Бесплатный фрагмент - На помине Финнеганов

Дальнейшее предисловие, посвящённое процессу создания FW, а также проблеме перевода, написано Патриком О'Нилом, доктором литературы и заслуженным профессором Университета Куинс (Канада), исследователем английской, немецкой и сравнительной литературы и автором многочисленных работ, которые включают три книги, посвящённые «Finnegans Wake», в одной из которых (2013) он касается ранних русских переводов из романа:

— Polyglot Joyce: Fictions of Translation (2005)

— Impossible Joyce: Finnegans Wakes (2013)

— Trilingual Joyce: The Anna Livia Variations (2018)

Предисловие даётся в моём переводе, после которого следует оригинальный текст.

Предисловие

Несомненно, Finnegans Wake это один из самых исключительных литературных текстов. Его автор, ирландец Джеймс Джойс (1882—1941), приобрёл международную славу (а также, в некоторых кругах, скандальность) с появлением в 1922 его уже выдающегося романа Улисс. Однако, будучи в то время сорока лет, Джойс совершенно не планировал почивать на своих литературных лаврах и через несколько недель после появления Улисса он уже занимался другим серьёзным предприятием, которое в итоге появилось в мае 1939 под заглавием Finnegans Wake. Процесс сочинения был тяжёлым. Зрение Джойса с детства было слабым, а за время почти семнадцати лет, которые он потратил на написание FW, оно значительно ухудшилось, временами приводя практически к слепоте и требуя многочисленных болезненных операций. Также психическая нестабильность его дочери была постоянным источником беспокойства. Живя в Париже, он непрестанно менял адреса в городе. Он много пил. Война всё очевиднее становилась неизбежной, а когда наконец она разразилась спустя всего несколько месяцев после появления Finnegans Wake, Джойс с печалью осознал, что у этой огромной работы, над которой он работал с одержимостью столько лет, теперь найдётся не так много читателей, если таковые вообще будут. Чуть более чем год спустя, бежав из оккупированного немцами Парижа в нейтральный Цюрих, Джойс уже был мёртв и похоронен, не дожив месяц до своего 59-летия. Он проработал почти треть своей недолгой жизни над таким поразительным предприятием, как Finnegans Wake. Парадоксально, учитывая все обстоятельства сочинения, что FW многими считается одной из великих комических работ западной литературы.

Заглавие Finnegans Wake было представлено публике только с появлением законченной работы. Отрывки из неё появлялись в нескольких парижских журналах начиная уже с 1924 под сжатым временным названием Work in Progress. Реакции читателей были смешанными с самого начала. Были те (как Сэмюел Беккет), которые приветствовали работу, считая, что она изменит эпоху; были и те (как Эзра Паунд, ранее один из самых восторженных сторонников Джойса), которые посчитали последнее предприятие автора непостижимым расточением значительных творческих сил, которые Джойс продемонстрировал в Улиссе. Эти две крайние оценки продолжают существовать и сегодня. Существует не очень большое количество читателей в разных странах, которые считают, что Finnegans Wake это одна из незаменимых и ключевых работ — или даже единственная ключевая работа — международного постмодернизма; и существует огромное количество читателей, включая высокообразованных читателей утончённых литературных вкусов, которые так никогда и не смогли прочитать дальше первой страницы.

Улисс, хотя далеко не простой текст, фокусируется (по большей части) на совершенно понятном английском языке и событиях одного дня в Дублине в 1904. Finnegans Wake, с другой стороны, это перегруженный (честно говоря, чрезмерно) эксперимент, который заменяет относительную ясность дневного языка сложностями и неопределённостями оговорок ночного языка — языка и языков, например, спящего разума, который свивает паутину сокрытия и разоблачения, вспоминаемого и мыслимого, постижимого и непостижимого. Разум, который видит сны — это, возможно, центральный персонаж, совершенно невыдающийся трактирщик в пригороде Дублина; возможно, это рассказчик, маниакально плетущий паутину повествования; или, возможно, это само человечество со всеми его историческими периодами, языками и культурами.

Сложности для читателя, и особенно сложности для переводчика, начинаются сразу с заглавия, Finnegans Wake, в котором нарочито отсутствует ожидаемый апостроф. Очевидно, подразумевается «Finnegan’s wake» [«поминки Финнегана»], что является названием комической эстрадной песни 19-го века, рассказывающей о пьяном строителе, ирландце Тиме Финнегане, который упал с лестницы, разбившись предположительно насмерть, однако он оживает, когда на него случайно проливают виски во время его поминок. Название может также означать обращение ко всем спящим «Финнеганам»: «Finnegans, wake!» [«Финнеганы, проснитесь!»], или предвосхищать последствия, когда «Финнеганы» действительно «проснутся» [т.е. «Финнеганы бодрствуют»]. Только ретроспективно читатели увидят отсылку к легендарному ирландскому герою Финну мак Куйлу (у Джойса — Финн МакКул), который умер и похоронен много столетий назад, но которому предназначено вернуться к жизни в тяжёлые для Ирландии дни — которые, возможно, наступили, если прочесть заголовок как «Finn again is awake» [«Финн вновь очнулся»]. Французское слово «fin» означает «конец», в то же время латинское «negans» означает «отрицающий», что может подразумевать следующее: то, что кажется концом, на самом деле может быть новым началом. Пересекающиеся отсылки в двух словах названия к концу и началу, смерти и воскрешению, сну и пробуждению, героям прошлого и задачам настоящего, создаются огромной системой взаимосвязанных каламбуров — подобную форму комической игры слов некоторые серьёзные критики предыдущего поколения считали самым низким проявлением ума. (Когда Джойса однажды обвинили в том, что он просто развлекает себя тривиальными играми слов, как сообщается, он ответил, что только некоторые из них тривиальны, однако все остальные квадривиальны.)

После двух слов заглавия следует 628 плотно заполненных страниц в не менее сложном стиле — включая игры слов с элементами не только английского словаря, но также из ещё нескольких десятков языков. Получая итоговую языковую сложность пересекающихся отсылок, совершенно ясно, что текст принципиально абсолютно непереводим. Есть даже те, которые настаивают, что его не только нельзя перевести, но что его вообще не нужно переводить. Однако Джойс держался другого, противоположного принципа, а именно, что не существует чего-то уже написанного, что не может быть в будущем переведено. После отдельного появления в 1928 текста Anna Livia Plurabelle, который позже был преобразован в 8-ю главу Finnegans Wake, Джойс организовал и участвовал в экспериментальном групповом переводе нескольких страниц из него на французский, вскоре после чего сотрудничал в переложении более коротких отрывков на упрощённый английский, и наконец стал во главе роскошной итальянской версии тех же страниц, что ранее были переложены на французский.

Возможно перевести FW, или нет, но полные переложения Finnegans Wake появились в последующие десятилетия (перечисленные в хронологическом порядке) на французском, немецком, японском, нидерландском, корейском, португальском, польском, греческом, снова французском, испанском и турецком. Также существуют версии, которые должны завершиться и находятся в процессе, на итальянском, китайском, турецком и португальском — а также на русском в версии Андрея Рене, несколько глав которой уже доступны он-лайн на момент написания этих строк. Среди других языков отдельные главы и группы глав появлялись на чешском, румынском, галисийском, шведском и каталонском, а также менее продолжительные отрывки появлялись на венгерском и финском.

Насколько любое из этих переложений, или версий, или транспонирований, или пересозданий составляет «перевод» в любом традиционном смысле, это вопрос, который продолжает занимать теоретиков перевода, а также специалистов по Finnegans Wake. Имея сложности, связанные с огромностью и юмором джойсовского текста, действительно, кажется очевидным, что его совершенно нельзя переводить, но можно только переписывать. Поэтому также можно сказать, что каждое индивидуальное переложение или переписывание оригинального текста нужно рассматривать не столько как точное повторение, сколько как продолжение оригинального процесса сочинения Джойса, таким образом рассматривая макротекст Finnegans Wake как оригинальный текст Джойса вместе со всеми его многочисленными переложениями на различные языки, что совокупно составляет постоянно расширяющуюся и изменяющуюся литературную вселенную. На сегодняшний день русский вклад в этот макротекст ограничивался собранием отдельных отрывков из первых глав, переложенных Анри Волохонским, а также несколькими страницами, переложенными Константином Беляевым. Гораздо более амбициозное транспонирование, осуществляемое Андреем Рене, наконец позволит русскоязычным читателям лично испытать, в большем объёме и в большей глубине, чем ранее, природу бессмертной притягательности экстравагантного и экстраординарного текста Джойса.

Патрик О'Нил, Университет Куинс, Канада

Introduction

Finnegans Wake is undoubtedly one of the most extraordinary literary texts ever written. Its author, the Irishman James Joyce (1882—1941), had won international fame (and, in some quarters, infamy) with the appearance in 1922 of his already extraordinary novel Ulysses. The then forty-year-old Joyce had no intention of resting on his literary laurels, however, and within weeks of the appearance of Ulysses he was already at work on the vast undertaking that would eventually appear in May 1939 under the title Finnegans Wake. The process of composition had been an arduous one. Joyce’s eyesight had been weak since childhood, and during the almost seventeen years he spent on the writing of the Wake it deteriorated significantly, involving periods of near-blindness on several occasions and requiring a whole series of painful operations. His daughter’s increasing mental instability was a constant source of anxiety. Living in Paris, he constantly and restlessly changed his addresses in that city. He was drinking heavily. War was clearly becoming increasingly inevitable, and when it finally broke out just months after the appearance of Finnegans Wake Joyce despondently concluded that the massive work on which he had obsessively laboured for so many years would now find few if any readers. Little more than a year later, having fled the now German-occupied Paris for neutral Zurich, Joyce was dead and buried, a month short of his fifty-ninth birthday. He had worked for close to a third of his entire short lifetime on the astonishing undertaking that is Finnegans Wake. Paradoxically, given the circumstances of its composition, it is regarded by many as one of the great comic works of western literature.

The title Finnegans Wake was publicly revealed only with the actual appearance of the finished work. Excerpts from it had been appearing in a number of Parisian literary journals from as early as 1924, under the lapidary interim title Work in Progress. Readers’ reactions were distinctly mixed from the beginning. There were those (like Samuel Beckett) who greeted the work as epoch-making; and there were those (like Ezra Pound, previously one of Joyce’s most enthusiastic champions) who saw this latest undertaking as an incomprehensible squandering of the formidable creative powers Joyce had demonstrated in Ulysses. The two reactional extremes continue to co-exist down to the present day. There are now very many readers across the globe who consider Finnegans Wake to be one of the indispensable key works — even the key work — of international postmodernism; and there are very many readers, including highly educated readers with sophisticated literary tastes, who have never managed to progress beyond the opening page.

Ulysses, though itself very far from being a simple text, focuses in what is (at least for the most part) entirely comprehensible English on the events of a single day in the Dublin of 1904. Finnegans Wake, on the other hand, is an extended (and frankly obsessive) experiment in exchanging the relative clarity of daytime language for the complexities and indeterminacies and slippages of nighttime language, the language and languages, for example, of the dreaming mind, weaving its web of concealment and revelation, the remembered and the conceivable, the comprehensible and the incomprehensible. The dreaming mind in question may be that of the central character, an entirely unremarkable middle-aged innkeeper in a suburban Dublin village; it may be that of the frenetically web-spinning narrator; it may be that of humankind itself through the ages, through languages, and through cultures.

Readers’ difficulties, and most especially translators’ difficulties, begin with the title already, Finnegans Wake, provocatively lacking as it does the expected apostrophe. Most obviously, it suggests «Finnegan’s wake,» which, as it happens, is the title of a comic nineteenth-century music-hall song reporting the case of a drunken Irish builder’s labourer, Tim Finnegan, who falls from a ladder, apparently to his death, but who revives when accidentally splashed with whiskey in the course of his wake. It could also be taken to be a call addressed to all Finnegans currently asleep («Finnegans, wake!») as well as anticipating the success of that call, as «Finnegans» do indeed «wake.» Readers will only retrospectively see a reference to the legendary Irish hero Finn mac Cumhaill (Joyce’s Finn MacCool), dead and buried for centuries but destined to come back to life again in Ireland’s hour of need — which is perhaps right now, as in «Finn again is awake.» French fin means «end,» meanwhile, but Latin negans means «denying,» thus suggesting that what may appear to be an end may in reality also be a new beginning. The intersecting references in the two-word title to ends and beginnings, death and resurrection, sleeping and reawakening, the heroes of the past and the demands of the present, are generated by a massive set of interlinking puns — a form of comic wordplay deemed by serious-minded critics of an earlier generation to be the very lowest form of wit. (When Joyce was once accused of merely indulging himself in trivial wordplay in such cases, he reportedly replied that only some of them were trivial, while the rest were quadrivial.)

The two-word title is followed by 628 densely packed pages in similarly challenging vein — involving punning play on items of vocabulary not only from English but also from several dozen other languages. Given the resulting linguistic complexity and density of intersecting reference, it will be quite clear that the text is in principle entirely untranslatable. There are those indeed who argue that not only can it not be translated, it should not be translated. Joyce himself chose a different and opposing principle, however, namely that there is nothing that has once been written that cannot subsequently be translated. After the separate appearance in 1928 of Anna Livia Plurabelle, a text later incorporated as the eighth chapter of Finnegans Wake, Joyce therefore organized and participated in an experimental team-translation of several pages from it into French, shortly afterwards collaborated in a rendering of shorter passages into Basic English, and finally took the lead in an exuberant Italian version of the same pages earlier rendered into French.

Translatable or not, complete renderings of Finnegans Wake have appeared (listed in chronological order here) over the intervening decades in French, German, Japanese, Dutch, Korean, Portuguese, Polish, Greek, French again, Spanish, and Turkish. Further versions intended eventually to be complete are currently underway in Italian, Chinese, Turkish, and Portuguese — as well as in Andrey Rene’s Russian, several chapters of which are already available online as I write. Among other languages, individual chapters or groups of chapters have also appeared in Czech, Romanian, Galician, Swedish, and Catalan, while significant shorter excerpts have also appeared in both Hungarian and Finnish.

The degree to which any one of these renderings or versions or transpositions or transcreations constitutes a «translation» in any traditional sense is a question that continues to exercise translation theorists and Finnegans Wake specialists alike. Given the enormous and comic complexity of Joyce’s text, there is indeed an obvious sense in which it cannot be translated at all but can only be rewritten. There is thus also a sense in which every individual rendering or rewriting of the original text should be read less as a faithful replication of it than as a continuation of Joyce’s own original process of writing, so that one can conceive of a Finnegans Wake macrotext ultimately consisting of Joyce’s original text and all its numerous renderings in many languages, cumulatively constituting an ever expanding and ever changing literary universe. To date, Russian contributions to that macrotext have been limited to a collection of individual excerpts from the early chapters rendered by Henri Volokhonsky and a handful of pages rendered by Konstantin Belyaev. Andrey Rene’s much more ambitious transposition of Finnegans Wake is one that will finally enable Russian-language readers to experience for themselves, at greater length and in greater depth than ever before, the nature of the enduring appeal of Joyce’s extravagant and extraordinary text.

Patrick O’Neill, Queen’s University, Canada

От переводчика

Последний роман Джеймса Джойса «Finnegans Wake» (в традиционном переводе «Поминки по Финнегану») — книга, которая с даты своей публикации (1939 г.) успела собрать массу противоречивых оценок. Однако пока автора обвиняли, что он сам не понимал, о чём пишет, более ответственные исследователи собирали материалы и изучали черновики Джойса. Примечательно, что FW иногда называют книгой, для которой был создан Интернет. Если раньше для критического чтения требовалась труднодоступная специальная литература, то сейчас на сайте fweet.org доступно более 84'000 примечаний к роману — в формировании этой базы принимал участие и русский переводчик.

В 2016 г. на русский язык впервые переведена целая глава из романа. «На помине Финнеганов» — это не просто перевод книги в контексте её современного понимания, снабжённый подробными примечаниями; отдельной задачей было сохранить её техническую основу. Переводчиком создана система из 700 мотивов, сохранённая при переводе. Такой подход наиболее детально передаёт тот «ирландский» взгляд Джойса на языки, который лишает даже имена собственные их лингвистической неприкосновенности.

Однако такая симфония слов едва ли заслужила бы тот интерес у широкого круга читателей, которым она справедливо пользуется. Книга интересна в первую очередь не своими скрытыми техниками, а их результатом. А результат — это новый вид поэзии, где каждое слово может нести в себе несколько значений, опираясь на внутренние рифмы и ассоциации. Книга впервые превращает чтение из пассивного процесса в творческий.

«На помине Финнеганов» — первый перевод «Finnegans Wake» с комментариями в таком объёме и с подобной детальностью.

«Ирландским взглядом» я назвал следствие того процесса влияния английского языка на ирландский, который переименовал, например, «Парк чистой воды» (Pairc an Fhionn-Uisce) в Феникс-парк (Phoenix Park) — в данном случае ирландское «фин-уске» прочитано как английское «феникс», как бы выворачивая слово на его английскую изнанку. Сходные примеры можно найти и в русском: река Варза (Warze), как её называли немцы, у русских называлась Вражинка, а в настоящее время, протекая по территории Калининградской области, она носит нейтральное имя Баржа. Джойс вырос среди подобных неизбежных языковых игр — в стране, чья родная история и культура передавались через «фильтр» иного языка. Применение этого «врождённого» инструмента на те несколько языков, которые Джойс знал, открыло неиссякаемый источник новых невероятных поэтических образов, которыми он начинает озадачивать своих друзей (и отпугивать своего главного спонсора), например, в одном из писем он пишет, что у резинки цвет как животик монашки — что просто является выворачиванием французского «nulle si belle» на английское «nun’s belly». Дальше Джойс только расширяет источники вдохновения, ища «английский смысл» в словах из географических справочников, из иностранных словарей, из сборников песен и т. д. ПФ использует всевозможные комбинации частей слов, а также ритм, рифмы, созвучия, превращая любое устойчивое выражение в форму для комбинирования ранее не связываемых идей.

Джойс говорил, что идея сочинения напоминала гору, под которую он подкапывался с разных сторон — на практике он снова и снова использовал наиболее удобные для языковой игры слова, фразы, имена и топонимы, создав сложную и в то же время гибкую структуру, которая охватывает и связывает различные культуры разных эпох. Однако среди множества тем ПФ одна постоянно выделяется — это Ирландия, её мифы и культура, её древняя и современная история, её география, её герои и политики, её стихи и песни.

Сложности русского перевода заключаются отнюдь не в многоязычности оригинала — роман написан полностью на латинице, подавляющее большинство игр слов составлены на европейских языках, а прочие иностранные «вкрапления» обычно появляются локально — всё это несложно перевести, даже используя один русский — тем более «джойсовский русский», т.е. язык, употребляющий неологизмы, построенные по моделям, которые предлагает оригинал.

Однако невозможно даже пытаться переводить роман, не имея аналогичную по сложности и гибкости систему мотивов, элементов, из комбинаций которых строится почти каждая фраза — систему мотивов, которая почти на две трети состоит из имён собственных. Уже третья строчка оригинала предлагает перевести «Howth Castle and Environs», что ссылается на дублинский полуостров Хоут и аббревиатуру имени ирландского политика Х. К. И. Чайлдерса.

Принципы перевода я подробно описал в предисловии «О переводе», которое свободно доступно онлайн, где многочисленные примеры имеют ссылки на текст перевода и таблицы мотивов, что неудобно передавать в печатной версии. Описаны принципы перевода мотивов, имён собственных, песен и стихов, иностранных слов и сленга. Система мотивов состоит из более чем 900 таблиц, с описаниями большинства мотивов, таким образом представляя собой небольшую энциклопедию по роману.

Что касается сюжета первой книги ПФ, первых 8 глав, перед читателем стоит сложная задача. С некоторыми из этих глав проще: 8-я глава посвящена Анне Ливви, 7-я — Шему Писцу, 6-я — викторине, отдельно описывающей главных персонажей ПФ, 5-я глава полностью посвящена анализу некоего Письма — улики, которая должна распутать события глав 2—4. Но что происходит в этих главах? С одной стороны, можно рассматривать эти главы как роман в романе, с другой стороны, 3-я книга добавит важные подробности, без которых этот фрагмент понять нельзя; всё, что мы имеем, это несколько схожих, но в то же время отличающихся, описаний встречи неких двух людей: полночь, оба человека достают оружие, бьют часы, происходит выстрел. После чего приводится огромное количество сумбурных свидетельских показаний, обвиняющих Вертоухова в подглядывании за девушками то в виде притчи про «могущу», то в виде баллады и т. д. Однако есть улика с места происшествия, анализ почерка позволяет определить автора письма — это Шем. Что же из этого следует? На этот вопрос ответит вторая книга, которая возвратит читателя в то время, когда Письмо было написано, в зелёное детство главных героев.

Какое отношение ко всему описанному имеют Финнеганы? Что происходит в первой главе? Как известно, Финнеган — персонаж песни, который «воскрес», т.е. пробудился, на собственных поминках. Поэтому прозвище «Финнеган» хорошо подходит для неопознанного тела, непришедшего в сознание — тела, которое является бессловесным героем первой главы, вокруг которого рассказываются различные истории, что со стороны представляется «поминками». Очень не скоро читатель узнает о том, что это за человек, и о причинах, которые довели его до его особого болезненного состояния — в 3-й книге романа это лицо, не приходя в сознание, произнесёт монолог по ролям, занимающий 80 страниц текста. Только прочитав весь роман, восстанавливая бесконечные языковые руины, читатель сможет познакомиться с путями, избранными двумя братьями, узнать о конфликте Иззи, разрывающейся между любовью и браком, и понять мотивы её решений, которые привели её — к её финальному монологу в конце 4-й книги, а Финнегана — к его поминкам.

Переводчик благодарит людей, поддерживавших перевод: Krzysztof Bartnicki, Patrick O'Neill, Robbert-Jan Henkes, Вячеслав Суворов, Янис Чилов.

{Часть 1. Поминки}

{Возвращение}

рекутопия, после здания Евы и Адама, уйдя от берега, найти чтоб устья изгиб, принесёт нас по разомкнутому прочному круговику назад к границам и Замку-на-Взгорье.

{Ничто ещё не произошло вновь}

Рыцарь печального образа жизни д'амурных виолистов морским волоком из-за своей недальноводности ища не вновеприбыл вспятившись с Северной Арморуки на эту сторону многогоднего перешейка Малой Европы, чтобы своеводничать свою переизолированную войну; ни отвесные скулы лесопроходчиков у реки Окуни ещё не заносились перед горлопанами Лаврентского Графства, регулярно дублирующими народоопись; ни всплывающий в пламени голос ещё не воздуходул «меня ж, меня ж» ради вводивводного «ты петрокаменеси»; не успел ещё, но лишь после вероловли, и гадзлёныш впрах раззадачить глухооконного исаака; не успел ещё, хотя за радость считаются воронессы, и двуцарь гнездосвиватель кровообидеть соузнаваемых эстёр. Нюни крапинки из отцова заветного солода Жем или Шом не сварили при подковчатом свете, а рудоберег имперадужки ещё только мерещился кругоподробно на лицевод.

{Падение Финнегана}

Твоё падение (разраз­разевесокруши­меня­тешуб­укко­торр­паррджанья­фаитири­тиния­вависюгэ­тойон­шанго­аока­мамараган­гръм­мълонья!), о подзаработный старосудак, переподают на сон грядущий, а потом при побуждении по всем кристианским министрельствам. Гробанувшийся утильзабор в такой короткий срок неотчуждаемо прихвостил низвсмятковержение Финнегана, этого гибернски солидного человека, что его самодружная гораголовушка нельзямедлительно отсылает любознайку на немыслимый запад исследствовать, где он отдал свои горегорюшконцы, коих позамирнопризаставное место находится на круче откоса в парке, где оранжеребята легли косточками на зелень, когда деволовдруг полюбил левушку.

{Поле битвы}

Как тут сталкиваются воли против былей, устрицеподобные противней всетигадообразных! Бреккек-кеккек-кеккек-кеккек! Коакс-коакс-коакс! Уалу, уалу, уалу! Иваявоа! Вот где протазанские баделеры ищут случай обмастерить микродушного Малакуса, а Вердоны катапустируют ночебаллистику от взгорноголовых белоребят. Вратные силонаскоки штормовых лиственниц. Земля саднит под ногами, чтоб мне провалиться! Смятолаврентий, поратуй за нас! Вдарят в бой, и вторит вой. Звон колколкольцев: всеобительно. Как непредумышлены объятия, как небозапасны минутомётные умишки! Какие призовмонетжизнелюбы греховодимы и какими оттягототпускающими! Как натурально сочувствуются власозаросли, и как сильнокосен голос фальшивого иакания! Какие мимозенкрейцеры состязают и с какими неразлильными немилиями! Вот вот скользь сгорно шнырнулся сродни пылемраку сам отец прелюбодеятелей, зато (о мои сияющие звёзды и тело!) сколь вздорно распротёрла высочайшие небеса вся эта подсветка галантных товаров! Знать, кто-то в мечтах? Извольда? Ткач лил и досточно? Но припрадубы ажно почили по лаврам, ива притихла, а сень лиственно пала. Пусть где-то у вас малость падёт, где-то вам должно восстать: и столь же нескоро и этот зломинутный фарш придёт к своему домоседскому мирскому фенишу.

{Башня Финнегана}

Верхомастер Финнеган, порывистый рукомесленник, из каменщиков вольных, шёл неизбороздимо выставочной дорогой, живя в своей прилучинной закулуарне полемистики, до того как иеишонские суждейские отчислили нам номера или Глевиций зафиксировал второзаконие (одним светлым дрожжкислым днём он чресстернисто застискнул свою башню в бадью, чтобы нелишку помытьслить переднечертанное, зато прежде чем он со сфисфтом её выскирднул, магией моисейства сама эта вода расскорлупилась, и все обытованные геннеезцы нашли себе исход, что даёт представление и о том, какая там должна была быть порткискинувшая отдушка!), и в песнеславные времена этот брат господёнщины, замазок и высоток на наделе семьи пьяниц громоздил задань на задань по берегу для вселившихся на свой Истроизряк. Он и умилиддельная лапожёнушка Аннис боготворили милолетнего пузыря. Подручившись белякополовою он обмеротворил свою напорницу. Хотя не хотя, а хромоустойчиво, митровенок на темень, с благоданным мастерком в схватке и с кремасленным полукомбонизоном, который он по обытноверию вхолелеял, как Гарун Загрудкомучитель Всмятковский, он калигулировал разными вертикающими и дозиротающими сонможителями, пока взирал-вперялся при свете спиртовой горилки, где источник жаждырождения, как поднимается его круглоголовый столб другой эпохи, словно восставший фривольный каменощит (охвотмощь!), этакая новая недвиговка небоскройной взгородьбы совершенно эйфорийного башнеобраза, что в эригенале предстала из некой ничтожности и переоблачила горнерайские места пребывания иерархи­тектонично­тлично­заносчивостей, с неопалимой копной на вершице воспилонской столбофенечки, где то схлопец розг-гульно грозится вверх, то стокарь раз-введренно грудится вниз.

{Его герб}

Из первых был он, кто обнажил оружие и имя: Веселий Бухлаев Разысполинский. Его герольдевический щит, с гербоносчицами по зелёному полу, в серебре с голубоватостями; горную буку, рогатую, несносную, сопровождает орнаментированная прикладина с лучниками на взводе и гривастым на закате. Бухло Хуч заначив, хлебохапец холит харчи. Хохохохо, Мистер Финн станет Мистер Финнегас! На зареве понадейника — вот ваше настоящее винцо! Под вечернь воспосланья — ах, не надо укситься! Хахахаха, Мистер Фанн скажет как бы никак!

{Смерть от падения}

Как же понять споличность, что вызвала в тот турогичный четвергрозный день всю эту историю самоуправного греха? Нашу востроухую куб-хибарку досель твердыбят яровскаты, что он отчебачил, но затем мы также слышим в движении вечности ту ущельную куражистость некалифицированных мусольвражеских швыредзинов, которые очернославят и самый белокамень, что был сгоросгоряшваркнут с небес. Так не оставь нас, когда мы ищем крепкосовестность, о Поддерживающий, и в бдении, и когда мы поднимаемся зубочесать, и перед тем как нам свалиться подверх наших кожаных одров, и ночью, и в час ухода всех звёзд! Ведь ловитва порогов будения лучше, чем смыкалка праведных выхобитов. От васвасхода да закапада люлька провоста кочует между чертогами на кручах и бегипятскими пучинами. Кормомухий паёк-сорвьюнок решит. Тогда мы и узнаем, где быть пятничковой налитве. У неё есть дар честновидения, и она иногдаль касваится сложенных вопронсаров, эта сонногордая. Чу! Чу! Липа это был промазанный кирпич, как говорят одни, либо это било из-за обкрушения его производственных обещаний, как другие смотрели на это. (Вне стоявшего времени существует тысяча и одна наизустная история, и всё об одном и том же.) И затем, как в старрину праадам вкуснул щавелистый червлёный налив плачущей иввы (а тут ещё полная валгалерея ужасов с реликтовыми рейсами, оскаленными фургробами, камнепроезжими плацтрамвайчиками, прочьсдорожниками и улиточным движением автомоходов с коневаляшками, а ещё проточные пошлины, рупортажи, цирки и сородные набрания, и базиликирхи, и аэропагоды, и замушники, и парусные хлюпы, и осторожные полицаи, и нибенимеклентурская паскудная доходяжка, и казанарки в мерлинбору, и старосидейские чертоги большого шагания, и мрачноскученные отрабочие беженцы в пинаевых горкожанках, и облакошествия, кадящиеся вдоль семьясадпервой улицы, и деррские шнобели, шмыгающие за углы, где не раскраивают рта, и пыльно тешится вокзал метроприятий, и приримские безднаискусные ангаросъёмщики, всегоуборщики, хвостантресольщики, стройки, пристройки, иноконечные расстойбища, потом вышекрышные восстенания, где своды нам, а воды вам, затон под мостом свету нету), так одним раненым нутром встал охмелённый Филл. Его взголова была как свинцом налитая, его ведёрко ходило ходуном. (Там должен был взмыть некий потенциальный забор.) Замер! Он оступенился в конце. Обмер! Он скоптился. Вымер! Мастабница, мастробница, с кем-то там он поживился, прелюдировав на лютне. Чтоб весь мир увидел будто.

{Поминки Финнегана}

Ишиты? А как ши! Макулушка, Макулушка, ах нну как и чего доброго для вы таки погибнулись в тот судный утраур сушнярга? Плакал каждый придыхая на рожтефтельских поминках Финлевана, все хульноханы нациярамы, отделавшиеся лёгкой испугорамой с дюжиннодольним сочетательным избытком завываниерамы. Там были и огнеглотатели, и водоносы, и землемеры, и поднебесноплаватели, и медные трубочисты. И все они столпили с вопличайшей жизненадобностью. Педагог, демагог, а между ними — барменгрог. За продлениераму восхвалениерамы и до самой Гуннеханьской завершениерамы! Одни изобразили криковяк, другие изобличили балкорову. Забрюкивая его вверх и напуская его вниз. Он тихо приехал, зато дольше пребудет, наш Преам Олим! Там было: «Он известный мастер на все трюки». Подравняйте его подушечный камень и зовите граппалакателей! Будто как в этой маре спомянут вящей всебедлам! С ихними «две брови вниз» и «при Дите правоверные». Они распёстростёрли его вдоволь кровати. Обокалившись сладким финищем у ног его тут же. Приголовив мобильную качку его пития. Втихаря трезвоня труляля, траляля, триляля, тополя!

{Пир на поминках}

Кляннусь, аль нет лога кроме оврага, илль, как ни крутись молчком, это тафтафлогически одно и то же. В смысле, он Горд, его восстать не влечёт, как лежащего камнем, как великовёрстную вавилялю, так давайте взглянем мальком на его Герб, в смысле, сотрите плитформу на станице оченьдесят очень. __. Его Горб! От Залалистка до Пристанства, от ярких сёл до взгорок баронов, от Понадбрегом до Незаглавами, от долгих плато до Орланского Глаза он гнездится по всей земле. И на всём пути (втруби!) от фьорда до фьельда его бухтозвонкие гобубои будут оплакивать его наскально (возгореваньице!), пилпылплыл да всплылс, и всю лиффиобильную ночь напролив, всю овражную преиспещрённую ночь, ночь колпакольчиков, волны её валторн будут хитрыми трохеями (губная гармония!) поминать его. Со своими милочками бабочками и своими петро-джеко-мартинцами в домах и корчмах. Складывая бренные песни, сказывая козни видного вялого вяхиря. Распевание перед объеданием. Если мы живём (большие ясли), то лишь благими дарами упования. Так чередуйте пробу и передавайте улов ради хруста. Помин. Выть по сему. Детинпрапапка падает ниц, зато одна крайне странная подаёт куш. То ж этот загибант престолешницы? Фифифин номер Фарс. То ж этот с выпеченной головой? Ломоть славопряничного кеннедского хлеба. А то ж этот венок как раз у его крайчика? Рюмочка пенноклассного Дану У'Дуннелского исконно дулпенского дива. Затем, чу, когда вы будете осушать его шпротоввольствие и погрузите зубы в самую соль белонежного чудовища, узрите, се гиппогемот, ведь больше его нетуту. Финишкни! Всего лишь водография ветхого сотрясенья. Почти рубиновый Заломоносарь, античный рот самых веков Простушеского согласия, он пропал как сельди в ночке — по нему смертоубивались, а потом умяли. И вот это блюдо уже труп как труп для имярека — не то прорубка, не то промазка, не то кожеотставной барабаянчик.

{Анна выходит на прогулку}

Перед нами до сих пор как живая вырисовывается эта задремучая рыбогромная фигура, даже в наше ночное время, у осочного щебеньщучьего потока, что Борогром любил, а Бурогрум присновидел. Вот заснул городничий. А подле лоретка. И что из того, что она, мол, как с игол, в потноробе или воскрасном омрачении? То полная кубышка, то сберегает рубль в купилку. Миннутку. Несомненно, мы все любим мало Ханну Руинную, то есть, мы хотим сказать, любим малую Анну Ранимую, когда ей подгрибно хочется хоть пруд вбродить, хоть засланокозочкой гарцевать заспаноказачка. Зов! Гласогром крепко сопит да храпоёт. От Холмогоречавки до самых Валов Иззолки. Его черепная сторожка, твердилка его рассудка, глядит за дальние предали. Что вам за долгорами? Его глиняные ноги, угазоненные ярь-лужайкой, торчат абсолидно там, где он последний раз сделал их, — у кургана, где взмыл магазина забор, где открыт маргаритке обзор, да на званый сей строй. А в это время против этого белого альянса по ту сторону Холма Шастьдесант (кочка засопших!), ободгнув дом (в-тыл-им-бомб, тар-тара-бомб!), в засадке уже притаились подстережлиффные шпионы (жёностражда, наклонниз!). Когда ж сойдут туманны облака, о дщерь-с, взгляд свысока собственно величествен, ведь тут и наша горочная масса, ныне национальный музей Валлинстен, а также, в некотором зеленоватом отдалении на ватерлоне прекрасной природы, какими симпатяжкими рассмешлёнышами выставляют себя напроказ две белесоватые древушки, сходясь под маленькими лесоточками! Приступающие допускаются в мармузей бесплатно. Вволийцы и Сивые Падкинсы, одна шиллинга! Разувеченные инвалиды старой гвардии найдут кисакиску кисколяску, предназначенную для тех, кто без задних ног. За её включиком справляйтесь к проводительнице, госпоже Катрине. Прям.

{Залмузей Волимгдана}

Вот ход к залмузею. Не отшибите головной при вхолле. Теперь выи в Залмузее Волимгдана. Вот пруссценный наганн. Вот ффренчуз. Пли. Вот пруссценное знамя, с чайшкой и наблюдцем. Вот пулля, которая била пруссценное знамя. Вот ффренчуз, который стрелял Булля, который билл пруссценное знамя. Салютуйте Крестнаганну! Где же ваши ножи и вилы? Прил. (Воловья нега! Хор!) Вот триетёртая шляпа Бонафорта. Прим. Бонафортская шляпа. Вот Волимгдан, а под ним его неизменный сугробнобелый скакун, Копимгак. Вот те большой Самартур Волимгдан, премного бомондистый в своих цельнозолотых шпорах, в своих брюках браней, в своих железоотворотных древобашмаках, в своих хартийновеликоватых подвязках, в своём почётночленском костюме, в своих галошах голиафана и в своей полупоношенной боеформе. Вот его большой дебелый скакун. Зрим. Вот три бойнских бонафорта, которых сгрушили и живо схоронили в траншею. Вот гайдукучинский англис, вот грейвшейский шотрандец, а вон недалёкий аведавид. Вот бонафорт, который лихой, марштрует бонафорта, который простой. Гилиполный битвоспор. Вот маловидный бонафорт иной, который был нейкак ни плохой, ни блохой. Седаннаура! Жадный ФитцТиль. Стлевший МакДамб. И Лихолеший Сокольник. Арминские посконные говордейцы. Вот Делийские альпы. Вот Бросова Гора, вот Косова Гора, вот Светлогора Сан-Хуан. Вот крымолиновые альпы, что наденутся залпом укрыть трёх бонафортов. Вот балеринки со своими широкополями притворно читают в своём остратегическом рукодамаводстве, идя на мокрое поддёвочное дело против Волимгдана. Балетжинка беляк подружья, и балетжинка оворонила головушку, и Волимгдана вогнало в тиски. Вот большой Волимгданов мормориальный телескап «Сглаз-алмаз» непротив флангов балеринок. Зашкалиберная площадная мощь. Пром. Вот Бляха-муха выуживает свою филиппу из своей самой порешающей бутыли Тильзена. Вот батальная наклёпка: «Халтура гриммасс сильного кования. О-го-го». Вот балеринское находчивое донесение, чтобы пооросить Волимгдана. Донесение тонкими красными линиями по-пластронски на Бляхе-мухе. Ода, ода, ода! «Достоарторрный. Победокурс! Там почивает ваша разочаровашка. С прилежанием долгих дней. Напол». Это была тиктактика балеринок, что маниломаяла Волимгдана. О да, о да, о да! Балеринки больнорьяны зафаворитить всех бонафортов. И бонафорты прут, грезя бойкоттом самому Волимгдану. И Волимгдана вогнало в тиски. Вот Бляха мухой, капор на кивер, обрушивает своё потаённое слово, с пулей в слуховом отверстии, на Волимгдана. Вот Волимгданово герольдское назадонесение. Нанесение развёрнуто на тыловых волостях Бляхи-мухи. Саламандраж! О ад, о ад, о ад! «Красные балеринки. Фига с пол! Ан глядь, мылит взоры. Искореню вошь, Волимгдан». Это была первая штука Волимгдана, тик в тик. А то, а то, а то! Вот Бляха-муха в своих двенадцатимильных разинях-болотниках, чавк-чирик, попутно двинул утаптывать лагерь для балеринок. Выпивоха выпьет махом, но он тем скорее купит барогиннесс, чем стащит старый стаут. Вот руссценные снаряды. Вот ттранщель. Вот тропы белее мела. Вот Пушечная Месса с архирайскими кусочками. После стодневного отпущения. Вот представившийся. Тарранто задова! Вот балеринки в белобляшных ботах. Вот бонафорты в клубничуланчиках. Вот Волимгдан при помощи корковой раскрошки добивается огня. Грозлагерьгром! (Воловьи охи! Игогонь!) Вот верблюдогвардейцы, вот чёрные воды, вот акции окопных пулек, вот фирмобили, вот бульварные бояки. Божеярманьяк! Артизу вольдурно! Вот крик Волимгдана: «Брани! Брани! Гам брани!» Вот крик балеринок: «Штормозная погоня! Бозебог, подкорнай финнагнцев!» Вот балеринки стрекоча утикают в бункерки как шустерлисы. Ведь полевоин как полувоин: он то ли воин, то ли волен. И их сердца правда там. При. Вот словославный сребронос Бляхи-мухи, чтобы получать прорешки саван-друг. Зароденьгу! Вот письмарка марфа-и-марительных пулевринок, но след-то их простыл. Вот Волимгдан переманерничал со своим неизменным мрамориальным телескапом «Киньстройфизм» в его королевском развороте перед дезертикающими балеринками. Жаль артисток делопорчи! Боголикий сераль! Вот маловиднейший из бонафортов, Бонбоньер, который копшпионил за Волимгданом с его большого белого скакуна, Копенгауэра. Стенокаменный Волимгдан это старый беспробуйный супружник. Бонафорты это сапожницки праздные бокалолавры. Вот светосильная геенна вгромкомолку смеётся над Волимгданом. Вот чернодумный ротовредитель выбивает весёлую вспышку от светосильного. Вот трелестный светлочёрный Шемизет Рубашон между чернодумным носчиком и светосильным. Приб. Вот выскочудный старый Волимгдан выкорячивает половину троедырой бонафортской шляпы из подспудья лужеубранства. Вот светлочёрный воскочудит и напраспинается ради ссудовзрывчатки. Вот Волимгдан насобачивает половину бонафортской шляпы под нахвостник его большого белого скакуньего тыльного фаса. Прём. Это была последняя штука Волимгдана. Ату, ату, ату! Вот неизменный сугробнобелый скакун Волимгдана, Счастливинаген, колеблющий своим телескрупом с половинчатой бонафортской шляпой, чтобы изолгать светлочёрного сипайона. Тук, тук, тук! (Воловья трёпка! Нечистно!) Вот сипайон, истый долбанутха, вмигнастражный насосчик, кричит Волимгдану: «Эво, рытвандал! Оп, караповал!» Вот Волимгдан, хлевородный гентльмен, трутится над обесспиченным холодком для трелестного кордегардца Шемизета Рубашона. «Видновысноса!» Вот гееннодумный сипайон сносит всю верхнюю хвостовую заднюю половинчатую бонафортскую шляпу с его большого дебелого скакуна. Приз. (Воловий глас! Попали!) Гопенгаген завершил век. Вот как залмузей. Не ушибите обувкой при выхолле.

{Часть 2. Бранная пташка}

{Птица собирает корысти}

Фуф!

После всех тамошних раздевательств — как умеротворящи затем здешние аэрокружения! Известно, наигде она живёт, но не комкав не рассказывайте анное ради всего светского в джиге фанфарона! Есть одна светулучающая взгорница с воздухоокнами на каждый день месяца, плюс ещё одно. Ниже, ниже, кто повыше. Пуд номера сбацать дев явь. И какая облакоразумная погода, кстати говоря! Подольный ветер круговальсирует по пилтдолинам, и на каждой поджарой гранитокруче (вы отметили пятьдесят, а я заметил ещё видно четыре) браннопташка не спи, а усобирай. Бранноптичка ражвеличка, страхвеличка, криквеличка, швыревеличка, мятьвеличка, шастьвеличка, съестьвеличка, проситвеличка, сделатьвеличка, сеятьвеличка, откинутьсявеличка, невнятновеличка. Изношенное влоскогорье высокопевичных полей. Под своими семью яростьщитами лежит некто Шумпиратор. Его башашка подлее него. Его защит нателен. Наша парочка голубков упорхнула к нордрифам. Тройка ворон махнула в знойный путь с краканьем о разбиве полководья через чвартки того неба, откуда воздушные подводы рекут: «Плаксиво жить не запретишь!» Она никогда ж не водходит, если Фтон проливает снег, или если Фтон вспыхивает со своими наядицами, или если Фтон вздувает судный галс, как фтонический шторман. Небесята, никад не! Nikoli v žycci! Ей будет тогда ведь тьма испужно. От курьих рожек и Глазатых Суйских и всех смирных беспокойников. Ам-нам-нямс! Она токмо желает, шоб было, шо было. Тут, итак, мы подходим к тому, что, кажется, она идёт, мирголубка, играйская птица, почёмная фондоматушка, как земленашенский левтератор, полна пикпигалицами и гавглавками сума-сумоход на её хрепохребте, а вороховница водовертит своим присморённым пактом веселотугодужек, чмокает тут, чпокает там, кискискиса кискоскрытства. Затем вон ночию перекрещение огнём, в унятомырг, когда, суть траура, мы пожелаем всеквёлого раздевства работникам косогороднаказа, чтобы настал замочительный перемир для вездеснующих зайчаточных грудничонков. Небоком подойди ко мне, чтоб нами был вопльспет тот день, который будет вечно просаловаляться нами. Она позавинчивала кучерский каскофонарь, дабы лучше рыскать (пили, мой друг, пили спокойно, но пали округ) и все добрые корысти отправляются в её тащмешок: пардондашь и алявялые туговицы, алкоратные напортачки и фляги всех наций, кладаккорды и налопатники, карты, ключи и древозаготовка полузолотников, и подлунные брошки с кровокапанными брешками, бонтонские ночные подвиски, и массы шлюпанцев, и лапти для никельгульбана, и махокрылья порхангела, и алчно лобзательный пастор с пиром горой, и выживательные мордушки с маргущами с мокрицами, и стеногорох свинобисера, и лобзалюбования, и призы сребренные, и последние мольбы, что серны льют (не бык ли?), и вернейший выходец подсветильни (куроратный!). Чмоки Чмок. Чмоки Крис. Чмок и Крест. Чмок Окрест. Доконать дни свои. Не быть чаю.

{Птичье ремесло}

Спасибо её женоутверждающей добришкопорядочности, что странно-настрого воспорешена, укравшей кладоискательное настоящее у былых постпредсказателей, чтобы мы все, вместе с владыкогосподами и дамовладычицами, узнали, почём фрукт лиха. Она вела безболотливвное сущадствование, веселиффшись сквозь сольозёра для нас (её рождение неконтролируемо), с перьеедником вместо маски, а её сабботы заддавали стон (как стрранно! как жаллко!): «меня вы прикормите тако, я вас прикарманю сяяко». Хо! Хо! Пусть гречистые лены поднимаются и приамские штаты падают (две старины есть на всякий картинный), ведь на бездорожье высокого недальнопровидения именно из-за этого жизнь строит того, что бежит, а мир это заключение, задачившее заграждан. Так пусть молодое баболихо уносится сказкой и пусть молодой баламуж вернословит у слугожителя за спиной. Она знает свой ночносторожный долг, покуда Люструм опочил. «У вас осталась хоть малошишка-с?» — говорит он. «У меня чего?» — сладкотайно говорит она. И нам всем нравится анная мужеводница, потому что она наёмница. И хотя маслосырьевое изобилие тонет в ликвидакциях (просвист!), и в кой-то доле нет ни соболебровей, ни шелкоресниц, когда обезвласилась физионосия Домоигосподина Вододегтярёва, но она одолжит вестовую спичку, и наймёт немного торфа, и обыщет берега напропол, чтобы заракушничаться, и она сделает всё, на что способна дёрноделица, чтобы запифить предприятие в ход. Паф. Чтобы запуфить прибредятину в ход. Поф-поф. И даже если Горюшко всмяткнется гору раз, и столь же неуклюже опять, под бородырские иерусалимиады наших великих ремонстраторов, всё равно останется целая кладка на завтра для пришедших на его поимки, лишь бы не сглазунить. Так что это чистая правда, что в коем поле есть наварооборот, там встреч чает друг, а если вы петушитесь от вида задлица, удостоверьтесь, чтоб вас не потушила саблица.

{Дублин и его холмы}

А потом, пока она исполняет свою зовосердечную анноигрозачатиевскую работу, плодоносясь ради первенцев и взимая свою десятину, мы можем взять наше обозрение двух маров, не поглядев уже на угри, что здесь, что где бы то ни было, хоть в дведевятом трицарстве, где многие пагорки и кочурки, задонакрупно присест делая со снятыми трико, линять линявшими сатинами или плотнополотняными колготками, исполняют «Причуду Уортона» при встречаянии в пойме парка. Поднимайтесь, мишки! Чальте местных мышек! По поручению Николая Судостройца! Мы можем ничего не видеть и не слышать, если пожелаем, ни о жёнбегомотных бурдоскрипах Кореньегорбска, ни о бродозамурах Зеленогорбска, ни о гордогамбитах Солнечногорбска, ни о градочленителях Черногорбска, ни даже о кантрибуцевых гработрассах Железнопятигорбска, хотя всякая группа знает целое семейство тонов, и у каждого ремесла есть своя моногордая механика, и у каждой гармоники есть своя мёртвая точка, Олаф поправляет, Ивор подливает, а место Ситрика между ними. Зато все они всё там же скребут по сусекам, присмаркиваясь к многообознавшимся теориям, что должны разрешить ребровопрос жизненного ромплезианского ребуса, впрыгаля вытворяв кругаля, как копчушка румяня себя, пока кого-то смаривает дремота от макропланины Головогорки до микроплотины Плестиста Пыля. Сколь благ ирландский звучный ум. (Явственно?) Британский дух там видно нам. (Царственно?) С нас суверен слупил петрубль. (Барственно?) Раскроет сцену тишина. (В поминки не годится!)

Так это и есть Тутбылимы?

Внимание! Замолчите! Голосландия!

{Гравюра на стене}

Гармония законченного великолепия! Это похоже на размытую гравировюру, на которую мы часто накапывали, на его корчмарном грязнозаборе. А что им? (Я уверен, что утомительный молельняканалья с мужикальной шоколатулкой, Мутный Митчел, слушает.) Я хочу сказать, отходы от разбитой стеногравюры, за которую всечасно закапывались инкоубыстряющие вдольмены. И что нам? (Он лишь подделывает вызвучивание на ладноигральной арфе из второго уставшегося слухотела, Факельного Фаррелли.) Это ведомо каждому. Лишь присмиритесь за ним, и затхлые мхи запомнятся молодыми. Дблн. В. К. О. О. Слышите? Там, где взмыл марвзолейный забор. Фим-фим фим-фим. Всюночное балдение ждёт. Фум-фум фум-фум. Это оптофон, который онтофонит. Послушайте! Волшебное фортельпьяно Уитстона. Да изворствуют их зуботочения. Да повлапствуют их стригальные слушания. Да стройствуют их сновоговорения. Да поллакомствуют их арфдисгармонии.

{Четыре предмета}

Четыре предмета, как приметил наш геройдаточный Маммон Луивий в своём многоопытовом исторьировании, начертанном около Борейломовки, в этой синейшей книге в градовых анналах, ч.п. в Диффлинарске, николи не потеряют силу воли, докель верескодымные золототучечники Гибернского острога потирают солью раны. И вот сейчас они уже тут, этихий чёрторык. Тавтотайнология! Jедан. (Холмар.) Дивнобугорб увенчивающий старейшину. Ей-ей! Двiчi. (Низал.) Башмак на ветхой пареной сменщице. Ах, хо! Тройчы. (Тамуз.) Огнекрасная дивушка ай брачной ой горечи будет дооставлена. О други, подруги! Чертывражды. (Мархешван.) Стило перьевее и почти что столб. А что? А всё. (Сакхат.)

{Листы исторической книги}

Итак, словно праздные ветры, листающие страницу за страницей, пока иноглядный и обнаглец играют в антипоп-антиприход, листы живущих в миге чёрствых, свои собственные анналы, засекают периоды событий великих и национальных, мелькая чёртбочками, что неприметнее слов дщицы.

1132 от Р. Х. Людьми подобно муравьям или мурашкам облуждается полошащий дебелый кашаплот, лежащий в Ручьях. Сочные ворвани длят Убланиум.

566 от Р. Х. В ночь баальших костров в этом году от разверзанья хлябей некая карга с полой ловлеплетюхой, чтобы натащить мёртвых дернищ из болотных кущ, подглянула под ворох после ловли, когда она бежала, чтобы удовольвлетворить своё любосбытство и, право злого, затем-то она собрала себе сумму в баул нерядных одного пола тапочек и истисканных портяночек из потной материи. Кучные прения у Брода Плетней.

(Молчит.)

566 до Р. Х. В это время оно так случилось, что меднокудрявая девица расстроилась (волноволнение!), потому что Пискунью, её милашку, взял силой у неё великан Праеврогенный Простотать. Кровные брани на горе во зле бреда плетей.

1132 до Р. Х. Два сына родились в свой час от пан-человека и его клячи. Эти сыны прозывались Кадет и Первач. Первач был сторожилой и вёл подкоп под приличных людей. Кадет пошёл в Винокурень и начертал смехотворение. Вздорный бред про Дублин.

{Вор бежал}

Кое-где, отчевидно, между побережностями от до Разверзанья Хлябей до от Рождества Ханаанны, переписчик, должно быть, исчезал со своим свитком. Или поднялось паводное наводнение, или ему зарядил грозный вилорог, или царетворческий кругозодчий из наивышних эмпиреев (гром, короче) землихорадил, или тёртые даненосные горлодёры прошлись по куренным дверянам. И хотя клеркоубийство здесь и сейчас же переводилось под старым сводом через покрытие суммы убытков медноряшками жестомарок или кашебабок в пользу злообиженной суеты, но только здесь и нечасто за дверьми нашего времени, что стало развязью военных и гражданских предприятий, женоревнитель приводился на плаху за сокрытие в сумку избытков, двернорушив гордоробость жадноближнего своего.

{Цветы и поля сражений}

Теперь, после всех этих бельмесов и перегревов, подивонов и о'кеев, давайте поднимем наши уши, эти глаза тьмы, от томика с отливной обложкой и тут (шу!), как же ивернотерпимо и мирительно среди зиятельных залесий и смеркающих саванн самопростирается перед нами поле нашей богородины! Склонён под каменным деревом пастырь лежит со своей клюкой; млад подтёлок подле нетельной лани щиплет свою девственную зелень; окруженён своими ползвучными спекуляриями троится щельмаловатый ковылер; донебесье ближе к вечнонелётному. Ясно, увы, что теряются годы и выгоды. Со времён приступов Медвера и Шлемволоса посевные васильки оставались в Побледяни, тучерозы искромусолили ограды Усть-Турова, тюльбанты смотрели, как выделываются флёры Ан-Раша (леспросветное местечко), снежночавка и краснолистночавка прутинно милоузорили май-долины у Откоса Черномора и, хотя со всех кругов от них в течение мириад партий перихелиев вольные черти бутузили зубастости датчан, ворсманнам вредительствовали светлетунчики, хаханты подводили теремостроительство к Невосводу, а споры на озеленении были детородителями Града (не по годам! умора не по годам!), эти мировоссоединяющие петличные букеты кадрилировали через века и донеслись ветром возможностей до нас свежими и услужливыми на улыбки, как и накануне Всехобители.

{Цветы и их возлюбленные}

Но вавиляющие своими смешанными ярлыками взяли (у законфузии глаза велики!) и не на шутку разошлись; и голосорезкие клянчи разошлись, и солдатмимы гуигнгимнов разошлись, и хорошие суроводевицы разошлись, и неискусномрачные невесты. Джентльменны млели как могли, сотские истощали медовые реки, светлые спрашивали с бурых: «Ты меня поцелюбишь, мой курьерёзный голубок?»; а смаглявые дамы парировались с товарищами по злосчастью: «Где же морж-поклон, неразумен, что век?» И они набросились друг на друга; и они отбросили самих себя. И так же злобоночно, как и в былые ночи, все храбрые полевые флории своим возлюбленным женфавнам говорят лишь: «Собери меня, пока я не увядала тебя»; и затем немного позже: «Возьми меня, покамест я зардета!» С мыслью увядать, что будет, уж невтерпёж, и откромерно зардеваться, да уж! Ведь те слова стары как тир с горы. Киньте эту киторыбу на колёсную каталку (этим я вас позабавил-с!), вот вам плавники и ласты, что танцуют и дрожат. Хорошо, Там Тиммикан, где нам снедь. Ай, сарай-каравай — рай, не ротзевай!

Хоп!

{Часть 3. Доистория}

{Немощный встречает тугого}

Адама голову на отсечение, этот мужичонко на мятой кочке, в шкуркофтоне с бантолентами, что это за божий дикарь? Дрейформирован его свиниатюрный носохряк, подкорочены его плоскоступни. У него подмышечные спазмы, у этого недоголенастика, и, трясусь грудями развалин, его маммомышцы очень мустьересные. Он тянет напитку из чьей-то черепной коровки. По мне это какой-то многоязычник. Вмесяце с тем он глядит в феодаль, иже Квартнадъедатель Саксолатович, будь то джинварь или пивраль, марак или эльпрель, или неистовые буйства пьювиоза и вернимера. Экакий нетрудитсяоный мохнач. Это очевидный папаманкир. Давайтесь пересечём его огненные чертоги, эти краали щелевысосанных коленных плошечек. (Осторожка!) Он может почтипослать нас по волновой дороге к горнопановым столбам. Дам вы ублажаете, негодник, сколь светит эль, поди? Извините-с, ражий чаровник! Вы раззваниваете под-дантски? Н. Вы истолковываетесь на нарвальском? Нн. Вы питьготовлены англизаться? Ннн. Вы звучите по-саксофонски? Нннн. Всепонятно! Это тугой ют. Давайте обручимся головными уборами и переломимся несколькими сильными глаголами вдруг дружно, как на брех позадев проглядные реки.

{Тугг подкупает Немма}

Тугг

Тутают!

Немм

Чистьименье.

Тугг

Вы ухонемой?

Немм

Неипаче.

Тугг

Знать, вы не глухо немой?

Немм

Ой нет. Только неммного фальшивлю.

Тугг

Ишь! И чтой же с вами приглушилось?

Немм

Я теперь фальшиво немой.

Тугг

И что за вздорздорздоровская вещь была поводом? Отчего накал, Немм?

Немм

Чтоф её совсем, эту забутыль, милсдурь.

Тугг

Не зная бурду, и на утиль? Навернски?

Немм

Да у корчмы Полеторфяника, где я бивался былым.

Тугг

Не разберу отсюда ни одного вашего соло, хотя я и наострил уху. Я бы стал чадочку более блажеразумней, будь я на вашем месте.

Немм

И? И здесь? Издёвки? Вы, ты, брр! Трр-прр, вытиран! Меня мания манит моя ярость малость, когда я мнемоменяю!

Тугг

Есть разглазвон. Мелочь бартера двоится. Позвольте мне за все ваши издержки дать вам синицу врушки. Вот, возьмите лесорублей, осемь флоринов. Куны полезут для вас.

Немм

Солидно отрезано! Как же, я слышал об оном вполушка, о незавиваемом сердопухе Седрика Шелкобрада! Чтоб крыше стать с рассветом у дамблинского залива! Старый сиголовкий голец! Его вкрутили на месте, как некоторые яйцезрели. С местными волостями — Мономарк. С тамошними побледнушками — тискающий спальщик.

Тугг

Просто потому, как пресказывает Тацыть, не затягивая катавасию, что он огорошил здешний дернозём классной подачкой отбросов.

Немм

Прямо так каменный пудинг у-над бригсельским рекоомутом.

Тугг

Вожжиправый! Так оскандинавиться?

Немм

Восходно с быком на торфяном полотне. Царь ремизский, шарь аулейски! Я готов пронестись вприсядку на почве его пенистого отрога, с его волосяной нанкой вовнутрь, от косы, где мой затон, до Брайана ду Линна.

Тугг

Кружку рома и тук вощины на меня, когда б я побритался поднять с пола слово от стурка до финска того диатлекта, которым вы говортамерундите. Что-то ослыханное и увыгодное! Желаю дозрабствовать! До встречертей.

{Немм рассказывает про Анну и Горемыку}

Немм

Совершенно сонгласен. Мину внимания. Окиньте обсерваторским оком круговиды этого аляострова, и череп некоторое время будет видеть, насколько исконна сия долина моих Старшин, гунномычных и наших, где горбшнеп завсе клянчит у пивички над солончаками, где грядёт городище по перешейному закону, где по праву господина изольдины простёрлись от евоной Начальной Корчмы до чьего-то Финишерного Акра. Честь мнемнить эмто. Моресходствуют два рас ветвления: приснобедное и назолотечерпавшее. Ласканная муть. Здесь, гонясь всточно, они как наволнение; затем, голодные после водлива, они заупокойны. Бесчисленность литейных пуль низверглась на этот край, вездетучные как снижалки, перьевые осадки, как бесплотная угроза кругоземномира. Ныне всё кануло в вечность холмов, из петли в пекло, крах краха. О циничность, вот вся твоя ценность!

Тугг

Благодать у бога!

Немм

Бытибысть! Здесенька взаимопокоится их прах. Великолик возле маланьи, ословом, еженочный мир иностранен, в уауалялином прапраграндотеле сидит мошканорушка, ани на уховёртку, в мокрогуба огнезалп, подавну равных ан нетравных в той молниекосной погромжизни, которая есть ловление любви.

Тугг

Боже усыпись!

Немм

Мирноясно! Страхолютыми водами обволочены. Блатозвучный наплыв. Ведь смертодробительский курган приглотил их всех. Эта туземная собствечность есть ничто как кирпичный прах, а челозём должен возтрудиться. Кто передумал много крепких рун, тех дважды два и обчёлся. Раз нов покров да стар покрой, трёх замков кров лишь мракмглин! Дорог ли короток ли нынче разор до Горблина? Базарт горбления. Но говорите невногу лёгочней, гниломес! Не соблагохотише?

Тугг

Хочушкак?

Немм

Там больжукщий Гемимерид и фея Струянна.

Тугг

Горишчо?

Немм

Это корабельская грабнiца.

Тугг

Грамнiцы!

Немм

Ух вы, тугой-сякой, вы чудью не ввекаменели?

Тугг

Гля, я негнароком громпросторфторировался и навечно в пол нем.

{Мусорная куча букв}

Гляньте, если вы абывыгодоприобретатель, на этот уличный журнал, что за чудоидейные знаки (ну гляньте) на этих буквоводах! Можете ли вы обчитать (раз Мы и Ты это уже порешили), что это за животворение? Это вечная давняя история. Смена. Расосмешения на расосмешения. Предел. Они явились, умилились, охмурились и удалились. Упаси. Холм вотчины твоей брошен как медяшки с пирса. Сносно и снова будут повторяться меандердела нашего старого Гойдельбурга, пока голова заоблачных высот обходит землю. В неведении, что начинает с намёка, что завязывает знания, что формулирует словоформу, что учит умуразуму, что передаёт понимание, что освежает ощущения, что вызывает влечение, что держится добытого, что гонит гибель, что распекает рождение, что скрепляет следствия существования. Затем что тростник, растущий из его пупа, достиг запрестольной Парашурамапрастхи. Живая книжность для почвообитателей; эк, как чудно выходит, как вздрог испуга. Зубчатка, гэлбилка, вехогрядильня, нужные для целенамеренного гостепронырства в землекору в любое время, суют в ряд и в поперёд, как охомыченики на полеобходе. Здесь вот вооружившихся фигурок шоры-моры. Шоры-моры вооружившихся фигурок вид здесь. К руне чего, вот личчинковое чутьчело, что частночает чистёрчик, называемый чадночным-с. Челом на восторг! Что понятно! Челом на зад! Чёрт, пеняйте! На же, трах, и в подмои, __елом к __елу! Когда капельная часть играет роль прицелого, скоро мы привыкаем следовать частнокупной азбукве. Вот (нет, ну гляньте) копилнадцать лепохлёбанных горошин, вызывающих капитальный интерес, ведь это ни мальски ни мало те пилюли, от которых пустобрюхи заработно плачут. Ранги гор взрослись, чтобы из-за отрогов орангутанги бурно перерекались сорвав голову. О как же ж, как же ж, чего для таки ты? Фу как, фи, плачет горько Фитора: Фитот, да не ферт, у эфтого фалалея фукнули все фишки. Сполучается сполная спутаница! Да тут мусорная туча предметов! Оливки, битки, гамаки, дельточки, астры, булки, ветры, главкормы. Полуночная яицпища (да нет, ну гляньте!) тоже тут, немного скорлуповатая на сырости лет, и всё как-то съижилось, и всесветные порожние обиватели, хоть начинай-с с чистого сада-с. Ссс! Смотрите, чревоходные змеи-с, каждый сторонись! Наш Уйблин ими кишмя змеекишит. Они появились на нашем острове из трёхсторонней Вылетизвергании, что за влажными прериями, садовыращенные в сердцевине грузоподъёма запретительных плодояблок, но затем а-ля Сивка причалил Уиттерзоб со своими мусоропосудинами, чтобы за них получить мурашки, что легче простоты, как нашей ктоздешней оттомамке прочно легкодеть своё чтослучение. Подчас делите или пересложите, но в конечном подсчёте добро глаголют вымогатель, бондарькатист, аферист.

{О числе 111}

Ехс чрехс рекс; вгрекс изврягс. Раз да раз, приняв ещё раз, будет троица того же да один впереди. У двух отгляд один, получаем убедительную скроицу и то же позади. Для начала есть большой боабоа, стреногие телета и вечноигривые коняжёны с посланием на устах. И возокравная безъединная дюжесть детописи, влагающаяся в память душевкладчиков до кануна всех снятых. Что за меандертальщина здесь разворачивается, и с каким концом, ввиду кадровойск, аннтикадровойск и посткуманнокадровойск! Чтобы рассказать, как нам быть важным смелым и бобоспелым среди наших мужелжецов, дружептенцов и прапрочих дюжепевцов, когда нам не быть сальной девой и паподщерью среди наших Анничьих дочеарок! Обвинившийся, отвекуйте! Дамадам беспредельна!

{Происхождение письменности}

Нильственная правда, что во время водно искомкательная папера ещё не водилась по бесплодным западинам, а сырьевая Массгоркучка всё ещё стонала, чтобы мещанки выпустились бегством. Вы подарили меня ботинком (точно помечено!), и я подобедал с ветром. Я вручил вам в руку (ведь та эту моет?), и вы пустились во все четыре. Зато мир, умразумейте, есть, был и будет в состоянии белописания своих черторезов веки и веки, человеки, по всем вопросам, что ложатся под спуд наших инфрарациональных чувств, ведь последний верблюдихопил с сердцевеной, пульсирующей между его буровей, ещё только должен подойти бардом к домовищу близкого ему чармовека, где ягодка крепко держится за ножку. Зато и рог, и выпивка, и страхопредставление будут не сейчас. Кость, булыжник, овчина: коли их, теши их, руби их всенепримерно; оставь их глинообжигаться в мятьплавильном горшке; а Утренбег со своей гноманьонской хартией, чертильницей и шрифтературой должен, как тирансообщественноизвестно, выступить красноглаголя из-под прессодавильни, а иначе нет никакого смысла в алкораннем. Именно так (как предупреждает обёрнутый) папиру и изгои изготовляют: со шкурными намёками и шибкими огрубками. Пока однажды-с (наконец-то, хотя и не до конца окончательно) вы не заведётесь к знакомым графа Типа, графы Топы и всех маленьких топтипчиков. Это лишь цвет точки. Так что можете мне не расписывать, чем каждое слово может обернуться, неся трижды двадцать да ещё десять утипических прочтений внутри этой книги духпленных союздеяний (пусть покроют грязью чело того, кто будет разрывщиком!), пока Дверть, вслед за махомухамахамой, которая однажды открыла всё это, в тот день не закроет тебя. Верь.

{Возвращаемся к делам давно забытых дней}

Позже возгласи! Далече Душдом путеводный, где каждому — семьи сот дев, и детолучиной одною не может быть парк наш согрет. Затем посмотрите, что вы получили в подруки! Тут кинопечатание, словно курсивейшие конемоторы, совершает свои шаги в предовперёд, криволениво и сикосьнакосяобразно, хотя даже занятой вигоумник сможет что-нибудь выудить из торического писания. (Тимьян раз хром как чурослеп, петуньи дважды прыгзаборней, а сверхкостричные грядки любят тройную засадку. Там драны курицы положили зубы на полку, там негордый ишак начал заиаикаться. Если бы да кабы мы планировали как сирые скакуны. Среди дымослов с укоромысленным видом.) Того самого, про жену с ворохом птенцов. Ведь то был век чрезмерно раздутых верхних надежд. Век нойбывалого и колоновенчанной; век витания в кучевых яблоках и падения облаком недалеко от облачности; или век хризогалльской молодёжи, которую надо погэленить; или век того, что бедокурка заставляла мужчину совершить. Словно младовенчаска, он был не в своей сальтарелке от твистоплясок её юморисок и от её чечёткого пирриха. Фейя Майяна, да эта змееженщина же воплощённая лесбинка! Водите балловод, но следите, чтоб он не руссплясался! Вуальс-паузтон, глас-аннглаз. Но кто ценит её ливень, тот пожмёт дулю. Одинночка, ласкодонна. Мужно похлюпать! Одно точно, всё это было её, а не наше! Затем лёжно рассклабятся джентльмины, ведь мы за заведение зюйдонордки. Этакой малюсенько-такусенько-сикусенькой. Сказ как отрез! Этос учился еговым теменем. Послушен! Послушен! Я уже изображаю это. Горн зовёт, внемлите! А лиролады перешепчут.

{Часть 4. Леди Проделок}

{История про Леди Проделок}

Это случилось под точной теменью издревлекаменнаго века исстародавнишнихъ времёнъ, когда Адам деловинно копал, а его мадамочка плела водянистую дымку, когда ражный человек из горнодубняка был как какой-нибулль другой, а первая верная сердечная реквизитёрка, гуляющая как ей вздуется, была не какой-нибаддь для его любвезанятных глаз, и какой-нибилли жил влюбовно с какой-нибабой другой, и Ярл ван Гонный высоко поднял горячую головку в своей лампосигнальной башне, налагая на себя холодные руки. А его двое маленьких близужимок, нашенские собратья, Грустофор и Милорад, дуракаваляли свою болвашку на настиле промасленного белья в верхномере замка его глиноземлянки. И тут, свидетель тот мир, кто же пришёл к мару его корчмы, как не названая его племянница — леди проделок. И леди проделок схватила розаленькую и набелилась насупроть дверного приёма. И она зарделась, и Воспыландию поглотил огонь. И рекла она в дверепроём как мелкая парижанка: «Марк Разин, ужели нельзя мне похоже попозже хоть капельку портерпис?» Вот так-то злопихательство и началось. За то двероприём рукответил этой грации с надраландским насснау: «Тук!» Тогда эта Грайне О'Метка детоувела близужимку Грустофора и в бурьянные западающие чрестернии она стремится, струится, струится. А Ярл ван Гонный радиовещал ей вослед с дуботихой томностью галлодаря: «Глуха беда начало! Бросьте это и вернитесь в мою дольную Эриушку, прошу». За то она отвечитала ему: «Навряд ли бы». И раздался странноизвлечённый грай той же самой шаббатающейся ночью падающих англов где-то в Эрио. И леди проделок пошла в свой сорокалетний поход в Кругосветку, и она смыла блаженные любовные спятнышки с близужимки мылом (утешествия в сальнованне), и её четыре старобытных мастера зашкалили его смеяться, и она выдохизменила его в проборного добролюба, и он стал литеранином. Тогда она начала стремиться и струиться и, клянусь тором дыма, она снова вернулась к Ярлу ван Гонному после зимскользких лет, и близужимка с ней в её спереднике в другой раз под ночным небом. И куда же она пришла, как не к бару его бристоялого двора. А Ярл вон Гонный ниспустил свои морфологолые жалкие пяты в свой хмелепогреб, одаривая себя раздевальными рукопожатиями, а близотжимка Милорад и болвашка в их первом младенчестве были на нижнем, на отрывном листке, пихаясь и чихаясь, как Бродир на Истре. И леди проделок перехватила наполную и зарделась опять, и замерцательные краснопетушки полетели с гребней холмов. И она разбелилась пред вратником, говоря: «Марк Двен, ужели же я так похоже похожа как две капли портерпис?» И тогда: «Тук!» — сказал вратник, рукответствуя на её могучасть. Тогда она могучестно преднамеренно посадила близужимку и подняла близужимку и в лилипуть-дороженьку на Никчёмную Землю она устремилась, струилась, струилась. А Ярл вон Гонный протрещал ей во зле с огэлтелой смелостью финвала: «Нема беда начало! Бросьте это и вернитесь с моей вольной серёжкой, прошу». За то леди проделок отвечитала: «Но рады мы». И раздался дикий староиспечённый грай той же самой лоренсной ночью астероидного дождя где-то в Эрио. И леди проделок пошла в свой сорокалетний поход в Другосветку, и она втемяшила крест проклятия кровкроммеля с помощью нагеля в шляпку близужимки, и её четыре мониторши легкомыслия вышколили его слезиться, и она вдохоизменила его в примерного долгонрава, и он стал грустианином. Тогда она начала стремиться, струиться, и, после нетстольких сил, полон рот тем, она была снова у Ярла вон Гонного, и Радомир вместе с ней под её санофартучкой. И где ей наконец остановиться, как не во дворике его владычного дома после сочной смены в третьебожий раз? И Ярл вон Гонный поднял свои штормовые чресла вверх к своему кладосундуку, переваривая в своих четырёхжелудочных камерах (може! поможе!), а близужимка Здоровкуст и болвашка были на нежном, на туалетном белье, они целовались, плевались, тузились и лобузились, как смятое трико на пресном теле, в их втором младенчестве. И леди проделок сорвала пустоцвет и раззарделась, где спит мерцание полей. И она наибелилась перед триомфальной арколукой, спрашивая: «Марк Встречальный, ужели моя то похоже последняя капля и портер весь?» Зато тут-то злопихательства и забортачились. Ведь подобно возвышению сборотрубистов, Его Молниегрозная Воанергичность, Ярл вон Гонный, старый гроза девчат, вышел (прыг-скок, брык-поскок) из-под древкосвободной арколуки его трёх штук саттворенных замков, в своей продымбирной шляпе, и своём награжданском отворотнике, и своей кожзнаменательной подрубашке, и своих халатнопрядильных наглослаксах, и своих сильнопорченных порточках, и своём оттягатном патронтураже, и своих шорохозахватных перешвейских кирзиновых сапогах, как грязно-жёлчный зыбкосолёный оранжист со своей бурбурной голоповатностью, полонённый сильностью своей корабельной рубки. И он цокнул своей крайней рукой свою выездгднедую, и он наприказничал, и его глс глсл, что ей пора оставить точку, богачке. И тогда бодашка завернула скатерть прочь. (Перкунас­треска­потортати­гуркотiты­тутњава­грмљавина­штакаат­тракалаат­гром­гръм­грiм­грукатаць­звечка­дрънкалка!) И всё им выпить рай. Ведь одинокий человек в своём доспехе всегда был успичным избранником для девиц в нежных рубишках. Это была лишь первая капля неограмотной партерпиизии на всю эту воспламенную водянистую ветреную землю. Как раскрывальщик кирша сделал сердечную пору для нарвалского капитола. Топселёк мой-теши, а не прей-держи. Смежи мню и волю. Леди проделок же укрепила своё судоболтанчество, близотжимки нашли выход к открытому миру, а у ван Гонного всё поплыло с тоски. Так подслеживание за городским членом благоприятствует всем ограждённым.

{Гора и поток}

О счастливый феновникс! Разве из никчего худого не выходит мешколовчего дельного? Ракозём и раковода, сидя в компании, ночьпролёт, меньшим не хвастают. Попробуй выйти сухим от сохи! Только из-за этого они не нашепчут мирландцу или стандержавцу о секресте своей первопучины молчания. Экий сердцекамень, Гордомытарь Ньясно! Откудова же манность вестимо, Ливви Ньясно? Увеченный облачной кепкой, он не затыкает крыши, чтобы вовсеуслышать, что это было: то ли мышка под ручкой, то ли бутыльный дух в евострадальном ухе. В его долинах мракочерневшая пустота. Её уфта шелефтят ему всевовремя о фтяпе на фляпе и фтаке на фсяке. Она хи, она ха, она хаххохохахась. Наудачивая волосы, если бы он только мог розгойдать её! Нерукоосязательный, он слухотетеряется. Звуковолнуются его валоотпоры; ему утрамбовали все уши своими трубадурствами рвущая волна, сипящая волна, иаиающая волна и волна не­внимай­коням­раз­еле­правишь­а­выскучай­моих. Землеморный из-за своей негдалёкой госпожи и опредковеченный в своём пропойстве сынишек и сосунчиков, но раненые шумартисты могли надышать ему в его затылоб (тому лапотному, чьим теловзбитием мы услаждаемся, сядь с тем что его блажен широкосад), или ей в её головобардак (той ликомуторной, чьим брагополучием мы упиваемся, таз с чем-то в её клюковствах из небопаданцев), наши взводные взахлёбники, не будет ни праведшпильона меж огней города, ни весталковой гички среди судопроизводственников, чтобы давать плавзнания на галсном судне — что-то ваше моё, но что-то О Ё в А Е — играя в приятки и жмуруки в Новонилбуде при свете пучины; и, в притулконце фистулконцов, не будет даже простокивка на транссортировку.

{Финн поднимается}

Он мог за весь день напрополоть еле-еле туша в деле для себя и всего принадлежащего ему, пока лица потели под его странноприимным кровом для лихорадующихся, а он подгребал в свой склеп, как огнепышущий драгун, и светонёс нам вошьные перемены, и прибавил нам по легавому хранить, этот могучий и достославный Горе-Закут-Ушло-Ферт, клянусь пологом, наш предок глубоко почитаемый, пока он не придумал кое-что получше в своём доме окнищ в кираске замещения от ухохрящика до ухохрящика. Его и в помине не будет, пока грациозный хор вод не поднимет его. Его помянут тёплым словом, когда над жаркой птицей совершится дикобряд. Воистину лёгок на помине, старейшина скажет своим младшим классам. Выть вину на венчаньи? Быть подруге с приданым? Кто умрут, пробудятся ль, коль их нам помянуть? Даживодасмотри!

Ну как, свинобесы, съели-с? Уже провожарите меня в последний пунш?

{Финна укладывают}