Бесплатный фрагмент - На помине Финнеганов

{Часть 1. Встреча}

{Действующие лица саги}

«В гуще забытий! Чернь подерись! Ангелы-заградители!» — так вы норовите, глядя в дурманную даль или на смешаннополовые прецеденты среди козерогих, учёнокота и полевомышки, Боба Бигамщика с его старой Бедножёнкой! Тянучее пастырное негодование черноризцев чертовски умалительно! Вот почему у того государича Немытии была выпущена вся потрафляющая облачная мощь. Однако все, кто слышали или передоставляли, ныне вместе с тем семейством бардов и лично Верхребетом и толпой каракулетактистов, которых столько уже нет, сколько, исчезни они все сразу или не будь их совсем, когда-либо было. Воздолжно со временем мы заслужим среди тех зуавных актёров из Чернокаменска пантомимодраму про Майкла и его встречника с мимографией ихней пары Мэгги, среди которых: Хилтон Сент Джаст (г-н Кузьма Правдин), Айвен Сент Остелл (г-н Дж. Ф. Джоунс), Прыголюб из Лукана, играющий четыре роли, хор О'Чёрного О'Думкина, дважды ушестеряющий ансамбль в пьесе «Фенн Мах Силушка и семь феерий у Негоморья», Пулеветреный Гулешественник, арфоман былых лет Орликвин и его паразитов собор, дзимдзим, дзимдзим. О лицах, заупотреблённых в этой вухонавеянной саге (которая, тщательно прочтённая без конца вконец, оказывается впридачу от всхода до сада сплошь сумасбрендной, безклеветнической и непреследуемой, что распространяется на всё объемлющее), одного седо-остевого бедняги, который выставлен как вполне музыкальный гений в своём роде и владелец чрезвычайно тонкого уха, с голосом тенориста для партии, не просто, а с очень первостепенным поэтом одного духовно бедного ордена (он начал в туннесеянцах, а затем отрабатывал свой проезд до самого Новожизния, где все мы будем болтаться вместе), ни хоть бы капли не известно. Раз они свистали его и до поднятия занавеса, они освищут его и после завесы судного суда. Се бысть. Его супруг, бедный старый Соколик (Соколов?), удручённый делами и к тому времени обнищавший (уже скрипели печаткой), принял (на англичаниноќ глядя!) ардрийский шиллинг по разрешении Калымской войны и, облетав своих диких гусей, далее одиночествовал среди масс по-фланкёрски как Поло Умный, завербовался в Тиронского коня, к ирландским белякам и немного поматросил под начальством Уолси под вымышленным именем Бланко Пушкарёвна Баклович (подложно), после чего, хотя караульня и мраморны палаты Голубницы Двора Помп в приюте древних мореправителей смотрели друг на друга, но рай их выгнал на века, и обнаруживается, что по ту сторону воды оно не преминуло так произойти, что на поле Василевса Вранского неблагоприлётно со своим подразделением он сгинул, говоря: «Эту папскую безлистовку отдайте старому чудаку, а чавкаладки — незваной ладушке». Быль. Бедного старого добряка Павла Хорана, чтобы удовлетворить его литературные, а также криминальные стремления, по предложению, брошенному судебным упекуном душевноболтливых, как повествуют Дублинские Ведомости, забросили в дурбазу для пациентов северных графств. Под именем Орани он мог быть на выходных ролях в труппе со своей способностью выдерживать долгие номера в короткий срок. Был таков. Сэм Свинюшник, добротный дрыхлый мил-дубленивец, нечистый, непрестанно одержимый своим замом, несчастным, с полуслова от Исрафила Созывателя, опочил безболезненно, скотски расхриставши свою загрошную жизнь в канун дня всех святых, волнокачающийся и с естественным порядком вещей, движимый из Задворок в великое Отсель, щедро спенсеруемый ногоприкладством к его панцирю и атланту (за оклад как вахлак без поклаж на бобах) от его настояльцев на своём тайном рыбштексе, некоего нордвежца и его приятеля из шайки Морских Волшиц. Через соломинку последнюю взирало безодежье, отчего этот эстрадный долгологик, как сообщается (ямокопуши елеречиво звали его «Суфлёрским рубакой»), псалмопевчески сказал — когда короткое вотэхтода пришло на его голову как бассовая слезинка, что окучилась в негодном лотке (дозинформация!): «Маи сновидрамы, О'Заморяевы, сбиваются! Пусть же теперь стократные суетности моего эгодеизма, как Миколай Кьюсакский их называет (все, от чьих Я в моём дальнейшем курсом рекурсии избавьте меня), по случайному словпадению их противоположностей, переамальгамирятся в том тождетстве неразличалок, где хлебопёки и скотоубойщики, пусть же они перестанут злобтерзать нус (затем, после такого намопинания железным выпадом его секирпетушашки, что мог бы предуготовить любого, нас всё равно пяткосворачивает от огорчичницы у победного хвоста), и пусть из-за этого словославного бурого допсвечника Ноланские тайно пригорошатся!» Вон пыл. Изподличинный по его обязанности перед кружкодрамой, её жена Лэнгли, пророк и милейший мал-тяжеловек из бандарисков, которые всегда норовят подложить свинью за столом, исчез (при этом всепрощании он вырвал все изоблачённые дипломатические ворошения из Правовидений Трубача Церкви), с поветхости наших землиц, этого австрального плана, куда он трансзаокеанил себя совершенно бесчужеследно (а мать писания с пылеметёлкой чистодоускоряет его затушёвывание, произведённое над её обвёрткой), дабы подхлестнуть умозрителей к чему угодно, кроме мнения (ведь эта Леви, которая могла быть Лэнгли, могла на самом деле быть возродителем паганиничества или волонтёром Вусденом), что тот бродяга (который располагал большей частью этой юморески) грузноперенёс своё финторезвое сидяпребывание до финишеобразной закромверности. Она спета. Опять же, если Отец Сан Браун, на чае с кренделем у странстраннейшей из тихоплётчиц, это Падре Дон Бруно, нечаянный кредитор для королевы Дальней Иберии, был ли тот духовник общины, его преподобие, тот легкоосваивающийся грехоизводчик, чистолицый кармелит, к чьему пропобедному проповеданию (а кто из нас не помнит того брехсподобного и тостопотченного Братомистера Наладного и Брана?) сообщество соблазнившихся сирен (смотри (римско-католические) средства массовопочитательства) к счастью стали с таким восторгом привязаны, и был ли неприятный сир скакун, который весьма изредка кокардировал гребешок своей шляпы лотерейным билетом, что он носил целиком на одну сторону как крючку скороводы (увидь его госпожа Верхизящество, она подхватила бы зеленуху!), а также был полусокровенно обвинён в недобросовестности со своим измочаленным столовоножом, глянцующим из подкорки его кармана, тем самым храбрецом на возной кучке (что был несколькими кольцами дымвисения старше), встреченным Генералом одним прекраснобуквенным утром или в полднемайский громверг, и были ли они? Быстьбысть.

{ГЗВ отрастил бороду}

Когда у Фила Филейного не ловится на удачу, глупо плыть против речения, что кто бы ни отправился на Мешанин Двор у солёной морской молвы, тут мы уже не сделаем ни кола, ведь он никогда не вернётся к этим видам. Темень не менее, тот затвержённый факт среди обычнейших, что форма привычного человеческого пасмурнолика, когда пожелтение твою ветошит суть, часто находит альтернативу своему эго с каждой трескучей моросью (вообщеизвестно!), остаётся фактом. Означив эту поскользкую тему, видимость была слишком понижена и влажна (ведь это шаржшарада тысяча и одной мощи, и то умное остриё, что способно распронзить тело, там не падёт) для того, чтобы распрознать одновидуума, на котором были вшивокудри, ляпсюртук, галстух, ожерельник, спортракетные подняжки, мешковатные штаны и хлопанцы (обычно его кличут Святопатрец или красный куртизан), уже с некоторыми признаками (страсть!) перемежающейся плешивости (кого только безучастный рок не заставляет человека первовстретить в неурочный час!), которого попросила некая роица прогульщиков начальной шкоды в промокших полеконнозаборных траншинелях (Паршин, Шерстин и Клоковечкин) показать им в ощеледной лаз (Пану, Моншеру и Климу) ту намочьглядную сказу-дерезу затуманенно вероятной гробинзонады Галантирщика, двух Заплаточниц и трёх Внучат в коздумах как у мишкурождённых! Подпруги и минострелы, затем что он замётанно изменился извекъ Торргаснущих дней! Рад, да, встреча, тырка, пулять, червь, есмь, оземь, де внять! Какие обильные бородавки, какие позорные плешеклочья, какие грехосводные морщины (кажется, раньше был наг лицом единоровный В?), и (храм Горы Му, спаси нас!) какой огромный губопарк, что он отрастил! Выпьем!

{Встреча после стреляния по бутылкам}

Воля пуще охоты. В этот госполдень обильно текло за воротник (ожидание подытоживания неурочной регатки это не только младший теннис насущного подментона вод у моря), когда требование объяснения в подобающем вооружении была обращена (отхоже, вместо Сивки) к судьбъекту (уроженцу добросестрицына острова — местцкого или меккского? — по его жаргончику, раннегеновским очам, неуместному калоривиду и лукальному духу, что, как говорят, были в среднем тарханапомненными (несмотря на то, что звонкие носовые плавания ледяных зал и способ, которым он чихал на зех, перевозят нас в прошлое к угорьям и холомам силурийского ордового ига), который, милое паломничество завершив, сделал сивушнопоросячий солёный остров и юрко-выставочные бреши этого незнакомого двоюродного края своим убежалищем претекстсняемых, не иначе — шкаф-квартирой), когда он остановился в течение служебной вечери на несколько или около минут (твоё дело — трубить, чёртов запальщик! время к одному вроде, родной? почему бы мне не взять десять одному?) среди расчертовского хандража (азблочки, букетирующие за окном, и Шарлотта, ведающая своим нахлебным гаданием, его единственные почитатели, его единственные прозапасные пирожоги) для благоухарских потрубочных стуков во время выходного препровождения, приканчивая подобно напророченным контратакам Анни Оукли (поглотительные пары подстрекательниц, из которых провокационно осталось только две, те, на которых он клюнул, Лили и Туту, на все корки их!) пустотару, в которых незадолго до этого стоял на тёплом рейде (перед вами уже красовалось подобное, мой хороший, но все садомистические бутыльные истерии не смягчат ваше жестокое усердие!) фамильный стаут. Одно неприятное обстоятельство рассказчик упомянул, которое мгновенно проникает в сущность вещей. Перевзведя свой повторитель и порожнезапустив свой времяметр Его Духподобие, целой пейзажизнью или двумя избыточествуя на протяжении его единовременного владения миром, поднялся на ноги, чтобы там, далеко от Толкастана, в тихом английском саду (общее место!), с тех пор известный как Юттингтон Войнд, где счастьезалпы уже отзвенели, его простоинтенсивная гналокровная вокализация, мои дорогие братодухи, мои дорогущие братодушки, когда он, с миссиями как прихлебателя так и иждивинца, говорил о Единственном и рассказал о Милостивом, призвав перед триадой надозрелых празднотрусильщиков (размузицировавших: «Огледало нема да помогне грдом човеку, верувам дека вие сте во право, вашиот мираз е вашето лице, одговари млада дама») твоё настоящее с неутерянной мифической экипировкой, о Старче Наш и Автурр наших воспалдней.

{Горемыкина одежда}

Телевидение убивает телефонию в братской брани. Наши взгляды добиваются своей очереди. Пусть видят их! Серые балки легли кострами, освещая путную дорогу, и хорошо, если Мария Докапа сможет прятать первая поднежный. Когда они воспламеняют, тогда она должна светиться, так нам может выпасть небольшой шанс раздовольствоваться на том, о чём всем кучкиным сынам, горевавшим ли, горенашим ли, хотелось бы знать. О первом ширпотрёпанном побровом шарфоклоке Горемыки (на бутырочной тыкве, что была воротилашная, что была кума Шум Цзиняшная), о его банте-самовязе, о его сюртучном остроге смятой пелены, о перекроенных несоизмерялках имбириновых тонов, о пародийно парадном зонтике, о его грубой волосовласянице с чеканными пугалками и о той рукавице на той руке, которая в час, что не только для него был злополучным, возможно прибила многоможетбывшего д'Эстера, в коем его нация, казалось, почти что уже готова была нуждаться. После чего, украв его гром и молнию, но с приличествующими каноничностями меньшей страны (вероятные слова, возможно произнесённые, по полуночным семейным свечениям), немного сумрачный и приправленный улыбкой, безвыгодно видя, что в его мыслях заглавным было вдать газу, он лапотно набросал для некогда насносящих постродителей (севсе для вам!) это трогательное зрелище. Этакое обесшумение тихомолки! Здесь спокойномощно сделано финальное туше. Вездепадный трахкаракрах! Всё это узорвещается подобно панномаре Вайлоди Портретьякова или некоему вздору на потихшей ковростене, немой, как бессловеческая молчальность, вскользь внеэринского отрезвка ртами внимался обсказ семероюродного киселя кристенсенского вида, столь же трухлого, столь же жизнедрогшего и просто сверхусильного в своём полпредложении, как и во всех словах вечехолма. (Держимвора!)

{Пейзаж}

И в последействии, шарнирнобранно, на гибернских другдрожках, противоустойчиво, плечом к плечу, Ииуй расскажет Христианянину, святой советчику, ту горемегабалладу падения и подъёма, пока ромашка не признаёт свою розовую сестру среди дернистых луговиков, а кобыла между оглоблей высмеивает парочку в бричке. А раз вы тот, кто ищет, как можно пересечь перевзгораживающий крепостной, волноуймите ваш плащ, притроньте вашу носку, чтобы рай да совет малмогли бы задзацвести и в эренском саду. Веди нас, поборающий прут. К Терстону! Хорошо видно и слишком? А под пологом листьев? А под лежачей плитой? Об августинских почивширанних буках; о монолите, что сдуркажет себя среди сосновой пустоши перед луноликом (известно, куда дует верностное егобоязненное твердолюбие радостности); о часе благовеста с землекопами, что облокотились на свои экспроприборы; о нежном ревении трепетных косуль (о, лень их! фас! о, лясы их!), разглашающих своё млечное приближение, когда уроком бьют полночный час (бой чей?); о том, сколь блестяще великий трибун вынул кошель навалистого дыму из акульей кожи (или близкой по духу) из-под своей рясы-прокопчушки, чтобы (Навин правый!) презентовать премиальную изящную сигару, не какой-нибудь ваш верх нижайшества, а всёвцельно напротив; и о том, сколь хужественно он сказал, рука к руце и леком в луку, что тому хватит уже придымляться, пригубите этого коричневого малыша, сынок, и на целых пол часа почувствуйте себя в тихой Гаване. Кляну сострижку ротобардов, да тут нужны торржертвенные древневышнезачтецкие языцы! Вот зачем он встречал Мастера, то есть, он хотел сказать, всегда рад, сир, распролучший из республикрасных, в Гостинице Золотого Веселиська на улице Лоренцо Дули, когда он пожелал Его Чести как брагослоения Мории и Святого Гурта, брега кита и пяди риги, Бывша Вескость, так и торчать как крахмальница в святая святых его Фом-Хором, — странные же у вас пожелания, мой друг, от которых что-то может сильно переломиться у вашего внука в четвёртом колене, хотя и ваши старые спорословящие годорасцветчики перегибали планку не в одно, так в другое время, когда они переносили приступы к небу.

{Смешение языков}

Гип-гип виват зевак для Билликороната, и кар-кров-громвели пусть победят! Ну, под шапку его вмиг! Чин! Мысли смасливаются, но крайнамважно, что есть воспамятные святотемы, чьи покапельные сведения ведут этих свидетелей сквозь время, вот только где-где же ваш смех прошлодневных нег? Вакцингедонист и Банностироженщина, Характаксебист и его бедная Вогтвананка. К.н.ч.н.! Он телобренен или у него слухонедосягаемый потихочас? Балаболейте алча! Уховостритесь!

Сколько ни прислушивайся к собачьей жизни, все по уши в одном и том же, как в четвердевятом царстве и в четвердесятом государстве, так же наиверно как комета Галлея, мужелисы, скупжинки, верхомратники и молодумки, когда они проходят сквозь тёрто-ражие ворота вашей Хармониясграды: «Як вы маецеся, моите млади дами? Жадаю вам добрага дня! Последверь налево, малледи, дзякуй. Тысяча сто трыццаць дзве маркi. Пренiчога, спадар, пренiчога. Чаj и хляб з маслам, сър? Ви вибачте мене, сер, ён со сваiм касцукрам, разумееце. Ќе извинете мене, А'Котиртиак, ви розумiєте по-утросерпськи? Лиз-низ-по-высь-па-па-ли-сы-по-ка-по-ка. Акрамя таго, паслухайце, Батист, започваш да се получи в Малко Добър Ъгъл. Бавовнянi панталони i панчохi аранжавага колеру. О. О. Моjот тубули се премногу големи за мала трошка. За каква цена? Адзiн даляр. Возач, ви сте слободни? Благодаря, а вие? Добре, дякуємо».

{Оправдание}

«Да что за гадец!» — сказал он с мокротищей магера на ушах. (Не хотите ли узнать, чего стоит сивая гривна? Маргуши, время встречничать ваш ночнушный роман! Месс Тавернщица снова пошла маклерить! А мешкопузого озлёнка уже пустили в оборот!) — «Мемергуша мимоя, японматрённый товарищ, я призываю в свидетели всю нашу вселень, да не сносить мне свою буйну Доллиффушку, что славится среди наших добрых главарей семейств из сытолетий чёлнов и ножей тем, чем она является в коммерческом отношении в вау высших британских кругах (консервативных!), кредиты моего постоялого дома и коровкиной шаражки готовы незамедлительно охох открыться так же публично, как нагромождение того соседнего монумента пред санитарным глллл [на этом месте пребесподобный шаббатажник и боец с бутылями распрямстёртой ветколучиной дотронулся до своего трёхцветного канотье, которое он приподнял за его востроветхость (он дал Стетсону один и пенни за него), покамест маслянистость потомственоносмоса процекапала с обоих подвешенностей его муцухитской гриворотости (святые наголовники, более скромноявлятельный светский общинник никогда так не кривится порванным карманным ртом), сердечно присовестив того резкоподростника, которого он старался надоумить сделать подобным образом, каким это делали все, как он смог добавить] лобусом пред Великим Народнохозяйским. (Разве я вам сказки рассказываю?) Склабьтесь!»

{История в вагоне}

Дом Отребья повержен в пух и прах (Илия, Илион! Моревеевский Хмуролещ!), пеняющее кукловудие как берегобанки Феннианы, но дела спокойненько воспрянут вновь. Бытие, как он сам однажды сказал (его жизнисказитель, кстати, звероловко убьёт его, если не сейчас, то вскоре), это поминки (зачем кутил, затем и панпал), и на ложе нашего кормозапасания покоится кровожатва нашего природного отца, — фраза, которую законоустановитель мироздания мог бы мудривудобно написать по всему пластронству груди каждого из мужелиженолирождённых. Эта сцена, возобновлённая, перепробуждённая, никогда не должна была стать забытой через вечнокурояйцевозникновение писаных граалей и зачинщиков перьев, ведь позже в этом веке некто из той судорядовой группы следопытателей (тогда госнеслужащий (вовнедворец весовых зданьиц), (на пенсии), (в нужде), по закону о шестидесятипятниках), на одёжно-чёрно-современный фасон наносящий блестящие рыжие бурлингтоны (в кокошнике, наплечнике и напредплечнике, с чертоголовослоем и питьжакетом), продекламировал об этом, пипкоподсказывая благородным (дубликатным) смычком, одному кузенименитому с покойным архидьяконом Ф. Х. Презервированным Копеечником (неповсеночно горячий товарищ — будь же плахоскланна к нему, скатерть дорожья!) в переспальном вагоне нашей первой трансгибернской надземки с одним ещё более неприятным обстоятельством, самым островатеньким душеразделыванием из всех, что скатывают каучуковые мячики из глазного сока. Циклоптически сквозь экраны окон и среди турбулентности благоговения, округлосветлые глаза кутюршественников, щека к щеке, щёголь к щёточнику, в аэропролётном тарабанчике, лицезрели с людопытствующей заинтуристованностью, как покров преследует голь, голь — зелень, зелень — стужу, стужа — покровновь, пока их эскорт колесил круговобхватывая древожизненное неимобремя — нашего четырёхъясногорящего ростпускающегося доброприятеля, финикса нашего лесопереводства, гордого, замысловатого, вспыхивающего (повторение!), что уходит корнями в алеющие лесоарки подгулянок. Ведь каждый раз, когда Архикаденус, отглаживая в сторону своё «Ирландское поле», чтобы слушатели считали то, о чём он счёл нужным отчитаться, пока они не стукнутся у Крова Барри (мат и тю-тю!), говорил об этом по требованию, все (слыша в этом новом прочтении роли, где (причина — тот из машины) новая гримасничающая гримальдистость Гарриксона гипостазировала путём олицевытворения то самое автокритическое оравторство некогда многоопытного вопля элрингтона, то самое копирниково описание добротоварищеской игры выезжаниями лиц) могли сразу представить себе в своём самом задушевном ядре, заместовременно, сменив времяположение черезть зияющую (пропадом), ведь когда-то они были побережниками, слушающими песневечерие поздней тирпташки, напоминающее об обречённом, зато и вечно чреворечивом Острославе (нет, не допустим больше этих валов, битостенающих у рифа солёной Волнхаты!), фигуре высшего трикотажа изморжеславных времён, когда, при соседстве дымки полусвета (вероявно, это был зов Святого Муэдзина — ко всем чертогам! — а эта бесполая феска, как чело правоверного землеприкасателя хотела бы, чтобы оказалось — да благословятся его кости! — газий с крепкостью своих мечей) его человекоубийственный намушкедержатель протянулся в сторону коломенского графита, который должен был вскоре, по крайней мере монументально, подняться как График Аловат, что, чтобы, чтобы быть ему мавзолеем (О'Дэн стал камнем Длинника, де им ужеждались девсойки, шо пели), пока оптимерно сквозь все его оправдывающиеся черты, под звон царь-роланда, капелишка скорби готовилась проколеить его тискощеку, а тень поражения уже помрачала цветные воспоминания, ведь парня лик мирской (чей вид берёг злодейства грим), что погож по происхождению и торжественен на самом дельном, словно луч света, нашедший себе надгробное местечко.

{Бард достигает таверны}

И точно таким же тормозом в начатках корчемных дней и наш путешественник, залётный и заботный, из Земли ван Демона, этакий ленивый скальдинавец или шатающийся кваснопивец, грустноувиливая поднимал свои тихотверстые выкосомерные очи на полузнаки своего зоодиака, чтобы терпеливо остановиться на флягостойке, подбитом кубке, растоптанной портянке, торфозёме, густом венике, грязетруске и положительных сельдях; чтобы торопливо осознать, что там у Англа для него уже были трактиризированы и сивуха с чайком, и коротышки с табахусом, и винные вплясуньи, врачующие веснопениями; и чтобы напрас начать неформально полуосклабляться вопроспокоенностью. (Чепуха! Не так уж и много умысленной вьюги носится в данный момент в головном уборе меланхолического нахала!)

{Четверо}

Затем, на поведку и по законам нечинности, какая формальная причина вызвала улыбочку из эфтохмыслей? Кем, под сей великой дугой небес, он был и для кого? (О'Бурым звать его не смей, и не каштан его мамзель.) Чьи, волею судеб и свадеб, и нудей, и судей, эти местогдебывания? Зошто, пошто, толкумного, скилькой кашудуем? Близко бремя бабасенок. Святость в раке пустынь подбивает. Хоть в черньигрском палководстве, хоть в гусьрыбинском водотовариществе, хоть в зеленлукской станице, хоть в яблонькартофанской заводи. Что подняли дожи, то сравняли дожди, затем мы слышим сторожевых и можем оценить их горизонт, ведь мелос задаёт тон, а тон задаёт манеры гонвзашейского, ловитвшейского, плутокрезского плебса. Цин цин цин цин! Прапрозачертитель ради награды из двух персиков вместе с книжником, вечником и переменщиком на лежмя лежалом лугу. Мы не встанем перед упованием на всезлого духа за беспокоицу десятинщика, затем что его жесточь мстительства несть зде. Они отвечают из своих Зонасов. Послушайте этих четырёх! Посмотрите в этот чёртов ров! Я, говорит Арма, и я этим горд. Я, говорит Клонакилти, помоги нам Бог! Я, говорит Деканшалашка, и ничего не говорит. Я, говорит Барна, ну и что с того? Хи-ха! Перед тем, как встать подземлённым, он стал небодостигаемым; это ручей, пласкающийся ручеёк, застенчиво закрутил ихо, её замёрзшие завитки. Мы были тогда лишь помалёхонькими теремитами. Наш миравейник чувствовался нам Холмом Аллена, Людиновой Кочкой или разве Великогорецким Райцентром; но гордорать и её насвист вернулись тамтаммеррангом, и мы, среди ясного дела, были как разразименягромом поражённые.

{Фотография с Алисой}

Итак всех этих нефактов, если бы мы ими обладали, в неточности слишком мало, дабы гарантировать нашу уверенность, все показаниедаватели своим наголосованием слишком ненадёжноспособно непрепроводимы, его судоприговорители это условно бы лишь треклятые типы, зато его сударушки это до поля знакомая лишняя двойка. Несмотря на то, броскоглазые восковые фигуры Мадам Тутвсё славно живые (вход — одна дидхарма; выходы — фриволье), а наша рациомольная галёрка теперь довольно самодовольна, этакий монументальник, что возвыгнут был несрубостройно. Не соблаговолите ваш палочник и зонтище? Оба с честью! Там многие останавливались перед той его экспозицией возле старого Дома Куода, той ретроспекцией, где он хорошится припараженным сиднем в клерикализинговом облачении, глядя, как мягкое светило дедосонливо склизнет в безднищу, точно гранула магдаливневости, готовая заморщить его одну мором мазаную щёчку и надежду крошечной старомодницы, Олисы, прижимаемой его долгим рукавом.

{Суд над иноземцем}

Но один, можно сказать, точен. Допрежде чем грядущая зима обвернула страницы природной книги и не раньше чем Граддлинн-возле-Пруда стал Эбландской Третью, тень гигантского чужеземца, минимальски здорового, мультиликого и магнумобещающего, свалилась перед барьером роты арбитражников в вотчинном зале, словно в притоне правосудия, среди постельных бесед и отхожих мнений, от Ветрино и Чистополья до озеленения Малобора, где его как приговорили, засудив по джедбургскому обычаю, так и оправдали противосвидетельствами освящёнными церковью. Со своим вечным хламом он доигрался, из-за одной нахальной вещи он сыграл в Я. Выгодоприятелей его легион в им самим созданной партии: от них у него уже за годами трещит. Данлоп Чёртов Колесила, именно так его именовали: можно бы закласться, что все мы его истотрясы. Когда в его доме бывало гостелиственно, он был жрецом и царём в нём: пёс пришёл, пляс увидел, плач победил. Волк оно как! Они махали над ним его зелёными ветвями, пока этот агнец разрывался на части. За его разочадованиераму и изничижениераму с землицерамы в колечноитогосраме. Не то ор с шумом, не то гам с плачем, не то двупрофанное сёстрословие. Приехали, будет вам, Салливаны! Пасующие манекенщики! Ломдомский пост падает вниз, зато старая Грайне одна задаёт курс. Нейдите, правобедные, чтобы стало шумливей шибко, опосля надрывая бока, пусть он и не встанет сплясать гопака! Переливы под сильный трезвон! Чин, чин! Чин, чин! И конечно же все чинно закутили и ели чаще, жизни рады вовсю. Глотая и самогонь, и водку, и зелье, и штофы, и едкие пунши. Беленькая горячительность. Охо, охо, Пастырь Брёх, вы скоро окажетесь в лопухах. Бряк. Зато мягкосестричные утомно вздыхали: «Увы, да вольно без него!» Затем — тю-лю-лю! — во имя разтройных богов, гуманных, заблуждающихся и всепрощающих, в виде статуй наших Стоятельств, некий обедокур, что будет нашим Светительством, уже тут тут тут, и незабвенная древотень вымаячивается тайком от изустных судодарядений наших общеотступных и плохопереживаемых дней.

{Часть 2. Плебисцит}

{Показания свидетелей}

Прямоупрямой наводкой (самый огонь, миссеры Опушкодёры! Пихт-пахт! За саксочасовых!), три ковбойца, военнослучайные, рассальничные и отглавыдопяточные из гвардейского полка Талолетних Вод проходили по (прошу прдонну, я всгда к вашим услухам, а?) улице Монтгомери. Один высказал мнение, на котором, на каждую торную кивая (прдонны!), все Станы Финвалов скрестились (всгда к вашим услухам, а?). Первой была женщина, как они говорят, и, хотя в среде не предполакалось злого уэлсла, глядя на Лилю Конногимн, не факт, что один в поле не оный. «Неходь встреть старотца, ругая сдвинь точку с груфного дела, но с горем задарма», — сознался член стрелкового клуба Мортиркин ретрочислом. (Трёт!) Сим был дан драчунам игр дух для свободы. Одна из наших многообещающих эстрадниц Воксхолла, которая на данный момент отдыхает (один известный сценичный гуманнокаратель обрёк её никубышной г-жой Сяддемс), дала интервой в салуне красоты у Шапочных ворот. Выглядя, возможно, ещё более пивлакательной в своих ягодоцитрусовых гроденаплях, шатёрном казакине фирмы Ущербный в Семизвездии и русой коньшинелью из темнокожгалантерейного ателье, насреди труболазов в гостинице Василиск и Золодранец, где, над выливкой зерногона и грибшвассера с исчерна-чёрного рынка, эта г-жа [пустое место] обронила, словоупиваясь шёпотной театральностью, своей поверенной чарке, перебочаривая свою широкополенную хряпчёлку (прешляпа! — теперь-то мы знаем, что значит ромбабий букет для ловчего болтуна), она надеялась, что Сид Артхар забхагаватит откристку рожтождества с апельсиново и лимономерными орхидеями, оплющенными быстролистом, из фееатра Невиннообыденных, ведь для всех он был без всякой мойры окаянен. Кроме того, хотя и невкусно спорить с взнесёнными цветами на дне его вхождения, что были щавельно приготовленным всадоприёмом от тщедушных червяков, шарлатин и последствий всяких климатитов, но эта бороздительная ночисть не прошла утомимо, добавила она, с благодарностями Махе с её пижамапартией. (Трянь!) «Праисторически, — междупрочил на свой диктофон интимобеседолог, — его правдоним предпоследнеударен». Некоему трухоуборцу, что клюкался Семинабатниковым, нанятому г-дами Вполымянцевым, Селитруком и Изогнеевым, вызывателями божбы из Долины Духоборея, одной сестринской общиной был задан мучительный вопрос во время его полуденной дегустации яствпечёнок с коленкормом в качестве альтернативы зразам из мяусных котлепок в мерзкой затаиловке, на что тот, с молитвой к невинимому, импульсивно ответсказал: «Мы только что разностраняли его одёжное признание ничтожности, и что они достали у него из уха, где-то среди моего сора». Все наши товарищи из театра О'Резцова раз умели вместе с Аратаром Каламарём: «Он вылитый бетономешавшийся болваш, катись всё конём!» Более чем необычно трезвый автомобилист, жаркобанно пополоскав свою пролётку Джейн Женбричку, имел уверенные виды. Водилмир опять пополоскал её пока он говорил, и вот что он сказал предписателям: «Верноухарь просто врознорядный объединённый реформистер в личной жизни, за что народ считает, что по законам брегемонов у него есть парламентские отличия». Шефстроганофф сказал (в оливьешной, вы знаете его Мышлентабельное заедание): «У вас сели зенки, а вам бы вмешочить домашницы, да, ооледи? А он поченно рад? Так пашот он к дрочёрту, и пусть хоть треснет. Видите, я раскрутил это дело, чтобы всядку сварился этот гнёздококушка!» Потельщик (за шестьдесят), не роняя своего кальсонинства, пропыхтел, что он знае, ка трудн сбрать сведения оближно про парысходные фланели, что лезли на стену и посягали на дверной звонок. После этой полесборной пестрянки послушайте этих тресковых фортелей! Мнение железнодорожной барменши (её называют Слёзковая Груфь) было обращено ко всем сторонникам от Браздного Прохода до Авеню Смерти, касательно тех объектов её достосожалительного дарохранительства, то пить, того мужа и его сифона: «Охохон! Как говорится, поздно гундеть тревогу, когда Филлис запрудила свою конюшню. Было бы разлюбкомалиновым позором страждержать его в заточении, как ему предложило это существо, г-жа Седдомс, что было там ни было с теми показшутками, что вытряслись с его превульвирования, в связи с тем, что охохон был круглым северотой и всегда облагался таким дурным слабосостоянием, охохон!» «С милым в шаг, Обитель Подорешника! Гордится вами Катерина Орлоседка!» — был ответ министра канцторговли (что ввек не изменит надеждам вещея палаты!), пока Дочери Калькасоны шептали в угаре мании: «Ойподипростиегоделоходульки!» Бриан Лински, пащенок проклинатель, был допрошен в своём оглохничьем домике у Хвастуниломичей, где он взял колкий реванш, когда сказал: «Балуй! Ещё раз и я чёртрехнусь! Я за кавалерские острожные выпады и сахарское испаривание, котитесь-ка все чертями! Этим двум псицам надо бы выдать пошейники как злобабкам! В ружья, валим хавроний! Балуй!» Потенциальный мученик, что ходил за самим умудрецом Уситой туда, где его учили носить наручни, когда его распекали с кровным интересом, открыл бесспорный факт, что последствие будет таково, что, пока Сэнкья Мунди мангозначно давит на шалый стих под онемело бледными джедстколистами, тенистые апсары укрываются под его отпускной сенью, а его горячепоследователей шустрожарят палящие перуны индрадиктата, бои будут по всей Кукшгавани. (Тричь!) Миссионерка Ида Лонлакейная, семнадцатилетний возрожденец, сказала касательно сопроисшествия суетолкновения с гренадинами и другими респектабельными да тошнотворяющимися ажно особами, использующими парк: «Эта поперечное лицо — брут! Зато какой величественный брут!» Калигула (г-н Дряниел Магратище, башмастер, ведомый каждому остраллийскому просматривателю Сиднипарадного Бюллетеня) как всегда был противоположен со своим: «Счегодля одной ногой в грунт, назавтрак с другой встав?» Далефонным паводком. Споюжник. «Мы встретились с ляжкой ровной, — воскликнул нараспев Капеллано Пайток, со знаменитым турориторским броскопижонством падре, — грезились слишком разно, мамадор!» Дэн Махлджон, хорист у с. с. Смуты и Арея, вошёл в приговорку со своим: «Тяжки отмашки, норовя по нравде». Лорд Двоярянин («Табакделка») и леди Мойргана («Опахальник») скрестились, выбрав разные стороны и склоняясь перед позициями друг друга, но в итоге им пришлось перескреститься. Дрянные дублёры, планируя меж засценок, сумели раздватрить делов, эхоподражая драздным девакам, докатившимся до авансценностей, притом расфразно. Сребролюбка Смолчанская, сыщица-следовательша (или Мнеминерва, затем что сейчас своими гонницами горлится весь Голубьград!), когда была снабжена сведениями в отношении некоторых граней этого дела в своей царскосонной боколёжеской квартире, проглядев новостиши в Шонной Неделе, откинулась назад в своём очень просто удобном кресле, чтобы спокойно осведомиться своими гласносплетёнными звонкосогласными: «Вам когда-нибудь пгиходило в голову, гепогтёг, что пгесловутый шигокий газмах и был его тгагедией? Несмотгя на это, пгодумав все гассмотренные интегесы касательно этого дела, он должен заплатить сполна, исполнение по гассмотгении, согласно подгазделу 32, секции 11, попг. к закону об уг. пг. 1885, вопгеки всему, что имеется в этом законе в обгатном смысле». Чарльз Чердилка осерчался, но никто до Чердагорска не помог ему добраться, а затем закончил так: «Он поймал простсак, что выручил перо изменив, вмерзко его фасоновских неглядижей». Барк-шхунщик, военмор, сидящий на одном из кромлех-гранитных лежней нашего нового морепротухтового, где его вечно кормили надышаниями после воистину общественного иска, с которым были Порывная и Ленивка, запекантная и залёгшая (одна простудилась до костей мозга, а у другой внутри всё оборвалось гнить, про нежность, промеж нас), был приободрён, временно промгновенив себя, одной из своих сопомолвленных: «вдохни получше, милый Уолт, и язви трепаком», и так тут же обругал её раскройной шустрёнкой: «вонзи себя в брюки, Морвиль», и так сореагировал другой подруге с чмокодарением: «Я попаду двумя пальцами в точку, баркшхунщикова невеста (он говорит!), сказав, что он был виноват касательно вашей пары бархатнобёдер в Верхнеураспутске (разве ему это отыдопоказано мной или любым другим крыбовещателем?), а затем я также полагаю, Уолтомилонивка, после всех пергаментных осаживаний, что там был ещё некто за всем этим — можете спорить на свои закроенные баксы — касательно трёх ихних кропателей вниз по Линии Кресларя». (Тройчно!)

{Побег}

Знать, это мифоплетения истой воды разничного райкройщика про бегоприуготовие с идивцарём? Разве теперь всё слыхом виданное тогда забыто? Возможно бы ли, кому-то может прийти в наш свинцовый век письмён тут же в голову, что столь разносторонние нарушения (что только собираются свершиться!) планировались и частично исполнялись против такого стойкого сторонника ковенанта, если правда, что хоть что-то из записанного когда-либо произошло, ведь многое, мы полагаем, из положмнительного и отриньчаемого, дано нам кем-то, кто пользуется правдой весьма скупо, так что нам по сю сторону остаётся только скорбеть насчёт их тленораздельного чесания? Седьмой град, Урувилла, спасительное любежище, куда (если мы доверимся замирянам с их ведениями), за пределы ввысь взвывающих ветров Адревтики, поменявшись разоблачением с брагомистиком, этот геджраит убежал, под безобмолвием высокосолоистой тьмы, в кораблиночестве, ворон на волнах (будь милостью, Мара! отсель он Рахула!), от остманнского Иппогрязьямска на Викхолломье, чтобы забыть во искупление насмертоубийство и, ввозрождаясь через благосочетание из мёртвого смора к безжественному предвезению (если вы ищете устройность, прикладите ваше ухо к кинохроникам!), чтобы соединить свою судьбу, ладонь во длань, с папишисткой. Как мою боярышню я тебя прелюблю и как с моим хозяйским я с тобой подвизаюсь. Западническая земля, край едящих салатус и винящих усталость, Изумрудилион пасомых поселян, в которой по четвёртой заповеди с обещанием, что его апостольские дни продлятся долго по изобилующей милости Того, Кто Громовершит Свыше, не утихал ропот, что против него поднимутся все, кем бы они ни были, избиратели и обидатели, за горчертой или на рынплощади, похотинцы тяжёлого ораложения, чтобы чинить ему вред, бедолаге, душевно и телесно, как будто он проклял их всех, и пусть же этот тленный лежит живмя, со всеми святыми бессмертия господней нации, заурядный или внеэринскосадочный изгнанник, после красного воскрешения, чтобы осудить и чтобы они могли убедить его, первого фанфараона, Горбомыку Запахеопса Верхизарха, в присущих им грехах. А предпринимательски воспитанный отвечать с плотно сжатыми губами любому человеку и в большинстве обстоятельств, тот изведанный Человек пошёл едва ли не на риск существенной борьбы, затем что всё то, чем был он, что было его или в его попечении, было подвержено ужасам першего страха Рискландии. (Увековечно!)

{Нападение на молодца с решёткой}

Нам (великому Нам!) кажется, что мы произносим аменти из шестой запечатанной главы о походе до света дня. Это произошло после шоу в Среднсбери, и одному немалому молодцу, горбящемуся подозрительным свёртком, когда он поздно возвращался среди густого «особого», держа домашний путь из второй палаты Тура и Торжеств Менесотрелей Кристи, у походной зоны, на Углу Роя, астматический револьвер приложили к его испитому со словами: «Вам каюк, майор!» — серьёзный наскок неведанного (под маской), к которому он ревновал Лотту Коробовку или Ранетку Евлин. Кроме того, тот упразднитель шатающихся (не из епархии Изольдиных Лук и даже не из диоцеза Долины-двух-Морей, знать, он держал курс от малобританского водореза), упомянув промежду прочим, что у него, у квасильщика, был, в объявление к бесшовному обрейщицкому сантирезу, заряженный горлонож, который оставлял только двойню альтернатив, таких как, взаимно, или он стрельно пристукнет её, эту хмурушку, посредством спускового крючка (она могла считать это оки-доказанным!), или, при неудаче, разобьёт его склочное как у Пострика лицо до неузнаваемости, подчёркнуто спросил с гэлейным нагалльством, на какой чарке Торнтону понадобилась та решётка Кейна, — лишь для того, чтобы отягчённый обстоятельствами ответил ему, что-что-что то был его последний шнапс (крепка середа), чтобы, слышь, ядрёно шоу, сходить и узнать, если бы он, слышь, не вёдрствуя пожелаял. Знаете, это совращённо наверно, благосклонный писатель! Пусть есть футов росту — не мало ни молодцу, ни нимало не молодцу. Ни подачки без решечения, ни отбросов без кареты. Всё предположительно случилось то ли в связи с девушками, Кариной Эгеге или Лукой Цветковой, под Тростниковым Мостом (ведь нет лиха в доме Анн нашей, и новомост — промост её), то ли чтобы взорвать свой дюжинокамерный, ворвавшись по-шерифски, из-за того, что крепкосложенный Жаравель в блеклолилейной блузе с торговой аминимаркой «Одежда умирает последней» с самой решающей бутылью светлого при себе, схваченный после наступления темноты городскими стражами у видных глазоруженных задкодированных юморройных проходных ворот, был на проходе ворот.

{Бутылка и ворота}

В-пятых, как же поразразительно правдоподобрано, слыша его в первый раз, было утверждение этого негодяя, на скованном ирландском, что он при-при-принял, натрескивая по мухам, слишком бистро шеривинца и нежной конинки на грудь у «Чёрта на кулачищах», в «Попугайском пекле», под «Померанцем», у «Торца», во «Сне» с «Одним Духом» и, намолов кашу, в корабле гостиницы Ромадома, ведь с утреннего момента он мог разноличить седую нить от ночной, пока знаки законов не известили зов Муррии, чтобы только лишь притиснуться, как этакий приливнефил, к причалу вратстолба, который, с коровьей шляпкой на нём поверх, он сперепутал с полбожёрдкой из чистейших мироблюдущих побуждений. Однако как иноходчиво он прыгает вприхрамку о своём тогдашнем шуткоаховом разияснении, как, по его собственному заявлению, он был делопроизводителем и просто пытался заставить засильно открыться бутпыльный встаут, молодо колотя своим тараводым магнумом (где палки нету — жесток вандал) по скуднобитым воротам, пока башмарь Сванофирмы, Мавришка Вахлак, который поспешно накинул пару старых штанов сэра Цибульгакова, вскочил в свои ботинки, ничего в его рукоятии, охватя случайную ножность, и ниспустился (как хамстварь, снимавшая марафет) оттуда, где сорняк засыпается, к ристалищу, обезодёженный одним оби или удавкой, привлечённый пушечным скандированием, исполняемым долойным торфагентом по-над рокдорогам в Буднин, и сказал, что он благополучая бил в кровати, когда ему приснилось, что свалились на него мормонския палаты, будучи разобужен четвёртым восхрапением от своего морочного брега, пока о конь мечтательных жеваний в луносиянии что-то мусолил, услышав силоприкладство колоколочения, исходящее от свинарника и не похожее ни на что (ооне! ооне!) из того, что за всю историю Кранной Эльничной Корчмы ему когда-либо приходилось. Это разрешительное давиломское вратотворение косодверей и врытостолбов, он всегда говорил, даже отдалённо не походило на то леньзевнулское сноговорение с бражной бутылью, что не подняло бы его из недр бесчувственной дремоты, зато напомнило ему баульнее марсовые маршельпольки иностранных музыкхульных инструдиментов или обертюрьмы для третьего последнего дня пападурства, чем что-то другое. И что после этого кногтюрна с полным безсутствием мысов луны юная верховодица спустилась в отчаянии, а старая лиффомадам начала проливаться в ту даль сколько глаза дождят (старого зуброгата по грязище не проведёшь), разрушая все беголиврейные фартушки и игроулочные рукотирки, так что при сретильнике Темницы Неженской они всю ночь не могли продраить очами валны во, мирские валны вон. Очисть.

{Три мушкетёра}

Ещё одну минутку. Кто рано прижмёт, в самую точку, мушкетёры! Альфас, Барбос и Варварись, оставьте Астрелею звездомерумейкам и, во имя любви духовносаун и ради чести небеснокелий, пора делать сивые лапы обратно на твердозём. В сём мире топком прах летает без судного руля, без судного руля! И призовите все свои маревые румянки, Белоснежка и Краснорозка, если вдруг ситуация даст крем! А теперь клубничные шалости! Вот он накат, вон, а то как! Нет дамы без огня! Дам-дам! Ам-ам!

{Старик и девушки}

Выходи, обычный человек со своей большой-пребольшой шишковажной головой и своей чистой мыслезадой пресновидной линьцой: Махинский, Лопаткополос, Негрузилеску и другие. У вас, как у беголиверного чередника, ножка разобьёт мускулатуру, если будете её подставлять. Ной Брагин весел одну и тысячу дынь, когда кура была падкой. А теперь весь их жир отжил. Поэтому, балаболтушки, почему бы и не вам? Есть 29 вязких причин, почему времяцветие лучше всего. Старцы клюют на зелёные миндалины, когда их вырастили на натёртых каменных кореньях имбиря, хотя у них зимовеет по головам, как у тех, кто осенно растучнели в поясных ремнях. А будь у вас поколка в зудном проборе, вы бы не выглядели таким оболванцем. У вас были бы Шевалье Аллюры на вашей сдобной оловяшке. А теперь послушайте, г-н Личина! И бросьте эту напотноместную расплывку! Возьмите старого гусака, который находит к окольной понёве. Обратите внимание на его элегантные лоснящиеся волосы, на эту живопись с масляным боем. Он даёт ей обет быть ему медовой агницей, клянётся, они будут тата товарищами (тотжевправой!) и будут проводить время далеко на западе в беспроигрышно счастливом любовном гнёздышке, когда майская луна она всё светит, а они миг моргают всю ночь, зачёсывая кометный хвост от веса и попадая пугачами по звёздам. Сливы общества зачистили минуты! Еженежно, как с мисс Могкозни! Ведь добрый старый терсит-папатка он ушёл на загулку, двигая глазёнками, путалками и водилками под звёздами. Носподнятно! Она хочет такой гардероб, чтобы услышать свыше на обратном пути с монетами, чтобы ей можно было купить петроробинзонов груз и удивить манерами Арти, Берта или возможно Шарля Швырняка (кто знает?), так что, недоскорый г-н Лягач, все ваши силишки тя-тя, чтобы со мной танцевать (опять она начала!), вот как половина дивок в городе нахватала себе ногодёжек, пока терсит-папатка он пытался сховать свою негу за стёжками. Зато старый терсит он не такой уж и странный тип, городя между нямнямами (не в этой жизни, парень! не в этих штанишках! ни за какие брагополушки!), ведь где-то там украдкой, где Фёрфел он не поблизости, у старого терсита есть его второразрядная дивка (правоура, наш Терсит!) и он хотел бы шаландаться с ней тоже в какое-нибудь другое время, ведь он совершенно влюблён в свою перворазрядную, зато, о, он азартно врезался во второразрядную ранницу, так что, если бы он только мог шаландаться с обеими, сигай-взыграй, все трое чувствовали бы искреннее счастье, это проще азов букв ведь, две смешалки, мы хотим сказать, с ихним цветвишним мальчиком (ведь он до странности шельмовый типчик), если бы они все были наплаву под заветными мачтами, обнимаясь попарно в его желанновашем воркоопарке, пёстропёстрого тебе, милашмилашку мне, а заливная горькая вина для Фаттира, в его усталой (приливнели), типстранной, типтопстрадной шаландалке, а вам в уголке? Профинн.

{Конец истории}

Дра-да-да. С такой трескскученностью и неожитьданностью, трель до ординарцев, наши общие друзья решётка и бутыль у ворот кажутся как будто бы на одном плотике, если можно там сплясать, неся также несколько наушных клейм замысла, ведь фактически нет пользы зуботолковать о стрелометкости такого сорта, а объём всех тех сортов вещей, что происходили из огня в тень и с нутра и донельзя раз в два ношедня среди всякого рода разночёрствых личностей всех возрастов в частных домах и среди пабзлачных тел, повсюдуместно и где бы там ни было пригнано во цепь человеков по всей стране и разыгранично, был чрезвычайно колоссальным. Продолжение следует. Правительственные Единые Распространительные Единения для Празднований с Исступлёнными Хвалениями.

{Письмо}

Затем возвращаемся к расспросам. Будет ли на следующее утро для члена почтсоюза (официально называемого курьером, Литера Скотч, ООО) странной та судьба (его кличут Дерзительнорыком, то несть, пигмеем, что гуммиластится к дамомарочной тыльной чести), передавшая важное звено главконвертов, что был написан семью разными фазами чернил, от бельешвейного до полиньмоечного, где всё ни маканьем, так капаньем изноруживает белопрачку, подчерниленный и судопредписанный вашей Ан Лицедейской Партией, с последумающим: С.А.Г., Гайду Зашекелю, Вышнебург, Дубплен, ЗЦ? Будет ли всё, что бы ни написали на ляпарском языке с вплесками мадьярш, всегда казаться пришельмованным, когда чёрное кажется белым, а белое увыдаёт очёрное, в сеансской бессвязице, где причаливают штифты стерна с весёлой роджерцей? Где ж тот пламень встречный, ранний, чтоб всем деться по делам? Мысль, вставай хоть силой магий, буди так. На веки вечные, пока жена Гадкого, г-жа Цыпа-Цыпа, не сунет свой клюв в мистерии с Евином К. вслед за ней, чтобы увидеть матерью опросность: будет ли эта книжищная сума с маком ибисобразных литер сонно скрываться в тюрьме того единукромного брата гермаличности — в столбе почтового ящика?

{Гроб перепутали с решёткой}

Гроб, этот триумф искусства иллюзионистов, на нервный взгляд естественно принятый за игрогусли (или игогрузность, тризные вещи, как причалдали у скотоигреца, лютнебийца или у млатоводца, которые только что и забрели), был удалён из скобяных владений Оцманна и Племянника, приметного дома среди далешедших на запад, который с естественным ходом вещей продолжает поставлять погребальный реквизит для любой поименованной потребности. Обязательно поименованной? Именно поименованной (и вы почувствовали бы себя голодраной пташкой, не будь у вас сарко!), ведь для показных обрученниц или обрученницы, у которых в лилиях болеро и с которыми можно играться на финноминальном балу с нежными и с уженными, и для ваших расправленных мальчишек, что всегда заправски идут за вами (и вот ей-богу, пусть идут!), что же ещё в этом смертном мире, теперь нашем, — когда о встрече полуночи, нагом неочнувствии, моей безночнушкости и всей бездне чуши их звонят часы, — делозаправильно принесёт их назад во плоти, с кукишем в карме, туда, где их серые скокони и их тленная скукожизнь?

{Показания констебля}

Продолжаем. Мы можем дать пока исторогим нетратчикам освежиться без воздуха, чтобы проаналектролизовать ту самую химурисческую комбинацию, ту буреношу с газами, где чудит растворец. Попробуем пролить ещёлочь вотвздорода в авторсхему. Продолжая дело забутыленного гелейода, Длинная Лелли Рожкинс, спецстраж, щеголяющий полной грудью медалей, и в придачу добросовестный библияфил в той вчерне лужёной Цирквушке-на-Уголовщине, клялся на чём свет стоит, как норвежественный расстройщик, свидетельствуя перед соответствующим должностником, что он напоролся на право неградационного лохмача с быколиверным грузом, который, принажал он, прошлым вещпером, после доставки нескольких тушных барашьих котлеток (тучная снедь) от имени г-д Отто Посыпщика и Востманна, продовольственников, работающих с лимеритчиками, пошёл и, с его неповоротным шалым млением, дверопыхательствовал у поста насторожки весьма неписьморунизировано и, когда это мнимое злоикательство оспорили (против него затевалось выпихательство), клятвопевчески на это невменятельное вменение просто сказал: «Я готов напопас сигнуть, стоя, Филлипна Капита. Это ваше дело, как я подотчёркивал ранее». «Вы глубоклонно заблуждаетесь, сэр, Мадам Томкинс, позвольте мне тогда вам сказать», — ответил со знатноженским селямом МайкПартлан (мясниково семейство, старейшее в мире всем, только ни именем, ни кликой). Так Фелпсу с криволаем сделан полицап. И затем поник оскал его.

{Часть 3. Ворота}

{Судьба героинь}

Отобратим внимание вот на что. Раз мадаполамы от хлопчаток не далее, чем на пятипальцевый захват, значит эти горбатые верблюжьи излишества, как полагают, были спровоцированы одной или любой из причинных причин всего — теми героинями трустникового оврага в последних юбашках, будь она из маргониточек, будь из портвейных жён. Ох! Ох! И хотя у нас и без того много бед (сего дня чего для весь род длят?), но затем одна диляля, Блудняшка Ла Душка, вскоре после того, в порыве неожиданности выпила карболку, имея целую безмятежную дорогую жизнь впереди, и оголела, пока другая, испорченная голубка, т.е. её ласканная сестра, Блудничка Ла Тушка, поняв однажды, заминаясь рутиной, что она разделась на глазах у бинокля и что у её лежней-с была пряженнонежность во взглядах, эта полуобнадёженная певица вскоре обнаружила, что её плодоносная шляпа слишком мала для неё, и, теряя время недаром, глядь, а она уже бросилась повесничать, гулять и продавать свои досужие услуги на сеновале, или по стенным чуланам, или в зелёных мансардиках без долгих расчехлений (есть некоторая интимность во всех дамских любовных исторжениях, можете взять долю фантазией), или даже на милом церковном дворике ради чуточки битумного угля или убора коротких каштанов, представляя пред челом вещности того же зайчонка табака по-цыгански, которым наша с вами маленькая штатная Грайне жгучекрасных щёчек потчевала предродителя Оскару, того Кулушку-сына. Гурия зелёного взморья, Аннютка легкораспутных поцелуев, «Исслабизация многометанцев», все безропотцы ей сдают себя, разве ей, приступает ленстерская едва, как настоящей дочеринке Теремхаты (её конторка была в Сорока Шагах, а его конурка в Штабквартале Кромвеля), с такими волекурийными речами, за которые не одного петьгораздого посылали паковаться к погибели, снова и снова, ага, и снова, показать ему тузькину, ах, мутузькину, ах ах кутузькину мать, до неба навершья набашни не надо? Шавка-урка, ах увы, сущая гяурка! Благомневозвещение! А разве ему, как Баркасороколунному, старчедальнему упрадеду, не дано пировоспитать её мисстактность радужными высотонами: боль, хрень, мымр, рвань, вздор, дрянь, псиц, вонь? Чёртовпомёт! Цариценственная жинка, шинкарная цаца, леди с проделками. Царственный муж, явственно величав, барственно одет и пренаполнен славой. Что дал, то и взял! Сейчас нет, не сейчас! Он бы всего лишь чего. Страждущие звуки труб! Он думал, что он хочет. Чточет? Слышьте, все слышьте, погробные жители! Гуннгулаг, безответные миры, внемлите! Он лишь, следя вороном за её жулчащим лучейком. Он с лишком её голоса минувшего дня. Он слышит! Шумкни, гамкни! Значит, клянусь бороздой прироста, он не может ответить. Мыковечность, рано солнышку вставать! Не нуждно ни шпилей, ни-ни пьедестел из Феникии или Маленькой Азии, чтобы посадить веху без застолбья, не нужно ни бедокурантов, ни фолькстолбов, ни лютых оселков в деньголесу Томмарь, чтобы разгласить, как вымогатели правды удерживают вершки. Уста, которые не говорят, вечно будут привлекать легкомысленный язык, и до тех пор, пока басноглазное притягивает тех, что не слышат, до вечного треклятия всего немирья, — до тех пор слепые будут вождями глухих. А вось так вось, сэры махонькие! И колонна грязнолицых придороживает вязь листьев позади нас. Если кража, зверство и изувечье по большей части были отпечатлением (прямым или через почтенномужчин) тени, бросаемой на чело женствидности (ах! ах!), то неужели ливень скорописем с афёрками (падкий до цветпущих вальяжей со времён, когда миловзоры были в теле) не следовал за человеком с впечатляющей репутацией нашёптываемых грехов?

{Ворота перед лачугой}

Но ныне, памятью священной вдохновлён, каждый должен снова перевернуться к заборным делам. Там, де Блирриант противостоит Бардграфу Фiте, стояв забор давно забытых дел, як статная добрая сцяна, якщо така валзальная діра вообще существовала. До рудного изумления на Изумрудном острове. У той — волчий долг, но и сей падежом красен, прежде всех этих обдевок с пацанхами для посевки Одинского садка и стожаренного роя дней, когато всичко эддамы заканчивались евациями. Шармань? Пост стройки нам есте по-прежнему, можно убедиться саммогу, если он чиркнет просветоносца, и мы придём к тем добротнотельным блескучим лататкам, коли вы чутко-хутко повремените. Как найдут яйцо, так и яичница. От Святнесения Иштар до Светрясения Сестёр. Дрёма о дырлазской резьпублике, что ныне спокойна. Итак, да, тут были настенжь каменные ворота, кроме прочего, когда сюроптимист купил и увеличил ту лачугу с приемлемой арендной платой в виде одного годовалового барана (первич.), ценой шесть пенсов, и одного годовалового козлёнка (дет.), ценой восемь пенсов, чтобы жить долго и счастливо (нежен наш вол в якволе) все отставленные свои годы; и когда всё уже было готово для своих целей, он установил яблоньворота на том месте, никоим образом, как некоторые предлагают, не безматрасник (ничего отхожего), чтобы не подпускать ослов (свингрязи, свисающие из прощелин, и по сей час проясняют это), но в нужный момент местности те стальные тенёта, по старой традиции оставляемые раскрытыми, чтобы кошки козлили перед чужими огорожами, были подтрепечатаны за ним нарочно его верными перевратниками, чтоб заточить его внутри, возможно и вероятно, случись ему захотеть выпятить свою грудь слишком далеко, играя с милостивым провидением своей прогулкой во всенашротный болтуний день, будучи пока непривыкшим к открытым земным объятиям.

{Нападение на лачугу}

О, між іншым, чтоб нам не оставаться на одних коротышках, трэба заўсёды памятаць у сувязі з усім тым, что было ранее, што быў адзін североквартирант, Герр Вышереченный, які адправіўся на свои лестные вакансии и окопался у нумары 32 в «Битой кружке» (ветвь незалежнай піўной «Дом драчунов») в Шажке Лосося (где сухоокеанские салаки останавливались на время апельсинового поста) перад тым, коммерцвояжёр (аггелы-громители, ён дыміўся як цендральный нефтепиец!) из стороны Австриуса, С.Ш.Е., аплачваючы (Инобог, помоги удержать марку!) 11/– в неделю (чёрт побери этих кочевных мирлян!), і ён лишился мягковатной шляпы i, у дадатак да таго, шести фунтов с пятнадцатью из благотворительных денег в первую дань Нового лета, покеда ён, перевпитывая ройпотов с райвлечениями и саксонируя гримасский арго по мифу губернского жаркого на разброкене с кукшинами, делал свой репортираж «Поделом Адаму» для Вральврунских Видимостей, коньтянетдальнее издевание, i ён совнимательно обратился, чалавек, его мельтонкая овцешерстянка Линна О'Брайена была не ў парадку, так што ильно тот мог всё дуриком возвернуть, али он будет тучестократно ливать грозы извёдренно, што таму встанет в пол куста як возмущение ужимок. Теперь вам должно быть известно, друг франттуз, пока сердце не истекло, что приворотная игра за бойняливерную ложу была лишь сивым лепетом, сплетённым из бранебойных угроз, и впору вспомнить, гордо как рубаки рвались на вершину верхоглядства, или что-то в этом роде. Незатребованный Горемыкин посетитель, Дэви или Тит, иль с маршем возвращённый опытный бандгид, из среднего запада, с гульбой, что водит злостный род светошатаев, который знал свои Пелшастрские горы как с долин скворец, лихой певец, исполнив бесконечный танец без воззвания к Облачным Кущам, низсложил свою чёрную меметку на какбишьменянеотдам, прежде зарядив (за вас, Оутс!) немного хлопьев в пушку царезамочной скважины, чтобы привлечь внимание, проблеял через морозцы, снаружи которых разгромщик его платья обсвинял его на чёрт свет стоит, что сперва, кляну косматериалами, он проломит его бухшевёрстную голову за него, потом, кляну гидолирой, что он сломает вывороты о его ницкополётный башкедок так же, как он открыл бы орех длинноруким ключом и, в конце концов, кляну расхлёбкой, что он даст ему его собственную (или самосдержанную, или чью пить там ни пили) вжилахстывшую для питья плюс его степьственного кровного бладира вдопивок. Он потребовал ещё деревенского спирта, а налёгши на него, заявил, что его старинностоячие сильно спешились, что было только деньсядь или О'Колло того и что этот его избар отварён с распростёплыми объятиями (и, самоглавное, с икатьскими живиски), а потом, не легко обескураживаемый, открыл злотопление своей аттиллерии и продолжил деревянно воротить, осаждая его штормом слипшихся метафор от одиннадцати тридцати до двух после полудня даже без перерыва на обедец в Землянке, сыне Госпочвы, говоря, выходи, пекарь-жидоненавержец, предстать перед Высшим судом, аминь. Вертоухов, тот всемдающийся ум, со своим парадигматическим ухом, наполномощенным как у того Дионисия, этот многострадалец, хотя и побелев под принуждением в отсиживательном уголке своей консерватории за голодомурованными стенами, со своей термофлягой и подмеходувным омахалом подле него и моржовой бакенбородой вместо зудочистки, составил, мирскорбя об отлёте своих диких гиннусынь, длинный список (к нашему ужасу кажется, что край потерян) для подшития к делу со всеми ругательными именами, которыми его назвали (он наставляет вся, чтоб тайно нам пленять трясавиц нежнолицых среди Мильтония смешинок и прочее, в сбойнике Джозефины Пабстер, известном как «Раззаговоры с Чернилкаппом» и так далее, и сему подобное, приталенные в ватерпозах свободны, с небесных в деревянной валюте): «Первоночередник», «Осведомитель», «Тот ещё фрукт», «Жёлтый свергоухарь», «Белозобый», «Размазный рогобей», «Душоновская прелесть», «Дна нет, у него не хотим банданных», «Йоркский жиркус», «Смехомордов», «Где Багготский бар, его брякнуло», «Куки с маслом», «Улицотворённый стороноприлётный кров», «Каинделабель», «Ирландское восьмое чудо чудное», «Перебейте мою цену», «Брат госполтин», «Луноликий убийца», «Заросли седого мха», «Полуночное светопредставление», «Уберите эту ветхую феню», «Уженедельные паблокации», «Тимурлень Преодолеватель», «Дорогохлябкий», «В чаду перед чаёвничанием», «Читайте своё спотыкножие», «Расслышать хиляк», «Думает, что он благожуритель дон-дюка Оргильского», «Грейс С. Я.», «Дыробарич заливофона Дублина», «Его отцом был Мужштук, а мать оставила его в тачке лязгать», «Портовый Бёрнэм и пристанский Бейли», «Артист, недостойный светской протестантской религии», «Терри Коттер», «Добро пожалуйста в Ватерброд», «Записался к риббонистам», «Лярдик омароловки», «Всё для Артура во языцех», «Вспугнул кошку на бобах», «Дональд Мехвещной», «Тречертила пападурства», «Радость Сухомлина как с мужем поцелуй бывает у обоза», «Мекмекмакмок», «Веслоногий солдафон», «Разиня Гибелим», «Спустить Лютера», «Готовит зайцекладку всмятку», «Сплин парламента», «До свадьбы за живот», «Я развожусь с тобою, муж», «Шестипенсовик до полушки», «Если дали пинок к Елене, езжайте на худых конях», «Редкошёрстный чухчухается до своей обрученницы», «Выперли от Бёрка», «Он даже не май плетень», «Варввар», «Особенная особа», «Мудроопытный фактотем», «Аристократ двенадцати месяцев», «Ликантроп», «Хамский педель бреньк треньзвоньк будто в полнолунье», «От грома и торфяника в семью в изболадном дровянике», «Левый башмак послали для ознакомления», «Вскую и священную землю упражняет», «Чурландец на подмёрзтках», «Бурдюк браги», «Мор на радость Томми Фарлонга», «Эрцдиакон Корпельщик», «Последний из на почтовых», «Конурин друг молчит, что нетженский твой вид», «Прикрой корзинку», «Хватка средств», «Аким МакКарпов на анномобильных стоянках», «Ауткинул копытом», «Речей чесучка», «Спекулянт Бомбардной улицы», «Блистательный портер», «Девица для лен-короля альбельгийцев и диверсия для принцаря всея Рассказии», «О'Филонный ниводур», «Под номером рязрязряз», «Что ж натворил он пред замкнутым замком», «Спал, где одной вязанки кров его, роняя перья, крыл», «В соблазн введён ославщик сплетников Гораций», «Тот, кто в стенах, тот Фингала сынов обрящет», «Погребальней всё гремит», «Ему б жену и вместе с нею тридцать десять», «За барышней спешил с базаром лишь отнюдь», «Бультих растормашками», «Спуск стечёт с ручейков», «Крах мелкого торговца», «Г-н — — Молочнокисельнобобропоточкин», «Имя Вiн значит Вiноделец», «Зелье вид наград», «Армянское злодеяние», «Скоптившийся кверхупуз», «Идомит», « — ый инвалер, лишённый общинных характеристик ирландской натуры», «Конченско-Сурововский», «Кракракра», «Перептицдавец воркованного», «Нечистоты», «Папаша Манкировщик», «Рождён правой нагайкой вперёд», «Новонедвиговская невидаль», «Ближневыставочный фаллософист», «Потопытный наблюдок», «Постный на бочке, пьяный под лавочкой», «Господин толстушка», «Под опекой полиса», «Речедвигатель Белла Бёрда», «Смещённый», зато анархистически уважающий вольности ненадоедливой личности, он не отвечал ни единой глинописью за пределы своего малоподвижья, хотя это было бы проще чёсанной репы для того пассивного сопротивленца в будке, которого он представлял, дотянувшись до какслышного минитрёпа и вызвав Киммидж Отдалённый 17.67, потому что, как фундаменталист объяснил, когда наконец его речь оправилась от шока, кохательно плисбудущего его зардетых чувствий, доминиканская миссия при скотскополитической подпартии была в силе в то время, и он думал, если от рыкско-садистского благослужения, известного как чётковская ломитва, может перевыспитаться чалавек, сможет и ённ. Тот более чем значительно неприятный валухогонщик, прежде чем он дал пьяненький отбой, битканул ещё не одного гладышонка, все одного размера, будто он последний лыбится за виноград, у воротцев в поддержку своих слов, что он был негвиновельф, а затем, после своих дробьнапутствий, рекогносцировав через своё полуподсознательное всю серьёзность того, что он мог бы сделать, если бы он смёл, его возмутительный умысел в конце концов заставил его изменить подачу жара и низвыпустить весь хлам потокогальки заднего кашля и, немного отрезвившись, в шаг со своей подногобытной дьявлинской леньдурью, будучи фагофлегматичным и высевставочным (премировать, премировать завждого, пускай пенятся на себя!), этот безцареумный безродплеменник оставил свою клинописанину и тихо ушёл с пейлеологической сцены, рассказав, как актом своего самоотречения он покинул Избавлендию на секционистском столе, после уговаривания Вертоуха или, немного изменяя фразеологию, мессира или миссера Вертоуха, сдря, с его женоподобаемым именем множеств, какао катиться на выход оттуда на вытерлобное место, ради чести Крамлина с его подспудными старыми рыбобожествами (да покарает сих Гог!), чтобы он мог бранно бороть его хоть весь день не прелёг, можете ручаться, шок будет горше перелома Потта, а нос площе, чем у котла, как никтошеньки Полеферзя, он обстроит его камнями или, если нет, дав трижды четыре потачки, точно Какао Кампбелл, ни он не знал того, чего он не сделал бы с ним, ни кто-либо ещё, ни пуще он сам, после чего, бутылобатально колотя-молотя, буча-мала, совсем как гнев Мальбрука, исполняющий наследное па голоса его многосущества в том первом героическом двустишии из фуговотропического опуса разнадцать торрдцать дна: «Мои проекты в невозвестность на Этот раз не могли не кануть»; а когда они распрощались со злостью, кусая кукиш, он направился (патрон даш его предплечью, ап-кап-капс, вот скарб картечин, пусть всегда всем шилоделам утром брезжит) со своей хабблинской вспять грозящей сутулостью (знать, и вы, Гилли!) в направлении тугонемых учреждений, около десяти или одиннадцати сотен лет погружённых в Зарубинские Наносы Самосдельского Нивограда. Насвиданья!

{Он ещё вернётся}

Итак, после такого трудничного отложения от Воловьего Погоста, подошёл к концу тот последний этап осажбдений вокруг нашей архицитадели, которую нам хотелось бы вспоминать, если старый Нестор Алексис отдаст нам на это добро, как Брыкин Бор, или Подпорожный Плёс, или Весельевский Мох.

Одиноким его воротило немало дорожек вне Ворсманндола, ведь так свидетельствуют его гробницы-гурии, тихие и чрестучно освещённые, проглядываемые в горах, залах, валах и ущельях, и на Эолитостротоне, на Взгорье, в Заделье или даже в Градосквере, согласно не очень простолинейной теории развёртки человеческого общества и завещанию скал от всех мёртвых для некоторых живых. Оливеровыми агнцами мы их называем, эти каменные разбрасывания, дабы собрать их на него, их пастуха и паладина, как облачка в кучушку, в тот день, какой вместит и копейную молнию Лазурия Артурочтимого (наш Финн, наш Финн идёт!), абы подъять его от земного сна, словно забрало с гордой вязью, из его юдоли терзаний (взойдись, простой, зелёностью своей! покиньте лежень андреца, герои!), абы по буграм, пустырям из могучего рога Волкиверлорда (защитник наш!), потекли валы орландовских волн.

Ведь в топь время Погосдь спросит Авралапого и позовёт чего: «Авралап!» И ответ даст тот: «Сей час». Ни в бровь, ни в глаз. Никак без вины взяли и проводили меня в последний путь? В фаустивальных залах тихо, сокрушён пиргам, но, чу, древес синие уборы сухо с ветром говорят, а потом то слегка, то всё смешливей слышен вой в ухе ночном, когда наш домсвадьбынобильский пантриарх обнаружит накидку над своей обувью.

Пенный омут? Как пить взять! Его башковата страдно чудачит, его шкура промозгла, его сердце втунеядствует, его кровопотоки пресмыкают, его слух не в духе, его конечисти конечно в Безгласе, Ссудославле, Погромпостдухе и Луготроне. Горький лихо спит. Слова значат для него не больше, чем дождекапели для ратей фермеров. Как и вселюдимы. Дож. Когда мы усыплены. Занововзвесь. Дождись, когда мы заснём. Обездождь.

Примечания

Принцип перевода основывается на системе из около 700 мотивов. Обычно, если характерное слово или выражение встречается чаще пяти раз, меняя свой вид, оно считается мотивом и для него подбирается однозначный перевод. Число в квадратных скобках после слова (например, Арминий [3]) показывает, сколько раз оно встречается в ПФ. Более подробно о принципах перевода, мотивах, персонажах ПФ и условных сокращениях см.:

samlib.ru/r/rene_a/

Текст перевода с примечаниями и дополнительная информация свободно доступны онлайн:

vk.com/pominfin

facebook.com/pominfin

twitter.com/pominfin

Основная литература примечаний:

Комментарии (fweet) ― Slepon, Raphael, ed. The Finnegans Wake Extensible Elucidation Treasury (FWEET) Website / http://www.fweet.org; version 2016.

Черновики Джойса (BMs) ― Hayman D., O’Hanlon J., Rose D., eds. James Joyce Archive, vols. 44—63 / Garland; 1977—78.

Черновики Джойса (FDV) ― Hayman, David. A First-Draft Version of Finnegans Wake / University of Texas Press; 1963.

Заметки Джойса (FWNB) ― Deane V., Ferrer D., Lernout G., eds. The Finnegans Wake notebooks at Buffalo / Brepols; 2001—04.

Часть 1. Встреча

Синопсис переводчика. Начало третьей главы рассказывает о судьбе людей, упомянутых во второй главе, все они идут разными путями, но в итоге все они умирают. Далее представлен альтернативный взгляд на встречу Вертоухова и Гада, описанную во второй главе. Несмотря на то, что подробностей больше, дело яснее не становится, однако некоего человека удалось доставить в суд. О том, сможет ли он запутать ситуацию ещё больше, повествует следующий эпизод.

{Действующие лица саги}

В гуще забытий {Chest Cee}. В оригинале подразумевается «грудная нота До» (chest C), что сложно привязать к контексту. Мотив: ГЗВ (HCE) [490].

ГЗВ — аббревиатура прозвищ Горемыки Закутилы Вертоухова *E*.

Ангелы-заградители. Мотив: ангелы-хранители (Bacchus / corpo di Bacco!) [18].

Вакх (Бахус, Дионис) — древнегреческий бог виноделия. «Corpo di Bacco!» (букв. «тело Вакха!», ит.) [4] — характерное восклицание.