Бесплатный фрагмент - На помине Финнеганов

{Часть 1. Шем Писец}

{Род Шема}

Если Шем ушит из Шемуса, тогда Джем отжат из Джейкоба. Всегда можно достать несколько твердолюбых, которые вообразят на словах, что его туземный путь начался от респектабельной родосновы (он был пронизведён между линиями Рагонара Синие Броволочки и Хатальда Колючеголового, его названец Кап. Поч. и Преп. г-н Лесбородов Нужнозадарский Буколепов был среди его самых дальних связьственников), зато каждый человек честного слова на этом текущем пространственном свете знает, что его задняя жизнь не потерпит, чтобы её описывали чёрным по белому. А соделав из всего этого доложные выводы, может проявиться и то, на что этот гибрид был похож со стороны.

{Вид Шема}

Телесная стать Шема, может статься, включала тесак черепа, восьмушку синичьего глаза, прицельный нос, одну онемевшую руку в рукаве, сорок два волоска вне его бескоронки, восемнадцать к его подчерепухлой губе, трио антеннок с его мемегаподбородка свинопасынка, неверное плечо (что выше, чем правое), везде уши, искусственный язык с естественной кудрявостью, ни одной твёрдой ноги для опоры, дырявую пятерню, слепой желудок, глухое сердце, блуждание в печёнках, две пятые от двух ягодиц, кладстоловский багаж его сверхкорма, мужесладкий корень всех зол, кельтолососёвую тонкокожесть, кровь угря, ушедшую в холодные пятки, и пузырь, распечаленный до такой степени, что молодой Мастер Шемми на его первом распутье на самом рассвете протоистории, видя себя таким и сяким, занятый придумыванием уколкостей в их детсадоводстве, холопском приюте по Свинотулице 111, Дубклин, Старая Горландия (вернулись бы мы туда сейчас за дренькметалл, бесвребренье и борзость? а за нескончаемые лобаннчики? за двадцать песен и лиретку? за дюжину квартальных плюс коп? за четверяйца плюс златник? — ни за какие динары! ни за джо на свете!), продикодавал всем своим супбратьям и соуструхам первую загадку вселенной, спрашивая: «Когда человек — не человек?»; говоря им, повремените, молодички, пока волнение не перестало бременить землю (ведь с самого начала его день был как четырнадцать ночей), и предлагая анисовый блочок в награду (али как маленький презент из прошлого, ведь их медный век был пока ещё нечеканочным) победителю. Один сказал «когда небо восторгшествует к дрожелюбию»; второй сказал «когда бегомские уста»; третий сказал «когда он, нет, когда, подождите минутку, когда он тростьглодит и детарминирован»; следующий сказал «когда ангел смерти наложит руки на книгу жизни»; а ещё один сказал «когда падаешь винным духом»; а ещё один — «когда перелистница игриво бахнет рыцаря с седла»; один из самых маленьких сказал «я, я, Шим, когда милый отец зовёт голосом на кроватную долину обоищ»; один из самых остроумных сказал «когда он откушайейтс яблоновкус и осозмеится самвдруг как гнусом поражучий»; а ещё один сказал «когда ты стар, я сед, тетери сонней, бледный, выбитый из сил»; а ещё один сказал «когда смирные мертвяки прогуляются»; ещё один — «когда его только что обрезонили»; ещё один — «когда на нашу голову у него нет никаким манером»; а другой — «когда тамовитые хрякообразные возьмут и свистнут до неимоверхней крышины». Все были неправы, поэтому сам Шим, доктатор, снял сливки, правильным ответом будет (все сдаются?): «когда мы говорим (а он рокнарочно ваш до скопления числовеков) о Сникшем».

{Еда Шема}

Шем сник немалость низко, и его низость выползала во-первых через его продовольствие. Он был так низок, что предпочитал вовремяобеденного консервированного лосося Гибксена (что не менее дешёвый, чем сердитый) наижирнейшей сёмге на снастях крюковины, или рисковейшему судаку, или сельди и форельке, которых когда-либо багрили между Прыжком Лосося и Островным Мостом, и время до времени он повторял в своём ботулизме, что он никогда не шмяковал такой джунглерощенной ананасовки, как те чудовища, что вы вытряхиваете из банок Анании (Финлейтер и Гладстон, Головное Здание, Великибратания). Никаких ваших дюймовых голубокровных балаклавных вмерутерпимых поджарок на шпажках, или точь-сочных ляжек огрехческой раненой баранины, или течь-свечных свиных скопытностей, или закус за куском роскошной гусиной груды, или отлом от ломтя с изюмнопудинговой начинкой, тонущей в топях морёнодубной подливки, для того грекодушного жизнёнка! Ростбивная Старой Зеландии! Он не мог к ней брегкоснуться. Вот что происходит, когда ваш водяной антрупофаг увлекается нашей растлительноядной лебёдкой! Он даже ловко убежал одной гунночкой и стал настоященником, говоря, что по-настоящему ему лучше дотянуть с чечевичным рагу в Европе, чем растягивать лущёную горошинку Грехландии. Однажды, среди тех мятежников в состоянии безнадёжно беспомощной интоксикации, этот рыбоятель попытался поднести цедрвкусовую кожицу к каждой ноздре, проикав (что, по всей видимости, было импровизацией его увычки, связанной с гортанным смыканием), что он чучувствует, как лугоносно он цветльёт в веках одной вприглядкой, как тситрон, как кцедрон, подобно сцедрам, на воде, по горам, облимонный, на Ливане. О! Его низость была ниже всего, до чего можно было опуститься! Никакой похожим-помощной огненной воды, или первоместного самогрога, или спиртквассера, или даже честного сильного солода. О, нетушки! Вместо того этот трагический шут захлёбывался с сыровороточным тошнотворчеством какой-нибудь бурноревенной облапоховой желчнозелёной истемнасильной ботважареной йодопоязвенной жухлоанисовкой, выжатой из иноградного зельфрута, и, послушать его (раскатавшего свои абсентиментальные гопы, когда он поглощал мммможет слишком ммммного в несколько горлянок и принимался изрыкать среди почти столь же низких сораспитников, которые, не стоя на месте, всегда знали, когда им было довольно, и были праведно возмущены хлебосольством этого негодяя, когда они обнаруживали к своему ужасу, что не могли слепить ещё по одной), так она получалась прямиком из знатного спелого сала, так, из того злачного сада, так-так, из её гдебелого стана, так-так-так, из винного чана самого ясного мадьяршества всея архидюшецеза (и если у этой тостной дюшески водятся креплёные манеры, заразней то её вина, как вы считаете?), самой играцогини (срамновато, что вы там скалите, все мы так будем) Страмушки Уринии.

{Фотография с Шемом}

Довольно не плаха, а? Пуншчело гороховое! Вот вам и низость! Её примеров неприкрыто высачивалось больше чем собак нарезавшихся из этого грязного маленького чернильного тараканальи в самый четвернапервый раз, когда девушка Волух-Турнтон со своим хладнокровным кодаком прищёлкнула того всё ещё недоуценённого национального верозаступника, который малодушно боялся выстрелов и вспышек, когда он выбирал кратчайший, как он наивно думал, путь до Каэрабашни, Влажные Америги, плавсредством ходопара Правдень, похоронив топор незадолго перед тем, через опасный выход с рыночной сцены, у нумары дрыннадесерт, к Маковкартосам, фруктовщикам и музыкальным цветоводам, со своим «Здравей, мамича! Яко си, ладна?», тут-то она и поняла, что человек с таким исправдомашним норовом должен был быть уроженцем Елвпоста по его походке, не сходя с места.

{Мясник Джон}

[У Джонса иной быколивер. В следующий край, будучи в городе, навестите его. А ещё лучше, захотите сей шанс. У нас старых пастухов на мякоти не проведёшь. Джонс теперь совсем порвал с выпечкой. Туши, убоины, свежевьё, на крюках, под ножом, ливер и потроха. Вкуси овец таких! Крест! Вкуси сальца у них! Крескрест! Его печень тоже в большую цену, его сильное ассортиместо! Крескрескрест! ПОЛУЧЕНО].

{Мнимое самоубийство Шема}

Приблизительно в то время, отняв-таки, все до последнего генерала (грошесохранив) надеялись или во всяком случае некоторые похоронщики подозревали, что ему скоро несдобровать, что он разовьёт наследственный лёгочный Т.Б. и позаботится о себе одним превосходным днём, или, нет, что одной проливной ночью пододеяльные кредиторы, слышав грубую песню и плеск у Причала Эдема, зевнули и перевернулись на другой бок, поняв, что всё сплыло, но затем, хотя он и влез в тяжёлый местный дебет, даже теперь этот аморалист не соответствовал своему типу. Он бы не предал огню свой головной мозг; он бы не бросился в Лиффи; он бы не зловзорвался на пневмантике; он отказывался бисквитаться с жизнью, шарфранив себя удушистым комом земли. По сговору с чертоземцем его ум заразмунд нервтерпёж обмишулил даже смерть. Навпаки, телеграфировал (как в чужой пьянастырь не своими устами: «В сколь кто идёт, Лепорелло?» — «Иисот Крейцов!») из своего неоподливанского убежища к своему братскому Янкинатану: «Всего один токай тут, завтра к другим делам, перемолвлен намертво, сделайте что-нибудь. Бездровочаг». И получил ответ: «Безудобства. Давид».

{Сочинение ложных историй}

Видите ли, ребята, не резиня тянучку (что страхрисково, конечно), зато дело за малым в том, что он был (на его бардовской памяти) низок. Всё время он запасал с подобающим удовольствием все до единой крохи отстольных бесед, желая сложенное ближнего своего, и очень изредка, во время неподдельнично мундрёной говорильни, развёрстанной в интересах нации, ему кидались аккуратные давайпримечательности, касательно злого вреда его гения, некоторыми доброжелателями, тщетно умоляющими этого оскорбительного паписта аргументами из писания попытаться поободриться ради общеползания, Шалли-пай, и быть мужчиной, чесслово, а не посудным хапугой, например: «Простите, каково значение, извинишкин, того континентального выражения, если оно вам когда-нибудь попадалось на глазок, того слова, что нам ночевидится как каналья?»; или: «Вам где-нибудь, комбатя, в ваших путешествиях полувера или во время вашего сельского трубадурства не случалось натыкаться на некоего игривого молодого аристократа, отхныкивающегося на имя Низкий Свин, который всегда адресуется к женщинам краешком своего рта, существует на ссуды, и которому принцетать мет от роду?», без малейших призраков спешки, словно лучший хват, каким он и был, и, нимало не сожалея, он скривлял рассеянное сухопутное лицо, внедрял уховёрткий тарандаш в нарушность своего слышателя, а потом, шепелявя, парсаживая прюнели, чтобы убить время, и ломясь в голову из путьпоследних сил, чтобы уразуметь, какие под балдахинами Иянсена Хрёста у какого-нибудь мил-сынка Альбиогосподина, обивавшего университеты, будут по этому поводу мысли, не смекая начётов, и начинал делиться с интеллигенцией, допущенной к этой тамильтельно санталёзной городильне (после, во время и до физиологов, торговых правоведов, колокольных подлитиканов сестьбыхозяйственных произвредителей, ризничих из Сообщества Чистой Реки и филантропастей, заседающих в таком количестве комиссий по панэстетике одновременно, в каком только возможно), истинно свинарной историей жизни со всеми его низкими закатобарскими гореваниями, оскорбляя своих почивших предков, при прочих грязных условиях, в один момент с тартарабарщиной о великих промашках тона (о-ох!) у его всеизвестного славного старбати, г-на Хныхмыря, открытого годам, зрелищам и всем ветрам, которые сделали его первым из его септа и всегда долгвольно либеральным, хотя Навесы изнывали, коль много штрафов его ожидало, а в другой момент, наоборотче, восплеская трижды мура (а-ах!) за своего гнилого маленького призрака Папьеперения, г-на Симхамамхама, ранимку, вонючку, фигляра, задиру, балтушку, дурашку, из убогой противфивной семьи и постоянного последнепроходчика, пока никто уже не мог дознать, сколько было дому до милого, давая добровольные свидетельства от лица отсутствующего, скользкого, как водопроныры, перед присутствующими (которые тем временем с возрастающим недостатком заинтересованности в его семантике позволяли разным подсознательным ухлыбкам неспешно расплеваться на их безразличинах), бессознательно объясняя (чем чернильница не шутит) с щепетильностью, доходящей до сумасшествия, различные значения разнообразных иностранных частей речи, которыми он злоупотреблял, и спруттивируя любую нерыхлимую ложь касательно всех прочих людей в этой истории, пропуская (несомненно, предсознательно), просто пещь, месть или хищность, которыми они его припирали, до тех пор, пока среди них не оставалось ни одного сонливца, что не был бы совершенно разочарован хватать за хвосток и без перерывков в повествовании его болтовни.

{Шем избегает раздоров}

Он сам собой разумел, что этот задавака в любом случае не любил ничего, что приближалось к противостоятельной или сногсшибательной потасовке, и каждый раз, когда его звали быть посредником в каком-нибудь октагональном споре среди языковых молотильщиков, этот заслуженный пустомыля всегда тёрся бок о бок с последним оратором, вручал пожателей (рукобитием, что есть речь без слов) и соглашался с каждым словом, как только хоть в пол силы произносилось: «повелевайте мной!», «ваш слуга», «хорошо», «я перед вами благовею», «что, мой сеньор?», «как бы мот откушать!», «совершенно правда», «благодаром», «вот те я», «видите, что я слышу?», «вот факт вот», «будьтесь любезны», «точно я?», «тут наполнить!», «нежалуйста», «хорошо сказали», «товарезче», «огромная влаготыльность», «моя понимать на пироманском?», «ваша понимать на гёрлпрельском?», «за вас любимого», «вам покорней слюды», и тут же сосредотучивал своё полное беспрекрасное внимание на следующем октагонисте, которому удавалось привлечь взгляд слушателя, спрашивая и умоляя его своим жалобным неморгателем (с перемежающимся кровошварканьем), было ли хоть что-нибудь в этом мире, что он мог бы сделать, чтобы порадовать его и переполнить его фиальный бокал за него в который уже раз.

{Шема оставили в грязи}

Одной фаршсмачной ночью (ведь его отправление сопровождалось проливным дождём), совсем не далее чем несколько тысячеливней назад, пасторально к нему, по названной причине, применили что-то напоминающее насилие, когда его (ничего не подозревающего) отубожили через оставленное поселение опадатливого Сдублина из резиденции г-на Ваномри по адресу 81/2, Мельинский Помост, до самого Зеленоустья, что гораздо дальше Кирпечоры и Лососиного Острова, соперничающими командами спросокаменных против быстросеменных, которые в итоге, будучи лихокрыты под страждой добольно позднёхонько, подумали (мыслям пастор удивился б), что они запулятся домой после их Огнекрасок-на-Огнекрасках с благодарностями за приятный вечер и поголовным отвращением, но вместо того, чтобы отфутболить его, дабы он вернулся воспрять, примирились (хотя они завидовали так, как только негодяйцы могут, касательно всех дрязг, что они на него взвалили) с той с пылу жаркой дружбой, что появилась исключительно из-за безупречной низости того нездорового извращенца. Опять же, была надежда, что люди, смотрящие на него со всем перезрением перезренных старых вояк, сначала хорошенько изваляв его в грязи, могли и пожалеть и простить его, предварительно обезвошив, затем что хоть этот смерд и родился в Низкоярске, но он опускался всё наинижнее, пока не иссмердился из поля зрения.

{Шем пишет балладу}

Все святые бьют Белиала! Миркопил забивает Нольколаю! Невсёможно! Готовсяк?

Нигде-то весь мир сообща не успел ещё участь его разрешить для жены его;

Нигде-нибудь осуждены недалёкие предки на червеубийство пожизненно;

Ещё не успел Импират славной Горбсики вызвать Ярбурого из Англокрая;

Ещё Старосакс с Вечноютом на их буквонасыпи не обрели поле бранно;

И наша ведьмашка ещё не успела поджечь взгоречавку меж взгорних вершин;

Ещё не успела красотка-дуга предсулить миромирие средь всех кручин.

Раз жарокопытный тут сферзится, извергороднику не избежать наказанья;

Раз битые яйца не стряпать из кусанных яблок, старанье его — лишь стенанье.

Тут сгорные взоры суровы на мельные воды; тут гроговщики из сыннищих;

Ручьи ко Мглогуществу лиффиобильны лих-дщерей и любвеобидны смешки их.

К черте бреговой глухоострова Тори пусти, немодюж, вигоушлых открыто!

«Щип-щип! Из-за недр разумений!» — щебечет на это балбард Паразит Слухорыла.

{Игры, которые бросил Шем}

О, винсчастное случаяние! Левак снимает небесные сливки, пока у Правых пар на копытах. Тёмненькие никогда не вытаскивали того черномазого поиграть в невыделительные, антистрастьсновальные, шеененавистнические, крепкосгааазные игры плоти и крови, которые задумал, сочинил, спел и сплясал Никомунц Неизвестров, в игры, в какие негритёныши играют целый день, в те самые старые игры (никаких ваших казаков-разбабников!) ради веселья и обстановки, в которые мы играли с Диной и стариной Джо, пинавшим её взад, добавляя вперёд, пока жёлтая девушка пинала его из-за старины Джо, в такие игры, как: «Фтом по кличке Громофтом», «Нагоняй в тиски от полицая», «Шляпу в круг», «Обделал ворам тюрьмишку и радости полны игруны», «Макаль свинкопилит, Никель лезет в щель», «Махобойкая шалунья и её корова», «Адам да Зелье», «Жало-Жалушко», «Мурлыша на заборе», «Двойки и тройки», «Американский прыжок», «Выгонять лисичку из норы», «Битые бутыли», «Напишите письмо Петрушке», «Прям-прямо в конфетерий», «Генресси злобослова выбрили», «Поцелуй почтманна», «Насколько полномолчны наши представители?», «Тихое чтение Соломона», «Анисовое дерево на булыжную робу», «Я знаю одну прачку», «Больнички», «Когда я проходил», «Это единстведин дом на весь Скворечнокрай», «Баталия при Ватерлоо», «Знамёна», «Варёнки из кустов», «Галлонтерейщик», «Расскажи свой сон», «Который час?», «На поле он», «Ныряющая маммия», «Царь горы», «Хилый бабуин и ворох разных бедненьких», «Глазкадёры и Ушкетёры», «Однажды другоблудничал, но больше мне в тот грех не впасть», «Возьми в прикуп леденец», «Индюк в соломе», «Вот как мы посев сажаем длинным и здоровым утром», «Кто не прыгал презабавно от мараний Миликана», «Я видел зубную щётку у Пэта Фаррела», «Вот сало грязьтереть поповские ботинки», «Когда его поток был как светодень вокрадугой МакПарка».

{Побег в Чернильную бутылку}

Теперь, к сожалению, уже известно, как в то поразительно кровобанное Воскресенье Единства (когда в наш театр гуннгалльского репернуара на ольстер-классы поединков спешил ажиокаждый из наших выдающихся встречнолобов и сиворечных, а маршалсельезы и ирландские глаза дарили небезоружные улыбки всем в спины; когда палые, бледные и псиные увидели чёрствых, прелых и праздных, а хулёные, бледные и жёлчные обидели чёрных, боевых и рыжих), категорически империруемый различными максимами, пока череподрамы брали над ним верх, этот салага в слишкомватной пижаме скрылся словно зайчонок, сломя голую правду жизней, к Тайльдинам, ругаясь по родине-матери, преследуемый раззванивающими проклятиями всех звонких в деревне и, не давая волю борьбе (его хряквольерный шестизаклад распустел, раз он его протирал оттогда, кактам с него стряслась всякая мелочь), старкозакупорил себя в своём чернильнобатальном доме, чтобы узнать, почём фунт лишки барнотухлостей, и остаться там, переживая свою жизнь, раз нельзя было терять ни минуты после того, как он поколол на шмасти своё пьянофорте, но в итоге, почувствовав себя соулвсем бокстихудо, он осторожно подкосился внутрь спального тюфяка из Швейнарии, его лицо завёрнуто в монтеветровку падшего воина, с лилли-баюбальным сонбреро и постельной прелкой у его ног, чтобы питать энергией ожидание, с немощными стонами (на монкмарийскую монотему, возмездья дольше, громче, чем треск племён, будучи занят глотанием из большой ампульной), что его подленькое чистилище было больше, нежели можно снести и чёрномученику, которого однопарализовал воинственный тонг переполошения (о свободная плесса, ладость наса! благояхвную святыню я взять с собою!), и его щёки и штаны меняли оттенок в ответ на каждое каркание ствола.

Не принимайте низко к сердцу, лютые и женственняни! Что за крестнаганная собака! Целые континенты огласились той караконурной низостью! А в райских садках гурии в одних рубах на диванах (отвергнутые вечерние звёздочки восреди них), услышав голую (о!) правду об этом скользком грубослове, восклицали: «Держиловы!»

{Шему нравятся его сочинения}

На затем, смог бы кто-нибудь за порогом сумасшедшего дома в это поверить? Ни один из тех чистых малых ангеломчиков, ни Нерон, ни сам Науходоносный, никогда не вынашивал подобные испорченные мнения о своей ужасающей удивительности, как умудрялся этот умственно и нравственно отсталый (наверное поэтому его нижнечаяние и было каждой бабочке заманкой), который, как стало однажды известно, фыркхавронил без бедолаганностей, уйдя в глубокий запой, тому собеседнику, ахти лечителю и приуличному смаккустарю, с которым он водил лапистое знакомство в кафешалмане, с неким Дэви Брун-Нуладным, его изоболочным близнецом (этот бесописец игроидной расы придумал себе псевдомину и куликал себя Чертонижником), под верходугами Цыгандома (Шем вечно богохульствовал, священно выписывая, Пристарь, он постарается, Суд. Пристань, и заплатит этому приходскому хитрожоху его четыре супа с каждым последним чихом девицы, Спударь, точно, будто комета на хвосте принесла, набравши пастькостьми из стоических речей, то сесть, чтобы тот выслушал, выждав десять отстуканов, Псударь, его «Песню пропойцы Балладникова», которая дублировалась как «Вино, вплясуньи и ватерприбор», а также «Что у братца в головоске, когда он играет впотёмную», под авторством Маэстро Шеймса Перьехваткина, самые ужасающие вещи, написанные убийственной зеркальной рукой), что он практчхи (звените меня!) практически не знал другой такой шевелиры, такого Шерстьпира, ни в предтечности отличного от его полярного прожитопоставления, ни в проточности приравного апчхименно (звените!) именно тому, кого он воображал или полагал предравным себе (слухая коньбыли, туркменные и досторезвые, помните, что его подставили лисой к лесам, словно на зайписки похотников, со всякими отчайными лионницами Дырдома, смертарелкинутыми насупив рот его, раз он был скорогаврошкой и хорактёрным вспыльщиком, ни ать-бать-взять, ни гадь-дать-мать-тать в сане пушного человедя, и со всякими умозаключителями условленно-предскученного ногосломия в постпозиции: загривок, загривковее, загривковейвши, ивсёвтакомжедухе), и что если не сидеть складируя буквы и если продлится его линейка жизни, он не алея отчистит от всяких косителей английского языка (мультофонически поражаясь) свой гэльский сад.

{Часть 2. Чернила Шема}

{Шем видит револьвер через замочную скважину}

После полноценного испуга, испытанного им в то кровавое духово воскресенье (хотя каждый дверной косяк многосудимых Изольдиных Лугов был измазан благородно преждерождённой кровушкой, каждая всемобщая булыжная трасса была скользкой от крови героев, вопиющих к Небесам за других, а каждый ноев кульверт или клоачная яма струились слезами радости), у нашего низкого расточителя никогда не было достаточно толстых баалраненых кишок, чтобы кашесвалить и сварить нужную смесь, пока все прочие в факелозарной толчее, равно и секомые, и секущие, ни многих, ни массой, что вбродили и вплавали (чему сплыть, тому на мине стать), запевая нижнесорским хором из Монстрской Книги Петераттической Паульзии: «О спростая, правая и приятельная!», словно ныр в плескобездну из верейки веков, выше нос, для своего благонамеренного летопровождения (тот маленький народец полз на четвереньках на свои природошкольные приёмы, а затем ребячески радовался, когда шальная трещотка пробивала промежуточные), а также счастливо принадлежащие к более прекрасному полу, занятые привычным поиском возвышенных вещей, зачем-то соревнуясь с Леди Смёт в отмщении МакЛюду, что камнеломились со своими врагштыками на тренированных ногах, шамкая пански, через всемидугий Мост Воздухов, возведённый поперёк стока после войны до последнего конца от господ-щедрот Государства, ведь лишь однажды (боже, одень финалментально усопших!) он прят-миг-кром звездочётно подглядел впрорезь трёхвырослого членистомощного телескопа восемнадцати олушептичьих сил, иллюминирующего слева лар борта, словно лампы, дающие поводу литься гуссадкам, сквозь его наизападнейшую замочную скважину, плюясь из-за непродождимой погрозки (казалось, что мир осенно свиностух) и молясь в обоюдосторонней надежде его дрожащей души к облачной Неотчётливости, чтобы понять для себя кассательно всех карозаветов в Крукопарке или ооложительных объяйцательств всем кладковсмяткам в Кулешкафале, то ли умиротворение продиралось вперёд, то ли отступало назад после небесенной невоздержанности и, ради Головокового, почему, когда его смотреть, моя смотреть, и его моя усмотреть, враненый и его бандорисковоприёмыш лежмягладко лежали на мойских смотрелках, тогда он разом ощутил всё очарование своей оптической жизни, поняв, что оказался (здесь обитаете ль вы?) на прицельном расстоянии заглядывания в трубочку нерегулярного револьвера модели результативного бульдога, протянутого неизвестным воякой, который, предположительно, был отобран, штобы штукнув штушевать шлабого Шема, пушть только эта шука вышунет швою шветяшуюшя шопелку на время, дабы посмотреть фактам в лицо, перед тем как ему даст выкусить до дна (ну, Джек Страшный, по трошки!) шестёрка или дюжина пледикопарней на ученье.

{Кто он такой?}

К чему же, — сражаясь за Санктус и Петерверу, во имя Девкалиона и Пирры, божеств грязных ларчиков али разных пенатов, Намукигонителя и Шатакратора, Рватта и Когтера, и всего столового округа Отуласского Лоренсу с их заседлательствами, — этот неинтересным образом низкий человеческий тип, этот Вредоносный Выдумщик Водосточности, этот Бенгальский Буй Бесчестности, этот Аннамский Афроборов Адоборчества, действительно клонил, — говоря более или лепее раздельно, ведь, по всей видимости, он айбольной во всю голову?

{Медленное чтение}

Ответ, отдедалив дворцов из дворищ, звучал бы так: после того как он лично тянул по своему самому благонехаемому каналу гигантскую вместилицу его запанистарцев (черненосец Кормчак с какими-то моревыкатцами), он хлопался вплеск и хлюпался вдрызг, пока не стал наркотически и алкогольно зависимым мегаломаном, что любуется аховым прошлым. Это объясняет ту Литанию семьи унциально буквоподобных труб (галантных, звонкого тона, с выучкой, неоклассических), которые он любил столь патрициански, что манускреплял ими своё имя. Но что оттолкнуло бы всякого, кто бы его увидел, — это жилотрепещущее зрелище того полупомешанного клоуна среди сгустившихся суперрек грязи его тусклой глаукомнатной пещеры, мотающегося с уссильно нечитабельной, но таки увидевшей тьму, Экклской Синей Книгой (тем не менее, — вздыхает высокогладнокровный др. Понтдёрг, авторизованный блюститель и выхоласт, — она неповторима!), а его глаза скользили как в наветренном состоянии, восхищённо заявляя себе, на зеркало вперявшись, что в каждом козырянии по веленю, на котором он спотыкался, было некое пресорливое видение, считавшееся витиеватее предыдущего без с. и. с.: розорудничная хижина у моря ежевечно обходящаяся в ничто, вольнозаёмная лотерея дамских примерок трикотажа, стоки, ломящиеся от червонзолотого вина с холопудинговыми белопирогами и жёсткоцилиндровыми устрицами, стоящими миллиард за укус, полный оперный театр (там должны были быть только толпящие места в суфлёрской будке, но тем навечнее его очеочередь продолжала расти) увлечёнными знатными дамами, скидывающими всё до последней коронокровавой нитки к его авралсцене, одно за другим, влюбострекаемые и обескорсаженные ихними хоробалетными пантеомимами, когда, клянусь ейбогом, сэр, сонсглазно всем звукобщениям, он взвизжал пискантом в евоном «О, Эрин, плачь о комелькнувшем плене!» (не вылью с воем ушат! иуди на ухи! чище оперной дивы! грузпуд мыльности вый! довой невеличкой-с!) на целые пять минут, бесконечно лучше Баратона МакГлокеншика, в стильной гребенчатой шапке с зелёным, сырным и мандариновым троичными перьями по правильную рукоятку его эмалерисовой головы, в куртке макфарлан (крысивейшего раскроя, вы понимаете?), держа безыспанский бритвень у костисторёбер (ащо латания покройщика), небезлазурный подсопельник у рассамого сердцветия и ещё деканскую патерицу, что он выиграл у кардинала Линдундарри, кардинала Карчингарри, кардинала Лориотули и кардинала Западрожца (ах хо!) на дважды дымном ипподерби, чрез плетень споткнувшись первым, мадам, в другой сбойруке, и в. в. т. ж. д., лишь из-за мрачного света, перелатанной отпечати, изорванного покрова, бокстрёпанной страницы, побаливающих пальцев, бурревала блох и бездельничьих вшей, пены у языка с комом к горлу и осоловялости во взоре, глотка в его бурдтюке и коросты в его ладони, воя его вихря и слезы с его носа, тыка в его боки и возраста его вен, тяжести его дыхания и капель сквозь его разумкрышку, гудения в его телеграфном стонлбу и тика его совести, норова в норовразлицах и шороха в шаровароховницах, огня в его жерле и хваткости его хвоста, пороклятия в его причиндальцах и кривосглазия его краснодушия, ржи его рожицы и ухов в его эхочах, падкости его пяток и пархатости его паропузика, не всех винтиков в доме и не всех тараканов на чердаке, кокодайчиков и хиеромандолинных мирских птиц, шумгама и пыли в его ушах, ведь у него уходил целый месяц даже на то, чтобы перебежать дорогу, и он затруднялся вымучивать более, чем одно слово в неделю. На беспогодице и рыба зонтик. Тут ни ерша не подденешь. Думаете, вы бы переплюнули? Вотэтатас! Думаете, на это бы клюнули? Слыхивали ли ещё где-нибудь о подобном чернизком разбое среди бела дня? Определённо, только удосуженый сможет всё это переварить.

{Шем воняет и подделывает подписи}

Однако этот бокальный вспениватель любил громко хвастаться перед самим собой наедине со своим акутцентом, когда Мойойтец был буррьян-деструктором, а Яйя был правдоведом, по праву говоря, и исправлять с помощью классной доски (стараясь копировать театральное англочиние, он довёл их залы до криков: «Бравоура, соль Чареляси! Как точно на письменном! Колоссадно! Лущи всех! Речь и слово!»), как ему дали пинок носком из всех нарумянивающихся семей Колдобиндайка, из Швейкармии, от надиршвабов, из Земли Нодвидений, страны лапотатей, Пенсиона Дунайхейма и Варвардейска, которые осели и напластовывались в столичном граде после его еженедельной метрополиархиализации, вечно восспиртан, подхмелён, вдровбодан, нарезан, чертосманен, тяпнут и супгурманен, был удаляем из помпезных заведений в большинстве случаев вследствие его запаха, против коего все кухарки особенно протестовали за его похужесть на ту душнодворную воньпартию, что источалась от Тряссины. Вместо урокопровода для тех эталонных семейств методом простых здравых закорючек (вещь, которой никогда не имела его нигерийская личность), чем же вы думаете занимался Сеньоро Вульгарьяно, как не изучением на краденных плодах, как изящнее копировать различные стили почерков, чтобы однажды пустить в публичное обращение эпический наиподдельный чек для своей личной прибыли, пока, как только что было сказано, Дубдубомское Объединённое Судомойское и Домочудное Сестринство, более известное как «Желанный пост подзоров», не отвергли его и не поспособствовали природе, совместно обшив дело таким образом, чтобы устранить источник раздражения совершенно вне досягаемости, пока не успел пройти отчаяннотрезвый запал, зажимая друг дружке носодырки (ведь никто — ни собака, ни поломойщица, ни даже рассвирепогреческий турка, следвследующий армянознаменный разбег — не смели приблизиться, если тело пахло клопосильно) и делая некоторые метрзаметкие замечания, что они поступили так, имея в виду перфектуру Лифифи, ваша честь, рассказательно того, что этот мистер был посливнее гиблостырка.

{Шем и реклама женской одежды}

[Шаймзь ищет связаться с примерщиками брошенных женских нарядов, готов принять с благодарностью, войлочный сарафан с довольно полной парой задлатанок наиженнейшей бельишкости, чтобы начать новую совместную городскую жизнь. Остался шайнзь письмён, работы ж никакой. Недавно он совершил одно из тресвятых заповедствий, но она ничем не может помочь. Отличного сложения, домоседка, регулярная кладка. Получив от ворот сапога. Что он очень ценит. Повторите. БРЕМЯ ВЫШЛО.]

{Почерк Шема}

Сложно даже начать оценивать последствия его статус-до или определять, насколько склизок этот отлучённый краевоконтра, в мальчишестве Хамиш, был на самом деле. Кто может сказать, сколько неподписанных копий, оригинальных шедевров, сколько псевдостильных шельмсификаций, как мало или как много самых ценимых публичных подлогов и какая уйма набожно подделанных палимпсестов сорвалась из-за одной болезненности подобного процесса с его пелагиаторского грифеля?

Как бы там ни было, зато если бы не светлая фантазия его гносового горения, что лучшесфероносно скользила в миллиметре от страницы (он даже касался её в теме от времени, пока в красных очах его страха лежала мёртвая грусть, чтобы все цвета были однозначены, устраивая в Пирлице шествия своей отсюдаследовательности, и чтобы его степеньдевахи перевышибли себя своими тонами девликования: имбирь! ампирь! черниль! кухнепарь! цицеронь! устакань! чанджинбарь!), его влажные перья никогда не начертали бы ни одного серифа на овчине. Благодаря той румяной носфарке с её кадящим пламенем и в тужное время по омовению в чернилах палочки (за его свиток не сдадут и свинца!) он и калякал, и корябал, и скрипел, и скоблил анонимные шельмоватости про всех, кого он когда-либо встречал, делясь даже тем, что изверглось под зонтом зазрянских тщенят, т.е. под водонепроницаемой стеной, в то время как повсюду сверху донизу четырёх краёв своего мерзкого вздора этот злобовонный Шем (который был предан Старообраду Сарданапалу) часто гравировал бесконечные нехудожественные портреты самого себя во время декламирования древнего монотока ухознания Нечеловелли «Сметь иль на смерть, водсчёл Давнон», словно сер Аутор, ч.т.д., сердцеразрывающе прекрасный юный паоло с любовной лирикой для гойфрендов на его глазстримах, выпросительным теноркоровым гулоском, получав как иудюк из чернильной кассы сто тридцать два раза ломаный дождь ежелигодно из Шахтинскаменского землехлаждения, с кембрикджинсовыми манерингами, выставляясь на широкий показ в новоиспечённом двугинеевом парадном костюме и бороздчатой гладьшерстянке, взятой на шубверховую весёлую овчарынку, с парой аннемальных линий чертильных итальянских усований, сверкающих борным вазелином и франжипаном. Фуф! Как наипрошептально близко!

{Грязное логово Шема}

Дом О'Ши или О'Шельмы тише омута и известен как Брутальная Чернильница (Жупельный проезд номер никакой, Ирландская Азия), потому что там кишели дрызгуны, писценим ШУХ был сепияскрёбан на дверной табличке, а слепая окновеска чёрной парусины была его одинственной ворожалюзью, там-то этот душеразделяющий сын сокровенной кельи продирался в жизни за счёт налогоплательщиков, средь бела дня жил под кровом сажи, лицо кусая по мере лая, сидя на угловодонапорах сыри и скомкораниме панацелых сорок зачем-то лет, каждый день у всех поперёк дороги, переступая границы жестокого уничижения себя и других, будучи худшим, как надеются, даже среди нашего западного парнодеревенского мира из-за неприкрытых мышеводческих дрязг. Вы хвалитесь вашим медным замком или вашим домом с черепичной крышей в Баллифермонте? Чёртнет, чёртнет и чёртнет опять! Ведь то была чернилка-начадилка, но довольно склизкая по духу для того сычинытика. Еле считаясь с фактами, все англы знают, как не знать, Эдама смрад не избежать. Кляв нус! Искривлённый настил этого дворца и звукопроводимые стены последнего, не говоря уже о подпорках и отставнях, были операсильно письмоводнены разными искромётными любопосланиями, неродными былицами, сзадиклейкими снимками, выеденными изнанниками, букволитерами, кремнями, буравами, пыхателями, амигдалоидными миндалями, складками оладий, азбукоедским словоплутием, зовонаветными пассажами, пупочными сдавками, нездесущностями, охохонами и ахаханами, бессказанными пробами неслоговеских речей, разными «у вас что-то маета», феемольбами, грязмазанной пакостью, падшими светоносцами, отслужившими вестовыми спичками, рассыпанными орнаментами, долговыми портянками, двусторонними жакетками, подбитыми окулярами, семейными вазами, накладными власяницами, богозабытыми стихарями, неношенными брюками, удушающими галстуками, перлюстрированными бумагами, наилучшими намерениями, приправленными заметками, латунной пирографией, обграничными и дозорными столбами, изогнутыми стило, обжорными экскурсами, увеличительной стеклотарой, увесистостями для бросания в домовых, ломашними леченьями, подкафельными провестициями, записками захлёбок, бесспорными обороточными бумагами, потёртыми извержениями, лимерическими припадками, крокодиловыми слезами, горькими чернилами, богохульными плевками, сивыми меринами, школьницовыми, молодоособыми, доярковыми, прачкиными, толстосуможениными, весёловдовьими, бывшемонашкиными, обер-аббатисовыми, чистодевичьими, дорогошлюхиными, молчаливосестринскими, кумушкочарлиными, бабушкиными, названоматеринскими, приёмноматеринскими и крёстноматушкиными подвязками, флаконичными вырезками и тут, и там, и по центрусам, соплями на потолку Прибылеве, губодурственными облизациями, баночками со швейцарской сложнокашей, примочками для поднятых классов, поцелуями от антиподов, подарками от карманников, павлиньими перьями, рукоразжатиями, принцессовыми обещаниями, виноватыми осадками, двуокисными углеродами, откидными воротничками, злоплевательскими зрядолженностями, сломанными вафлями, развязанными ремнями у обуви, стропотными спрямительными рубашками, свежими ужасами Аида, гранулами ртути, ликовялыми очирубаниями, стеклянным глазом на глаз, фальшивым зубом на зуб, войничными канителями, важными вздохами, долготерпением долгоденствия, ахами и охами, разными прав, ды, так, есть, йес, ей-ей, да-да да да, к чему, если хватит аппетита добавить обрывы, подъёмы, искажения и обращения различной камертистической музыки, можно получить, имея хоть хрупицу хотения, неплохой шанс действительно увидеть этого крутящегося дервиша, этого Грохота из Сынов Громовых, самоизгнанного своему эго, что всю ночь напролёт трясётся по междорожью белого и каражаркого террораний, полуднестрашно скукоженный да кощенный неотменимым призраком (и пусть Формовщик проявит к нему мерклосердие!), оставляя записи своесобственной мистерии по всему, что должно мебелебыть.

{Шем готовит яйца}

Несомненно, наш низкий пророк был своим отечествителем, избранник нужды, поэтому он устроил, что бы это ни означало, нижнесухоглинскую кухоньку и лётнооптенцованный птицекабинет ради айяйичек (яблокоречь от яблокормушки недалеко падает), которые этот муромелодичный остроумелец, ниспровергнув Дело «Презервационирования неконтролируемого рождения (дичи и домашней птицы)» пятью актами лежбищенского кухнетворения в диосгинувшем мраке его ламподаяния, намедленно курогрел и петушил в атаноре, желтки и белки, жёлтым по белому, до веночного возбивания «Коли біліли як дівочі білі» или «Амарилла, милява красавка», с корицей, акридами, дикой вощиной, лакрицами, мохом без выжимчужинки, бязью из Барружа, мазью против Астера, мочкстурой от Хастера, припаркой для Мухомёртова, паштет-а-тортом с Разбилкилтоном, звёздной пылью и слезами нечестивца (в зуботверстии с «Искусством паромварить» Шарадана, напевая, случись пирчествовать, что-то вроде «Подошв последнее прости» с «Летти вон Литер фон Левен», свои абракадабры забродивших слов, кобронедобро из клоаки клоак), и яйкi а-ля Мадам Габриэль Белокусова, и ойки а-ля Миссис Кустминская-Поджарская, и азцы Ятьблока а-ля небесный картофель, и варёнки, вкрутки и всмятки а-ля Сульфатер де Сод, и яичницу-окунью в собственном соте а-ля Монсеньор, и пружинистые белки в мешочек с бекошкой а-ля Мамаша Пулярка, и бурколотые jаjца а-ля «С укроплениями», и долгомлет а-ля Яичный спас — в месте, что предназначалось для уборной. (Ах хо! Если бы только он лучше слушал четырёх мастеров, которые инфантировали его: Фатера Мэтью, али Папашу Львиноуста, али Пастора Лукаса, али Падре Орлеца, не забывая лучшайшего учителя Широкишака! Ах хо!) Его сатанински запорная, ничтоже сурьмяшеся мэргарнцевая, липколакмусоленная природа никогда не нуждалась в подобном алькове, поэтому, когда Ворбертс и Маюлеск, диктаторы на мессослужбе мягкодарства, после залпучений своих юрисконсультов, г-д Чтивса и Хлюста, и с благословесностью их пастора Фатера Фламенного Фальконета, бойкотировали его прочь от всех свечей из бараньего тука и римолюбивых канцтоваров различного употребления, он скрылился как диколапчатый гусь за катарчистый океан и сделал синтетические чернила и чувствительную бумагу для своих целей из-за уймы своего заразума. Ради триисков поднятого, — спрашиваете вы, — каким же образом? Пусть же этот способ и его сущность для наших спортивных обозрений будут завуалированы языком искраснеющих пурпуратистов, чтобы англиканский ординарий, не читая на своём грубом дедском езике, всегда бы смотрел на клеймо багрянца на челе вавилонской жены, а порозовицу на своей собственной проклятой щеке не чувствовал бы.

{Чернила из экскрементов}

Изначала изряднохудожник, велевыспренний списатель, к земле животворна и всемогутна, не зазоришися але не каятися, воздвизаши окройницу и сня препоясания, отверзошася нази седалища, яко в день, егда родился еси, якоже приближися, слезяще и возстеняще, он легчишися в руце свои (маловыспренняя писанина, дерьмо в руке, уж простите!), таже, свободися от зверя, сей бяше потемне паче сажи, воструби трубою и положи мотыло свое, егоже прозва ниспровержения, во урну, древле зацнога сетования знаковину; тажде-же, заклинаше братию близнят Медарда и Годарда, сладковещанно сходаше по малой потребе, зычным гласом кандехаши псалмос, предначашися «Языкъ мой трость книжника скорописца» (да, помочился, но он говорит, что он был в подавленном состоянии, просит его обезвинить), послежде, грязен умёт со святосладким Урионом смешавши, сотвори себе, давше има устудитися, мастилы неополоскаемии (поддельные несмываемые чернила от О'Рина).

{Шем пишет историю на своём теле}

Потом, Иний правый, согласовав с яркоеносным ярликом, который повелевает на трубпышущей твердистории, что, когда зов раздастся, он произведёт одним химериканским метаднём из своего наибесного тела некое недвусмысленное количество непристойного материала, незащищённого дрязговским правом в Соединённых Стожарах Аурании, или только делотворя, гладоморя, благодаря, туковаря ему, с его двойной тушью, доведённой до температуры крови, как галловая кислота на железную ерунду, со страданием всем нутром, светлым делом или напаскудок, соответствующе, этот Исад Меньшчирок, первый да последний алшемик, исписал каждый квадратный дюйм единственного шутовского колпака в наличии, т.е. своего тела, пока через двухвористую сублимацию на продолженно-настояще-временной оболочке постепенно не развернулась вся елеелетесная маревомогильная колёсокрутильная история (а значит, — сказал он, понаблюдав за своей индивидуальной, правда неподобной, жизнью, что перенесуществилась сквозь редкие огни сознания в разделивитальный хаос, — опасная, сильная, свойственная всеплоти, где только смертным духом пахнет), но затем, с каждым словом, что не хотело исчезать, его кальмарная сущность, что совершенно стушевалась от кристаллического мира, сокрушалась всё шинелевее кожей и стареальнее креном как на портресках. Существовать значит сущестоять, если позволить этак выразить знак. К дьялову дыбнули! Всех палых, упалых и взялданапалых! Возможно, лучше агглюглагломерирующе попонаказать, что было после всего бывшего бранерот-навыворот на его последнем публичном внеявлении. Описывая круглатуру квартала в день чествования смерти Святого Огнятия Плющеяда среди толплакатов рынка (на-ка ныне шестых шуток свинтября, скабанился наш скороль, не зло жил лежмя!) с пиромановением своим шарикобубенчиковым пером, блестящий ключник к дебрям перемен, раз это было неизбежно как гарнир к гусю или рассол к роззимням, светлый коп, который подумал, что то были чернила, был хоть и преисполнен навязанностей, зато совершенен нравом.

{Тёмный напиток}

Малый квартальный Сестросынович из Крон-Крест-Крааля — вот кто это был, приходской часовой, пленясь букой, склонясь в топи, чьим боль, чьим луч, ясно, как день клят, который был откомандирован из подличинских участков, чтобы спасти его (т.е. этот некто-то — того когда там) от привязанопорочащих эффектов нечестной земли в виде комблочков и сбродопобития при свете глаз, встречсшибленный с мягкоприбывшим после еводлинного дня на Соборносолярнополноплощади, Чернооткосово, гр. Мейтет, скорее клонясь направо, чем кренясь налево, когда он возвращался от протопроститутки (у него всегда будет (пст!) небольшое тело кое-гдетус с его подарочной девой: Иридуга была призвещью Мордушки) именно в тот момент, когда он бесцеремонился не за гаражами тяжёлых времён, шайтайно, словно меж противными дверями раздевальных мест бейтэлеслужений, из-за фрамугла пансиона благовонных певиц с обычными приветствиями ко вселюбивым платам: «Кряквы божелаяли селёдкой копчёных плоскодонн?» «Труже, обыщите меня», — востроразил недееспособец с самовотщевидной утончённостью, правда, несомненно подложной, и следом, снимая шапку волос, после божия иконок, с рождеством под мышкулатурой для Мессапастора, Миссиспорции, Портермастера и Партиймейстерши, словно танцаревич всех балдинго, топло ли, холодно ли, слабко ли, раменно ли, он отправился в ногоаут. Привѣщаниѥ! Этот блюститель закона только для бедных с плотьщупываемо быльтряской рыбословной праздновал пуганного цедилкой (после несчастного чачача, когда он задумался самоупийством, что он сделал быть, где он собирался сметь найтить, что бы там ни подумали выть, в рассечении всего того дня, с чем и вражий сынопария хотел бить иго помучь, и для этой цели надоедал всем и зигзагообразничал по родным нечинным портам) из-за колядонской вместимости, говоря лейтевиски, кафтанского бурдюка и даже более того ширил челюсть резинным ртом от изумления, когда ему было сказано (апчестие!) тем очлень обеспокоенным результратоядом мертвецких грязей, что (ан рабскому скакуну-тка зубы не скалят), в соплебействии с орденом деннопрекрасцев и без главнейшейх цареманий и пэрмедлений, он лишь нёс до дому, чернокажется, два крынгоршка, птицевором, точнее, пивцеводно, отправляясь к своей праматери. Будь же к ражей довольный!

Чёртнеславабогугръмимълния! Колко? Что за матерь? Чей был портер? Птичий двор где? Чернокожица ли? Зато наша развсуточность уже плутосытилась пивчернью, так что довольно всей этой чёртопивной низзасти, слишком подлой даже для того, что выходит исподваль пера! Пусть другие взвесят для Приштопника О'Пёрселла холлёдное каминье, найденное им среди Зимветрополя, и сколько Сельдер-Земь споёт для Герр Быля, нашего Царря, нового, дикого и явного с финтфартами, маршами и прочими джонпрелестями! А мы не можем, как перед милосердием и юстицией, так и после пораний в любперинтах, оставаться здесь до окончания наших существований, обсуждая этого Остподаря Хама Спрессца и его жажду.

{Часть 3. Юстий и Милсерций}

{Шон призывает Шема к исповеди}

ЮСТИЙ (сам с особой): Шёнбурный мне имя, и всебравый мой нрав, и забота лица моего со мной, и правильны все черты мои, но если я не позабочусь об этой пташке, то у Бурой Бестонки всё пойдёт в псовхвостник. А я тот парень, что и подушит, и потушит. Пив-пав!

Шаг вперёд, Неткто Неландный (ведь более я не буду следовать за вами косвенноподобно через вдохновлённую форму третьего лица единственного числа и наклонения и подержки всего отложительного, затем что буду адресоваться к вам с импиратским волеуязвлением, прозвательно и совершенно прямо), шаг вперёд, смелее, подтрунивайте надо мной, заставьте меня, пусть я и склизнец, смеяться, показав себя в истинном цвете, покуда вы ещё не вернулись в вечность, а я не закончил свой выговор! Шем Макадамсон, вы знаете меня, а я знаю вас и все ваши шельмовства. Где вы были на внешнеутренней заре на этот раз, чёрт бы его побрал, моя драгскорлыбочка? Каким образом вы наслаждались жизнью до полудня со времени вашей последней исповеди на мокром одре? Я советую вам сокрыть себя, мой дружочек, как я только что сказал, и, вложив ваши руки в мои, провести всю ночь напрочёт в простой маленькой покаянной молитве о ваших проштучках. Давайте посмотрим. Дела ваши отдают чёрной безнадёжностью, как нам кажется, Шамкунишка. Тут вам понадобится всё святое химчистие реки, чтобы отмыть себя, и пандесят пень папскопоповополномочных буллей об опальне вдобудок.

{1. «Ад»: ересь; 2. «Имущество»: холостяк}

Давайте поломимся. Мы помыслили, условились и проделали. Почто, кото, куде, како, колиждо, купно с кем? Вас кормили, питали, воспитали и выкормили со святого младенчества на этом ост-острове пасхристания в синих рукавицах превыспренних небес и ревущего другого места (ручка прячет для вас, взбучка лечит у вас — невзирая на минуты!) и теперь, воистину, самый шеррнаквасный среди бледных заворотничков этого презренного века, вы стали двоедушой братания насупротив богов скрытых и обнародованных, но хуже того, забитый дурак, анархист, волеарх, гиресиарх, вы воздвигли ваше разъединённое королевство на вакууме своей в высшей степени сомнительной души. Так значит, вы считаете себя вроде собаки на небе, Шехохем, что вы не будете ни служить, ни давать служить; ни молиться, ни давать молиться? Тогда (таков поп, готовь подоход), должен ли я скреплять себя, чтобы молиться об утрате самоуважения, что подготовит меня для ужасной необходимости шокпирования (мои дорогие сёстры, вы готовы?), скинув мою надежду и трепет, пока мы все вместе стонем в омуте Содома? Я буду трястись за свою чистоту, пока они будут слезокричать о ваших прегрешениях. Прочь прикрытые слова, новые салонопения вместо старых виршей плавания! Та самая негармонирующая деталь, как вы говорили? Ах, это! Тёплёд и победа! Теперь, карательно подвесных трубок (Джона Дж. якобы), будучи ещё юным (что я говорю?), будучи всё ещё ребёнком в одном тазсюртуке с задштанниками, вам подарили красивый самоподнимающийся насос с двухпроводной подпиткой (вы прекрасно знаете, хоть вы и кум миру, в утайниках вашего усердства к вашему стыду, не хуже меня (и не пытайтесь это скрыть) те уголовные пени, в которые я сейчас тычу) и уйму речений о том, что вы должны (был бы у вас такой же хоробрый удар ныне, как у крестившего вас викария, сынок, не стой вы свечкой!) населить вновь страну, в которой вы родились, приумножив ваше потомство в стон голов и в шторм тысяч, затем что вы разрушили верное суежелание ваших сокрёстных родителей и, в конце к эйнсоф, среди бесчисленных шансов на неудачу (ведь, говорили вы, я буду эленхосировать), лишь усугубили злой умысел ваших прегрешений, да, а со сменой их природы (как видите, я прочитал вашу теологетику за вас), чередуя безотрадность услаждений (приворотную любовь, плач на плече, маленькую пару в пперьеследе) с отзывчивостью, ответственностью, податливостью и простабильностью (чёрт стырь эти радости служительства из вашего Лаббока), даже вытесняя вашу косоглазую апологию, когда разборчиво подавлены, на беззащитной бумаге, таким образом увеличивая текущие несчастья этого нашего кучеглазого мира (как велеречиво!), а кроме того, есть целые стоградья безграфинных девошкетов, мил мила мильше, перенаседающие вокруг и около вас целые акры, руды и поли или перчи, плотнее текучих песков Улан-Табора, женщины благовоспитанные и несомненно в высшей степени образмыслящие, далеко не старые и которые богаче самых спелых размечтаний, когда у них не оставалось ничего, кроме их чести, и не останавливаемые плохой погодой, когда их поглощала любовная страсть, они старались овладеть собой, прибегая к вашим к устлугам, к единственному из сынов Колыхада для всех дочерей Угнетанса, как сам-друг с другой или целокупно с трансобщественностью (я был бы вашим лучшим дружкой, на моём месте), что перековывают мечты на орания ради недурильных уз, те указанные перстью скудели или сосуды несообразности, что не стоило бы вам и десяти боливиано от таскания мешковины или цены одной битой баклуши, все эти «в деле трели, трали-вали», что идут за лес сценок во всём сватобело свитом птичками в объединичку под аккомпанемент небольшого золотого кружка! Здравствуй, дивновысокогрудая разгоспожа Морна, полносердорадостная и безвыгодновенчанная! Взор её столь приветлив, что всем сразу хочется разделить участь чтотобрачного!

{3. «Пророчество»: грядущие бедствия}

Нюхающий падаль, преждевременный гробокопатель, ищущий гнездо злу в лоне доброго слова, вы, который спит на заутрене и ест не раз в говение, вы, с вашим нарушенным рассудком, пронявтщательно предсказали (как иновед в своё отсутствие, слепо вперяясь в свои многочисленные ожоги, нарывы, волдыри, гнойные раны и пузыри под благоприлётным крылом вороного облака вашей тени под плутократные рукоснования в парламенте) и смерть с каждым бедствием, и динамитизацию коллег, и сгорание документов дотла, и уравнение всего весомого в пламени, и возвращение большого количества мягкохарактерного сероугольного пороха к прахотцам, зато вам никогда не шприцвходило в вашу притуплённую мутноголовость (ад! вот наши поминки! смор! почта заждалась!), что чем больше рубится моркови, чем больше режется репы, чем больше чистится катморфелин, чем больше луковиц вызовёт ваши слёзы, чем больше голов скота окончит быколивериат, чем больше фаршсмакуется баранины, чем больше окрошится свинины, чем больше смелется кореньев, чем жарче огонь, чем длиннее у вас ложка, чем несвареннее каша и чем крепче с вами сила, тем веселей дымит ваша новая ирландская сборная солянка.

{4. «Уклонение»: уклонение от работы и эмиграция}

О, кстати говоря, да, у меня появилась ещё одна мысль. Вы, позвольте вам доложить с крайней вежливостью, были изначально задуманы, по управе вашего первородства, чтобы следовать Плану, как наши националы должны, как все национисты обязаны, и нести определённую службу (какую, я вам не скажу) в определённой конторе богослужений (и я не скажу где) во время нескольких служебных часов агонии (небесная канцелярия наедине с собой) с такого-то года, по такой-то час, в сякой-то день, столько-то раз в неделю, переворачивая лист за анналистом (Гиннесс, позвольте напомнить, был как раз тем, что полезло за вас, но ошибившись тут, вы сняли шоры с котелков, словно дурий архибоскоп Йорикский) и чтобы немного позаниматься околачиванием грошей, таким образом зарабатывая от нации искренние благодарности, прямо здесь, в этом месте нашего тружения у вашего края рыдальцев над баштаном плеваний, где после безответственного провидения вы сделали первый вздохонапор в вашей жизни, до поры разлёгшись на колыбель, до времени, когда пора дуть в могилу, не отличаясь, однако насторонившись от нас со своим кольтиком по сольсевству, где вы были не менее популярны, чем армякин для правоверных, и вы подожгли моё длиннопальто, когда я держал парафиновую коптилку под вашим (надеюсь, в дымоходе чисто), но затем, не торопясь на тропу прорушек пальбы, вы удрали обратно, как Булкожёг из Голуэя (хотя его задний ход траву нарастил), чтобы спеть нам песню алиби (гласом Куфтона над серопрыгучими отвращающимися высоковздымающимися метаморфичностями, из-за коих скалы, тиной покрытые, всевозмущаются своими наплавстояниями), кочевник, алконавт под светильником, Антинаш, мошельмничающий среди всеобщего подавляемого смеха, чтобы скрыть свою крупофилию через изобратание, как редкомашистый прозолит, мужеродных односложностей одинакового численного мусса, ирландский эмигрант шиворот-наперёд, сидящий на своих двухалтынных ступенях, разоборкоблачённый чертопризец, вы (не могли бы вы ради всего смешного Щёкспара помочь мне тут с эпитетом?) будто полусемитские серендиписты, вы (спасибо, думаю, вот что охарактеризует вас) словно европазиатизированные афрозьянки!

{5. «Грех»: убийство брата}

Должны ли мы следовать друг за другом ещё шаг, всаживатель кинжалов, покель наш сеньор, досель чуждый в палисаднике счастья своего, решил (дайль выпьисть! один наглот, один проглот, одна емпирия — не обезвождь!) немного подкрепиться?

Возле вас возрос, среди наших просьбысторжений видных в Приюте Новенны на Проспекте Новары в Патриподиуме-на-Прогуле один олух, безработник, двоюродственник немытого дикаря, на страже себя и вас (вестимо, прячется опоссум, ведь боится, не облупили бы его как эвкалипку), что другой, сама Незапятнанность с ног до головы, сэр, тот чистый душой, Альтруистинность иных времён, тот, что был известен каждому в небеспоповских кругах, пока он не устремился ещё выше, наш прекрасный молодой духовный доктор, подающий надежды, совращая каждое чувство до безбракованной своеволи, самый выигрышный вершок чековых корешков нашего звездохватного тотализаккума, самый пригожий из ангелочков, юноша, которого все докладчики столь чрезвычинно разыскивали для игрового товарищества, что они просили его мать, чтобы этот лопух `тишка трепустился в Трутсадик, `жалуйста, и `хватил свой самокат `одно, `тому что все они настоящие братья в этом преукромном мироздании, где обивает Папгвоздь, чтобы напугать его до плюшины его обмедвевшей души, потом похвалить и передать его от одного к другому, как мускус из рук в руки, эту мамупомрачительную модель, этого краскрасавца без единого изъяна и с такими духовными туалетами, что о них судачило полгорода (для закатной носки, поруночного использования, мракосвещенского парада, полудневного показа и того же самого за вечерним чаянием), зато вы его уложили лежмя одной левой одним прекрасным майским утром одной мётной моченькой, вашего закадычного недруга, потому что он справил ваше путописание за вас или потому что он выписывался милой фигуркой в фокусе ваших фронтистёкол (ведь вы изничтожили не одного, а целый континент!), лишь для того, чтобы вам узнать, как работали его корчи!

{6. «Подачки»: траты на женщин}

Никогда не читали о том праземлевладедушке наших мастеров важного, Папуине, буржуамейстере, придумавшем ту штыкенцию, чтобы достать оба небосклада своей поднятой стойкостростью, и о том, сколь бурлящмурляще канули его подводышные мысли? Никогда не думали о том еретикалисте Марконе с двумя ресническими девчонками или о том, как выклан приз тука и как вруньски гонор реял? Никогда не слышали о той лисоньке, той псице и той мохнашке или о девокрале Моррисонов — или вам лишь бы почеловекообразничать?

Праздный симулиган в роскоши, генеральный сборщик, и что же Ваша Низость сделала на досужинах со всеми гамилькараванами варёных овощей, полными шляпами компота, чемоданами взбитого пивца, парижскими фондами, май друже пристыжектёр, которые вы закатеринивали столь по-хитрому из щедрых кладовых, тяжело завывая с глухой хрипотцой в голосе вашей ужасающе жуткой скудости ума о том, как вы не могли даже дать в зарок торрновый венец, чтобы сдать в залог треврский хитон, и как вам было воистину вконец плохо, и да пощенит вас гнев Спитого Паяца и Спитого Пуляра, а также куриная зевота и раз умные чела веки — что есть, к слову сказать, Рейнальдо, обычный просторнорвотный изжегорусский в хранце гангренадёра. Чтобы у вас были ваши доска и костощётка (о, сколько вы гострубали сплеча!), что дало бы вам ваши фунт платины и табун ремешков в год (о, вы повесили голову, замученные вопросами чести на кресте вашего собственного фразпинания!), чтобы у вас были ваши святой суботдых и праздночной сон (слава явится вам в промине между сном и бденьем) покойно прилечь до Страстнопятницы, когда за Доннию закончит кукаречи петь петух. (О Ионатан, ваше перевернутро!) У приматов нет сентиментальных секреций, значит, вам хрусталить слёзы обо мне, Бес Шельмец! Нередко под зловоньем мглы они барахтались за касанье благ прощуплою рукой — я имею в виду тех бородатых иезабелок, которых вы наняли для собственного ограбления, пока вы на своей сырой соломе неучтиво бисировали (на аэрландском и шишковогэльском) свои костяные слоновидения, где вам груснилась Руфь, которую вы прозвали своей подрученницей, та библейская прелестница столов едыпитских и висячих садков в сени хламиды. Зато бельмесяц-паша из своей опочивальни улыбался мило-да-селено, а светоизлучатели зобоскулились: «Что с нас отымать?». Немного сладкообразия, а то вы сама противоречивость! Где же те яблочки, что мы запирали в маленькую солонку? Где же тот алиментарный откладыш на наш прогнозируемый чёрный день? Разве это не факт (возразите мне, сливкоежка!), что пока вы, элегиями грея себя, свистоплясали вокруг камня отрады храмовой гробницы (не обращайте внимания, что он у Иисусалима за пазухой в вязанке сена, ведь его имязычничали после уражатвы), вы растранжирили среди недобитышей перегруз своей вздорности, так что после одного вашего глоттентоста от дурьписцов уже разит запахмилями ваших крох? Разве я не прав? Да? Да? Да? Воски биты? Сплющ! Не рассказывайте мне, Лёвушка ловитв, что вы не растормовщик! Поднимите глаза, сажный Дита друг, положитесь на мой слизнеопыт и примите своё лекарство. Хороший врач смиллиграммил его. Дважды размешайте перед трапезованием и посыпайте трижды в день. Оно будет творить чудеса для ваших виногрызений да и отлично для беспокойного червя.

{Шем сумасшедший}