего говорить, а замуровал Пэйона вместе со штабом за то, что этот идиот подверг опасности его сокровище.

Я с трудом распахиваю ресницы и размыкаю слипшееся веки.

Наверху рассыпалась блестящая крошка. Ветер разметал ее по небу, и крошка собралась в кучки, образовав созвездия. В мерцающем всеми известными и неизвестными мне цветами хаосе, я вижу образ мужчины, держащего перед собой щит. Свободная рука лежит на ножнах, но не достает оружие. Мужчина на небе не выглядит так, как будто может причинить кому-нибудь вред. Нет — он ценит всякую жизнь и уважает человеческое предназначение. Оттого улыбается мне так жизнеутверждающе. Даже после того, что я сделала сегодня.

— Сколько оскорблений для моего друга припасено в твоем богатом словарном запасе?

— Я никогда не поощряла твою дружбу с ним. Пэйон плохо на тебя влияет, — заявляет мама. — Ваши игры в прятки в детстве могли быть забавными, но ты уже не ребенок. А я не собираюсь поддаваться в тех играх, которые вы до сих пор затеваете. Как, например, на сегодняшнем собрание Совета.

Это была та игра в прятки, в которой Пэйон впервые проиграл.

— Ты правда наложила бы на меня чары, если бы он не вышел из тени?

Мама принимается водить по моему носу медленнее — так я засыпаю быстрее. Но не в этот раз.

— Ты правда задаешь мне этот вопрос? Изис… Конечно же нет.

Я готова довериться ей. И, пожалуй, снова закрыть глаза. Да еще и с облегчённым вздохом.

— У меня есть другой вопрос. Я уже задавала его, но ты так и не ответила. — Я напоминаю: — Как по-твоему, что папа сказал бы мне на счет сегодняшнего происшествия в городе?

— Прежде всего, он был бы горд. Не обделил бы тебя похвалой за попытку спасти жизнь невинного человека. Наверняка, поцеловал бы в лоб. А потом замучил наставлениями.

Я смотрю на папу в небе и нахожу в его глазах подтверждением маминых слов — две звезды под воинским шлемом согласно мигают мне.

— Я думала о тех, кого пришлось убить, — проговариваю я, надеясь, что папа слушает. — Об их семьях…

— Ты снова делаешь это со своими руками? — мама заканчивает нежничать. Ее палец в последний раз спрыгивает с трамплина моего вздернутого носа, а потом она резко хватает меня за руку.

— Это… от нервов.

— Еще бы, — она принимается разглядывать расчесанные ссадины и глубокие царапины. — Повезло, что на улице холодает. Будешь прятать руки под рукавами плащей и накидок.

— Угу…

— Вместо того, чтобы тратить нервы, пересчитывая тех, кто погиб сегодняшним вечером, лучше подумай о том, сколько смертей ты предотвратила.

— Я уже задумывалась над этим.

— Судя по твоим изувеченным рукам, это не так, — она наглядно демонстрирует это, повернув руку той стороной, где больше всего царапин. Отпрянув, я натягиваю рукава чуть ли не до кончиков пальцев. Скрываю свои царапины с нескрываемой обидой в выражении лица. Но маме не то чтобы есть дело до моих обид. Для нее они такие же жалкие, как и мои слезы. — Изис, не всегда все получается так, как задумано. Твой отец тоже спасал жизни и не думал, что для этого понадобится ими же жертвовать… В противостоянии прокуратору погибло очень много людей.

И тут в ее горле возникает ком.

Так не бывает, когда человек безразличен и говорит о чем-то до́лжном. Маме больно. То, что вспоминается прямо сейчас, полоснуло наши с ней сердца одинаково больно и оставило идентичные шрамы семь лет тому назад:

— …И мне не хотелось думать о том, что твой отец окажется в их числе, но и ему пришлось принести жертву. Ради своего народа. Ради нашей семьи. Ради тебя.

***

Наступил мой десятый день рождения. Тогда пение лиры в сопровождении наших с мамой голосов стихло.

Где-то неподалеку замаячила смерть.

Родителям нужен был план, как ее обойти. И у отца он, как будто бы, был. Схватившись за уголек, он изобразил на бумаге пушистые крылья, и подписал свой рисунок: «Алис». Рисунок унесся в направлении ветра, обдувающего дверные косяки, сквозившего по порогам, стучащего в окна обветшалых домов и убогих хижин. Крылья облетели весь Низший парс. Здесь жили те люди, которые, как и мы, боялись преждевременной, неминуемой встречи со смертью.

Распространив символику и название братства, ряды Алиса пополнились первыми последователями. Немногим позже наш парс словно больше не принадлежал этому городу. Аризод разделился надвое: территории братства и владения прокуратора Радия.

Этот парс не представлял для прокуратора никакой значимости, точно так же, как и его жители. Для него это был лишь кусок земли, который выглядел грязным даже на картах города. Рано или поздно, он должен был рухнуть в море и разбиться о скалы. Но мы решили укрепить его и навести порядок.

Скопившаяся за сотни лет пыль и грязь, въевшаяся в стены, отдраивались из последней мочи. Кое-где они так и не сошли, но алисовцы нашли в этом свое очарование. Оконные створки, дверные проемы, ступеньки и заборчики расписались разнообразными красками. Во двориках возникли кусты. И цветы. И кусты с цветами, пестрящие радужной яркостью. Дома расширялись пристройками и балконами, откуда открывался вид на просторные улочки и море.

Никто не должен был нарушить покой местных жителей, так что мы решили защититься от возможного вторжения недоброжелателей. Алис принялся ограждать свои территории стенами, словно создавал маленький город внутри другого.

Стены строились дольше, чем ремонтировались дома. Все потому что используемые строительные материалы быстро заканчивались. Но пустоту в стенах вскоре заполнили кости — солдаты прокуратора проникли в парс и оставили сотни мертвых тел прямо у основания ограждения. Жителей парса лишали жизней теперь уже не оттого, что они ничего не стоили. Смерть стала наказанием за мятежность и своеволие.

Предводителю братства не понравилось, что с его народом обращаются столь жестоко и несправедливо. Любящий муж беспокоился о своей жене. Папа боялся, что у него отберут драгоценную дочурку. И он пошел на жертву, отправившись вершить правосудие над прокуратором.

В этом пригодилась помощь его верного друга и наиблагороднейшего человека из всех, кого он знал. Алфий ее оказал. Они с отцом проникли в прокураторский дворец и застали Радия врасплох.

Клинок мятежного короля оказался приставлен к горлу прокуратора. Над ухом зашептали о том, что если Радий не отзовет войско с территорий Алиса, то больше некому будет отдавать приказы. Кроме того, предводитель братства потребовал, чтобы его людям дали достроить стены, больше никогда не вмешивались в жизни алисовцев, не отнимали их…

…И Радий посмеялся над ним.

Рассерженный мятежный король сделал один предупреждающий надрез на тонкой накрахмаленной коже. Он добавил, что Радию будет не до смеха, когда ее прислуга всыпает яд в его завтрак; или задушит подушкой, пока он будет спать; или вонзит клинок в его спину на вечерней прогулке… Есть много способов покончить с ним, и алисовцы, которые прикидываются дворцовым персоналом, обязательно воспользуются всеми возможными.

Войска немедленно покинули парс. Стены, создающие границы между парсами отмылись от крови. Городская стража перестала раздавать бесплатные смерти. И даже тюрьмы, в которых пытали невинных, опустели. А прокуратор в это время забился в самый темный и неприметный угол дворца и боялся выползти оттуда.

Сплетники твердили, что Радий не спит, не ест и не пьет, не хочет видеть ни солнечного, ни лунного света… не принимает гостей — тем более нежданных. Он стал одержим мыслью, что в любой момент может прийти смерть. Что теперь она маячит прямо под его окнами.

Но смерть была далеко.

Отец солгал. И это была первая ложь, которую одобрил Алфий. Эта была та самая ложь «во благо», о которой говорил Пэйон сегодня. Эта была ложь, которая спасла сотни людей и еще двух любимых девочек, — меня и маму, — которые заменяли отцу целый мир.

По-правде среди подчинённых прокуратора не было ни одного шпиона братства. Отцовские угрозы были пустыми, а Радий боялся смерти напрасно. Лишать его жизни было некому, но даже если бы братство на самом деле отправило своих шпионов во дворец, то точно не для свершения убийства.

Убийство прокуратора бы плохо сказалось на репутации миролюбивого и честного народа. И пусть поступать честно выходит не всегда (шпионы братства и ложь его основателя — тому доказательства), но мы не лишаем людей жизни. По крайней мере, не ради удовольствия.

Мне исполнилось двенадцать. За два года прокуратор стал чаще появляться на публике и декларировал, что мятежники, образовавшие братство, распространяют свои идеи, как заразу, от которой нужно немедленно избавиться. Предупреждал о том, что те, кто обживаются в нашем крысином гнезде, будут истреблены, как только у него появятся полномочия. Но полномочий не было. И нет до сих пор, потому что организация городского сообщества в братство, — пусть даже мятежного, — не противоречит закону, пока мы настроены мирно и не совершаем никаких преступлений (или, пока нам удается скрывать, что мы их совершаем).

Прокуратор не мог подавить мятеж, так что мы не боялись его угроз. Но на всякий случай иногда напоминали о дне, когда отцовский нож царапнул Радию горло. И тогда прокуратор приостанавливал свои декларации на время.

В тот период Алис пополнял свои ряды новобранцами, среди которых были не только те, кто борется за право жить, но и другие, которые никогда не боялись смерти, но устали дышать ее непереносимым запахом, выходя на улицы города. Устали от произвола властей и не терпят несправедливости.

Это свободные люди, которые желают той же независимости Алису и хотят всеобщего мира, как. Например, Ирида. Она — дочь одного достопочтенного вельможи. Жизнь в роскоши была доступна ей по факту происхождения, но она выбрала жить здесь.

Алфий. Он служил в армии и получал приличное жалование. Кроме того, влюбился и женился на племяннице казначея, работающего при прокуратуре. Он получил за свою любовь немалое приданое, большое уважение в обществе и применил все это для помощи братству.

Кроме Алфия, его жены Дафны и Ириды всегда были, есть и будут многие другие, которые, в добавок к пополнению рядовых Алиса, с удовольствием делятся своими сбережениями. Благодаря им, наш парс не походит на «крысиную яму». Мы даже устраиваем грандиозные празднества по случаю принятия новобранцев в наши ряды. Такие умопомрачительные торжества проходят каждую новую осень и весну.

Чтобы пиры не заканчивались, в завершение моей двенадцатой осени основатели братства решили вступить в мирные переговоры с прокуратором. Согласно их условиям, Алис отзовет шпионов из дворца — мы гарантировали жизни Радия полную безопасность. Он же должен был прекратить угрозы вторжения на наши территории. И Радий согласился не ступать дальше границ парсов. Но предупредил, что продолжит истреблять заразных крысёнышей вне нашего гнезда.

Договор был заключен.

Мы «отозвали» несуществующих шпионов из дворца прокуратора, а Радий, убедившись, что ему больше ничего не угрожает, вторгся в наш парс.

Стены на границе парсов долго не пачкались кровавыми брызгами. В начале не было ни костей, ни мучительных воплей. Мы даже не заметили, как к нам подобрались неразбериха и хаос. А стоило всего-то забрать одного из нас.

Прокуратор Радий пленил моего отца.

Сплетники до сих пор утверждают, что видели, как мятежный король покидает Низший парс сам. Без чьего-либо сопровождения. И даже не покалеченный. Он якобы не оставил за собой ни кровавого шлейфа, ни следов сопротивления, а просто зашел за ограждение и исчез с глаз, будто бы его никогда и не было. Будто бы никто не должен был помнить бывшего предводителя Алиса, а те, кто все же помнил — тот час забыть.

Но могла ли я забыть собственного отца?

Я долго думала, почему он не объяснился. Не попрощался. В конце концов, почему, не передал свои полномочия маме официально. У меня было время, чтобы погрузится в туманные размышления и построить миллион напускных догадок. Очевидно было одно — Радий вынудил отца сдаться ему добровольно. Иначе, он бы никогда не покинул своих людей. Свою любовь. И меня.

— Изис! — Зовет меня мама. Похоже, не в первый раз.

— А?! — Вздрагиваю я.

— Я вижу, как ты чешешь руки! Немедленно прекрати!

Рукава оказываются вздернутыми, а их концы испачканными в крови.

— Только не думай, что я делаю это нарочно. Я… задумалась и не заметила… День был очень тяжелым, вот и все! Тревога преследует меня с появления в шпионском штабе!

— Еще бы, — ехидничает мама.

— Это Пэн начала действовать мне на нервы. Я испускала пар в сражении с ней.

— Неужели?

— И победила! Не могу представить, сколько денег проиграли те, кто поставил на нее. Они либо последние идиоты или ее преданные обожатели. Хотя вряд ли обожатели Пэн отличаются большим умом.

Мама хмыкает.

— Так почему на Пэн ставили только идиоты?

Я хмыкаю тоже, восхищаясь остротой отпущенной ею колкости. А потом принимаюсь за пояснение:

— Я сражалась со всеми участниками команды Пэйона. С каждым из них. И какими бы ловкими не были его шпионы, какие бы хитрости в обращении с оружием не выдумывали и сколько бы не прятались от взмахов моего меча в тенях — я все равно доставала их. И всегда одерживала верх. Над всеми до ед… Мне наверное лучше заткнуться.

— Ну наконец-то у тебя развязался язык! — Ликует мама. — Увы, теперь ты точно не станешь шпионкой.

Я даже не знаю, стоит ли на нее обижаться. Я ведь и так знаю, что этого никогда не произойдёт и не произошло бы, даже если бы Пэйон остался командиром при своем отряде.

Наверное, больше, чем на маму, я обижаюсь только на то, как несправедливо обходится со мной судьба.

— Я и не претендую.

— Да ну?

Как бы много не наболтала ей Пэн, я остаюсь уверена в том, что бывшая шпионка не могла слышать, как Пэйон приглашает меня в свой отряд. Это значит, что в ее докладе этой подробности быть не могло. И я не собираюсь дополнять сведения.

Я настроена на еще одну ложь. Точнее, я решаюсь сказать пол правды, а остальное утаить.

— Я выходила на разведку всего раз. И мне, признаться, никогда не было так страшно… Я боялась за себя, за Пэйона, за весь наш народ. Но мне нужно было рискнуть их благом, чтобы привнести еще большее благо.

— Это тебе Пэйон сказал?

Я молчу.

— Болван… Какой же он болван… — Она трет переносицу. — Ты должна забыть об этом навсегда.

«Навсегда», — это слово раздается в голове гулким эхом: играет на ребрах, стучит по черепу, тормошит сердце.

— Возможно… — протягиваю я еле-еле слышно для самой себя, не то что для мамы. — Если бы я не беспокоилась о том, что кто-нибудь сцепит с меня маску, то могла бы вернуться туда. С разрешения Совета, разумеется! Если моя внешняя исключительность будет скрыта достаточно надежно, то бояться нечего.

— Форма членов ордена Затмения… — она произносит то же самое, что и Пэйон на заседании Совета. И это по-прежнему звучит впечатляюще. — Это тебе не нелепый платочек, который еле-еле прикрывает глаза.

— Неужели все это время ты была в курсе, что Пэйон держит при себе форму ординарцев Затмения, но не стала облачать меня в нее, когда я вышла за пределы парса впервые?.. Мое существование тоже должно было быть тайной!

— Подожди. — Мама закрывает мне рот ладонью. Этим ей удается прекратить очередной истерический припадок. — Ты водишься с Пэйоном уже не один год, но все это время не могла даже помыслить о свойствах плаща. Пока ему самому не заблагорассудилось продемонстрировать магию в деле, ты бы так и не догадалась, что делает Пэйона повелителем теней.

Пэйон слишком дорожит репутацией самой загадочной личности в Алисе. Он оставил в неведении даже меня. Возможно, если бы события сегодняшнего дня миновали, я бы так и не узнала, кто мой друг на самом деле.