Бесплатный фрагмент - Нас бросала судьба в штыковую…

Негаснущая память

Недавно я услыхал расхожую фразу, что об Отечественной войне должен писать только участник боев, т.е. тот, кто сам был на передовой и принимал участие в борьбе с фашистскими захватчиками 1941—1945 гг.

С этим можно согласиться, но как быть с памятью детства? Я родился 22 октября 1941 года, когда война уже началась. Длилась она, как всем известно, 4 года. В трехлетнем возрасте мое сознание было сформировано понятием суровой военной жизни.

До Северного Кавказа враг не дошел, а детство мое прошло в Дагестане, в городе Махачкала. В нашей маленькой квартире постоянно из радиоприемника передавались сводки информбюро. Невольно я вслушивался к тому, что происходило на местах сражения наших войск. Часто звучали солдатские песни. Но лучше всего запомнилась песня о пулеметчике:

«Так –так- так» — говорит пулеметчик,

«Так-так-так» — говорит пулемет.

Мой отец был на фронте, служил в танковых частях и дважды выбирался из горящего танка, подбитого немцами. Свою мать я увидел впервые с семилетнем возрасте, а до этого моим воспитанием занималась родная тетя Клава.

Скучая по отцу я часто со слезами просил тетю, чтобы она привела мне его. Однажды, действительно, отец пришел, я с радостью побежал к нему, он поднял меня на руки и сердечко ликовало от счастья. «Отец» гладил меня по головке и успокаивая говорил, что скоро закончится война и он вернется домой навсегда. Я успокоился и был согласен его ждать. Лишь через годы я понял, что тетя Клава, видя мои страдания, пригласила молодого парня в солдатской форме, чтобы он сыграл роль отца.

Помню, когда гитлеровские войска готовили наступление на Кавказ, нас, маленьких детей, посадили на брички и повезли в горы. Там, в пещерах, оборудованных для жилья мы находились до тех пор, пока восстановилось спокойствие.

В семилетнем возрасте мать перевезла меня на Украину, в город Путивль, на родину отца. Там я увидел, что на месте нашего дома от взрыва авиационной бомбы образовалась громадная воронка.

Кроме этого я узнал, что мою родную тетушку по отцовской линии, фашисты в восемнадцатилетнем возрасте угнали с другой молодежью в Германию. Она умерла в Бельгии — вдали от Родины.

Бабушку и дедушку немцы дважды водили на расстрел. После этого каждый стук в калитку вселял ужас, т.к. им казалось, что снова пришли немцы, чтобы повести расстреливать.

Дядя Саша, брат матери, с войны пришел без одной ноги. Он очень любил меня, и несмотря на инвалидность приезжал на Украину, чтобы проведать. Часто лежал в военном госпитале, нога так и не заживала, будучи молодым он скончался.

Двоюродный брат бабушки, дядя Коля, несколько лет провел в концлагере и вернулся домой душевнобольным.

Я видел многих молодых парней без обеих ног, они ездили на самодельных колясках, стуча по бетонному тротуару колесиками на подшипниках…

Возвращаясь к теме о военном детстве, становится обидно, что люди начинают забывать, сколько бед и страданий перенесли наши: отцы, матери, родственники и соотечественники в военное и послевоенное время. Ни одну семью не обошел враг, в каждом доме есть своя незаживающая рана.

Да, я не был на войне, не писал на стене Рейхстага слово «Победа», но перенесенное детство в жесточайших военных условиях, дает мне право быть небезразличным к моим согражданам, попавшим, по воле судьбы, в кромешный ад фашистского безумия. И считаю долгом поделиться своим стихотворным творчеством о незабываемом прошлом.

Я умирал с закрытыми глазами

Я умирал с закрытыми глазами,

Смотря на мир, отравленный войной.

Живя под голубыми небесами,

Я восхищался Родина тобой.

Ну, как же не любить поляны,

Лес и речку?

Грибы, бруснику, с ежевикой луг.

А во дворе ждут Степка-кот, овечка…

Друзья они, и я их лучший друг.

Жена, детишки — у меня их трое,

Андрюшке — непоседе второй год.

Не жизнь, а рай,

Скажу я и не скрою…

Да оборвал судьбу мою урод.

Стою в окопе, гул снарядов слышу,

Бомбардировщики над головой.

Солдаты знают — они смертью дышат

И я уже признаться не живой.

Прости за все, моя жена Анюта,

Не починил я крышу и забор.

Осталась на раздумья лишь минута,

И навсегда закончен разговор.

Уйду я в мир иной, его сочтут героем,

За смерть мою медалью наградят,

Но я останусь памятью живою,

Врага мои друзья не пощадят.

Да, им… Врагам… Недолго улыбаться…

И сыпать спесью из бесстыжих глаз,

Мы не привыкли нелюдям сдаваться,

Я верю их побьем и в этот раз…

Склоните головы

Склоните головы пред павшими героями.

Забудьте про гражданские чины.

Они для мира не были изгоями,

И кроме смерти нет у них вины.

Склоните головы перед друзьями павшими,

Сумевшими отчизну защитить,

Давно они уже лежат, уставшие,

А им бы жить, историю творить.

Хотелось, чтобы были мы похожими

На не вернувшихся с войны солдат,

Преступно, если станем мы прохожими

Для тех, о ком в легендах говорят.

Никто не обвиняет вас, живущие,

Ни день, ни два, а целые года.

Но, проживая жизнь свою цветущую,

Не забывайте павших никогда.

Вы отыщите тропку незаметную,

К могиле неизвестного бойца.

Молчанием, ромашкой неприметною

Почтите как родимого отца.

Высота

Два дня на высоте. Бои без передышки.

В ушах гудит снарядов дикий вой.

Фашистам нет числа (ни дна им, ни покрышки),

У нас всегда так на передовой.

Все стерла память: место, время суток.

Остался долг — родная сторона.

Кормилица — земля… И вовсе не до шуток…

А позади, в тылу: весна,

друзья,

жена.

Внизу, под высотой, у неглубокой речки,

Беленые дома скрывает бугорок.

Ах, если б не война! С баяном у крылечка,

Я посидел бы в тихий вечерок.

Вдруг танк ползет.

И сразу напряженье,

Все нервы будто связаны узлом.

«Да сколько же испытывать терпенье?

Клянусь, тебя отправлю я на слом!»

На долю мига встали перед взглядом:

Старушка мать, любимая жена.

А на фото сын Сашка, вот он — рядом!

Простите, дорогие, но война!

И вот сжимаясь яростной пружиной,

Я в цель мечу, под звуки канонад,

Как бы себя, в бездушную машину,

Пять туго перевязанных гранат.

Бросок… Но мимо! Смесь я зажигаю,

Движение осталось для броска.

Но пуля — дура жидкость разрывает,

И пламенем охвачена рука.

Рябит в глазах. Я весь свечой пылаю.

Прошу природу:

— дай мне сил на миг! —

Уже другой рукою смесь сжимаю…

Бросок вперед… И танк огнем залит.

Горю с фашистом. Сердце растворяясь,

Благодарит за выполненный долг.

За то, что ни на миг не расслабляясь,

Пойти на смерть сознательно я смог.

Палач

— Лицом к стене! Ружье на изготовку! —

Сказал фашист — молоденький палач.

И огрызнулась пламенем винтовка,

И сдавленным комком пронесся плач.

Распялось тело на бетонных плитах,

У тишины остался крик в ушах.

Погибла жизнь, она была убита,

Из тела вышла чистая душа.

И над землей она скорбя взлетела:

— О, горе мне! — шептала, — Как мне быть?

Не сберегла его, не доглядела!

А без него и часа не прожить!

Он был хороший, очень добрый, Колька!

Мечтал поэтом настоящим стать.

Еще пожил бы, сочинил бы столько…

Он жизни смысл лишь начал понимать!

Ему любовь и счастье я желала!.. —

А в это время бессердечный тать,

Платочком с сапога стер сгусток алый…

Ему на Кольку было наплевать.

Святая месть

Ее к кресту гвоздями прибивали,

И, надругавшись грубо над душой,

В табличке алой кровью написали,

Что самый-самый враг она большой.

И с надписью такой она висела,

Как в древности распятый Иисус.

Всем виделось не просто ее тело,

Всем виделась поруганная Русь.

И набежавшая слеза давила,

И руки сами брали автомат.

Откуда, неизвестно, брались силы,

У молодых обиженных солдат.

И потому до самого Рейхстага,

Ребята шли

с надеждой отомстить.

И память заносилась на бумагу,

Чтоб вечность этой памятью пронзить!

Бабий Яр

Дышала ночь покоем и уютом.

Раскрасил звёзды золотом маляр.

Но вдруг вклинилась вечности минута

В могильный склеп

— в горящий Бабий Яр.

Стонало небо видя горе это,

Когда вели невинных на расстрел.

Их убивали здесь — у нас…

не где-то.

И не хватало мест для павших тел.

Предсмертный крик,

проклятья шепчут губы,

Земля расколота напополам.

Но каменно-спокойны душегубы,

Как демоны снуют:

то здесь, то там.

Им холодно!

Так ведь они без сердца!

Их в дрожь бросает ветерок степной.

Безумные — им хочется согреться…

Костёр устроить из плоти людской.

К погибшим нет нисколько сожаленья,

Кто видел это… отнималась речь.

Когда они людей,

а не поленья

Бросали словно в дьявольскую печь.

В дыму, в чаду,

в иссиня-чёрной гари,

В кровавом зареве дышащего костра.

Всё грелись те, кто хуже всякой твари…

В живом огне

до самого утра.

Идет война

Идет война уже четыре года,

Один из них я нахожусь в плену.

И не пойму: «Зачем же для народа,

Фашист устроил подлую войну?»

Я все прошел: застенки, пытки, голод,

И как ни странно начал привыкать,

К тому, что зимний невозможный холод,

Во все суставы начал проникать.

Я до войны жизнь не ценил, не мерил

Бездушием и злобою людской,

Которая в коварстве хуже зверя,

И нарушает запросто покой.

Я исхудал, одни остались кости,

Кругом собаки, пытки, палачи,

И каждый день в барак заходят гости,

И бьют тебя, кричи, хоть не кричи.

В карьер уходят рано на работу,

Здоровые, мордатые хлыщи,

И бьем мы камни до седьмого пота,

Не то спина от плети затрещит.