Бесплатный фрагмент - На краешке земли

Ты мне письмо прислать рискни-ка,

Хоть это всё, конечно, зря.

Над поздней ягодой брусникой

Горит холодная заря.

(Александр Городницкий

От автора

Много лет назад я побывала в местах, описанных в моей книге, и привезла оттуда свои рисунки, на которых тогда попыталась отобразить увиденные красоты природы. А теперь, спустя годы, решила написать повесть про эти края. Но то, о чём тут рассказано, это не мемуары, а в основном вымышленная история. И если кто-то вдруг узнает в одном из действующих лиц себя или кого-то из своих знакомых, этому не верьте. А чтобы не было вопросов по этому поводу, я привожу всегда необходимую в этом случае сакраментальную фразу: все персонажи книги являются вымышленными, и любое совпадение с реально живущими или жившими людьми случайно.

Пролог

Ну вот всё и закончилось. Самолёт медленно поехал, не спеша разгоняясь, а потом, так же не спеша, взмыл в воздух. Я сидела у иллюминатора и глядела, как всё поплыло назад: и ребята, весело махавшие мне руками и кричавшие, что скоро встретимся в Москве, и весельчак Толик, и Женька, моя новая подружка, и Володя. Он стоял, глядя куда-то мимо самолёта, вдаль, как будто он вовсе не провожал меня и не думал о том, что мы больше никогда не увидимся, но по его сжатым губам я понимала, что он боковым зрением всё же смотрит на меня и прощается. Я тоже глядела в другую сторону и так же видела его боковым зрением. Мучительная боль пронзила меня. Ну почему, ну почему всё так несправедливо и глупо происходит в жизни? Не умеем мы, наверное, понимать, что наше время кратко; и если мы думаем, что всё можно будет исправить когда-нибудь, неизвестно когда, на самом деле ничего не исправляется и никогда не возвращается.

Самолет взлетел и стал делать круг над землёй. Внизу моему взору открылись весь посёлок Тура; сопки, поросшие лесом, уходящим за горизонт; острый мыс открытого пространства, образованный впадением реки Кочечум в Нижнюю Тунгуску, на котором и расположился посёлок; пристань, к которой обычно причаливали теплоходы, весной привозившие, а осенью отвозившие нанятых в Красноярске рабочих для геологической экспедиции. Я разглядела наш домишко, в котором мы с Женей провели последние дни; попыталась отыскать жилище старухи Изергиль (так я в своё время назвала одну знакомую жительницу посёлка), но дом её затерялся в общей куче маленьких поселковых строений, зато хорошо была видна центральная площадь с двухэтажными административными зданиями — главная точка цивилизации. Потом мы пролетели над рекой; я разглядела тот самый плот, прибитый к берегу, к которому мы с Володей однажды ходили, и сердце просто сжалось от боли. Вот и конец! Теперь это всё навсегда остаётся здесь, а я улетаю и никогда больше сюда не вернусь. Самолёт взмывал всё выше и выше, набирая высоту, и наконец полетел по заданному маршруту в Красноярск, безразличный ко всему, выполняющий свою ежедневную и очень необходимую работу — возить людей — и не подозревающий, что он, в общем-то, по большому счёту, вестник разлук.

Я откинулась на спинку кресла. Мне не хотелось ни говорить, ни смотреть в иллюминатор, в котором умопомрачительные пейзажи тайги постепенно сменялись слепящими глаза белоснежными облаками по мере того, как мы поднимались всё выше. Я хотела только одного — чтобы никто меня больше не трогал, не тормошил, ничего не говорил. Но рядом со мной сидел Сергей, Сергей Николаевич, руководитель дипломного проекта Володи и, как я поняла по мере наблюдений и разговоров в компании ребят, несколько дней проживших вместе со мной в Туре, близкий друг Володи. Он, конечно, не смог молчать — ему было скучно лететь в самолёте рядом и ничего не говорить. Изо всех нас, жителей избушки и геологического балка, только мы вдвоём покидали Туру сегодня, а остальные должны были лететь на следующий день. Так уж распорядилось наше начальство, хотя до этого мы все были уверены, что нас в Красноярск отправят вместе. В любом случае потом Володя и Сергей должны были улетать в Ленинград, а я и все остальные — в Москву.

Сергей попытался завязать разговор, но я его не поддержала и, закрыв глаза, притворилась спящей. Сергей тоже замолк, сначала не понимая, почему вдруг я, всегда такая весёлая и дружелюбная, теперь изображаю из себя молчаливую неприступность. Потом решил, наверное, что я просто загрустила из-за того, что остальная команда осталась в Туре, тоже замолк и задремал.

А у меня внутри всё ещё бушевала буря. Я никак не могла простить себе, что в самый последний момент расставания я не позволила Володе закончить начатую фразу и теперь никогда в жизни не узнаю, что же он в конце концов хотел мне сказать. Я сама всё оборвала, я сама была во всём виновата, я сама теперь должна была перемалывать в себе воспоминания: все разговоры, все взгляды, все события, а главное, свою жгучую обиду, которая и привела к тому, что последний наш разговор не состоялся. Отчаяние в душе всё не проходило, а только усиливалось. Спать я не могла и стала смотреть в иллюминатор самолёта, чтобы хоть чем-нибудь занять себя. Внезапно Сергей открыл глаза и тоже стал смотреть на белоснежные облака. Больше всего я боялась, что он сейчас заговорит со мной, а я разрыдаюсь, чем, конечно, немало удивлю его. Пришлось стиснуть зубы, чтобы слёзы не потекли по щекам. О боже! Ну почему я не улетела одна! Сейчас бы мне никто не мешал сидеть здесь и лелеять своё горе. А теперь нужно каким-то образом скрывать своё состояние — вдруг Сергей о чём-нибудь догадается. Никак я не могла себе позволить, чтобы по моему лицу можно было что-нибудь прочитать! Я, такая независимая, такая никогда ранее к своим двадцати годам ни в кого не влюблявшаяся, такая уверенная в себе — просто тошно от этого! — вдруг сижу тут и реву из-за разбитой любви.

Но Сергей ничего не говорил, и я, чтобы хоть как-то отвлечься от жгучей безысходности и обиды, вспомнила одно из своих стихотворений, написанных год назад в один из промозглых осенних унылых дней, когда у меня в жизни в тот момент тоже что-то не заладилось, что-то не сложилось — я уже и не помню, что и почему. Я редко писала стихи. Они приходили как-то внезапно, во время непонятного порыва души, и иногда даже по каким-то незначительным событиям. Но это стихотворение в данный момент очень способствовало обретению если не умиротворения, то кое-какого спокойствия.

Ничего не успела

И  успеть не смогла,

Смыла белая пена

Половину крыла.

Как подбитая птица

Над замёрзшей землёй.

Мне теперь не летится,

Мне пора на постой.

Под сереющей мглою

Ни болезни, ни горя,

Ни обид, ни тревог,

Только мёртвый песок.

Разорву ль эти путы,

Отрастут ли крыла?

А весна почему-то,

А весна почему-то

Очень светлой была.

Самолёт всё летел и летел, летел и летел, моторы ревели, оставляя позади этот необыкновенный отрезок жизни, который мне привелось прожить этим летом и о котором в сердце навсегда остались воспоминания. А теперь нужно было переключаться мыслями на Москву и начинать снова привыкать к своей обыкновенной московской жизни, которая, по большому счёту, тоже теперь оставалась в прошлом, потому что я стала другой.

Глава первая

Моё имя — Нонна — всегда доставляло мне неудобство. Сейчас, когда я прожила большую часть своей жизни, мне это имя кажется вполне нормальным, я к нему привыкла, мне оно даже начало в какой-то момент нравиться, когда я стала совсем взрослой. Но тогда, в конце шестидесятых годов, мне исполнилось только чуть больше двадцати лет и я думала совсем иначе.

Нонна! Представляете: Нонна, да ещё Петрова, ну и сочетание! Одно имечко чего стоит! Нет, я не хочу обидеть всех Нонн, среди них есть очень достойные люди, но сама я своего имени терпеть не могла. Какая из меня Нонна? По моим представлениям, это должна была быть высокая, статная, с гордой осанкой и правильными чертами лица девушка. Этакая грузинская царица Тамара! Я же никак не соответствовала такому образу: рост невысокий — сантиметров сто шестьдесят; курносый нос; светлые глаза; ресницы, которые должны были бы оттенять хоть какую-то красоту моих глаз, были совсем не чёрными, поэтому их всё время приходилось подкрашивать тушью для ресниц. Правда, веселушка, остроумная, неглупая, энергичная; но всё-таки не Нонна.

Когда я была маленькой, меня ласково называли Нонночкой. Этого я выговорить не могла — у меня получалось имя Ночка. Все тогда радовались тому, что я научилась говорить и сама придумала себе имя. Так и повелось. Кто знал меня с детства, звал Ночкой: и дома, и в детском саду, и в школе. Сложнее стало, когда я закончила одиннадцать классов и вывалилась во взрослую жизнь, поступив в один из достаточно престижных московских технических вузов, где учились практически только москвичи и ребята из ближайшего Подмосковья, потому что общежития для иногородних у этого института не было.

Я проживала в Люберцах. Это очень близко от Москвы, но всё же не Москва, и очень скоро мне пришлось почувствовать скрытое пренебрежение со стороны группы некоторых высокомерных ребят — коренных москвичей. Они сразу стали отбирать себе в компанию, как им казалось, равных себе. Буквально через месяц после начала учёбы в институте они объединились в агитбригаду, возглавляемую парнем — студентом уже третьего курса, активно устраивали представления в нашем институте и разъезжали с выступлениями по другим вузам Москвы. Мне это тоже было интересно, тем более что некоторые мои подружки, с которыми я сразу же на первом курсе познакомилась, были приняты в состав этой агитбригады. Может быть, я что-то преувеличивала, потому что две девчонки, которые тоже проживали в Подмосковье, всё же были приняты туда, но скорее всего именно я по их понятиям не соответствовала их интеллектуальному уровню.

Меня в компанию не взяли, так как неожиданно я столкнулась с такой неприязнью со стороны их лидера, того самого третьекурсника, особенно когда он узнал, что меня зовут Нонной да ещё я из Люберец, так что ни о каком участии в агитбригаде не могло быть и речи. Чем уж я там ему насолила, кого напомнила из его девушек, которые его обманули и не ответили на его чувства или сделали какие-то гадости, не знаю, но он всегда откровенно делал вид, что не замечает меня, а много позже я узнала, что не только делал вид, но и всячески пытался унизить меня за моей спиной. Я этого в то время не понимала, не очень-то и горевала, нашла себе другое общественное занятие — меня на второй год учёбы избрали комсоргом курса, и мне уже некогда было думать об агитбригаде.

Мы часто сталкивались с Павлом (так звали этого старшекурсника) на факультетских комсомольских собраниях актива, где он отвечал за культмассовый сектор, и всегда занимали места в противоположных концах стола, за которым все сидели. В общем-то, я бы никогда не обратила на него внимания и не вспомнила бы о нём, если бы именно он не явился впоследствии неким катализатором всего того, что произошло в моей жизни после окончания третьего курса института и привело в ту точку пространства в самолёте, в котором я в осенний день одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года улетала из далёкого северного эвенкийского посёлка Тура в Красноярск, а оттуда домой в Москву.

Но это случилось много позже, а до этого я умудрилась попасть с Павлом в один и тот же турпоход по Подмосковью. Впервые в жизни в поход на три дня на майские праздники я пошла в конце учёбы на первом курсе института. Была я совсем не походницей, самое большее, в чём участвовала ещё в школе, — это однодневные пионерские слёты на природе. Позвал меня на это мероприятие парнишка с нашего курса, Костя, который был одним из активнейших участников агитбригады и правой рукой Павла. В это время он ухаживал за мной и надеялся на взаимность. В поход пошли все члены агитбригады, сам Павел и несколько его друзей-третьекурсников, ребят, уже умудрённых опытом походной жизни. Когда Павел увидел меня в составе их компании — а я так понимаю, что Костя взял меня, не спрашивая разрешения у Павла, — то просто позеленел от злости. Я его тоже не ожидала увидеть, так как думала, что в поход пойдут ребята только с нашего курса. Девчонки из агитбригады, которые по совместительству были и моими подругами, сразу затащили меня в свою палатку, оставив, что называется, с носом Костю, который надеялся, что мы с ним ночевать будем вместе. Павел же по расстроенному виду Кости сразу понял, что я «наставила рога» его другу, и тут уж раздражение и ненависть воспылали в нём мощным огнём.

Поскольку я, в общем-то, была не сведуща во многих аспектах туристской жизни, то многое делала невпопад и неправильно. Этого мог бы никто и не заметить, если бы Павел не стал нарочно обращать внимание на мои промахи, высказывая вслух пренебрежение и насмешки в мой адрес. И картошку-то я чистила плохо, и если шла за водой, то должна была обязательно её пролить, и рюкзак на мне висел круглым бочонком, и прочее, и прочее. Честно говоря, я прокляла всё на свете и ругала себя, что вообще пошла в этот поход. Павел же всё делал очень тонко и ненавязчиво. В основном он тихо хихикал надо мной перед своими друзьями, добавляя: что, мол, с дуры взять. Его однокурсники посмеивались, им дела до меня не было, но наши-то ребята всё равно всё слышали. Больше всех злился Костя; он чувствовал себя полным идиотом, что вообще взял меня в поход. В конечном итоге все мои мучения закончились, когда закончился и сам поход, но осадок остался, а Костя после этого, очевидно получив полный ушат воды на свою влюблённую голову, остыл ко мне и уже позже, на втором курсе, переметнулся к другой девушке с нашего потока. И очень удачно — ко времени защиты диплома они поженились и потом прожили вместе долгую жизнь. Ну и слава богу. Кроме моего тогда воспалённого самолюбия и осознания того, что тут свою мохнатую лапу приложил Павел, души моей Костя не затронул, я не была в него влюблена, так что мой скрытый враг сделал своё дело как раз как нужно.

Но я отвлеклась. Продолжу рассказ про моё имя, которое мне не давало покоя. Когда мне исполнилось лет пятнадцать, я поинтересовалась у мамы, почему она так меня назвала, и она рассказала очень интересную историю.

Моя мама была родом из Саратова, большого города на берегу Волги. Там жила вся наша родня: мои бабушка с дедушкой, брат бабушки со своей семьей — женой и дочерью; сестра дедушки с семьёй — мужем и дочкой. У мамы были две близкие подружки, с которыми она дружила с самого раннего детства, — дочка сестры моего деда Юля, двоюродная сестра моей мамы, и Нонна, просто хорошая подруга, а не родня. Как-то раз в тёплый майский день тысяча девятьсот сорок первого года, перед самым началом войны, они втроём почему-то — мама так и не смогла, смеясь, объяснить мне причину — валялись на меховом коврике под большим обеденным столом, болтая ногами, как мама рассказывала, и мечтая о будущем. Маме и Нонне было по пятнадцати лет, они заканчивали восьмой класс, а Юле было уже семнадцать и она сдавала выпускные экзамены. Вот так за разговорами вдруг возникла мысль назвать своих будущих дочерей, если они когда-нибудь родятся, именами друг друга. Заготовили три бумажки, написали свои имена и стали тянуть жребий. Маме моей выпало назвать дочь Нонной, Нонне — именем моей мамы, Еленой, а Юле досталось её собственное имя Юля.

Честно говоря, я так и не удосужилась точно узнать, как познакомились мои родители, и не расспросила у мамы подробно об истории их любви. Отец был родом из подмосковных Люберец; когда война закончилась и он вернулся с фронта домой, то через какое-то время поступил в Московский химико-технологический институт, куда также поступила моя мама, приехав из Саратова. Там они познакомились, полюбили друг друга и поженились. Благополучно закончив институт, стали работать специалистами-химиками в одном из московских научно-исследовательских институтов. Тут в конце сороковых годов у них появилась я и получила имя Нонна.

Судьбы маминых подруг оказались более сложными и не очень удачными. Нонна всё еще жила в Саратове, когда после окончания войны стали возвращаться с фронта наши военные. Она была очень красивой, высокой, эффектной девушкой и сразу привлекала внимание мужчин. Вскоре Нонна познакомилась с блестящим офицером, лётчиком, вся грудь в орденах, достаточно лихим и самоуверенным. После недолгого периода ухаживания они зарегистрировались в ЗАГСе и решили отметить это событие в ресторане. Что уж точно там произошло, моя мама не знала, так как при этом не присутствовала, но Нонна ей рассказывала потом, что в ресторане завязалась ссора между подвыпившими офицерами. Кончилось это трагически: муж Нонны в порыве ревности выхватил своё наградное оружие и выстрелил, убив соперника наповал. Так вместо первой брачной ночи получилась ночь в тюрьме. Мужа осудили на десять лет, но нужно отдать маминой подруге должное: все десять лет она его ждала, ездила в бог знает какие дальние края на свидания и в конце концов дождалась. Вернулся он из лагеря сломленным человеком, на воле найти себе хорошего занятия не смог, начал пить. Длилась их совместная жизнь ещё лет десять; они то сходились, то расходились, пока однажды, не выдержав такой жизни, Нонна окончательно не порвала с ним всякую связь. Она до конца своей жизни, а умерла она в возрасте семидесяти пяти лет, оставалась необыкновенно красивой женщиной. Мужчин у неё было много; она ещё раза три выходила замуж, но всё как-то неудачно, детьми не обзавелась, так что никакой дочки по имени Елена у неё так и не появилось. Примерно раз в год она приезжала к нам в гости, прижимала меня к груди, расцеловывала, называя крестницей, громко возвещала, что никого у неё кроме нас нет и всё, что она имеет, завещает мне. Я посмеивалась над этим, так как не привыкла ничего получать от кого-либо, мне это было не нужно, но согласно и благодарно кивала ей. Умерла она внезапно, так и не оставив никакого завещания; тут же объявилась какая-то племянница, её наследница, которая и сообщила о смерти Нонны. К этому времени прошло уже дней десять после её смерти, поэтому мама даже на побывала на похоронах, и больше мы с ней никогда ничего о маминой подруге не слышали.

У Юли тоже всё сложилось не так, как они втроём девчонками мечтали. Вскоре после того, как они, валяясь под столом, тащили жребий, началась война, а через год Юля, окончив курсы медсестёр, ушла на фронт, где стала служить в одном из прифронтовых госпиталей. Юля была очень отважной девушкой и спасла много жизней раненых бойцов, за что была награждена орденом и медалями. Уже в конце войны, когда их госпиталь дошёл с нашими войсками почти до Берлина, она познакомилась с молодым военным, танкистом, который попал к ним с сильными ожогами и осколком в груди. Они полюбили друг друга, Юля вы́ходила его после тяжелейших ранений и операций, а потом прямо из госпиталя привезла в родной Саратов, где они и поженились. Однако, казалось бы, счастливая жизнь, которая выпала ей, когда она встретила любимого человека, продлилась недолго. Прожили они вместе лет пять или шесть после того, как закончилась война, и в начале пятидесятых годов муж её умер от старых ранений, а она осталась одна. Выходить замуж за кого-нибудь другого она больше не хотела — была однолюбкой, а оставаться жить одной тоже не могла, поэтому взяла девочку из детского дома и удочерила её. Помня об обещании дать дочери имя Юля, она в детских домах искала девочку именно с таким именем. Вот таким образом у меня появилась троюродная сестра по имени Юля.

Тётя Юля — так я называла мамину подругу и сестру — приезжала в Москву очень редко. Я её в жизни видела раза два, а дочку её Юлю повидала всего только один раз, когда нам с ней было уже немного за сорок лет. Было начало девяностых годов, в стране царил полный разлад, в магазинах было невозможно ничего купить, но мы с моим мужем Сергеем, к счастью, продолжали работать на своих предприятиях и хоть с задержками, но получали зарплату и продуктовые наборы.

Однажды мама позвонила мне и сказала, что в Москву приедет дочка тёти Юли, приедет ненадолго, всего дня на два, и очень бы хотела познакомиться со мной. Ехала она сюда по очень важным делам: к этому времени она в Саратове организовала молодёжный клуб для детей из неблагополучных семей, этот клуб был взят под опеку Польской католической церковью, а младшая Юля должна была в Москве получать гуманитарную помощь для своего клуба. Она к этому времени приняла католичество, и моя мама сказала мне, чтобы я не удивлялась — Юля весьма экстравагантная женщина, уже пять раз была замужем, у неё приёмный сын, так как своих детей не было. И вообще, моя мама вместе с тётей Юлей считали, что у младшей Юли это очередной жизненный «закидон», но относились к её инициативам серьёзно. Мне было интересно посмотреть на свою троюродную сестру, и я с радостью согласилась с ней встретиться.

Юля передала через мою маму, что будет ждать возле памятника Дзержинскому на Лубянской площади. К этому времени — а шёл уже девяносто второй год — памятник был снесён, но она этого не знала, а я забыла и вспомнила только тогда, когда вышла из метро к площади и увидела, что памятник отсутствует и даже к постаменту, чтобы хотя бы встать рядом с этим местом, подойти нельзя — вокруг снуют потоки машин. Я сразу поняла, что мы обе сделали большую ошибку, согласившись встретиться именно здесь, и с тоской водила глазами по периметру огромной площади в надежде как-то догадаться, кто изо всех этих людей и есть моя сестра. Была, конечно, надежда, что Юля как энергичный и, как говорила моя мама, «экстравагантный» человек сможет пробраться к постаменту и подать знак, но надежда была мала. Народ мирно передвигался по своим делам, а я в растерянности стояла и не знала, что делать дальше. Вдруг неподалёку от здания Политехнического музея увидела женщину, которая махала руками неизвестно кому, пытаясь привлечь внимание. Я тоже замахала руками и показала ей, что сейчас переберусь туда по подземному переходу. Слава богу, это оказалась Юля! Мы обнялись, как давным-давно знакомые люди, и она потащила меня в католический храм, который находился недалеко от этого места.

Там шла служба, и пришлось ждать её окончания. А мне всё было интересно. Я была далека от любых религий — в моей семье все были атеистами — и, честно говоря, мало религией интересовалась. Но сама служба мне понравилась. Она шла на польском языке, а как я поняла, в основном прихожане были католиками-поляками. Польского я не знала и не понимала ни слова, но мне очень понравилось, как в конце службы все взялись цепочкой за руки, как бы обозначая незримую связь всех людей в единое целое.

После службы Юля подошла к настоятелю храма, знаком показав, чтобы я подождала её. Они тихо переговаривались некоторое время, Юля показывала какие-то бумаги, что-то подписывала, а я терпеливо ждала, пока она освободится. Недалеко от меня стояла группа женщин в монашеской одежде: пожилая матрона, очевидно польская монахиня, и две молоденькие девушки, почти девочки, скорее всего послушницы. Одеты они все трое были, как герои какого-то исторического фильма о Средневековье, в чёрные монашеские платья с белоснежными нагрудниками. У старшей монахини на голове был ослепительно белый головной убор из туго накрахмаленной ткани с загнутыми вверх полями, а на девочках — такие же ослепительно белые накидки.

Юля подошла ко мне:

— Нас приглашают на день рождения к настоятелю храма на Малой Грузинской улице. Храм только сейчас начали восстанавливать, он называется Римско-католическим кафедральным собором Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии. Давай поедем?

— А это удобно?

— Раз приглашают, то удобно.

И мы двинулись в сторону метро.

Наша группа состояла из меня и Юли, настоятеля храма, в котором мы только что были на службе, пожилой монахини с двумя девушками и ещё двух молодых ребят — как я поняла, помощников настоятеля. Кто там они были по званию, я не знала, но оба были так же молоды, как и девушки. Одеяния мужчин нашей компании не сильно отличались от одежд обыкновенных людей, только специфические воротнички обозначали их принадлежность к католической церкви. А вот монашеские, да ещё и католические, одеяния трёх наших попутчиц явно привлекали внимание окружающего нас народа. Мы пришли этакой умопомрачительной для меня процессией к метро, сели в поезд и поехали в сторону Белорусского вокзала, откуда уже пешком добрались до Малой Грузинской улицы.

Первый раз я ехала в такой компании и немного стеснялась. Ещё в шестидесятые годы, будучи студенткой, я побывала со своими подругами в Польше, ездила туда по туристической путёвке. Там такие одеяния и процессии были обычными и не привлекали внимания, а здесь, в Москве, мы, конечно, представляли собой удивительное зрелище; а ещё более удивительным было то, что в этом обществе находилась и я сама. Но все были очень дружелюбно настроены; девушки хихикали с молодыми людьми и даже немного кокетничали, насколько им позволяло их положение, при этом смущённо заливались ярким румянцем; их матрона снисходительно на это улыбалась. Настоятель храма обсуждал что-то с Юлей, а окружающая нас публика, хоть и посматривала на облачения членов нашей команды с интересом, всё это спокойно внутри себя пережёвывала.

Я часто бывала возле храма, о котором шла речь (в Польше такие храмы называются костёлами), — я работала недалеко от него; кроме этого рядом с костёлом находился дом, в котором когда-то проживал Владимир Высоцкий, а в подвале этого дома в восьмидесятые годы часто устраивались выставки художников-авангардистов, куда мы очень любили ходить. Католический храм был закрыт давно, ещё перед войной, в тысяча девятьсот тридцать восьмом году, и постепенно был разграблен. Несмотря на то, что он многие годы ветшал и на его территории и внутри располагался какой-то склад, он был необыкновенно красив. Вокруг здания вечно стояли огромные катушки с намотанными тросами или проволокой, и каждый раз, проходя мимо этого разрушающегося чуда архитектуры, я с надеждой думала: а вдруг когда-нибудь его восстановят и он снова покажет всем свои величие и неповторимость.

А теперь мы ехали в гости к новоназначенному настоятелю этого костёла, который собирался его восстанавливать и уже добился у властей разрешения проводить службы на ступенях полуразрушенного здания в ожидании, когда же из него будет убран склад и можно будет проводить службы в самом храме. Жил он неподалёку, в соседнем доме, и когда мы вошли в квартиру, я удивилась: всё в ней было, как в квартире у обычных людей. Нас встретили две женщины, явно не монахини, и сам хозяин дома. Мы со всеми поздоровались, нас представили, и никто не проявил никакого удивления, что пришли мы с Юлей, совсем незнакомые для них люди. Всего нас собралось человек пятнадцать.

Нас усадили за стол, приветливо улыбаясь, как будто мы с Юлей были их давними знакомыми. Обстановка мне очень понравилась. Буквально через несколько минут моё внутреннее напряжение прошло, стало как-то очень спокойно и радостно. Мы пили чай с пирогами и всякими вкусностями; разговаривали все, конечно, на польском языке, но настоятель храма всё время обращался к нам с Юлей по-русски и очень доброжелательно понемногу пытался втянуть нас в общий разговор. Это ему удалось; Юля рассказывала, зачем она приехала из Саратова, а я просто рассказывала, кто я такая и чем занимаюсь. Меня спросили, была ли я когда-либо в Польше, и я ответила, что да, была, правда давно, еще в конце шестидесятых годов, когда училась в институте и ездила туда с группой туристов. Настоятель храма оживился, стал расспрашивать, в каких городах я побывала и что мне запомнилось в Польше из достопримечательностей. Я сказала, что мне очень понравилась Варшава, особенно когда я узнала, что во время войны город был разрушен почти до основания, осталось всего несколько целых домов, но Варшава была заново отстроена, а исторический центр с королевским дворцом полностью восстановлен. Посещение Освенцима произвело на меня неизгладимое впечатление, я вышла оттуда с комком в горле и со слезами на глазах. И ещё Краков! Этот потрясающий исторический город с его костёлами, ратушей и трубачом, который каждый час с восьми утра до семи вечера трубит в свою трубу на башне Мариацкого костёла. Мы могли его видеть из окна нашей гостиницы, окна выходили прямо на него. И ещё: вот уже более двадцати лет у меня в кармане куртки всегда лежит каштан, который я захватила с собой из парка Лазенки, где в Варшаве проходят концерты музыки Шопена. Когда куртка изнашивается, я перекладываю этот каштан в новую. Это мой талисман. Кажется, мой рассказ понравился присутствующим, никаких косых взглядов или неудовольствия ни у кого я не заметила. Вечер прошёл чудесно.

Наконец сердечно распрощавшись с хозяевами дома, мы с Юлей договорились встретиться на следующий день на вокзальном складе: там нужно будет забрать гуманитарную помощь и погрузить её в поезд, идущий в Саратов. Я пообещала приехать с мужем и двумя своими сыновьями, а Юля рассказала, что она приехала в Москву с тремя ребятами из её клуба, которых она взяла в помощь. Они разместились в каком-то общежитии, куда их устроили представители польской церкви, и ребята в этот день самостоятельно гуляли по Москве.

Назавтра мы всей компанией погрузили ящики с гуманитаркой и в последний раз обнялись с Юлей, прощаясь навсегда. Больше нам не привелось встретиться. Не знаю, что испытывала Юля, когда мы с ней стояли обнявшись, но я в этот момент подумала, что нас здесь сейчас только двое, нет с нами Лены, дочери третьей подруги наших мам, и никогда её не будет — связь времён на этом прервалась. Было грустно, и когда мы ехали домой в метро, Сергей спросил меня, что со мной случилось, почему я такая невесёлая. Ничего я не смогла ему объяснить, просто перед моими глазами возник тот дальний день из рассказов моей мамы, когда три подруги мечтали о будущем и тянули жребий; а мы, их потомки, пришли к сегодняшнему дню, к сожалению, не в полном составе. В этот момент я вспомнила: когда мы с Юлей стояли обнявшись, мне вдруг показалось, что сзади тихо подошла и обняла нас третья наша подруга, Елена. Это было такое мимолётное ощущение, но оно было, было! И я не могла об этом никому рассказать, потому что этого никто бы не понял. Интересно, возникло ли у Юли такое же чувство, как у меня? Я тогда ничего не спросила у неё и теперь никогда об этом не узнаю.

Вот такая история с моим именем.

Глава вторая

Почему я вдруг помчалась на край света тогда, в далеком тысяча девятьсот шестьдесят девятом году? Интересно, что́ вообще толкает нас иногда на необъяснимые поступки, которые потом начинают определять всю нашу последующую жизнь.

А начать, наверное, нужно годом раньше, со стройотряда, в который мы, студенты нашего очень умного технического вуза, с упоением собирались, как будто в межпланетный полёт. Еще бы! Ведь мы должны были работать не где-нибудь, а в далёкой Сибири, недалеко от знаменитой в те времена Абакан-Тайшетской железной дороги, и в какой-то богом забытой сибирской деревне строить коровник. Но само сознание, что это место находится на краю света, придавало поездке ореол романтики. Ребята наши, конечно, хотели ещё и заработать денег, а мы, девушки, больше мечтали просто о дальних краях, для нас это было приключение.

Чтобы попасть в стройотряд, пришлось экзамены по некоторым предметам сдавать досрочно. Сначала мы нашей компанией решили, что самый для нас тяжёлый экзамен по ТОЭ (теоретическим основам электротехники) перенесём на осень, и жили спокойно, сдав все остальные экзамены. Но за три дня до отъезда на общем собрании стройотрядовцев начальство внезапно объявило нам, что те, кто этого экзамена не сдаст, в Сибирь не поедут.

Собрание закончилось в шесть часов вечера, а экзамен был назначен на утро следующего дня. Я вернулась домой с совершенно пустой головой, не понимая, как за ночь можно успеть что-то выучить. Конечно, кое-какие знания у меня уже были, ведь в течение семестра проходили и сдачи отдельных тем, и лабораторные работы, но было ещё много того, что преподаватель просто читал на лекциях, и, конечно, в голове это ещё не уложилось. Я приехала злая и раздражённая, тут же поругалась с родителями, которые захотели узнать, что со мной происходит, и решили мне посочувствовать, сварила себе целый кувшин кофе, хлопнула дверью в свою комнату и решила задорого продать свою жизнь. Нужно сказать, что кроме тетрадки с лекциями мне нужно было проштудировать толстенный учебник по этому предмету. К утру я совершенно ошалела, и когда поехала в институт, настроение было препаршивым: я не только не запомнила ничего нового, но и позабыла то, что раньше знала. Наши ребята выглядели не лучше меня; все были измотаны бессонной ночью и считали, что ничего не помнят. Я попала к одному из наших преподавателей, Николаю, молодому аспиранту, который года три назад сам закончил наш институт. Все на этой кафедре кроме главного преподавателя были молодыми аспирантами и считали себя «корифеями», которые должны задать нам жару. Боялась я любого из них ужасно. Билет, который вытащила, поверг меня сначала в состояние прострации, но, на своё счастье, ответ на первый вопрос я помнила хорошо, потому что именно эту тему успела прочитать ночью в учебнике, а ответ на второй вопрос знала ещё по лабораторным работам. Но всё равно, когда Николай стал задавать мне дополнительные вопросы, я «плавала» как человек, который не имеет никакого представления о ТОЭ. В конце концов он сжалился и отпустил меня, сказав, что я сдала. Счастью моему не было предела.

Мы все, горе-сдававшие, стояли в коридоре с обречённым видом, ожидая оценок. Мне было всё равно, что будет тройка — максимум, который Николай мог поставить за мои знания; главное, что я еду в стройотряд. Потом вышли наши мучители и зачитали вердикт. Я получила четыре. Честно говоря, я опешила и так сильно разозлилась на Николая, что готова была просто вцепиться ему в волосы: мне показалось, что он издевается надо мной. Ведь и на три-то я практически не отвечала, а тут — четыре.

Позже, когда мы сидели с ним на крыше коровника в далёкой сибирской деревне во время перерыва в работе (а он поехал с нами в стройотряд одним из руководителей), я спросила:

— Почему ты на экзамене поставил мне четыре? Я ведь ничего не знала. Просто насмешка какая-то.

— Да мне было всё равно, что тебе ставить. А вдруг тройка повлияла бы на твою стипендию? Главное, вы все поехали сюда и я с вами.

Добрейшая душа! Я перестала на него злиться — насмехаться надо мной он не собирался.

Я очень хорошо помню, как после работы на стройке мы с девчонкой из нашего отряда в свободное время уходили километра за два от деревни, туда, где проходила сама знаменитая железная дорога. Ещё в Москве я знала, что она находится недалеко от нас, и конечно, не увидеть её, не походить по рельсам этой самой дороги, не посидеть рядом мне представлялось просто потерей сущности нашей поездки в эти края. Я однажды предложила девчонкам сбегать к ней и посмотреть, но откликнулась одна только Лина. Мы с ней не были подругами в Москве, и я удивилась, что она откликнулась на мой призыв.

В этом месте дорога пролегала по длинной впадине. Мы усаживались на краю обрыва поля, раскинувшегося позади нас, свесив с него ноги, и глядели вдаль. Сама деревня, в которой мы работали, была расположена среди живописных холмов, которые переходили в равнину, тянущуюся, пока было видно глазу. Всё это оставалось сзади нас, а вот за железной дорогой впереди, почти на горизонте, на юге вдали возвышались горы. Настоящие Саянские горы! Их было хорошо видно, хотя они были очень далеко. Горы переливались различными цветами в зависимости от погоды и времени суток, они манили, притягивали, и можно было часами сидеть и смотреть на них.

Я сказала тогда Лине:

— Я обязательно туда доберусь.

Тогда я и не подозревала, что в конце концов исполню своё обещание и побываю в Саянах, в этом необыкновенном краю, описать красоту которого словами трудно — это нужно видеть. Но до этого было далеко…

Наши походы на эту железную дорогу сблизили нас с Линой. Мы много болтали обо всём, что приходило в голову, сидя на обрыве и вглядываясь в далёкую красоту. Мы любили одни и те же книги, которых мы с ней, как выяснилось, прочли огромное количество, часто обсуждали их содержание, философствовали на различные темы.

Лина, как мне показалось, сначала долго приглядывалась ко мне, как будто изучая, и вдруг однажды сказала:

— Знаешь, а мне тебя представили как дремучую дуру. А теперь я вижу, что человек, который прочёл столько книг, просто не может оказаться глупым.

Я сразу поняла, откуда ветер дует.

— Это тебе Павел сказал?

Лина была членом агитбригады; она изо всех их девушек была, пожалуй, самой остроумной и весёлой. Вообще, Лина была похожа на солнышко: круглое лицо, смеющиеся глаза, рыжие волосы. Мне она нравилась, но мы учились в разных группах и близко смогли познакомиться только здесь.

Лина промолчала, но я всё равно догадалась, каким должен был быть ответ.

— Да можешь не скрывать, я знаю, как он ко мне относится. Только понять не могу, чем я ему так насолила, раз он пытается всем доказать, какая я тупая.

— Он ребятам рассказывал, как глупо ты себя вела в походе. Все хохотали, и я тогда ему поверила.

Тут я разозлилась окончательно. Ну Павел, ну мерзавец! И решила, что я сама себе обязательно должна доказать, какая я на самом деле, что я ничего не боюсь и смогу отправиться на самый конец света, куда-нибудь в тайгу, к медведям, и замечательно там себя буду чувствовать.

Я предложила Лине:

— Давай в следующее лето махнём куда-нибудь работать с геологами?

Она согласно кивнула.

Вот так этот Павел со своими разговорами обо мне и предопределил моё будущее.

Потом было возвращение домой.

Нас привезли на турбазу под Красноярском, куда мы ехали на автобусах всю ночь, и оставили отдыхать до отлёта в Москву в большом спортивном зале. Перед отъездом я простудилась, болело горло, и когда все улеглись вповалку спать прямо на полу на матрасах, заснуть не могла. Начинался рассвет, я ворочалась с боку на бок, не зная, что делать, как вдруг увидела компанию наших ребят, которые о чём-то шептались, а потом дружно потихоньку стали выбираться из зала. Я уже все бока отлежала, а заснуть не могла; решила пойти за ними. Вполголоса они обсуждали дорогу на Красноярские Столбы. Турбаза, в которую нас привезли, находилась примерно в семи километрах от Столбов. Когда нам перед отъездом объявили, что мы будем ночевать недалеко от от них, я не придала этому значения. Я не знала, что это такое, название ассоциировалось с чем-то электрическим, и если бы не таинственность наших ребят, я, скорее всего, просто бы в конце концов тихо-мирно заснула. Но тут любопытство взяло верх, и я тихо, чтобы никого не разбудить, тоже двинулась за ними. Ребята скоро заметили, что я пытаюсь не отставать, и стали ускорять шаг. Мы шли по лесной дороге. Я, несмотря на свои болезнь и слабость, не хотела возвращаться назад, боясь одной остаться в лесу, и тоже припустилась за ребятами. Два раза меня прошибала испарина, я задыхалась от быстрой ходьбы, но отстать не могла себе позволить.

В конце концов ребята сжалились надо мной, остановились и подождали, пока я их догоню.

— Ну ты даешь! Вообще-то, мы хотели от тебя избавиться, думали, всё равно вернёшься, а ты всё бежишь и бежишь. Ладно, давай присоединяйся.

Самое интересное: быстрая ходьба совершенно излечила меня. То ли оттого, что я несколько раз сильно потела, то ли оттого, что я вдыхала свежий лесной воздух, но когда мы дошли до места, простуду как рукой сняло.

Наконец мы добрались до Столбов и увидели это необыкновенное явление природы. Величественные скалы разнообразной причудливой формы стояли, как сказочные гиганты, среди тайги — каждый столб отдельно от других, представляя собой какую-то фигуру. Потом я узнала, что скалы имеют свои названия, которые им присвоили скалолазы, тренирующиеся здесь испокон веков. Ребята разбежались в разные стороны, а я осталась у самого первого столба. Обошла его вокруг, пытаясь найти какую-нибудь лазейку, чтобы подняться хоть чуть-чуть наверх. Дойти до вершины я и не мечтала: я боюсь высоты, для меня просто пройти по бревну без перил через ручей — и то проблема, а уж куда-то залезать вообще неприемлемо. Но на первый уступ высотой метра два я забраться смогла и гордо глядела с этой побежденной мной части скалы на окружающую природу.

Вдруг откуда ни возьмись шумной толпой набежали человек двенадцать молодых ребят. Они были даже без какого-либо снаряжения — ни веревок, ни карабинов, ни даже шлемов, только брезентовая одежда. Как потом я узнала, они были студентами одного из красноярских вузов и уже давно занимались скалолазанием. Столбы были их родным домом, они знали все лазейки, пути подъёмов и спусков. Все эти пути имели свои названия, и ребята стояли и обсуждали, каким из них они полезут на вершину.

Увидев меня, одиноко сидящую на первом же камне, они закричали:

— Эй, красавица! Почему наверх не идёшь?

Я ответила, что не умею и боюсь.

— Хочешь, поможем? Даже не заметишь, как окажешься на самом верху.

Не успела я ответить, как уже буквально на руках они потащили меня по скалам. Я только охала, полностью им доверившись. Вниз я старалась не смотреть. Ребята передавали меня, как игрушку, от одного к другому, то подставляя руки, то закрывая меня грудью, то прижимая к скале. В одном месте гладкая стена уходила почти вертикально вверх метра на три, а другая такая же гладкая стена шла от неё вбок, образуя почти прямой угол с первой. Чтобы подобраться к началу подъёма по этим стенам, нужно было сначала метров пять пройти по узкой тропе, откинувшись немного назад над пропастью, потому что огромный камень выпирал над тропой, а затем уже в распор между двумя стенками пробираться вверх. Я пришла в ужас от одной только мысли, что я должна откинуться назад, чтобы подойти к этому подъёму; пришлось прижиматься к камню грудью; назад я не могла обернуться, но двое ребят крепко держали меня за талию и весело шутили. Потом они распределились на небольшие расстояния друг от друга между двумя стенками и, подставляя руки, передали меня тем, кто уже забрался наверх. Я шла по рукам, как по ступеням. Зубы стучали, я проклинала всё на свете за свою беспечность, но наверху ждала награда. На вершине столба, как в башне какого-то средневекового замка, была круглая впадина, окружённая обломками самой скалы, и я стояла там, облокотившись на край, упиваясь открывшимся видом. Вокруг была тайга, среди которой тут и там возвышались другие столбы, своими причудливыми формами дополняя фантастическую картину природы. Тайга простиралась до самого горизонта, она была везде. Никакой турбазы видно не было, зато были ощущение полной оторванности от того оставленного в прошлой жизни цивилизованного мира, ощущение полёта над всей планетой, ощущение свободы.

Пути назад я уже не помню. Я просто закрывала глаза и доверялась ребятам. Они точно так же, как какую-то игрушку, стащили меня вниз и поставили на твёрдую землю. Благодарности моей не было предела. Но так же быстро, как они появились, ребята исчезли. Я осталась со своими спутниками, которые ждали меня у скалы, чтобы идти обратно.

А над нашими головами собиралась гроза. Ребята сказали, чтобы я никому не рассказывала о том, что я залезла наверх, потому что кто-то из руководителей примчался сюда нас искать, страшно обругал тех, кого нашёл, с угрозами сообщить в деканат института, тем более что кто-то из наших ребят умудрился сорваться со скалы, слава богу невысокой, и ободрать бок. Его уже отвели на турбазу и перевязали, а над нами грохотали гром и молнии. Руководителя я, конечно, понимаю — ему нужно нас доставить в Москву целыми и невредимыми. Но зачем же тогда надо было искушать близостью к Столбам? Разместили бы где-нибудь в другом месте.

Потом страсти улеглись, и мы благополучно улетели в Москву.

Наверное, с этого всё и началось. Этот стройотряд, эти бескрайние просторы нашей страны, азарт приключений заронили в душе непреодолимое желание всё продолжить. Как-то, когда после лекции мы уселись в пустой аудитории с Линой, с которой мы летом мечтали о Саянах, я пожаловалась ей, что никак не могу успокоиться, тянет куда-нибудь снова уехать. Вспомнила, как тогда, на железной дороге, разозлившись на Павла, я придумала поехать в геологическую экспедицию и устроиться туда работать на лето, а Лина согласилась. Нужно было только найти, где такие экспедиции располагаются в Москве.

Лине удалось раздобыть адрес одной из них, которая находилась по Шмитовскому проезду на Красной Пресне, и мы туда отправились. Экспедиция размещалась в старом здании в полуподвальном помещении, в котором мы долго бродили по длинным коридорам, надеясь с кем-нибудь поговорить. Наконец в одной из комнат мы наткнулись на пожилого мужчину, похожего на начальника, и стали канючить, что мы просто мечтаем, просто не можем жить, просто умрём, если нас не возьмут летом с геологами. Скорее всего, мы ему были совершенно не нужны, и он вежливо отправил нас домой, сказав, что сейчас это решать рано — звоните, мол, через месяц. Единственным, что мы успели разузнать у него, было то, что экспедиция базируется в посёлке Тура в Эвенкии, а ищут геологи исландский шпат. Для наших разгорячённых голов это только подлило масла в огонь. Оказаться на краю света за полярным кругом, искать какой-то таинственный исландский шпат показалось нам верхом счастья. Кстати, об исландском шпате мы кое-что знали из физики — что-то там преломляется в кристаллах, и это используется в оптике.

Начальник, по-моему звали его Николаем Павловичем, за давностью лет я уже не помню точно, думал, что он от нас отвязался. Но он нас не знал! Ему не нужно было произносить слов: Эвенкия, исландский шпат, Нижняя Тунгуска (река, на которой стоял посёлок Тура) — это только раздразнило нас. Мы летели назад в институт на крыльях мечты, и остановить нас было невозможно.

Через месяц мы ему позвонили. Снова он стал нам морочить голову, что ещё не определился с составом отряда, снова сказал, что нужно ждать. А мы тем временем договаривались в институте о досрочной сдаче экзаменов. Всё делалось втайне, дома я ничего не говорила, откладывая разговор на то время, когда мы получим «добро» в экспедиции.

Была уже середина мая, мы практически все экзамены сдали, а окончательного ответа всё ещё не было. Становилось понятно, что Николай Павлович просто отмахивается от нас и тянет время, надеясь, что мы поймём и отстанем. Ещё раз говорю: он нас не знал! Наконец, когда терпение наше закончилось, мы больше звонить ему не стали, а просто двинулись прямо к Шмитовскому проезду.

В кабинет мы ворвались так решительно, что сидевший за столом Николай Павлович сразу закричал:

— Одну беру!

Почему-то я решила, что это будет Лина, и грозно зарычала на него:

— А я?

Рядом в комнате сидел ещё один пожилой мужчина, и Николай Павлович быстро ему сказал:

— Ну вот, это тебе повариха!

У меня отвисла челюсть, потому что готовить-то я не умела. Но сообщать об этом Виктору Николаевичу — так звали мужчину — я сразу не собиралась. Просто робко прошептала:

— Может, лучше просто рабочим?

Нет, рабочие ему были не нужны; пришлось соглашаться. А Виктору Николаевичу мысль взять меня поварихой почему-то понравилась, и он, решив, что я засомневалась и откажусь, наоборот, стал уговаривать меня, виновато показывая на огромной карте Эвенкийского национального округа, которая висела на стене в комнате, место, куда его отряд должен был лететь. Это было на север от Туры, недалеко от реки Северной, тогда как отряд Николая Павловича должен был базироваться южнее Нижней Тунгуски, на которой стоял посёлок Тура. Виктор Николаевич боялся, что я не соглашусь расставаться с подругой, но я согласилась. Он долго показывал мне карту, от которой у меня просто замирало сердце, рассказывал, что у них научная группа, всего пять человек со мной вместе, начальница — Елена Ивановна, геолог, женщина пятидесяти трёх лет, а он — её заместитель, ему пятьдесят пять; ещё в группе были техник Анатолий сорока лет и его собака, овчарка Джек, а также один рабочий — двадцатисемилетний инженер-физик, окончивший в своё время Московский физико-технологический институт, который тоже решил на лето завербоваться в геологическую партию на период, пока он переходит с одной работы на другую. В его обязанности рабочего также входила и выпечка. Слава богу, потому что я не имела никакого представления, как это делается, и готова была весь отряд кормить вместо хлеба лепёшками. Виктор Николаевич меня брал с удовольствием, потому что в противном случае пришлось бы нанимать повариху в Красноярске, а там контингент для геологических партий был совсем другим. Конечно, гораздо приятнее, когда все москвичи. Научная группа, как он мне рассказал, — самая первая, которая обследует определённую местность на предмет наличия того самого исландского шпата. Основной признак его залегания — так называемые шаровые лавы; что это такое, я узнала уже потом. Вот эти шаровые лавы и должны были находить и обследовать мы, группа из пяти человек.

У Лины дело обстояло иначе. Как потом выяснилось, их отряд назывался «разведчиками», они должны были обследовать по уже составленной научной группой карте залежи, определять размер и прочее. В таких группах было больше рабочих. Они рыли шурфы и определяли, стоит ли потом разрабатывать найденное месторождение. Пусть настоящие геологи простят меня за столь примитивное описание, я ничего в этом не понимала и рассказываю об этом как обычный дилетант.

Основным камнем преткновения для меня был вопрос с покупкой билета. Дело в том, что рабочим, поварихам и прочим наёмным людям билеты до Туры и обратно оплачивались только от Красноярска — считалось, что и моя рабочая деятельность начинается там же. Сначала я должна была билет из Москвы до Туры купить самостоятельно, а деньги за билеты Красноярск — Тура — Красноярск потом мне вернут вместе с зарплатой. На всё про всё, чтобы добраться до Туры, мне нужно было шестьдесят рублей. Если учесть, что я не получала стипендии как студентка из семьи с приличным доходом, а мои родители были инженерами — начальником отдела и ведущим специалистом с большой зарплатой, то собственных денег у меня не было, дома предстоял сложный разговор. Не то что родители не смогли бы мне дать такой суммы, а просто я становилась зависимой от их решения, пускать меня в эту авантюру или не пускать. Но остановить меня ничего не могло; в любом случае я бы деньги где-нибудь достала, может быть, одолжила бы у кого-нибудь. Основным моим спонсором мог стать Виктор; мы с детства были знакомы и дружили, а когда выросли, он стал ухаживать за мной и объясняться в любви. Виктор был на три года старше меня, учился на вечернем отделении в Московском энергетическом институте и работал, поэтому деньги у него должны были быть.

Как я и предполагала, дома разразился скандал. Чего я только не наслушалась от мамы и бабушки, пока отца дома не было: и что меня там непременно изнасилуют, и что я «принесу в подоле», и медведь меня задерёт, и прочее, и прочее, и прочее. Я молчала и прикидывала в уме, что пора начинать занимать деньги.

Наконец, когда поток слов иссяк, мама сказала:

— Ладно, спрашивай у отца, что он скажет.

Неожиданно для меня отец, возвратившись с работы, помолчал и сказал:

— Поезжай. Честно говоря, я тебе завидую! Я бы и сам поехал.

Камень свалился с души, и я стала собираться.

Глава третья

До последнего момента я не верила, что улечу на край света. Все геологи отправились в Туру раньше, а мы со Славой — тем самым физиком и рабочим, который должен был печь хлеб, — летели на неделю позже. Я была рада оказаться вместе с ним в самолёте, так как отчаянно трусила и боялась, что когда прилечу в Туру, мне там вдруг скажут: «Мы ничего не знаем, вас в списках нет». В Москве никакого оформления на работу не было, как я уже говорила; всё должно было происходить в далёком эвенкийском посёлке, где базировалась экспедиция.

В самолёте я разговорилась со своим спутником, мы как-то сразу понравились друг другу; оба были «технарями» — он уже с высшим образованием, а я надеялась его получить в своё время. Слава взял с собой в экспедицию небольшой магнитофон и кучу каких-то учебников — как потом оказалось, по японскому языку. Он собирался за сезон выучить его для каких-то своих жизненных целей. В то время многие изучали японский, может быть, чтобы потом улететь в Японию и работать там, не знаю. Он был женат и имел дочку; жена провожала его, очень приятная и симпатичная женщина. Мне показалось, она приехала в аэропорт специально, чтобы удостовериться, что я нормальная девушка, а не какая-нибудь вертихвостка, которая будет морочить её мужу голову в далёкой тайге. Я при знакомстве была очень серьёзной и деловой.

В Красноярске в аэропорту мы неожиданно встретились с техником Анатолием и его собакой и перед посадкой на самолёт до Туры зашли в столовую перекусить. После Москвы у меня на ногтях ещё оставался лак красного цвета — я забыла его снять, и вдруг я увидела, как мои спутники с насмешкой переглянулись, посмотрев на мои руки. Я прокляла всё на свете за свою глупость и совершила ещё одну ошибку — вытащила пачку сигарет и закурила. Я не была заядлым курильщиком, первую свою сигарету выкурила за год до этого в стройотряде, но иногда покуривала, очень редко, скорее чтобы повоображать, и, сама не знаю зачем, взяла с собой в поездку одну-единственную пачку сигарет.

Слава посмотрел на меня и сказал:

— Не советую курить в присутствии нашей начальницы. Она строгая — невзлюбит, тебе придётся плохо.

Я припрятала пачку сигарет до лучших времён и ответила:

— А лак скоро сам слезет.

Да, мне ещё многому придётся учиться в этой взрослой жизни! Но то, что я заметила насмешливый взгляд на мои руки, им понравилось. Много позже Слава рассказал мне, что когда они с Анатолием увидели меня с маникюром да ещё и с сигареткой, они долго хихикали, представляя меня, этакую «кисейную барышню», на берегу таёжной реки под дождём около костра с поварёшкой.

А мне всё было необычно. И этот перелёт от Красноярска до Туры на небольшом самолёте, в котором, как в автобусе, сидели местные жители с сумками, с каким-то поросёнком, который периодически визжал, а посередине перелёта в салон вышел пилот и спросил:

— В Енисейске кто-нибудь будет выходить?

Все закричали: «Нет!», и он сказал:

— Тогда летим без посадки.

Ну точно как в каком-нибудь сельском автобусе.

Кстати, уже осенью, когда Лина возвращалась в Москву — а мы с ней летели порознь, — она рассказала, что вот так же в их самолёте вышел лётчик и спросил, будет ли кто выходить в Енисейске. Все тоже закричали «Нет!», но вдруг из кабины выглянул второй и сказал:

— Нет, давай сядем. Там в буфете такие сырники вкусные, домой привезу.

Они сели, и в это время пошёл ледяной дождь, крылья самолёта обледенели, взлететь было невозможно. Погода испортилась. И целых два дня все просидели в аэропорту, ожидая лётной погоды. Вот тебе и сырники!

Сейчас Тура считается большим административным центром, столицей Эвенкии. Я не смогла найти в интернете какие-либо фотографии, чтобы получить представление о том, как она выглядит сегодня. А тогда это был совсем маленький посёлок. Когда я вышла из самолёта и увидела его, то сразу вспомнила песню Александра Городницкого со словами «А я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят, как половицы». Может быть, именно об этом посёлке он и писал?

Тура в шестидесятые годы прошлого столетия вся состояла из одноэтажных домиков. Двухэтажных зданий было всего три: гостиница, почта с магазином и административное здание с флагом. Все они располагались на небольшой площади, посередине которой была огромная лужа. Вдоль домов тянулись деревянные тротуары, возвышаясь над земляной дорогой, чтобы вода во время дождей их не затопляла. И везде собаки, миллион северных собак! Они лениво бродили по улицам или валялись прямо на этих тротуарах, огромные, сонные; перешагнуть их не представлялось никакой возможности, только обойти по дороге.

На окраине стояли домики геологов. Это были или специальные вагончики-балки, или деревянные избушки. Лина, которая прилетела раньше на два дня, сразу потащила меня в наш деревянный домик, в котором была одна большая комната и отгороженная от неё огромной печкой кухня. Посередине комнаты стоял тоже огромный стол, человек на десять.

В наши с ней обязанности теперь входило кормить её и мой отряды. В домик затащили дрова и ящики с продуктами; кухонная утварь и посуда уже были там. В результате мы готовили для троих моих мужчин и двоих из группы Лины. Елена Ивановна, моя начальница, отказалась питаться с нами — где-то в Туре была столовая.

Так началась новая жизнь. По вечерам в нашей уютной избе собирались геологи, друзья наших начальников и начинались «северные рассказы». Я думаю, все они давным-давно знали эти байки наизусть, но присутствие двух молоденьких девчонок придавало их рассказам новизну и какое-то новое прочтение. По крайней мере, все дружно и непринужденно хохотали, будто слышали это в первый раз, и, перебивая друг друга, старались опередить других со своими рассказами. А мы, конечно, впитывали это всё, как губки воду.

Запомнился один из рассказанных случаев, произошедший в одной из геологических партий. К ним в лагерь повадился ходить медведь. В самый первый раз он разгромил в кухне всё что можно. Разбросал кастрюли и добрался до банки со сгущёнкой. Может быть, он уже знал про содержимое такой банки из посещений других лагерей, но тут он уверенно отобрал именно эту банку и разгрыз её, вылизав всё содержимое. Опять пришёл к ним через день и снова своровал банку сгущёнки. Геологи решили, что лучше заранее ублажать его, пока он не начинает разорения кухни, и в следующий раз положили ему уже вскрытую банку на камень на берегу речки недалеко от самого лагеря. Медведю это понравилось: ломать зубы не надо, всё приготовлено к трапезе, ничего не нужно искать и громыхать посудой. Так у них и повелось: примерно три раза в неделю медведь приходил к ним за сгущёнкой, пока геологи не сменили расположения своего лагеря, перелетев на другую реку. И слава богу, а то сгущёнки не напасёшься, вся зарплата на неё уйдёт! Мы смеялись, но мне как-то не очень понравилось, что медведи могут просто приходить в лагерь и хозяйничать там. А ведь кроме медведей в тайге водились волки, лоси, олени и всякое другое зверьё; я только теперь задумалась о том, с кем мне вдруг придётся там встретиться. Утешало одно: у нас был пёс, овчарка Джек; я надеялась, он не подпустит зверей близко к лагерю.

При нас геологи спиртного не пили, только чай. Один-единственный раз в нашем домике праздновали день рождения одного из друзей наших начальников. К этому времени в Туру как раз прибыл теплоход с «бичами». Это было новое слово в нашем лексиконе; здесь, в Туре, нам по-разному расшифровывали его значение — помню, одной из версий была «бывший интеллигентный человек». Кто-то сказал, что бичами изначально называли моряков, отставших от своего корабля, а потом название перекинулось и на сухопутный народ. Были ещё какие-то версии названия, но суть оставалась одна: это был теплоход, полный людей, набираемых в экспедиции для самой простой работы; многие не имели ни семей, ни собственного дома, а многие были просто спившимися людьми. Как нам рассказали, некоторые нанимались на работу в таком состоянии, что очнувшись через какое-то время уже на борту теплохода, вообще не могли припомнить, как туда попали. Сейчас такие люди у нас называются бомжами, в те времена этого слова в лексиконе ещё не было.

Геологи немного запугали нас прибытием этого теплохода, чтобы мы с Линой не очень-то разгуливали, по крайней мере несколько дней, по посёлку, пока все прибывшие не отметят своего нового положения и не начнут работать. В один из этих дней и решили праздновать день рождения. Мы с Линой наготовили, что смогли, вкусненького и сидели, слушая и раскрыв рот, новые порции интереснейших рассказов. Тут я случайно схватила одну из кружек, думая, что в ней налита вода, и выпила содержимое. Оказалось, там был спирт. Его было совсем немного, но я всё равно просто задохнулась от него. Меня стали быстро отпаивать водой, потому что я умудрилась выпить вообще чистый, не разведённый спирт. Ощущение было сильное! Народ посмеялся, а я сразу сильно опьянела и поняла, что мне необходимо срочно выйти на воздух. Так я и сделала и, присев за угол от двери на завалинку, просто заснула. Сколько я спала, не знаю, наверное не очень долго, но когда я снова вернулась в дом, все накинулись на меня с облегчением и криками «Куда ты пропала?» Оказывается, через какое-то время все заметили, что я исчезла, и пришли в ужас: напоили девчонку, а она отправилась разгуливать по опасному посёлку! Народ разбежался меня искать, звали, бегали по улицам, но заглянуть за угол не догадались. Я всё это время благополучно проспала, а потом пришла в себя. В общем, происшествие! Ругать меня не ругали — сами виноваты, подсунули ребёнку спирт, даже не разбавив его водой.

В эти дни меня наконец представили нашей начальнице Елене Ивановне, женщине-легенде с непререкаемым авторитетом. Её боялись даже опытные мужчины-геологи. Когда в дальнейшем я познакомилась с ней ближе, то увидела её потрясающую работоспособность, ум, строгость к себе и другим, отважность. Это был необыкновенный человек, и мне очень повезло, что я попала именно к ней. Она многое смогла передать мне для моей дальнейшей жизни. Но тогда, в первый раз, я стояла перед ней, трепеща от страха: как сложатся наши отношения, так и пойдёт для меня в нашей группе жизнь.

Она очень просто, но строго познакомилась со мной и сказала:

— Сходи в библиотеку и набери нам побольше книг, чтобы было что читать в тайге.

Вот тут она попала в самую точку. Ничего более интересного для меня, человека, который просто жить не мог без чтения, придумать было нельзя.

Найдя в Туре экспедиционную библиотеку, я с упоением принялась шарить по полкам. Собирая книги в поездку, набрала я две огромные стопки. Библиотека была хорошая: и русская, и советская литература, и иностранная. Я нашла книги некоторых писателей, о которых слышала, но не читала, и была страшно довольна этим. Путешествие в тайгу приобретало уже какой-то другой привкус! Елена Ивановна, увидев мой труд, думаю, осталась довольна, по крайней мере в её жёстком взгляде промелькнула одобрительная искорка.

А тем временем в нашей избушке снова начались приключения.

Неожиданно к нам заявился начальник Лины, Николай Павлович, с тремя особями мужского пола.

— Девушки, примите их, пожалуйста, на постой. Это нормальные люди, и я не хочу, чтобы они жили в общей гостинице с бичами. Будут здесь на полу в кухне спать.

Мы набычились и приготовились задорого продать свою жизнь. Но тут вдруг один из них широко улыбнулся и так дружелюбно посмотрел на нас своими огромными коричневыми, как у оленя, глазами, что воинственное настроение как-то сразу улетучилось.

Стали знакомиться. Дружелюбного парнишку с оленьими глазами звали Иваном. Это был огромный сибиряк из посёлка Ванавара на Подкаменной Тунгуске, что течёт южнее нашей Нижней Тунгуски, на которой стоит Тура, самый молодой из троих, всего восемнадцати лет, приехал сюда на заработки впервые. Где-то в тайге, в деревне, у него большая семья: родители и куча братьев и сестёр. Он явно не походил на бича, просто обыкновенный добродушный, немного неуклюжий и стеснительный парень.

Второй — Володя, студент из Красноярска, третий курс технического красноярского вуза, наш ровесник, но уже женат, приехал тоже подзаработать денег в каникулы, чтобы обеспечить молодую семью. Внешность полного «ботаника»: круглые очки, близорукий, полноватый, очень походил на студента какого-нибудь университета царской России начала двадцатого века. Я так и представила себе, как он со своими соратниками расклеивает листовки с призывами к свержению царизма.

А третий был, как потом оказалось, удивительной личностью. Тоже Владимир, по фамилии Книга, мужчина лет сорока. Скорее всего, он и был настоящим бичом — бывшим интеллигентным человеком. Мы не знали его судьбы, да он и не очень распространялся, сказал только, что когда-то был женат. Почему жизнь его опустила на самые низы, мы так и не узнали. При нас он не пил; был очень образован, начитан, обладал просто всевозможными знаниями, мог говорить на любые темы кроме тех, что касались его самого.

По вечерам, когда геологи уходили от нас после ужина, начинались разговоры нашей пятёрки. Больше всех говорил Книга. Стоило только заикнуться о чём-нибудь или задать ему вопрос, тут же он начинал выкладывать всё, что об этом знал. А знал он много. В общем, было очень интересно, компания подобралась отличная.