Бесплатный фрагмент - Нарисуй мне любовь

Евгения Перова

Нарисуй мне любовь

Мы жили по соседству…

Семейная хроника

Мы жили по соседству,

Встречались просто так…

Евгений Долматовский

Детство. Протасовы и Шитиковы

Вера Тарасова и Инна Протасова были подружками и сидели за одной партой. И хотя они совершенно друг на друга не походили, учителя и ученики упорно их путали, то и дело называя Инну — Тарасовой, а Веру — Протасовой. Девочки различались как позитив и негатив: тоненькая, высокая сероглазая Инна свои прямые темно-русые волосы заплетала в длинную косу, а кареглазая смуглянка Вера с трудом справлялась с непослушными рыжеватыми кудряшками и переживала из-за маленького роста и полноты. Единственный из одноклассников, кто никогда не путал девочек, был Гена Канищев. Да и как он мог перепутать, если был влюблен в Инну Протасову «с младых ногтей» — как выражалась его бабушка.

На самом деле Гена и Инна познакомились только в школе, а до этого его подругой была Вера: они родились в одном роддоме с разницей в три дня и выросли в одном бараке. Их родители работали на Холодильном комбинате, поэтому два деревянных барака, где жили комбинатские, имели общее название «Холодильник». У Гены еще были сестра и брат, оба старшие, а у Веры — младшая сестра. Семья же Протасовых обитала на соседней улице, занимая половину большого деревянного дома. Всего их было пять человек: мама, папа, бабушка, дедушка и Инна. Мама Инны, Евгения Александровна, работала участковым терапевтом в местной больнице, а папа, Владимир Алексеевич, преподавал математику в вечерней школе. Летом Протасовы сдавали часть дома с терраской, поэтому компания, резвившаяся у них на участке, иной раз бывала довольно многочисленной, включая, кроме троицы друзей, еще детей-дачников, своих и соседских.

Когда троица перешла в восьмой класс, их семьям пришлось переехать, потому что на месте «Холодильника» и окрестных улиц предполагалось провести автомагистраль. Жители бараков были счастливы перебраться в «хрущовки»: к тесноте им было не привыкать, зато какие удобства — туалет, горячая вода из крана! Заселяли народ плотно: и Тарасовы, и Протасовы получили по двухкомнатной квартире, хотя в каждой семье было по пять человек. Канищевым повезло — их было шестеро, так что им дали трехкомнатную, как раз напротив того дома, где на одной площадке второго этажа оказались Тарасовы и Протасовы. Из своих окон Гена мог видеть окна Инны, и они даже часто перекликались с балконов.

Семья Инны тяжело перенесла вынужденный переезд: бабушка с дедом сокрушались о потере сада и огорода, не зная, чем себя занять, а отец задыхался в бетонных стенах — он был слаб здоровьем. Первым сдал дед: когда Инна заканчивала девятый класс, он скончался от инфаркта. Инне тоже было непривычно и неуютно на новом месте: в старом доме у нее была своя комната, а уроки она делала не на подоконнике, а за старинным письменным столом со множеством ящичков, который не смог вместиться в новую квартиру. Большую комнату разгородили шкафом — за ним стояла кровать Инны. После смерти деда Инна переселилась в комнату бабушки, но бабушка страшно храпела, и Инна не сразу научилась засыпать под ее заливистые рулады. Родителям, конечно, стало посвободнее.

Если бы не Генка, было бы совсем невыносимо: они с Верой практически переселились к Канищевым: сестра Гены почти сразу вышла замуж и переехала к мужу, а потом ушел в армию брат, да так и остался на Дальнем Востоке, женившись на местной девушке. Так что у Гены образовалась своя отдельная комната, и он был счастлив, что Инна проводит у него все вечера. Правда, к Инне прилагалась неизменная Вера, но что тут поделаешь. К тому же Гена с детства привык опекать простодушную Веру, вечно влипавшую во всякие неприятности. Вера же искренне полагала, что они с Генкой — «тили-тили-тесто, жених и невеста!» Так их дразнили в раннем детстве. И так же искренне не замечала, что Генка по уши влюблен в Инну. Но Инна замечала все, поэтому старалась обходиться с друзьями очень осторожно, стараясь щадить их чувства. Ей даже удавалось сочувственно кивать, пряча легкую улыбку, когда Верочка с энтузиазмом планировала их будущую с Геной семейную жизнь.

Инна собиралась поступать в педагогический институт, хотя мама мечтала, что дочь пойдет по ее стопам — в медицину. Троечница Верочка на институт не замахивалась и устроилась все на тот же Холодильный комбинат. А Гене осенью предстояло идти в армию, поэтому все лето он проболтался без толку: гонял на велосипеде, купался, ловил рыбу с приятелями и был совершенно счастлив, что в это время у него дома сидела с книжками Инна, которая готовилась к вступительным экзаменам, и вечером они иной раз вместе ужинали. В один прекрасный вечер Генка осмелился и спросил:

— Ты будешь меня ждать? Из армии?

— Конечно, — ответила, не задумавшись, Инна. — Мы все тебя будем ждать с нетерпением!

— На всех мне наплевать. Ты меня будешь ждать?

Тут до Инниной затуманенной учебниками головы наконец дошло, о чем Генка ведет речь. Она встала и принялась быстро собирать свои тетради и книжки, лихорадочно думая, как бы так высказаться, чтобы не обидеть Гену — нужные слова не находились. Но тут Генка обнял ее за плечи и развернул к себе. Заглянул в глаза и попытался поцеловать, но Инна успела отвернуть голову:

— Не надо! — твердо произнесла она.

— Так, значит…

Генка отошел к окну и отвернулся. Инна вздохнула:

— Ген, я ведь никогда не давала тебе повода думать, что я… что ты… что у нас может что-то получиться! Ты для меня — самый лучший друг, почти брат! Вот Вера…

— Причем тут Вера?

— Она тебя любит.

— Но я-то тебя люблю! — закричал Гена.

— И что нам делать? — тихо спросила Инна. — Ты сам подумай: если ты не можешь заставить себя полюбить Веру, как же я могу тебя полюбить? Любовь либо есть, либо нет.

Гена молчал. Молчала и Инна, грустно глядя на его опущенные плечи.

— Ладно, проехали, — мрачно произнес Гена. — Извини, если обидел.

— Ты меня не обидел, что ты! Я пойду?

Генка кивнул. Уже в дверях Инна обернулась и тихо сказала:

— Прости меня.

Инна поступила на вечернее отделение, а работу ей нашла мамина сестра, тетя Люся — в библиотеке НИИ питания, в котором она сама трудилась. После долгого семейного обсуждения было решено, что на время учебы Инна переедет к тете Люсе, которая это и предложила. Они с дядей Лёвой жили на Смоленском бульваре — практически центр. Квартира большая, трехкомнатная, а их сын Виктор к тому времени уже учился в военном училище, решив посвятить свою жизнь армии, к великой печали родителей, прочивших ему более блестящее будущее. Инне не очень хотелось переезжать, но она понимала, что это очень практичное решение: дома тесно, толком не позанимаешься, а возвращаться домой на ночной электричке после второй пары ей и самой было страшновато. Так что переселение состоялось.

Людмила и Евгения, сестры-погодки, были очень похожи — и одновременно не похожи настолько, что можно было и засомневаться в их родстве. Обе темно-русые, сероглазые, со схожими чертами лица, они разительно отличались темпераментом и манерой поведения. Сдержанная и молчаливая Евгения была гораздо красивее резвушки и кокетки Люси, которую вполне можно было принять за младшую из сестер, хотя она как раз и была старшей. Когда-то давно грузин-поклонник дал ей прозвище «Люся Персик Жемчужные Зубки» (он произносил «пэрсик» и «жэмчуг»), и лестное прозвище прижилось. А вот Евгению все всегда называли полным именем: Инна ни разу не слышала, чтобы кто-то назвал маму — Женей, кроме тёти Люси.

Муж «Пэрсика», Лев Шитиков, был актером в одном из ведущих московских театров — звезд с неба не хватал, но пользовался популярностью, особенно у дам, поскольку был красив благородной породистой красотой, позволявшей ему блистать в ролях Паратова в «Бесприданнице» и лорда Генри в «Портете Дориана Грея». Он был добродушно снисходителен ко всем окружающим, искренне полагая себя выше прочих людишек, за которыми наблюдал с ироническим любопытством, а также замечательным рассказчиком, записным остроумцем и бонвиваном, любил делать комплименты дамам, мог легонько приобнять или погладить по спинке какую-нибудь юную красотку, а то и невзначай положить руку ей на коленку — конечно же, по-отечески, предполагая, что осчастливил этим жестом избранную особу.

Между двумя сестрами и, соответственно, двумя семьями существовало негласное соперничество: старшая стремилась во всем превзойти младшую, и ей это всегда удавалось. Только однажды Евгения обошла Люсю, когда первой вышла замуж. Дело было в Свердловске, куда девочки приехали с матерью, эвакуированной вместе с заводом. Их отец погиб на фронте еще в 1942 году, а мама умерла от воспаления легких в 1946-м. Люся пристроилась костюмершей в эвакуированный из Москвы театр, где и познакомилась с Лёвой: отец-режиссер выбил сыну — начинающему актеру — бронь от армии, и тот приехал в Свердловск вместе с отцом. Лёва был на семь лет старше двадцатилетней Люси — хорошая разница в возрасте. Но Люся не собиралась так рано выходить замуж, пока явившаяся из госпиталя сестра не огорошила ее новостью о своем замужестве.

Люся была в шоке. Она никак не ожидала такого от тихони сестры, у которой и поклонников-то никаких не было. Мужем Евгении стал один из лежавших в госпитале тяжело раненых бойцов — Владимир Протасов. Сначала Евгения ухаживала за ним как медсестра, а потом — как невеста. Поженились они весной 1947 года, а уже осенью состоялась свадьба Люси и Лёвы — не могла же она отстать от сестры. Во всех отношениях ее избранник был лучше Владимира: моложе (Владимиру уже исполнилось тридцать пять), перспективней, да еще и москвич. Красивый, здоровый, не то, что Владимир. Пусть у того вся грудь в орденах и медалях, зато и ранений не меньше. А Лёва не воевал, ну и что? Он внес свой клад в тылу, служа в театре! Через год у Люси с Лёвой родился сын, и они вернулись в Москву, а Евгения с мужем в тот же год уехали в небольшой подмосковный городок, где жили родители Владимира. Люся торжествовала: первая родила! А ее сестра никак не могла забеременеть — дочка появилась на свет только в 1953 году. Назвали ее Инессой.

О том, что она именно Инесса, девочка узнала, когда пошла в первый класс — дома ее звали Инночкой. Полное имя Инне понравилось — ни у кого такого не было. Но потом, повзрослев, она поняла, что в этой редкости нет ничего хорошего, уж очень все удивляются, и приходится объяснять, что имя дал ей отец — в честь медсестры, которая спасла ему жизнь на фронте.

Несмотря на некоторые внутренние сложности, обе семьи поддерживали родственные отношения: пока Протасовы не переехали в «хрущобу», Шитиковы бывали у них в гостях очень часто, летом почти каждые выходные, а сына и вовсе оставляли чуть не на месяц. Зимой Инна с мамой часто ездили к Шитиковым, чтобы помыться в ванной. Конечно, можно было и в баню сходить, но просушить длинные Иннины волосы там трудновато, а ехать домой на автобусе с мокрой головой в мороз и вовсе не дело. После того, как Протасовы переехали в квартиру со всеми удобствами, они стали реже встречаться с родными, собираясь в основном по большим семейным праздникам: у Протасовых тесно, а Шитиковы не особенно часто и приглашали.

Двоюродного брата Инна обожала. Виктору, конечно, было не очень интересно возиться с девчонкой: пять лет разницы в детстве — это много. Но он старался опекать ее и защищать, хотя любил заморочить голову: то расскажет историю про черную-черную руку, а то поведет подкарауливать маленьких человечков, которые якобы живут на чердаке: «Смотри — вон бежит! Эх ты, прозевала». А Инна всему верила. Виктор был очень серьезный и красивый мальчик. Он любил проводить время с Инниным папой, который был человеком сдержанным и замкнутым, но Витя как-то умел его разговорить, что не удавалось Инне, и она, открыв рот, слушала папины рассказы «о прежней жизни». Только про войну Владимир Алексеевич не любил рассказывать, хотя Витю это интересовало больше всего.

Семья Инны вообще отличалась молчаливостью — слова лишнего не скажут, не улыбнутся. Пока жили в большом деревянном доме, это было не так заметно, а когда стеснились в малогабаритной квартире, стало очевидно. Общая сдержанность усугублялась слабым здоровьем отца — его часто мучили головные боли, и тогда домочадцы передвигались на цыпочках и почти не дышали. Бабушка в редкие минуты откровенности рассказывала, что в юности была резвушкой и хохотушкой, чему Инна никак не могла поверить. Но долгая жизнь рядом с молчуном дедом и ее приучила не болтать лишнего. Только с мамой могла Инна поговорить по душам, но это случалось так редко — мама много работала, уставала, да и все ее внимание было вечно обращено на отца, так что Инна иной раз чувствовала себя лишней, поэтому старалась занимать как можно меньше места и никому не мешать.

Пожалуй, только с Виктором она могла быть откровенна — он всегда выслушивал ее недоумения и жалобы, утешал и по мере сил старался помочь. Его родители Инне, в общем, нравились, хотя и были не очень понятны: Шитиковы являлись полной противоположностью Протасовым — шумные, веселые, говорливые. Правда, чуткой Инне все-таки чудилось что-то слегка наигранное в ласковости тети Люси, которая любила ее потискать и поцеловать, приставала с глупыми вопросами и называла цыпленочком. Дядя Лёва нравился Инне больше: он не мельтешил, как тетя Люся, не приставал с глупостями, хотя тоже любил обнять и поцеловать при встрече и прощании, что Инна терпела с трудом: у них в семье такие нежности были не приняты. Именно поэтому Инне было страшновато переселяться к Шитиковым — достанут же своим сюсюканьем!

Новая жизнь. Бес попутал

Все оказалось не так страшно. Появилась отдельная комната, в которой раньше обитал Виктор и которую Инне надо было приспособить к своему вкусу; добавились новые наряды, купленные на первые заработанные деньги — у тети Люси были связи, и она с удовольствием помогала племяннице приобрести столичный лоск; образовались новые знакомства — все новое! Сама того не замечая, под влиянием Шитиковых Инна постепенно раскрепощалась, становилась более живой и кокетливой, и родители с бабушкой начинали казаться ей какими-то скучными и унылыми. Инна работала и училась, возвращаясь на Смоленский бульвар поздно ночью, а в единственный выходной — воскресенье — уезжала домой, сначала каждую неделю, потом через раз, а потом и вовсе раз в месяц: дома ей как-то нечего было делать, да и на дорогу уходило много времени, которое она с большей пользой потратила бы в библиотеке.

Родители не настаивали на ее частых приездах — Инна с легкой обидой почувствовала, что одним им лучше. Ну и ладно. И она с легким сердцем отдалась московской жизни: конечно, и лекции прогуливались ради кино и театра, тем более что дядя Лёва исправно снабжал Инну и ее друзей контрамарками, и походы в библиотеку заменялись прогулками по Москве или участием в вечеринках, которые устраивали друзья. А еще — светские приемы Шитиковых, собиравшие интересную околотеатральную публику.

Так прошло почти два года. А потом случилось столько разных событий сразу, что жизнь Инны словно вывернулась наизнанку, продемонстрировав все свои швы и узлы. Парней в педагогическом институте было мало, и они шли нарасхват, но особенно популярен был Вадик Ляпин, племянник проректора. Еще бы, такой перспективный жених, да и красавец к тому же. Инна держалась в стороне и от Вадика, и от всех этих девичьих забот: она училась и работала, какая еще любовь, когда? Да и рано ей думать о любви. Но, конечно, думалось. И если раньше эти думы имели характер романтически-возвышенный, то теперь они неожиданно для Инны приобрели более приземленный оттенок.

В семье Протасовых подобные темы не приветствовались: сплетничать никто не любил, говорить о сексе считалось постыдным, да и слово это вообще не звучало. Ровесники явно были более продвинутыми и в теории, и в практике, но расспрашивать друзей было немыслимо. Когда Инна училась в девятом классе, одна девочка из десятого родила, и это был такой позор и стыд, что трясло всю школу. А Инна даже не знала, откуда дети берутся! Когда пришло время, мама просто подсунула Инне научно-популярную брошюру о половом созревании, но никаких подробностей о сущности самого акта любви Инна там не вычитала.

И вот чистая, наивная и немного инфантильная девушка попала в круг московской богемы. Сначала она не понимала половины анекдотов, которые рассказывались во время застолий, и раскрыв глаза, смотрела на кокетничающих дам и флиртующих мужчин, причем тетя Люся и дядя Лёва были в первых рядах. Потом выяснилось, что одна дама, которую Инна принимала за жену приятеля дяди Лёвы, оказалась любовницей, и совсем не стеснялась приходить в гости к Шитиковым со своим возлюбленным, в то время как законная жена, ни о чем не подозревая, занималась детьми. «Значит, так можно?» — изумлялась Инна.

Потом ей на глаза попалась книга, которая лежала в гостиной на комоде — Инна открыла и обомлела. Хорошо еще, текст был на французском языке, потому что это оказалась Эротическая энциклопедия, изданная в конце XIX века в Париже. С картинками. Но с какими! За рассматриванием этих картинок ее и застала тетя Люся — Инна залилась краской, но Людмила Александровна только посмеялась: «Да смотри, сколько хочешь! Ничего тут такого нет». Но Инна отложила книгу.

В другой раз она увидела в коридоре на столике у зеркала пару журналов с красивыми девушками на обложках и взяла полистать, обнаружив внутри такие откровенные фотографии, что просто ахнула. Но оторваться не смогла, посмотрела всё. Она вернула журналы на место и впервые всерьез задумалась о физической стороне любви: некоторые ее сокурсницы уже были замужем, у них рождались дети, другие вовсю крутили романы, только Инна держалась особняком, сохраняя неприступность.

Ее сексуальному просвещению поспособствовала та же тетя Люся, подсунув маленькую книжечку, переведенную с польского: «Вот, почитай, ты уже совсем взрослая, должна это знать. А то мама с тобой на такие темы вряд ли разговаривает, знаю я ее». Инна книжечку прочла и впала в еще более глубокую задумчивость: ее потрясли открывшиеся тайны взаимоотношений между мужчиной и женщиной, и она с трепетом примеряла к себе прочитанное. «Это что, и мне придется ТАКОЕ делать?» — думала она с ужасом. Именно поэтому внезапные и упорные приставания Вадика Ляпина вызывали у нее брезгливость — при виде его самодовольной цветущей физиономии и нагловатой ухмылочки у Инны в голове тут же оживали странички польской книжки.

В один прекрасный майский день подруга пригласила Инну на дачу — праздновать день рождения. Среди приглашенных оказался и Вадик. Улучив момент, он увлек сопротивляющуюся Инну в куст цветущей сирени, облапил и поцеловал в губы. Инну чуть не стошнило, таким отвратительным показался ей этот первый в ее жизни поцелуй. Она вырвалась, отвесила Вадику пощечину, и тут же уехала с дачи, отговорившись головной болью. Некоторое время она злилась на Вадика, потом началась сессия, и это неприятное происшествие потихоньку стало забываться. Но после последнего экзамена Инну отозвала в сторонку та самая подруга и спросила шепотом, сделав страшные глаза:

— Ты что, правда, с Вадиком?

— В каком смысле?

— Ну, в том самом! У тебя с ним что-то было?

— Ничего не было…

— А почему ж он тогда на каждом углу звонит, что ты ему отдалась?

— Не было этого! Не было! Он пытался, но я ему врезала.

— Вот урод! Ладно, плюнь. Впереди лето, все забудут. И вообще, кому какое дело, кто с кем что делал. Правильно? Да не переживай ты. Просто забудь.

Но у Инны это не получалось. Она чувствовала себя опозоренной и грязной. И совершенно не знала, что с этим делать. Первым ее порывом было найти Вадика и еще раз съездить ему по физиономии, но он, как нарочно, ей не попадался, а может, и вправду избегал. Инна пожалела, что нет Виктора — вот он бы так врезал этому придурку, что мало не показалось бы! Но Виктор был далеко.

Зато дядя Лёва был близко. Конечно, Инна вовсе не собиралась ему о таком рассказывать. Но она так расстроилась, что ни о чем другом не могла просто думать. Вернувшись домой после разговора с подругой, она тут же побежала в душ — стояла страшная жара, необычная для середины июня, и уже потихоньку начинали гореть подмосковные торфяники, постепенно заволакивающие московское небо дымной завесой. Инна поплакала под душем, потом нацепила прямо на мокрое тело домашний халатик и пошла на кухню — несмотря на переживания есть хотелось страшно. На кухне обнаружился дядя Лёва в домашнем шелковом кимоно, которое ему подарил кто-то из друзей, побывавших в Японии. На столе перед ним стояла глубокая тарелка с холодной окрошкой, рядом — нарезанный бородинский хлеб, запотевший графинчик с водочкой и открытая баночка импортной селедки в винном соусе.

— О, красавица наша пришла! — сказал он, завидев Инну. — Что-то ты сегодня рано. Сдала? А что ж отмечать не стали?

— Сдала, — ответила Инна. — Не стали отмечать, да. Жарко.

— И не говори. А ведь только начало лета! Пожалуй, на этот раз поедем с Люсей в Прибалтику.

Он одним махом опрокинул рюмку с водкой, крякнул и с шумом отхлебнул окрошки.

— Ох, хороша! Давай, налетай. Все в холодильнике.

Инна достала нарезанную окрошку, выделила себе порцию, залила ледяным квасом…

— Сметанки добавь! — предложил дядя Лёва. Инна добавила сметанки.

— А то, может, водочки со мной выпьешь? Из морозилки! За окончание сессии.

Инна с сомнением посмотрела на графинчик, но потом решительно кивнула:

— А давайте! И правда, отметим.

«Может, забуду про Вадика» — подумала она, пригубив водки.

— Эээ, ну кто ж так водку пьет! Залпом надо, это ж тебе не коньяк. И селедочкой закуси — хорошая селедка, исландская.

Инна закусила селедочкой и принялась за окрошку. Но водка не помогла, наоборот — обида стала острей. Она механически ела окрошку, шмыгая носом и не замечая, что слезы капают прямо в тарелку.

— Это что ж такое? — растерянно сказал дядя Лёва, который панически боялся женских слез. — Разве окрошку не досолили?

Инна подняла на него полные слез глаза и тут же горько расплакалась.

— Что случилось-то, девочка? Ну-ка, ну-ка…

Он вылез из-за стола, подошел к Инне, обнял ее и увлек на диванчик. Инна плакала, а дядя Лёва гладил ее по голове. Сама не зная как, Инна все ему выложила.

Тут надо сделать небольшое отступление, подробнее рассказав про дядю Лёву. Он, конечно, весьма нравился женщинам и сам был большим любителем женского пола. И не особенно сдерживал свои «порывы», оправдываясь артистическим темпераментом, а Люся закрывала глаза на похождения своего мужа, потому что и сама была не без греха. Лев не отличался большим умом и никогда не просчитывал вперед свои поступки — скользил по жизни, как по волнам, и ему многое сходило с рук благодаря обаянию.

Племянница ему нравилась — как и любая юная хорошенькая девушка. Ее невинность волновала его, и Лев любил смущать Инну фривольными разговорами, с удовольствием наблюдая ее реакцию. Конечно, и неприличная книга, и запретные журналы были оставлены на виду не без умысла, но вроде как с благими намерениями: пусть книжная девочка узнает, наконец, что есть и другие радости в жизни. Но ни о чем более серьезном он и не помышлял. Поэтому все, что произошло в этот день между ним и Инной он не мог назвать иначе, чем «бес попутал».

Тот же бес, похоже, попутал и Инну. Она до сих пор ни разу не задумывалась, почему ей так приятны нечаянные прикосновения дяди Лёвы, родственные объятия и поцелуи в щечку — Льву Анатольевичу удалось пробудить ее женское начало. Инне было неловко, но как-то томно и сладко внутри, а фантазия, раззадоренная польской книжонкой, подсовывала ей образ любовника, весьма напоминавшего дядю Лёву, только помоложе.

И вот теперь они сидели рядышком на диване, Лев обнимал Инну за плечи, утирал слезы и со снисходительным сочувствием слушал ее прерывистый лепет, особенно не вслушиваясь — да какие могут быть проблемы у этой девочки? Все ерунда. Но близость теплого девичьего тела, едва прикрытого тонким хлопком халатика, делала свое дело. Жара и выпитая водка добавили туману ему в голову. Лев как-то вдруг забыл, кто он и кто это юное создание, которое явно нуждается в утешении. И принялся утешать. Так, как умел. Внезапно охрипшим голосом он спросил:

— Так тебе не понравилось, как он тебя поцеловал?

— Нет! Гадость какая-то! Но не в этом дело, зачем он…

— Да просто мальчик тебе попался неопытный, — перебил ее Лев. — Не умеет ничего.

— А надо уметь? — поразилась Инна.

— О, это сложная наука. Но я тебя научу.

Он нежно поцеловал соленые от слез губы Инны. Она изумленно пискнула, но даже не сделала попытки вырваться из крепких объятий Льва. Охватившая ее буря эмоций была так сильна, что Инна бездумно и безвольно последовала за Львом туда, куда он ее вел, и только внезапная острая боль отрезвила ее. Инна вскрикнула и рванулась, но было поздно.

И в тот же самый момент раздался звонок в дверь. Потом дверь открылась и веселый голос тети Люси громко произнес: «Я дома!» Она всегда так поступала, чтобы не застать мужа врасплох. Лев вскочил, запахнул кимоно и страшным шепотом бросил Инне: «Быстро в ванную!» Инна сама не помнила, как оказалась в ванной. Стоя под горячим душем, она тряслась, как от холода. Ни одной связной мысли не было в ее бедной голове, кроме одной: «Надо немедленно ехать домой».

Она пробралась в свою комнату, нацепила первое попавшееся платье, лихорадочно покидала в сумку какие-то вещи… Но надо же попрощаться с тетей Люсей, а то это будет выглядеть странно! Собрав волю в кулак, Инна вышла на кухню, где весело разговаривали Лев и Людмила — точно такие, как всегда. Людмила не удивилась сообщению Инны — была пятница, а в эти выходные Инна и так собиралась домой.

— Да ты бы поехала завтра с утра, пока прохладненько, — сказала она. — А то, что ж в самую жару!

— Ничего, нормально доеду. До свиданья.

И Инна быстро вышла. Ее потрясло, что тетя Люся ничего не заметила — ей-то казалось, что произошедшее, как клеймо, выжжено у нее на лбу. И еще больше потрясло поведение дяди Лёвы, который вел себя, словно ничего и не было, даже улыбнулся ей на прощание. Но в глаза не смотрел. Уходя, Инна успела услышать, как тетя Люся спрашивает:

— Что это с Инночкой? Какая-то она странная.

— А, ничего страшного, — спокойно ответил Лев. — Какие-то неприятности с мальчиком.

Беда не приходит одна. Тайны прошлого

Инна доехала до дому на автопилоте, всю дорогу размышляя, говорить маме или нет. Но дома ее встретила такая беда, что все случившееся надолго вылетело у Инны из головы. Глядя на чудовищно изменившегося отца, Инна с ужасом пыталась вспомнить, когда же была дома последний раз? Получалось, что месяца три назад, но тогда она не заметила никаких особенных изменений: папа всегда выглядел болезненным. Но сейчас… Выйдя на кухню, где бабушка хлопотала по хозяйству, а мама с отрешенным видом смотрела в окно, Инна спросила:

— Все плохо, да?

Бабушка только махнула рукой, а мама обернула к Инне лицо с потухшими глазами и тихо произнесла:

— Да, все плохо. Если еще месяц продержится, будет чудо.

— Но почему вы мне раньше не сообщили? — воскликнула Инна.

— Папа не велел, сказал — пусть спокойно доучится.

Инна взяла отпуск и стала помогать маме с бабушкой. Вольная студенческая жизнь закончилась, начались суровые будни. Единственной отдушиной была возможность иногда поболтать с подружкой Верой, но уж очень далеко развела их жизнь: разные круги общения, разные интересы, только школьное прошлое и объединяло. А рассказать Вере о том, что с Инной произошло, было и вовсе немыслимо. Вера все так же писала письма Генке, передавала приветы от Инны и нисколько не сомневалась, что они поженятся, как только тот демобилизуется.

Так прошло недели три. Однажды, придя из магазина, Инна застала в доме гостей: высокая красивая женщина и девушка — лет на десять постарше Инны, которая почему-то показалось Инне знакомой. У бабушки и мамы были мрачные лица, а вся атмосфера на кухне, где гостей поили чаем, дышала тревогой и напряжением.

— Инночка, познакомься, — сказала мама дрожащим голосом. — Это первая жена твоего отца и его дочь. Твоя сестра. Единокровная.

— Меня зовут Тамара, — представилась девушка. Теперь Инне было понятно, почему та показалась ей знакомой: да просто они похожи: темно-русые волосы, серые глаза, овал лица, манера наклонять голову — Инна словно видела в зеркале себя, повзрослевшую. В первую минуту Инна обрадовалась: надо же, сестра! А потом удивилась, почему в семье никогда об этом не говорили. Мать Тамары молчала, внимательно глядя на Инну яркими карими глазами. Потом произнесла:

— Хорошо, что вы пришли. Я как раз собиралась рассказать нашу историю.

— Простите, я не расслышала, как вас зовут, — смущенно призналась Инна.

Женщина кивнула:

— Я Инесса Вячеславовна.

— Надо же, какое совпаде… — начала было Инна, но тут до нее дошло: никакое это не совпадение! Это папа сознательно назвал свою дочь именем первой жены! Значит, он врал, и никакой медсестры, спасшей ему жизнь и вовсе не было? И что же это значит? Инна покосилась на маму — Евгения Александровна пыталась скрыть, как расстроена, но получалось плохо. У Инны сжалось сердце. Она замолчала и прислонилась к стене — еще один стул не уместился бы на маленькой кухне.

— Мы поженились в 41-м году, в мае. Говорят, кто в мае женится, всю жизнь маяться будет. Вот и у нас жизни никакой не получилось. Володя очень меня любил! На руках носил, пылинки сдувал…

Инна снова посмотрела на маму.

— А я… Признаю, характер у меня не сахар. Избалованная была, капризная. Потом-то жизнь пообломала. Когда началась война, Володя решил на фронт идти, хотя ему от завода бронь дали. Сколько я слез пролила! Чуть не на коленях его умоляла. Уперся и ни в какую. Тогда я…

Она замолчала и принялась рыться в сумочке в поисках носового платка. Нашла, утерла слезы, высморкалась и заговорила снова:

— Кто бы знал, как я себя потом кляла! Но было поздно. Слова эти проклятые как-то сами сорвались с языка. Ох, какой же дурой я была! А все почему? Сосед наш в Испании воевал, вернулся весь обожженный и покалеченный, полный инвалид. Вот и я: как представлю Володю в таком виде, просто сердце останавливается. И не сдержалась…

Она опять надолго замолчала. Наконец, бабушка не выдержала и прямо спросила:

— Что ж ты ему такое страшное сказала-то?

— Я себя не оправдываю! — зачастила Инна Анатольевна. — Но я ж совсем молодая была, глупая, мне только 18 исполнилось, как мы поженились, ничего не знала, не понимала…

— Мама, хватит. Скажи уже, — сурово обратилась к ней Тамара.

— Ну… Я сказала… Если покалечишься, не возвращайся.

Бабушка ахнула:

— Да как у тебя язык повернулся!

Инесса Вячеславовна заплакала:

— Ну что теперь говорить… Назад-то ничего не вернешь…

— И что дальше было? — ледяным тоном спросила Евгения Александровна.

— Да ничего уже не было. Он посмотрел на меня и ушел. Ни одного письма не прислал, я даже не знала где он воевал, и не могла сообщить, что у нас дочка родилась. А потом похоронка пришла. Не знаю, то ли перепутали, то ли он сам как-то это устроил. Я замуж вышла за хорошего человека, он Тамарочку растил, как родную.

— А как же вы нас нашли? — не выдержала Инна.

— Володя письмо прислал. На наш старый адрес. Новые жильцы передали. Написал, что хочет со мной проститься перед… Перед смертью! — она всхлипнула. — Адрес написал и телефон. Ну вот мы и приехали.

Помолчав, она добавила:

— Простите нас.

— Нам вас прощать не за что, — все тем же ледяным тоном сказала Евгения Александровна. — Нас вы ничем не обидели. Надеюсь, Володя вас простит, раз уж позвал. Пойду посмотрю, не проснулся ли он.

Вернувшись, Евгения Александровна кивком показала, что можно идти. Инесса Вячеславовна встала, пошатнулась, но Тамара подхватила ее под руку — довела мать до двери, но сама не вошла. Инесса Вячеславовна сделала шаг, другой, упала на колени и поползла к кровати, где лежал Владимир:

— Володечка… это я… твоя Инночка… Прости меня!

Тамара постояла некоторое время молча, потом сорвалась с места и выбежала из квартиры. Евгения Александровна, бабушка и Инна вернулись на кухню. Бабушка молча прибирала со стола, мама присела на табуретку и отрешенно уставилась в окно. Инна не знала, что сказать, такая буря эмоций ее охватила. Собственное имя жгло ей сердце и в душе зрела обида: она успела увидеть, какое лицо было у отца, когда он увидел первую жену. «Он до сих пор ее любит, — мрачно думала Инна. — А мы просто так! Заместители!»

— Мама, и что, вы ничего не знали? — вдруг воскликнула Евгения Александровна, обращаясь к бабушке. — Или знали, но скрывали?

— Я знала, что Володя в 41-м году женился, — угрюмо сказала бабушка. — Но никогда ее не видела, Инессу-то эту. На свадьбу нас с отцом не позвали, а к нам в гости они не успели доехать, война началась. Володя один приезжал проститься. Она, вишь, из генеральской семьи. Мы-то простота. А потом, когда Володя тебя привез, я спросила, что да как. Он толком не ответил. Ну, видно не дождалась его Инесса, решила я. А оно вон что.

— Инночка, — вдруг сказала мама. — Ты пойди к ней, к Тамаре! Она во дворе сидит. Не надо ей сейчас одной быть. Приведи, пусть увидится с отцом.

Тамара сидела во дворе на качелях и вяло раскачивалась, опустив голову. Инна села на соседние качели и тоже немного покачалась. Потом задумчиво сказала:

— Выходит, ты моя сестра. Так странно.

— Еще бы не странно, — всхлипнув, откликнулась Тамара. — Я тоже только сегодня обо всем узнала, мать по дороге рассказала. Представляю, какой у вас шок. Вы нас теперь ненавидите, да?

Инна пожала плечами:

— Ну, ты так точно ни в чем не виновата. А твоя мама… Она сама, наверно, уже сто раз пожалела о своих словах.

— Не знаю. Она про отца и не вспоминала никогда. Погиб на фронте и все. Она вообще скрытная. Но я рада, что у меня есть сестра!

— Я тоже. Тебе сколько, тридцать два?

— Ну да. А тебе?

— Мне двадцать. А кем ты работаешь?

— Я медсестра.

— А я учусь в педагогическом. А ты замужем?

— Нет. Был один человек… Но он родителям не нравился, я и отступилась. А теперь думаю, не надо было их слушать. А ты? У тебя есть кто?

— У меня…

Инна вдруг вспомнила, что с ней случилось, и заново ужаснулась. Тамара, увидев, как изменилось лицо сестры, взволновалась:

— Инночка, ты что?

— Тамар, послушай… Мне надо кому-то рассказать. Посоветоваться. Мы же сестры, правда? Ты меня не выдашь?

— Ни за что, — твердо сказала Тамара.

Инна торопливым шепотом рассказала свою историю и с надеждой уставилась на сестру:

— Что ты думаешь? Я, конечно, сама во всем виновата, но я просто не знаю, как маме сказать, тем более, сейчас!

— Так, слушай меня. Ты, конечно, немножко наивная, но просто у тебя никакого опыта отношений нет. И ни в чем ты не виновата, даже не смей так думать!

— Но… я же… Он меня не принуждал, понимаешь? А я не сопротивлялась! Почему я такая дура? Не могу… Как вспомню, меня аж тошнит…

— Перестань. Конечно, ты не виновата. Он же взрослый, опытный, умелый. Он прекрасно знает, что и как делать, чтобы таких вот дурочек с ума сводить. Это ж все физиология. Нет, но какая ж сволочь! И главное, ничего не боится, мерзавец. Знает, что ты не станешь шум поднимать.

— Наверно, не стану… Не знаю. Я вот думаю: может, ничего и не рассказывать своим? Папе так точно нельзя. Я-то как-нибудь переживу… А мама расстроится и тетя Люся…

— А если ты забеременеешь?

Инна, растерянно моргая, смотрела на Тамару — она об этом даже не подумала!

— А разве можно? С одного раза?

— Можно. Когда, говоришь, это было? Три недели назад? И потом ты сразу под душ пошла? Ну, может, и пронесет…

— А если не пронесет?! Ой…

— Знаешь, давай будем решать проблемы по мере их поступления, ладно? Сначала надо провериться. Сходи к гинекологу.

— Ты что, я не могу! Мама же в поликлинике работает, ей сразу донесут!

— Ладно. Тогда приезжай ко мне в больницу. Я договорюсь, тебя посмотрят. Позвони мне дня через три-четыре.

— Спасибо, спасибо тебе!

— Да не за что… сестренка. Так странно это произносить…

Дядя Лёва, похороны и внезапная влюбленность

Через три дня Инна медленно брела по Садовому кольцу, приближаясь к дому Шитиковых. Она была в полной растерянности: беременность подтвердилась, и Инна не знала, что делать. Тамара сказала, что в случае чего поможет с абортом, но советовала хорошо подумать и обязательно поговорить с мамой, а к Евгении Александровне было страшно и подступиться: отец был совсем плох. Зачем ее принесло в этот район Москвы, Инна и сама не знала.

«Наверно, надо сказать… ему, — уныло думала она, не в силах даже мысленно называть своего совратителя дядей Лёвой. — Или не надо? Но он же… отец как-никак…» Ноги тем временем сами привели ее к знакомому подъезду, потом к лифту и к двери квартиры. «Может, его и дома-то нет», — понадеялась Инна, но Лев Анатольевич сам открыл дверь. Все это время он почти не вспоминал о происшествии с племянницей — такая была у него счастливая особенность: не зацикливаться на неприятностях. До сих пор он всегда выходил сухим из воды, обойдется и сейчас. Вряд ли девчонка посмеет кому-нибудь рассказать! Поэтому, увидев «девчонку», он был неприятно удивлен, но не показал виду.

— О, Инночка! — приветливо сказал он. — Что привело тебя под сень, так сказать…

Под сень чего, он не знал — все-таки волновался, поэтому нес всякую чушь.

— Нам надо поговорить, — опустив голову, сказала Инна.

— Поговорить — милое дело. Проходи, проходи! Сейчас я чайку соображу…

Они прошли на кухню. Лев занялся чайником, а Инна мрачно на него смотрела, думая: «Почему он мне нравился раньше? Он же насквозь фальшивый! Все время играет. И трус — вон как испугался!»

— Я беременна! — решительно произнесла она. Лев окаменел у раковины — вода давно перелилась через край чайника, а он не замечал, лихорадочно соображая, что делать и какую линию поведения выбрать. Он завернул кран, включил газ, поставил чайник и, наконец, повернулся к Инне. Она не поверила своим глазам: у него было отчужденное и слегка насмешливое выражение лица:

— И почему ты решила сообщить эту замечательную новость именно мне? — надменно спросил он.

— Как — почему? — растерялась Инна. — Вы же…

— Я, конечно, твой дядя и несу определенную ответственность — так же, как и Люся, потому что все это время ты жила в нашем доме. Но ты вполне взрослая девушка и, мне казалось, осознаешь последствия своих поступков. Если ты вступила с кем-то в интимные отношения, не дожидаясь их официального оформления, то это твоя проблема. И твоего молодого человека. Или ты не знаешь, кто именно тебя осчастливил? Ничуть не удивлюсь. Нынешние нравы…

— Вы что говорите такое! — не выдержала Инна. — Как вы смеете! Это же вы! Вот тут, на этом месте!

Она красноречиво указала рукой на диванчик, где совершилось ее падение. Лев невольно взглянул на диван и поморщился:

— Ах, вот оно что! Ты решила таким образом обелить себя? Оклеветав порядочного человека, к тому же, твоего родственника? Да как у тебя только язык повернулся, дрянь ты эдакая!

Лев Анатольевич, что называется, разыгрался и совершенно искренне пылал негодованием. Инна молча на него смотрела. Потом встала, подошла ко Льву Анатольевичу и со всего размаху ударила его по щеке:

— Будь ты проклят, подлец!

Лев ахнул и схватился за щеку. А Инна повернулась и вышла. Ее всю трясло от гнева. «Значит, так? — думала она. — Значит, ты так?!» Но дойдя до метро «Парк культуры», она остыла. «Никто мне не поверит, — думала она. — Особенно тетя Люся. Я только внесу раздор в семью. Может, и правда, сделать аборт? Тамара обещала помочь…» Она думала всю дорогу, но так ни до чего и не додумалась. А дома ей стало и вовсе ни до чего: Владимир Алексеевич умер.

Лев Анатольевич на похороны не поехал, отговорившись нездоровьем, так что Людмила Александровна прибыла вместе с сыном, который специально прилетел из части. Увидев Виктора, Инна испытала смешанные чувства: конечно, она была ему рада! И в то же время она настолько внутренне изменилась, что этой новой Инне возмужавший Виктор показался чужим. И разве можно теперь вернуться к тем доверительным отношениям, что были прежде? Виктор, увидев Инну, нежно ей улыбнулся, обнял за плечи и тихо спросил, склонившись с высоты своего роста к самому ее лицу:

— Как ты, Инночка?

Инна так же тихо ответила:

— Ничего, держусь. Отойдем.

Инна увела Виктора за угол — все толпились у морга, ожидая, когда подойдет время. Выслушав рассказ Инны о первой семье отца, Виктор нахмурился:

— Надо же… Кто бы мог подумать…

— Ты понимаешь, мне за маму обидно. Она всю себя ему отдала, меня забывала, так его любила. А он! Он всю жизнь эту тетку помнил. Меня ее именем назвал. Попрощаться… с ней… захотел…

Инна не выдержала и заплакала.

— Ох, горе, — сказал Виктор, обнимая Инну. — То-то я смотрю, что Евгения Александровна какая-то странная. А оно вон что. Ты держись, подружка. Ты теперь мамина опора.

— Да уж, опора! — всхлипнула Инна. — Толку от меня…

— А ты мне все рассказала? Как твои-то дела? Ты так давно мне не писала!

— Мои дела как сажа бела, — мрачно сказал Инна, но тут же опомнилась. — Да все у меня нормально, не думай.

— Мама сказала, у тебя какие-то неприятности с мальчиком. Никто тебя не обидел? Никому не надо морду набить? А то могу, пока я тут.

Инна вспыхнула и с тревогой уставилась на Виктора — да нет, ничего он не знает. Не может знать.

— Если надо будет, я тебе скажу, — пообещала она.

Проводить Владимира Алексеевича пришло много народу: друзья, ученики, соседи — его знало полгорода, и все уважали. Инна с тревогой посматривала на мать — та словно окаменела в своем горе. Гроб опустили в могилу, засыпали землей, положили цветы и венки, потом стали потихоньку расходиться: кто к автобусу, чтобы ехать на поминки, а кто пешком возвращался в город. Инна немного задержалась, потому что увидела в толпе Тамару, которая держалась в отдалении, стараясь не попадаться на глаза Евгении Александровне. Они отошли к соседней могиле и сели там на скамеечку.

— Ну как ты? — спросили обе одновременно и обе заплакали, обнявшись.

— Я пока не осознала, — призналась Тамара, вытирая слезы. — Так быстро все произошло…

— Да я тоже плохо понимаю, как теперь жить.

— Ты сказала своим?

— Нет, не до того было.

— Решила что-нибудь?

— Знаешь, оно как-то само решилось. Вот ты спросила, и я даже не задумалась: конечно, оставлю. Мне только неприятна мысль, что… Вдруг он будет похож на него? Но с другой стороны… Вот Виктор! Он совершенно на Шитиковых не похож.

— А кто это — Виктор?

— Сын тети Люси.

— А, высокий военный?

— Он очень хороший человек. Всегда был мне настоящим братом. Честный, Искренний.

В этот момент настоящий брат Виктор как раз вышел из-за оградки:

— О, вот ты где! Меня за тобой послали, а то ехать пора.

Инна и Тамара встали.

— Познакомьтесь, — сказала Инна. — Это Виктор, а это Тамара, моя новая сестра.

— Очень приятно! — сказал Виктор, протягивая Тамаре руку. — Не в таких бы обстоятельствах нам знакомиться, но ничего не поделаешь.

— Можем увидеться и при других обстоятельствах, — улыбнулась Тамара.

Они замерли, глядя друг другу в глаза и не разнимая рук. Инна оторопела: что происходит? А что-то явно происходило, даже ей это было очевидно. Молодые люди словно забыли обо всем: не стало кладбища, шумящих над головой берез, не осталось никого и ничего — только они двое! И Инна — свидетельница чуда.

— Я позвоню тебе, хорошо? — спросил Виктор.

— Да. Инна даст телефон.

И Тамара, улыбнувшись Инне, ушла. Виктор смотрел ей вслед, потом взял Инну под руку:

— Не говори ничего. Пойдем, а то нас заждались.

— И телефон Тамары не говорить? — невинным голосом спросила Инна.

Виктор обернулся к ней:

— Скажи. Я запомню.

Инна продиктовала по памяти номера Тамары, домашний и служебный, а потом, приподнявшись на цыпочки, поцеловала его в щеку:

— Я рада за вас. Думала, так не бывает.

— Я тоже думал, что не бывает. Но вот… случилось.

Идя следом за Виктором по узенькой дорожке, Инна думала: «Надо же… Раз — и влюбились! Не видела бы, не поверила. Так может, и мне однажды повезет? И счастье еще будет?»

Через день Тамара позвонила Инне:

— Сестренка, я уезжаю с Витей!

— Вот так сразу? — изумилась Инна.

— А чего тянуть? Мама, конечно, в шоке, но мне наплевать. Знаешь, такое удивительное чувство: мы с ним как две половинки одного целого. Я словно знала Витю всю жизнь! Он такой надежный, добрый, нежный…

— Все с тобой понятно. Влюблена по уши. Ладно, совет вам да любовь! Меня только не забывайте.

— Ты что, никогда! Будем переписываться и созваниваться. Сейчас Витя с тобой поговорит, он рядом…

— Подожди! Ты ему не сказала про меня?

— Нет, нет!

— И не говори, ладно? Давай своего Витю!

Виктор заметно смущался, разговаривая с Инной. Она не выдержала и спросила:

— А как твои родители отреагировали?

— Я им не сказал. Поженимся, тогда поставлю перед фактом.

— Как-то ты не похож на почтительного сына, — рассмеялась Инна. Виктор помолчал и очень серьезно ответил:

— Они не достойны почтения.

— Почему? — Инна похолодела: а вдруг Виктор все-таки узнал ее тайну?

— Потому что они… В общем, я довольно давно понял, что это за люди. И никак не могу их уважать. Я очень беспокоился, как ты у них приживешься. Все было нормально?

— Да…

Повесив трубку, Инна долго стояла, рассеянно глядя в пространство и думая: «Почему он меня не предупредил заранее? А это помогло бы? Не знаю…»

Мамочка! Вадик и Гена

Прошло девять дней после смерти Владимира Алексеевича, потом сорок, а Инна так и не призналась маме, а та ничего вокруг себя не замечала, живя словно в тумане. Смерть горячо любимого мужа надломила ее душу, а мысль о том, что все эти годы ее любовь была безответной, не давала ей покоя.

— Ох, не нравится мне что-то наша Евгения, — как-то сказала, тяжко вздохнув, бабушка. — Очень уж она сокрушается, нельзя так — живьем себя в гроб загонять. У нее же дочь есть. Вот бы ты, Иннушка, замуж поскорее вышла и маму бы внуками осчастливила! Глядишь, она бы и ожила.

Бабушка покачала головой и с шумом втянула ароматный чай. Она добавляла туда листочки мяты — для успокоения сердца. Инна нервно сломала зажатую в пальцах сушку и, решившись, выпалила:

— Внук скоро будет. Или внучка. Не знаю пока.

— Как? — изумилась бабушка. — Какой такой внук? Это что ж значит, ты…

— Да, — ответила Инна, опустив голову. — Так получилось.

Некоторое время бабушка молчала, переваривая новость, а Инна ломала очередную сушку.

— Хватит сушки крошить! — сказала, наконец, бабушка. — Чего ж теперь переживать, раньше надо было думать.

— Бабушка…

— Вот тебе и бабушка! Ладно, не горюй, девка — рожай, вырастим.

— Бабушка!

— Чай своя кровь. Кто хоть отец-то? Почему не женится?

— Отец…

И Инна выдала бабушке давно придуманную историю про однокурсника, в которого якобы влюбилась, да так, что обо всем забыла, а потом узнала, что он в то же самое время встречался с ее подругой и собирается жениться на ней, потому что она дочь ректора. Инна плохо умела врать, но тут уж постаралась.

— Ну и холера с ним, с этим козлом, вздохнула бабушка. — Ничего, справимся и без него.

— Я не знаю, как маме сказать…

— А так и скажи. Ну, поругает немного, но зато хоть из печали своей вылезет.

Когда мама вернулась с работы, Инна не решилась ничего рассказать — уж очень усталый вид был у Евгении Александровны. А ночью вдруг проснулась от маминого тихого и жалобного плача. Она вскочила с дивана, кинулась к матери:

— Мамочка, ну что ты! Не плачь, родная!

— Я не знаю… Не знаю, как теперь жить, — бормотала Евгения Александровна, словно в бреду. — Зачем мне теперь жить…

— Мама, а как же я?!

— Ты уже взрослая, зачем я тебе…

— Ты мне очень нужна! Особенно сейчас.

Инна обняла мать и прошептала ей на ухо:

— Мамочка, я жду ребенка!

Евгения Александровна долго смотрела на дочь, потом вздохнула:

— Ну что ж, значит так тому и быть. Жизнь продолжается. Если будет мальчик, давай назовем Володей, как папу, ладно?

— Хорошо, мамочка. Так и назовем.

Прошло несколько недель. Инна медленно шла по коридору своего вуза, куда приехала забрать документы — она переводилась на заочное отделение библиотечного института. С работы она давно уволилась, найдя место в библиотеке своего городка — помогли мамины связи. С Шитиковыми она больше не общалась, только вместе с мамой заехала за оставшимися вещами — дяди Лёвы, к счастью, дома не было. У новой Инны начиналась новая жизнь. И тут, как нарочно, ей навстречу попался Вадик Ляпин. Он ухмыльнулся при виде Инны:

— Привет, Протасова! Как жизнь молодая? Что-то ты растолстела за лето.

— А я, Вадик, в положении.

— В каком еще положении?

— Ребенка жду. Хорошо, что ты мне попался: хочу с тобой посоветоваться насчет имени.

— Чего это? С какой стати?

— А разве не ты, Вадик, всем раззвонил, что переспал со мной? Ну вот. Теперь все узнают, что ты — счастливый отец.

Вадик позеленел и нервно оглянулся по сторонам:

— Ты это брось, Протасова. Мало ли что я там натрепал. Сама ж знаешь, ничего у нас с тобой не было!

— Это ты своему дяде объяснять будешь.

— Ты что?! Ты ему рассказала?

Инна рассмеялась:

— Да ладно, выдохни. Шучу я. В следующий раз сто раз подумай, прежде чем на пустом месте хвастаться. Пока!

И ушла, а Вадик растерянно таращился ей вслед.

Инна сама удивлялась, но почему-то все время пребывала в хорошем настроении. Возможно, потому, что мама ее совсем не ругала, а обрадовалась прибавлению и тут же принялась вместе с бабушкой готовить приданое младенцу. Беременность Инна переносила легко, про дядю Лёву не вспоминала, Виктор с Тамарой регулярно слали письма и, наконец, вернулся из армии Гена Канищев, по которому, Инна, конечно же, скучала. Но их встреча получилась совсем не такой радостной, как представлял Геннадий.

Он сначала забежал домой, а потом помчался к Инне. Хотя она не написала ему ни одного письма, он по-прежнему надеялся, что Инна ответит на его чувства. Не зря ж у него над койкой висела ее фотография! Генка не сразу понял, что Инна беременна, а когда осознал…

— Ты замуж вышла?

— Нет, не вышла. И не собираюсь.

— Но… Как же… Ты ведь в положении!

— Ну и что? Я и одна ребенка выращу. Мама с бабушкой помогут.

— Он тебя что — бросил? Обидел?

— Можно и так сказать.

— Я… я его…

— Убьешь? Силой заставишь женится? Перестань. Все нормально. Не я первая, не я последняя. Или что, ты теперь меня презираешь?

Гена молча смотрел на Инну, сжав кулаки. Потом развернулся и вышел, хлопнув дверью. На площадке он остановился и закурил. Пускал дым в приоткрытое окно и думал. Неизвестно, до чего бы он додумался, но тут вдруг что-то мелкое, теплое и мягкое повисло на нем, целуя, куда попало и вереща:

— Геночка! Вернулся! Наконец-то! Как я тебя ждала, как ждала!

Это была Вера. Отстранив ее, Гена вгляделся в ее счастливое личико с сияющими глазами и нежным румянцем, провел рукой по спутанным кудряшкам и поцеловал в губы.

— Твои дома? — спросил он хриплым голосом.

— Нету… Никого нету… Родители на работе, бабушка у сватьи гостит, а Надя замуж вышла — я ж тебе писала? К мужу ушла. Подожди, я беретку уронила…

Но Генка почти ее не слушал. В голове у него билась одна мысль: «Ах, ты так? А мы тогда тоже!» Кинув в прихожей сумку и куртки, на ходу стянув обувь, они метнулись в комнату Веры — Гена тащил ее за руку. Вера, ошарашенная его напором, не сопротивлялась: цеплялась горячими руками и только раз всхлипнула — в конце. Нет, не так она представляла себе их первую близость…

— Завтра заявление подадим, — сказал Гена, натягивая брюки. Вечером я приду, обговорим все. Жить будем пока у нас.

— Хорошо, Геночка, — прошептала потрясенная Вера. — Я согласна…

Пятнадцать лет спустя. Майка и Миха. У тебя кто-то есть?

Майка проснулась, посмотрела на часы и ахнула: двадцать минут десятого! Она пропустила первый урок! Майка вскочила и понеслась на кухню, крича:

— Бабушка! Что ж ты меня не разбудила! Я опоздала в школу!

Евгения Александровна взглянула на внучку и тихо сказала:

— Не кричи так. Что за привычка? А в школу ты сегодня не пойдешь.

— Почему?!

— Побудешь вместе с Михой. Горе у нас, Маечка. Дядя Гена умер.

— Как… умер? Дядя Гена? Он же совсем не старый!

И у Майки, и у Михи родители были самыми молодыми в классе: Инну все принимали за Майкину сестру, а Евгению Владимировну — за маму. Как же мог умереть дядя Гена — такой живой, веселый, такой добрый! Почему?

— Сейчас мама придет — она у тети Веры, расскажет тебе. А мне надо на работу бежать. Побудешь одна немного, ладно?

Майя присела у окошка и пригорюнилась. Это была первая в ее пятнадцатилетней жизни смерть близкого человека — прабабушки не стало, когда Майе было шесть лет, и она не запомнила это горестное событие. Но дядя Гена! И он, и тетя Вера, и тем более Миха были ближе любых родственников.

Сначала Канищевы жили в доме напротив, а потом переехали в квартиру Тарасовых, что рядом на площадке — произошла очередная перетасовка родственников Канищевых-Тарасовых: кто-то умер, кто-то женился, а кто-то, наоборот, развелся и вернулся в отчий дом. Майя и Миха с младенчества играли вместе, вместе и в школу пошли — хотя разница в возрасте у них была почти в полгода. Но маленькая Майя много болела, да и не хотела никуда идти без Михи. Они были смешной парочкой: вечно лохматый кареглазый медвежонок Миха и голенастый цыпленок Майка, подстриженная под мальчика, потому что ее непослушные гладкие волосы не держали никакие резинки и бантики…

Мама пришла вместе с Михой, который выглядел испуганным. Накормив детей завтраком, Инна сказала:

— Вы уж тут вдвоем займитесь чем-нибудь полезным, хорошо? А у нас с тетей Верой много дел. Обед в холодильнике.

— Мам, давай, мы поможем? — сказала Майка, а Миха энергично закивал.

— Обязательно поможете! Но пока мы не можем сообразить, чем именно. Потом по магазинам побегаете, надо будет стол для поминок собрать.

Инна обняла Майку и Миху, поцеловала обоих, и ушла.

— Пойдем, что ли, в комнату? — предложила Майка. — Только там беспорядок. Поможешь прибраться, ладно?

Она уже поняла, что Миху надо чем-нибудь отвлечь. Спрашивать, что случилось, Майя боялась. Они прибрались в четыре руки, посмотрели телевизор, пообедали… Обычно разговорчивый Миха все молчал, и Майка не выдержала:

— Мих, может, поговорим? Что случилось-то?

— Не знаю я, что случилось! — резко ответил Миха. — Ночь была, я спал, потом мамка закричала. Я вскочил, а она мечется, как сумасшедшая: где телефон, где телефон? Где-где! Он всегда на одном месте — в коридоре на полочке. Ну, вызвала скорую, папу забрали, мамка с ним уехала. Ко мне тетя Инна пришла. Потом мамка вернулась… Сказала — умер папа. Даже до больницы не довезли. Тромб какой-то, что ли.

Майка слушала Миху, страшно переживая, — такая беда, а она-то все проспала! Бедная тетя Вера, бедный Миха… Как дядю Гену жалко… И Майка потихоньку заплакала. Миха закричал и с силой ударил кулаком по дивану:

— Ерунда! Чушь собачья! Тромбы еще какие-то придумали! Он не мог умереть, не мог…

За все дни, что прошли до похорон, Миха так и не уронил ни слезинки. Но когда родственники и соседи толпились у морга, Майя, взглянув на Миху, увидела, что он стоит в сторонке совсем один и дрожит. Майка побежала к нему и обняла, загородив собой от любопытных глаз. «Папа… Папа, как же так?» — прошептал Миха и заплакал, уткнувшись Майке в плечо. Она держала его, бормотала какие-то слова утешения и плакала сама. Потом слезы иссякли, но они так и продолжали стоять — обнявшись. Обоим казалось, что они оказались в некоем круге света, в теплом круге любви — всепроникающей и сильной. Сердца их бились в такт, а души словно соприкасались напрямую. Это странное состояние запомнилось им надолго, но потом все-таки забылось. Вернее, каждый хранил эти секунды неимоверной близости на самой дальней полочке своего сознания, зная: так было.

Инна все это время держалась, но на поминках не выдержала и расплакалась: вместе с Геной ушла и часть ее души, часть ее жизни! После женитьбы на Вере Гена ни разу не заводил с Инной никаких разговоров о любви, но Инна всегда чувствовала идущее от него тепло: верный друг, почти брат, главный помощник и защитник. Сорвался он только раз, незадолго до смерти. Зашел вечером, чтобы поменять прокладку в кухонном кране. Инна была дома одна — Евгения Александровна еще не пришла с работы, а Майя ушла к Михе. Гена возился с краном, Инна сидела у стола, они разговаривали о каких-то хозяйственных мелочах, потом примолкли. И вдруг Гена, не поворачиваясь, спросил:

— У тебя кто-то есть?

— В каком смысле? — удивилась Инна.

— В том самом. Я вас видел.

— Не знаю, что ты видел, — ледяным тоном произнесла Инна. — Допустим, кто-то есть. Какое отношение это имеет к тебе?

Гена повернулся к Инне, и ей сразу показалось, что воздух в маленькой кухоньке стал густым и вязким — трудно дышать.

— Ген, не надо! — успела сказать Инна, прежде чем Генка шагнул к ней, поднял и прижал к холодильнику. Инна не успевала уворачиваться от его цепких рук и жадных губ.

— Хоть раз! — хриплым шепотом бормотал он в горячке. — Хоть один чертов раз! За всю жизнь! Неужели ты не можешь…

— Не могу и не хочу! — закричала Инна, с силой его оттолкнув. Но он схватил ее снова. Она перестала сопротивляться, опустила руки и спросила, глядя Генке прямо в глаза:

— Хочешь меня изнасиловать? И как я к тебе буду относиться после этого?

Генка отшатнулся и быстро вышел, пересчитав по дороге все углы, так его трясло. Инна подошла к окну, открыла форточку — из подъезда выскочил Гена и быстрым шагом ушел в темноту. А через три недели его не стало, и теперь Инну мучило воспоминание об их последнем с Генкой разговоре. Почему, почему именно так закончилась их почти тридцатилетняя дружба? Чем она виновата, что никогда его не любила?

Вернувшись поздно вечером с поминок, Инна чувствовала себя странно легкой и пустой — рассеянно бродила по квартире, что-то отвечала дочери и матери, а сама думала: чем же мне теперь заполнить эту страшную пустоту внутри? Она открыла гардероб, чтобы убрать черное платье, и машинально взглянула в зеркало на дверце. Некоторое время она с недоумением смотрела на свое отражение, не понимая, кто эта женщина — такая красивая и такая несчастная? Она была красива даже в поношенном домашнем халатике и с волосами, кое-как скрученными в пучок: нежное лицо с тонкими чертами и огромными серыми глазами, словно молящими о любви.

Да, у Инны действительно был «кто-то». Но отношения развивались медленно — да и отношениями-то вряд ли можно было назвать их редкие встречи. Инна давно отметила этого читателя: литературные вкусы у них совпадали, да и внешне он Инне нравился, хотя другие библиотекарши никакой особенной красоты в нем не видели — странный он какой-то! А Эрик был просто застенчивым. Высокий, худощавый, с копной зачесанных назад светлых волос и бледным замкнутым лицом, он напоминал какого-то средневекового персонажа. Внешние уголки глаз у него слегка опускались книзу, что придавало Эрику вид меланхоличный и задумчивый. Но больше всего Инне нравились его изящные руки с необычайно длинными пальцами. Один раз, засмотревшись, как Эрик листает какой-то журнал, Инна поймала себя на остром желании прикоснуться губами к его тонким пальцам и запястьям. Она невольно покраснела, а когда взглянула на Эрика, оказалось, что он смотрит на нее с нежной улыбкой. Никаких слов не нужно было — обоим стало ясно, что между ними происходит.

— Вы музыкант? — спросила Инна.

— Да, я играю на фортепьяно. Преподаю в музыкальной школе.

— Мне хотелось бы увидеть, как вы играете.

— Это можно устроить.

В следующий понедельник, свой выходной, Инна пришла в музыкальную школу — Эрик нашел пустой класс, сел к фортепьяно:

— Что вам сыграть?

— То, что вам самому нравится. Я не очень разбираюсь в музыке.

Эрик кивнул:

— Хорошо. Тогда… Пожалуй, вот это: Шуберт, скерцо №1 — Аллегретто.

Он заиграл, но Инна не столько слушала, сколько смотрела, как порхают по клавишам пальцы Эрика. Он закончил играть, посмотрел на Инну… Встал, подошел к ней… И поцеловал. Ноги у Инны сразу ослабли и подогнулись — если бы Эрик не удержал, она бы упала. Они долго стояли, обнявшись, а потом разошлись по домам. Встречались они только в библиотеке, иногда гуляли, выбирая дальние закоулки, чтобы не встретить никого из знакомых. И не могли наговориться.

И вот теперь, похоронив Гену, Инна поняла, что не хочет больше ждать неизвестно чего, а хочет жить, любить и быть любимой. Но им с Эриком совершенно некуда было приткнуться, поэтому в один прекрасный вечер Инна решилась: когда Эрик пришел вечером в библиотеку, Инна закрыла двери, выключила везде свет и провела Эрика наверх, в чайную комнату, где стояла старая узкая кушетка, на которой время от времени отдыхали ее коллеги. Закрыла дверь, подошла к Эрику…

— Вот, это все, что у нас с тобой есть.

— Так много!

Это была их первая близость — неловкая, но отчаянно нежная. Наконец Инна смогла вволю целовать руки Эрика, приводя того в крайнее смущение:

— Ну что ты, не надо! — молил он. — Это я тебе должен ручки целовать!

Инне казалось, что ей хорошо удается скрывать свои чувства, и она испугалась, когда мать внезапно спросила ее за вечерними чайными посиделками:

— Ты влюблена?

Инна покраснела и внутренне заметалась — когда-то ей проще было сообщить маме о своей беременности, чем признаться сейчас.

— Да, — сказала она наконец.

Евгения Александровна смотрела на дочь с грустью, потому что чувствовала: все не так просто. Она всегда жалела, что Инне выпала участь матери-одиночки, и она не изведала настоящей любви. Пусть ее собственная любовь была горькой, но лучше такая, чем никакой. Поэтому она сочувствовала дочери всем сердцем.

— Он женат? — спросила она снова.

— Нет! — воскликнула Инна.

— Тогда почему ты нас не познакомишь? Кто он?

— Эрик Щукин. Он преподает в музыкальной школе.

— Сколько ему лет?

— Тридцать.

— На пять лет моложе… Он тебя любит?

— Да.

— И что вам мешает пожениться?

Инна вздохнула:

— Мама, а где нам с ним жить? Привести его сюда? В нашу тесноту? А Майка что скажет? Уйти к нему? Он живет в такой же квартире с родителями и младшим братом, у которого ДЦП, так что Эрик вообще-то и не может от них уйти, потому что родители не справятся, тем более что его отец недавно перенес инфаркт.

— Ох, почему ж тебе все так трудно дается, — вздохнула Евгения Александровна.

— Мама, а тебе разве легко было?

Они помолчали. Потом Евгения Александровна сказал:

— Пусть он к нам приходит. По понедельникам ты выходная, я на работе, Майя в школе. Целый день ваш. А там видно будет.

— Спасибо. Только… Я не хочу, чтобы Майка знала. И Вера с Михой.

Но Майка, конечно, узнала. И Инне не оставалось ничего другого, как познакомить Эрика с дочерью, а потом и с Канищевыми. Дети восприняли ее друга на удивление спокойно — он им понравился, но Вера осуждающе поджала губы. Инна и сама чувствовала неловкость и какую-то неясную вину: подруга только что потеряла мужа, а она привела в дом мужчину. Отношения Инны с Эриком продолжались лет пять, и постепенно все его полюбили, даже Вера, которая все время норовила осчастливить его то самодельным лечо, то маринованными огурцами:

— Отнесешь своим!

Он плохо умел принимать чужую заботу, привыкнув все делать сам, поэтому Инне приходилось трудно: в ее любви к Эрику было много материнского начала, а он, как мог, сопротивлялся, не желая быть вечно опекаемым. Евгения Александровна даже как-то сказала Инне:

— Оставь Эрика в покое. Видишь же, ему не нравится, когда вокруг него пляшут.

Но Инна так не могла — у нее разрывалось сердце, когда она видела, как тяжела та ноша, которую добровольно взвалил на себя Эрик: он с отличием закончил консерваторию, но отказался от карьеры пианиста ради семьи.

Потом началась совсем уж черная полоса: сначала умер отец Эрика, его мама стала чаще болеть, и он не мог так часто бывать у Инны. Через год ушел его брат, а мама слегла. Помощь Инны Эрик категорически принимать не хотел: «Я сам». Два года ухаживал Эрик за парализованной матерью, а когда ее не стало, и у Инны ожили надежды на совместную жизнь, Эрик…

Эрик внезапно умер от инфаркта. Один. Инна нашла его уже остывшим — Эрик не пришел к ней, когда обещал, и Инна заволновалась. Пожениться они не успели, внезапно объявившиеся дальние родственники отстранили Инну от всего, подозревая, что она хочет заполучить квартиру. Но Инне был нужен только Эрик. И казалось так странно, что из жизни исчезла вся его семья — как будто и не существовала вовсе. Квартиру родственники тут же продали, и только памятник на местном кладбище служил подтверждением того, что Эрик все-таки был в жизни Инны. Он ушел в том же возрасте, что и Гена Канищев, и Инна иной раз думала: «Это такое мне наказание? Но за что?!»

И Протасовы, и Канищевы тяжело перенесли потерю друга, а Майка, которая уже называла Эрика папой, чувствовала себя осиротевшей. Но горше всех было Инне. Она постоянно корила себя за то, что плохо поддерживала Эрика, иной раз злилась на его упрямство, мало любила. Инна старалась отгонять от себя все воспоминания, но порой посреди житейской суеты ее душу пронзала острая боль: Эрика больше нет! «Не думай, не думай об этом», — говорила она себе, заставляя отвлечься. Но Эрик снился ей почти каждую ночь — такой живой, такой любимый…

Свадьба. Люся и Стасик

Все проходит, прошла и эта боль. Нет, не прошла — заросла сон-травой, утонула в омуте печали, осталась рубцом на сердце. Тем временем дети Инны и Веры стали совсем взрослыми. Вырастая рядом, Майя и Миха чувствовали себя родными людьми, почти братом и сестрой. Майка с сочувствием выслушивала душевные излияния Михи, влюбившегося в девятом классе в первую красавицу школы, а Миха, в свою очередь, пытался разобраться в сложных отношениях Майки сразу с двумя поклонниками. Так оно и шло дальше — после окончания школы, когда Миха вместе с дядей мотался в загранку за товаром и торговал на Черкизоне, а Майка училась на экономиста. Правда, почему-то ни одна девушка Михи категорически не нравилась Майке, так же, как и Михе не нравился ни один из Майкиных ухажеров, а особенно Стасик — одно имя чего стоит, тьфу!

Стасик был высок, строен, красив, обладал хорошо подвешенным языком, доходной работой и большой квартирой в Москве, в которой, правда, проживал вместе с мамой. И поэтому ничего удивительного не было в том, что в один прекрасный день Миха услышал от матери:

— Майка замуж выходит! Через месяц свадьба.

— За кого это?

— Как за кого? За этого, как его… Ну, с девчоночьим именем.

— За Стасика?!

— Вот-вот! Стасик-колбасик.

Папа Стасика, разведенный с его мамой, тем не менее принимал активное участие в жизни сына, пристроив его к своему колбасному бизнесу.

— Не иначе, как твоя Майка на колбасу и польстилась. Сам-то Стасик — так, ни пава, ни ворона, — ехидно добавила Михайловна.

Миха так сильно огорчился этому известию, что даже не пошел к Майке, хотя было собирался. Встретились они через день во дворе — Майка сияла и даже подпрыгивала на месте от переполнявших ее эмоций.

— Что, и правда, выходишь за своего колбасного принца? — спросил Миха.

— Ага! Миха, какое платье у меня будет — с ума сойти!

— Представляю.

— Жду вас с Михайловной на свадьбу. Подарками не заморачивайтесь!

— Нет уж, подарим вам пару сковородок, — усмехнулся Миха.

— Я так счастлива, ты не представляешь!

— Рад за тебя.

— Я знаю! Ты же мой лучший друг!

Майка порывисто обняла Миху и расцеловала, пробормотав:

— Люблю тебя!

И убежала. Миха постоял, забыв, куда направлялся, и вернулся домой, где его встретила недовольная мать:

— А хлеб-то где? Ты ж вроде за хлебом пошел?

Миха снова отправился за хлебом, купив заодно пива. Весь вечер он потягивал пиво, рассеянно глядя в телевизор, где шел какой-то футбол, но что за команды играли и какой вышел счет, он решительно не понимал.

На свадьбу он, конечно, пошел. Хотя и не хотел. Все Миху раздражало: ресторан, гости, новые Майкины родственники, жених. Ничего не нравилось. Только Майка. Майка в белом платье, как у принцессы, красивая до невозможности и чужая. Кончилось тем, что он напился и чуть было не подрался с женихом, угрожая оторвать тому голову, если обидит Майку. Но Инна Владимировна с Михайловной его увели.