Бесплатный фрагмент - На помине Финнеганов

{Часть 1. Письмо}

{Молитва за АЛП}

Во имя Аллы Минулосердной, Аллы Миролюбивой, Дарительницы Присребреничков, да всесветится время её, да пиитят здравствие её, да льются воды её и не замлеют как нива!

{Названия её мамафеста}

Её неозаглавленный мамафест мемуарализовавший Наивсевышнего был известен под разными именами среди бессвязных времён. Так мы слышим: «Августа Ангустейшая для спасения старого Чудомора», «Непутеец ванн подкранных, буюшки бую», «Поднимем за остатки былых раскошёлок», «Анна Статесса достигла положения», «Не бойтесь коленсцен, былой Наганн, возрадужьтесь, сэр Выпушкин», «Мой златой человек и моя сребряная свадьба», «Амурный Плачевник и Изольдная Сесиль», «Древопильщик донёс до дикой росы», «Твоя моя в вода вводить, а ваша знать меня ли манили ли», «Пирворовство на кону», «К какой из ваших эстердревностей вы собираетесь позавтраться?», «Наганносящийся каббалатчик против промывщика водомозгов», «Свободен ковчижиков лёт, потопчем в молчжмурки», «Преданья стороны Гибернской», «Письма драпугонщика», «Стоны бритток», «Песнопоэта не перепеснопоэтишь не пятнать поплиннацию», «Извинение за большого» (тут имеется в виду какое-нибудь несуществительное, вроде: мужених, мальжених, служених, пажених, хотя у нас также есть полнокрайные: «Уж мой, этот тихий мужас, в портгуляния пошёл» или «Как галерник он молчок»), «Следует ли нам навестить его?», «От арковчега до яркопарка», «Иглоподкалывание Клеопатры при скучании Олдбораама и Сахары с возлощением проверблюдинов и управляющими пирами дамами Эгипта», «Петухгоршишка для папааса лобных сгибшей», «Новое лекарство от старого триппера», «Гуськом стояли картофаны, гусак не вышел из меня бы», «Дитя, прости несватавшихся просто, не довершай мечом», «На лоб ему чепец венерианский и виныграть с вакхвкусом стройным», «Чтоб ставить меня под зарок, родил друзей, забыв свой чилдренгарден», «Долгу линию стояши в Аминский Барторг», «Хоть я и старая крайне, но со мною мои финт да флюшечка», «Двадцатня чуланметражей, весомдесят здесядь кроватей и единстенное прочьхожее», «Я жила жизнь», «После Обплевково-Оплеушного восстания в доме с золотыми ступенями», «Вослед вилки», «Он мой О'Иерусалим, а я его По», «Первый на Западе», «У потока Земзем под холмом Зигзаг», «Человек, что нашёл себе мать в Тутовом Мамбору», «Испробуйте наши кротки козни», «Лог Энн по любому основанию», «Голова сделал сорвиприз своим шалавлевым танцевпсицам», «Пронц Сверхорёл, всем птицам принцепс», «Нутренне милолёг, но выносное монозлит», «Выпей за него, Жахлин, ты останешься со мздою — добровеятель с тобою», «Я попрошу вас поверить, что я была его возлюбленной», «Засыпаем градом вопросов», «От Виктролии Нюансной до Алябарда Ноясного», «Лепым, сэр-отец, скажись, в руку рупий мне вложи», «Что Барбар сотворил из бочечного органчика, когда перед ним были контра, лётчик и бомбомётчик», «Эскимастак да смертен», «Что Чудо-юдо сделало с Шалисой и что анисовка — с ним», «Назад, о филия, нельзять», «Хочет хватьбы гоблин», «Моя старушвеция», «Я страж не злюдей, среди кого тих я стужусь, и он зовёт меня его первейшей азейшей», «Домпустим, чревощипатель обсмешится с трупом», «Кто же финну даст лаппарку на неделе фарснегралищ?», «Как карпик припрыгал в Раш, когда гневраль был», «Помогите леди», «От становления галсгладкой плескпублики до падения Баллштилии», «О двух способах раскрывания уст», «Я не препятствовал водам течь туда, куда они должны, и я знаю двадцать девять имён привлекания», «Тиртаран острова Тори интерессматривает галазиаток как свою млечную корову», «От погранаббатств до кроналлей после неисполнимых отрад», «Свыкницы для разных вистогретых и мая хмурушка для розных коснеющих», «Как высудить златые горахти, когда Богсирых убит как заснувший», «На вольных корчмах Ватерлуга», «Воотчину, он превздохнул все мои отдышания», «Три топа вперёд, два хлопа назад», «Моя кожа взывает к трём чувствам, а мои волнистые уста требуют, чтобы их честно приколумбили», «На улицу Юбань на сбережения мелюзги», «У батальномающихся парней появилась треохота, но простые тушки парно опытные», «В постели с моим богом, от той, что знает об этом японаслучке», «Гроза прошла мимом», «Автомоторское право руля на двенадцати акрах пространствий солоделённых стартов Осмердики», «Дай он мне унцию того, и я дам ему того чай», «Опасные дерзкие сонмища в дремучих богемских лесах», «О'Донох, Белодонох», «Я на повышенных, он в повелительном», «Его скуёт нагнавший струху, и мы беспомочны без мам», «Гнать эскимосек от эрбитражей, а домживотных от кассокрадства», «Нордсель-топсель, маячьте впруд», «Он снегокрыл меня страстнее, чем айсбрег наголову», «Милаш причитал, а косарь пожинал», «О'Заморяев», «Из самых глубин под моей ложечкой я жалею вас до праха траура», «Ингло-андийские милладии из Таммасса Ора», «У великого полинезионального тренерансье баллентиновые шармовары, что вызывают лихо нотаций», «Пантомимика махов, встряхов и пары мягких», «Появилось с последнейшим выпаском жирнала и моим издеванием в Ерундальском Дворце», «Шалуньи-зефирки и (или) ложный шах джентльменша», «Смотри первую книгу Битиуса на страстнице», «Тебя закруглили насловно», «Никуда недетские страхжилки для шаленьких герольдов», «Смотри покуда наши сны», «Я знал, что у меня что-то есть, а значит ум сложится разумно», «Капитан Смёт Балтофтонг и белая дикарка Плохояхонтс», «Мели, Намыля, твоя неделя», «Верхнекан и его дучка Марианна», «Последний из Фингаллиан», «Это я заболтунила его на ту наварную биржу и сдала своё почти дельное лицо в его Весовую», «Гип-гип щурам за их тикайское волеиспускание», «Питерские затиски», «Пузышко-Пыжик всмятку разбился, гей-гей, гей-гей», «Аванс втюризма двух налистниц при фруктопадении», «Изнанка семейства Вокаллис», «Если бы мои сложенные крылья не сидели так туго, я бы ослабила свои корсети на той семейке магистратушек», «Аляалоха Поповещь и Зоркорлино Верный Глаз», «Не видеть ни ядблок, ни живлюдей», «Мне уделите вы, так любезный, ради любви и матери», «Чек без выплат, ссудья без средств», «Сонтракт с Делвином лихвидными средствами», «Горящие глаза Рытвинокого предали маи волосы огню», «У него есть бар, который построил джин», «Духовные взгляды с заду на перёд», «Яблаам и к снам был сирый нейтрал, пока Брахма не побудил его интерсекс», «Кто евблоки кусает, свой лишечник опростает», «Шахт тут бизнес, шум с какофонией, ЛБД», «Семь жён на дело в неделю», «Ярая Анна и Сильная Порода», «Алка лижет портер, пока Горди заносится на вкушанье», «Двудвушка подкровельных или тррройня собакаянных», «Вдаваясь грудью, вылезай гузкой», «От взглавного хлебопомещика до грайних О'Молли и от дам к их лицам», «Обпарадование для петельных школяров», «Отличный полуцентровой и главный задщитник выходит на поле», «На древе лист, на камне точат, я выстираюсь ближе к ночке», «Первая и последняя единственная достоверная история обо всём почётном мирсере Вертоухове, В.Т.Б.» и наконец «Змея (низкородок!) из-под пера повидавшей мир женщины, которая может лишь поведать голые истины о дорогом человеке и всех заговорщиках, как они все пытались сбить его, распространяясь по всем Изольдиным Лугам о половом Вертоухове и паре дрянных девок, где также открыто демонстрируется вся неупоминательность и ложное обвинение касательно дождемундирников».

{Анализ письма}

Протосторонний манушрифт это сама многогранность рукописания. Было время, когда наивные альфавитязи должны были выписывать его вслед за черчением чисто рецидивистского праворазмягчителя, возможно обоюдорукого, вероятно курокносого, и представляющего странно основательную райдугу в его (или её) затылке. Следовательно, героически выведывающему зоонтомофилисту он казался настоящей половой мозаикой куклобрачия, в которой заядлый губитель выползней Ориолопос, ныне не ответкивающийся от сахаров, прежде листящийся на сольвтарелло, когда его чувствительная толпа под ложечкой вместе с глазом, открытым всем правдам и неправдам, зверьвуалированы ночными миазмами (где огонь как трубы и кисти как клещи), просто звездорыщет своих бабочек с щитка на щиток. Потому-таки это напоминает чистейшее чародумство, в котором наша литерпретура это наш журналектор. Всё так вiддалённо от нас да него в кухнощной темноте, тычася и саднясь свёрткой позади, что мы должны наощупать тот решительный дзень, словно пухлые чухлые гяурослепы, чтобы уврачевать момент-другой, когда у нас всё калым-былым. Жёндошло не всевсем. Ближайшее рассмотрение меморандума откроет многочисленность лиц, нанесённых на документы или документ, и некоторое предвидение виртуального преступления или преступлений может быть сделано любым достаточно неосторожным, прежде чем хоть сколько-нибудь подходящий шанс умудрится подвернуться. Фактически, когда инспекторы изучили всё тщетнольнув, черты, характеризующие светотень, сливаются, их противоположности исключаются, чтобы стать одним стабильным теловищем, как через предопределённое враждование сердцевредителя и домограбителя или выпивохи против вольнодумца, наша социальная туловещь катится и шатко и валко, испытывая тряский ряд запланированных разочарований, вдоль длинной улицы (впрощем, как от азбыков дом верлюдей!) поколений, ещё поколений и ещё больше поколений.

{Кто и как написал письмо?}

Скажите, госбарон Держусветик, какой гикаль-шмыгаль написал эту грехклятую вещь? Долговяз, приседок, коновал, возле ходозабора, ниже замерзулек, используя перо или стило, в ясном уме или в тёмной памяти, с помощью (или наоборот) пластикации, прерванный визитом провидца к писчику или писчика на позиции, апромеж пары ливней или окромеж трёхколяски, среди ветровалов или под градугой, приземлённый стремяглавый наездник или очкострахдальческий строгоумец, подавленный поклажестью учения?

{Письмо написано на ткани}

Однако, терпение; и помните, что терпение великая вещь, и прежде всего прочего мы должны избегать чего-нибудь вроде того, чтобы быть или становиться выведенными из терпения. Неплохой план, к которому прибегает перепуганный деловой народец, у которого не было ни сил, ни моментов на учителя Кун-Цзы и его доктрину о низменцах или собственнические своды-здоровы Карпа Примасимуса, заключается просто в том, чтобы думать о всех выкупных фондах терпения, хранимых как номинальное объединение обоими братьями Брюсами в сотрудничестве с их шотландским пауком и вумными запряжными Гансами. Если после годов поверх годов окопной невынимательности один тёмный выдающийся страстнобай, из тьмы отаргуннов или из Тмуаракхань, околдунник или курьерист с редькой в руке, настроился на ту распряклятую цель приободрить нас всякими розговарворами Каравай-Сыраля, что наш великий предок был, собственно говорил, на три слога менее, чем в его фамилии (тем немее нет!), что ухо Фионна Вертоуха в былое время было торгмаркой широковещателя с вёртким местным жаргоном для тузземного пациента (голосы! зовут! вездеслушай!), а что касается этого радиоколебательного делопослания, к которому (будь то карттон, шёлк или ткань бумажная, будь то уголь, галл или пыль кирпичная) мы должны непрестанно возвращаться, где же, кляну Бесом, Дном и Тофетом, под теперешним горизноем, который будет играть с нами до скорлупоездки в этом пещерище Алюдина при всей нашей чердаквидности, должна эта яркая таксякенция пролить нам свет с плеча?

{Автор кого-то цитирует}

Ничеготушки мы не знаем. Завершая дело чистой негативностью из-за позитивного отсутствия политической недоволи и денежных требований, что эта страница никогда не могла быть перопродуктом мужчины или женщины того периода или из тех краёв, напрыгивается лишь один неоговорённый вывод, который равносилен предположению, из-за неприсутствия апострофов (иногда называемых кавычками) на любой странице, что её автор был вечно и по своему складу неспособен на присваивание слов, произнесённых другими.

{Конверт — предмет женской одежды}

К счастью для неудовольствопроса, канты — упрямая вещь. Смог ли хоть один товарищ из тех, что прут прудить (о чём небесполезно одним скучным вечером тихонько напомнить), или какой-нибудь ординарный яхвеслов плоскогрудого пятидесятка, пустопарый и подверженный умозаключениерамам через синкопорамы при толкованиераме любой затруднениерамы, что вёл родохождение от великого Фунг Яна, фактически простой каждосын, посмотреть с должным тщением на вполне себе ежедневнописный адресодержащий конверт? Надо признать, это лишь внешняя шелуха; её красота — со всем её всехарактерным совершенством несовершенства — в её богатстве; она показывает лишь гражданское или военное облачение некоей пылоподобной наготы или пурпурноповетренной неприкрытости, что подвернулась под его отворот. Однако сосредоточиться единственно на буквальном смысле или даже на психологическом содержании любого документа при глубоком пренебрежении оборачивающими фактами, что детализируют его, будет столь же болезненно для любого в здравом слухе (и, добавим также, с верным вкусом), как некоему товарищу в процессе, скажем, получения приглашения от другого товарища (что оказался его другом не разлей беда), например, к одной леди, знакомой с последним, что занята исполнением тщательной потомответственной церемонии лезть на цыц, прямиком сбегая вниз и являя видение во всей его полноте, простоте и естественности — и он предпочтёт спрятать взоры под мёртвязкой от того этикетического факта, что на ней были, не надо забывать, надеты на протяжении некоторого времени определённые предметы эволюционной одежды — негармонирующие создания, как каверзный критик может их охарактеризовать, как нестрого необходимые или как мелочно раздражающие тут и там, зато также непримерно полные местного колорита и личного благоухания, к тому же намекающие о всяком многом таком прочем, плюс с возможностью растягиваться, округляться, случись нужда или желание, а также разделять поразительно похожие совпадающие части (вспоминаете ль их?) для лучшего исследования ловкой рукой эксперта, понимаете ли? Чьё сердце может усомниться в том, что факты женского обсукноваливания там всегда налицо, или в том, что женственные фантазии, которые страннее фактов, тоже там в то же самое время, только немного тыльнее? Или что одну можно отделить от другой? Или что тогда обе можно рассматривать одновременно? Или что каждую можно взять и в свою очередь рассмотреть независимо от другой?

{Уборная оранжерея}

Есть несколько артефактов, что смогут позаботиться о себе. Была река, и она чувствовала, что ей не хватает соли. И здесь себя Бурный явил. И была страна, и она спрашивала медвежью цапку на объединьдинь! И, прытко ли, дорого ли, получила, как и обижалась. Мы, ходящие под небом, мы в трелестном куролевстве, мы, милискитающиеся, часто смотрели, как небодом перетягивает землишку. И непреминно продолжим. Наш остров это Светоч. И был горад. Звездомах астрофей Чемубыкин Неминоватов однажды сказал своим до многокрайности уборным консерваторским манером, что Дырлюковый Изольдворецк был единственным городом (где сладкой мести луч не убывает) в этой бытной юдали копаний (чья зель-листва желтеет вовсюду, где Фаэтон паркует свою машину, а истомильский чвай словно дрёма Мутнофиллеи), где возможное было невероятным, а невероятное неизбежным. Если пресловутый еписпок нашей святой и неделимой этой своей пюрепутаницей «знайть иль не знайть, Bůh — в нём вот пёс» попал не вкривь, а в кровь, то мы влипли в последуемость невероятных возможностей, хотя возможно никто, повыкорчёвывав клочков впотёртого впуха на этот втемоносный предмет, вероятно, из Гарристофеля или Блаблии, не будет лезть из кожи вон, чтобы рукоплескать взад его бесприкрасной ремарки, ведь у крайне невозможного, каковы есть все эти события, всегда есть вероятность, как и у тех, что могли иметь место, так у любых других, что никогда не имели действо, когда-нибудь да быть. Потих!

{Кевин, курица и апельсиновая кожура}

Насчёт той первородной куры. Середина зимы (урнам на снег?) была в виду берега, а сезон преджарищи обещал нам прель, и в тот момент, когда в кирше над головой припесню судьбы срок часам отбивать, некий снегодетый дрожатель, вылитый куротушка, увидел холодную дичь, странно поведенчествующую себя на той роковой сорнокуче, отщеп-фабрике или уютной штучке с комическим дном (короче, на свалке), впоследствии превращённой в оранжерею, когда в процессе глубинного подрывания в дереволазный день календаря её лиман извергнул несколько случайных фрагментов апельсиновой кожуры после трапезы на открытом воздухе, оставленных кем-то манившим солнце или вырывшим приют, что случилось дальним-давно во времена былого труховенства. Кто же из всех детей берегоходяг, как не лихоприбирающий Кевин, в неблатонадёжном окружении такого мёрзлокашлянического холода, напал бы на вулицу, называемую прямулицей (мотив для грядущего святомыслия), совершив евхитристию над обнаружившим чашу из Ардаха пересвятым Незловрентием Пляжепроходцем, покамест стараясь с набожным вопиянием выудить переполото-полево-палёных куртуфель из Мокрой Зеленьтени, не сморгнув на бурбурю перешёпотов среди мессовых упиваний (сего дня стрелков два; сей отнят, все помнят), чёртпобирушек и богоклянч, затхлоустье и топкую заводь для большинства инакобитых.

{Пейчайное пятно}

Птицей, замешанной в этом деле, была Курочка Дверян, немало превышающая пятидесятилетку (премия трезвонщицы и зрябранная медаль Залоиззоленной выставки гогусей), и то, что она наскребла, кудкогдах было двенадцать на часах, походило, как две цапли в воде, на немелькомерный лист писчей бумаги, изначально трассированный из Бостона (Масс.), от последнего дня первого для Друга, и тут же пошёл тон с мыслью упомянуть Маргушу + здоровье, в смысле, всех домашних, но был такой злой, что свернуло ось милого карафа Прогорклого, потом генеральные выборы с очаровательным лицом некоего благородного господина с красивым подарком свадебных пирогов для вамспасибного друга Кристи, а также всюночное обалдение над бедным Фатером Михаилом, не забудьте наконец дней своих + Моргуща, как вы поживаете, в смысле, Маргуша + надеюсь вскорости услышать + в смысле, пора уже заканчивать со всем этим, с нежнейшей для близвинницов, с четырьмя перечмокиваниями для святопавла, светлодома, свитограда и сватоострова, с пээской от (саранча ест всё, зато этот знак ей никогда не) нежной большевидной читочки чая. Пятно, и довольно пейчайное пятно (сверхнаидуманность шабашного мастера тут, как обычно, предаёт страницу подпиской), маркировало под выливаянием минуты подлинный реликт древнеирландских пусторальных спекловаяний того лидияподобного ликмистического класса, что был известен как «в поспешке огрешки».

{Письмо испортилось в грязи}

Говорищем?

В смысле, прок будет почти от любого фотоиста, раскрывшего свои химикарты, когда ему задают отчаянную задачу, если дать негативу лошади достаточно размякнуть, в смысле, при высыхании, тогда то, что вы получите, во всех смыслах, будет позитивно гротескно искажённой макромассой всяких скакунживых оттенков и очертаний размолочной лошади. Брык. В смысле, откровенно именно это и должно было произойти с нашим посланием (вот вам и черновозный торф! будьте добры, держите сад в чистоте!), выгряженным у брак-ювелира прозорливостью безлюбовно бескручинной цыпы. Разгорячённое пребывание в сердце апельсиновых горок марькургана первым делом частично изгладило негатив, из-за чего некоторые черты, что осязаются ближе к вашему клюву, раздулись весьма непропорционально, и чем дальше мы пробираемся назад, тем менее мы ленимся позаимствовать линзу, чтобы увидеть то, что увидела курица. Удивительно осмысленным выходит объяснение двойственной природы этой грифонической рукописи, и пока её ингредиенты выделяются со стереоптическим рельефом, мы можем перенестись от фигуры писателя в бессознательный разум редактора. Прыг.

{Оригинал лучше копии}

Твоя чувствовать, что твоя с дерева слез, парень? Твоя говорить: «Это постно славная нерозгборлиха». Твоя должна не букгнуться, а вскричать: «Можете считать меня в роще пеньком, если у меня есть хоть курптица понимания всех этих тёмных ласк и того, что всё этот значит». Эх, девчонки залётные! Четвёрка евангелистов может и владеет таргумом, зато любая из цыганских школярлиц смогёт подтибрить пушняка из таръ издревнихъ куръ.

{Важность птиц}

Веди, лучшая курица! Так они всегда и делали: спросите у веков. Что птица сделала вчера, то человек сможет сделать через год, касается ли это полёта, линьки, насиживания или согласия в гнезде. Ведь её ощущение общественных отношений образцовее околоколочения, сэр; её птичья автомотационность стремит к нормалюции; она знает, она просто чувствует, что она была рождена откладывать и любить яйца (доверьте ей разводить виды и сшикивать её мягчики от беды, ведь вокруг гул и грохают!); и, не последок, в её генезическом поле дела идут блестяще и без браковки; она нежноподобна во всём, что она делает, и играет мужскую роль, когда нужно. Благо и нам приятно под крылом! Да, прежде чем у всего этого было время завершиться, золотой век должен вернуться с остервемщением. Мужчина станет воздухоправителем, лихояйца восстановятся, женщина со своим радикулисным белым бременем приблизится на один шаг к возвышенному высиживанию, гриворатная человеческая львица со своим бесорогим ученическим человном будут лежать публично вместе ребром к руну. Нет, это конечно же не оправдывает их, этих гиблочерпиев, которые судят сычом, что письма никогда не были самими собой снова после того гнетуще буднего гневральского дня (хотя как рассвет тают пыльновые ветви в западнях мусороазисов!), когда, к удивлению обоих, Доранняя Курочка принялась листать литературу.

{Почерк}

Итак. Возможно, она всего лишь Марцелла, пигмущественная карликдева или магистрартурная любоголичка. Затем. Слухом земля молвится о некоем аномурном письме, подписанном «Тога совершеннодевствия» (за тремя колдубинами пейчатей). У нас есть кус её кисти прямо перед нашим носопыром. Мы замечаем, что её бумага с краткой ляпкой водной марки: Нотр-Дом-где-Кутишь. И у ней сердце Ярённо! Она как открытое фолио, когда она речёт своими тихими сапосибами и утрожданиями. Как шоуломинка покажет, она знает, как ветреник дуется, а он вздыбится, что укажет упрямоту раздубника, а она всёгнётся, что шоукажет ветроправду капризетки. Зато как много её читателей понимают, что она пошла не для головонедружения с одевательно безличными переоживаниями по главпосттуамским стекловарям землеримлян и попрыгреков? Нуты гнуты, ни за шторм в жизнишкни! Желаем сграбарствовать добордань всем алямятьским старым адамологам, таким как Дариомарий и Море­то­син­вала­сымъртъ­венький (жизньтолькость!); она чувствует, что это площе подноса, тот верный факт, поменьший, но немероважный, что если один-одинокжених сосокучится, он не имеет платы отдамкидатьвзгляд касательно драгих целовек, их предлюбых подвоенных тютючек и позазадика с дугой что с руки поперёд тютек блекнет. Всеизгиб­откаких­тампозбишесть­днесть­лик­ценится­вiн­вокруж­неё­же­вмаргуще­крико­вяко­канканого­полсмотри­непрочь. Мамзели, мадемуизьяны, коньсподские! Дуб ласков! Всё, что вонажелает (вонашкрябает), это вывести нам швецправдию про этого петушишку. Кипой капель. Без окосиняков. Он должен был увидеть жизнь совращённо чёрствым по бледному (вонашкрябает). В нём было три человека (вонашкрябает). Танцы (вонашкрябает) были его единственной папарой сильнослабостей. А ещё яблочные молодки. И маненькие аниссис. Особанно (вонашкрябает), когда они перси кают. Гадай красу, хто означит трусцой одёжи все. Ваша правдивая всегда. Эн, убыль вин. Однако всего-то лишь старая история, рассказ о Груздь-Плакунчике с одной Иззолоткой, о Челогоре, которого ничто не столпнёт, и его Лапе, у которой второпях вечно ветер в лоб, о том, что Гадюкин мог, зато Блохач не посмел бы, о любом генуэзцельмене против любой венерцианки, и почему Катерина взялась за управление воскоптикумом.

{Часть 2. Анализ письма}

{Взгляд поближе}

Давайте теперь, раз погода, здоровье, опасности, общественные распорядки и прочие обстоятельства позволяют, ясли совершенно удобны, если вашей милиции угодно, после вас, помилицействуйте, спрошу прощён ли я (was ne zatrudning?), бей, бросьте эту турецкую барщину и говорите прямо нечистоту, как нуждина с чуждиной, ведь пока ухо, будь мы хоть смехолисты или нигилица, может иногда быть склонно верить другим, глаз, будь он обуревший или неладный, находит, что дьявольски трудно время от времени доверять даже себе. Ушы имут и не узрят? Очи имут и руцосяжуть? Ври! Подбираясь ближе к тому, чтобы бросить на него взгляд (ведь в конце концов был и грех, хоть и подпольно), давайте посмотрим на то, что возможно будет видно.

{Направления письма}

Я рабочий, надгробный каменщик, безлицемер, тревожусь помочь, всем нам клад ища, и рад жестами, когда Рождество окольно прошло уж свой год. Вы плутжуй-с, полицемер, тревозитесь подмочь сбирокаждому и пужасно сердобелые, когда уже порог оплетался травой, да ни в джизнь! Мы не можем сойтись во взглядах на взгляд. Мы не можем ославить ну-с нусом. Однако. Нельзя не заметить, что гораздо больше половины линий проведены с севера на юг в направлениях Немчуринска и Бархатецка, пока другие в своих поисках идут с запада на восток из Палайзии с Балградом, ведь, пусть оно и выглядит пострел-пузырём, когда улыбочешется поблизости прочих инкунабул, у него есть свои кардинальные точки при всём при этом. А те линованные барьеры, вдоль которых начерченные слова бегут, маршируют, останавливаются, шагают, спотыкаясь на всех точках преткновения, и снова спотыкаются с относительной безопасностью, кажется, были выведены прежде всего в виде явной решётки ламповой сажей и тернием дуба. Такое перекрещивание это несомненное предхристианство, зато использование доморожденной палицы в качестве подспорья каллиграфии демонстрирует отчётливый прогресс от дикарства к варварству. Кое-кто серьёзно верит, что замысел мог быть землемерный или, на взгляд более осмотрительных, внутренне-домоэкономический. Затем, записывая всё бескрайней из конца в конец и поворачивая, поворачивая в конец из конца и всё бесхатаскрайней записывая, когда вехи писаний стремятся взмыть, а чихи ступаний страмятся сдать, фтам старая себесамогилия, и опетвспятопять, от раз-свет до гум-лит. А с оным, где же на спаде мудрость?

{Анализ текста}

К тому же, в добавление к первородному песку и порошкообразному углю, на непросыхающей бумаге или мягком лоскуте (и шахи, и орддоны, только дай им грузтины, могут улицезреть сосценной персоной маленькие хужрайские апсардаменты, свешу огари, шкварчащую на единственном нишастане для жмурок с тухмятиной и суппродуктами из Дулбмении, сколько шишу угодно коняк, афлесун и немного нонсенсброда, выступающего на мызасцене, если помните, как та тефтель на траве, о которой наша мамшер рассказывала нам, когда мы были духтарами писарства, постельниками и примятницами), образовались наносы терраземляного вещества, покамест оно копалось в прошлом. Времяпитьчайное окончание (не произносите мораль, лицедей, иначе наше шоу провалится!) это тёплое малое мрачное наслоение само не по себе и, будь это след пальца, торговая помарка или просто порчтрель художнеца, его важность для установления личностей писательского комплекса (ведь если рука была одна, то умов, активных и взволнованных, более того) будет оценена по достоинству, если никогда не будут забывать, что и до, и после бойнской баталии было в обыкновении не подписывать письма каждый раз. Плям. Конечно, меньшее невежество записывать слово с заведомой нехваткой согласных, чем добавлять заведомо с лишком. Теперь конец? Тогда украсьте свою речь камнями, чтобы орнаментировать страницу. У вас есть ваша чаша ошпаренного Сушонга, ваша свечная капля воска, ваша кошачья рукавица, гвоздички да гробовая папироска, что вы хрумкали или хрустали, подбирая слова вашей скворечной пелзабытности. Тогда зачем, скажите, подписывать что-либо, если каждое слово, буква, росчерк пера, пространство листа уже отличная подпись сама по себе? Истинный друг отличается гораздо легче (и лучше в придачу) своими характерными приёмами, обличьем полным или естественным, движениями, откликом на просьбы в благотворительности, чем своей обувью, например. И, говоря по поводу Тиверия и прочих инцестуозненьких непристойностей среди геронтофилов, нужно предупредить о пресловутом обозлаченном действе. Какой-нибудь мягконосый прочитатель, пужалый, примет по простоте интимной, что тут делят супружеские ложки, и подлистница с долуопущенными очами намеренно делает сальтомортарелло со своего велосикосипеда у главного входа к штатнику в приходском сутайном сюртуке с её «три, два, нас и развсегда!», который поднимает её остророжно, как любой бальзамоносец, чтобы почувствовать, на что эта дева так сильно оскорбилась, и мило спрашивая: «Где-бысь это нашу грацию обмяли и где ваше челомудрие хоронилось, маё дитя?», «Ктось это бы, потенциальный фатеротче?» и того подробнее, затем что мы старые бзихи с висли-мыслями, сделавшие своё неулыбчивое дело для оных лис, когда они были юнгами в их фейрдевичестве, среди полусвета комнатного сводничества, где мы проводили лишь оракулярное исподведение, и могли бы (продавай мы наше малотоликое молчание в кулуарах) рассказать одну весьма влагоносую, что отец-фатер в таких косообразных контекстах не всегда тот непредставительный родственник (часто стоящий нашего неповиновения) и сосед по фатере, что платит по долгим счетам за нас, а также о чём простачно-ограничное наречие, на которое Михайлово походит, может говорить злому гению талии и, наконец, к кому неврастенная нимфолептичка эндокринно-эпифизного типа с вывернутой родословной, настоящим презахватывающим травмвидением в её прошлом и приапическим позывом к контакту скорее с агнатами, чем с когнатами, фундаментально неравнодушна под действием своего слипкострастного мейозиса, когда она относится с симпатией к некоему отоварищу с физией её фантазий. Итак. Хм. Могли мы. Однако, что бы сказать? Это просто маленькая человеческая история из тех, что вполне терпит бумага, грубимы словами, песнопесенная как сингсингармонии Селямана для сладкоумишек, хотя неблефующая как броздоболеобузывание у Эсры (котя, дружка котя, жена дружки котя, драгполовина жены дружки котя, дружка драгполовины жены дружки котя, и вот мы вернулись к нашим лошадкам), ведь нам также известно и то, что мы почерпнули из страниц «Я был гендралом», из того распреступливания башкливизма пером Полешкотта, что Фатер Михаил около этого красного времени белого террора приравнивается к старому режиму, Маргарита это социальная революция, пирожные значат фонды партии, а дружеское спасибовам означает всенародную благодарность. И в заключение мы между делом слышали о межъячеечном Спартаке. Корпимость — мёртвая порука, не зевай! Мы с доброслёзцами вспоминаем ту жидкосную расу иль надвойней, будто сейчас зазрячитается, как во Гублине было во сказаньях, но ещё уплыл год целой. Мы обособили цвет мундира к добрым странным стихпевцам. Когда и меч, спешил что бездножить, со взгромом орудий сливался, ответствовал бравый О'Двайер. Затем. И словам наконец есть пределы. Пусть прелестница это та, что стоит пред лестницей, подмигивая или аркуясь в ельнике, там, где взмыл Нагрехсиле забор (дринь-дринь! дрянь-дрянь!), а официал — тот, кто приносит крепкие напитки (динь-динь! джинь-джинь!), а затем также, и не дайнабог забыть, что сноурывчик небольшой между однодомецким первым и болеезаграничным последним и что красивой данности котухоженных товарок будет до (!) дней более чем достаточно, чтобы заставить любого, кто молоколил (на языке возлюбушек), адски зло потрусить своего николоблизнеца, а тот чай вашей Маргуши — или, чай, вашего могущества — если расслушать его как восхвальбу от благородного господина, это (?). Ведь если сленг, который потслушали на постельной военсцене (хорошо, если упрощённый английский), проповедовать из уст ивовоцерквеслужек, метафизиотерапевтов поперёк шеренги, адвокативов, гласнулей, полугласнаух, лингвестников, лабиалек, денталистов, заднедворни и подвзрывников, где была бы их практика и где была бы сама человеческая раса, эта пифагорейская неудобопроизносимость панэпистемологоса, хорошо, если не эпикально чёртсловарски грузлого и громтрельского, Ихавод, Аввакук, Опанов, Акбишьег, окказия, нулизм, ппппффф, за сельскими барьерами, за шифером жилых зданий, вниз по глухим переулкам или, узнав, почём фунт изюму, под какой-нибудь мешковиной, оставленной на телеге с тонной тягой?

{Судьба Тристана и Изольды}

Что было, то любовь: есть так есть; будь как будет; долгие годы, невзгоды и всходы. Вон под покражу темноты, кляну их шаль и вздохи нег, прошу, отставьте нас отних! Слишком, всеслишком изолгали светладевицу! Продажник, неслушник, бравомолодцом! Молниеносный взгляд, птицеловный крик, страх из могилы, вечнотечь на колесо времён. Речной сгоршок как огонный сквозьдух; ныне блудный свет озаряет челоденьчестную дщерь; бравый схлопец, гарное домужество, скверный помин, елепались всё чертьём; остаться с лотом браконосца рискуем, только недоглянь, — и бокенбрадам не пуститься по подбородинкам никак, — они взрастут, жена, поверь мне, ты сколько их ни исстрегай. И что же со всем этим можно поделать? О други!

{Письмо о свадьбе и похоронах}

Ей бы июной остаться! Ах хо! А ему в старолетии мгла! Сторазысстария! От как-как-кинэ до мож-может-мишле и от джомбабтиска до бурномана! Рассказывается звуками с темой, чтобы знаками — т.е. с тем, штабель универсальными, полиглотанными, всеми вспомогательными нейтральными идиомами, глухонемикой, цветоязыком и шелтабарщиной — свежеволновать залюбовниц, противолестниц, вуличных арабышей, прошлых людогэлов и кого бы в тон ни было. С тех пор, как Нанетта Новобра встала на розустланный путь с Харри Хейхопом, пламепышущий дёрн светит от растопок до ростапок, частолько вдоховхлоп вздувает её торфтючки и твои чаяния двоих умокли, моя Окрошка, ведя толкотолки до бескошатницы; и пустьсе деньки напропой души вечно оправдывают падших смертью Роландов, когда паросиловое вино отдаёт дубом для старобедного мужчины, делать мастер всяк делишки в течение миллиумов милленионов, пока нашим смешанным трассам было всё трын-травно, трижды мура, краснобелого глоток, выбирай себе лоток, за Петеров в Новнишнем Амстелдаме и за Паулей, где поуличные дивки, где ром предчуял его конец, где он протянул ложки к Нужной Америке (тут захочется вспраздновать рясу любому нормальному котелколюбу), однако эта старосветская эпистола, что об их выветриваниях, что об их женитьбах, что об их похоронах, что об их естественных отборах, мотай-осталась для нас откросвежей и всепоручной, как издавняя чашка со чваем. Пока я ростапливала маю сгороводку. Хаха! Поки вы растопливали ваш казанский очаг. Хохо! Она объясняла на своих бабьих песнях или пяльцах. Хуху!

{Кто-то написал его}

А теперь, раз каплемантия и вдохнаваривание идут в триногу с жизнью, значит, пока у нас (в нашем малом свободном государстве, следуя тому престатуту в нашей хартии) могут быть неустранимые сомнения о целостном понимании этого всего, об интерпретации любой фразы в целом и о значении каждого уже расшифрованного слова из фразы (хорошо, что нас не стесняет наша думонезависимая Ирландия), мы не должны праздно превозносить неоднозначность подлинного авторства и одноглотковой авторитетности. И давайте поднимем затвойпокойный кубок интриг, звяк этот факт, бутылёр оромотов! По внешнему впечатлению, прытьдерживая наших обрывочных коней, для вашего подкованного разума, словно театр военных буффало, эта штука была раз и навсегда сделана, такие вам дела, где-нибудь, да и закончена в определённое время, будь то день, год или даже предполагая, что в итоге это окажется номерная серия из один боже правый знает скольких дней или лет. В любом случае, как-нибудь и где-нибудь, ранее книжного потопа или после её отлива, кто-нибудь, упоминаемый по имени в своём телефонном справочнике, Кокопетушистый или Кукучепушистый, написал это, написал это всё, написал это всё пером, такие вам дела, и точка. О, бесспорно, да, и очень даже водможно, затем что у не самого запивчивого всегда будет глубоко в бутыльке его вакхума, что всё это откровенно, такие вам дела и такие вот дела, было лишь перед его мысленным вздором. Почему?

{Хорошо, что есть хоть что-то}

А потому, после всех расчинителей Былбылинии, раз до этого дошло (слуховооконный сплетник будет стонать над перекрёстками не раненее, чем те письмена на стене выскочат для толкотворения на центральной улице), каждое лицо, место или вещь этого хаосмоса Всея, имеющая отношение к делу (ведь не всякое кулдыкоммурлыко куретчины в стройку), двигалась и менялась с каждым мгновением времени: путевая чернильлица (если не целый горшок), ручка и бумага с зайцем и черепахой, непрерывно более и менее разумная чересмногоголосица антисоавторов и чем тебе дальше, там и различно склоняемые, иноково произносимые, иначе записываемые и изменчиво значащие выразительные шрифтознаки. Нет, и да поможет мне Виршепётр, это не бесцелеобразный гдеацинтовый мятеж пятен и клякс, черт и кругов, колец и изгибов против смежных записей, судорожно зависящих от скорости; оно выглядит так, как будто его некто не раз берёг; и, конечно, мы должны ждать очень благодарными, что на этот выхитрительный час занимающихся навозных мух мы имеем пусть и написанный высохшими чернилами клочок бумаги (хоть лист, хоть подрывай), чтобы показать себе (так мы не будем иметь ни малейшего поднятия, как тот человеколовец, когда он коттаится в мышелодке), после всего, что мы растеряли и разграбили ради него даже среди густейшей высочащи земли и всего, через что оно прошло, и во что бы то ни стало, после хорошего приземлённого поцелуя землегубам, как это ни неприятельно, наш врозноброс перемахнул вовсе площадку, так держитесь его руками утопающего, тем временем не надеясь даже на надежду, что при свете философитии (что делает нас глубомудрыми!) вопросы начнут понемногу проясняться так или иначе в течение ближайшей чертоверти часа, но если цепляться за них, десять к одному, что и они начнут, дай бог, свинья не выдай, как они категорически и должны, ведь, строжно между нами, есть предел всем вещам, поэтому подобное никак не пойдёт.

{Каллиграфия}

Но в связи с этой курнушкой, худопахнущей паче кожнохворости хитролиса (не было поручки, но до ручки подошло), кто же такие те исследовательные чудеса на тех яростных кнутопетлестежках; те столь скромно скреплённые или сблокированные кусочки; трогательное напоминание неполного следа или брошенного финала; округлённая тысяча славных кругореолов, предваряемых (увы!) ныне неразборчивыми как дым перошествиями, тиберически обоеукрашающими заглавные инициалы Вертоухова; предполагаемо озадачивающий хрисмон трилифтон знак __, названный в честь некого Его Взадерженства Визга, который, повёрнутый против суеминутной стрелки, обознает его наименование этой буквицей, как и маленькая Δ, букврассудно названная, из-за некоторого изменения состояния милостей природы, альпой, или дельтой, когда в одиночестве стоит вместо или, тавтологически, вопреки гармонии (хотя, в сущности, раз мы слышали в катайских кругах, что кура означает не топко недело-другое после первой пятой четвёртой от второй восьмой двенадцатой — тяйшань тайбэнь тридцисбей — зато, ежелиугодно, другое и тридцатое от девятого из двадцатого, т.е. наши пресловутые 432 и 1132 безответственно, почему тогда не принять первое за сельскую корчму, последнее за мост вверх аркножками, маркировку умножения за перекрёсток впереди, как вам угодно, крючок за семейную виселицу, их старую кабриолесть на четвёрку за выгон невопрей, пейчай в любом случае за встречаяние когда-нибудь, а его безодносторонность за безвыездную аллею, ведущую к ирландскому плану на Маршевом Погосте, не так нет?); спокойный монолодец внутренних дел; извиняемый беспорядок, за который одни винят дубинку, а другие винят сажу, зато благонедаря им некие па с их кособокими фигурами довольно часто можно принять за некие лэ с хвостами у них в эхе, что довольно часто можно принять за некие ге с хвостами у них во рту, оттуда ваш Пристофор Полумб, отсюда наша Кэдди Кресвитерианка; отрывисто отточенные росчерки далеко не так точно толковые для троптоптанной трактовки письма; внезапная вспыльчивость некоторых пропIсных середIн; слово, хитроумно спрятанное в лабиринте запутанной драпировки, будто полевая мышь в гнезде цветных ленточек; та абсурдная жижалица объявляет без долгого пантомления, словно у того немого обывателя, что вместе с нами, насколько тяжело сбыть сблагородным должентльменом; а посмотрите на это доместоимённое «всебалдение», выгравированное и отретушированное, сбокуприпечённое и десертоподбитое, совсем как рыбокит всмятку, так соченно нафаршированное, как будто его сформулировали, чтобы тыкаться носом триллион-другой раз, пока не отойдёшь в вечночь, пока балда не балда у любого идеального читателя, мучающегося идеальной бессонницей; все те красноохренные обелиски, которыми кайенпестрит текст, привлекающие излишнее внимание к деталям, пропуски, повторения и нестыковки; тот (вероятно местный или личный) вариант «могуща» вместо более общепринятого «могущество» — даром что мелочь, зато может бессловно удивить; и громоздить те диакретинически по-гречески надчокнутые и словноухарские «и» краткие и сям и там — не ко времени, как ухать в Афины со своими совами; и цацы тоже, сначала иезуистически оформляются, но затем полуцеловалятся, целя в западающем направоволении; аустроготская каракульча имитирует некоторые образы этрусских застойловых бесед и, короче говоря, образованность часто раскрывает себя на конце идей своих; своеволя (по крайней мере у одиннадцати из тридцати двух бумаголомак) доказала постоянным трудом, что верблюлы могут пролезть даже под точкой над i; это, например, крайне неожиданное левостороннее возвращение к одному определённому больному месту в прошлом; те врозьпахнутые дубль-вы (раннего средиземномерзкого происхождения, как вы их ни прокляните, агглютинативными боль-резь-лик-клал-сор-я-втир, или водовством очедопускания, или, чётче вкрадче, дрябл-бе), устроившиеся с такой посадомягочной решительностью и неотменимо напоминающие дубль-нам о природе в её наиприродности, пока те чем-то чреватые че (чем чёрт не чудо у варварородных?), ныне редко слышимые, разве что когда их обронит неосозданная огомолвка некоего гетерносексуалиста (всегда использующиеся в двух шрифтах, что портят весь петит — один из которых кривдолобый как его клавдиев брат, но стоило ли перерываться ради этих слов? — повсюду на папирусе как маркировка для пересмотра), что шествует по всей странице, хмурится, стараясь __еловековечить идею, среди густословия стоя сухопарым удрученцем у края узорчатого окна, украшенного лавролиственными басками, колышущимися над карманными квакшами, бродит, хмурясь, подёргиваясь взад и вперёд, вставляя фразы тут и там, и подавленно возвращается с неким недодейственным предположением, а его шнурки подают __елобитную; любопытный предупреждающий знак перед сподлинноверным глаголом нашего протородителя (чистейшая неописуемость, к слову сказать, иногда ветвехвостая ехидна, но чаще земляничный плодоцветолист каин-яблоньки), что древнеписчики зовут «протечка по опалубке» или «бранный сын, щучпеший, запустив котелок», указывая этим, что нижеследующие слова можно воспринимать в какой угодно последовательности, «дыра сын бранный шляпа через шепчущий своё да» (тут вам никак не высчитать, где звукосмысл и смыслозвук, чтоб дневникать); те редкие высокопарящие обесточенные эхи, что сопустобыли с большинством неплохо пожинающих и смотрящих фертом после несвязной, принципиальной, срединной или финальной фитотерапии, и джерди, что мандрожат как джем, сагиб, и бескосточковые как острицы; невинное выставление напоказ тех откровенных, хотя и колких, поддеваний; тот странный экзотический серпантин, с тех пор должным образом изгнанный из нашего писания, так что сейчас этот рукчейный истрок так же ветросущ, как увидеть правдолюбую белодаму, по дней ей конь-корчажка, а она, в своём непобедимом наваждении даже долее и с не меньшей мрачностью как будто разматывается спиралью и поднимается тихой ящеркой прямо на наших глазах под давлением писательской руки; неуклюжая музыкантность, живописно ваяющая ах-ох воспроизводительность, пущегадательная как группетто и обезмолвивательность, эх-ох опериозная как десять рулад в шелтаратуре; умышленное упущение номера года и эры из даты, это один единственный раз, когда наш переписчик, видимо, начал осознавать прелесть сдержанности; слипкострастное соединение последнего с первым; цыганская встреча высокостильного могилокопания со второсортными коровоями (тут интерполяция: эти чамкания появляются только в Селенье-на-Всборье, в семье М-птов Бб: Код IV, Пап II, Зав XI, Полд III, Об XVII, Уж XXX, Полн MDCXC; схолиаст как оголодалый принял заупакованный трезвон за колокольчик пышечника); четверо тушечных знаков сложения, под которые мы можем резьбегло взглянуть, чтобы можно было почувствовать по всем росокраинам те жовты стары стильны брюки шустрописца; обознательный падеж, с которого оно начинается, и винительная дыра, в которой оканчивается; афазия той героической агонии вспоминания некогда любимого номера, что ведёт, шлёпая туфлёй, к общей амнезии своего ложноименования; потом эти ары (рррр!), что отбились от руцы, первосвященнические иероглифы литых тавров с костевой хандрой, вырванные по горячим рукам у нашего посвящённого маренового игрока, охочего и стянуть, и добрить, Риму с Ромом склоняшись, забубённо с храмового шпица скинутого вниз портервратником на грани пики того, как четверостихнут рубинайат его и тех, которые зуд без Церкви, которые ни разу с тех пор, как сгорела Винокурня Роу, не осушали Ночи огнеполный сутьбокал, затем что ах-бах-встряхс, тут как вывезет стаканчик костей дня, трах, хожу лоялистской шестёркой, долой вашу кровоточину, блажь с вами, есть тут одна для вас, сэр, трах ей, превосходная дедушка, румяная до самых ракоокрасных локонов, вот розанчик, трах, боже, у Омарика в печёнках сидит его рудый старый Виллан Рыжий, погодите, трах, боже, от такого слышу, или не сидит, вот вам моё пятикартишье пузырных тузов, трах, чмок в его королевское хрюкало, Омарик Х. М., где ж вы есть?; нынеча (переходя в угол левого бокового нефа), тот перекрестовидный постскриптум, с которого три безе, т.е. более короткие и меньшие лобызания, сверхосторожно соскребли, как, очевидно, и была сформирована та мрачная Разбойнича страница Келлской книги (не следует нынечаянно терять из виду, что есть ровным счётом три бригады кандидатов на розу крестцаря, что ждут своей очереди на витражных полях голубиных целей, залпброшенные в их три избирательные урны, а потом разложенные для таких выставочных комитетов, где и двух было бы достаточно для любого, начиная с самого старого Матфея, как он с великим отличием говорил, что с тогдашним же успехом говорящие люди приобрели привычку, обращаясь к человеку, говорить, что второй не лишний, когда третий человек этот тот, о ком говорят загадочно, и что то последнее губоязычное лобезение может читаться как полизание, если, кем бы ни оказался тот обыматель, оно было написано с языком на его (или, возможно, её) плече, как, возможно, тогда обстояло дело); а также фатальный ницпадающий наклон растреклятых каракулей, явный знак несовершенствуемой моральной слепоты; слишкомножественность, многочересчисленность всех тех четвероногих ме; и зачем писать «Жив Боже!» с большой жирной же? (как знать? ях ведать?); спылусжаркая фиксоигроковая форма полуфинала; и, в-восемнадцатых или в-двадцатьчертвёртых, затем что не лишне и не без Мавришки, но наконец, когда прописаны и аз, и нежильцы, пенелопово терпение его последнего парафа, колофона из не менее чем семи сотен и двадцати двух росчерков с лихим лассо на хвосте — кто же в пылу всех этих удивительнодостоинств не поторопится увидеть галопирование женского либидо тех переветвлённых огамических сексобвыкстеканий, что строго контролируемы и легко переубеждаемы через унифицированную фактосчитаемость извивающейся мужской руки?

{Автор письма написал Улисса}

Немчернь-Маглух, которого сейчас можно цитировать после любезного урегулирования (его дектроскопфоническое светочувствращение под надзвуковым световым контролем и его можно растискивать в наших не так уж и далёких будущих, как тонально данные смогут быть выведены из Хромофиломоса ЛТД по миллисантиму за микроампер), сначала назвал этот тип шибконеругательского сотрудничества увыссовской, тетраходической, четверорукой, уткоселезневой или тощей-и-тыренной сложнокупностью (ср. «О студиозном искследовании сексофонологистического шизофренезиса», т. XXIV, стр. 2—555) после досконального наблюдения, проведённого за тысячу миль от учителя Врейд-Нюга (см. «Поздние расстройства насредьминь неомаглейских учений позади полубессовестизнательного», везде), что в случае малоизвестного периплавательного лидера программ, что всенародно ассоциируется с именами несчастного морехода (трианформальное разобшляпчение в шикстиле образцового перожуя), этот отчёт пунического адмиралтейства «Из МакПерсонского Ошиана по всем ветрам Ясона Круизо» был умело перевёрнут и вызывающе переиздан как додеканесианский путеводитель из разряда «что ни сказ, то праздник», который мог с уверенностью надеяться сыграть со мною скверную уточку, а то и с вашей гузкой.

{Отверстия от профессора или курицы}