Бесплатный фрагмент - На помине Финнеганов

{Часть 1. Нападение}

{ГЗВ молится за своего оскорбителя}

Пока львёнок в нашем питомнике случайных церемоний вспоминает свои нильские кувшинки (может ли Льварий забыть Яриона или Павус — сии бровки мраморгазелей в Арментеле?), возможно, после бражных гнаний да влажицы джинниц уже главпочтамповали тот штоф к нашей бюсткровной сухранке, а крепко осаждённый покойно сновидел исключительно те полиоблачённые монолилиты, что погубили его, ушедшего на все года, и не замечал бдительных и поминающих его лихом древследователей, так стоять. Стыд-встыд, хамартистки! Мы для поливки, подходилы! Жизнь-жизнь, жизнь-жизнь! Также возможно, что тут мы сами всё спешили ознамить то, что он наполнил глаз (вняв?), сколь весел рай злачной косьбой, где веси самых шельм изз жён. Въявь? Также возможно, что там мы сами наитрошки выглядывали, распахнув наши хорошие городские газеции, про то, что ведали, что с его-то глубокосмыслящей проницательностью (если бы мечтание подотчас не было тратой полезного времени), внутри его патриархальной балдахитрости, что как долинный камень над городом (дом будет так!), этот герой знающий врагов, билликороль на белом коне в чижовке Фингласа, молился, сидя как на иголках кающихся (пусть жменя одарит впридачкой молокопарной глазуньи-с!), в течение тех трёх сполна виной занятых часов безмолвной агонии (там, где профундис), взывая с неподдельным милосердием, чтобы его словообидчик (англ до зубов, именуемый Змей Искусатель, который пойдёт куда ужеугодно в этом плачущем мире на своём пятнистом чреве (с ряболепством и коленопресмыканием) за молоком, музыкой и молодосдарушками), смог бы, по милости провидящей благожелательности, что ненавидит коварство рассудительных, развиться в первого из выдающейся династии его нижепоследователей, черномордых коннемарцев не из овчарни, или, скорее, взрослых детей его гнездания, ведь самая навязчивая из его идей (буде позволят его зверьнадцать прадаманирующих страстей) заключалась в формировании, как в более благодатных климатах, где Прелестная Пойма дружелюбственна, а Чудесная Гора принимает, по случаю любобилея своей либеральной миссии, истинно криминального пласта, как всмяткладка под головой замка, таким образом наконец устраняя из кышлагеря значительную часть бесцельной преступности среди всех классов и масс с последующей ликвидацией временщиков: «Всегдаром (каково!) бьёт виндикт мирных (каковее!)»; поэтому, не отблаживая ейных давок, послушанию граждан быть градослоением сородней.

{ГЗВ в каменной гробнице}

Даже боже. Оставим теории в том там и вернёмся к сей части здесь. Ожидай больше. Дальше боже. Гроб из случайного дерева с резкоматовостекловставками, ноги на восток, ожидался позже, стук-перестук, раз до этого дошло тело вследствие материальных причин. Для жизнелюбого это и есть вече на горище. Немало консервативных общественных лиц, посредством некоторого количества избранных и прочих комитетов, имеющих власть быть включёнными в их число, перед тем как баллотировать ему и себе (гражданам военным и побережным, в припадке здравого рассуждения или реководящимся распоражением зуда) уход раз и навсегда из комплотского существования, как запон минался выше, чтобы вам отобществиться от поютолканий вашим чередом и унестись вёслами с новой колодой рубашек, сделали ему, пока его тело было ещё не изжито, их подарок в виде тутменной могилы в Старшой Долине по наилучшей модели Моря Нег, на которые не меньше спроса среди островоненавистников, чем на Манский Остров сегодня среди озерофобов. Поглядите минутку! Это случилось под носом у блюдопытных карриваров после того, как старшина Фианны взял ту пригоршню, обогащённую древнелесиной и лидерландскими лужицами с клубнистым старым плодом, где была и пресная вобла, люболюбующаяся своим ивняком с болтливой сал-шореей перед любым Уилтом или Уолтом, который выудит её, как Айзек, когда она плясала под его удочкой, а он смотрел на её воды в, её сусальные воды в, и вдобавок зыблемые торфстебли (должны их формы томны ему постлать нескромну заставу тинным сном!), вот вам там он и лёг на свой последний курс, у райских блат, словно ветхий злосчастный гунн, спящий менгирей на дне глубоковидной Дануихи, среди извилистостей которой те останки эпилептика должны были упокоиться с миром, как только его посчитали бы мёртвым, зато которое никому из живых никогда не хватило бы мужества раскапывать, тем более занимать.

{ГЗВ строит дом}

Дайте больше. Эти должнобывшиебыть подземные небеса или кротовый рай, вероятно где-то в направлении опускания фаррического фала и предназначенные для преемственности урожая пшеницы и придания остроты туристическому бизнесу (его архитекстурника, Монс. Ле Спортшеста, обосглазили, чтобы он не отстолбил ещё-нибудь, в то время как подрядчиков, г-д Т. А. Банкета и Л. О. Штаба, сделали несмещаемо священными), наш первый на западе ас пеньзажей, Кознейвиллан, открыто проклял и поджарил посредством гидромины (системы Самбайна и Болтанка), подорванной из перестроенной каюты Т. Н. Т. бомбардировок откуда-то из всенаверху на одиннадцать да тридцать вздохов крыла (приблизно) с надветренной стороны из своей торрпедки небеси, имеющей автодинамобильный контакт с выжидательным минным полем с помощью жестянок с преобразованным аммиаком, привязанных к её бронекрытому щитами планцырю и приплавленных силковыми кабелями, выскользнувшими сквозь уключины и снизошедшими из боевой рубки к наземной батарее предохранителей, различных, как циферклад с отмычницей, когда у всех, казалось, было разное бремя бороды, и пока некоторые говорили, что по их походикам без шелкбрадности челядь, другие держались вместе с Рейном бейрифом, что без датскости пикт. Позже, всякогде его листории уже не держались на нём и его порода стала как у сплавных елей, шик за шиканьем, он дошёл до того (здравосек, пощади!), чтобы аккуратно облицевать железобетонный результат негной-теремным стройраствором, крицей к шлицу, и удалиться от дел под семьеарочное арестокрытие его тауэрелей — бошанной, байвордной, бычьей и львиной, белой, гардеробной и кровавой — таким образом поощряя (вступи, бач шляпки добры!) дополнительные общественно полезные консульства и их халявные обделения (что были рады завьять всех ложебоких в затруднении), такие как Союз Разводчиков и Гильдия Купцов (грошидарственные от основания Рынка), дабы они преподнесли ему с траурными торжествами, помимо и сверх всего, каменную плиту с обычными пощадными пожеланиями МакПэла (довольно благовыраженный случай дурноумышленной адамоэлегии): «Все же лают вам небес покаяться, герр Сквернодухов, вздавайтесь уже, ноги в лыжи и долой!»

{Собирает всякий хлам}

Затем к поддомашним и всенабортным коробейникам! Зрелищные могилы, погибальные обвивания, нежелейнейшие похоронные гроги, пепельные урны с мнемолетальной тоской, табактёрки, сивушные тазики, слёзные вазы, скарбишко на клобуки, туалетные пахнидла, вымётное давидло, пудсланные торбы для чутья едала, включая ноздревочастую вырубку колобашек с мясцозаготовленными вепревыми ножичками и к тому же, наливая по правде, любые типы погребительных безотделушек для украшения глади стёкол его горемузея, естественно уже должны были проводить бешеной железницей, как это горько заведено, давая возможность тому кругосветнику, ретивейшему проглядеться, случись такое на его миру, прожить по-крепостнодомашнему до ниллюдимой старости свою жизнь полного изобилия, скорее древнюю, чем дряхлую (да, вешний день довольство длит), до пескосыпучей стадии, коротая косаткины вопли тем всевременем (глубокий задрём веков!), забывшись духом между взрывом и перевзрывом (тучдувай небогръм! стораскатно!), как сутьсметчик да спорогодщик, бальзамированный, великовозрастный, богатый предмудрствием смерти.

{Выкапывается на поверхность}

Затем, переждав зоввысимость Кроносдержца, восходит послепад. Смолниесброшенный оттуда знаток рытьеловких червяков непроглядности безместожительства, зарытый и похороненный в Угнеенне, должен был расцвести сквозь всю свою Приискподнюю, шрам на шрам, шеол ом шеол, и вновь посетить наши Сибирскосные Шахты Утилитариев, как истинный богоподобец, скрытый тезавратор, плодящий своё плутопопулярное потомство котлов и кастрюль, каламбуров и кочерёг от доморозницы до инейстранствий, жёлтолесными тропами прежде залёжных дорог.

{Его видели в темноте}

Другое весеннее наступление (в авраамские битвы), возможно, случилось совершенно непредметномеренно, когда наш Отшибатька (ведь после лестных аргументов его кровного булата он согласился быть хоть семикратно погребённым, как Киан, убитый в Финнграде) ещё не провёл и три монадицы в своей водяной могиле (а какие раньше были таксикэбы бдительности и процессии! а зароки трезвости шибучим вином с анисовкоземляными перворожками!), когда дворстолбаты, без погодных грейбутс, начали своё «аты-баты, фу-ты ну-ты, жги маяк, и мы вернуты». Из врат в магозенки был подан сигнал, и помогательная бумага сказала нет неводнению. Почему перепетриции заставляли его запасаться за его свинозастолья? Потому что вонный гурт уже стучал мускатами у двери. Из обоих келтиберских лагерей (не ходя за сто лье, скажем перед началом кампании аргументов, что у обеих сторон — в Новой Южной Ирландии и Древлем Ульстрахе, у синекожих и беленалицых — во время брожения с Поупом мирским, а может и на нём, с Бали или Немана, были настолетние планы, это я вам грантирую) все сословия, мелкие удишки и великие тырла сего (каждая сторона, конечно же, вела чисто обоюдоранительные бои, ведь бессмертные неизмудро были на их стороне) склонялись в натравлении их Низгинки Немирных Нохчей, некогда Селоснежные Стансы (как постигдно! какой простибог! как растреступно, беспрекрасно и распреклято!), одни из-за нехватки правильного кормления в юности, другие будучи пойманы за благородным актом карьерных выпиливаний для семьи и соучастных ваятелей; однако, если дать ему негмного отощать, гарротированный человек мог бы предположить (перед любым, у кого он позаимствует оторопь, ведь равнина была погружена во мрак) нижнецирковую тёмновеликость, как и сам староопытный подвигиватель во плоти, этот кровьплощённый генсек сенсуалистов, когда он был недально виден будтобыбывшим нахолмным задирой, ведь среди его оппозиции ясно и явно циркулировало чувство, что в подобной зимнеспячке массдарь Вертай, который, перед той полуотделённой жизнью, прославился в бармецидовы дни, видит кок, между заправками и закусками, оставляя позади себя свою собственную длину радужной форели с озорными белвицами, как никакой человек, что женщиной рождён, право же, и мог как хохлатая поганка поглощать свои семью десять плотвиц в жизнедень, ей-ей, и столько же рыбёшек в минуту (этакое милояствие, как же тут не виселица!), он, как лосось лестничного прыжка всё это тотальное время, соблюдая секретность, ленно и смаковательно кормился своим собственным сторонним жиром.

{Дамы у навозной кучи}

Дамы не презирали те языческие изумительно рудные хроники первого города (названного в честь страшного Данаградом), когда струг-друг доставлялся к реке, а уховёрткам дан был хладный труд: вперёд застывший шар земли катить, неся наш тлен по вечному пути; куда, зачем — неясно никому. Венеры были хихикательными привечательницами, вулканы гоготательными извержителями, а владычицы в высшем в свете гардеробомириадными. Факт, какая вам угодно человеческая младица, в доподлинное время или после, вооружится простой скрижалью, или даже парой таковых (о бой же мой! оба и с женой!), чтобы перемолить себя для встречи с ним (или даже с ними), с любым мужем ей по чину, умоляя об успешке, не прискучив, с ним приз скучив, но в итоге напаскудив. (В дым!) Пришла за мечтательным, ушла с заветшанием, ужели только рогачам любиться можно? А беседка, ведёрко, гурты, дноуглубка? Коляска, кортеж, катальная тачка, навозная тележка?

{Катерина не нашла там отпечатков ног, зато нашла письмо}

Катя Молодцова, вдова (брум-брум!) — она ангажирует нас с лейнейным полотном в кружкодрёмной обстановке, сверкающим и вудовольствующим, со старым дыртленом, каким он был ей изведан, гранитозное загородное выживалище с куриным помётом, крайнеприятными скушечками, мокрющими сосунами, гнилыми растлительнояствами, гноящимися капустяками и нищенскими снарядами, если не хуже, засылавшими миногообразные бактерии с блеском через осколочные стёкла — Вдова Молодцова, в то время, ведь её заблаговерный ухажёр припёрся к стене (трын-трын-протрын!), делала почти всю мусороуборку с самого золотникового датчасья славного Короля Гамлетмыки, хотя она и выкладывала нечистоту не от всего полотерца, и её голое утверждение гласит, что, поскольку там не было никаких замакадамированных запасных путей среди тех старых некрополитанских ночей, исключая пешеходную топкость, Путепровод Брайанта, окаймленный водоростом, белым клевером и всем, что душице угодно, что только и оставалась, будучи проторённой, где истец был поражён, то она высыпала, как все мусорщики, что так и останутся мусорщиками, делают, свою мерзостную кучу возле Серпантина в Девикс-парке (что в её время назывался «Пропаж Управдом», но затем был как из воды выведен «Патриковой Чисткой»), на том поле ботвы (которое окружает боколиственный лес, где огнемётчик О. Пламерти показательно натёр ус висящими утками, а азбуквенный Арчер кого-то затуркал), где повсюду окаменелые отпечатки ног, следы обуви, знаки пальцев, вмятины локтей, чаши штанов и прочее в т. ж. р. могли быть последовательно выслежены по чрезвычайно запытанным описаниям. Какое более хитрое хрономесто во всём лесе, чем такие бивачные волкоугодия, могли бы спрятать рукошрифт от пиромановений людей Торнтверга или любовное письмо, следострастно её, чей слад будет потерян для Ма, чем тогда, когда перебранки окончились, чем здесь, где гонка началась? Итак, четырьмя руками преднамеренности первый младенец примирения положен в свою последнюю люльку дома милой домовины. Пора от этого отделаться! Пора с этим распрощаться! Так передавайте вилы ради дитя! О, мир!

{Он заговорил, и девушки убежали}

Вед тогда Всемвушный сказаше своим кришнианам касательно препоганды веры (и его брачные орлы заострили свои хищночистые клювы), что любая из наших бессмердных груш, как картоха в кротморфельник, недолга и падает; что-то вроде пусть будет так, сказал он! И оно так и есть, как будто там, где Агни был в арафпламени, Митра остерегал, а Шива убивал, когда майямуторные воды нойзабвения нашей ковчуждой памяти удалились, подслушно извиваясь, к какому-то срамотакому дровосякому пламясвященнику свободного ветроизбовитания, что дыма холмщитник, что огнь возжигает, что скрылся в трёх соснах, которых коснулся Зевс, слово-вздорово. Посидония О'Флуктуария! Обоймите этот кровавый камень как он есть! Что же вы делаете, ведь ваша грязная малявка и его колодерево на вашем восходящем пути! Так вы скользните вкруг, садным путём святителей! А вы там, ну-ка верните эту бочку туда, откуда вы её взяли, МакУшкин, и идите-ка тем путём, каким ходили ваши старики, мимо Топорских Хором! Но тут (вот же на!) как шустро они отхлынули, эти фарштучки, настоящая стая шкодделок, малькающая своими летучими робами, ах, лихие прыскунчики! Исси-на-Заалах! Просили Лукан, а?

{Рядом проходит трамвайная линия}

Да, непреходимость невидимых непервостепенностей непобедима. И мы не посягаем на его голодные злачные виды. Лицезря аховое пятнастье! Малореченское! Если это тропа Ганнибала, она стоила труда Геркулеса. И стон тысяч насвобождённых провкалывали этот путь. Мавзолей лежит позади нас (о, ростославный Многоплодолюдовитязь!), а пограничные вехи стоят, словно дол тыча распрей видом, вдоль тарантайной линии мимо Брахмы и Антона Гермеса! Ныне в общественке в ловсети ветров. Ломись. Затем прошлое настояло, чтобы у нас была эта воздорожка. Вот большаг О'Коннелла! Раз есть заслон на каждый дождь, похоже, кто-то слонокож. А если думаете, что он не Ромео, пускай моллюски обрушатся на ваши клобуки! Вверхзимся же во имение Святого Фиакра! Стой!

{Нападение}

Стой и произошло упрямо при горище, в этой равно неовитаемой и холодной для бакенкланов зоне, некогда подскальной, ныне переоформленной, которую Латтреллы продали, если Леттрели купили, в седловине перевала Бреннана (ныне Мальпасное место?), вёрсты и вёрсты от настоящей цивилизации, не там, где пункт травмвождений и видений (хоромвгорки! хоромсгорки!), но где лифляндская ниволетняя волна сливается с войлюшкой, а солёное поле с потопом, где наподдающий, Кропаткин, что краской не вышел и был в плохом распоряжении духа, с истинно врождённой отвагой сцепился с Супостатом, который был более скор на его глазах, чем был спор в его ногах, но которого ради всего снятого он принял под проливным дождём за Оглторпа или какого-то иного чинлицхана, старо быть, Сударика, с коим куряйценоский безголовоног имел некоторое микеланджелоритное сходство, и который использовал разные святотатственные языки, чтобы выродить убеждение, что, хотя их задпадно-восточные полушария приведут себя к гибели, зато он отчислит душу этого па… ного пе… ста в лигу святых, вырубив его сокрушённо, как точно этот пе… ст произнесёт все свои па… ные наночные молитвы, трёх откосопатрициев и двустишие пресвятой богоборщицы (немає нiчого несвятого для святого, нi бородата няня, нi мужжiнка) в то же самое время, чтобы тот раз-два взял и испустил свой плакскудный душок, уже достав всеоружие продолговатого бруса, который у него был и которым он обычно ломал мебели, тогда-то он и поднял на него палку. Изжилой инцидент преповторил себя. Эта пара (были ли то Нипполуоно, атакующий Вей-Линь-Тао, или де Резкошет, рекогнозицирующий генерала Букелеффа, сложно сказ дать), предпаражительно боролась в течение некоторого значительного времени (колыбель качалась прямо к одному и наоборот от другого по закону стоп-кадрирования) при бесправных правилах вокруг книжного сейфа, сражаясь как пурпуроголовик с переполотой брюквой (Неперекосновенное Службдение Божественного Рвения!), и, чтобы завершить курс их бузы, немалый молодчик, который открыл свой перебойный потир задир, сказал мелочнику, который нёс червяка (удобный термин для переносной винокурни, которая состояла из трёх чанов, двух банок и нескольких бутылей, хотя мы нарочно ничего не говорим о косых, ведь обе стороны если не питались, так пили единым духом): «Отпустите меня, Сивушка! Я вас знать не знаю-с». Позже, после солнцестоятельной паузы для отдыхмгновения, тот же человек (или другой и более молодой тип такого же типа) спросил пресмыкающимся языком с очень подбородковатой афишей: «У вас не оффбилали сесть виктолий с пятнассатью сизяками, лассказите по залу знать, клепкотовалиссь, волом-калыманником то ли десять, то ли четыле месяса нас сзади?» Потом были некие сотрудности и несколько потпыток при общении в течение доброй части часа, как вдруг дереводанная штука типа «Уэбли» (мы сразу узнаём нашего старого друга Нэда с его многочисленными неангелическими письменами) выпала от нравопорушителя, который, прикованный к месту, как тот котик к той мышке в той трубе христохрамового органа (проплевало ли несовершенбражение дамски задумчивого облака над ними тогда, славно юные дива с ленточками и крючкохвостиками?), при этом стал дружелюбнее и, говоря не рубать на нём порвашку, узнал хотеть, шутки и кистени откладывая во все стороны, не будет ли у его временного сдачтоварища, который был по-прежнему занят изобретением своего сильнолюкого ящика, с упорством оттверждающего их обоюдные деньгиторгреальные права, в наличии мелкой сдачи с десятифунтовой отмашки у него в данный момент, дотравляя, что, будь так, он вернёт ему шесть виков сверх всего, понимаете ли, из того, что забрали у того человека, ставшего на скобяной путь, в прошлом июнии или июлии, вы меня понимаете, капт? На что другой, забойный задрыга, который, поразмычав и поразмолчав (ведь он бы сама задершка, граничащая с вышностью), с немалым удивлением ответил: «Вы баба будете весьма удивлены, Холл, узнав, что, так получилось, у меня честно нет ничего похожего нана лычную, на наличную милую удачу с шелестифунтиковой бумажки при мне в настоящий мухомомент, зато, как мне кажется, я мыслю правильно, с чем вы согласны, раз у нас сейчас не то новолетний, не то живомессонский праздник, и раз вам нужно зайцев в шляпу (воз), как будто у меня шляпы с зайцами (бон), я могу ссудить вас чем-то около четырёх ш семьёй пенсов (хоть стой, хоть прыгай), с мыслью, что их вам как раз хватит, мал вакхолавр, штоф купить Джей Джей и Эс». После минутного молчания огонь памяти вновь зажёгся, и тогда. Положа руку на сердце! Тогда, при первом духе гей-гей, вискибрады, навострив вёртко уши, голодающий вооруженец, не сносить ему голубых, стал странно спокоен и решительно поклял вся арсеналом своих ларов подсенных, что шипообросшее древо Шеола может разветвляться к Наднебесью до самого насветания провозвесветника, зато он досдаст ему добром когда-неночь, послушайте меня марксимально внимательно, этому искромёту сталезакалки (в нечтецанском глазарии, что запасает априорные корни для апостериорных языков, это ночуждая речь, в подлых мыслях словно, и человек может с тем же успехом пойти и закрутить с шарманщиком, если не успеет подтвердить, что воентрофей, запамятованный несколькими струйками прежде, был, кто-то бросит, кувшином, а им оно — со столишком), при этом делая языкойльные ремарксы, по-видимому, гораздо далее довольный, чем язык смог бы дотянуться сказать, и таковым развжизненным выпросом, и предвкушением краскобережных перломатерей, и пузырём для промывания, которым он мог прикормить себя у «Бурых Коровичей» Тал-Кургана, а потом в «Мирной Жениловке» Звоноспасска, а после неё и в Конуэйской Корчме Блёклой Горы и, прежде в силок, хоть режьте всего, где могут накинуться на что душе угодно, то съесть, на всенощные деньги или на всеобщем балу бдения, «У Евы и Адама» на Отчисларайской улице по крайней милости леди припевок Тейлт, её волею и завещанием: «Ах вы малый сногсшибательный бараний тележник! Я узнаю вас где угодно, Деклейни, позвольте мне вам истинно доложить, во всём или из всего лексикгроба жизни, да и кто же ещё, чёрт побери, имеет такой белёсой пяди клок, что лёг на полый лоб! И я разрешусь этой подачей, не при свете благ, так под покровью ночи, клянусь голом! Снимаю шляпу, у вас и правда есть эта наглая немецкая твёрдость, неранний ночлежник!» Он клюкнул своей прозапастью (жалит вся); он отхватил лучший из элей (вини пса); он взял шматок щедрости (то в бриг, что выгреб); и он, закатив невпароварежку, стих. Итак, вместе с французской курицей или той образцефабрикой скорых рук и долгих мук, готовой продолжаться, замешанные во всём эдаком уструнили все вражвхождения в объятьях сжатых поцелуев, как практикуется между братьями одной груди (холмолуйя, могилуйя, алленалог!), и утвердили перед лицом бога дня их взаимное торгоценное перемирие, которое умалители жалькольдавали коньякским соглушением, тогда, повернув свою феску прямейшим бульваром в сторону Мекковии, он сначала попрощался с несколькими бросмальками и лошадуздами и ушёл к родным левантам с младоигривой лютнебойкостью после бычьих прикриков над Перескоковым сыр-бродом, выплёвывая зубы себе под ножки, с семью и четырьмя датских денег и их гумористической хоккейной клюкой или другим оружием железного дерева, неопределённым, зато как две карты морей погожим на батрачную рубку, поднятую, чтобы не пропустить встречу и поклеваться с некими соперничающими риальторами где-нибудь между Горохсбергом и Горнблефом, пока бедный Делейни, которого они оставили позади вместе с конфедеративной решёткой и который, хотя и чёртнапуган, поразительным образом держался, хоть и лёг тут стойкостьми, вместе с целым рядом сливомерных ушибствий и аляхаотично битым вихлецом, не оставивших на нём живого места, сообщил об этом появлянии, стараясь изо всех сил, к взоропомрачению всей лаборатории, давая сиволагерю военный салют, как для его преходительства чёрного О'Даффи, с позволительной надеждой (при благоримлянейшем пересмотре этого весьма влагоовражного изведения потоков их взаимного клузийничества и вампоследовавшего мохнашенского агриппирования), что некий лосьон или припарка из маковок будут по-дженнерменски приложены ко всем членам в ближайшей караульной в Переулке Викария, ведь белая почва его лица была вся покрыта диагонально краснокрещенной несмертельной кровью млекопитающего как упрямое доказательство серьёзности его характера и что он кровоточил в целях самопровороны (краноприкройте уже!) из ноздрей, губ, раковин и нёба, а часть его зайцистских шатковолос была выдрана из его голновизны Кольтом, хотя во всём остальном его повсеместное здоровье, по всей видимости, шло своей чехардой, и оказалось очень удачно, что ни одна из двухсот шести костей и пятисот одной мышцы в его телопроизводстве не стали ни на ноту неживей от кнутоприкладства. Несть кто живей?

{Перед нападением ГЗВ гулял в парке}

Итак вот, оставив потрясающих ясенями, плоть с мускулами, латунь, что изгоняет землерождённое, и горный кристалл, что сокрушает кошачье серебро, и змейдовольно наоборотившись, ради нашего златополучия, к водоматери, что ныне за много миль от песчаной банки и Дублинного камня (олимпиадствуя даже до одиннадцатой династии, чтобы достигнуть того злитьштормового Гамлаймытаря), и к вопросу о том, как тот нагололоб незаконно получил перфорированно горипламенную и трескучую решётку, тут обнаруживается самая что ни на есть точка излома политёрческих наклонностей и городских преследований нашего брагродителя, эль дона де Данелли (пусть его корабль завязнет на донышке реки, а все его экибаржи пополнят коробочку морей!), который, когда он был на расстоянии вытянутого пальца ноги, сэр, от того, чтобы на него по ошибке напал из засады один из буддаведдов, и не далее, чем неимение значения, мэм, к тому, чтобы его бесцеремонно кровооглушили, когда нигугунотный майфлюгер вместе с Петром Художником хотели дыроставить его, единообразно исполнял первое из основных и неотторжимых привилегий тихого вассала, кружа (бритами будьте до пупа полстей, покуда есть крохи чтоб крахоказниться!) навдоль одного из наших неогородогороженных дряньспортных прокладбищ, открытых для машин и мопедов, то ездить, Улицы Парк Веллингтона, с кранцем или квакерским хитробользамом под его алостёртой мышкой и альпенштофом в его краснючей руке для весьма глубокомысленного занятия или здоровой разрядки, в соответствии с нашим плебейским легальным актом, на грани того (остерегайтесь вставлять камни в колёса барки!), чтобы занять место на общественном посту, то сесть, оголозатоннее и светловосточнее (а затем катись всё на запад!) чернопрудных мостов, как публичный протест и натуральзлейшим образом, так и без мысли кого-либо беспокоить, будучи благолюбиво признателен и за безноровистого витютня, и за страхобуянного боаконстриктора, и тем более право премного доволен, как оно не могло не быть, идти с другими людьми одною погодкой.

{Часть 2. Суд}

{В суд вызывается пьяный Король Фести}

Значит, возвращаясь к Атлантике и запарковой финиции. Как будто всего того кому-нибудь ещё было недостаточно, но затем небольшой прогресс, хоть какой-то, был достигнут в разрешении головоломоты над недолженствовавшим быть преступлением, когда дитя Маамы, Король Фести, из семьи долго и благородно связываемой с дегтярноперьевыми отраслями, который выступал с речью в старо-романшистом Саксонском Мейо в сердце широкоизверского сивушного района, был впоследствии вытравлен перед Старым Приставством в марсовские календы под несовестимо вменёнными обвинениями обоих заявлений (с каждой ранодейственной точки зрения: кто — рыскал, улов нашёл; кто — слямзил снедь), другими глазами, за гонения голубей из его пылекомбинезона и откалывание оскалов на престраннстве поля. Внемелите! Когда заключённый, пропитанный денатуратом, появился на скамье подсиженных, откровидно наамброзированный, словно камчатная Крысина карикатура, и на нём были, помимо пятен и лохмотных заплат, его надельное бельё, соломенные подтяжки, зюйдвестка и полицейские скорченные шёлковары, всё как смех на голову (ведь он нарочно разодрал все свои дуэльсмэнские шитозаказы мамертихой сапой), свидетельствуя в пользу своего источения всеми шпатотеческими нотками Ирландского Госпелнадзора, как весь питржакмакет пьезотрёхчастичного сортука и все серфаты копоросников спали с него сахарценно непостижимо как христаллизация Сандала на Гнейсе, пока он пытался выпечь огонь келейным образом (в конечном шансе он был промокшим, как он обнаружил при раздевании за горшочек не без солода, вечно боясь контрпогоды), тогда корона (кварт. пол. Раборт) попыталась показать, что Король, он же мой Веролом, некогда известный как Малакия, представляя собой труболаза, растёр немного дёгтя из а-ля плювиального сфагнумха по всему лицу и гротовой волости, ведь безблатный торф есть лучший способ маскировки, будучи чист как Грязищеброд средь бел угля четверторрга на фестиварке Патруля и Палицы, под из ума вышедшими именами Вестникароль и Малорёв, взятыми им и Антонием из фельетонного справочника, якобыль с породистым хряком (без лицензии) и гиацинтом. Они были в том море у равнины Ира девять сотен и девяносто девять лет, и они никогда не падали духом и не прекращали грести во все лопатки, пока не причалили двумя своими трилистными личностями между особами верплюев и серословов, седображников и сосунов, попов и попрошаек, матримонашек и балагурий — в эписердце водоболота. Заседание, собранное Ирландской Сильнохозяйственной и Вземьделишной Ураганизациями, чтобы помочь ирландскому свинарнику смотреть своему датскому брату в глаза, и посещаемое, благодаря Ларри, большим количеством кристизанских и еврейских тотемов наперекрой потопу, выглядело весьма разброско, когда один паскудринский, раз он не мог добиться ничего хорошего, ведь надо было жить-петушить в нескольких навершинных боях, съел часть дверопроёма, и дедка позже продала этого джентльмена, оплачивающего помещение, потому что она, т.е. сестра Франси, съела целую стенку его (животного) хлева на Укачевской улице (подла жена свинья Пиргаму), для того чтобы выплатить, скривя сердце, долг в шесть дублонов с пятнадцатью за его (крепостного, не урчуна) помещение.

{Свидетельские показания священника и О'Доннелла}

Удивительные показания дал один анонимец, очевидец, уховедец, носоводец и горлопанец, в котором прихожане зала уэслианских размышлений подозревали штатскоплатного священника В.П., расположение в Нульнуль, Площадь Медиков, который, снимая свой рисово-горохово-зелёный покроводиск и будучи салозаседательно предостережён касательно зевания пока его распекают, улыбнулся (ему пришлось перевпихнуть рюмочку, прощаясь с г-жой Юбкиной) и заявил своему экивокату из-под своих мороженных выбросов (рожевеликий!), что он спал с благонамеренными, и что он придёт поддверничать туда этой ночью, и что он был рад вспомнить пятнаный день ноября (тут он шляпнул ринг с криворыком), который, с ливнеигрищами Июноны и встречаниями издавнихъ муковековъ, успешно дикоборется за место (да поможет ему Тучегонитель) в эфемеридах мирской истории, соместно с всегоданью, возчёртом и завтаррой, и единственная вещь, которая должна была чрессвинарно поразить человека со столь жестоко испытанными наблюдательными способностями, такого, как Сэм, сам и Моффат, хотя и не им решать свою судьбу, поразительная вещь, касательно всего этого, заключалась в том, что он так потрескался, что видел, слышал, вкушал и обонял, точь-в-ночь, как Гиацинт О'Доннелл, педбакалавр, описываемый в реестре как смешатель и виднописец, с заряженным миронежеланием (гаэлтакт навозных вилл) на шумной зелени в двадцать четвёртом часу пытался (бычий покой там, где клад пищи!) самостоятельно забить и заколоть, заломать и заколотить ещё двоих из старых королей — Акулушку МакШторма и Рёврика О'Крикора мл. — оба перебежчики, нелукализованные, без какого-либо адреса и в одних непередавалках, — ведь между ним и другом ещё со времён пришибов перед Мировой Льюиса существовала невысохшая кровь то ли на почве посягательств буров на быки, то ли из-за трений, когда он вразделил его меломедвежьи волосы двусторонне, то ли потому что они витали как шкурно нализавшиеся виногретчики вокруг новеллеттной подавальщицы, то ли потому что они не могли отличить местце (как глупонемые) от мести. Эти тяжущиеся, сказал он, конгломерная рать местных данеленников, короли бранных и долгих, короли мутных и торных, даже козлиный король Киллорглина, впотвзбивались своими приверженками в виде девиц доброго поведения с волосами моркарфагентской оснастки под сильной дугой, что махали малиновыми юбсиками и визжали с вершины башни Исод. Ещё были крики из чащобластей суда и от макдублинцев на Вешалошугаевом большаке: «Изрядна вонь выходящая, смел Майкл! Предотставьте О'Доннера. Ага! Покажите его мощёнку! О беда! Выглади язык! Не дури губой!» Но затем в Суд Мук Мертвеца через перекрёстногипноз его крепкоорешковых показательств просочилось, что там, где и когда под покровом глазовыкалывания трёхчащная засада была устроена (грубо погодя, около получаса между сумерками и рассветом, судя по вододанным сценыгрального европейского времени, близ прихода Наумовых, на гранитцах, где Зелень да Вечность, где одна яблонька раздолья на весь исстарый брегъ), света от овдовевшей луны не хватило бы даже чтобы оттенить детский алтарь. Потом того смешателя бесконечно буравили (раз, шире метив, он доверился судьбищам), был ли он одним из тех счастливых петушков, для коих этот слышимо-видимо-познаваемо-съедобный мир существовал. Точно так, и он был исключительно волеизъявленно и разумышленно уверен в этом, потому что (ведь он жил, любил, дышал и спал со всей морфо­мело­софо­все­мощью, причём в самой многозначительной мере), всякий раз, когда он думал, он слышал, он видел, он чувствовал, он делал звоночком цоколоцоколоцоколоцок. И был ли он серьёзно уверен в своих травных да хлевных именах в этом деле короля и вошьсшибалы? Точно так, и со всей подеталёзностью. А достоверения? Точно гад, и никак иначе. Хватит дурака валять! Я бы не стал даром ковылять. По телу Болезара Новецкого? Наврудина. Что за пятнодельник? Чёрт за бракспасеньем. И как же этот зелёноглазый мистер стал педбакалавром? Точно так, это могло прийти ему в котелок. Словом, грубоёрнистый траппер с добольно смутлявыми очёсами, расшиленными ушками, прозорлиным насосом и ползвучным рупором? Он подходит. Который мог согнуть вас в угол домовином, стоя ли, падая ли? Хоть работ полон зоб. Всё больше мадеристых? Несомненнесс. А из-за пробочной головы, бутыльных плеч, бочковой пузадости и расстаканенных ног был переводозначен Гелмингем Упрехт Лоцманн Яйцеберг Юдин Тосмунд Ъгъл Зётервульф Доставленик Еса Старший Янтли Верцингеториг Сакс Ядвалло Кромвал Иггдрасс Ельманн? Господист Святовидный Вьющфель, с подлинным феникс! Это был Карлотче Великосвет в очередной раз у черты лопухомани и немой кручины? Два детошпиона пытались обпонять его аромалеснические сломы, зато оскалбивший его ранорок произошёл из-за трёх пагубных пржевораскрывателей. Прел леснокрай, на воз хищенье, это артучно? Нощно так, да приидет вколоколбитьё! Один из ворсманнских хлопчеловек, кагрится? А лучше ли он пейзажил благодаря источникам изобилия, исполняющим «В гробах Эльландии моей» с бархана Буза-Бочка? С потерей Лорда Дворецка и отсутствием сирфилипса, даже баромедикесса под шерринадом могла бы вылакать больше пузырь-речек из пядемерных гульбокубков во славу Портерберга. Карасилил веру в гиль и буйцевола быкрогбрал. С пшеничными волосьями, короче, да с падшими мамариями? А кто бы вне стал, упадотливно мыкаясь в Чернопрудном. Затем, мог он называть себя Атем не менее, не будь у него времени менее? Но он том не менее мог, можете не задминаться. Когда это уместно? Мирвольте на победу и место. Истопник, съеввращаемый водслушиванием, поджизненно против погонщика, который был ещё и свидетелем? Аватара-владычица, и каким Марутой они смогли догадаться? Два дромадёра на одном дрёмодроме? И да, и нет сомнений. И оба похожи как двойня чечевичек? Никого огорошенного. Так значит, его вышвырнули из сени народа, или как? Кляну сильными мира сего, именно так. А государь в принцепсе не должен разоблачать свою персону? Магия воли! Русогомон, камерад? Скорее, галлоуэйжец, он бы сказал. Не без опьянения, честный свидетель? Вернее, дьяк в мертвецкой. Выспросил, что она думала о том, что он дымил выкашлять. Главное, чтоб потом вытушил чихотку. А по поводу его аяксреляций на Кроссиганской Луграни, есть брожения? Курсом рекурсных рекурсий, никак. Милостивая госпожа, мы уверены, понимала, что происходит в областях желторечки выхолощенного лисопада? Без исавмнения, о да О'Дауда! Исповедовал ли он какую веру? Он отвечал: «До встречи в воскресенье». А что он имел в виду под тем педерастом хватом? Иаков мне в пятку, да просто джентльмена, что оплакивал его причащение. Был ли тот среднеклассный двероед знакомым зверем? Невидняка — знаковым, как облегченье тучности бедняка. Рокнаруживал ли он страдиции их военного стрибунала? Чтак чточно гдень ото гдня. Липкодольки, кола, шерри, пройти мне как буквовороты? Елеотропами. Права выпаса (миссис Мастерицы Маревоедкой) истекли с истечением срока косдлинного старца, если они не ошибаются? Насчёт этого он, знать, вполне горазд был промолчать перед достомилостивцами, зато у его надводной матери был средствцепт с ценой гроба, и для этого-то он и был там, чтобы рассказать им, что она-то и была велодрезинисткой, что могла им это рассказать, не тянув хвостину. Язык малдарилов устами пандектов? Наша отчебуча касательно материй преизнежения. С рукавводительными концами? Мы бы перекомандовали. Экий горнопах! Не ясно. Откуда ваши во …? Не ной. Не искропляшете ли вы на вознынешности волкана? Признаю себя в этом, сюдарь. И насколько он странномоден? Он управлялся изучать бабинский язык. Что макогамелось в виду под «рубахой с двумя рубцами» или вместо «Финна, трёхголовоуборного лестницаря»? Что «голова» в «трико» из «куста» под «солнечноликом» должна заминать «змия» под «мельколесо» сквозь «вереск». Аистово, боково, видимо, глуходурно, еле как? Лироясно, что какого-нибудь ёлколомноперстого Ятьсонаша тут надо домыслить. Иасон-покусон, может, пансвинизмустами? По приказу понтифика, неотворотимо как стоя с абакой. Яхве сохлани, в лодке того? Лояльный факт. Но зачем этот носовой платучан и откуда этот второй тон, сынь як день? У него было влаполепие в его боксельском, мол, добитии. Так это тот Солясистр, что, сровняв шансы с землёй, забрал славу из «Достану Словом»? Который вызвал отвержение каждого встречного дилк-да-галлейного, что были не так уж и влюблены в игру. Но, перенеся лавку встречи от Царской Будки до Положения Ризпабликанцев и беря тему драчльвиностей, что были выкозлины от флагопада до представки во время страхдрак вокруг отточного места лаврушкоплемени и одеждождей, что лились в цтверике, со сгаженными звёздами и часутрешней вгонкой, как всё это его касалось тогда? Ведь это была огневальпуржистая ночь на всех валунных галлахерсопках. Микмихайлово бритвословие криком крикчитает и опасает небессвод, а нуконакалывающие шампурки с силой стрекают верхоплавов по самые пузыри. Да будет битвопреставление? И было так. Кровлепромытие. На стороне у Англа, вы сказали? Безображность, он сказал, между тем, что они сказали, и кискошечками. В середине земледома, значит? Что они долужны не прикасаться к этому. А преданная пара оказалась, т.е. ею оказались просто две разочернявые ходатайницы по делам неудачливого класса в стремнинном форте Сатурна? Где-то около того, ой же ой! И одногорбый сказал тогда однокровному: «Должен ли я вас знать?» Вот и сладко. И однокровный сказал тогда одногорбому: «Как, своего брата?» Старо быть, так. А разве не покончено со всем тем, малоститый сэр? И с тем, и с другим. Если только он не подразумевал дела под заборцем? Именно, когда он не был занят тем, что полноизбегал даму в заботцах. Вкратце, каким образом подобный начинайка сразил его в итоге? Как болтун, биравший банчик в Мультифарнем. Вписывался ли он в то, что они хотели сказать? Открестился, что он трепредполагал это. Эфто Фторр, Фтом Фтомарский? Самая ротацированная морда в Граттердоках. Сверхактуально? И недочеловечески. Было ли это, говоря на лайпанском языке, ай бобо вентиль? Оо! Ах! Спасите нос от духа Горлана О'Колыша, откидывая третьевседневное, разве не так? Ужасно! Что втактически пронзило лихо реалии, чтобы ему не смочь, чтобы ему не смочь никогда, ему не смочь никогда в эту ночь? Финальный тракт. Страходонно­намёкленбурго­блудношмаро­шалавошлюхо­потаскухо­сокочаровнице­псице­уличарко­девко­беспутно­путана, да? Завершим наверно.

{Фести заявляет, что не кидал камней}

Согнись всё в барбабий рок триппергибели! Затем предмет обрёл новый характер, когда перед озадаченно необвинительной скамьёй (где пуническое судопроизводство боролось с пенитенциарным законом) самый старший король из них всех, Питок Фести, как только внешний слой хлевных украшений был удалён по просьбе нескольких присяжных, объявил, разразившись внезалпным взрывнем поэзии через своего брефтонского истолкователя, он даст присягу, с наилуфтшими пожеланиями ж эфтого оченно счафтливого рожфтефтва ж, однако обратите внимание, таго, на останки от костей от рассказника, таго, что съела Клиопатрик (свинья), принцесса поросятопарка, да поможет мне Бог и вся королевская вольница, и вся королевская знать, что, тут он готов присягнуть перед Тираничем Тёмнодедово или любым другим Тираничем, ежели курорейс сам рыболавировал за ним, конечно, тут нет никакого воровства, и что, несмотря на данные пакования того глазобмерного ухобойкого носворотного горловздёра, он не палил камнями ни до, ни после своего рождения, ни позднее, ни ранее того момента. И, сопроводительствуя, что пусть известен вам и сам Маркартий, путь изведан до Вааластартий, будь вы в списках всех подбочных партий, главное, чтоб не разбавь вода, этот запоясозатыкатель имел наглотку засвидетельствовать, склонив голову над своей выправленной северной восткепкой, протестуя перед своими губочитателями с толькочтосчищенной наголорожей, отраверзнувши дымовое тлеющее сердце, и раз стреляное от Трелони недалеко падает, что он готов поведать, если тяжбоугодно, и господину И. Исусу, и сосудейским лицам, и четверым из Мастеровых, которые все эти долгие сплетни спрямились к кое-чему любопытненькому о том, почему он покинул Дублин (амритки баловни взявши горлалили), ведь эйревитянин был не хуже любого кантоннейтралиста, если ему суждено невзвидеть свят у рыночного стола, пока не встынет диск жары, что он никогда не долгжён просить узреть вид или свет этого мира, иного мира или какого-нивидь другого мира Тира-на-Оге, точно, будто он был тем джеком-с-коробочки в ту самую минуту, или же подъять или проветрить (нет, благодарствую!) неисчерточерпаемый рог изопития живительной стопки за здравие и небеспокой неизвнеданной кумировой души огня на пути ястребов с героями, нашедшими свою Валгибель, если когда-нибудь во время его госказначимых занятий он поднимал или спускал канцлерскую руку, чтобы взять или выкинуть знак смертельной палки или камня в человека, подъягнёнка или армию спасения, то ли до, то ли после обряда кричания, на этот наиболее боговидный плюс блаженный час. И тут, глядя на этого полуколенного кровапросителя, пытающегося ловкоозорно возспеть Её Свихнувшество Лапу и положить знамение римско-гойделической виры («Хрошо-с, здравоствуй-с!» — в своём возбуждении этот паренёк жарогнался со всем костидральным задором, ведь публика подвергала его нагонениям и преследованиям всей смешанокашей конеблюдной), многие так раскаткатались среди своих пеклопоместных владений (ха!), что к этому, под умиротворением метаглинтвинами, и сам засветитель — противожелательно, зато с крайне нежноподобной бестакностью — тут же присоединился. (Ха! Ха!)

{Девушки выбирают В.П., а не Фести}

Милорадосмех Питковой Вгонки столь редкостно компростреливал с печалепением Влажного Пинтёра, как будто они еден-на-ќе, равные противоположности, которые развила однодинённая сила природы или вашиот единый дух как исключительное условие и средство его проявления тоj здесь то таам и поляризовала для воссоединения через симфиз их антипатий. Совершенно другими были их двоесудьбы. Несмотря на то, кофициальные судачицы (недосхватывающая двух тридцатка, луностоятельным счётом), когда страстейшина смиррговорил «Почтём же оного», спешили окружить и удружить вольно прессованному, и номинируя его на суиниарный приз, и поздравляя его (счастливый юноша!) за то, что тот не лишился ни одного из своих чувств, и запахивая миазминтами его кудри (о брага! о дыхание!), и трогая розкасаниями его щёчки, этого мужеподобного Шипрозника Силзнании (его цвет-приятница!), и нашейно навешиваясь к нему со всей легалстучностью, и пиццикатываясь от его внесуразностей, обращая ихние «юнец-молодец, возьми с полки леденец», «наиградушка», «мае напрочь чадо дивнеє» к тому курьеру, чтобы он поверил им, какие у него были юные дамы, ценившие шанс, и почтой стлал пир им в нужны дни. Гимень. Затем также не осталось незамеченным среди призумствующих, их милостей, как он (один среди представительствующих её для вынесения ему полицательного приговора через Клуб «Безбрачных Лунных Сестёр», её, любовидную высокрасу, одну-одинёшеньку, Жемму Нечужину от Обрывских Пучинок), вялый и побледневший, будучи несмешанно восхищённым, казался слепо, немо, безвкусно, безатактно вовлюблён в её безотнетность как в светлое смежевание, но жимпанство его вона перекинулось на неё, став мерцанием её вiн (кохана млада-краса, был у неё милмой, маманя не знала толды, что тя подойдёт до той), пока эта несмотряна не очутилась в тени манящемнящих мыслей, где скрылся её женсшик, замерев зыбким звуком, как будто среди волноводных видов открылся его жестлжён.

{Фести уходит}

И всё же, вопреки всему этому беспорядку (не следовало ли из одного этого, что только что стало тому причиной, что следствие того, что было этому причиной, произошло?), сколько четыре служки не ломали себе парики, Обмазий, Моралий, Понтист и Пилатушка, зато не смогли сделать нечего хуже, чем провозгласить свой положенный вердикт Буренс-Неболенса, после именно чего Король, сгубив всё английское, что он знал, разворотил свои карманы и покинул трибунал без виры вороватым, волоча свою нигрошезадушную тунику кое-как, таким именно образом заносчиво выделывая палый трюк перед своими брюкильтами, чтобы доказать, что он (не оченно обольщайтеся!) горд как милорд. На слова куриального пересударя шпицарского копьехранителя «Как вашества зарядье, зарослик, дженнирозный Артурдон?» из ватерпламялюба просунулся так штрошно пахнущий Верноподдонный Егозадый Тюдоркожий Ротозверь, что от оного перевернулось бы даже латунное нутро самого эквипада фумассного (мы были готовы к его трескокричливому словопрению, но затем, застигнутые врасплох, сейчас нам газится, что оно гак будто гарь из сгорелки!), так что все без парного тридцать адвокатиц в пределах эха, подобрав свои сплавки под блицкрики «Бежим, Шельмец!», живо и здорово зафутболили того парижаноподобного Поповщика Пёрландии (как он смел!) без подпасовки спрямиком в домочащу, вызвав в нём довольность (потрижды спасибог!) всеми неправыми донаторшами, во вторичный Тернистототальный Тусклый Тупик (ведь подобно вашему истинному вынорлову Исаву он был слезосочимый как горелица в Подсаде), где он был зоостукан (вшёлк), словно заляпанный ураголовник в точности (стухл), а невинные распаясницы войскликали «Довольно баять ваши барахляные байки, кассательно наших отцветств!» и врозьликовали «Стыд! Страм! Смрад! Плутни! Врядки! Шельмец! Шельмс!».

{Судьи требуют письмо}

Так всё и закончилось. Артха-кама-дхарма-мокша. Ключ спросите у Кавьярины. Итак, все слышали их говорения, и так все слушали их плескания. Письмо! Вот! Литеры! В туалеттиры? Время к делу, прочьтеньей щас! Карандашом выбровировали, ручкой грубопомазали. Позаимствовав слово, поднимая вопросы, утащив плоды трута, ускользая как мыло. От Тёмной Розы Линки — чуть вздох и чуть всхлип; от Лесбии Лоскоглазой — сучезарность её очей; от одинокого Кивана Барри — его войстрелы пения; от инграммы Шона Келли — румянец лишь от имени; от Салли-да-Фона — ту самую атыбатную доходяжность; от старой Черногруздевы — её «Саднюсь на ступенях»; от Кэтлин Маи Вернон — её изредковечивание; от Филигранщика Корринки — его наградушевный шотландский любисток; от гимна Оп. 2 Фила Оторвы — «Без личного, без лишь него»; от З. Д. Крашенинова или Л. Б. Кармазинова — весёлые выстуканчики или храпбрось солгалпушки; от племён на помине Тимма Финна — в пятки крепкая сила; от зелёных свадьбокортежей — невчурки, что гретнопали с жиголубками; от Пата Муллана, Тома Моллона, Дана Мелдона и Дона Молдона — безднасмысленный пикник, что на Маре Тынов устроил Мал де Худал. Солидный мужчина спасён своей сальнейшей женщиной. Искроморя со смехом, никакой пощады ни дрогам, ни гробам. Вяз, что воет в вышине, рассказал камню, что стонет при ударе. Его бури ломали. Его волны валили. Тростником записали. Конюх взял и похитил. Его руки порвали, и порог перешли преступления. Его клуша достала, и зарок завещал замирение. Завёрнуто с хитринкою, закрыто с преступлением, затянуто блудницею, испорчено ребёнком. Пусть это жизнь, только где же прекрасное? Пусть всем доступно, но где же искусство? Для старых скуподомов на холме это саморазночтение. От него улыбка у Ма и стыд у струсихи, из него очевидно, что шильничал Шем, и что шельмой был Шон. Скуша и Спита прольют всем глад с безвозводьем, да, а Агриппа, из подпастырских, прозой взнесёт плескопения по своим по хоромам. Страшиться прошу Данаид фруктофобных! Егери яблоки ели под яблонькой, или же слабы фрау, фру-фру бельфам, шлейф зловреден, бред зловещ, ани, совка, горе гам! Пара низоюбиц с магдалиновидными глазами, один старый дуракообразник Брюква Гульфишкин и три шишковала, идущие тихими сапожками. Так от Сина своей Отчести явились престольные грады, хих-хих хах-хах, пристрельные рады. Так расскажите же, как раз скажите уже!

Что это было?

А ……….!

?………. О!

{Ужасный запах Фести}

Теперь вот вам и весь сказ, где они были, когда всё опять завершилось, в месте вчетвером, раззуживаясь как на отгулках в своих судейских кабинетах в монументальной комнате их Маршальского Посада под врагоприимным крылом Лалли вокруг своих старых традиционных скрижалей закона как пресловутые солоновки, чтобы обсуждать всё это снова-заново. В долгувечном смысле. Взаболь нам повилика. В судответствии со язвелением присяг короны. Да поможет ей рог, предложив руку козлищу. И фестиваль, и гаерцирк, и женмалость, и её бетсирозовая ююбчонка, и как бы тут же не забыть Дряниела де Плевелла. Помним четверых, но, слава судьям, больше нету их. Так передавайте пасы ради портов. Враз тому и быть. Ах хо! А вы помните Сценбарда, духвонного отца, того самого, из древнего Иегокакбиша, с его чёртовой накличкой «дряхлые дядькины панталоны» и его бонафорткупами, скрытыми за войной двух розанчиков с Михаилом Виктором, морволшебным вященаследителем до того, как он поймал своё папирское разброжение от пупа мира, старого Миноноса и Минстера Йорка? Как же не вспоменять? Я вспонимаю его мужасный злопых как компостные работы у Кладивостока в посевной ветродень. А грации О'Милодары и разветреницы О'Креана вожжемаятся с этим красколицым разными проделками. Каково поживается всего для, Норд Мистер? Осмельтесь, ближе подойдя! Но ах, слезами морю не поволжить! Ушла чрез дальние края! Когда кружка шла покружно! Да нну вас, зачем это ну же был тот старый газометр с его коснокашлем после того как он был датый босиком, а все птички южной стороны следовали за той Малюткой Каннингем, их робкой разведённой рухлядью, все Джимми, все Джонни — её Джо, её всё? Постой тикать. Есть ещё три другие угла у корковерхности нашего острова. Я смыслю кое-что в том, как чуть-чуять его газование H2 C E3, от которого может перехватить дыхание и у целого посёлка! Покляну, что я зазнавался с ним не хуже, чем с самим с сабой, когда он подкатывал до Корабельного Цоколя к 11 без 32 с его прядомехом гиппохондрика, полным сезаморослей, как у Цаплетазого Кафра, и его зловонием мостряка, и его голосом цветоподтыка, и попыхивал своей неизмеримо громадной бурой чинарой! Па! Я чрезвычайкой рад за его заветлую дивоньку! «Глубококлоню, — снёс он, — г-н Ланькостный!» «Голубокляну!» — не снёс я. Ветреное ли это дело? Я почуял этого парня задолго до прочих. Это случилось, когда я был в моей западной старчедальности, она со мною, рыжеволосая дева, первоночерядившись вниз по Аллее Сикоморов. Неплохое телоприятие у нас вышло из этого с рисовками постельной инсцениробости в курфирмоносных сумерках слабострастия. «Моё благовоние пампасов, — сказала она (имея в виду меня), приглушая свои надирлампы, — я скорее готова к тому бесценному призу слезы источистой горы, чем обогащу свои знакомства бурдой в бокале бармена».

{Четверо беседуют}

И так они продолжали, эти четырёхбутыльные мужи, эти аналисты, чаще и чище и с чашкой опять, свой аншлюс касательно её раньшестоящего и его послеследующих, как она скрылась из древовиду и как поняли, что он отдал концы в воду неподалюшку, о шуршаниях, и щебетаниях, и скрежетаниях, и щёлканиях, и задыханиях, и передыханиях, и кукованиях, и (тиш!) упрыгускаканиях, и (тож!) байбайукатываниях, и о всех скандалистцах с постными барынями, которые имели обыкновение (пик) в то время жить-прожигать да добро почитать в округе Квартала Подподоломучениц. И все псицы невысокого помёта. И ослокаркающий зимородок. Слушай эх! Слушай тех! Слушай брех! Роза белая в демоноте! У Сорняги носок поразил носорок, потому что стерёг он красулей в лесном парике! Да, все задрыги ищут рифм. Перепивая самих себя и про «Виден Лилли на том маре», и про г-жу Ниалл Девяти Полстей, и про старого мракприза де Дуленьки (ан ну-тка, в конце-то концов, когда ж это видано маркобесие одновременно с манлиеносностью?), и про дорогого сэра Амурного, эдакого сэра Уморного, и про старый зал у соток гладпищания, и про все сборы в дальние далеко не лучшие прошлые края, когда они собирались в уединение старобмётных пней, чтобы побыть вместе вчетвером в Парке Мильтона под покровом любезного Фатера Шептуна занимаясь её любовью с его здоровздором на язвинке цветов и страдая обнаружить, была ли она мягчемягчайшей, и не было ли очень сестранно с их стороны пойти в путь от скучки, и про обрадушку-наградушку, и про искус при струении вод неподобающим образом (проискуснейше!) вкруг того-го сада, где «капли каплют капечально, мимачка, меня пустите затеряться в флирте бала!», и про фермерскую, что пошла новобатрачить, и про то, как они холили её, манили её и ластились, чтобы кохаться. Тут я расхожусь с вами! Сейчас вы в себе уверены? Вы лжец, уж простите меня! А я не желаю, да и вы не лучше! А Лалли сдерживает их нарушения данного мира у себя в руках. Водна стланна Лолли! Отдать и забрать! Одним духом отпростить спрошлое! Чтобы всё стало взабыль! Ах хо! Всё это было чересчур скверно, что выпадало на долю миленьких девах в сей старо-о-о-о-о-о-о-о-о-безызъянный векъ. В смысле, всё хорошо, Лелли. Надо взять руку. Взять шатким измором. Ради всего сводзакона. Смак кому и быть.

В смысле?

{Часть 3. Охота}

{Собаки гонят ГЗВ}

В смысле, даже если бы эти вымыслы, состряпанные в доказательном порядке, не вывели истинную истину на свет — ведь с таким же поспехом установка звёздной карты тёмным провидцем могла бы (через силу небесную!) разоблачить неизвестное тело во всей его наготе среди полей синевы и с таким же предслыхом челоречество нашей сивилизации могло бы разлиствиться (как скос в землю!) от корня вящего столбоязычника — самый здравый смысл, что можно найти балсреди наших специальных менталистов ныне полагает (твёрд вердиктум всея земля), что лишь притворившись опоссумом наш ветхий заветный господин животным чудом не дал укоротить свою кисточку и своих отпрысков, вас, очаровательные сонаследники, нас, прожилки его отхвостья. Легавым всех мастей, рыскающим вместе с отменными вмироградскими рожками, не терпелось загнать его, дав фору, подняв нос пистолетом, готовясь растерзать. Вслед! Вынырнулировав из своего бурьлога через радодобрые ниволёдные переходские земли от гонкомычной облавы Мироновки и Паволовского Посада, чтобы потом нестись прямиком на Хлебалово, тот обособленец, белый Новкач (из-за которого г-н Видолев ФитцБурс и его свора бассетов сначала волкодали промах, посчитав его очернённым Бурым) вёл загончих бег, потом через Зверховцы и Бабаево и, наконец, вертясь волчком, обратно на Хлебалово. Словно вострого глазастого зайца дублируемого через Перехват-Залесский они гнали его, через Заморяевку и Чудиново, учуяв его под Нижней Ширью. Затем, после недурного оборота, когда он увы увильнул и был потерян на сём Ям-Утёсе в полном зимнем облачении с талстенными набивками, навострившись к своим старым севсточным меблированностям в своих отворотоверховных сапожках, а пронорливость глухой Перехитреевны спрятала его в закрытом убежище, где его чудом вранкормило и поддержало на плаву — в разрубце, барсетке, пригнижке и сычуге — одно (пусть вечно вакхваляется Эльбрагхам!) млекосгущённое сангривание коричным силлабабом. Михорь его там лесберёг, но сребрей никель сбережён. Далее догончие двинулись домой. Предохранительная непоколебимость в перевоспитании его кишечника была опровержением, когда его было вогнали в таску разные спалкие голики, каковские соблюдали диету вопреки могильной хлипкости, в том некогда передулочном прогороде. Вредительство вотще, вирулентность и ворчание хотели не меньше, чем совершенно заартачить и заместить, расстроить и размостить, безвестить и расторгнуть, выстрекнуть и изземлить того великого могола семьи морей и верховода поддёвок.

Затем корысти запножек с козырной содержкой. Его обоковала аттажинка с сором на роковом хвосте, задержанка с яркоямушками, э-хе-хе-хей, вздрыг-вздрогнем.

Участники ассамблеяния бормотались. Рейнеке, он тихолапый!

{Его считают мёртвым}

Можно было бояться за его дни. Что там был за зёв? То был его животдруг. Отрыг? Опись в печатках. Духвонь? Из-за его внутривидов. Шпротух? Обеспечень его, вземлежильный! Он наложил на себя жестокие руки, как это было изложено в фуггерском новостном листке, низложенный, без сил, валясь с ног, подобно одной только мрачной смерти. На треденство Сатурналий его рогослуживый щеголял евойской волиндвойней на Форуме, в то время как Дженни инфантировала деву, хромогласно приветствовать которую следовало (по данным Ярда) острокровом и плющиком с нарядом умелых беллистиков от сотни человек мужчин с лясоточением дамб. Большумно было в том взрыве. Потом встал мироволёд тишины. Доклад: молчание. Пока Молва не оставила всё это открытому эфиру. В тишуме капгама его шарики катили наугад до потери роликов. Лёт искр на ветрах. Господин снова бежал (шемзам сонкройся!) из этой земли своей высылки, сбросил лишнее, переселищился через подземелье, укреплённое ложами столов, и зайцем приякорнул в низине надирбака Зарница, днесь С. С. Финландия, даже сейчас занимая, взяв себе исламистскую куличку в седьмое колено, физическое лицо Корнелия Магратища (худостарохарактера то ли обыкновенного, долей неабыкакверного) в Немалой Азии, в том месте, где как театральный Турка (первый ключ: всё бемольно; король: одиннадцать диезов) он опиастрил животанцовщиц от щедрот своего общественного транспоста и в то же время как арабыш у выходной двери он опаскучил зауряд-баскакам касательно милостынной лепты рубля. Спет гул по проводам. Мирное генеральнособранное изумление не без помощи жалободарности положило предел по его существование: он видел, как отставной семейный иеромандрит отбросил свои последние останки и был отозван и свален на выброску Создателем. Бег кросса без чирка. Злополучное личное недомогание (с вольновенеровариациями) вытребовало законные главправа, когда закрыл порочный круговикход щёлк. Без банки-с несть дрожджем-с. Он пошёл по направлению к самому центру декоративного лилейного болота, баркачавшись до такого состояния, где блузрукавка уже не отличается от ногивбрючин, пока рыбины торжеств искали, сколь не буйны и вольны, когда радевшепомощные длани удаков спасли его от весьма вероятных нескольких меток неихтиосвежей воды. В подкрышке бездножди. На Зонтвейерной улице, где он пивал из помпокачки одного доброго рабочего, г-н Вялопрядь одарил его куском дубины. Какие же слова силы были правоизведены между ними с нарицаниями и агноменованиями по языку небожестов? А такие, что, если бы Ганзарядье рассказало нам, гильдеятели Дупла подняли бы уховзмёты по всем пивным этого стульного града! Патт полагает палку, Домаш даёт долблёнку, Герр предпочитает крутилку шарадушей, а Билл и Бык — им лишь бы бильбоке. Пока Погостюк и Сколыбелкин с их римулоремизами от вуховлёта до выдохода будут снова и сонново, опять и опоздатьвсявзять метать игру — от укачанной голобели до сыгранного банчика. Сколько ссудей, столико и сдельцов. Мирт тебе — слабина сладословья, лавр тебе — деревянный лом. Под ясенью я, в миндальностях мы, вы же как лимон, выжатый как он. Гудигудиты, заводишарманочный вальяжноптичник! От светлозаряшной славы до светлячкового свечения. Мы были бы грязноврачливы, но мы были не раз доверчивы. Где уж там задаваться вопросами о Бытннессах. За крушениями дождей ничего не было слышно. Вив эль портерблик! Стрекот втуне треск катал. Один человеческий тип педальной работки (топ!) и переработки (тяп!) по санномызганным улицам, вот он-то (туп!) и появился опять! Нет морзе без помех. Простор был для него широк (мал? ишь!), и он мог быть где угодно, когда переодетая экс-монашка крупного телотложения, мужеских манер и пухлого пятидесятка, Гигаста Яснодородская, оказалась в центрифуге внимания из-за внерегулярно лёгкого повождения в вотщественном втранспорте. Антеннкой брег взывал ко слушателям о надухооблагающем братце и его коллекторской суме, кильшеногой юбейке, спорране, шнурке, хохолке, камзоле и противопаскудном плаще с изнанкизнаками кропальщика (Чадородина) «От. Дв. Вик.», обнаруженном возле Скальдальной Дыры, так что вводогляды трепетали подумать о том, какой окаянник — тварь, волк, круглоголовец или четырёхпенсовый инок — проглотил его. Звуци: звучит цифросвязь. Белая счасть с ветлы, потряска черноружением, в альков гирей. На его пятнодосадной потайнодвери, как парни сообщили, в Духов выходной пригвоздили подчерниленное имя и звание (выписано национальными курсивами — ускоренными, обратными, нитевидными, башнеподобными; законверчено с прыготдавлением): «Подвиньтесь, Охушка! Не майте место Охвостушки! По поручению Никельсплава Пулестворца»; и в этот раз, пятидесятнические шутки в сторону, сколь ни скоробщительно его племя, сколько ни был он опытен, учён, мудр, хитёр, осведомлён, чист и глубок со своим изречением «Вылитая верность» или «Произведение предусмотра», был ли он вождь, граф, генерал, фельдмаршал, принц, король или Майлс Секач собственной персоной, чей тысячерубильный дворец в империи Брейфне, а место посвящения на холме Верхнемонгана, там произошло настоящее убийство слугокраля кроны и грызнякрейцеров: рубята МакМагона, вот что это было, что прикончило его. На равнивах ославерадений те вздыбленные противоборцы оставили его левждать с его десным вруковзятием, вверхвстающим с дюжим наладонником по скудному окрасу. Действительно, немало бедорадостных доброжелателей, в основном торфяникодушных (полковник Джон Шумский О'Рявк, беря на приклад), осмелились даже на то, чтобы одолжить или вымолить копии трёхъязычного ежетринедельного «Воззаботного вечорного выплеска» Д. Блейнси, чтобы точно убедиться раз и навсегда, удостоверившись, что член их якобытритоварищества стал неподдельно окончательно сверчково потухшим — хочешь на земле, чахнешь на море. Трансокеан ему всердяшно аталтировал: «Те литеры! Те литеры!». Потому ль, что надежды здесь нет, или под давлением лимантаций Макфарлана? Они льются над ним лирнизкими лигами в глубине Глубин Бортолотмеры.

{Новостные заголовки}

Грязцарожна! Пачкљиво! Ўвага! Заместокраль отведывает прыгожых маладых ужжениц. Добродружствие трёх дитинок Ерiна с заморськой велетенью в фiнiкськом паркпорте. Барна пьянночка борется с бредбеденью после балов бес-дядьки родом из Бычегодска.

{Дым и свет в его башне}

Затем, несмотря на их блестящих современников, на слепящее утро после суицидного убийства неспасённого экспатрианта — в стволколоде змеятого — дубовый соскользун спустился на дамского бобрика (если вам приходилось видеть, как немного ликвидамброзии экзотически источается из бальзамического тополя на акрах Лососино-Петровского по дороге Латерита, тогда вы вскрикивали: «Великолипно!», не так ли, разнолистный тсугарь?), а в четверть девятого тот убежалостно молящий увидел непогрешимый столб остреепиксотского дыма пунктуально из седьмого фронтона порфироидной маслобашни нашего Квинта Стабаталия и — повалило опиться водой пополудни — с клятвами своим постоянством (вслепую злопихаются гаруспики! ан леты продолжаются!) лампы солидарности, маяксадики в нутре зыккурата, и все бревеназванные — вредоносная виверна, смуглость его гривы, крутивертистепные синкопытца, выдающийся человек, кукловидная дама — подсвежевались в течение долгой (долгой, нет, нескончаемей прочих!) продолжизненности тьмищи красками видглянца по фрамугам и агатом лучащимся паннорамам.

{Его существование не подлежит сомнению}

Вследствие чего пусть ни один развечный челоум не будет говорить либо предполагать, что узник того священного строения, будь он Ивор Бескостный или Олаф Прелый, был, в личном случае, одноштейновским иносказанием, грубовеянием над имением места быть, утробой, слышащей своё собственное чревовещание задом напрямик или, говоря точнее, лишь перечаленными тринициалами, доключкой от мирогардии позади корнездания, ведь если не один, то лишь жалкая горстка, из его сдюжины угробных вместежителей серьёзно заботились или долго сомневались вместе с Ш. Кетом ванн Дайком (гравитационная тяга, испытываемая некоторыми фиксированными резидентами, и поимка неопределённых комет, стихийнодрейфующих в нашей системе, позволяют предположить аутентичностность его чтонинаести) в законности его груществования в виде тетракубика. Замрите, о живые! Обоймите его молчанием! Тише, широколистья Ульмы-с!

{Его защитит женщина}

Пленарницы рассеивания размышлялись. Возможно, она скоротечная?

Расскажите же нам всё про. Хочется нам услышать всепро. Земскажите же неё про. У ней ли нет льзя быть дамбольше подхожей прочих нас, и, тем за, не ему ли делать своим вокном хлобыстук? Осколки с ответами, тосты с примечаниями, колко ли, хлопотно ли, подъёмы и пуски. Теперь прислушайте враг друга, перемогите им и выровняйте ваши листья розы. Войны прекрасжены. Виват виват! Была ли то Мурлыка Свиристелочка, Свифтова Стеллочка, Уга Уоринг или Прочая Плутница? Притормааш! Оставьте для вашинского дюдельки самых честных марок! Вдевочки, схватит промежничаний! Кто же, кто (при вторичном оглашении) был тем бичом бывших скверн в районе капустонаселённых Изольдиных Лугов, как часто спрашивали (словно в периоды задолго до Гомо Закроманьонца Вертикалопитека), что на счёте фондов Пибоди, или, говоря прямо, откуда тот зеленушный белый галстук (словно из веков более каиназойливых) и кто сразил Бакли, хотя в наши дни, как и во время оно, каждая школьная товарка ста сорока лун или более, претендующая на интимоходчивость, каждая амурничающая балагурная дочка и войножёны всего вдовомира, машущие огненными тряпками с Дублин-Забора, никогда не забудут (выеденного яйца не строить), что это была удостоверенная бакличность (и нам не надо помордательной бумаги, чтобы это высказать), который разил, и русские генералы (та! та!), а не Бакли, которых сразил тот мальчиш-гадскиш, когда он был сам особой. Какое повиличное морозелье, что злоумослалось от трёх замков, или какая вредозлобная разносчица улыбок? Невероятно, чтобы подобную ядоязвительность, офронталенную головой королевицы, мог закрыть один скромный клейкпочтпластырь, при всём его штампстарании, что перед отправкой, что после оплаты! Для салонных шаркунов и бюветных помпадуев выдалось несколько девятикратких злободеньков, как и у прачкобестий, закатывающих историйки, да и у польшенародья, спасписчествуемого их жадножёнками, когда, всё ещё веря совиным зерцалам (когда звёздухи были блестяшками), что верховья её безустого лица и её недолговечные волны были её дражайшей половиной, ближайшая к нему, его драгоценнейшая, первый раздевчачий человек его раннего уютра, крепостная дама хозяина дома и мурмурмушка всех маккавеевичей, она, которая положила его око на своё ложе и зубик за чадо, но вот первый, десятый и сотый опять (айя! увы!), кадетик и первачок, энные сотнищи разозлёнышей (а пусть сейчас она старше, чем её зубы, однако её волосы младше, чем ум ног их, моя дорогая!), она, которая обеспечила его стукрытие после его падения и поминала его, трауроссекши пощаду, приняла его раскаяние и сделала его проавельным, поднося пару адацелий к подковчихам его ноя, она, которая не восстановится от своей беготни с его поисками, пока, не без помощи великеана, когда у неё выдастся слободная минута после водохорон зерноконцов его громадности на авось любопутном перлафатеровом море (сплошлила бурина!), она не пройдётся червлёным гвозжением Горгорна по паномирной старине, во имя гогота, во славу пугала, волоча всю сельместность за плечами, финноугрируя тут, фуникулируя там, а на ней и её прилуибордельные портянки, и её тюрнюрню дуршлачный, и её мило-болеро-боа, и проч., и дважды двадесять причудлоконов для её головного причёса, смотрочки на её глазуньях и сыроежки на её картушинах, а стойкольца верхом на её куроносике парижалмерки носятся обмяв оловом наконюшеннее, чем в Божичный бдень, под трескзвяк в церкводворе звонче испускания курантов на Степлыньчесатницу, одна однодушенька, с пешками, офицерковниками и закладьями в её вещмешке для бучч-реванша с Герцеговитязем Зобатюком, важнорабочим, чтобы, как глаголится в Басниях, размозжить череп змееязычию.

{Эта женщина — АЛП}