Бесплатный фрагмент - Налог на кровь

Глава 1

«Все имеющиеся силы Великобритании, европейские, индийские и египетские бригады, вспомогательные колониальные отряды, сопутствуемые воинственным рёвом публики, отправлены на арену конфликта; и никто из англичан не замечает или не хочет замечать, что ослабевший Лев уже напрягает мышцы из последних сил. Скоро никого не устрашит бессильное чудовище, поднявшее лапу с вырванными когтями, оскалившее беззубую пасть».

Нетерпеливым жестом Джеймс Миллар отбросил газету, с помощью которой надеялся развеять скуку долгого путешествия, и угрюмо уставился в окно.

Плоские поля и прямые дороги, да иногда деревушки, казавшиеся игрушечными в своей аккуратности, мелькали мимо со скоростью семидесяти миль в час. Снежный покров, тонкий как слой нанесённой краски, усиливал впечатление унылой опрятности. Опрятными казались и редкие фигурки, которых взгляд успевал выхватывать на однообразном фоне, — широкоплечие, неуклюжие рабочие, занятые какими-то зимними работами, — большие пышногрудые женщины, которые стоя на пороге своих домов, глядели вслед проносящемуся поезду, — опрятными и почти такими же безжизненными, как и окружающий симметричный пейзаж. Раз, замедлив ход у крупной станции, поезд миновал огромный огороженный участок, и пассажиры получили возможность полюбоваться, как несколько рот пехотинцев в великолепной немецкой униформе старательно выполняют команды, отчетливо разносившиеся в воздухе. При виде них лицо Джеймса Миллара потеряло угрюмое выражение и выразило острый интерес. Он быстро придвинулся к окну и не спускал глаз с солдат, пока они были различимы. Потом со вздохом отодвинулся.

— Нравятся наши пехотинцы? — спросил немец-попутчик, с которым Миллар ранее обменялся отрывочными замечаниями, и в тоне его явно сквозила гордость. — Скажите честно, приходилось ли вам видать что-либо подобное?

— Видал и получше, — ответил Миллар, его немецкий, хотя и не свободный от британского акцента, был вполне беглый. — Не их качество впечатлило меня.

— А что же?

— Количество, — неохотно сказал Миллар.

— Вы английский офицер?

— Если б я им был, меня бы здесь сейчас не было. К сожалению, я всего лишь, как у вас говорят, коммерсант, что не значит, что меня не интересует ничто другое.

(«Коммивояжёр? — подумал любопытный попутчик. — Однако его манеры слишком изысканны для этого»).

— И вы путешествуете по делам?

— Не путешествую. Я добираюсь до пункта своего назначения. Это в Маннштадте, если вы знаете, где это.

— А! И вы туда надолго?

— Мой контракт продлится год.

— Ах так!

Несмотря на любопытство, немец удовлетворился тем, что заметил:

— Полагаю, вы будете очень заняты весь этот год.

— Да, очень занят… и не только коммерцией.

Он снова взглянул в окно и его тон ясно дал понять, что разговор окончен. В то время как взгляд его скользил по пейзажу, мысли вернулись в привычное русло, от которого его ранее отвлёк вид солдат. Мысли эти не были вполне типичны для «всего лишь» коммерсанта.

Джеймс Миллар не впервые был в континентальной Европе. Благодаря деловым операциям отца, значительную часть детства он провёл в Германии и, по случайности, по соседству с казармой в гарнизонном городке. Неудивительно, что он сохранил на всю жизнь воспоминания о красивом обмундировании, блестящих саблях, стройных рядах, над которыми пели трубы и рокотали барабаны — глубокий, незабываемый образ вооружённой нации. Эти воспоминания хранились в его душе подспудно, пока обстоятельства не вызвали их вновь в полный рост. Все годы жизни в Англии он не мог избавиться от мысли, что его собственный народ проигрывает во всемирной гонке вооружений. К тому же, хотя и вынужден он был продолжить дело отца, его грызло чувство, что он был рождён для другого. Он был хороший бизнесмен, но, с детства ослеплённый воинственным блеском, он следил за малейшими преобразованиями в военном деле почти столь же ревностно, как и за развитием собственного бизнеса, и, бывало, спрашивал сам себя с сердечным волнением: «В правильном ли направлении мы идём? Не следует ли нам поучиться у других?»

В октябре 1899 года его постоянное беспокойство перешло в острую фазу. Его первое желание было отправиться в Южную Африку добровольцем. Однако он не мог рассчитывать ни на что выше звания рядового, а к этому он всё же не был готов, несмотря на весь свой патриотизм. Слишком свежи были в его памяти сцены казарменной жизни в Германии. Так он колебался некоторое время между энтузиазмом и опасениями, пока случай не решил дело. Некий немецкий фабрикант велосипедов, желая устроить своё дело на британский манер, предложил ему на год место директора своего предприятия. Поразмыслив, Миллар согласился. Условия были хорошие, но не они соблазнили его. За последние месяцы, поневоле задумавшись об английском вооружении, он нехотя пришел к выводу. На вопрос о том, не следует ли учиться у других, он, наконец, ответил себе «да». Но кто совершит великую реформу? Разве не может этим первопроходцем стать он сам? А силы на свершение придут в своё время, коль скоро уже пришла убеждённость в своей правоте.

Но, помимо решимости, необходимо знание, а где есть лучшая возможность получить его, как не в стране, которая par excellence — военная держава. Одного года жизни в Германии, если не тратить время зря, будет достаточно для того, чтобы постичь внутренний механизм и общую систему самой эффективной армии Европы. За это время можно успеть собрать множество доказательств того, что небольшая личная жертва, отказ от некоторой доли индивидуальной независимости принесут моральные и физические преимущества нации в целом. Вооружённый этим знанием, он вернётся, а деньги и настойчивость проложат ему дорогу в Парламент. Нация обратит к нему свой слух, и, не в силах опровергнуть его аргументацию, жестковыйные британцы вынуждены будут склониться и признать необходимость налога на кровь.

Такова была в общих чертах программа действий, которую Джеймс Миллар, с энтузиазмом своих двадцати девяти лет и упрямством британской натуры, начертил для себя. Об этом-то и размышлял он теперь, глядя из окна поезда, несшего его в Маннштадт.

Всё, что он успел увидеть и услышать на Континенте, лишь укрепляло его решимость. Даже хвастливый заголовок газетный статьи «Съёжившийся лев», которую он отбросил от себя с презрением, хоть и был слишком нелеп, чтоб относиться к нему серьёзно, ужалил его, и без того натянутые, нервы. Рядом лежали и другие газеты, но тон всех передовиц был такой же.

«Как же им неймётся! — подумал он. — Что ж, пусть ненавидят, главное уметь противостоять им!»

Глава 2

Тем же вечером, смыв с себя дорожную пыль, Миллар представился своему нанимателю, который оказался высоким, седовласым и благообразным. Его манера держаться отличалась некоторой, плохо скрытой, нервозностью, для которой, казалось, не было видимых причин.

Квартира, в которой герр Эльснер принял своего нового директора, также отличалась благопристойностью и очевидным благосостоянием. На всём, включая тяжеловесную мебель, простые, но дорогие обои, толстые, скромных расцветок, ковры, лежала печать богатства, умеряемого самоограничением.

Нескольких минут хватило Миллару для того, чтобы составить представление о человеке, с которым ему предстояло сотрудничать ближайшие двенадцать месяцев. Первое впечатление не было неприятным, хотя кое-что в поведении этого человека удивляло.

— Ваше путешествие было долгим, — начал герр Эльснер, любезно улыбаясь и вдруг резко снова становясь серьёзным. — Хотя, в наше время скоростей, кажется абсурдным так говорить. Долгие путешествия ушли в прошлое. Но, возможно, вы всё же устали? — встревожено спросил он и продолжил без перехода:

— Ах, да! Эта удивительная британская стойкость! Такая энергия! Поражает воображение! То есть, я хочу сказать, если всё в рамках закона.

Он откашлялся и невольно взглянул на газету, которую отложил при появлении гостя. Миллару вновь бросился в глаза уже знакомый хвастливый заголовок «Съёжившийся лев».

«Кажется, я понял его, — подумал Миллар после того, как светская беседа продлилась ещё несколько минут. — Он нерешителен, боится формулировать собственное мнение, тем более — отстаивать его. Эдакая чрезмерная предусмотрительность, следствие его привычки быть осторожным в делах. Поэтому он и нервничает. Но он всё-таки неплохой человек. Я ясно вижу, как его честная немецкая душа мечется между желанием приветствовать и ободрить меня в чужой мне стране и неприязнью к моей пиратской хищнической нации, по утверждению его любимой ежедневной газеты».

— Я жажду узнать ваше мнение о моём предприятии, — снова начал герр Эльснер, после того как некоторое время в молчании изучал свои отличные ботинки. — Если следовать стандартам, есть некоторые упущения. Но я прекрасно осознаю, что в этой отрасли мне есть чему у вас поучиться. — Он улыбнулся на этот раз вполне искренне, словно радуясь возможности сделать безопасный комплимент. — И чем скорее будут произведены изменения, тем лучше. Мы ожидаем несколько больших заказов, самый значительный — военный заказ.

— Военный? — спросил Миллар с большим вниманием. — Но для чего им велосипеды?

— Для осенних маневров, в этом году они будут особенно масштабны. И велосипеды потребуются скаутам для особых тренировок.

— В самом деле? Да вы серьёзно настроены, как я посмотрю!

Он рассмеялся с такой явной горечью, что благодушное лицо герра Эльснера выразило недоумение.

— Так мы будем выполнять оборонный заказ? Для меня это дополнительный стимул. Могу честно сказать, что с детства восхищаюсь вашей великолепной армией. Я и согласился на ваше предложение отчасти потому, что надеялся ближе познакомиться с военным делом. Но не беспокойтесь! — добавил Миллар, уловив тревогу на лице фабриканта. — Моё хобби не помешает моей работе. Хотя винтовки и пушки самая интересная вещь на свете, велосипеды для меня всегда будут на первом месте. И если в свободное время я вознагражу себя зрелищем великолепной амуниции, вы можете рассматривать это лишь как комплимент своему чувству патриотизма.

Он прямо посмотрел на герра Эльснера и был озадачен, увидев борьбу противоречивых эмоций на его лице. Было явно, что апелляция к патриотизму не прошла даром: румянец залил его длинное, чисто выбритое лицо, в бледных глазах зажглась искорка. Однако он неодобрительно поджал свои тонкие губы.

— Наша армия — да, конечно, кто же не будет гордиться? Лучшая в Европе — вы верно говорите. Никто не умаляет заслуг наших солдат, но справедливо ли не отдавать должное другим классам общества, ведь мы все трудимся ради общего блага. Почему штатский всегда заведомо принижаем общественным мнением? Он что, не патриот? Что это за преклонение перед амуницией? — тут герр Эльснер спохватился. — То есть, я хочу сказать, наш император равно милостив ко всем своим подданным, хоть и сам солдат. Это всё неразумная толпа, что покупается на внешний блеск, то есть, я хочу сказать, не всегда… конечно, не всегда.

— Да, мне известно, что император балует армию, — сказал Миллар со своей обычной прямотой. — Но должен сказать, я получил бы огромное удовольствие, если б мне дали возможность узнать поближе некоторых из этих любимцев. Спрошу вас прямо, герр Эльснер, можете ли вы обеспечить мне доступ в военные круги? С таким большим гарнизоном здесь, в Маннштадте, полагаю, у вас есть такие знакомства?

На лицо герра Эльснера вновь вернулось чопорное выражение.

— Вовсе нет, я не знаком ни с кем из военных. В таком месте, как Маннштадт, есть ниши для всех слоёв общества, и разница между ними такова, что они предпочитают не смешиваться. У армейских свои интересы, цели, привычки, а у нас — свои. Поэтому, хотя я могу ввести вас в дома самых почтенных дельцов, я не могу ввести вас в дом офицера.

В его тоне звучало плохо скрытое раздражение, смешанное с толикой высокомерия, что заставило его слушателя задуматься.

Когда через несколько минут гость собрался уходить, время осмотра фабрики на завтра уже было назначено.

— Я недавно нанял одного способного молодого инженера, — сказал Эльснер, также поднимаясь. — То есть, я хочу сказать, что считаю его способным, хотя его поведение порой граничит с нахальством. Когда вы поговорите с ним, вы скажете мне, годится ли он для настройки нового оборудования. Я пригласил его на завтрашнюю встречу.

Он замолчал и, вместо того чтобы пожать протянутую ему руку, стоял, хмуро глядя себе под ноги, очевидно поглощённый внутренней борьбой.

— Если вы не слишком устали, позвольте представить вас моей жене, — наконец сказал он, видимо, гостеприимство одержало в его душе верх над опасением.

По покрытому коврами проходу Миллар последовал за хозяином в роскошный будуар, где крупная блондинка, чья внешность десятью годами ранее, видимо, вполне отвечала стилю Walküre, приветствовала его застенчиво и церемонно. Её волосы всё ещё были красивы, и красивы полные яркие губы, но вряд ли Walkuere позволяли себе так много пива, как о том свидетельствовала избыточность её форм. «Ребёнок, добрый избалованный ребёнок», подумал о ней Миллар после беседы, которая одновременно позабавила и тронула его своей наивной сердечностью, фрау Эльснер особо интересовалась тем, хорошо ли он питался во время поездки. «Значит, это не она играет на пианино», мысленно добавил он.

Во время беседы с Эльснером в кабинете звуки фортепьянных аккордов то и дело долетали до них. В коридоре они ещё усилились. Он ожидал, что они прекратятся, когда вошёл в будуар, но нет, они всё звучали, монотонно-печальные, откуда-то издалека. «Похоже на аккомпанемент к какой-то песне», подумал Миллар, мелодия казалась ему смутно знакомой.

Ближе к полудню следующего дня инспекция фабрики была окончена, формальности завершены, герр Эльснер ушёл домой обедать, а Миллар остался стоять посреди большого некрасивого фабричного двора в компании Густава Хорта, того самого молодого способного инженера, о котором упоминал вчера Эльснер. Он сказал о нём и кое-что ещё:

— Весьма бесцеремонный тип, знаете ли; нуждается в том, чтобы ему указывали на его место. К тому же, вольнодумец.

И вот новый директор остался с инженером наедине. Высокий темноволосый молодой человек, моложе, чем Миллар, с широким лбом, выступающими скулами, заострённым подбородком, чья угловатость ещё подчеркивалась торчащей чёрной бородкой, с красивыми тёмными глазами, печально смотрящими из-под прямых бровей, — инженер на первый взгляд не производил неблагоприятного впечатления. Он был бы даже красив, если б не отчуждённый взгляд и сутулая фигура. Он не показался Миллару неприятным, хотя его первые слова отчасти оправдывали мнение о нём Эльснера:

— Так значит, придётся нам работать вместе, — заговорил он первым, не вынимая рук из карманов пальто. — Что ж, надеюсь, мы поладим.

— Это зависит от вас, — холодно заметил Миллар, помня предупреждение Эльснера.

Ничуть не смутившийся инженер широко улыбнулся.

— Знаю, о чём вы сейчас подумали. Вы подумали: вот нахал, это не мы будем работать вместе, а вы будете работать под моим началом. Угадал? Скажите со всей британской прямотой.

— Что заставляет вас говорить о нашей прямоте?

— Не то, чтобы вы не могли покривить душой, когда вам выгодно. Просто вам лень это делать без необходимости, бережёте энергию, вот и всё.

— Откуда же вы так хорошо знаете британцев?

— Просто умею наблюдать. И делать выводы.

— На основании чего?

— На основании ваших общественных институтов, ваших обычаев. Я их, конечно, не одобряю, но всё же они не такие зловредные, как наши. У вас, по крайней мере, человек может быть независим, а то время как здесь…

Он пожал плечами и оглянулся, словно вдруг вспомнил, что их могут услышать.

— Как вам показался наш хозяин? — внезапно переменил он тему.

— Ну, по правде говоря, я не знаю… — начал удивлённый Миллар.

— Какое мне дело до этого? И почему мы вообще должны иметь какое-то мнение о человеке, который нам платит? Нас интересуют его деньги, а не его человеческие качества, хотите вы сказать. А разве в Британии у вас нет свободы слова?

— Свобода слова есть, но иногда уместнее промолчать.

— Понимаю. Я опять задел вас. Прежде чем я сделаю это снова, давайте объяснимся, раз уж нам придётся вместе работать. Моя точка зрения очень проста. Герр Эльснер платит мне за мои технические знания, и коль скоро я предоставляю ему их, мои убеждения его не касаются и я волен высказываться, так же как я волен не признавать ваше социальное превосходство надо мной. Вам нужны мои способности, мне нужны ваши деньги, мы в расчёте и, по моему мнению, равны, так как вносим вклад в общее дело. Наше общение может быть продуктивным только при условии равноправия. Этого я требую, и только при этом условии готов оказать вам любую поддержку, которая может понадобиться иностранцу в этой стране. А теперь решайте, согласны вы или нет.

Его глаза зажглись, когда он говорил это, он смотрел на Миллара с вызовом, и неподкупность этого взгляда склонила чашу весов в душе Миллара в пользу его нового странного знакомца.

— Решено, я согласен, — сказал он, протягивая руку. — Сегодняшняя инспекция показала, что вы — толковый специалист. И вам не нужно ничего мне доказывать, я с детства усвоил, что любой честный труд так же достоин уважения, как и богатство.

— Отлично, — кратко сказал Хорт, на мгновение сжав руку Миллара. — Если вам понадобится здесь помощь как иностранцу, скажите мне.

— Есть кое-что. Я уже обращался с этим к герру Эльснеру, но, похоже, он не может помочь мне. Мне крайне необходимо свести знакомство с военными. Можете помочь?

— Военными! — воскликнул Хорт чуть ли не с испугом. Его тёмные глаза расширились. — Но что вам от них надо?

У него сделался такой трагический вид, что Миллар едва не расхохотался.

— У меня есть план. Долго объяснять. Но, если кратко, я, как и другие мои соотечественники, пришёл к выводу, что общая воинская обязанность — единственное спасение для нашей страны. Мне нужно досконально изучить этот вопрос и лучше всего сделать это в Германии. Отчасти поэтому я и приехал сюда. Для этого мне, конечно, нужно войти в контакт с представителями вашей великолепной, поистине образцовой армии. Вы мне поможете?

Слушая эту речь, Хорт отступил на два шага назад, затем снова приблизился с искажённым лицом.

— Ушам своим не верю! — он с трудом сдерживался, чтобы не повысить голос. — Вы — представитель свободной нации, собираетесь принести это проклятие на свою свободную землю? Собственными руками возложите на себя налог на кровь? Да неужто и вас поразил дух рабства? Вы не понимаете, о чём вы говорите! Наша армия! Наша образцовая армия! Вот так шутка! А что, если я скажу вам… Но погодите! здесь нам нельзя говорить. — Он снова бросил вокруг опасливый взгляд. — Приходите ко мне на квартиру! Или боитесь услышать неприятные вещи?

— Вовсе нет, моя цель — в том, чтобы получить полное представление об этом предмете.

Через две минуты адрес был записан и время условлено. Возвращаясь в отель, Миллар недоумевал, как так вышло, что он договорился о свидании как раз с тем человеком, против которого предупреждал его Эльснер. Да, взгляды инженера отличались своеобразием, но именно поэтому Миллар и хотел в них разобраться. Немец, и не гордится своей армией! Какая-то ненормальность…. Да что он может иметь против неё, какие возражения? Ему нужно услышать их как можно скорее….

Глава 3

В тот день, проехав значительное расстояние на трамвае по полупустым улицам, Миллар оказался у двери самого непрезентабельного жилища, которое можно представить — домишко на самой окраине, на улице, которая только планировалась, а сейчас была кое-как покрыта деревянным настилом. Дом стоял на этом подобии улицы в полном одиночестве, обращая направо и налево глухие кирпичные стены без окон, с фасада осыпалась штукатурка, пятна сырости ползли с фундамента вверх, и весь он напоминал преждевременно состарившегося неудачника, так и не достигшего ничего в жизни. По соседству виднелись строительные площадки, на которых никто ничего не строил, лежали груды кирпичей, занесённых снегом, на деревянных щитах трепетали на ветру лохмотья объявлений, которые никто не читал. Гнетущая картина заброшенной стройки смутно вырисовывалась сквозь ранние зимние сумерки.

На третьем этаже Хорт уже ожидал в дверях.

— Я увидел, как вы идёте, у нас тут транспорт ходит редко, прохожие как на ладони, — он усмехнулся. — Если вы вновь почтите меня — доставите мне удовольствие, — поправился он, — своим посещением, я не советую вам идти в темноте без револьвера в кармане. Моя квартира смахивает на разбойничий вертеп, вы не находите?

«Есть немного», — подумал Миллар, осматривая грязные стены, на которых не было ничего, кроме беспорядочно развешанных подставок для трубок и пары скрещённых фехтовальных рапир — очевидно, всё, что осталось со времён студенческой жизни, закопчённый потолок, неопрятно покрашенный деревянный пол, огромной рыжий диван с прорванной в одном месте обивкой, сквозь которую вылезал конский волос.

Миллар получил приглашение расположиться на рыжем диване, пока Хорт, выбрав сигару для гостя, зажигал себе длинную трубку. На несколько минут воцарилось глубокое молчание, так что вся сцена стала напоминать курительную вечеринку, а не встречу для запланированной беседы. Наконец Хорт отставил пенковую трубку и заговорил, но на совершенно постороннюю тему:

— Забыл, говорили ли вы мне, что уже виделись с фрау Эльснер?

— Да, я был ей представлен.

— И больше никому?

— А кому ещё?

— Значит, вы не видели фрейлейн Тёклу? — спросил Хорт с каким-то острым боковым взглядом на занятого своей сигарой Миллара.

— Нет, но возможно я слышал её. Кто-то играл на пианино. Дочь, я полагаю?

— Единственная дочь, — кратко сказал Хорт и снова погрузился в молчание.

Подождав ещё минуту, Миллар прямо обратился к нему:

— Я тоже хочу задать вопрос. Я спрашивал вас утром, можете ли вы познакомить меня с кем-то из офицеров. Вас это по какой-то причине взволновало, но вы не ответили ни «да», ни «нет».

Вздрогнув, Хорт вышел из задумчивости. Он поднялся, подошёл к двери и выглянул, как будто чтобы убедиться, что в коридоре никого нет.

— Да, этот вопрос задевает меня за живое, — сказал он, медленно возвращаясь. — Вы не поверите, насколько вы поразили меня этим утром, заговорив об обязательном призыве. Каким образом вы, англичанин, выступаете в этом вопросе адвокатом дьявола, объясните?

— А вы объясните мне, как вы, немец, выступаете против системы, которая принесла столь блестящие результаты и выдвинула вашу нацию на первое место в мире?

— Я не немец, — возразил Хорт почти свирепо.

— Как так?

— Я — человек, рождённый по случайности в Германии, которого этот простой факт не может заставить отождествить себя с ненавистными институтами полицейской власти.

Видя, что Миллар смотрит на него в изумлении, он продолжил:

— Вижу, вы удивлены, да я и сам себе удивляюсь. Обычно я более сдержан с посторонними людьми, в особенности, с немцами. Но вы не немец, а я легко поддаюсь первому впечатлению. Что-то говорит мне, что вы не злоупотребите моей откровенностью.

— Конечно, нет, но всё же…

— Вы хотите понять, кто перед вами, что я за человек. Открою вам сразу самое худшее. Или, лучше, скажите вы мне сначала, что вы знаете об анархистах?

— Анархистах? Ну, я знаю о них только по слухам. Под анархистами обычно подразумевают метателей бомб в королевские кортежи.

— Ясно. Но это — не анархисты, это — террористы. У нас с ними нет ничего общего. Как можно бороться со злом посредством зла? Искоренение зла — основа нашего учения. Избавление не в бомбах. Но если желать от всего сердца изменения существующего несправедливого общественного порядка, замены его на более разумное и счастливое устройство, посвящать все свои свободные часы на поиск средств к этому — значит, быть анархистом, тогда я — анархист и готов умереть за свои убеждения.

Он так и не сел, продолжал стоять перед своим гостем, а тот с удивлением смотрел на его смуглое взволнованное лицо, озадаченный, но против воли увлечённый страстной речью.

— Я вижу, вы возмущены — этого следовало ожидать. Для начала, вы — англичанин, то есть сравнительно свободный индивид по современным меркам. Затем, вы — человек обеспеченный, принадлежите к социальному классу, который является бенефициаром нынешнего положения вещей. К чему вам желать перемен? Вы лично от них выгоды не получите, в отличие от тех, на кого вы привыкли смотреть сквозь линзу сухой статистики или пафосных газетных статей — всегда в отдалении, никогда как на своих братьев. Конечно, вы участвуете в благотворительности, подаёте медяк нищему, и, я уверен, всегда хорошо обращаетесь с рабочими на вашей фабрике. Но что вы вообще знаете об их жизни? О горькой бедности мужчин и женщин, благодаря труду которых вы имеете свой обильный обед, а они — кусок хлеба. Вы заходили в их жилища? Лежали на их жёстких кроватях? Я лежал! Пробовали их пищу, больше похожую на объедки? Я пробовал! Спёртый воздух, которым они дышат, заставил бы вас зажать нос. Если б вы знали всё это, вас не удивило бы количество бомбистов, напротив, вы были бы удивлены, что их так мало! Вы бы с удивлением спросили себя, почему половина человечества — нет! что я говорю! — девять десятых человечества покорны как ослы, слабоумны настолько, что подчиняются тирании одной десятой.

Задохнувшись, он остановился, и, подойдя к столу, начал нащупывать спички, так как к этому времени сумерки совсем сгустились. Миллар, тронутый проникновенным тоном Хорта, машинально следил за его движениями и заметил, что его рука, когда он нашёл спички и начал зажигать жестяную керосиновую лампу, дрожит. Плохо обрезанный фитиль с трудом затлел.

— Боже упаси, чтобы я говорил, что всё обстоит так, как и должно быть, — заметил Миллар после довольно длительной паузы. — Существующий порядок вещей имеет свои изъяны — глубокие изъяны, допускаю, но ничто не указывает на то, что возможно лучшее устройство. Но меня озадачивает ваша злость против армии, армия же не виновата в несчастьях бедных?

— Армия — орудие правительства, самое весомое и эффективное. Ни одно правительство не чувствует себя в безопасности, не отгородившись от народа штыками. И поскольку я — против правительства, я — против армии. И всегда буду против, даже если бы все эти нарядные мундиры и сверкающие шлемы не оплачивались из кармана голодных людей.

— Но вы же сами, должно быть, прошли через армию?

— Если бы сам не прошёл, возможно, ненавидел бы её меньше, — сказал Хорт с мрачным спокойствием. — Теперь вы знаете мой образ мыслей; можете представить, что это значит, с такими взглядами, — быть вынужденным надеть униформу и потерять свою индивидуальность в безликой массе, двигаться не потому, что я этого хочу, а по приказу, изрыгаемому каким-нибудь красноносым сержантом, которому в обычной жизни я бы и руки не подал. Подчиняться человеку, который тебе не ровня ни по воспитанию, ни по образованию, ни по чёму, что наиболее ценно в жизни, но который по праву мундира может тобой командовать, под чьим нетрезвым взглядом ты должен трепетать, без разницы — кипишь ты от возмущения или нет. Вот лишь одно из «очарований» системы, в которой личные чувства не значат ничего.

Миллар молчал, задумавшись. Он ожидал услышать, что угодно, но не это. Он был в замешательстве, но не поколеблен. Его законопослушная британская душа не могла согласиться с таким потрясением основ.

— Ясно, во всяком случае, что я опять обратился не по адресу, — наконец заметил он со смехом, которым надеялся разрядить обстановку. — Мне явно не везёт в этом вопросе.

— Не уверен в этом, — сказал Хорт, усаживаясь на место после беспокойной беготни по комнате, вновь берясь за свою выгоревшую трубку. — Я обещал помочь вам, если смогу, и, как бы ни был противен мне сам предмет, я привык держать свои обещания. Я не могу ввести вас в круг военных, я сделаю что-то другое — я обеспечу вам приглашение.

— Куда?

— На большой общественный бал, что состоится в следующий четверг. Бал прессы, один из самых шикарных балов масленицы. Уж там-то увидите тьму военных. Да… это будет лучше всего, — пробормотал он, вдруг задумавшись. — Увидите военных во всём их блеске, — и про себя добавил, — лекарство не хуже прочих.

— Разве вы можете пойти на такой бал?

— Почему нет? Что вас удивляет?

— Но ведь посещение роскошных балов как-то не согласуется с взглядами, которые вы только что высказали…

— Мне нередко приходится идти против своих взглядов, — угрюмо возразил Хорт. — Вы думаете, с моими взглядами согласуется работать на герра Эльснера, чтобы он стал ещё богаче? Зачем я это делаю? Затем, что мне надо на что-то жить, а другого выбора у меня нет при нынешнем раскладе.

И он бросил презрительный взгляд вокруг себя на унылую комнату, столь скупо освещённую керосиновой лампой, что углы её тонули во мраке, и так скудно отапливаемую железной печуркой, что ноги Миллара уже начали ныть от холода.

— Конечно, приходиться склониться перед необходимостью, — упрямо вернулся к своей мысли Миллар. — Однако, что до простого удовольствия…

И снова Хорт прервал его.

— Что до простых удовольствий, от них я вовсе не собираюсь отказываться.

Его раздражённый тон показал, что замечание Миллара его по какой-то причине задело.

Глава 4

Так жаждал Миллар начать своё исследование, что четверга он ждал с большим нетерпением, чем, вероятно, сотни молоденьких девушек, что готовили наряды к большому балу прессы в предвкушении невиданных удовольствий. Каждая группа военных, которую он замечал на улицах, каждый звук военной музыки, донёсшейся до него, оживляли в нём его детские впечатления, бережно сохранявшиеся в закоулках памяти, и усиливали его нетерпение воскресить их наяву.

Когда настал долгожданный вечер, он и Хорт были среди первых гостей, что сдали свои пальто в гардеробе. «Никто не приходит раньше одиннадцати», — сначала возражал Хорт, но всё же уступил, особо не сопротивляясь.

Несмотря на поглощённость своими мыслями, Миллар, переступая порог великолепно освещённого и почти пустого в тот момент зала, с невольным удивлением взглянул на своего сопровождающего. В этом безупречно одетом, благовоспитанном человеке трудно было признать инженера, вечно в дурном настроении и потрёпанной одежде, к виду которого он привык на фабрике, ещё того менее, владельца прорванного рыжего дивана, радикала, чьи взгляды недавно так испугали его. Дурное настроение инженера, казалось, испарилось под влиянием праздничной окружающей обстановки, или, может быть, какого-то приятного ожидания, отразившегося на его лице и смягчившего обычно мрачное выражение.

«Решительно, парень выглядит неплохо, — размышлял Миллар. — И не кажется таким уж опасным для общества, по крайней мере, сейчас».

Окинув себя взглядом в зеркале, мимо которого они проходили, Миллар решил, что сам он далеко не так привлекателен. Он был ниже ростом, его светлые волосы и кожа контрастировали с тёмным обликом его спутника.

Они успели пройти до конца огромного помещения, когда обнаружили себя среди всё прибывающей толпы, в основном, в чёрных фраках, оживляемой там и тут светлыми бальными платьями.

— Военной формы не видно, — разочарованно отметил Миллар.

Хорт рассмеялся, слегка ударив его перчаткой, которую держал в руке.

— Приободритесь! К концу вечера тут будет военных столько, сколько и не мечтали. Эти полубоги ценят себя слишком высоко, чтобы приходить рано.

Через час комната почти заполнилась, и Миллар смог усладить взор лицезрением различных мундиров и погон, и такой прекрасной выставкой золотых шнуров и блистающих шпор, что даже, наконец, и его любопытство удовлетворилось. Дорогие дамские наряды скользили мимо него, но ни один из них не обладал для него тем же очарованием, что ладно пригнанные по фигуре мундиры пехотных офицеров и ещё более нарядные мундиры драгунов и уланов. Даже генеральские мундиры с их великолепным декором не были редки в теснящейся толпе, так как бал прессы считался одним из главных событий масленичной недели.

«Они представляют собой поистине великолепное зрелище, — думал Миллар, устроившись в своём наблюдательном пункте. — И они знают об этом».

В последнем не могло быть сомнений. Первый же, замеченный им, безусый лейтенант, вошедший в зал, выделялся среди штатских не только униформой, но и самоуверенным видом, с которым он обвёл взглядом окружающих. «Похоже, он считает, что все здесь ему должны», — шепнул Хорт на ухо Миллару.

Действительно, по мере прибытия всё большего числа военных, Миллар замечал на их лицах некое общее выражение, которое роднило их даже больше, чем униформа, строгие причёски и одинаковая форма усов.

Его спутник подтвердил это наблюдение:

— Вы слышали о химических элементах, которые не смешиваются? Здесь вы можете видеть это же явление в приложении к обществу. Не кажется ли вам, что цветные мундиры и чёрные фраки отталкиваются друг от друга под действием какого-то природного закона?

Миллар был вынужден признать правоту его слов. В путанице танца все цвета смешивались, но, как только прекращалась музыка, цветные мундиры, словно по закону гравитации, устремлялись в верхний конец зала, где и образовывали большой неровный остров, откуда следили с немалой долей sans-gêne за рядами дам, теснящихся вдоль стен.

— Боги-олимпийцы взирают со своих высот на простых смертных, — заметил Хорт с язвительным смехом. — И место себе выбрали правильное — удобное для наблюдения и подальше от сквозняков.

— Но ведь они не арендовали его, полагаю?

— О нет! Просто захватили. Им во всём отдают первенство, например, в выборе партнёрш. Вы заметили, как чёрные фраки почтительно дожидаются, пока их высокопревосходительства не сделают свой выбор?

Миллар это заметил, но заметил также и удовольствие, которым озарялись лица дам, удостоившихся выбора офицеров. Его британское чувство собственного достоинства было немного задето этим наивно выраженным предпочтением, несмотря на его симпатию к мундирам.

— Возможно ли представить себе что-нибудь более унизительное для человеческой природы, чем это заискивание одного социального слоя перед другим? — вопросил Хорт. — Только взгляните на этих двух почтенных старцев, боязливо отступающих перед группой капитанов. Они только главы гражданских департаментов, бедняги, поэтому, конечно, должны убраться с дороги. Взгляните на этих смиренных, сутулых профессоров, что не сводят глаз за стёклами очков с армейских? Кем они так восхищаются? Юнцами, которых они завалили бы на элементарном экзамене, не касающемся военного дела, но для учёных мужей юнцы эти — цвет нации. Вы согласны, что это просто смешно?

— Это может удивить, действительно, но я не так скор в суждениях. Прошу, не рассматривайте себя как моего компаньона на весь вечер, — добавил Миллар, которому уже хотелось побыть в одиночестве. — Боюсь, я вас обременяю. Вы не хотите танцевать?

— Возможно, позже, — ответил Хорт, уже некоторое время не спускавший глаз с входных дверей.

— Герр Эльснер упоминал, что будет здесь сегодня. Но что-то я его не вижу. Наверно, он передумал.

— Вряд ли. Впрочем, мы скоро узнаем. Если он вообще придёт, то придёт именно сейчас. Он никогда не приходит рано, но также он не приходит поздно, так как это противоречит его чувству juste milieu. Вы ведь уже заметили его преувеличенную осторожность во всём? А! ну не говорил ли я!

Его лицо вдруг словно озарилось. Удивлённый Миллар проследил за его взглядом. Герр Эльснер, под руку со своей внушительной светловолосой супругой, как раз торжественно переступал порог. Хотя фигура фрау Эльснер была задрапирована в голубую парчу, а на толстой белой шее сверкали бриллианты, в стоимость которых перевоплотилось множество велосипедов, явно не она приковала к себе взгляд инженера.

Миллар увидел подле неё ещё одну фигуру, тоже светловолосую и высокую, но божественно стройную.

— Так это и есть фрейлейн Тёкла, — сказал он, но не получил ответа. Впрочем, он не обратил на это внимания, погрузившись в созерцание.

Вокруг неё, поражая наблюдателя, словно стояло сияние, вызванное согласным блеском золотых волос, золотого пояса на талии, золотой каймы юбки, в то время как белоснежный корсаж гармонировал с молочно белыми руками и шеей. Всё вместе создавало удивительное впечатление бело-золотой богини, сошедшей откуда-то из Вальгаллы или, может быть, девы из древней легенды, немецкой легенды, конечно, ибо где, кроме Германии, можно встретить этот совершенный золотой цвет волос? В какой-то момент Миллару даже почудилось, что золотые нити, змейкой бегущие по белому платью, — это шёлк её собственных волос, которые она использовала для вышивания, чтобы украсить своё платье.

Потеряв её из виду в толпе, он обернулся к Хорту, чтоб засыпать его градом вопросов, но обнаружил, что тот исчез. Наконец он увидел его, кружащегося в вальсе, с рукой на талии фрейлейн Тёклы. Глядя на лицо Хорта, преображённое почти до неузнаваемости, Миллар начал понимал причину его присутствия здесь. «Теперь понятно, почему Эльснер так невзлюбил этого молодого человека», — подумал он, наблюдая за тем, как застенчиво Тёкла поднимает взгляд на лицо своего кавалера. «Понятно, почему Эльснер так озабочен тем, чтоб инженер знал своё место. А глядя на неё, легко вообразить, что она способна потерять не только сердце, но и голову. Если я правильно читаю по её лицу, этому парню здорово повезло».

И он вздохнул, ибо, хотя его нельзя было назвать чувствительным, в отличие от многих молодых людей, и хотя все его мысли в настоящее время были прикованы к одному, вовсе не романтическому, предмету, всё же бело-золотое видение тронуло его воображение так, как не удалось ни одной другой женщине, присутствующей на балу.

О том, что её появление, даже среди множества блондинок, не осталось незамеченным, свидетельствовал и тот факт, что в верхнем конце зала, среди цветных мундиров произошла некая сумятица, сопровождаемая быстрыми вопросами и ответами, а также взлетевшими к глазам лорнетами и пенсне. Однако пока что вокруг её стула теснились только штатские, румяные юноши с тщательно напомаженными волосами и цветком в петлице, без сомнения, отпрыски почтенных деловых семейств города.

«Я не хуже их», — подумал Миллар, решительно прокладывая путь к семейной группе Эльснеров.

Была пауза между двумя танцами, и Тёкла, с программкой в руке, тщетно старалась отвечать на все приглашения, дождём изливавшиеся на неё.

— Котильон? — говорила она, в то время как Миллар приблизился. — Не думаю, что мы останемся до котильона. Так что нет смысла мне обещать вам…

Говоря это, она с упреком взглянула на Хорта, затем украдкой на отца, стоящего в двух шагах от неё с беспокойным видом.

— Я, правда, боюсь, что… Мама! — она повернулась к матери. — Что ты скажешь? Мы не будем дожидаться котильона?

— Боюсь, что нет, — сказала фрау Эльснер с таким тяжёлым вздохом, что бриллианты, лежащие на её пухлой шее, словно на белой бархатной подушке в витрине ювелира, заколыхались.

— Весьма вероятно, что мы уйдём раньше, — заявил Эльснер с непривычной для него решимостью. — Так что не надо принимать приглашения на котильон.

— Полагаю, нет, — сказала Тёкла, закрывая программку, и Миллар заметил, что она обменялась с инженером взглядом сожаления.

Именно тогда он и заметил, что её глаза необычного тёмно-синего цвета, настолько тёмного, что и не казались синими, пока не приглядишься, благодаря чему её лицо не было бесцветным, как то бывает свойственно блондинкам. С близкого расстояния она также оказалась гораздо моложе, чем ему показалось вначале, чему способствовали её гордая осанка и высокий рост. Теперь же он видел детские ямочки на щеках, детскую угловатость, детские запинки в речи, которые выдавали, что перед ним не бело-золотая богиня, а всего лишь очень юная девушка. Но это открытие не разочаровало его, скорее, приятно удивило.

Когда же ему удалось, в свою очередь, пройтись с ней в танце, он, более чем когда-либо, склонен был позавидовать Хорту, ибо плечо, которого он касался, по гладкости и шелковистости напоминало шёлк, а её голос, когда она ответила на какое-то его замечание, своей кристальной чистотой и звонкостью как будто говорил, что его обладательнице чуждо всякое лукавство. Однако мысль о соперничестве со своим товарищем он сразу же отбросил. Это было бы не только недостойно, но и бесполезно, ведь он и пришёл-то сюда не для удовольствия, а по делу, которое, впрочем, никак не продвигалось. С растущим беспокойством Миллар отметил, как быстро летит время, а он всё еще не смог приблизиться к решению своей задачи. Восхищаться офицерами на расстоянии, даже задевать их локтём, проходя мимо, — конечно, интересно, но что это ему даёт в смысле более близкого с ними знакомства? Что же делать? Как пройти сквозь невидимую, но осязаемую стену, разделяющую в этом бальном зале два чуждых друг другу элемента — военных и штатских? Он как раз думал об этом, когда небольшое происшествие привлекло его внимание. Один из румяных юношей подвел и самодовольно представил герру Эльснеру драгунского офицера. По лицу Эльснера разлилось выражение смешанного чувства удовольствия и благодарности, и он подвёл офицера к своим жене и дочери.

Тёкла как раз вернулась после тура вальса, который был столь оживлён, что один развившийся локон выпал из её причёски. Раскрасневшаяся, с полуоткрытыми губами, рукой поддерживая волосы, она повернулась к новому знакомцу и покраснела ещё сильнее, встретив устремлённый на неё восхищённый взгляд. Но и в её глазах отразилось польщённое тщеславие, когда она окинула взором эффектный мундир. Кроме того, это был первый офицер, приблизившийся к ней за весь вечер. В следующий момент он уверенно повёл её в центр блестящего собрания.

«Великолепная пара», — был вынужден отметить Миллар. Несмотря на высокий рост, Тёкла казалась хрупкой подле мощной фигуры этого геркулеса. Он поискал глазами Хорта: «Видит ли он их?»

Несомненно, он их видел, что выдавали его стиснутые челюсти и хмурый вид. Для него, по-видимому, на весёлый праздник вдруг упала чёрная тень.

Но для Миллара, напротив, блеснула надежда. Он сразу же оказался подле Эльснера.

— У вас есть теперь знакомство среди военных, — заметил он, касаясь рукава фабриканта. — Вы не откажитесь представить меня?

Эльснер недоверчиво взглянул на него.

— Тот драгунский офицер, что танцует с вашей дочерью. Я видел, его представили вам.

— Но я его совсем не знаю, то есть, я хочу сказать…

— Вы достаточно знаете его, чтобы помочь мне, — решительно сказал Миллар. — Вот, вальс окончен, он возвращается. Сделайте любезность, познакомьте нас.

И фабрикант почувствовал, как его твёрдо взяли за локоть и повернули в нужном направлении.

— Герр Миллар — лейтенант Плетце, — пробормотав это, он ретировался, оставив молодых людей стоять напротив друг друга.

Простодушное удивление, отразившееся на лице лейтенанта, в первую секунду обескуражило Миллара. «Какого чёрта ему от меня надо?» — казалось, спросили широко открытые голубые глаза. Это был прекрасно сложенный гигант, типичный представитель своей расы, с короткими вьющимися волосами, на один оттенок темнее волос Тёклы, и свежим, розовым лицом с крупными чертами. Правда, неясным оставалось, производил ли бы он такое же великолепное впечатление без военной униформы, и не показался ли бы он неуклюжим с его огромными руками и ногами без военной муштры. Но сейчас, как бы то ни было, он привлекал к себе всеобщее внимание.

Он уже было повернулся уйти, когда Миллар, преодолев смущение, быстро заговорил:

— Прошу меня извинить за мою бесцеремонность. Я — чужестранец, и мне крайне необходимо кое-что узнать у вас.

— У меня? — переспросил лейтенант Плетце, поднимая свои светлые брови в почти гротескном изумлении, в то же время, следя глазами за Тёклой Эльснер, которая вновь устроилась подле своей матушки. Он не скрывал своего нетерпения прервать разговор и уйти.

— Да, у вас, ведь вы — первый немецкий офицер, с которым мне повезло познакомиться.

— Вы англичанин?

— Да, и горю нетерпением ближе узнать немецкую армию.

— Так вы — английский офицер? — холодность на мальчишеском лице начала таять.

— К сожалению, нет. Но я интересуюсь военным делом. Позвольте, я вам объясню.

Торопливо объясняя, Миллар отметил, как отчуждённость собеседника постепенно начала сменяться заинтересованностью. Когда он окончил свою речь, глаза лейтенанта смотрели в его лицо с новым выражением, сменившим прежнее равнодушие.

— Вы правы! О, как вы правы! — горячо воскликнул он, от его холодности не осталось и следа. — Каждое слово — правда! Хотя вы не солдат, у вас — душа солдата! Мы давно убеждены, что вы последуете нашему примеру. Великая нация без великой армии — это невозможная вещь! Как правильно вы обрисовали предмет! но, как жаль, что вы — не солдат, — и, склонясь ближе к Миллару, словно опасаясь, как бы его не услышали сторонние уши, он добавил, — это — единственная стоящая вещь на свете.

Он выпрямился, глядя на своего собеседника с нескрываемой симпатией и сочувствием.

В этот момент Миллара не задело даже явное превосходство этой фразы. Он был так рад получить одобрение своим взглядам, так долго вынашиваемым в глубине души, что даже сочувствие не показалось ему обидным на фоне долгожданного ободрения.

— Я вижу, что вы — патриот своей страны, — горячо продолжал лейтенант, даже его губы дрожали от волнения.

Они стояли в стороне от толпы, и Миллар надеялся продолжить захватывающую беседу, когда снова послышались звуки музыки, перекрывая шум голосов. Глаза лейтенанта немедленно снова приняли отсутствующее выражение.

— Вы поставили перед собой благородную задачу, — сказал он, видимо желая закончить разговор. — И я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь вам.

— Возможно, вы могли бы представить меня кому-то из этих господ? — предположил Миллар, глядя на стоящую особняком группу мундиров.

— Несомненно, но бальный зал — не место для таких дискуссий. Вот что мы сделаем. Я сведу вас в дом моего полковника, он — очень гостеприимный человек, и вы познакомитесь с множеством военных. К сожалению, его сегодня нет здесь, а то бы я немедленно вас представил. Мы ещё поговорим об этом. Пока прошу меня извинить.

На этот раз ему удалось уйти, и вскоре Миллар снова увидел его подле Тёклы Эльснер, очевидно, забывшего всё и вся, кроме своей соседки.

«Пример того, что называют coup de foudre», — подумал он и, заметив, что Хорт тоже издали наблюдает за парой, почувствовал, что, возможно, присутствует при первом акте драмы.

Это чувство ещё усилилось, когда позже Хорт подошел к нему.

— Я ухожу, — процедил Хорт сквозь зубы. — А что вы? Вам ещё не достаточно?

— Уже уходите! Да ведь котильон только начался!

— Знаю. Я не хочу видеть котильон. Если вы хотите, то без меня.

«Значит, и фрейлейн Тёкла уходит», — подумал Миллар. Однако, оглянувшись вокруг, он увидел бело-золотое видение, занимающее своё место в котильоне подле лейтенанта Плетце. Он быстро взглянул на Хорта.

— Кажется, я слышал, как герр Эльснер говорил, что они уходят до котильона?

— Тогда предполагаемым партнёром был я, — сказал Хорт с яростью. — Сейчас же совсем другое дело, спешить не надо.

Миллар с любопытством взглянул на Тёклу. Даже на расстоянии было видно, что она очень весела и на щеках её пылает румянец, то ли от быстрого движения, то ли из-за чего-то другого.

— Идёмте, — нетерпеливо бросил Хорт через плечо. — Нам нечего тут ловить. Или вы воображаете, что если ваш фрак сшит лучшим лондонским портным, то он имеет ценность в чьих-либо глазах? Ошибаетесь! Обычный чёрный фрак! И даже ваши деньги ничего не изменят. Идёте или нет?

— Да, иду, — сказал Миллар, заражённый против воли его дурным настроением. Отчасти он и сам был угнетён вечером, на протяжении которого военные мундиры и их триумфальные владельцы действовали как раздражитель на его нервы. И правда! Никогда ещё, ни в одном бальном зале, он не чувствовал себя практически невидимкой. У себя на родине он всегда рассматривался как успешный делец и завидный жених. Он не был самонадеян, но всё-таки ожидал, что, хоть он и иностранец, на него обратят некоторое внимание. С чувством уязвлённой национальной гордости и ущемлённого личного достоинства вышел он вслед за Хортом из переполненного зала.

Глава 5

Какие бы романтические чувства не пробудил бал в лейтенанте Плетце, своему слову он был верен, и потому два дня спустя Миллар в его сопровождении переступил порог полковника фон Грюневальда, командира двадцатого драгунского полка.

Самое время было для него, англичанина на чужбине, найти способ утишить тревогу, пожирающую его с тем большей силой, чем внимательнее углублялся он в изучение немецких газет. Враждебность, ничего кроме враждебности, не было в газетных столбцах. Почти каждый день жирные заголовки кричали о неудачах англичан, а искусно препарированные тексты сводили на нет их успехи. Ему казалось, что он видит торжествующие усмешки сквозь строки телеграфных сообщений, слышит насмешливые выкрики в шелесте разворачиваемых газетных страниц. «Еще одно поражение британцев», «Опять не повезло!», «Грубая ошибка генерала Буллера», «Неразбериха лорда Метьюэна» — таковы были заголовки, на которые натыкался его взгляд, а то же самое популярное издание, в котором он некогда прочёл про «съежившегося льва», теперь уверяло своих читателей, что только глухой не услышит поступи рока, растаптывающего Великобританию, а также что «британская колесница несётся в пропасть сквозь реки крови и грязи».

Как бы скептически не был он настроен в отношении подобных пророчеств, всё же, из-за своего одиночества, он стал слишком к ним восприимчив и, постоянно повторяемые, они терзали его нервы.

«Я словно вхожу в логово врага», — думал он, следуя за своим спутником в гостиную полковника фон Грюневальда, и первые же слова, услышанные им, казалось, подтверждали эту мысль.

— Любой наш лейтенант — да что я говорю? — любой кадет, знает, как свои пять пальцев, то, о чем английский генерал узнает, если вообще узнает, по случайности, — так разглагольствовал перед своими слушателями высокий, костлявый человек. Очевидно, дискуссия о последних событиях южно-африканской кампании была в полном разгаре.

При виде гостя, оратор, оказавшийся хозяином дома, резко оборвал свою речь, повернув к нему загорелое исхудалое лицо.

Приветствия отзвучали, и Миллар получил возможность осмотреться. В комнате находились четыре человека.

Седовласый полковник, точный в движениях, с жёстким взглядом, простой в общении, очевидно, был тем, кем и казался, — солдатом до мозга костей. Общая простота обстановки, удивившая Миллара, соответствовала своему хозяину. В богатом промышленном городе, роскошь которого он уже успел оценить, подобное отсутствие модного комфорта производило впечатление спартанской простоты. Стулья были плетёные, диван под плотным покрывалом, видимо, служил и для сна, стены украшены литографиями с изображением лошадей, и симметрично развешанным старинным оружием, на полу лошадиные шкуры вместо ковров, в углу переносная книжная полка и нигде никаких безделушек. Позже Миллар понял, что не скудость средств тому причиной, а сознательный минимализм, некое военное кокетство, подразумевающее высшую степень мобильности, совместимую с современным комфортом. Жизнь на марше идеально подходила полковнику фон Грюневальду. В его домашнем укладе все было целесообразно, и к покупке новых вещей он относился с опаской, боясь нарушить установившееся равновесие. В полку рассказывали, что однажды дочь подарила ему домашний халат, и полковник не спал из-за этого несколько ночей. Для человека, привыкшего жить в состоянии постоянной готовности к марш-броску, было естественным просчитывать всё заранее, и процесс упаковки вещей в случае быстрого снятия с места был им продуман до мелочей. Не привила бы мадам фон Грюневальд своему мужу-педанту более непринуждённого взгляда на жизнь, — осталось открытым вопросом, коль скоро ей рано пришлось совершить марш-бросок в мир иной, а Хедвига, их единственная дочь, с малолетства воспитывалась им в жёстких правилах. Помимо полковника, в комнате находились ещё два офицера, его товарищи, оба крупные краснолицые, с той разницей между ними, что более молодой был красен по вине холерического темперамента, а другой, постарше, — вследствие очевидной жовиальности.

Четвёртой была женщина, та самая Хедвига, чей подарок доставил полковнику столько беспокойства. Маленькая, хрупкая, с каштановыми локонами на висках, белоснежными зубами, сверкающими при улыбке красных губ, — она безотчётно привлекала к себе с первого взгляда. Тонко очерченные стреловидные брови придавали её не очень правильным чертам энергичное выражение, которое ещё усиливалось благодаря маленькому решительному подбородку. У неё был яркий цвет лица и белый лоб, который она портила, собирая его в мелкие морщинки при малейшем поводе, от чего её брови ещё сильнее походили на стрелы. Взгляд серых глаз говорил о весёлости нрава, телесном и душевном здоровье, а каштановые кудряшки и живость движений придавали ей немного мальчишеский вид.

— Вы меня очень обяжете, — сказал Миллар, усевшись и обращаясь к хозяину, — если продолжите вашу беседу, не обращая на меня внимания.

Полковник переглянулся со своими товарищами и мотнул головой.

— Не пойдёт, — сказал он прямо, — вы можете услышать неприятные вещи.

— Я не ожидаю услышать приятного, я уже слышал так много неприятного за последнее время, что стал толстокож, как носорог.

— Ну, от нас вы услышите не только неприятности, — встрял краснолицый офицер, тот, что имел жовиальный вид, судя по знакам различия на его мундире — майор. — Мы критикуем вашу тактику, но есть и сильная сторона. Немцы восхищены упорным британским духом, хотя и удивляются британской военной naïveté.

— А вы вполне отдаёте себе отчёт в наших трудностях?

— А вы сами? Прежде чем оказаться в их гуще, вы отдавали себе отчёт в них?

Это сказал подполковник, о котором Миллар позже узнал, что он — звезда разведывательного управления.

— Трудности эти далеко не оправдание той самонадеянности, с которой ваше правительство ввязалось в эту войну. И не говорите, что вы не знали, — это чепуха! Вы знали, должны были знать, что настанет день, когда вам придётся сразиться с бурами за доминирование в Южной Африке. Так почему вы не готовились? — он с гневным вопросом взглянул на Миллара.

— Как можно открыто готовиться к войне во времена мира!

— А вот буры готовились, хоть и не открыто, но это не важно, по моему мнению. Готовиться можно по-разному. Знаете, что бы я сделал, будь я военный министр в Англии? Я бы сказал Парламенту: «Дайте мне сто тысяч фунтов. Или не давайте. Но тогда знайте, что каждая удержанная вами сейчас тысяча впоследствии обойдётся вам в миллион». И когда они дали бы мне эти деньги, вот что я бы сделал: я взял бы карту Трансвааля и разделил на сто воображаемых областей. Потом нашёл бы сто надёжных людей, вручил каждому тысячу фунтов, показал карту и сказал бы: «Вот твоя область. Завтра уезжаешь в Трансвааль, живёшь там, как хочешь, в течение года. Через год присылаешь мне отчёт о ситуации в твоей области — особенности топографии, средства связи, людские и конные ресурсы, настроения в обществе, и так далее, и тому подобное». Через год у меня были бы сто отчётов, и я знал бы Трансвааль не хуже, чем Лондон или Манчестер. И тогда бы я смог представить военному сообществу страны убедительное зрелище его тотальной неготовности. Сколько непоправимых ошибок можно было бы избежать? Сколько миллионов сэкономили бы эти тысячи? Много, очень много, скажу я вам.

Он так свирепо смотрел на Миллара, словно тот был лично ответственен за провалы британской администрации.

— Возможно, но трудно было бы найти эту сотню человек в английской армии. Такая работа слишком походит на métier шпиона, что чуждо британскому национальному характеру.

— Тогда почему не обратиться к нам? Не сотня, а тысяча наших молодых офицеров ухватились бы за такой шанс. Год жизни в Южной Африке — вырваться на год из рутины гарнизонной жизни! — имея тысячу фунтов доброго британского золота в кармане! — бесценный опыт. Мы-то по крайней мере не позволяем себе донкихотских угрызений по поводу того, честны или нет наши способы сбора информации. Не те нынче времена, чтобы угрызаться, слишком горяча военная гонка. Сантименты прекрасны, — тут он презрительно фыркнул, — но стоят слишком много денег и крови. Но вы, похоже, считаете, что позволительно ввязаться в драку, крепко зажмурившись.

Он резко прервал себя, словно задохнувшись. Он так разволновался, что Миллар даже стал опасаться, учитывая его темперамент, не хватит ли его апоплексический удар.

— Ах да! Какое печальное и поучительное для нас зрелище являет собой Англия сейчас! — воскликнул жовиальный майор, сочувственно кивая.

— Да, несладко им приходится, — вздохнул полковник фон Грюневальд.

Они снова принялись обмениваться мнениями, позабыв о Милларе, а тот слушал с напряжённым вниманием, внутренне поёживаясь от критических стрел, падающих всё гуще. Но, хотя критика была сурова, она не была злорадной. Он быстро понял, что для этих солдат военное дело было всё, политика — ничто. Им было безразлично, почему ведётся эта война, для них главное было как.

Воспользовавшись паузой в разговоре, он вставил слово.

— Какое же средство при таком печальном положении вещей?

— Только одно.

— Воинская повинность?

— Конечно, — хором ответили офицеры.

— Это и моё убеждение. Возможно, лейтенант Плетце уже говорил вам о моей миссии, которую я сам назначил себе. Я умру счастливым, если мне удастся убедить соотечественников в необходимости этого великого шага.

— Так это и есть ваша миссия? — Хедвига внезапно вмешалась в разговор.

Она сидела немного поодаль, и лейтенант Плетце стоял подле неё. Рядом был свободный стул, и несколькими минутами ранее Миллар, взглянув в том направлении, смутно удивился, почему лейтенант не сядет, ведь при его росте общение было затруднительно. Разговаривая с лейтенантом, Хедвига была вынуждена то и дело поднимать на него глаза. «Но её это, кажется, не смущает», — мелькнула у Миллара мысль. Что до лейтенанта, то у него было какое-то встревоженное выражение, сейчас он выглядел совсем по-другому, чем когда вальсировал с Тёклой Эльснер на балу.

— Вы хотите превратить свой народ в солдат? — спросила снова Хедвига и в порыве искреннего интереса пересела ближе к Миллару.

— Да, это моя цель.

— Надеюсь, у вас получится! — с участием воскликнула она. — Конечно, я видела только английских туристов, но, уверена, из них могут получиться великолепные солдаты.

— Герр Миллар несомненно преуспеет, — заметил лейтенант Плетце, с видимым облегчением возвращаясь в общую беседу. — Он так настойчив.

— Боюсь, только после упорной борьбы. Вы не знаете моих соотечественников, они не хотят поступиться своей свободой ни на гран.

— Но вы же не покушаетесь на их свободу. Напротив, дадите им новую лучшую свободу — свободу быть самими собой.

— Более того, — заметил полковник, одобрительно глянув на лейтенанта. — Вы научите их порядку, пунктуальности, дисциплине, качества необходимые при любом занятии в жизни. Армия воспитывает лучше, чем все учителя вместе взятые.

— И укрепляет телесно, — подхватил майор. — Сравните наш низший класс до введения обязательного призыва и сейчас. Они стали выше ростом, раздались в груди, их мышцы окрепли. Лучшее средство против физической деградации, а она есть в каждой стране, — это физические тренировки. Два года тренировок, и вы их не узнаете!

«Да, нашей стране это необходимо», — подумал Миллар, перед чьим умственным взором мелькнули вереницы бледных болезненных людей, к виду которых он привык в крупных промышленных городах.

В течение следующих пяти минут он сидел и слушал, как на него изливается панегирик всевозможным преимуществам военного призыва. Наконец, вся компания, утомившись, замолчала и, польщённая почтительным вниманием Миллара, лишь молча взирала на него с одобрением, которое ярче всего отражалось на лице Хедвиги. Именно она и подняла нить беседы.

— Скажите мне только одно: любят ли англичане свою родину? Иначе как случилось, что они оставляют её защиту простым наёмникам? Беднякам, которые продают свою жизнь, своё единственное достояние, за деньги? Как вы не поймёте, что посвятить свою жизнь стране, которой вы всем обязаны, — не только долг, но и честь, величайшая честь, о которой мечтает всякий истинный патриот?

В её глазах светился тот же энтузиазм, что и в глазах лейтенанта Плетце, когда Миллар беседовал с ним в первый раз на балу. Она продолжала, не дожидаясь ответа:

— И разве вы не видите, какое облагораживающее воздействие эта честь оказывает на всех, кто попадает под её влияние? Даже мы, женщины, гордимся — да, я признаюсь — отчаянно гордимся тем, что мы дочери и жёны солдат. Это в сто раз лучше, чем быть дочерью высшего чиновника или самого богатого торговца в империи. Наша жизнь выше, благороднее, чем у них, ведь капиталисты живут лишь ради своих денег, а чиновники нередко коррумпированы, как мы видели это недавно, — она имела в виду только что отгремевший скандал в бюрократических сферах, о котором Миллар читал в газетах, — а наши отцы, братья, мужья живут лишь ради страны. Поэтому вы не должны удивляться, что мы так держимся друг друга и, может быть, глядим на других немного свысока.

— Но мы вовсе не глядим на других свысока, — неожиданно заметил лейтенант Плетце. — Не надо создавать у герра Миллара впечатления, что мы так высокомерны. Если мы находим среди гражданских людей близких нам по духу, мы их не сторонимся.

— Но мы находим их не часто, — парировала Хедвига. Она бросила на него укоризненный взгляд, нахмурив лоб и сведя свои брови-стрелки.

«Или я слеп, или между этими двумя что-то происходит», — подумал Миллар, заметив, что Плетце покраснел, словно виноватый. Возможно ли, что первый акт драмы, который он наблюдал на балу, имел продолжение?

В этот момент жовиальный майор разразился смехом, от которого затрясся его плетёный стул.

— Кто будет отрицать, что немцы — самые добродушные люди в мире, и самые простодушные? Вот мы всячески поддерживаем этого молодого человека в его миссии, а ведь по-хорошему должны бы отговаривать! Нам всем тут ясно, что англичане — прекрасное сырьё для изготовления солдат, так не должны ли мы, напротив,…

— Англия будет вершить судьбы мира, — вдруг прозвучал чей-то новый голос.

— А! Генерал Рассел! — воскликнула Хедвига, оборачиваясь к дверям.

Человек в форме генерала вошёл в комнату. Он был высок, круглоголов, с жёсткими светлыми усами, в которых пробивалась седина.

— Рассел? — повторил Миллар.

— Да. Ваш соотечественник и товарищ присутствующих здесь наших офицеров. Служил в армии более сорока лет, теперь в отставке. Вы многое можете узнать от него, и вам будет приятно поговорить на родном языке. Идёмте, я вас представлю.

Глава 6

— Похоже, вы удивлены при виде соотечественника в форме немецкой армии, — заметил генерал Рассел Миллару, со спокойной, но ироничной улыбкой, которая очень подходила его тихому ироничному взгляду.

Четверо других мужчин в это время уселись играть в вист, а Хедвига удалилась, так что двое англичан, разговаривавшие на своём родном языке в углу большой полупустой комнаты, оказались почти наедине.

— Сознаюсь, я удивлён, — приятно удивлён.

Миллар говорил с воодушевлением. Обнаружить соотечественника в чуждой стране было, само по себе, невыразимо утешительным, не говоря уж о том, что этот соотечественник оказался, к тому же, немецким офицером!

— Однако эту кажущуюся странность легко объяснить. Моя жена была немка. Ради неё я поселился здесь, но не только. Я всегда желал поступить на военную службу, но в Англии я был недостаточно богат для этого. Вы же знаете, наверно, что у нас так всё рационально устроено, что, чтобы стать солдатом, вам прежде надо стать капиталистом. Быть немецким солдатом гораздо дешевле, так что я стал им.

— И вы стали также и немцем?

Генерал Рассел покачал гладкой удлинённой головой.

— Нет, я не терял связи с родной страной, хоть я и не уверен теперь, что почувствую себя дома, вновь оказавшись в ней. Быть солдатом — у меня в крови, и даже в отставке я по-прежнему живу в среде, с которой сроднился за сорок лет службы. Теперь я одинок, но для солдата жизнь армии, даже в мирное время, — единственная подлинная жизнь. Хотя сейчас это не жизнь, а спячка! Но не так-то легко в шестьдесят лет вырвать себя с корнем и пересадить на новую почву, пусть даже когда-то родную. Не смотрите на меня так неодобрительно, — генерал снова язвительно усмехнулся под жёлто-серыми усами. — Я — патриот не хуже вас. Уверяю вас, что я так же озабоченно слежу сейчас за Южной Африкой, как и вы, а сколько уже лет я жду действий от военного министерства Англии!

У Миллара вырвался вздох.

— За последние десять минут я тут наслушался страшных вещей, и не только о военном министерстве. Скажите мне, мы действительно в таком ужасном положении? Конечно, я знаю, что ситуация серьёзная, но эти люди говорят так, словно мы — в шаге от национальной катастрофы.

Генерал Рассел скрестил руки на груди и отвернулся от Миллара к окну, в амбразуре которого они стояли, и несколько мгновений смотрел на улицу, нахмурив брови над светло-серыми глазами. Пронзительность этих глаз, наряду с худой морщинистой шеей, выступающей из песочного цвета шейного платка, придавала ему сходство с какой-то хищной птицей.

— Если вы имеете в виду текущую ситуацию в Трансваале, — наконец сказал он, — то, я думаю, вам не следует так уж прислушиваться к их мрачным прогнозам; они замечают наши просчёты, но недооценивают материала, из которого мы сделаны. Я всегда чувствовал, что наш национальный характер остаётся тайной за семью печатями даже для самых умных иностранцев. Вы знаете, что после первого провала попытки Буллера пересечь Тугелу, многие немецкие офицеры ожидали, что лорд Солсбери отправит по телеграфу смиренную просьбу о помощи кайзеру Вильгельму? Нет, не слушайте их! Я не сомневаюсь, что, в конце концов, мы справимся, наделав по пути грубейших ошибок, конечно, как это нам свойственно. Но если вы говорите о военно-политической ситуации в целом, не думаю, что мои товарищи сгущают краски. Вы сами разве не видите, — резко отвернувшись от окна, он вперил в лицо Миллара свои ястребиные глаза, — не видите, что мы живём словно в трансе, загипнотизированные тем, что давным-давно минуло, упиваясь самообманом? В наши дни это уже не работает, на место слепой веры должны придти исследование и анализ. Мы контролировали четверть глобуса горстью солдат, и думали, так будет вечно, и не хотели замечать постоянно растущие армии наших соседей, по сравнению с которыми наша собственная уже почти незаметна. Возьмите ситуацию в Индии! Нам — (когда я говорю «нам», я говорю как немецкий офицер, уж извините двойственность моей натуры) — беспечность британской самоуверенности представляется просто ужасающей. Благодаря тому, что менее сотни тысяч белых солдат держали в подчинении Британской Короне почти три сотни миллионов людей, среднему англичанину и в голову не приходит, что так может быть не всегда. Голодный взгляд России, её неуклюже-медленные, но неотвратимые передвижения, значение которых вполне ясны любому континентальному политику, не поколебали самонадеянности британцев, — не потому, что мы были готовы сражаться с ней за Индию, но потому, что мы не верили, что придётся сражаться. Как полагаете, существует ли сейчас в Великобритании хоть сотня англичан, осознающих, что мы хранимы от огромного бедствия лишь доброй волей царя, или, может быть, его философией? Ни для кого не секрет, что именно в эту минуту, когда я говорю с вами, две сотни тысяч российских солдат стоят на границе Афганистана, и стоит лишь Николаю II приподнять мизинец, и нам мало не покажется. Секрет гигантского российского терпения, которое говорит себе: «Вся Азия — спелое яблоко, что в нужный момент упадёт к моим ногам так же верно, как перезрелый плод падает с ветки на землю. Зачем торопить то, что и так произойдёт само собой?» — этот секрет известен всему миру, за исключением одной Англии. Закутавшись в мантию из самодовольства, накинув на глаза вуаль из льстивых иллюзий, мы бессознательно движемся — ужасая своих друзей, приводя в восторг врагов — сквозь ряды вооружённых до зубов наций, обращающих на нас взоры, полные ненависти и зависти. Безумный спектакль, скажу я вам, — безумное зрелище!

— Для кого? Для английского патриота? Или для немецкого офицера? — спросил Миллар, отмечая про себя, как на лице, прежде столь выдержанно-спокойном, проступают признаки волнения.

— Для обоих. Если англичанину больно видеть такую опасную слепоту, то вид военной беспомощности раздражает и отвращает солдата.

— А как же наш флот? — сердито спросил Миллар, перед лицом столь сурового осуждения вынужденный выступить на защиту того, что сам в глубине души критиковал. — Его вы вообще не берёте во внимание? Разве одно его существование не служит отчасти оправданием нашего самодовольства?

— Отчасти. Что же до оправдания, то я снова возвращаюсь к тому, что уже сказал: мы тешим себя иллюзиями прошлого, которого больше не существует. Когда-то мы могли спокойно спать, не имея пехоты, с одними лишь кораблями в качестве нашего оплота, — теперь не так — не потому, что они стали менее могущественными, но потому, что их одних уже не достаточно. Мы всё ещё господствуем на морях, но уже не безраздельно, мы сможем быть уверены в себе, когда будет доказано, что никакие объединённые военно-морские силы других государств — а вы согласитесь, что такое объединение не кажется чем-то несбыточным — не смогут возобладать над нами. А до тех пор, не следует слишком-то полагаться на своё превосходство.

— Может быть и нет, но я всё-таки полагаю, что ситуация не так плоха, как вы изображаете. Не упускаете ли вы такой элемент, как качество? Или возможно вы настолько пропитались немецким духом, что не в состоянии оценить наши национальные преимущества? — Миллар гневно смотрел на своего соотечественника. — Вы сомневаетесь, что один наш солдат стоит двух вражеских?

— Напротив, я думаю, он стоит трёх или даже четырёх. Льщу себя надеждой, что не национальное предубеждение заставляет меня считать, что англичанин — идеальный солдат, лучше всех в мире приспособленный для битв, не только физически, но и морально. Наши достоинства — продолжение наших недостатков. Так, ослиное упрямство — ужасное качество, но на поле боя оно становится преимуществом. Майор Грейффинген был совершенно прав, говоря, что англичане — прекрасное сырьё для изготовления солдат. Я бы сказал, что каждый раз, когда Англия, изучив вопрос, отвергает воинскую повинность, Европа испускает вздох облегчения. Нет, нет, вопрос не в качестве, вопрос в количестве! Я знаю, что этот вопрос именно сейчас не обсуждается. Успехи буров сейчас заставляют забыть обо всём. Несмотря на «новые» методы ведения войны, что сейчас входят в моду, я остаюсь при своём старомодном мнении, что, каким бы ни было качество, один к двум — это плохое соотношение, один к десяти — безумие, один к двадцати — самоубийство. Однако именно в этих соотношениях мы пытаемся противостоять миру. Вы когда-нибудь отдавали себе отчёт в значении простой арифметики? Вся британская армия целиком — это едва три немецких корпуса, не говоря о том, как далека она от их прекрасной организации, благодаря которой любое соединение корпуса готово ударить в любой момент. А у нас двадцать три таких боеспособных единицы, даже Австрия, менее одной пятнадцатой части от всей территории Великобритании, имеет пятнадцать, таких же эффективных и в такой же готовности. У Франции — двадцать семь, а Россия удовлетворяется тридцатью пятью, притом потенциально может иметь столько, сколько захочет. Вы знаете, что для того, чтобы разместить корпус на поле, с полной амуницией, транспортом и провизией, требуется самое большее десять дней и одна подпись? Вы знаете, что в Германии, при военном положении, один солдат представляет одиннадцать местных жителей, в России — шестнадцать, в Австрии — восемь, а в Великобритании, при всех брошенных в дело ресурсах, один солдат замещает пятьсот девять человек.

И, несмотря на всю эту арифметику, находятся общественные деятели, которые намерены и дальше разрушать армию, которые отстаивают систему «отбора», видят спасение только в улучшении качества. В колониальной войне, конечно, качество важнее количества, но может ли империя, подобная нашей, надеяться и дальше избегать вовлечения в европейский конфликт? Можем ли мы и дальше делать вид, что мы — первые в мире, если на самом деле не в состоянии противостоять современной армии? Хочешь мира — готовься к войне! А если война грянет, то дело решится не качеством, не национальной доблестью, но количеством, оружием, организованностью. Возможно, вы не в полной мере представляете себе мощь современного оружия. Сказки про железный ливень теперь стали былью. И под этот ливень с лёгкостью угодит как зелёный новобранец, так и опытный боец — и тот, и другой всего лишь «пушечное мясо» в таких условиях. Знаете ли вы, что за одну кампанию две сотни не очень подготовленных немецких пехотинцев способны произвести сорок тысяч залпов за примерно десять минут с расстояния около четырёх тысяч шагов? И как ваши «отборные» солдаты проявят свои «отборные» качества перед лицом такого аргумента? Даже будь такой солдат львом, а немецкая пехота — всего лишь волками, что сделает лев против двух сотен волков?

И, несмотря на эти неумолимые цифры, предостерегающий голос объявляется паникёрским, и даже военные власти не гнушаются заигрывать с общественным мнением, утверждая нашу неуязвимость. А почему? Потому что до сих пор, в течение пятидесяти лет, нам удавалось избегать серьёзных европейских конфликтов. Но прежде всего, конечно, потому, что мы ведь англичане! Англичане! Ну а все остальные — всего лишь жалкие иностранцы! Потому что мы слишком велики, чтобы пасть, как если бы сама наша великость не была самой главной опасностью, ведь чем огромнее колосс на глиняных ногах, тем с большой вероятностью обрушится он на землю под собственной тяжестью. До сих пор никто не решался толкнуть величественного колосса, но если возникнет сомнение в его мощи — как уже возникло оно у трансваальских крестьян — уцелеем ли мы вообще? Нет, если этим утешителям, этим врунам позволят и дальше льстить общественному тщеславию, разжигать национальную гордыню. Будь они прокляты! Они и их медоточивые уста — большие враги народа, чем все буры и все русские вместе взятые.

Он замолчал, не стараясь уже казаться спокойным. Какое-то мгновение оба англичанина смотрели друг на друга широко раскрытыми глазами, словно объятые общим страхом. Миллара, всего обратившегося в слух, бросало то в жар, то в холод во время этой быстрой страстной речи.

— Наше нынешнее печальное положение доказывает вашу правоту, — наконец сказал он уныло.

— Вы называете это печальным положением? А я называю это нашей неслыханной удачей! Если б нам удалось войти в Трансвааль так легко, как мы ожидали, то в ближайшем будущем нам пришлось бы выйти откуда-то ещё. Только такое предостережение судьбы может встряхнуть упрямого Джона Булля, заставить его задуматься о —

— Призыве?

— Призыве!

Генерал Рассел повторил это слово таким странным тоном, что Миллар взглянул на него вопросительно.

— О да! — воскликнул он. — После того, что я услышал от вас, я не могу сомневаться в том, что наши мысли согласны!

Волнуясь и спеша, молодой человек изложил свои взгляды своему соотечественнику. Пока он говорил, тот раз или два кивнул своей гладкой узкой головой, словно в знак одобрения, но когда он закончил, генерал пристально посмотрел на него и с совершенным спокойствием сказал:

— Откажитесь от этой мысли. Вы не преуспеете. А если б и преуспели, блага своей родине не принесёте.

Остолбенев в изумлении, Миллар не сразу нашёл слова для ответа.

— Но вы же немецкий офицер, — пробормотал он наконец, — и я думал…

— Что все немецкие офицеры судят одинаково? Как правило, да. Но некоторые всё же имеют собственное мнение. Мое мнение по поводу «налога на кровь» — другое.

— Так вы не поможете мне? — разочарованно вскричал Миллар.

— Я не могу сделать этого.

— Хотите сказать, вы против призыва?

— И да, и нет. Призыв, такой, как он существует здесь, представляется мне злом, но я признаю его целесообразность для Германии, как и других континентальных стран. Англия — единственная страна, чьё географическое положение и национальный склад характера, кажется, позволяют избежать этого всеобщего бремени — заметьте, я сказал, кажется, — так почему не воспользоваться этим преимуществом?

— Но в чём зло, о котором вы говорите? Об этой системе я не слышал ничего плохого, — от разумных людей, я имею в виду. Экономика едва ли пострадает…

— Не пострадает. Но есть другие соображения.

— Неприкосновенность частной жизни? Неужели вы среди тех, кто видит рабов в тех людях, что добровольно возлагают на себя долг служения отечеству?

— Да нет же. Возможные изменения в экономике и небольшое ограничение личной свободы представляются мне небольшой платой за благополучие империи. Но есть и другие последствия превращения нации в нацию солдат.

— Вы опасаетесь, что мы станем кровожадны?

— Не то. Разве не великие армии прекращают войны или, по крайней мере, ставят их на паузу?

— Тогда в чём ваше возражение?

— Потребуется время, чтобы объяснить. У меня два возражения. Призыв, видите ли, мероприятие такое широкое и глубокое, что затрагивает жизнь всей нации. Каждому в империи придётся определить своё отношение к нему. В общем, выбор только между двумя отношениями: или человек отождествляет себя с армией, или нет. Если да, то он склонен одобрять и восхищаться, часто неумеренно, всем армейским. В результате, — милитаризм, который британцы на дух не переносят. Сознание того, что все классы общества зависят от этого одного слоя, что жизнь и собственность в безопасности только под сенью оружия, порождает, с одной стороны, заносчивость, с другой, — почтительность, вплоть до подобострастия. Примеров этому сколько угодно, стоит лишь оглянуться вокруг. — («Я видел их уже немало», — нехотя отметил Миллар про себя) — и эта заносчивость, это высокомерие подпитываются ещё другим сознанием: из всех социальных слоев империи только этот не зарабатывает, не может зарабатывать, деньги способами, общепринятыми во всем мире, не подвергается соблазнам богатства, к чьим рукам не прилипает золото, как оно липнет к рукам штатских. В наши дни, когда коррупция повсеместна, когда фондовые биржи занимаются лицензированным грабежом, а торговцы потеряли всякий стыд, конкурируя между собой, это вынужденное бескорыстие неизбежно порождает преувеличенное самомнение, высокомерие по отношению к другим слоям, может быть, в равной степени честным, от которых не требуются такие высокие стандарты. Всё это объясняет социальную тиранию, которую мы замечаем со стороны военных здесь, в Германии, так что не будет преувеличением изменить известную поговорку «мужчина начинается с барона» на «мужчина начинается с лейтенанта». Теперь подумайте об Англии, вообразите эффект этой тирании в Англии, — а она неизбежно появится, коль скоро она органично присуща милитаризму.

— Так, а что о тех немцах, которые не отождествляют себя с армией?

— Они — смертельные враги армии, как показывает рост анархистских настроений в обществе. Враги не только армии, но и всей социальной структуры, которая армию порождает. Армия — это империя внутри империи, и она окружена враждебными силами. Бремя на личность можно облегчить, минимизировать действие на экономику, но «налог на кровь» всегда будет поводом для cri de guerre, жупелом для всех недовольных, всех критиков социальных установлений. Пока что анархисты в Англии — не так многочисленны, но дайте им только повод и они полезут из всех щелей.

Мысли Миллара обратились к Густаву Хорту и его диким теориям, и он не нашёл, что возразить, хотя и не чувствовал себя убеждённым.

— Что же тогда? — спросил он с некоторым раздражением, после паузы, во время которой слышались только восклицания игроков в вист. — Вы мне доказывали, что наша армия слишком мала, а теперь доказываете, что единственный реальный способ увеличить её — сущее национальное бедствие. Надеюсь, вы не смирились с неизбежным падением колосса?

Генерал спокойно улыбнулся и положил руку на плечо молодого человека.

— Колосс будет стоять, пока стоит мир, но на других ногах.

— Каких же? Не думаю, что вы из тех людей, что надеются элементарным подкупом увеличить число солдат на несколько сотен тысяч и таким образом удержать наши позиции в мире.

— Не из тех.

— Но тогда…

— Вам любопытно знать, что я сейчас выну из кармана взамен призыва? Я верю, что замена есть. Но вопрос этот слишком непростой, чтоб разрешить его сейчас, в конце вечера. Вижу, наши друзья закончили свою партию. Поговорим позже.

Глава 7

«Нет, он не прав, не может быть прав», — сказал себе Миллар, оказавшись вновь на улице. Так глубоко погрузился он в размышления, что только голос лейтенанта Плетце, раздавшийся рядом, напомнил ему, что он не один.

— Вам понравилось? — уже во второй раз спрашивал лейтенант.

— Очень понравилось, и очень вам благодарен за то, что дали возможность завязать столь интересные знакомства.

Плетце выглядел довольным, но одновременно чем-то озабоченным.

— Я был рад оказать вам эту услугу, — пробормотал он и, казалось, собирался сказать что-то ещё, но сдержался.

Через некоторое время, когда Миллар уже начал недоумевать, почему лейтенант так упорно продолжает следовать за ним, тот вдруг сказал:

— Полагаю, у вас есть и другие знакомства в Маннштадте?

— Почти нет, за исключением моего нанимателя.

— Ах да! Я был представлен герру Эльснеру на балу прессы. Он показался мне чрезвычайно приятным человеком. Я бы хотел продолжить это знакомство. Не могли бы вы сказать мне, в котором часу я могу нанести визит фрау Эльснер? Вы не находите, что она — очень приятная дама?

— Очень, — подтвердил Миллар, пряча улыбку под усами. — Будьте уверены, что застанете её дома в понедельник между четырьмя и шестью часами, это её jour.

— Между четырьмя и шестью? — радостно воскликнул Плетце. — Благодарю вас тысячу раз. Теперь же, боюсь, вынужден вас покинуть. Вы ведь не заблудитесь, правда?

«Не вижу, как я мог отказаться сообщить ему эти сведения», — размышлял Миллар, глядя, как мужественная фигура его недавнего собеседника решительно прокладывает себе путь сквозь толпу. — В конце концов, я ему обязан».

Тем не менее, видение мрачного лица Густава Хорта поселило в нём полубессознательное ощущение того, что он совершил предательство.

На следующий день чувство вины уступило место любопытству, и он решил уделить часок фрау Эльснер в её jour. Ему хотелось видеть следующий акт драмы, завязку которой он наблюдал и невольно участвовал. В том, что именно он увидит, он почти не сомневался. Главное, не пропустить момент появления лейтенанта.

Он не опоздал. Он понял это сразу, едва войдя и окинув взглядом комфортную роскошную обстановку, в окружении которой парча и атлас дамских туалетов привольно раскинулись по солидным диванам и креслам. Со всех сторон виднелись тучные фигуры, цветущие физиономии, безупречные сюртуки, бриллиантовые булавки, такие же многочисленные как boutons, но в военной форме не было ни одного!

«Не вижу, почему бы мне не заготовить сено, пока солнце светит, или, скорее, пока оно не засветило», — подумал Миллар после того, как отдал дань почтения фрау Эльснер, которая благодушно потчевала присутствующих кофе и пирожными — насыщать голодных было её излюбленным занятием, — и направился к фрейлейн Тёкле.

В светло-сером платье, обрисовывающем её фигуру, богиня была чуть менее ослепительна, чем на балу. Менее ослепительна, но не менее прекрасна, как Миллар — отметив, как нежен её румянец при свете дня, насколько ярче синева её глаз при естественном, а не электрическом, освещении — сказал себе. При близком рассмотрении он отметил кое-что ещё: на балу взгляд этих глаз был спокоен, чересчур спокоен, на его вкус, тогда как теперь она то и дело беспокойно взглядывала на дверь.

«Кого из двоих она ожидает, хотел бы я знать? — спросил себя Миллар и прибавил, слегка уязвлённый равнодушием её взгляда, который она обратила на него, — во всяком случае, не меня!»

И никого из тех румяных юношей, что кружили вокруг неё, надеясь привлечь её внимание, — в этом он был убеждён. Несмотря на их досадное присутствие, Миллар решил извлечь всё возможное из тех нескольких минут, что ещё оставались у него для беседы с ней, чтобы удовлетворить своё любопытство относительно этого ребёнка с царственной внешностью. «Есть у неё сердце или нет? С кем из двоих она играет, или она играет с обоими?» И он смело придвинул стул поближе к ней.

Первый вопрос, с которым он обратился к ней, был предсказуем.

— Вы вполне оправились после утомительного бала?

— Вполне, — сказала Тёкла. Она оживилась, отвечая ему. — Я никогда не устаю, когда развлекаюсь.

— А в тот раз вы прекрасно развлеклись, это было нетрудно заметить.

— Неужели нетрудно? — спросила она с забавной озабоченностью. — Я и правда выглядела такой неприлично счастливой?

— Счастливой, да, но не неприличной.

— Ничего не могла поделать. Я редко бываю на балах, а прошедший бал был великолепен! Музыка так хороша! Зал так просторен!

— Кавалеры так прекрасны, могли бы вы добавить! — встрял с жеманной улыбкой стоящий рядом юнец.

— Действительно, но не все. Некоторые танцевали ужасно.

«Она не похожа на кокетку, слишком простодушна», — решил про себя Миллар.

— Будьте милосердны и уточните, кого имеете в виду, — со вздохом сказал ещё один из её поклонников. — Иначе мы все не будем знать покоя.

— Ах, простите! — Тёкла казалась расстроенной. — Никого не хочу обвинять! Наверно, это я сама не вполне могла приноровиться к каждому партнёру.

— Так не скажите?

— Нет, нет! А вы много танцевали в Англии? — обратилась она к Миллару, явно желая переменить тему.

— О да! Но в основном летом, а не зимой.

— Да неужели? И вам не было жарко? Как вас, наверно, удивляет всё у нас! Бедняжка! Вам не одиноко?

Она смотрела на него с той же теплотой, что и фрау Эльснер, когда та интересовалась у него при первой встрече, хорошо ли он питался во время путешествия. Искреннее, почти материнское, сочувствие во взгляде и улыбке в сочетании с застенчивостью юности делало её неотразимой.

«Во всяком случае, Хорт не оказался в когтях бездушной сирены, — подумал Миллар. — Возможно, она не любит его, но третировать его она не станет. Да я и не могу с уверенностью сказать, что она не любит его, во всяком случае, до появления того, другого».

— Тёкла! — послышался голос фрау Эльснер. — Фрау Шолль хочет послушать музыку. Сыграй нам те песенки, что ты разучивала. Она начала учить «Любовь и жизнь женщины» Шумана, — гордо добавила мать, поворачиваясь к соседке.

— Я ещё не очень хорошо их знаю, — испуганно сказала Тёкла.

— О, прошлым вечером ты чудесно спела! Тебе полезно петь на публике.

Послушно, хотя и неохотно, Тёкла встала и направилась к пианино, где уже суетилось с полдюжины непрошеных помощников, пододвигая стул, поправляя пюпитр, перерывая груды нот в поисках нужного сборника.

— Не стоит, она аккомпанирует себе сама, — возразила фрау Эльснер молодому человеку в очках, предложившему свои услуги.