Бесплатный фрагмент - Найти Эдем

Часть первая. К Заколдованным Деревьям

Слабый шум возник в ночи — это ветер шел с Иордана, заставляя шелестеть Умирающий лес, — и гнилью понесло с болота. Павел поморщился. С самого детства, после случая с медведем, болотный запах вызывал у него отвращение, и он просто заставлял себя лезть в болота, но так и не мог к нему привыкнуть. Да, и днем тут не пахло цветами, а уж ночью… Правда, ночью он был в этих местах только раз, года четыре назад, возвращаясь из Броселиандского леса. Тогда он чуть не сбился с пути — небо было беззвездным накануне сезона дождей, — но все-таки выбрался к могиле Безумной Ларисы. Прошел вдоль болота к дому Хромого Яноша, да там и заночевал, хоть до города было всего ничего — устал, набродившись по чащобе. И вот опять пришлось…

Он потуже стянул пояс куртки, перекатился со спины на живот, скрипнул зубами от злости. Злость и не думала уходить, злость переполняла его темной холодной водой.

«Куклы безмозглые, — подумал он, выдирая пальцами из земли неподатливую шершавую траву, — всех бы вас в это болото! Нашли дьявола…»

Что делать дальше, он не знал. Не оставаться же до конца дней своих в лесу и жить отшельником, как тот же Хромой Янош или Иону из-за Байкала… А Петр с ручья Медведя-Убийцы? Изгнали из Вифлеема за нежелание работать — так что, хорошо ему теперь живется? Опух от своего горького пойла. И как оставить родителей? Ладно, пусть отец если не на работе, то в питейке, но мама… И почему это он должен уходить из города и скрываться? Из-за кучки этих подвыпивших завсегдатаев питейки, напуганных и направленных, без сомнения, Черным Стражем?.. Предупреждал ведь Черный Страж!

Павел вжался лицом в кулаки и заскреб ботинками по жесткой траве.

«Не та-кой, не та-кой…» — билось в висках.

«Да, не такой! А вы почему такие, вы, дорогие жители Города У Лесного Ручья, и вы, Плясуны, и вы, Могучие Быки, и вы, иерусалимцы? Кто виноват, что я не такой, как вы?..»

Он лежал в низком кустарнике возле болота Пяти Пропавших, деревья шелестели все тише, потому что сгущалась ночь, усыпляя ветер, и только звезды спокойно горели во славу Создателя Мира.

Как все-таки легко можно запугать кого угодно! Несколько слов — и все поверили, что он, Павел, — враг. И кто поверил? Те самые парни, с которыми он не раз сидел в питейке, и бок о бок махал кайлом в шахте, и валил лес, и укладывал шпалы, и ворочал глыбы в каменоломне, и восстанавливал мост, снесенный в сезон дождей взбесившимся Иорданом.

Считал приятелями… А когда зазвенели стекла в окнах его дома и покатились по полу камни, и вздрогнул огонь свечей, когда с грохотом рухнула выбитая дверь — кого он увидел за окнами и в дверном проеме? Не Авдия ли, не Богдана, не Давида, не Вацлава, не Иоанна?..

Он успел только вскочить из-за стола, а они лезли, лезли, размахивая палками и автоматами, и кричали: «Враг Создателя!» Крепким синим пивом разило от них, и тени их, кривляясь, прыгали по стенам, выталкивая из комнаты дрожащий свет свечей, и встревоженно шуршали страницы лежащей на столе книги.

Их враждебность отозвалась в висках острой болью, и он понял, что сейчас ему придется туго. И не потому, что он так уж ненавистен им — ничего плохого он никому не сделал, даже наоборот, вспомнить хотя бы Йожефа Игрока. А потому только, что так приказал Черный Страж. И вот тогда от испуга он разозлился. Да, он сначала испугался от неожиданности — а кто не испугается? — но злость мгновенно вытеснила испуг, и под кожей лба, выше переносицы, привычно закололо, словно он ткнулся лицом в колючую сосновую ветку. Он выпустил из руки табурет и пристальным злым взглядом обвел их потные искаженные лица.

Словно видение Иезекииля предстало перед ними — вмиг исчезли из разбитых окон и от двери. Только глухие удары о землю и об изгородь, да раза два — погромче, будто по пустой бочке. Видно, кого-то угораздило перелететь во двор к родителям и врезаться головой в автомобиль, мама в нем держала всякий хлам. Только сдавленные крики и испуганная ругань. И еще треск — значит, беседку сломали, куклы безмозглые. Хорошая была беседка, сам мастерил, сосны тащил аж от пустоши Молнии, и ведь не прошло и полдня, как доделал.

Он метнулся к вешалке, сорвал куртку — быстрее, пока не опомнились! — схватил ботинки и бросился к двери. Выскочил в темноту и по шевелящемуся, охающему пробрался к изгороди. Подумал с сожалением о том, что дом ведь могут подпалить, дикари иорданские, а жалко дома, еще и года не простоял. Но, добежав до первых деревьев, решил: побоятся, ведь так и город запросто полыхнет, не потушишь. Сзади бестолково кричали во дворе. Началась стрельба — сперва захлопали одиночные выстрелы, потом затрещали очереди. Пули с визгом рвали листву, то ближе, то дальше — и он, стараясь не шуметь, взял левее, к Скользкой поляне, то и дело натыкаясь на невидимые в темноте стволы. До облавы вряд ли дойдет, думал он, — какая там ночью облава? — но лучше все-таки не рисковать, не искать шальную пулю и переждать до утра где-нибудь у болота — туда-то они уж наверняка не сунутся.

Вскоре автоматный перестук прекратился, лес приглушил все звуки, и только биение сердца сопровождало его на пути к болоту Пяти Пропавших.

Павел вздохнул и потер лоб ладонью. Как там в сказках: утро вечера мудренее? Эх, если бы в жизни было, как в сказках…

Ночь словно стала еще чернее, превратилась в настоящую тьму египетскую, и звезды не в силах были справиться с этой тьмой. Что-то вздохнуло, чавкнуло в болоте за спиной, потом затрещало впереди, там, где могила Безумной Ларисы, — холмик под соснами, поросший зелеными розами, а на холмике крест. Медведь? Вряд ли, медведей они давно распугали, загнали вглубь Броселианда, да и треск не тот. Вот волк — да, похоже. Волки недавно и на лесоповал забегали, Гжегош в питейке рассказывал. Только что ему, Павлу, волки? Мало он, что ли, с ними встречался за восемь лет, когда бродил по лесам? И он ведь не безоружный.

Павел опять потер лоб и зло усмехнулся. Здесь, вот оно, здесь, его оружие — так ударит любого волка о дерево, куда там Самсону с ослиной челюстью! Безотказное. Проверенное.

А если это на могиле что-то творится?..

Павел передернул плечами, машинально перекрестился и прошептал:

— Будь со мной, Создатель!

Затаил дыхание, прислушиваясь, но треск больше не повторялся. И сразу нахлынул стыд, да такой стыд, что ушам стало горячо. А еще презирал эту перепуганную ораву! Сам-то, сам… Ведь убежден, давно уже убежден, что нет никакого дела Создателю до мира, сотворил его когда-то и удалился, и рассчитывать надо только на себя, на собственные силы. Но вот ведь что делает привычка: чуть что — и пальцы сами складываются для крестного знамения, словно подталкивает кто-то, и губы сами собой бормочут: «Будь со мной, Создатель…» Где он, этот Создатель, помог ли кому-нибудь хоть раз? Ну, создал и создал — и нет его больше с нами. Разве что явился однажды Небесным Громом, да и то можно поспорить… Самим, самим действовать надо. И потом, мало ли что с пьяных глаз могло когда-то привидеться Длинному Николаю? Ну чего это он вдруг очутился ночью у могилы? Ясное дело, хватил лишнего в питейке, и потянуло прогуляться в лес. А там заснул… А ночью пришел в себя и примерещилась ему какая-то черная фигура. Шла, видите ли, мимо могилы.

Во-первых, на то и ночь, чтобы все черным казалось. А во-вторых, с чего бы это Ларисе в могиле не лежалось? Ну, повесилась на сосне, ну, там же и похоронили, и розы посадили, и крест поставили — факт? Факт. Никто еще после смерти не гулял, и гулять уже не будет. Это тоже факт. Ведь только в сказке Лазарь выходил из пещеры в пеленах и платке, а на деле никто никогда сюда уже не вернется. Кладбища все растут и растут, а в городах, как старики говорят, раньше было гораздо многолюдней. Взять тот же Иерусалим — ведь половина домов уже пустует, а то и больше. Или Устье. Да что говорить, на собственной-то улице много людей насчитаешь? Так кто из тех, умерших, вернулся? Верить в это — чепуха, он давно не верит. А бояться — чепуха вдвойне. В себя надо верить.

Павел сел, подтянул колени к подбородку, обхватил руками. Злость проходила, словно истекала из него и растворялась в ночи.

Черная фигура… Ну так что с того, что черная фигура? Может быть, это Черному Стражу не спалось, если он вообще спит…

* * *

Разговор с Черным Стражем и послужил причиной того, что ему, Павлу, теперь приходилось отсиживаться в кустах у болота. Случилось это только вчера, нет, уже позавчера, в пятницу, тридцать третьего февраля. Он с другими парнями отработал свой месяц на ремонте деревянной дороги за Иорданом, там, где развилка к Холмам и Эдему.

Дождались новую бригаду, направленную городским Советом, передали, как положено, инструмент, погрузились на дрезины и направились с ветерком к городу. У моста случилась заминка. Шла снизу лодка из Иерусалима, с ткацкой фабрики, и то ли гребцы были с похмелья, то ли груз сдвинулся к борту, то ли по какой-то другой причине, но перевернулась она у моста. Хорошо, что недалеко от берега. У воды суетилась полиция, маячил кто-то из членов Совета, обсыхали на солнышке удрученные гребцы, а городские парни вылавливали мешки из воды и грузили на телеги. Лошади недовольно ревели, рыли землю когтистыми лапами, надрывали горло полицейские, на мосту толпились любопытствующие. В общем, пришлось задержаться. Зато уж потом — прямиком в питейку.

Они сидели в питейке, рассеченное пожарной каланчой солнце сползало за Иорданский лес, белокурая улыбчивая Ревекка шариком каталась по залу, разнося пиво и водку. Богдан так и норовил задрать ей юбку, когда она пролетала мимо него, а Лайош с Авелем Шевчуком уже расставили шашки и сгорбились над доской, как парочка роденовских мыслителей. Наступал обычный вечер после окончания работы и впереди был целый месяц безделья.

Павел потягивал кисловатое пиво, строил планы на будущее. Через месяц он собирался просить Совет направить его в полицию, а до того доделать беседку во дворе, а потом подняться на лодке по Иордану до Устья, а дальше по Ховару, и попробовать добраться до истоков — так далеко в той стороне он еще не бывал. Пиво слегка туманило голову, напротив него за рассохшимся скрипучим столом деловито поднимали и опускали кружки Длинный Николай, Авдий и Вацлав, и Павла опять потянуло порассуждать, поделиться своими мыслями — хотя бесполезное это было занятие, — тем, о чем думалось давно, еще с юношеских лет. Тогда он не мог общаться с людьми, но теперь, спасибо Колдуну, был совершенно здоров, а в пеших походах по Лесной Стране вообще не имел себе равных.

Питейка наполнялась гулом, подручные Ревекки (в этом месяце помогали голубоглазая Ирина с набережной и степенная Агарь Филипенко) распахнули окна, но все равно над столами клубился сизый табачный дым. Дверь то и дело открывалась, впуская жителей близлежащих кварталов. Павел увидел отца, помахал рукой, приглашая, но отец был с приятелем — постоянным плотником Иштваном — и направился вместе с ним в дальний угол за бочками. Там собирались любители крепких напитков и игры в «подкидного дурака» на интерес.

— Слушайте, парни, — Павел подался через стол к Длинному Николаю, Авдию и Вацлаву. — А все-таки Создатель чего-то недодумал, я уже говорил.

Он действительно это уже говорил, только всякий раз ему выпадали другие собеседники, потому что состав рабочих бригад постоянно менялся.

Авдий с Вацлавом переглянулись и продолжали молча и медленно потягивать пиво, а Длинный Николай не сводил затуманенного взгляда с голубоглазой Ирины.

— Смотрите сами, — настойчиво продолжал Павел, возбужденный пивом. — Создатель сотворил Лесную Страну, подцепил в небе солнце, развесил звезды и дал жизнь предкам-основателям. А зачем, спрашивается? — Павел поочередно оглядел лица слушателей. Лица оставались довольно-таки безучастными, но ощущаемый им общий фон был благожелательным. — Все мы работаем, все одеты, обуты, захотим — вот тебе и яблоки, вот тебе и апельсины. — Он кивнул на блюдо со слегка удлиненными коричневыми и нежно-голубыми пушистыми плодами, которое только что поставила на стол Агарь. — А есть мы редко хотим. Все, слава Создателю, здоровы…

— А говорят, в Эдеме двое на той неделе поплыли через Геннисаретское, и обоих мачтой пришибло чуть не до смерти, — лениво произнес Авдий, поднявшись, чтобы прикурить от свечи.

— Да я же не о том! — воскликнул Павел, обрадованный, что его, оказывается, слушают. — Здоровы — то есть не болеем. То есть почти не болеем, — поправился он, потому что все-таки была Безумная Лариса (хотя безумная ли?), и был когда-то немой и все равно что безногий мальчик Павел Корнилов. — В общем, жить бы и жить. Но вы смотрите, что делается: на десять умерших приходится только один родившийся, и врачи бессильны что-то изменить. Я специально не подсчитывал, конечно, но примерно так оно и есть. Что же получается? Создатель сотворил людей, люди создали города, дороги проложили, мосты построили, — а в итоге нас все меньше и меньше. И если так дальше пойдет — через сотню-другую лет тут будут сплошные кладбища. Вся Лесная Страна будет сплошным кладбищем, понимаете?

— Ты бы не очень шумел, — сказали рядом.

Павел повернул голову и обнаружил незаметно подсевшего к столу Седого Даниила, как всегда подтянутого, выбритого, в белой куртке с аккуратно заштопанным рукавом. Седой Даниил сидел неподвижно и прямо.

— А что? Я просто рассуждаю. И это еще не все. Возьмем предков-основателей. Они ведь были творцами, они же фантазировать умели, и как фантазировать! Мы разве сможем написать такие книги? Новую Библию сможем придумать? Мы разве что-нибудь вообще можем написать? Какой же фантазией нужно было обладать, каким громаднейшим воображением, чтобы создать, продумать до деталей, до мельчайших подробностей целые миры, выдумать и расписать так, что в них просто хочется верить! А мы? Мы даже не знаем могил этих людей. Умеем ли мы так фантазировать? — Павел навалился грудью на стол, ожидая ответа от полудремлющих слушателей.

У Авдия и Вацлава был скучающий вид, они даже пиво пить перестали и моргали в дыму, а Длинный Николай дремал, привалившись спиной к столбу, что подпирал потолок. Потом Авдий вытер рот рукавом и неторопливо сказал:

— Безумная Лариса, помнится, тоже стихи сочиняла.

— Какие стихи? — удивился Павел.

— А не помню какие, — вяло пожал плечами Авдий. — Да только писала.

— Я помню, — сказал Седой Даниил. — Но сейчас говорить не хочу.

— Ладно! — Павел стукнул по столу ребром ладони. — Одна Безумная Лариса — и всё! Может быть, еще два-три человека на все наши города. Не маловато ли? Пойдем дальше. Рисунки в книгах. Опять та же самая неукротимая фантазия, поистине неисчерпаемая и непостижимая выдумка. Кто подсказывал предкам сюжеты, как могли они сотворить то, чего нет и никогда не было? Какие-то невообразимые города, странные люди и животные, и множество вообще непонятного. Мы ведь просто не знаем, что же там изображено…

— Ну, художники-то у нас есть, — заметил Седой Даниил.

— Есть-то есть, но они рисуют только то, что видят.

— Понимаю. — Седой Даниил заинтересованно посмотрел на возбужденного Павла. — Позволь продолжить твою мысль. Мы не представляем, как основатели создавали автомобили и танки, каково назначение телевизоров, радиоприемников и магнитофонов. Мы знаем, что название этих маленьких коробочек — радиоприемники. От родителей узнали, а те от своих родителей. Как и многие другие слова. Танки. Автомобили. Бронетранспортеры. Радиоприемники находятся в автомобилях, но для чего служат — мы не имеем ни малейшего понятия. Так?

— Именно! Именно! — От громких возгласов Павла Длинный Николай очнулся и сразу же потянулся за кружкой. Авдий и Вацлав уже перешли на водку, принесенную легконогой Ириной. — Мы на десять голов ниже основателей, но почему? Чем мы от них отличаемся? Почему медленно вымираем?

Седой Даниил придвинулся вплотную к Павлу. Покосился на потерявших всякий интерес к разговору Николая, Авдия и Вацлава (исчезновение интереса Павел почувствовал, потому что фон изменился) и прошептал, почти касаясь его уха гладким подбородком:

— Наверное, все дело в том, что Создатель сотворил Лесную Страну совсем другой. Именно такой, какой она изображена в книгах. А потом изменил свой замысел, и сегодня мы имеем то, что имеем. Почему он это сделал, и зачем мы идем туда, куда идем — знает только он, а нам знать не дано. Даже Посвященным. Даже Стражам.

Седой Даниил откачнулся и вновь превратился в столб. У Павла мурашки побежали по спине. Он уловил отчужденность этого худощавого девяностолетнего мужчины, который лет через двадцать-тридцать упокоится на городском кладбище и не доживет до того, до чего имеет шансы дожить он, Павел: до заброшенных городов, которые будут слепо глядеть внутрь себя стеклами окон пустых домов. До рухнувших в воду мостов, выброшенных на берег паромов, сгнивших деревянных дорог, заросших лесной травой. Такова воля Создателя… Но почему именно такова воля Создателя? И есть ли она — эта воля? Что если дело здесь в людях, а не в Создателе?..

На этот вопрос у Павла не было ответа.

Может быть, Седой Даниил и прав, думал Павел, и действительно Создатель сотворил мир совсем другим, таким, как его видели основатели, а потом почему-то переменил свой замысел. Подобная история о сотворении, только в искаженном виде, изложена в сказочной Библии, книге, написанной, возможно, одним из предков-основателей по имени Моисей. Хотя Библия все-таки не более, чем сказка. Да, может быть, мир был другим. Тогда получают хоть какое-то объяснение эти видения, вот уже три года посещающие его после ночи, проведенной у Странного озера… Оцепенение — и видения, именно видения, а не сны, ведь во сне можно увидеть, пусть даже преломленно, как сквозь плохое стекло, только то, что когда-то пережил, почувствовал, ощутил сам… Но как может присниться то, чему нет никакого подобия в Лесной Стране, чего не читал в книгах и не видел на рисунках? Если согласиться с точкой зрения Даниила — тогда хоть что-то проясняется. Он, Павел, приобрел способность видеть то, что видели когда-то его предки-основатели в том, первом варианте мира, измененном потом Создателем по неведомой людям причине или и вовсе без причин. Просто действительно такова была его воля…

Павел покосился на застывшего собеседника. Может быть, Седой Даниил поймет и другое? То, что ему, Павлу, пришло в голову давним дождливым вечером в родительском доме, в маленькой комнате с книгами и медвежьей шкурой — подарком Колдуна в честь невероятного исцеления. То, от чего тогда перехватило дыхание и похолодело внутри. То, что потом хоть и не перестало казаться нелепостью, потому что искажало незыблемое учение о Создателе Мира, но непрерывно цепляло, задевало душу, словно заноза, словно венец из терна, возложенный на голову сказочного страдальца Иисуса. То, что хоть и считал он сказкой, но сказкой очень заманчивой…

— Даниил, — тихо позвал Павел.

Мужчина с длинными седыми волосами взглянул на него внимательными серыми глазами, словно ждал, когда сквозь гомон и звон кружек, сквозь цокот быстрых каблучков, нестройное пение и ругань к нему пробьется голос Павла.

— Даниил, у меня еще один вопрос. Как ты думаешь, может быть, эти Франция, Изумрудный Город, Нью-Йорк, Назарет… Россия, Королевство Кривых Зеркал… Чермное море, Тихий океан… все это… то, что в книгах… — Павел перевел дух. Даниил, не мигая, смотрел на него. — Может быть, эта Земля… и вправду… была где-то… и основатели… — он сглотнул, — помнили ее?

Глаза Даниила на мгновение расширились и вдруг погасли, словно в их глубине кто-то задул свечи. Он поднялся, навис над Павлом и сухо произнес:

— Никогда не говори такое никому — иначе можешь…

Даниил оборвал себя и быстро направился к двери, высокий и худой, словно мачта, и парусами трепетали полы его расстегнутой белой куртки. Дверь за ним закрылась, а Павел все смотрел вслед. Рядом вели громкий спотыкающийся разговор Длинный Николай и Авдий. Вацлав уже спал, зарыв лицо в блюдо с раздавленными яблоками и апельсинами. Павел улыбался, потому что сухость и строгость Седого Даниила не могли скрыть благожелательный фон, который Павел воспринял как невесомое теплое дуновение. И это значило, что Даниил тоже верит в Землю, только никому не говорит о своей вере.

Даниила можно было понять. Он боялся Посвященных, боялся, что его обвинят в посягательстве на учение о Создателе Мира. Боязнь эту Павел тоже ощутил, она шла вместе с фоном благожелательности, почти перекрывая его. Да, такие обвинения — дело серьезное. Посвященные могут поставить в известность Совет, довести до тюрьмы. Хотя, если вдуматься — за что? Если учение ложно — его следует заменить другим, истинным. Кому станет от этого хуже? И ведь он, Павел, не отвергает саму веру в Создателя, просто исправляет ее. Допустим, кроме Лесной Страны была еще и Земля, откуда Создатель по каким-то своим соображениям перенес предков-основателей. Может быть, он создал не один, а два мира… или больше? Значит, Создатель еще могущественнее, чем думали раньше. Посвященные должны только похвалить его, Павла, за такое расширение границ учения. Так что бояться тут нечего, нет никаких оснований распинать его на Голгофе, и можно говорить об этом во весь голос.

И вот почему он никогда раньше не высказывал то, что высказал Седому Даниилу: его никто не слушал. Никогда никто не слушал, не слышал и не хотел понять. Все были заняты своими делами, всем было наплевать на будущее Лесной Страны… Что это — леность ума? Непробиваемое равнодушие? Средство самозащиты?

Он никогда не беседовал с Даниилом, как-то не приходилось… А Даниил оказался единомышленником. И, может быть, не единственным…

Павел радостно крутанулся на скамье, поймал за подол проплывавшую мимо Агарь и снял с подноса кружку пива. На душе было весело, хотелось присоединиться к пению сидящих возле бочек грузчиков. Он сделал только несколько глотков, когда внезапно пение оборвалось, стихла ругань картежников, и общий гомон понизился в тоне, сник, развалился на отдельные неуверенные голоса, которые звучали все тише. Он обернулся, не отрываясь от кружки, и увидел неторопливо идущего от двери прямо к его столу Черного Стража.

Стражи были самыми загадочными жителями Лесной Страны. Каждый город имел своего Стража: Город У Лесного Ручья — Черного, Капернаум — Желтого, Устье — Зеленого, Могучие Быки — Красного, Иорданские Люди — Фиолетового, Эдем — Коричневого, Холмы — Оранжевого, Город Матери Божьей — Синего, Вавилон — Розового, Город Плясунов — Белого, Иерусалим — Серого и так далее, до городов за долиной Трех Озер и Гнилым болотом, за реками Ховар и Фисон. Никто не знал их имен, и они никому, насколько было известно Павлу, не сообщали свои имена, и называли их по цвету неизменных длинных плащей с капюшонами. Никто не знал, почему они Стражи и что охраняют, но все называли их именно так, и заведено это было, наверное, еще со времен предков-основателей. Стражи не участвовали ни в каких работах, и единственной, по наблюдениям Павла, их обязанностью было освящение всех новых строений. Павел не раз видел, как Черный Страж в одиночку заходил в пропахший свежим деревом дом, а новоселы терпеливо ждали во дворе, а потом долго кланялись вслед. Черный Страж в прошлом году освятил и дом Павла.

Стражей сторонились и относились к ним боязливо и неприязненно, хотя никому они не делали ничего плохого. На еженедельных общих молениях в храмах Посвященные никогда не забывали упомянуть Стражей как самых угодных Создателю Мира слуг, которые когда-то помогли ему справиться с силами Внешней Тьмы. Бытовало мнение, впрочем, ни на чем особенном не основанное, что Стражи бессмертны (просто долго живут, потому что бездельничают, давно уже думал Павел), что они не спят и совсем не едят, как обычные люди, которые хоть и редко, но все-таки нуждаются в пище. Возможно, Черный Страж и спал, и ел — но кто входил в его дом? Дом Черного Стража стоял за пять улиц от дома Павла, но у Павла никогда не возникало желания зайти в гости. Как и у других. Никто и никогда, даже напившийся вдребезги Лука Громила, не осмеливался поднять руку на Черного Стража. Черный Страж стоял выше Посвященных. Кто знает, может быть, и вправду Стражи с давних времен были слугами Создателя Мира?..

И все-таки осознание своих необычных способностей ставило Павла в собственных глазах как минимум вровень с Черным Стражем, который подобных способностей не проявлял.

Тем не менее, отголосок давней непонятной боязни Стражей заставил-таки чуть сжаться сердце. Павел невольно напрягся, исподлобья наблюдая, как Черный Страж приближается к нему, шурша по рассохшимся доскам длинным, тускло блестящим плащом. Ревекка застыла у бочки, не замечая, что пиво льется на пол через край кружки. Ирина с подносом выглядывала из-за колонны. Агарь, не отрывая глаз от Стража, на ощупь собирала со стола огрызки яблок. Павел отчетливо ощущал фон почтительности и боязни, растекшийся в питейке. Насколько он знал, Черный Страж никогда еще не появлялся здесь, разве что в тот день, когда питейка впервые открыла свои двери перед посетителями.

Длинный Николай и Авдий отпрянули от стола, а Павел поднялся навстречу Черному Стражу. Он почему-то был уверен, что тот направляется именно к нему. Страж остановился, как будто наткнулся на невидимую преграду. Бесстрастные глаза на узком бледном лице под капюшоном смотрели в упор, словно не замечая ничего окружающего. Павел не чувствовал никакого фона. Создавалось впечатление, что Страж не испытывает эмоций.

— Павел Корнилов, — утвердительно и равнодушно произнес Страж, глядя на Павла снизу вверх.

Последние разговоры смолкли. Вся питейка превратилась в единое ухоглазое существо, которое вслушивалось и всматривалось в явление Черного Стража Павлу Корнилову. Павел молча ждал продолжения.

— Возникла необходимость побеседовать.

— Если возникла — давай, побеседуем, — не без вызова сказал Павел и похлопал по скамье рядом с собой, где недавно сидел Седой Даниил. — Пива?

Черный Страж отрицательно покачал головой:

— Предлагаю выйти отсюда и побеседовать в другом месте.

Павел пожал плечами, поставил кружку и выбрался из-за стола. При полном молчании питейки они направились к двери — поскрипывали доски пола, с легким свистом шуршал плащ — и вышли на улицу, на каменные плиты небольшой площади перед питейкой. Уже почти стемнело, кое-где светились окна, издалека доносилось пение — это пели женщины у ручья.

— Туда, — Черный Страж поднял и тут же опустил руку, словно ему трудно было держать ее на весу. — Там не помешают.

«И кто бы это осмелился тебе помешать?» — подумал Павел и пошел вслед за слугой Создателя Мира на другую сторону площади, где в окружении тополей темнела длинноствольная туша вросшего в землю танка.

Он молча сел на скамью за танком, а Страж остался стоять, почти сливаясь с толстым стволом тополя.

— Чем обязан вниманием? — вспомнив фразу из книги, спросил Павел, пытаясь ироничностью обращения преодолеть неуверенность перед Стражем и непонятно откуда взявшуюся тревогу. Никакого фона по-прежнему не ощущалось, как не ощущалось его, скажем, от того же танка за спиной.

— Необходимо побеседовать, — незамедлительно ответил Страж, размеренно роняя слова. — Я должен это сделать. У Совета много забот, однако он обязан держать в поле зрения каждого горожанина. Павел Корнилов, тебя это тоже касается.

— А при чем здесь Совет? Ты что, выполняешь поручение Совета?

— Считай, что так, — после некоторой заминки сказал Черный Страж.

Павел хорошо знал функции выборного Совета. Совет занимался всеми хозяйственными делами, Совет заботился о порядке в городе. Но чтобы Совет лез в дела каждого горожанина?.. Но чтобы Совет давал поручения Черному Стражу вести какие-то там беседы?.. Вообще давал поручения — кому?! — Черному Стражу? Это не укладывалось в голове, такого еще не бывало, по крайней мере, на памяти Павла. Однако он решил не выпытывать. Вероятно, слуга Создателя Мира знал, что делал.

— Ну-ну… И о чем же мы будем беседовать? — Павел был заинтригован и удивлен.

— Вопрос: излагал ли ты в этом заведении, — Черный Страж показал на приземистое здание питейки, из окон которой опять раздавались пение и ругань, — свои мысли о том, для чего создан человек?

— Ах, во-от оно что, — недоуменно протянул Павел. — Ну, говорил кому-то, уже и не помню, кому. Так и что из этого? Кажется, ни Совет, ни Посвященные разговаривать не запрещают.

— И зачем же, по-твоему, создан человек?

— Это что, и есть предмет нашей беседы? — с легкой насмешкой спросил Павел.

— Я хочу, чтобы ты сформулировал свое мнение, — невозмутимо ответил Страж.

— Ага, Совет, значит, хочет. Могу повторить.

Черный Страж был очень непонятным человеком, и ссориться с ним не стоило. Да и повода не было. Мыслей своих, того, о чем думалось в комнате по вечерам и в долгих странствиях по Лесной Стране, Павел никогда и не собирался скрывать.

— Может быть, я не совсем н-ну… не так гладко, как, например, Моисей в Библии… — Павел замялся. — В общем, если посмотреть вокруг — все постепенно разрушается, правильно? Иордан подмывает берег, обрыв Ванды вон уже куда отступил, и так после каждого сезона дождей. Тот же Умирающий лес: сухие деревья падают, рассыпаются в труху, в гниль — и уже не поднимутся в Иосафате… Галилейское море постепенно высыхает, Капернаум раньше у самой воды стоял, а теперь где? Деревянные дороги без нашего вмешательства и года не продержатся. А овраг в Вавилоне? Он же после дождей все шире и шире, в прошлом году туда дом свалился…

— Знаю, — перебил Черный Страж. — Какие выводы?

— Вот и выводы. Мир сам собой разрушается, приходит в упадок. Поваленные деревья никогда без вмешательства человека в дом не превратятся, камни в набережную не уложатся, наоборот…

— Все стремится к хаосу. Возрастание энтропии, — прокомментировал Черный Страж.

Павел не знал, что такое «энтропия», но спрашивать не стал.

— Так вот, — увлеченно продолжал он, — коль мир сам собой рушится, нужно что-то такое, что препятствовало бы разрушению и являлось силой созидающей. Поэтому, и для этого Создатель сотворил людей. Ясно?

— Ясно, — ответил Черный Страж после некоторого молчания и опять добавил что-то непонятное Павлу: — Создание негэнтропийного механизма.

— Ну вот! — воскликнул Павел. — Мы боремся с разрушением. Что, я не прав?

— Дальше. — Голос Стража был по-прежнему бесстрастен. — Куда идет человек?

— А вот куда идет?.. — Павел посмотрел поверх головы Стража. Сквозь ветви тополей, усыпанные красными пушистыми шариками будущих кисло-сладких плодов, проглядывали звезды. — Я говорил сегодня, да и раньше говорил… Мы почему-то вымираем. Каждое рождение ребенка для нас событие, и очень редкое событие. Мы какие-то вялые, инертные, нам ничего не интересно. Представляешь, Страж, никого ничем не расшевелить! Предлагал, давно ведь предлагал: давайте организуем экспедицию, узнаем, что за Гнилым болотом, что за Небесным Громом, за Глубоким ручьем. И разве кто-то откликнулся? Сидим здесь — и сидим. Где исток Иордана? Куда впадает Иордан? Я плыл — не доплыл. Ты знаешь, Страж? Тебе интересно?

— Я знаю, что это интересно тебе, — ответил Страж, сделав ударение на последнем слове. — Тебе, Павел Корнилов, очень многое интересно. И ты слишком часто говоришь о том, о чем никто не говорит. Ты не такой, как другие. Я прав?

— Да! — Павел вскочил на ноги и придвинулся к Черному Стражу, всматриваясь в лицо, белеющее под капюшоном. — Да, мне все интересно! Мне думать интересно, бродить интересно, задавать себе разные вопросы и искать ответы. Я перебрал уже десяток работ, ты это знаешь, и хочу попробовать еще десяток. Мне жить интересно! И я никак не пойму, ну почему мы такие… скучные, как лошади… что с нами происходит, почему мы тусклее предков-основателей? Какие-то вялые тени, какие-то отражения в болотной воде… Нам ведь думать лень, нам бы вон туда, в питейку, да с девчонками в Тихой долине… Да, я не такой, как другие. Может быть, это болезнь меня таким сделала, не знаю… Но к Колдуну в подручные не хочу, я еще не все увидел и узнал, у меня десять тысяч вопросов…

— А как с перемещением предметов? — внезапно спросил Страж.

Вопрос был задан все тем же безразличным тоном, но почему-то не понравился Павлу. С перемещением все было в порядке. Он продолжал упражняться в лесу, легко валил деревья, с корнем выворачивал пни, заставлял расступаться воду Лесного ручья, словно сказочный Господь воды Чермного моря. Но зачем Стражу об этом знать? Зачем знать другим? И так достаточно тыкали пальцами… Тогда, шесть лет назад.

— С тех пор — ни разу. Как пришло — так и ушло, что дал Небесный Гром, то он же, наверное, и взял. — Павел мысленно поблагодарил Создателя за то, что в темноте Страж не видит его лицо. И заторопился, стараясь проскочить эту тему, потому что было ему как-то неловко: — Я все-таки хочу продолжить. Я долго думал, но никак не могу вот что понять: если Создатель почему-то решил извести нас, уничтожить — то зачем создавал?

— Или зачем перенес с Земли, — неожиданно вставил Страж.

— Что? — Павел ошеломленно опустился на скамейку. — Откуда ты?.. Я ведь никому еще…

Черный Страж подошел к скамейке и наклонился над Павлом. Только сейчас Павел обнаружил, что плащ этого загадочного человека не совсем сливается с темнотой, а чуть заметно светится глубокой синевой.

— Кроме Даниила Бойко.

Удар был силен. Некоторое время Павел молчал, собираясь с мыслями, а Черный Страж безмолвно нависал над ним. Из питейки кто-то вышел, побрел с бормотанием через площадь, спотыкаясь и громко шаркая подошвами по камням.

Вот оно что! Выходит, Седой Даниил прямиком побежал к Стражу… Вот оно что…

— Я сегодня не видел Даниила Бойко, — словно прочитав его мысли, сказал Черный Страж. — Но я знаю весь твой с ним разговор от начала до конца. Поэтому и возникла необходимость провести беседу. Между прочим, первую такую беседу в Лесной Стране. И, надеюсь, последнюю.

Черный Страж замолчал, шагнул назад и вновь слился с тополями. Молчание его было многозначительным.

— Если ты сегодня не видел… то откуда знаешь о нашем разговоре? — пробормотал Павел.

— Я мог бы и не отвечать, просто пересказать его, чтобы ты убедился в моей искренности. Но я отвечу. Даниил Бойко в разговоре с тобой упоминал о телевизорах, радиоприемниках и магнитофонах предков-основателей. Есть еще и другие аппараты. Действующие. Это все, что я скажу тебе, Павел Корнилов. Делай выводы.

— Та-ак…

Свое теперешнее состояние Павел мог бы сравнить с ощущениями после Небесного Грома, поразившего его шесть лет назад за болотом Маленького Войцеха. Вряд ли тогда было хуже.

— Ты все понял?

Черный Страж дотронулся до его плеча, и этот вопрос и прикосновение словно привели Павла в чувство.

— Нет, не все! — Он неожиданно вскочил, так что Страж невольно отшатнулся. — Не все! Не буду говорить насчет порядочности подслушивания чужих разговоров, но рот себе затыкать не позволю. С какой стати я должен молчать? Какое несчастье случится, если все узнают, что основатели — не беспочвенные безудержные фантазеры, что Создатель перенес их сюда с Земли, и Земля действительно была? Что, рухнет мир, развалятся храмы, вода в Иордане превратится в кровь? Ну что страшное случится от расширения учения о Создателе, от того, что все-таки — была?..

— Павел Корнилов, — ровным голосом сказал Черный Страж. — Слушай и делай выводы. Учение о Создателе не нуждается в изменениях, и мы не потерпим изменений. Это первое. Второе: никакой Земли нет и не было, а есть Лесная Страна, которую ждет такая судьба, какую даст ей Создатель, и не нам судить о помыслах его. Книги основателей — это всего лишь фантазии, это такие же сказки, мечты, как царствие небесное из их же собственных сказок. Это место, куда они стремились в те тяжелые времена, когда здесь были одни леса, болота и реки, и строительство городов только начиналось. Земля — это придуманный сказочный мир. Нам не нужна сказка о Земле, потому что у нас есть реальная, созданная и благоустроенная нашими руками Лесная Страна, где мы будем жить столько, сколько посчитает нужным Создатель…

— Никто не заставит меня молчать! — с вызовом выкрикнул Павел. — Учение нуждается в новом знании.

— Учение не нуждается в новом знании, Павел Корнилов. Если ты не прекратишь подобные разговоры, то первое, что тебя ждет — это проклятие в храмах всех городов. Ты будешь объявлен Посвященными врагом Создателя Мира — заметь, единственным в истории Лесной Страны — и тебе придется перебираться в Броселианд или еще дальше, и рассказывать о Земле волкам и медведям. Подумай.

— А теперь слушай ты, Страж! — запальчиво сказал Павел, едва удерживаясь от желания взглядом расплющить тело Черного Стража о танковую броню. — Прямо в это воскресенье, в храме, я всем расскажу о Земле, а там пусть верят, как им больше понравится: по-старому или по-новому. Но молчать не буду, я не такой слюнтяй и покорная лошадь, как другие!

Он прошел мимо Черного Стража, от злости изо всей силы сжав кулаки, и, не оборачиваясь, направился через площадь.

— Ну, смотри, Павел Корнилов, — равнодушно сказал ему вслед Черный Страж. — Когда будет трудно — приходи за советом.

* * *

Наутро после этого разговора Павел зашел к родителям, но отец спал — из-под сбившегося в кучу одеяла торчали ноги в ботинках, — а мамы не было. Он растолкал отца и из нечленораздельных звуков, которые тот издавал, не открывая глаз, сумел только понять, что мама в Иерусалиме. Для того, чтобы узнать, зачем она туда уплыла и когда вернется, нужны были терпение и настойчивость, но Павел решил оставить отца в покое. Отец еще глубже зарылся в одеяло, а Павел побродил по комнатам, потом перелез через изгородь к себе во двор и принялся доделывать беседку. Потом занимался стиркой, вымыл полы в доме и посидел немного за столом, перечитывая Библию.

Особенно он любил книгу Судей Израилевых о жизни Самсона.

«И сказал Самсон: умри, душа моя, с филистимлянами! И уперся всею силою, и обрушился дом на владельцев и на весь народ, бывший в нем. И было умерших, которых умертвил Самсон при смерти своей, более, нежели сколько умертвил он в жизни своей».

Вот так. Павел бережно закрыл книгу — страницы были протерты чуть ли не до дыр, отдельные слова уже невозможно было разобрать, но он знал их наизусть, — задумчиво посмотрел в окно. Там, за изгородью и неширокой полосой бледно-желтой травы, стояли кривые тонкие сосны Умирающего леса.

А мог бы совершить такое хоть кто-нибудь из знакомых парней? Даже Лука Громила? Даже Виктор Медведь из отцовской бригады? Очень сомнительно. Сели бы с этими филистимлянами в карты играть, да пиво попивать, вот и все. Ничем, ну ничем не расшевелить…

Он опять заглянул к родителям — там уже никого не было, одеяло валялось на полу у кровати. Отец, пользуясь выходным, несомненно, ушел в питейку. Павел застелил отцовскую кровать и пошел по тихим улочкам мимо пустых домов, здороваясь с теми, кто попадался навстречу или возился во дворах. Кивнул полицейскому, прохлаждавшемуся в теньке у колодца, и обсудил перспективы облавы на волков, повадившихся на лесоповал, с Лысым Михеем, который вез от пристани глиняные кувшины.

У Иордана было не так жарко, как в городе, но так же сонно. Лениво копошились на отмели два мальчугана. Из Тихой долины на том берегу к бледно-голубому небу поднимался редкий дымок — видно, кто-то отдыхал на мягкой высокой траве, кипятил веселящий напиток. Со стороны Иорданских Людей шла по течению одинокая шестивеселка — рыжий парус обвис, люди лежали на тюках, белокурый бородач у руля курил, подставляя солнцу широкую загорелую спину. Павел спустился к воде, к лодке. Поднял и опустил, проверяя, парус, придирчиво осмотрел весла, простукал борта. До Иорданских Людей было сорок семь километров, да до Устья — еще шестьдесят, да вверх по Ховару мимо Заброшенного поля еще полсотни, а дальше кто знает? И все на веслах, ну, и если повезет с ветром — под парусом. Зато в обратный путь понесет течение и можно будет лежать и смотреть в небо, и думать о чем угодно. Сил на путешествие хватит — Павел присел, уперся руками в изогнутый деревянный нос лодки и без особого напряжения поднял над водой переднюю часть ее тяжелого корпуса. А за месяц можно многое разузнать и все-таки добраться до истоков Ховара. Городов там нет, а если и есть — о них никому ничего неизвестно. После его путешествия незнание станет знанием. Пусть не суждено ему, как апостолу Павлу, чьим именем назвала его мама, нести слово Господне в другие края, пусть даже это знание и не интересует никого, кроме него самого, — но, вернувшись, он все-таки расскажет. Сделает подарок Совету. Исправленные карты Лесной Страны — это более достоверные карты. Может быть, когда-нибудь кому-нибудь и пригодятся его путешествия. Хотя вряд ли…

А еще одно знание он даст им завтра, в воскресенье, перед тем, как отправиться в путь. Пусть Черный Страж от злости хоть повесится, как Безумная Лариса, или прыгнет с обрыва в Иордан, как Ванда Флоринска (хотя Ванда, возможно, просто оступилась с перепоя) — он, Павел, завтра же в Восточном храме скажет слово о Земле. Если этого будет мало — повторит, вернувшись с Ховара, в Западном храме, и в Северном, и в Южном. В Эдеме, Капернауме, Холмах и у Плясунов. Создателю от этого хуже не будет, да и где он, Создатель? Давно уже и думать не думает о Лесной Стране…

Вернувшись домой, Павел начал собираться в дорогу — укладывал вещи, точил нож, штопал куртку. А вечером сел почитать за столом и читал до тех пор, пока не зазвенели, разбиваясь, стекла и не полезли в дверь парни с перекошенными физиономиями, размахивая палками и автоматами…

* * *

Под куртку затекала ночная прохлада. Павел встал, сделал несколько энергичных взмахов руками, походил, разминая ноги, с силой вдавливая в землю подошвы.

Да, Черный Страж опередил его, нанес еще один удар, не дожидаясь воскресенья. Подслушивание разговоров… Так вот зачем он посещает новые строения! Работающие, до сих пор работающие, непонятные ему, Павлу, но понятные Стражу технические устройства предков-основателей… Нетерпимость в вопросах учения о Создателе Мира… Кто он, Черный Страж? Почему такая нетерпимость? Что плохого в знании о действительном существовании в давние времена действительной, а не сказочной Земли? Кому невыгодно подобное знание — Совету? Но Совет — это такие же горожане, возможно, более толковые, но такие же. Стражу невыгодно? Но почему? Непонятно, совершенно непонятно…

И нападение этой перепуганной оравы, натравленной Стражем… Хорошо, что у него, Павла, есть свое особенное оружие. Ему просто повезло, что он не такой, что он иной. А почему — иной?

…Все началось восемнадцать лет назад, в августе. Спустя чуть больше месяца после того, как пять зажженных мамой и отцом свечей в его комнате с окном, выходящим в Умирающий лес, отметили пятый день рождения Павла — тридцать четвертое июня.

До этого все шло обычным чередом. Павел помнил, как отец, покачиваясь, приходил домой, вытаскивал его из кровати и обнимал, обдавая запахами табака и пива. Отец и тогда уже работал грузчиком на пристани, делом своим был доволен и ни разу не просил Совет перевести его в какое-нибудь иное место, как зачастую поступали другие, отработав на погрузке-разгрузке установленный месячный срок. Дома он уже и в те времена редко сидел, предпочитая коротать время в питейке за «подкидным дураком».

Еще Павел помнил, как мама брала его с собой на берег Иордана или в Тихую долину. Женщины разжигали костер, пели, а малышня возилась в траве, отнимая друг у друга игрушки.

Их дом тогда был самым крайним в городе, сразу за изгородью начинался Умирающий лес, и ветви сосен лезли прямо в окно. В тот день пятилетний Павел играл во дворе — копал ямку куском железа, оторванным от старого автомобиля, который с незапамятных времен стоял возле дома. Он задался целью сделать удобную пещеру, выстелить травой, и там, а не в комнате, продолжать свое существование. Мама зашла в соседний дом к деду Саше.

Павел сидел на корточках спиной к изгороди, увлеченный своим занятием, и не обратил внимания на раздавшийся совсем близко в соснах треск сухих ветвей. Почувствовал резкую боль в спине, словно полоснули десятком ножей, что-то схватило его, сжало, да так, что затрещали кости… Он успел повернуть голову и впился взглядом в страшную лиловокожую слюнявую морду медведя с широко расставленными красными глазами, с четырьмя черными кривыми клыками, торчащими из-под оттопыренной лиловой верхней губы, усеянной желтыми пятнами. Медведь тянулся через изгородь, редкая синяя шерсть топорщилась на его огромном теле. Помнил Павел, что закричал, ткнул своей железкой прямо в зубастую пасть, от которой несло тяжелым болотным запахом, — и все куда-то провалилось…

Уже потом он узнал, что мама и дед Саша, ее отец, услышали крик и выбежали на крыльцо. Маме стало плохо, а дед Саша не растерялся, схватил деревянную острую пику, догнал медведя и бил, бил, бил под ребра, пока медведь не выпустил из лап ребенка.

Потом городские врачи промыли и перевязали раны от когтей на спине, крепко привязали к груди сломанную руку, а синяки на боках прошли и так. Другого не смогли сделать врачи, хотя справлялись с вывихами, переломами и полученными после посещения питейки ушибами, и принимали роды, и вправляли челюсти, и откачивали залезших после водки и пива в Иордан. И все-таки они не смогли вернуть Павлу речь и поставить на ноги.

Да, в пять лет Павел онемел, и у него отнялись ноги. Он лежал в своей комнате и плакал, возле кровати сидела мама, в дверях стоял угрюмый отец… И каждую ночь Павлу снилась слюнявая красноглазая морда, и откуда-то накатывался болотный запах, выворачивая наизнанку желудок. А по утрам за окном раздавались стук, треск и шорох ветвей — это отец валил деревья, отгоняя лес от изгороди.

Когда сошли синяки, и зажили раны на спине, и срослась рука, мама понесла Павла к Колдуну. В полутемной комнате Колдуна приятно пахло сухими травами, в углу горела единственная свеча, стояли кувшины, из которых выползал плотный, щекочущий ноздри дым. Ладони Колдуна с растопыренными и чуть согнутыми пальцами порхали над головой Павла, источая дремотное тепло. Колдун шептал какие-то непонятные слова, его бородатое сухощавое лицо склонялось над лежавшим Павлом, губы улыбались, глаза под мохнатыми бровями смотрели добро, и в них трепетал огонек свечи. Слова сливались в шелест волн Иордана, отражения свечи превращались в ласковое солнце… Дымили костры в Тихой долине, лодка покачивалась на воде, а потом налетал ветер, и дым заволакивал теплое небо… И хотелось встать и побежать, побежать по воде, и бегать вокруг костров, и шалить, и валяться в траве, и перегнать, обязательно перегнать коротконогого Вацлава…

И мерещилось Павлу вот еще что: он вставал, выпрямлялся во весь рост в лодке, поднимал руки — и струи дыма послушно отступали от его рук и белым облаком скользили вдаль над Иорданом. Он поднимался над лодкой, обнимал руками солнце, сжимая, сжимая, сдавливая его ладонями — и солнце покорно уменьшалось, превращалось в маленький яркий комочек, в пламя свечи, теплое, но не обжигающее. Он держал это пламя в руках, подносил к лицу, медленно и осторожно втирал в лоб — и пламя проникало ему в голову. Слегка кололо во лбу, и тело становилось сильным и послушным. Он поднимался все выше в небо и сливался с ним, перетекая в бледную лазурь…

Через несколько лет мама повторила Павлу слова Колдуна:

«Ирена, у тебя особенный сын. Мои руки чувствуют нечто, исходящее от него. Радуйся, он когда-нибудь будет моим помощником и тоже сможет давать людям исцеление».

Мама повторяла эти слова много раз, повторяла и плакала, и тогда Павел подходил к ней и молча гладил по руке. Он подходил — потому что Колдун поставил-таки его на ноги. Он утешал ее, словно говоря: «Не плачь, мама», — но сказать ничего не мог, потому что Колдун не излечил его от немоты. Хотя и не лишил родителей надежды, пообещав продолжать свои попытки.

Именно тогда его развлечением стали книги. Он боялся выходить из комнаты, боялся гулять во дворе, даже если мама или отец были рядом. Он плакал и забивался под кровать, когда мама пыталась взять его с собой на Иордан или в Тихую долину. Повсюду мерещилась ему страшная лиловая медвежья морда, хотя к тому времени сформированный Советом и вооруженный автоматами отряд горожан во главе с Лысым Михеем, который тогда еще не был лысым, вместе с полицейскими прочесал Умирающий лес и Броселианд от Балатона на юге до самых холмов Одиноких Сосен на севере. Мужчины вернулись почти через два месяца, подцепив к поясам своих курток десятки длинных черных клыков.

Мама показала ему буквы, он быстро понял, что к чему, и к ноябрю, к сезону дождей, уже не признавал никаких других игрушек, кроме книг. Мама ходила по знакомым и незнакомым людям, мама выпрашивала книги у иорданцев, в Иерусалиме и Вавилоне. Она оставляла в залог кольцо, которое носила, наверное, еще прапрабабушка-основательница, такое же древнее янтарное ожерелье, тяжелую коричневую пепельницу — раскрывшийся бутон с надписью «Будапешт» и небольшую зажигалку в виде сказочного дракона, мечущего искры из разинутой пасти.

Книги стали его миром. Приходил сезон дождей, и за окном лило, лило, лило с серого неба, и уныло дрожали ветвями сосны, и тихо пела за стеной мама — и уходил сезон дождей, и солнце вытягивало из земли высокую жесткую траву, и расцветали во дворе крупные синие маки, — а он все читал, читал, временами впадая в странное оцепенение. Вместе с Иисусом тосковал он в Гефсимании, вместе с Тарзаном побеждал грозного Керчака, держал в руках череп Йорика, пробивался в страну Снежной Королевы, умирал от жажды в песках Сахары, брел по мокрым улицам Лондона, спасал Железного Дровосека, не сводил глаз с сидящего на бюсте Паллады Ворона, пытался разгадать загадку исчезновения Лунного камня…

Многих слов он не понимал, ни мама, ни отец, ни дед Саша не могли сказать, что такое «самолет», «верблюд», «гастроном». Но это не мешало ему читать, читать и перечитывать эти удивительные прекрасные сказки. Их придумали те, кого Создатель сотворил в Лесной Стране много-много лет назад, и кто превратился потом в поросшие цветами холмики на городском кладбище за Лесным ручьем и на кладбищах других городов.

Родителей тревожило его оцепенение, когда он сидел над книгами, глядя, не отрываясь, в одну точку, и ни на что не реагировал. Он словно бы выпадал из жизни, сам не ведая того, и только с удивлением отмечал, приходя в себя, что за окном слишком быстро стемнело. И тут Колдун не мог ничем помочь.

Он читал и читал, но книг было мало, слишком мало. К восьми годам он прочитал все, что смогла достать мама, многое знал наизусть, а Библию мог бы пересказать, начиная хоть с Иова, хоть с книги Песни Песней Соломона, если бы вновь обрел способность говорить. Почти все другие книги существовали в единственном экземпляре, но Библию имели многие, и почему так получилось — не знал никто. Может быть, она была главной книгой предков?

Перечитав все книги, он начал задумываться об окружающем мире. Почему солнце всегда по утрам поднимается над Броселиандским лесом, а опускается за Иорданом, а не наоборот? Почему каждый год наступает сезон дождей, и именно в ноябре, только в ноябре, а не в январе или мае? Почему в каждом месяце именно тридцать пять дней? Откуда и куда течет Иордан? Куда подевались собаки и драконы из книг — или это выдумки? Почему не могут больше ездить танки и автомобили? Почему солнце большое, а звезды маленькие? Где находится завтрашний день? Из чего Создатель сотворил мир, людей, животных и рыб? Где он теперь, почему никогда не разговаривает с людьми?..

Вопросов было множество. Павел приставал к маме, пытаясь объяснить ей что-то на пальцах, злился и плакал, видя, что мама не понимает его. А мама утомленно садилась на табурет и со вздохом говорила отцу, если тот был дома: «Сережа, я больше не могу, он меня замучил… Я больше не могу, Сережа…»

Посвященные в храме говорили о Создателе и кое-что проясняли, но говорили мало и как-то путано. Мир казался тайной, и часто по ночам Павел не мог уснуть. Он смотрел в темноту широко открытыми глазами, чувствуя, как где-то в глубине рождаются тени-образы, как в звездной дали слабо светит маленькое солнце, и что-то старается, старается взлететь, распахнув черные драконьи крылья. Старается — и обессиленно погружается в черноту, как рыбы под высоким берегом Иордана.

И гудели, гудели в голове, печально звенели в ночи чеканные слова, заставляя беззвучно шевелиться пересохшие губы…

«Я человек, испытавший горе от жезла гнева Его… Он повел меня и ввел во тьму, а не во свет… Измождил плоть мою… Огородил меня и обложил горечью и тяготою… Посадил меня в темное место, как давно умерших… Окружил меня стеною, чтобы я не вышел, отяготил оковы мои… Извратил пути мои и растерзал меня, привел меня в ничто…»

Он тихо плакал в темноте, а за стеной вздыхала мама.

* * *

Смерть деда Саши потрясла Павла. Уже потом он узнал, что дед умер легко, словно заснул, как вообще умирали люди Лесной Страны, но умер всего лишь в сто семь лет, намного не дотянув до положенного человеку Создателем срока.

Гроб стоял посредине Восточного храма, горело много свечей, хотя в узкие окна под высоким деревянным потолком светило утреннее солнце. Люди вокруг крестились и что-то шептали, и слезы текли по бледному и красивому маминому лицу, и опустил глаза отец, подергивая свои рыжеватые усы, и Посвященные в белых накидках с золотистыми крестами на груди и спине ходили друг за другом вокруг гроба и славили Создателя. А у стены, в отдалении от всех, стояла неподвижная фигура в черном, с низко надвинутым на лоб капюшоном. Павел впервые увидел Черного Стража и испугался его.

Когда гроб выносили из храма — лицо деда Саши при этом продолжало оставаться безучастным и спокойным, — Павел вырвал свою ладонь из маминой руки, побежал за гробом и вдруг упал в оцепенении. И очнулся только дома от прикосновения ко лбу влажного холодного полотенца.

Смерть деда заставила его задуматься о том, зачем живут люди. Зачем Создатель дает людям жизнь и зачем отнимает ее, и куда уходит человек после смерти? «Редеет облако, и уходит; так нисшедший в преисподнюю не выйдет, не возвратится более в дом свой», — утверждал сказочный библейский Иов, но так ли это на самом деле? Не восстанут ли в определенный Создателем час все умершие со дня создания мира, не соберутся ли на берегу Иордана и не будут ли жить вечно в Лесной Стране?

Вопросы, вопросы…

* * *

Однажды, после Октября Свирепых Волков, когда Павлу исполнилось двенадцать лет, мама опять, как и каждый месяц, пошла с ним к Колдуну. Вновь и вновь Колдун водил ладонями над его головой, вновь, как уже десятки раз ранее, призывал заговорить, но все попытки были напрасными. Павел молчал, только вздрагивал и издавал горлом какие-то кашляющие и стонущие звуки. Язык не хотел слушаться его.

Они уже собирались домой, Колдун, вздыхая, заливал водой дымящиеся травы в кувшинах, когда к воротам подъехала телега и два врача осторожно внесли на носилках бледного Йожефа Игрока. Длинные костлявые руки Йожефа беспомощно свисали с носилок, на белой ткани, обмотанной вокруг головы, проступило засохшее кровавое пятно.

Врачи рассказали Колдуну о том, что произошло. Йожеф работал у пристани в бригаде, укреплявшей набережную накануне сезона дождей. Кто-то из стоявших наверху, на высоком берегу Иордана, нечаянно выпустил из рук тяжелый камень. Тот полетел вниз и угодил в голову подходившему к лестнице Йожефу. Его быстро привезли к врачам, те сделали, что могли — промыли рану, извлекли осколки черепа, прижгли настойкой огонь-травы, перевязали и обеспечили полный покой. Но прошло уже три дня, а Йожеф никак не приходил в сознание, и пульс становился все реже и реже. Пробовали взбодрить Йожефа водкой, вдували в ноздри растолченные зерна болотных ягод, окуривали едким дымом горящих лесных роз, но никакие усилия не помогали. Йожеф холодел, едва дышал, и чувствовалось, что он не собирается возвращаться из-за черты.

Колдун задавал короткие быстрые вопросы, разматывая повязку на голове Йожефа. Жена Йожефа, Светлана, стояла в углу, обхватив лицо ладонями и раскачиваясь из стороны в сторону. Врачи сначала виновато пожимали плечами, а потом вышли за дверь и закурили в коридоре. Павел с мамой тихо сидели у стены, глядя на заострившееся лицо Йожефа.

Колдун напрягся, провел ладонями, будто гладя, над головой парня — раз, другой… Помассировал пальцы, потом словно вынул что-то из воздуха и резко бросил в рану, еще и еще раз провел ладонями. Закрыл глаза, на его морщинистом лбу выступили капли пота. Вновь поймал что-то в воздухе, поднес к ране. Его пальцы дрожали от напряжения, всегда доброе лицо было строгим и почти неузнаваемым. Он склонился над Йожефом, чуть ли не ввинчивая пальцы в рану, внезапно шумно выдохнул, открыл глаза и покачал головой.

Светлана рухнула на колени, с плачем поползла к Колдуну. Ее длинные черные волосы свисали до пола, закрывая лицо. Колдун еще раз шумно выдохнул, печально поднял брови, обвел комнату глазами и вдруг встретился взглядом с застывшим от боли Павлом. Поманил его согнутым, все еще дрожащим от напряжения пальцем, и прошептал:

— Пробуй, Павел, пробуй…

Светлана замерла посреди комнаты, подняв голову и резко прервав рыдания, а Павел отпустил платье мамы, встал и медленно подошел к Йожефу. Врачи, тесня друг друга плечами, переминались в дверях.

Павел вгляделся в бледное лицо с впавшими закрытыми глазами, острым носом и тонкими синими губами, сосредоточил взгляд на точке чуть повыше переносицы Йожефа — и поток чужой боли, которую он ощутил, когда Колдун совершал свои манипуляции, вдруг, словно прорвав плотину, хлынул в него, чуть не захлестнув собственное сознание Павла.

Павел застонал от этого неожиданного напора чужой боли, но, сначала неуверенно, пробуя, ошибаясь и снова пробуя, сумел-таки отвести эту боль от своего сознания. Направил ее в обход, следя за тем, чтобы течение было не слишком медленным и не слишком быстрым. Одновременно он представлял, сосредоточенно глядя на лоб Йожефа, как навстречу этому потоку боли, скользя над ним, стремится длинное извилистое белое облачко теплоты. Поток вошел в берега, стал иссякать, а облачко теплоты, постепенно сгущаясь и заполняя безликое пространство, все уплотнялось и уплотнялось… превращалось в свечу… Свеча зажглась… Павел мысленно очень осторожно взял эту свечу и, прикрывая рукой от неизвестно откуда дующего холодного ветерка, пронес над потоком, стараясь не смотреть по сторонам и не оступиться — ни в коем случае не оступиться! И поставил на лоб Йожефу. Свеча мгновенно оплыла, огонек растворился во лбу — и там, где только что струился поток боли, осталась высохшая земля. Холодный ветерок поменял направление, стал теплым — и где-то загорелось маленькое солнышко.

Губы Йожефа шевельнулись и разжались. Он вздохнул. Павел опустился на пол возле носилок, и Колдун молча положил руку ему на лоб.

— Слава Создателю… — прошептала Светлана.

И Павел впервые в жизни почувствовал чужой фон. Фон радости, изумления, облегчения и восхищения переполнял комнату Колдуна. Он посмотрел на мерно дышащего Йожефа и ощутил во лбу ровное приятное тепло…

Потом, позже, Колдун учил его надолго задерживать дыхание и изгонять боль, почти мгновенно расслабляться и засыпать, одним только волевым усилием нагревать и охлаждать собственное тело. Павел с интересом и охотой перенимал приемы Колдуна и радовался, когда тело начинало подчиняться мысленным приказам.

* * *

Год, когда Павлу исполнилось тринадцать, запомнился ему началом обучения. Он вместе со сверстниками — а таких набралось в Городе У Лесного Ручья чуть больше пятидесяти — и мастерами, определенными городским Советом, побывал на лесоповале и в каменоломне, на строительстве деревянной дороги к Городу Плясунов и в угольной шахте

за Днепром, в цехах ткачей и лодочников, обувщиков и гончаров, пивоваров и табачников, на пристани и в фруктовом саду, у гребцов и грузчиков, пожарных и полицейских, плотников и патронщиков, водолазов и собирателей трав, врачей и выращивателей. За год он успел попробовать себя на многих работах, но так и не определил, какая же ему больше по душе. В конце концов он решил, что будет делать то, что сочтет необходимым Совет — и у него в запасе был ведь еще целый год до начала постоянной работы. За этот год он хотел побывать в других городах, а потом, уже официально став взрослым, попутешествовать по Лесной Стране, узнать, что там, за самыми дальними городами. Чередование месяца работы с месяцем отдыха давало все возможности для такого путешествия. Уже тогда, в тринадцать лет, его тянуло к странствиям. Он чувствовал себя вполне здоровым, только вот немота, отделявшая и отдалявшая его от сверстников и сверстниц…

В следующем году обучение продолжалось. Июль запомнился ему не только как месяц Большого Пожара Иерусалима, когда от чьей-то упавшей на пол свечи выгорело почти полгорода, а зарево было видно не то что от Лесного ручья, но, говорят, даже из Города Матери Божьей. Июль стал особенным месяцем по совсем другой причине.

Как-то в пятницу, вернувшись от свечников, Павел узнал от мамы, что заходил дежурный полицейский Стас и передал просьбу Колдуна навестить его сегодня вечером. Павел напился воды из колодца, надел чистую белую рубашку — она уже трещала под мышками и была коротковата — и направился к Колдуну.

Возле изгороди Колдуна сидели на камнях Стас и Янош Лесоруб, дымили сигаретами. У толстяка Стаса, маявшегося от духоты, был развязан воротник, автомат он закинул за спину и втолковывал что-то гиганту Яношу. Тот рассеянно кивал и поглядывал по сторонам. Павел поздоровался с ними и вошел в дом Колдуна.

Колдун встретил его приветливо, провел в свою полутемную комнату, где из кувшинов привычно тянулся к потолку душистый дым. Уложил на лежанку и туго обмотал до самых ног длинным куском ткани, оставив открытой только голову, так что Павел стал похож на мумии сказочных египетских фараонов из книг. В довершение всего Колдун привязал Павла веревками к лежанке, приговаривая: «Сегодня работа будет долгой, готовься, терпи, долгой будет работа… Долгой будет работа, нужно лежать спокойно, пока не зайдет солнце и не догорит свеча».

Павел воспринимал все эти действия совершенно спокойно, хотя в душе не верил, что Колдун может ему помочь. Слишком много было сделано попыток, слишком часто Павлу снилось, что он говорит и поет, и, просыпаясь, он пытался вслух повторить те слова, которые только что произносил во сне — и ничего не получалось, кроме сдавленных полустонов-полурыданий.

«Лежи, лежи, пока не стемнеет, пока не догорит свеча», — бормотал Колдун, вынимая из разных мешочков на полках все новые и новые пучки трав и бросая их в кувшины.

В кувшинах потрескивало, дым заполнял комнату, свеча в углу горела ровно, лишь иногда подрагивая от движений бесшумно скользившего в полумраке Колдуна.

Потом Колдун незаметно исчез, и Павел остался лежать в непонятной полудреме, навеянной ладонями Колдуна и дымящимися травами. Он не представлял, сколько прошло времени и скрылось ли солнце — единственное окно в комнате было плотно затянуто медвежьей шкурой, закрыта была и дверь. По телу растекались приятная слабость и тепло.

За окном крикнули: «Добрый вечер!» Павел узнал голос Стаса, который, оказывается, до сих пор сидел у дома Колдуна, продолжая, наверное, беседу с Яношем Лесорубом.

Вдруг за дверью что-то загрохотало, что-то зазвенело, разбиваясь, раздался вопль Колдуна — и тут же оборвался. Что-то рушилось, трещало, дрожал пол, падали с полок кувшины, словно в дом ворвался свирепый великан и крушил, крушил… Коротко простонал Колдун — и затих. Дверь распахнулась, грохнула о стену, и оцепеневший Павел увидел, как в комнату ввалился кто-то огромный, страшный, до ужаса знакомый. Разинутая пасть с черными крючковатыми клыками, длинные когти, редкая шерсть, толстые кривые нижние лапы… Болотным смрадом повеяло в комнате, встрепенулась и погасла свеча, и в тусклом вечернем свете Павел увидел распростертого на полу в коридоре Колдуна. А огромный медведь надвигался на лежанку, протягивая когтистые лапы.

Павел рванулся, но не смог сделать ни одного движения — слишком туго охватывала его тело ткань, слишком прочно были завязаны веревки. Медведь, все тот же страшный медведь из детства, та же слюнявая пасть… Надо было крикнуть, позвать на помощь, во что бы то ни стало позвать на помощь, чтобы услышали Янош и Стас и прибежали сюда с автоматом. Крикнуть, пока не поздно!..

Медведь приближался. Павел зажмурился, набрал в легкие побольше воздуха — а сердце чуть не выпрыгивало из груди, — напряг все силы и, с размаху обрушив какую-то внутреннюю преграду, закричал:

— А-а-а! Помогите-е!..

Он не открывал глаз, с ужасом чувствуя, что вот-вот смердящие черные клыки вцепятся в лицо, сдерут кожу, вырвут глаза, разворотят рот — и продолжал, продолжал кричать:

— Помоги-ите-е! Ста-а-ас!..

Кто-то рядом охнул и воскликнул голосом Яноша Лесоруба:

— Вот так чудо! Колдун, Стас, он заговорил, клянусь Создателем! У тебя получилось, Колдун!

Павел открыл глаза, увидел возле себя медведя с лицом Яноша Лесоруба и медвежьей мордой в руке, увидел за дверью улыбающегося невредимого Колдуна и изумленно-восхищенного полицейского Стаса — и потерял сознание.

* * *

Колдун не раз предлагал Павлу работать вместе, но Павлу это занятие было почему-то не по душе. Может быть, потом, позже, а в пятнадцать лет его привлекало совсем другое. В тот год он начал работать, а значит, стал взрослым. Он возил доски с лесоповала на строительство дороги к Городу Плясунов, был наблюдателем на пожарной каланче, латал дощатые тротуары, смолил лодки на Иордане, а в сезон дождей сбивал табуреты в длинном теплом цехе плотников. Табуреты возили в Иерусалим, получая взамен на удивление прочные, ладные и красивые рубашки — Иерусалим всегда славился своей ткацкой фабрикой, и после Большого Пожара ее помогали отстраивать и горожане Лесного Ручья, и вавилоняне, и Плясуны.

А во время месячных перерывов Павел осуществлял свою давнюю мечту — путешествовал по городам Лесной Страны. Где по парусом, где на веслах, по деревянной дороге и пешком он посетил Иерусалим и Город Матери Божьей, Вавилон и Город Плясунов, Эдем и Лондон, Город Полковника Медведева и Капернаум, Могучих Быков и Устье, Город Ольги и Город У Обрыва, Холмы и Высокие Травы, Иорданских Людей и Вифлеем.

Везде, в общем-то, было одно и то же, везде жили такие же неторопливые и нелюбопытствующие люди. Только, может быть, чуть отличались друг от друга дома — там ставни, а там двери с узорами, — да пиво было где слабее, а где покрепче. Такие же храмы, такие же древние автомобили, выцветшие коробки автобусов с выбитыми стеклами во дворах, приспособленные под сараи, большие грузовики и танки.

Павел возмужал и вытянулся за этот год, перегнал ростом отца, и вместо худого подростка зеркало отражало теперь высокого крепкого парня с темными, слегка волнистыми волосами до плеч. У парня было открытое загорелое лицо с чуть задумчивыми карими глазами. Все чаще и чаще, проходя деревянными тротуарами городов, он ощущал на себе взгляды встречных девчонок.

Влюбился он в Эдеме. Ее звали Татьяной, и ей тоже было пятнадцать. Геннисаретское озеро плескалось у их ног, красное большое солнце медленно тонуло в нем и даже, казалось, тихо шипело, остывая. В легком вечернем тумане едва проступали тени сосен, тянуло гарью с болота Одинокого Охотника — в тот год то тут, то там горел торф, — вдалеке стучала дрезина и бледные звезды искали свои отражения в темной воде. Он читал ей стихи фантазеров-основателей, он рассказывал о других городах, о думах своих и мечтаниях своих, он осторожно гладил ее нежные-нежные плечи, а она молча смотрела на озеро и чуть улыбалась улыбкой Джоконды, которую навеки запечатлел в книге основатель по имени Леонардо.

Он встречал ее после работы у веревочного цеха, и они вновь и вновь уходили на берег озера или гуляли по Эдемскому лесу, и он шутливо называл ее Евой и предлагал вместе отправиться на поиски дерева познания добра и зла. Она смеялась в ответ и целовала его, и ерошила его длинные темные волосы.

И наконец случилось у них то, что случилось у Евы с Адамом после изгнания из сада Эдемского. Был вечер, лесная поляна, сладко и остро перед закатом пахли зеленые розы, отражаясь в широко раскрытых зеленых глазах Татьяны, и улыбка блуждала на губах ее…

Потом он вернулся в свой город, но каждый вечер под одобрительное подмигивание и шутки парней бросал кувшины со смолой, раздевался, прямо с лодки прыгал в Иордан и оттирал песком липкие черные руки. А потом бежал к мосту и, разгоняя и разгоняя дрезину, мчался к городу на берегу Геннисаретского озера, где жила, где ждала улыбчивая любовь его…

Когда миновал нескончаемый сезон дождей, Малахия Недомерок сказал ему, что видел Татьяну в Тихой долине с тремя эдемскими парнями. Павел не поверил и примчался в Эдем, и вечером встретил ее на посиделках за тамошней питейкой. Она действительно была с тремя парнями. И улыбалась своей неяркой улыбкой, когда эдемцы били его. Опять досталось ребру, сломанному в детстве медведем. Но ребро зажило, а эдемцев они с ребятами из бригады подкараулили и устроили им битву Иисуса Навина с царями Аморрейскими с принудительным купанием в Геннисаретском озере, и солнце стояло над Гаваоном…

Ребро зажило, и эдемцы были разбиты, но сердце ныло еще очень долго, и Павел с тех пор не отвечал на призывы сверстниц и женщин постарше. Именно в те годы потрясли его горькие и беспощадные строки стихов неведомой Эмили Дикинсон:

Говорят — Время смягчает.

Никогда не смягчает — нет!

Страданье — как сухожилия —

Крепнет с ходом лет.

Время — лишь Проба горя —

Нет снадобья бесполезней —

Ведь если оно исцелило —

Не было — значит — болезни.

* * *

Хотя новый год Павел начинал с тяжелой душой, страсть к путешествиям не пропала. Он твердо решил пройти всю Лесную Страну с севера на юг и с запада на восток и узнать, если ли где-то пределы, есть ли неизвестные города, а если пределы есть — то что там, за пределами? В Совете не знали, что находится за пределами, никто ничего не знал и не стремился узнать. Пожимали плечами, предлагали кружку пива, партию в шашки, домино или «подкидного дурака», отмахивались, отшучивались, удивлялись. А он брал острую пику против волков и медведей и шел напрямик, держась по солнцу, через леса и ручьи, холмы и луга, обходя болота и озера, ночуя в траве, подложив под голову куртку, убивая черных волков, избегая встреч с медведями.

Переправившись на пароме через Днепр в Холмах, он в тот год побывал далеко за болотом Маленького Войцеха и не открыл новых городов, и так и не дошел до края безымянного леса. В другой стороне, за быстрым холодным Фисоном, подмывающим Город Плясунов, тоже тянулся лес. Он хотел добраться до устья Фисона, взял лодку у Плясунов и отправился вверх по течению. Но на пятый день пути, шагая по берегу и волоча на веревке лодку, с трудом преодолевая быстрину, дошел до места, где Фисон водопадом многометровой высоты обрушивался из узкого прохода в серых скалах, основания которых погружались в болото. Болото он обогнуть не сумел и вернулся раздосадованный. Однако не оставил намерения в дальнейшем все равно пробиться к истокам.

В феврале следующего года он миновал долину Трех Озер и направился прямо на запад. Продолжалась вереница событий, делавших его все более непохожим на жителей Лесной Страны, потому что этот месяц стал известен всем от Лондона до Холмов и от Устья до Плясунов, как Февраль Небесного Грома.

* * *

Павел уже седьмой день шел берегом широкого лесного ручья с холодной прозрачной водой. Крупные зеленые рыбы парили над песчаным дном, едва заметно шевеля длинными хвостами, и тени их четко выделялись на песке. Небо, как всегда, было безоблачным, в бесконечном безмятежном лесу стояла привычная глубокая тишина, которую только изредка нарушал далекий стук голубого дятла-прыгуна.

И внезапно в этой тишине над лесом возник странный шум, как от сильного ветра. Потом Павел так и не смог восстановить в памяти последовательность событий. Что было раньше — страшный грохот, от которого заложило уши, или внезапный жар, опаливший лицо? Огненный столб в небе, растворивший солнце, или пылевая туча, взметнувшаяся над пылающими верхушками деревьев?..

Он помнил всплески грохота, помнил, как столб пропал и вдруг возник совсем рядом, за ручьем — и словно лопнуло что-то в голове, закружились огненные круги, и в грохоте и дыме навалилась пыльная горячая темнота…

Он очнулся от боли в груди — едкий острый воздух резал легкие. Над ручьем белым месивом клубился пар, с громким треском горели деревья и густой дым заволакивал небо. Голова раскалывалась от дергающей боли, глаза готовы были выскочить из глазниц. Треск горящего леса приближался, обступал со всех сторон, и оглушенный, ошалевший от случившегося страшного Чуда Павел все-таки нашел в себе силы подняться и попытаться уйти от лесного пожара.

Он пробирался назад, на восток, и вода обмелевшего ручья была черна, и несло по ручью бурую мертвую рыбу и обгоревшие ветки, и солнце увязло в дымном тумане, и пахло гарью…

С обожженными ресницами и волосами, полуоглохший, едва удерживаясь на ногах от непонятного головокружения, вырвался Павел из зоны лесного пожара. Пожар захлебнулся в болоте, преграждавшем путь к долине Трех Озер, ушел на юг, к обширной пустоши, выгоревшей еще добрый десяток лет назад по вине охотников на медведей, да так и не поросшей больше лесом.

И наступили странные светлые ночи. Павел лежал на траве у лесного ручья, смотрел в небо и не видел звезд, потому что небо светилось необъяснимым бледным светом. И волей-неволей приходила на ум сказка Иоанна Богослова. Правда, Павел тогда уже глубоко сомневался в том, что Создатель Мира до сих пор обращает внимание на Лесную Страну, занятый другими делами. Конечно, он мог сотворить этот огненный столб и наслать на его, Павла, голову, чтобы покарать за сомнения… Да вот только не слишком ли большой почет посылать такую грандиозную шумную кару? И ведь кара-то не достигла цели. Уж, наверное, Создатель бы не промахнулся. Или это предупреждение? Но чем тогда виноват лес, чем виновата сварившаяся заживо рыба? Нет, думал Павел, скорее всего, грохочущий огненный столб сродни молниям, которые полосуют небо в сезон дождей. А что касается грома среди ясного неба, этих странных светлых ночей — так ведь говорил же тот любитель поразмышлять, тот сказочный принц Гамлет: «Гораций, много в мире есть того, что вашей философии не снилось…» Просто не объясненное пока явление. А почему солнце красное по утрам и вечерам? Почему приходит ночь, и кто зажигает звезды? Почему Иордан течет именно с юга на север, и раз в несколько лет, но обязательно в мае, плывут по нему большие белые лепестки каких-то цветов, заполняя все пространство от берега до берега? Огненный гремящий столб — тоже из вереницы таких «почему».

Назад, к парому, Павел шел намного дольше — часто кружилась голова, временами шумело в ушах, словно налетал ветер, хотя лес стоял неподвижно, обессилев от пожара, — и приходилось делать частые остановки. Лежать, обмотав голову мокрой курткой, и ждать, пока перестанут мелькать под опущенными веками размытые огненные полосы.

Очередной приступ головокружения подстерег Павла на краю болота, в котором терялся ручей. Выпала из рук длинная жердь, он оступился, шагнул мимо кочки — и упал в коричнево-зеленую жижу, почти сразу погрузившись по грудь. Пахнуло гнилой медвежьей пастью, Павел на мгновение зажмурился, сглотнул расперший горло комок и сделал отчаянную попытку вырваться из трясины. Жердь наклонно торчала из болота совсем рядом, но дотянуться до нее не удавалось. Ноги не чувствовали опоры, болото держало, сдавливало, тянуло вниз, а поблизости растопырились колючими ветками кусты и подставляла под солнце красные, словно отполированные, круглые листья высокая, чуть изогнутая береза.

Павел обвел беспомощным взглядом лесную окраину, пустое небо с равнодушным солнцем, еще раз дернулся, погрузившись по плечи, бессильно выставив ладони к пустыне неба, — и его охватила злость. Он смотрел на эту безучастную березу с шершавым желтоватым стволом, и мелкие иголки зашныряли под кожей лба, чуть повыше переносицы, и непонятное тепло побежало от висков к затылку.

«Наклонись! Наклонись!..» — молча твердил он, с ненавистью глядя на дерево, представляя себе, как дрожь проходит по красным, блестящим на солнце листьям, как медленно склоняется гибкий ствол, как касается его ждущих пальцев…

Дрожь прошла по листьям, и береза с шуршанием согнулась, прильнула к нему…

…Он долго лежал на пригорке, а потом отчищал куртку от засохшей грязи, сушил ботинки, смотрел, улыбаясь, по сторонам, вдыхал пахнущий гарью, но такой восхитительный воздух, слушал, как шумит ветерок, подставлял лицо под спокойное солнце, незаметно и плавно скользящее по небесному полотну.

Затем он начал упражняться. Он сгибал взглядом деревья, выдирал кусты из болота и зашвыривал в заросшую серой травой топь. Складывал у пригорка сорванные взглядом верхушки сосен. Начал мостить дорогу через болото, с шумом укладывая в ряд ветвистые стволы. Устал до тупой головной боли и заснул прямо на пригорке, уткнувшись лицом в пропахшую болотом куртку. И ему снилось, что он разгоняет воды Иордана и бредет по обнажившемуся дну на тот берег, к Тихой долине, а столпившиеся на мосту люди безмолвно наблюдают за чудом, рожденным Небесным Громом.

В тот год в питейках и храмах, в бригадах и во дворах было много разговоров о Небесном Громе. Ночи опять стали темными и звездными, и отгорели лесные пожары, а в Капернауме у Галилейского моря два десятка поклонников Небесного Грома во главе с Ависагой Сокотнюк подожгли храм и двинулись к Эдему. Они рассчитывали обрести там новых сторонников, и на месте храмов, которые надлежало сжечь повсеместно, расчистить пустоши Небесного Грома и идти дальше, во все города. Полицейские догнали их возле Тихого болота, и вязальщица Ависага Сокотнюк с тремя подругами угодила в капернаумскую тюрьму. Остальные разбежались в Эдемский лес и Тихое болото, и кое-кто так и пропал там, а кое-кто остался за болотом, потому что и несколько лет спустя собиратели трав видели там дым костров. А однажды на опушке у Города Полковника Медведева обнаружили изуродованное тело старого Исаака Грановского, постоянного гончара, участвовавшего в поджоге капернаумского храма. К ранам на спине и груди Исаака прилипла синяя медвежья шерсть.

Посвященные объявили Небесный Гром знамением, посланным Создателем Мира в знак того, что он помнит о Лесной Стране, и посулили повторение таких знамений. А в Городе У Лесного Ручья передавали друг другу слова Черного Стража. Страж дополнил Посвященных, заявив, что Небесный Гром — это звезда, сброшенная Создателем с неба для укрепления веры людской.

Павел имел свои соображения на этот счет, но ни с кем ими не делился. Зато не удержался от демонстрации новых своих способностей, приобретенных благодаря Небесному Грому. Все в городе уже знали, что он чудом спасся, мама опять плакала и умоляла больше не бродить по лесам, отец дергал себя за усы, хмуро сопел, кивая в такт словам мамы, и поддакивал: «Правильно, правильно, Ирена».

Вечером в питейке (Павел ходил в питейку, потому что где же еще встретиться и пообщаться, узнать и рассказать последние новости?) он громко спросил Длинного Николая и сидевших рядом Захарию Карпова и Леха Утопленника:

— Хотите, пиво будет прямо здесь, на столе? Смотрите на поднос Ревекки, сейчас кружки полетят.

Захария покачивался, щурился и часто моргал, Николай зевал, а Лех Утопленник хмуро сказал:

— Все шутишь, Корнилов?

— Смотри на поднос, — ответил Павел, глядя, не отрываясь, в сторону возившейся у бочки Ревекки.

Три кружки с пивом медленно поднялись над подносом. Чуть покачиваясь, они пересекли зал — пиво плескалось на пол — и, сопровождаемые напряженным взглядом Павла, со стуком опустились на стол, прямо перед раскрывшим рот бородатым Лехом. Ревекка выронила поднос, Николай продолжал зевать, так, кажется, ничего и не заметив, а Захария Карпов тер глаза.

— Небесный Гром, — улыбаясь, сказал Павел.

Лех Утопленник резко поднялся, размашисто перекрестился, чуть не угодив себе в глаз, и прошипел, подавшись к нему:

— За такие штучки с моста надо вниз головой!

— Что-то не пойму… — пробормотал Захария.

— А чего понимать: с моста надо! — скривился Утопленник.

— Небесный Гром… Это от Небесного Грома, — растерянно попытался объяснить Павел, но Лех сверкнул на него глазами и потащил Захарию за другой стол, подальше от Павла.

Длинный Николай растерянно крутил рыжеволосой головой.

Лех что-то говорил сидевшим кружком лесорубам, поглядывая в сторону Павла. Лесорубы хмуро кивали, уставившись на свою водку и иногда непонимающе вскидывая глаза то на Утопленника, то на Павла. Бледная Ревекка все еще стояла над выпавшим из рук подносом, неслышно шевеля пухлыми красивыми губами. И Павел понял, что зря затеял демонстрацию чудес. Никто не собирался уверовать и следовать за ним, как за Иисусом.

Он тихонько покинул питейку и ушел домой. А наутро хмурый отец спросил, собираясь на пристань: правда ли то, что вчера говорил в питейке Лех Утопленник насчет летающих кружек? Павел осторожно ответил, что действительно Небесный Гром как-то странно повлиял на него, однако способность эта пропала столь же внезапно, как и появилась, и еще вчера он вновь стал таким же, как все.