Бесплатный фрагмент - На грани, или Это было давно, но как будто вчера

Моим родителям

посвящается

ОТ АВТОРА

Уважаемый читатель! Этот роман основан на рассказах моего отца — Николая Степановича Бузулукова, участника Великой Отечественной войны, воевавшего с ноября 1943 года в частях 1-го Украинского фронта. Чтобы подтвердить истории, услышанные когда-то от него, я в течение нескольких лет работал с документами в Центральном архиве Министерства обороны РФ.

Все события в романе максимально сопоставляются с реальными событиями, датами и географическими привязками к местности в тот период.

Материалом для сбора информации послужили не только архивные документы, но и другие официальные источники документально-исторической литературы. Это краткие военно-исторические очерки: «В пламени сражений. Боевой путь 13-й армии» и «Выстояли, победили!..», а также многие документы и материалы из других ресурсов.

Основные герои, представленные в романе, — люди, принимавшие участие в боевых действиях и других эпизодах, имевших место в жизни моего отца и его друзей. Кроме историй, что происходили с действующими лицами, я частично описал хронологию боевого пути некоторых частей стрелковых дивизий и соединений, входящих в состав 1-го Украинского фронта.

В романе, как в любом литературном произведении, присутствуют вымышленные персонажи и происходят выдуманные события, поэтому фамилии героев, номера воинских частей мною умышленно изменены.

Прошел не один десяток лет после этой войны, на полях жестоких и кровопролитных боев которой остались лежать миллионы советских солдат; их не дождались невесты, матери, отцы и дети, они не смогли им рассказать о себе и не смогли рассказать о том, что им довелось пережить. Я хочу, чтобы мы помнили о них и передавали эту память будущим поколениям.

Чтобы помнили

Стоял жаркий июньский день. Солнце зашло в зенит и нещадно пекло с высоты чистого, без единого облачка неба. На командном пункте второго дивизиона, который находился на вершине холма и был хорошо замаскирован, Анатолий дежурил у телефона.

Скрываясь от зноя под маскировочной сетью, Дружинин услышал, как загудел зуммер дивизионного телефониста. С другого конца провода связист сообщал, что с наблюдательного пункта разведчики заметили у большого дома активное движение людей и скопление автомашин.

К трубке подошел сам командир дивизиона. Капитан Махлеев, слушая доклад разведчика, припал к стеклам стереотрубы. Схема целей у стоящих в обороне дивизионов всегда обновляется, как и сами расчеты для стрельбы. Опытный в своем деле капитан, положив трубку, подошел к буссоли. Он измерил угол и дал команду телефонисту соединить его с шестой батареей. В траншее стояла вторая стереотруба, которой капитан не пользовался. Дружинину не терпелось взглянуть на то место, куда должны скоро улететь снаряды наших гаубиц.

— Товарищ капитан, а можно посмотреть? — обратился он к Махлееву, указывая на прибор.

— Можно, Толя, только подожди немного, сейчас я тебе ее подготовлю, — ответил по-доброму капитан и подошел к стереотрубе. Несколькими профессиональными движениями он без особого труда настроил прибор, наведя его на цель. — Готово, Анатолий, можешь теперь наблюдать, — улыбнулся офицер, продолжая свою работу.

— Клязьма на связи, — доложил телефонист.

— Ориентир номер семь, право двадцать, ниже три, большой отдельно стоящий дом. По скоплению людей и автомашин противника первому: один снаряд — огонь! — отдал команду капитан.

Телефонист продублировал его слова, и там, далеко на батарее, закипела работа. Через несколько минут за спиной ухнул выстрел гаубицы. Справа над головами прошелестел двадцатикилограммовый снаряд. Дружинин с капитаном припали к линзам приборов.

Через несколько секунд прямо за длинным домом вверх взметнулись комья земли и серое облако дыма. Еще через несколько секунд донесся звук разрыва снаряда. Махлеев внес поправки, и телефонист продублировал их на батарею. Вновь после выстрела зашелестел снаряд, и в этот раз он взорвался ровно посередине дома, развалив здание пополам от самой крыши до фундамента. В воздух полетели кирпичи, доски, черепица; огромное черное облако дыма окутало строение; пламя стало яростно пожирать находящееся внутри имущество. Цель поражена, доложил батарейцам телефонист.

— Давайте еще, товарищ капитан! — довольный работой артиллеристов и вошедший в азарт, крикнул Дружинин, отрываясь от приборов.

— Нет, не могу, Толя, лимит! — с сожалением произнес капитан, сжимая губы.

— Эх! Жахнуть бы по ним еще парочкой снарядов для полного комплекта, — сокрушался Анатолий, вновь припадая к стереотрубе. Возле горящего дома суетились люди, спешно разъезжались машины. «Жаль, что придумали этот лимит в обороне», — с досадой в сердце подумал Дружинин, усаживаясь на снарядный ящик.

---

День подходил к концу. На севере, освещенные ярким вечерним солнцем, красовались белые ватные облака, похожие на вершины снежных гор; с запада, более напоминающие грозных исполинов, на них надвигались темные тяжелые тучи, края которых светились еще в ярких, но уже остывающих к вечеру солнечных лучах. Белоснежные облака Анатолию больше напомнили снежные сугробы, которые наметало зимой к низеньким стенам степных землянок в его далеком Казахстане. Мысли в один миг унесли его в ранее детство, когда он был совсем ребенком, когда еще жив был прадед Афанасий, запомнившийся ему всего по нескольким эпизодам.

В тот февральский день буран безумствовал в заснеженной степи. За узкими окнами и саманными стенами степного шалаша хозяйничала непогода, завывая загадочными, порой даже страшными звуками в печной трубе. Слабенький старичок с редкой пушистой сединой вокруг покрытой пигментными пятнами лысины, сгорбившись и слегка покачиваясь, сидел на кровати. Уставившись отрешенным взглядом в одну точку, прадед явно вспоминал что-то из своей прошлой жизни. Он уже плохо слышал и слабым старческим зрением в постоянном полумраке совсем перестал различать лица родных людей. Устав от жизни, Афанасий, превозмогая боль, которая была во всех клетках его дряхлого тела, с умилением вспоминал те годы, когда он был молод и полон сил.

— Да-а-а!.. А жисть-то совсем короткыя… — со вздохом произнес Афанасий. — Што тама на дворе, так и мятёть? — спросил он после паузы, глядя в сторону играющей детворы.

— Мятёть, дедусь, мятёть, — крикнул ему на ухо подбежавший правнук Матвей.

— А я вота сижу да и нагадываю, какая у осьмидесятом годе зима была. Мы тады ишо шалашами в Калмыкии жили, — слабым, скрипучим голосом затянул прадед историю, которую рассказывал уже не в первый раз. — У-у-ух! Не приведи бог! Ажно вспоминать один страх, какая зима тады была. Как щас помню: крутить, мятёть! По три!.. по чатыре!.. а то и по пять дён мятёть! Господи, спаси и сохрани! Не-е-ет! Щас таких зимов нету! — опираясь на свой батожок, вспоминал прошлые годы Афанасий, прищуривая глаза.

— Дедусь! Вы же давеча говорили, што енто в одна тыща осемьсот семьдесят седьмому годе было́. А теперь говорите, што в осьмидесятом, — заметил неточность в его воспоминаниях правнук Матвей.

Анатолий не одобрял поведение своего старшего брата, с усмешкой задающего прадеду подобные вопросы. Было как-то за него неловко.

Считать Матвея научила бабушка, и непоседливый внук, на ее удивление, сравнительно быстро освоил эту науку. Василиса Васильевна была грамотной женщиной; долгими зимними вечерами, собирая вокруг себя своих снох, она читала им Евангелие. Занятые шитьем или вязанием невестки по наставлению свекрови познавали Слово Божье и учили из Ветхого Завета псалмы.

Анатолий, хоть и был младше Матвея на два года и еще не умел считать, но уже понимал, что с беспомощным стариком так обращаться нельзя — нехорошо. Он же старенький, потому мог и забыть, в каком именно году это происходило.

— Ась? — не расслышав вопроса и приложив к уху ладонь, переспросил старый Афанасий.

— Надысь вы говорили, што енто в семьдесят седьмому годе было́, — громко, на весь шалаш кричал неугомонный Матвей.

— Ось я табе щас под зашлык как дам! Аль бадиком промеж лопаток! Тады ты у мене узнаешь, у какому годе енто было́, — вспылил Афанасий. Для острастки помахивая своим батожком на самого озорного из правнуков за то, что тот все подмечает. Играющая в мазанке детвора засмеялась, наполнив помещение хохотом.

— Цыц! Шантрапа босоногая! — закричал дед Сергей. — Ишь, чаво удумали — над стариком потешаться! Я вас щас быстро всех вот двухвосткою отхожу! — заступился он за отца, пригрозив детворе наказанием за насмешки над стариком. Дети сразу притихли, понимая, что преступили грань приличия. В помещении на некоторое время повисла тишина.

На хуторе деда отдельными шалашами жили еще трое его сыновей, и детвора большой гурьбой могла собираться в любом доме, так было заведено, и никто из взрослых этому не препятствовал. Вот и в этот вечер дети шумной толпой собрались в доме деда. Дед Сергей не очень любил гомон в своем жилище, особенно летом, в жаркий полуденный зной, когда взрослые после обеденной трапезы, пережидая жару, ложились отдохнуть.

— Так!.. А ну-ка, прекратили мене галдёж! В доме должно быть тихо, да так, штоб я слыхал, как муха́ летит! — строго наказывал дед, укладываясь отдыхать.

Тогда, чтобы не раздражать старика, дети уходили на улицу, устраивая игры в тени лабазов и пустующих конюшен. В зимние темные вечера, когда детворе играть было негде, кроме как в теплом доме, дед был менее строг, но спуску малышне не давал.

— Штой-то я озяб, — нервно подернул плечами старик. — Манькя, ну-ка, накинь на мене кожух, зябко мене штой-то стало. Такая кутерьма на дворе началася, — обратился Афанасий к жене своего внука так, как будто пурга была не там, на улице, а здесь, в теплом шалаше. Так, будто он всем своим старческим телом мог чувствовать промозглость и лютую стужу бушевавшей за стенами непогоды.

— Щас, дедусь, щас, — засуетилась Мария Ивановна, выискивая взглядом его изрядно потрепанный овчинный тулуп.

— Дедусь, может, вы приляжете? А я вас кожухом сверху-то и укрою, штоб теплее было́, — заботливо спросила сноха, громко крикнув на ухо старику.

— Да… пожалуй, прилягу, — согласился Афанасий, устремляя на сноху мутные, пораженные катарактой глаза.

— Вы не спешите, дедусь, не спешите… вот так… Щас я вас хорошенько укрою, и вы маленько поспите, — приговаривала Мария Ивановна, укладывая его в постель.

Анатолий смотрел, с какой нежностью и заботой мать относилась к деду своего мужа и как бережно она ухаживала за немощным стариком, почитая его прожитые годы.

День тому назад прадед стал по-стариковски капризничать. Не зря говорят: что старый, что малый. Анатолий, играя с братьями, часто наблюдал за прадедом, невольно запоминая все мелкие детали.

— Сяргей! — позвал он тогда сына, махнув слабой рукой в зазывающем жесте.

— Да, папаш, здеся я, — откликнулся Сергей. Он отложил в сторону лисью шкуру, которую разминал в руках после проведенной выделки и, подходя к отцу, присел на край его кровати. — Слухаю, папаш. Вы мене звали?

— Да. Слухай, што я табе сказать хочу. Штой-то Петькя мене совсем писем не пишеть да и подарков давненько не передаёть, — стал жаловаться старик, — а я ведь за им соскучился.

— Так ведь зима на дворе, папаш. Какие письма да подарки? Вон как в степу мятёть. Хто же в такую кутерьму гостинцы да письма передавать-то будет?!

— Та будя табе!.. Чаво енто ты мене сказки тута рассказываешь? А то я не знаю, ездють зимою на санях в степу аль нет. Тожеть мене, голову́ морочишь, — возмутился Афанасий. Его седые брови от негодования поднялись, на лоб накатились и без того глубокие морщины. — Вот што я табе скажу: запрягай-ка, Сяргунькя, лошадей, поеду-ка я к Пятру! А то, смотрю я, неважно тута у тебе стали относиться к мене да и кормить стали совсем худо…

— Да чавой-то вы, папаша, такое говорите?! Как енто вас плохо кормят?! — возмутился Сергей от неожиданного заявления отца.

— Не говори мене ничаво! Я знаю, чаво говорю… А раз так, значить, мене тута делать нечева, — протестовал отец, не на шутку удивив своим заявлением младшего сына.

Услышав слова старика, взрослые замолчали, свекровь со снохой от неожиданного поворота событий, переглянувшись, оставили свои занятия.

— Господи Иисусе Христе! Спаси и сохрани, — удивленно прошептала Василиса Васильевна, — чавой-то надумал наш папаша середь зимы?

Пребывая в расстроенных чувствах, хозяйка дома нервно прикрывала дрожащие губы подолом фартука. На несколько секунд задумался и сын Сергей. Он и на самом деле не знал, что ответить. Поистине, к отцу в его доме все относились с должным почтением. Никто не смел его обидеть и словом, а не то что делом, да и со стола ему подавался лучший кусочек. Так было заведено испокон веков: младший сын, как правило, оставался с родителями, оказывая почет и уважение старикам до последних дней их жизни. Поступить иначе — грех! А тут такое!

— Хорошо, папаш, — после короткой паузы и некоего замешательства вдруг заявил Сергей и нежно обнял отца за худенькие плечи. — Вот не сёдня так завтра буран успокоится — и поедем. Раз плохо у нас, значит, отвезу я вас к Пятру, как вы просите. Ваше слово, папаша, для мене закон. Как вы сказали, так тому и быть, — твердо сказал дед Сергей, поднимаясь с постели отца. — Манькя, собирай узлы папаше, не завтра так послезавтра отвезём его к Пятру, — подмигивая, обратился он к снохе.

Анатолий наблюдал за этой сценой, ничего не понимая: почему со слезами на глазах стояли в недоумении его мать и бабушка и почему улыбался дед Сергей, но при этом строгим голосом давал указания его матери?

— Сяргей Афанасич! Да куды ты повезёшь старика-то? Ведь зима на дворе! Ты никак сдуру обезумел на старости-то лет?! Он же по дороге у тебе в санях и околеет! — разводя руками, причитала бабушка, укоряя своего мужа за необдуманное решение.

Рядом с ней стояла расстроенная мать, концами косынки вытирая слезы. Это ей больше всех приходилось ухаживать за дедом. А вдруг теперь ее, сноху, и обвинят, что она недостаточно хорошо с этим делом справлялась да и кормила, наверное, плохо, раз старик начал жаловаться? «И что теперь будет?» — переживала Мария Ивановна, дрожа всем телом. Дед Сергей неторопливо подошел к вешалке у двери, надел шапку и с загадочной ухмылкой посмотрел на свою жену:

— Цыц, баба! — твердо повелел он. — Нихто в лютую стужу старика за столь вёрст к Пятру не повезёт — не причитай. Я ишо из ума не выжил, штоб с папашей так обойтися.

— Так ты ж сам яму сказал, што к Пятру отвезёшь.

— Правильно, сказал! А што я ишо папаше сказать должён был?! — последовал вопрос деда, поставленного капризами пожилого отца в почти безвыходное положение.

— А што ты мене ишо думать прикажешь? — немного успокоившись, недоумевала Василиса Васильевна. Рядом с ней, бледная как полотно, стояла перепуганная мать.

— Енто я потом вам всем расскажу, — лукаво подмигнул он своей снохе, немного успокоив несчастную. Накинув на себя кожух, дед, озадачив всех неизвестностью, вышел на улицу.

— Час от часу не легше! — в замешательстве развела руками Василиса Васильевна. — Ну вот скажи мене, што он опять удумал? А?! — недоумевая, обратилась она к своей снохе. Мария Ивановна, ничего не понимая, продолжала стоять посреди комнаты, пожимая плечами.

Теперь прадед Афанасий по нескольку раз в сутки интересовался погодой, с нетерпением дожидаясь, когда закончится ненастье. Наконец, на третий день ожиданий буран, бушевавший в степи, успокоился, и все обитатели хутора, кроме Афанасия и детей младше двенадцати лет, должны были выходить на работу — держать вал.

Конечно же, на улицу выходила и малышня, но работать ее никто не заставлял. А остальным — будьте добры, лопаты в руки и очищать территорию от снега, увеличивая высоту снежного вала до огромных высот. Тогда при метелях снег кружился и оседал здесь, у снежного вала, а вся остальная территория оставалась относительно чистой. Два дня с раннего утра и до темноты на большом подворье шла упорная работа. И только потом, на третий день, дед Сергей собрал всех, кроме прадеда Афанасия, у большого стола и горячим полушепотом стал излагать свой план и роль каждого из присутствующих в предстоящем спектакле. Он восседал на своем месте, а детвора, как воробьи разинув рты, собралась вокруг. Взрослые же стояли за их спинами и также в безмолвном молчании, с изумлением внимали дедовским словам.

Но вот инструктаж закончился, и все приступили к работе. В доме началась суета…

— Ты, Манькя, лучше одень деду бумазевую рубаху. Она теплее будет, — советовала Василиса Васильевна своей снохе, когда Мария Ивановна взялась переодевать деда Афанасия.

— Стяпан! — позвал дед Сергей своего сына.

— А-я? — тут же откликнулся сын.

— Достань деду из-под кровати новые валенки, а то енти у ево совсем худые, не дай бог, ишо старик озябнет в санях.

— Так я их ишо в осени́ в чулан отнёс.

— Иде они тяперяча лежат?! — нахмурив брови, удивился дед Сергей.

— В чулане, — в недоумении ответил Степан.

— А на кой… ты их туды засунул? Вот тяперяча давай вымай оттедва, — недовольно прикрикнул дед Сергей. Важно расхаживая по комнате, он продолжал руководить процессом.

— Ну вот тока посмотри на ево — чисто генерал! Ты, Сяргей Афанасич, ходишь прямо как ведмедь, все ноги мене уже отдавил, — возмущалась Василиса Васильевна, руководя делами снохи.

— Цыц, баба! Табе вон бабскими делами управляться — и занимайся ими, а мы тута сами разберемся́!

— Как же, сами… Смотри… Тока на ноги мене не наступай! — не унималась хозяйка, стараясь в этой суете ничего не упустить.

— Так! А вы, шантрапа босоногая, марш все на двор, штобы тута под ногами не путалися, — крикнул дед малышне, и детвора с шумом стала собираться на улицу.

— Манькя, ты из ларя конфеты достань, детишкам раздать надыть будет, кады папашу назад привезут, — напомнила Василиса Васильевна снохе о гостинцах. — Да… куды вы сломя башку бежите-то, окаянные?! Вот я вам щас по шея́м-то и надаю… — закричала бабушка на детей, которые, одеваясь на ходу и сбивая ее с ног, толпой понеслись к дверям.

— Сяргей Афанасич, а вдруг папаша всё поймёт, што ты ево обманул… што тады? — забеспокоилась Василиса Васильевна, сомневаясь в затее мужа.

— Цыц баба, ни галди. Ничаво он не поймёт. Ну чавой-то ты суетишься? Ты сама до ентих годов дожила, а так ничаво и не понимаешь. Он же старенький уже: ничаво не видит и ничаво не слышит, а капризничает просто так, от старости своёй, как дитя малое. Вот и всё. Покатаем старика по степу, он и задремлет малость. А потом сюды назад ево и привезём. А как приедет сюды, подумает, што к Пятру приехал. Главное, штобы малышня да и вы встречали деда так, как будто он на самом деле к Пятру приехал. И все дела!.. А опосля он всё одно забудет, што уезжал. Енто даже и к лучшему, што так получилося. Покатается папаша по степу, воздухом подышит да и спать будет лучше. Вот так вот, бабуся. Старый человек — што тяперяча поделаешь?! Господи, прости мене грешного.

— Ну смотри, дед, ты хозяин — табе виднее… — тяжело вздохнула она.

— А што мене делать ишо прикажешь?! Вот тока представь сабе, што люди скажут, ежели я ево к Пятру отвезу? Скажут, што Сяргей папашу сваво голодом заморил, а тяперяча к Пятру ево сбагрил. Так?! И как мене потом ентим людя́м в глаза глядеть? А с другой стороны, не выполнить волю папаши я тожеть не могу. Как я смею ево ослухаться? Да никак! Вот и думай, Василиса Васильна!..

— Да-а-а. Ну и дела!.. Господи, спаси и сохрани, — запричитала жена, продолжая сборы.

Афанасия нарядили, собрали, как положено, в дорогу и, бережно взяв под руки, не спеша вывели на улицу. Степан подвел под уздцы пару самых смирных лошадей, запряженных в широкие, с боковыми крыльцами сани.

Февральское солнце, отражаясь от снега, слепило глаза. Тихий, безветренный и погожий день радовал душу. Воробьиные стаи, перекрикиваясь, с шумом перелетали с места на место. Из катухов, конюшен и кошар слышалось блеяние овец, мычание коров и беспокойное ржание лошадей; протяжно подавали странные звуки верблюды. Кудахтанье кур сопровождалось заливистым пением голосистых петухов, гусиный гогот предвещал время приближающейся яйцекладки. Все это огромное хозяйство хутора, которое еще несколько лет назад он, Афанасий, как отец приезжал периодически инспектировать, теперь для него было безмолвным. Не слышал он этого живого разноголосого звука жизни, ранее так радовавшего его слух и душу. Жизнь промчалась так стремительно и так быстро, что он и не понял, как превратился в немощного и больного старика. Да! Жизнь действительно короткая!

— Не шибко, дедусь, давайте помаленьку… Вот так, садитесь вот сюды вот, — аккуратно усаживал в широкие сани своего деда Степан.

— Не шибко, дедусь, не шибко, не спешите, я вам подсоблю… вот так, — заботливо помогала старику с другой стороны Мария Ивановна.

— Ну всё, папаша, в добрый путь! До свидания! Пятру там от нас поклон сердешный передавайте. Вот вам и гостинцы детишкам ихним, — обнимая старика, приговаривала Василиса Васильевна, положив в руки свекра большую котомку со сладостями.

— Давайте, дедусь, до свидания. Господи, благослови! Как говорится, в добрый путь, — сжимая в объятьях деда, по-настоящему прощалась с ним и Мария Ивановна.

— Вам тожеть с Богом оставаться! С Богом, детка, с Богом… Господи, благослови, спаси и сохрани, — приговаривал Афанасий, довольный тем, что исполняется его отцовская воля.

— Так, шантрапа пузатая! А ну, бегом с дедусем прощаться, — скомандовал дед Сергей.

Детвора, заранее подготовленная к спектаклю, гурьбой с шумом и криками кинулась к прадеду.

— До свиданья, дедусь! До свидания! Приезжайте к нам еще! Мы вас будем ждать! Мы будем скучать!.. — галдели правнуки.

Вместе со всеми кричал и Анатолий, ожидая его быстрого возвращения и, конечно же, гостинцев, которые пообещал им дед Сергей. Афанасий, укутанный тулупами, едва несколько раз смог махнуть ослабевшей рукой, бережно облаченной в теплую меховую рукавицу.

— Ну чавой-то ты, Стяпан, копаешься́ там? Поехали уже, помолясь, — скомандовал дед.

— Ну-у-у! Залетныя! Пошли! — крикнул Степан, хлопнув легонько вожжами, и пара лошадей послушно и плавно тронулась с места к узкому извилистому проходу в снежном валу.

— Ну вы, папаша, и придумали концерт… — удивленно, с ухмылкой обратился к отцу Степан, когда сани выкатили за пределы хутора. — Дед-то не разблачит тебе? А то ведь тады нам всем не поздоровится…

— Ничаво он, сынок, не разблачит. Он и не поймёт, што назад ево привезли. Енто папаша так, от старости своёй капризничает, да и всё тута. Какая яму разница, иде жить — што у Пятра, што у мене. Ведь он уже ничаво не видит и не слышит. Яму, сынок, разницы уже нету… А отказать не можно. Надыть сполнять отцовскую волю. Он ведь мене папаша! Понимаешь?!

— Да понимаю… — призадумался Степан, поглядывая через плечо на укрытого тулупами деда. В силу своей молодости он не мог ни понять, ни представить себе, как может чувствовать себя старый человек. Только благодаря воспитанному с малых лет почтению к родителям и сединам дедов он знал, что обязан им отдавать должный почет и уважение. А до конца проникнуться этим он пока не мог.

Не прошло и получаса, когда Афанасий, тепло одетый и укрытый овчинными кожухами, задремал в конских санях, которые кружили по заснеженной степи всего в каких-то трехстах метрах от хутора.

— А ну-ка, Стяпан, посмотри, задремал папаша аль нет, — велел Сергей своему сыну, когда их сани нарезали очередной след вокруг хутора.

Степан, одетый по-зимнему тепло и основательно, кряхтя, поправил сползающую на лоб лисью шапку. Неуклюже повернувшись, он осторожно приподнял ворот овчинного тулупа. Дед мирно спал, изредка подергивая седыми бровями.

— Заснул дедусь… — улыбнулся Степан, поправляя ворот.

— Ну и слава богу! — вздохнув, успокоился Сергей.

Он вспомнил один из теплых весенних дней, когда старик был еще полон сил и, так сказать, со строгой отцовской инспекцией приехал на хутор сына: проверить, все ли в порядке у него на хозяйстве. Если да, то порадоваться, если нет, дать мудрый совет или отругать за нерадивость, а то и подзатыльник отвесить, если еще перечить надумает, хотя сын по возрасту сам имел внуков. Это время для хуторских жителей было особо напряженным. До наступления жарких летних дней нужно было успеть подстричь овец и провести санитарную обработку всего поголовья, а заодно и пересчет произвести. Для оперативности в такую пору приходилось нанимать временных рабочих. Вот как раз в один из таких дней приближающуюся к хутору фигуру Афанасия первым заметил один из наемных рабочих.

— Смотри, Сяргей Афанасич, смотри! Кажись, папаша ваш к табе в гости едет, — услышал Сергей голос одного из батраков.

Зная крутой нрав старика, люди забеспокоились. Сергей, прикрываясь ладонью от яркого солнца, посмотрел в сторону юго-запада, где в ровной степной глади увидел знакомую фигуру родного отца. Афанасий, заложив за спину руки, не спеша приближался к хутору сына; за его спиной в поводьях, фыркая и мотая головой, шла молоденькая кобылка.

— Да! И правда, папаша наш. Вот папаша… Ну даёт! Даже лошадь жалеет, сам пешком рядом с ей идёт. Тожеть скажешь, едет он… — усмехнувшись, упрекнул своего рабочего Сергей.

— А я ево ишо сдаля заметил, — похвастался тот, вместе со всеми всматриваясь в степную даль.

— Молодец! Глазастый ты у нас, — похвалил парня Сергей. — Васькя! — немного призадумавшись, крикнул Сергей своему сыну. — А ну-ка, крутани голову́ вон той овце, — указал он на достаточно упитанное животное.

— Какую, папаш? Вот енту?

— Да, да, енту самую.

— А зачем, папаш? Как крутну, так ведь она опосля долго не проживёт, — удивился Василий.

— Ну ты, Васькя, и бестолковый. Хошь сказать, што я папашу позавчерашним мясом кормить должён? Как бы не так! Пущай он свежего покушает да с собой заодно возьмёт, а там и мамаша свеженького мясца отведает. Понимать надыть!

— Так а голову́ на кой дьявол ей крутить? — не унимался сын.

— А-а-а! Енто, сынок, другая история. Он же, папаша-то, как мене говорит: «Ты, Сяргунькя, хорошую овцу на мясу не режь! Режь тока ту, што вот-вот магёт сдохнуть. Хорошую — тока на продажу!» Вот и скажи тяперяча: и чаво мене их жалеть?! У мене ентих овец, почитай, тыщи, а я дохлятину есть должён?! Нет! Так не пойдёт. Ну… и супротив папашиной воли тожеть не попрёшь — он ведь, папаша-то, и по шея́м надавать магёт. Вот и приходится так хитрить. А куды деваться-то? Вот так вот! Учися, Васькя, уму-разуму.

Василий стоял, удерживая вырывающееся из рук животное, и внимательно вникал в назидательные слова своего отца.

— Да!.. Ну и дедусь у нас… — покачал с удивлением головой Василий и, скрутив резким движением животному голову, оставил его в стаде.

— Добрый день, папаша. Добро пожаловать, — кланялся отцу в искренних приветствиях Сергей.

— День добрый, сынок. Мир вашему дому, — протяжно молвил Афанасий, продолжая хозяйским взглядом окидывать владения сына.

— С миром принимаем вас, папаша. Проходите в дом. Отдохните с дороги. Сей же час вас чаем потчевать будем, — указывая на двери шалаша, Сергей приглашал своего отца в гости.

— Та енто мы завсегда успеем, — протяжно промолвил Афанасий, — рассказывай, сынок, как у тебе дела на хозяйстве. Вижу, делом занят — и сам, и люди вон работают. Всех овечек подстриг аль ишо осталися? — интересовался Афанасий, осматривая стадо стриженых овец. — Ой! Сяргунькя! Глянь, глянь-кя! — вдруг всполошился Афанасий, вглядываясь в многочисленное стадо.

— Што случилось, папаша, што вы там увидали? — для достоверности засуетился Сергей.

— Вона, овца больная волчком кружится. Лови её, Васькя, лови. Зарезать надыть, а то сдохнет, — затараторил Афанасий, предупреждая об опасности.

— Иде, папаша, иде она? Чавой-то я её не вижу, — нахмурив брови, Сергей стал рьяно осматривать свое стадо.

— Та вон она, вон она! Васькя, хватай её! — указывал рукой своему внуку Афанасий. Как и было задумано, овцу поймали, и теперь к обеду ожидался свежий куырдак.

Афанасий еще раз неспешно окинул взором хозяйство, заглянул на конюшню, в катухи, на летний загон, осмотрел свежевыкопанный колодец.

— Худук новый, смотрю, недавно выкопали? — спросил Афанасий, оглянувшись на идущего рядом сына,

— Да, папаш, вот надысь, недели полторы назад, не боле, — подтвердил Сергей, замечая, что отец его трудами доволен.

— Молодец! Худук на хозяйстве всегда добрым должён быть, а то и два, и три. Вон скотины у тебе скока. Без воды в степу со скотиною никак… Вижу, дела у тебе, сынок, идут справно — енто хорошо. Я рад за тебе. Ну, раз всё в порядку, тады, хозяин, веди в дом. Тяперяча можно и чаю попить, — расплываясь в улыбке, обратился он к Сергею.

— Милости просим, папаша, проходите в дом, — удовлетворенный родительским одобрением своей хозяйской деятельности, Сергей милостиво приглашал отца в свое скромное жилище. В свою очередь, убедившись, что сын хозяйство ведет исправно, Афанасий отправился в шалаш, где эстафету приняла сноха, усаживая свекра на почетное место.

— О!.. А енто откедва у вас мяса свежая да жирная такая?! — насторожился Афанасий. — Неужто овцу хорошую зарезали недавно? — требовал он от снохи отчет, вглядываясь в ее глаза пытливым взглядом.

— Што вы, папаша, што вы?! — протестовала Василиса Васильевна. — Енто нас соседи надысь угостили, — отчиталась она, заранее предупрежденная мужем, как надо отвечать свекру в таких случаях.

— А-а-а! Вон оно што! Ну тады ладно, — успокоился Афанасий, — дай бог здоровья соседям, — добавил старик, принимая из рук снохи пиалу горячего чая.

Развалившись в широких санях, пригретый лучами февральского солнца, Сергей стал замечать, как под звуки монотонного топота копыт, фырканье сытых лошадей да скрип снега под полозьями справных саней его самого стало клонить ко сну.

«Хорошие получились сани, добротные», — подумал Сергей, в очередной раз одобряя свое изделие, которое он с сыновьями изготовил сам.

Кузня у него на хуторе была на хозяйстве большим подспорьем как для своих нужд, так и для дополнительной прибыли. В ближайшей округе, километров на сто с лишним, кузниц в степи не было. Две были только в Джаныбеке, а это как раз и есть сто с лишним верст от хутора. Заказов в летний период было хоть отбавляй. Работы хватало — только не ленись; потому и доход от нее был немалый. А поставить кузню на хуторе настоял отец. «Дай, Господи, яму здоровья», — подумал про себя Сергей и еще раз глянул на дремлющего в санях состарившегося отца. Прошло каких-то пять лет, как Афанасий перестал ездить по хуторам сыновей, проверяя их хозяйскую деятельность. За это время умерла жена, и он после ее смерти резко сдал здоровьем. Осунулся. А потом и совсем ослаб.

— Ну што, Стяпан, заворачивай-ка, помолясь, к хутору, хватит уже колесить по степу. Пора и домой ехать, — дал распоряжение сыну Сергей.

— Как скажешь, папаш… — протянул гулко Степан, и сани медленно стали сворачивать к хутору. Серый дымок из труб саманных мазанок поднимался высоко в небо, обозначая тихий и безветренный день.

— Дедусь… Дедусь приехал! Ура-а-а!!! Дедусь приехал!.. Родной наш!.. Любимый!.. — кричала заранее подготовленная к встрече детвора, лишь только лошади показались на хуторском дворе.

Разбуженный криком и гиканьем ребятни, Афанасий проснулся и тут же оказался в объятиях своих многочисленных правнуков. Его счастью не было предела. Ведь он считал, что его привезли на хутор к другому его сыну — Петру. Раскрыв на ощупь котомку, он стал тут же угощать детей сладостями. А те только этого и ждали!

— Ну вот, дедусь, наконец-то вы и приехали, а мы-то вас уже заждались, проходите, проходите, дедусь, вы как раз вовремя, как раз к столу. Тута у нас и щи к обеду поспели, сей же час есть будем, — неустанно тараторила Мария Ивановна. Как прежде, с почтением хлопоча, она бережно заводила старика в мазанку.

— Ну слава богу, добрался́, — торжествуя, с нескрываемой радостью сообщил снохе Афанасий о своем путешествии. — Ты знаешь?! А то ведь у Сяргея мене и почитать уже перестали да и не кормили совсем, одна страсть Господня, — жаловался Марии Ивановне старик, по-настоящему считая, что его привезли к Петру. — Ну слава богу, што приехал, у Пятра-то мене тяперяча нихто не обидит, — утвердительно сказал он, присаживаясь на лавку.

— Енто точно, дедусь! Тута вас нихто не обидит, — соглашалась Мария Ивановна вместе со свекровью, помогая деду раздеться.

— А Петькя-то иде? Штой-то я ево и не слышу, и не вижу? — допытывался Афанасий, прислушиваясь к звукам.

— Да тама он, папаш, на дворе, на хозяйстве хлопочет, — крикнула ему на ухо Василиса Васильевна.

— А-а-а, тады понятно, ну пущай управляется.

Уже на другой день прадед забыл, что его привезли к Петру (как он считал), и по привычке на все свои нужды в первую очередь приглашал к себе мать Анатолия. И она, терпеливо выслушивая капризы старика, старалась во всем ему угодить.

                                       * * *

На командный пункт доставили ужин. Сегодня, на удивление, каша оказалась вкусной. Подкрепившись, Анатолий выпил кружку горячего чая и вышел из траншеи помыть котелок. Сумерки сгущались. После жаркого дня на наблюдательном пункте повеяло прохладой. Над траншеями передовой, поднимаясь вверх с шипением, падали осветительные ракеты. Заметив в темноте силуэты, Анатолий увидел, как по ходам сообщений пробирались разведчики. Среди них он с легкостью узнал рослого Цаплина.

— Здорóво, Анатолий, — приветствовали его Кузнецов и Бейтурсиков, обмениваясь рукопожатиями.

— Здорóво, здорóво, разведка, — улыбался Анатолий, встречая гостей. — Что, опять на вылазку? — махнул он котелком в сторону немецких позиций.

— Туда! В тыл мы не привыкли ходить. Уж очень там скучно, — подметил Илемесс.

— Добрый вечер, Толя, а вернее, доброй ночи, — протянул свою широкую ладонь Цаплин, и друзья обнялись. — Давненько с тобой не виделись, — подметил он, поправляя автомат. — Я как тебя увижу, сразу вспоминаю, как мы с тобой телефонный аппарат на посту оставили. А потом перед Батей как провинившиеся школьники стояли, — смеялся Иван, вспоминая январь.

— Да, Ваня, был у нас с тобой такой казус. Помню, когда ты Бате сказал: «Мы сможем вернуться на наблюдательный пункт и принести телефон», — у меня тогда сердце в пятки ушло. Ну, думаю, все! Тут я бесславно и сложу свою глупую голову. Слава богу, Батя человек был мудрый, дал нам в помощь разведчиков, да еще наказал строго, чтобы без толку на рожон не лезли. Земля ему пухом — хороший был командир.

— Да, царствия ему небесного. Только добрыми словами можно вспоминать такого человека, — качал головой Иван, соглашаясь со словами друга. Они оба замолкли, вспоминая погибшего командира.

— Ну, как у тебя служба, Ваня? Не разочаровался? А то, может, назад к нам, в связь? — вернулся к прерванному разговору Анатолий, подталкивая друга к наблюдательному пункту.

— Нет, Толя, мне эта служба нравится, — продвигаясь по траншее, возражал Цаплин. — Я столько этого добивался, а теперь что — назад пятками? Ни за что!

Друзья устроились у поста Дружинина, где стоял его телефон.

— А как ты, Толя? Твои из дома пишут? Как там мать, сестренки? Все в порядке?

— Да, Ваня, из дома письма получаю. У них все хорошо. Все работают с раннего утра до поздней ночи, хотя в этом и не признаются. Но я-то знаю! А у тебя как дела дома? Братья, сестры, родители? Все живы, здоровы? Надеюсь, письма им пишешь? Переживаю за тебя, мы же с тобой почти земляки. Саратов от Джаныбека всего в трехстах пятидесяти километрах.

— Конечно, пишу, Толя. Все в порядке у них. Тоже трудятся в поте лица своего. В тылу нашим сейчас всем несладко, но они об этом нам не говорят, чтобы лишний раз не расстраивать.

— Да! Мы тут, под градом пуль и осколков, на пузе пол-Украины проползли. А они там и за себя, и за нас с тобой трудятся. Скорее бы эта война закончилась.

— Это точно, сейчас бы домой, родных обнять. Посидеть поговорить с ними… — промолвил Иван. Ссутулившись, он сидел на снарядном ящике, сжимая в коленях свой ППШ. Его взгляд потускнел, на лоб набежали морщины, видимо, так ему захотелось увидеть своих родных.

Кузнецов, обсудив с Махлеевым мелкие детали предстоящей операции, ждал сигнала от саперов. Загудел зуммер, связист передал команду, и разведгруппа тронулась в путь.

— Ну, давайте, братцы, ни пуха вам, ни пера, — пожелал Анатолий, провожая ребят на задание.

— К черту, — все как один отозвались разведчики, поправляя оружие и снаряжение.

Обитатели наблюдательного пункта встали проводить друзей, высказывая добрые слова напутствия.

Спускаясь со склона высотки, группа скрылась в полуночной мгле. Прижавшись спиной к бревенчатой стене траншеи, Анатолий сквозь маскировочную сеть смотрел в звездное небо. Пулеметная перестрелка да пуски осветительных ракет изредка нарушали тишину июньской ночи. Такие минуты всегда напоминали ему его далекое детство. В этот раз почему-то вспомнился эпизод, который произошел с ним весной тридцать шестого года.

Снег тогда в степи растаял, и теперь в падинах стояла вода. Был как раз тот период, когда можно было идти «выливать» сусликов. Этому сыновей научил отец. С раннего детства, сколько Анатолий себя помнил, он занимался этим промыслом, спасаясь от голода. Не только он один, все малообеспеченное население в эти трудные годы, кто пережил суровую зиму, с нетерпением ждало выхода сусликов из зимней спячки. В степь он пошел с Надеждой. От сестренки помощи и немного, но не так было скучно, как одному: есть с кем поговорить. Два часа кропотливого труда — и вот уже в мешке двадцать пять тушек истощенных за зиму зверьков, с которых теперь требовалось снять шкурки, распотрошить.

Квартировала семья в доме Кожановых. И мать настрого запретила с этими грызунами появляться даже во дворе, а не то что в доме, во избежание гнева со стороны домовладельцев. Сама она их в пищу не употребляла — брезговала. А как среагируют хозяева на то, что в доме постояльцы будут варить сусликов, она не знала, потому и дала строгий наказ детям. Ведь они здесь всего-навсего квартиранты.

Чувство голода толкало детей на скорое приготовление пищи. Чтобы избежать неприятностей, Анатолий принял решение все мероприятия провести за пределами двора, подальше от хозяйских глаз, а самое главное, подальше от глаз матери. В мокрой, испачканной грязью одежде и обуви дети со стороны степи подошли к хозяйскому сараю.

— Так, Надюха, принеси-ка сюда из чулана чугунок, пару луковиц и немного соли у матери возьми, она на полке в баночке стоит, — строго наказал сестре Толя; сам же в это время стал располагаться за саманным сараем.

— Знаю я, где что лежит! — деловито огрызнулась девчушка. — Будет он мне еще рассказывать…

Поправляя платок, она стремглав побежала в дом. Толя положил на землю старый, в разноцветных заплатках мешок и принес из колодца воды, чтобы потом помыть в нем разделанные и потрошеные тушки. Устроился он на перевернутом вверх дном старом ведре, подтянул ближе к себе мешок и, проверив нож на остроту, принялся за дело. В мыслях Анатолий уже представлял себе кипящий на костре чугунок, от которого должен был исходить приятный запах. День приближался к вечеру. Надо было успеть все сделать засветло. Ну вот прибежала и расторопная сестренка.

— Вот, держи, принесла, — задыхаясь от спешки, выпалила Надя, держа в руках большой чугунок, на дне которого перекатывались две небольшие луковицы. Ее глаза радостно искрились, щеки горели огнем, развязавшийся платок сбился на затылок, обнажая короткостриженую голову.

— А соль забыла, да?! — строго спросил брат.

— Ничего я не забыла! — возмутилась Надя, широко раскрыв глаза. — Вот она, смотри! — оттягивая карман, сестра продемонстрировала, что все на месте. — Я уже не маленькая, чтобы забывать. Куда ее высыпать? — гордо спросила девчушка, опуская сосуд на землю.

— Лук вытащи из чугунка, взрослая! — деловито подтрунивая, велел Анатолий.

Поднявшись, он стал отмывать от крови покрытые цыпками руки. Когда на дно принесенной посуды опустилась первая тушка, за стеной сарая послышались шаги. Из-за угла появилась фигура хозяина дома.

— А чой-та вы тут делаете? — спросил Василий Фёдорович, окидывая строгим взглядом расположившихся за его сараем детей.

Сердце Анатолия затрепетало от страха. Кожанов по-хозяйски осмотрелся, заглянул в лежащий на земле мешок с оставшимися в нем двадцатью четырьмя сусликами, скрутил его правой рукой посередине и поднял с земли. Взглянув с сожалением на перепуганных детей, в другую руку мужчина взял чугунок. Не спеша, поворачиваясь к малышне спиной, он вдруг через плечо сухо сказал:

— А ну-ка, пошли со мной, — и, скрипя кожаными сапогами, направился к калитке.

— Дядь Вась! Мамка нас отлупит, если мы с сусликами во двор зайдем, — взмолился Толя, оставаясь на месте как вкопанный.

Надежда, прижавшись к брату, от накрывшего ее приступа страха стояла бледная как полотно. Ее посиневшие на холоде губы тряслись, на глаза навернулись слезы. Боясь хозяйского гнева и предстоящей взбучки от матери, она еще сильнее прижалась к старшему брату, схватившись за его правую руку; по щеке перепуганной девчушки покатилась слезинка. Оглянувшись назад, Василий Фёдорович увидел перепуганных до смерти детей, и ему до боли в сердце стало их жаль.

— Вот скажите мене, деточки мои дорогие, хто в ентом доме хозяин: я аль ваша мамка? — с улыбкой задал он вопрос.

— Вы, дядь Вась, — в один голос ответила перепуганная детвора.

— Так вот тады и делайте, што я вам говорю. И не бойтеся. Нихто ваших сусликов не отнимет, и ругать вас нихто не будет, — успокоил он повергнутых в ужас детей, — берите своё ведёрко, лук и пошли со мной в избу, — настоятельно, но без строгости сказал Кожанов и пошел во двор развалистой походкой.

Толя с Надей, несколько успокоившись, но взволнованно переглядываясь, подобрали с земли остатки утвари и молча поспешили за хозяином. В сенцах Василий Фёдорович быстро разулся и первый вошел в дом. Из-за закрытой двери было слышно, как он со смехом и с жалостью рассказывает о произошедшем случае своей жене.

— Конечно, детишкам есть-то охота. Они же вон полуголодные день-деньской бегают, — качая головой, рассуждала хозяйка. — Кады ж енто тяжёлое время закончится-то, а? Господи Иисусе, спаси и сохрани, — крестилась тетя Надя, подавая хозяину большую миску с теплой водой.

Дети еще долго снимали с себя запачканную одежду и обувь, прежде чем появились на пороге дома. В чисто убранной комнате было тепло, уютно, приятно пахло свежей выпечкой.

— Ну, проходите, проходите, — по-доброму приглашала растерянных детей хозяйка. — Чавой-то вы как не свои в дверях-то встали? Идите мойтя руки, я вас пышками щас угощу, — предложила тетя Надя, направляясь к печке.

Тетя Надя — хозяйка дома, добрая и радушная женщина пятидесяти девяти лет — с любовью и нежностью относилась к детям своей квартирантки. Четверых детишек, оставшихся без отца, Мария Ивановна кормила и воспитывала одна. И, когда предоставлялась возможность, тетя Надя старалась угостить детвору чем-нибудь вкусненьким, хотя и самим жилось нелегко. Грузная, с крутыми бедрами хозяйка, переваливаясь с одной ноги на другую, взяла с печки тарелку и подошла к детям.

— Вот, нате, перекусите, пока Василий Фёдорович ваших сусликов облупит, — протянула она детям на тарелке две свежие пышки.

— Спасибо! — радостно, в один голос поблагодарили ее дети и принялись жевать горячую выпечку.

Хозяин тем временем, устроившись посреди комнаты, ловко ошкуривал и потрошил «вылитых» ими зверьков. Толя с Надей, переглядываясь, молча наблюдали за каждым его движением. Через несколько минут тетя Надя, перемыв разделанные тушки, сложила их в чугунок, сдабривая луком и солью.

— Вот! Тяперяча они малость просолятся, а потом мы на ночь в печь-то их и поставим, штоб протомились там, — рассказывала о длительном процессе приготовления хозяйка. — А утром — милости просим к столу! Блюдо будет готово, — поясняла женщина, унося чугунок в сенцы.

Для детей ожидание было делом утомительным. Им хотелось употребить это блюдо сейчас. Но никуда не денешься — придется подождать.

Утра следующего дня детвора ждала с нетерпением. Тетя Надя по обычаю хлопотала у печки, гремя посудой и хозяйственными приборами.

— А нонче-то не што вчерась. В ночь-то хорошо подморозило — зябко на дворе, — сообщил зашедший с улицы Василий Фёдорович. — Лужи все ледком покрылись, — пробасил хозяин, снимая шапку и старенькую, в заплатках куртку. — Скотину со дня на день в степ выпущать надыть. Урожай в прошлым годе был безлишковый, тока на прокорм и хватило. Ни сена, ни соломы, почитай, нету. Пущай скотина в степу сама сабе корм ищет. Да и не нонче так завтра трава попрёт.

— Щас и колхозный скот, и единоличники скотину в степ выгонят — и будет табе как в прошлом годе весной. Почитай, всю траву сплошь скотина и вытыптала. Вот табе и выпущай, — сетовала тетя Надя.

— Да будя табе! Тожеть скажешь — вытыпчут! Степ большая, всё не вытыпчут. Клинчиха-то што приходила? По делу аль так — языком почесать?

— Приходила… Говорит, свою корову с телком кормить нечем. Тожеть выпущать их в степ собрались — а куды деваться? Што, пущай скотина пустые ясли грызёт?

— Так-то оно так, понятно, што корма нету. Тока и степ ишо голая стоит.

— У-ух! И беда с ентой скотиной. Раннею весною сена нету, а летом вся трава от жары сгорит. Вот и паси, мужик, коровушку…

— Што там соседка ишо сказала окромя скотины? Колькя ихний не образумился ишо? Не передумал жаниться-то?

— А!.. Сколько ентова обормота ни учи — всё ума-разума яму не втолчёшь. Вот втемяшил сабе в голову́, да тока всё одно и талдычит, мол, лучше Маньки Евдокимовой девок нету! — негодовала тетя Надя. — Вот скажи мене, ну на што яму та лахудра сдалась? Вон у Лухмановых Васёна — какая девка работящая. А у Рогожкиных Дуняша — тожеть девица уже на выдание, да ишо и мастерица на все руки. А ентот: «Нет! Тока на Маньке жанюсь…» Вот и всё табе!.. Говорит: «Мы с ею будем жить ладно и богато». Ну што ты яму скажешь?!

— Дурак думкою богатеет, — подметил спокойно Василий Фёдорович. — Ничаво! Папаша двухвосткой хорошенько отпорет пару раз, и забудет Колькя про Маньку свою, — добавил он, вытираясь полотенцем.

Василию Фёдоровичу шестьдесят лет, но он еще в хорошей физической форме. Крепкого телосложения, широкоплечий, несуетливый, заходя в помещение, он, казалось, заполнял собою все пространство комнаты. Кожанов был рачительным хозяином; его двор и дом ухожены, все вещи и инструмент находились на своих местах, во всем наблюдалась твердая рука неутомимого труженика.

— Ну што, хозяйка, завтрак-то готов? — обратился он к жене с улыбкой. — А то вон малышня-то щас слюною захлебнётся, — смеялся хозяин, проверяя пальцем остроту ножа. Приложив к груди круглый калач хлеба, Василий Фёдорович принялся нарезать его большими увесистыми кусками.

— Та готово… Куды ей деваться-то. Магёшь всех к столу кликать, — усмехнулась тетя Надя, вытаскивая ухватом из русской печи горячий чугунок.

— Так, детвора! А ну-ка, давайте к столу! — крикнул хозяин, зазывая всех на завтрак.

Дети, как горох из банки, высыпали в большую комнату, где посреди стола стоял чугунок, рядом — нарезанные куски ароматного хлеба, а по краям расставлены эмалированные тарелки. Усевшись на лавки, малышня с нетерпением наблюдала, как хозяин снял с незамысловатой посудины крышку, и помещение моментально наполнилось ароматом, напоминающим запах вареной курятины. При помощи медной шумовки и деревянной ложки Василий Фёдорович стал раскладывать каждому в тарелку по одной затушенной в печи ароматной тушке.

— Давай, детвора, налетай, пока подешевело, — смеялся дядя Вася, наблюдая, как дети с аппетитом принялись уплетать свежее мясо за обе щеки. — А ты чаво, Манькя, стесняешься? — обратился он к своей квартирантке, которая осталась в дальней комнате. — Ты чаво к столу не идёшь? Аль боишься, што кому-то не достанется? Иди сюды, здеся всем хватит. Давай присоединяйся к нам, — неустанно пытался призвать к трапезе свою квартирантку добродушный хозяин.

— Нет, што вы, Василий Фёдорович, я сусликов не кушаю, не могу. Я боюсь их есть, — отказывалась напрочь Мария Ивановна, брезгливо отворачиваясь.

— Так! А ну-ка, иди сюды! — строго призвал свою квартирантку хозяин. Мария Ивановна, подчиняясь его воле, зашла в комнату.

— А как вкусно пахнет! — заметила она, нерешительно подходя к столу. Дети внимательно наблюдали за происходящим, продолжая жевать.

— А ты што думала, што в чугунке гадость какая варилась? — смеялся Василий Фёдорович, отламывая от тушки заднюю ножку. — На-ка вот, держи, — протянул он Марии Ивановне отломанный кусок.

— Та не могу я, Василий Фёдорович! — пытаясь отвернуться от стола, твердила она.

— Держи, табе говорю! — строго приказал Кажанов и сунул ей в руку кусочек мяса.

Противиться хозяину дома Мария Ивановна не смела. Тем более что аромат, стоящий в комнате, говорил о том, что это должно быть вкусно. Глядя на то, как с аппетитом ели мясо ее дети, она, решившись, наконец положила кусочек мяса на язык.

— Да! Оказывается, енто вкусно! — с удивлением произнесла Мария Ивановна, пережевывая мясо.

В комнате все залились звонким смехом…

                                       * * *

Взрыв, прогремевший за передовой, прервал воспоминания. Северо-западнее наблюдательного пункта ожившие вражеские пулеметы посылали в темень косые веера трассеров. Осветительные ракеты одна за другой взлетали вверх, освещая тот край обороны, где прогремел взрыв. Наши пулеметчики ответным огнем старались подавить огневые точки противника, откуда велась стрельба.

— Что-то произошло! — воскликнул Дружинин, поднимаясь с места.

Разведчики и связисты вышли из блиндажа в траншею.

— Неужто это наши на немцев напоролись? — забеспокоился Анатолий.

— Скорее всего, это они, — вглядываясь в сторону, где шла перестрелка, переживал за бойцов Лёня Дырявко.

— Судя по тому месту, где идет перестрелка, это группа Кузнецова ведет бой, — с тревогой в голосе произнес подошедший Махлеев.

— Товарищ капитан, может, подмочь им огнем наших батарей? — предложил Анатолий, глядя на капитана.

— Не зная обстановки, Толя, можно и своих накрыть нашими же снарядами, — сожалел Степан Андреевич, прикусывая губы. Он тоже заметно нервничал, поправляя накинутую на плечи шинель.

— Жаль, что помочь ничем не можем… — расстроился Дырявко. Его мускулистая рука сжимала цевье карабина. — А может, это вовсе и не они, — надеясь на лучшее, спокойно произнес Лёня.

— Да что тут гадать, пройдет время — узнаем. Теперь остается только ждать и надеяться, что с нашими ребятами все в порядке, — раздался чей-то возглас.

— Что же, будем ждать… Может, это вовсе и не они ведут пальбу, — попытался утешить присутствующих Анатолий.

Через несколько минут ожесточенной перестрелки выстрелы стали стихать. Люди, оглядываясь в сторону переднего края, не спеша начали расходиться по своим местам.

Анатолий устроился на своем посту, но прежнего спокойствия на душе уже не было. Тревожные мысли одна за другой лезли в голову, он то и дело настораживался, реагируя на каждый шорох. За траншейными досками скребся кто-то из грызунов: не то мышь, не то крот. С северо-востока доносился лай санитарных собак. Запряженные в ездовые нарты, эти животные тоже были на воинской службе. Наравне с лошадьми они выполняли нелегкую работу, вывозя раненых с поля боя. Сверчки наперебой распевали свои ночные песни. Монотонный стрекот насекомых ласкал слух.

Прошло около часа после произошедшего на передке переполоха со стрельбой. За бруствером послышался шорох и окрик караульного.

— Стой! Кто идет?!

— Калина…

— Яблоня, — откликнулся на пароль часовой. Вскоре в траншею стали спускаться разведчики. Цаплина вели под руки, его правая нога перебинтована. Бинт обильно пропитан кровью.

— Что, на немцев нарвались? — поспешил с вопросом Дружинин, помогая Ивану спуститься вниз. — Все живы? — окидывая взглядом членов разведгруппы, беспокоился он.

Отдыхающие в блиндаже люди вышли в траншею.

— Все живы, Толя, — успокоил его Бейтурсиков, — не переживай. — Он перевел дыхание.

— Раненый у нас, Толя, только один — любитель нового оружия, — уточнил Кузнецов, иронично указывая на Цаплина.

Ивана положили в блиндаже. Он побледнел и водил растерянными глазами по сочувствующим лицам товарищей.

— Ты как, Ваня? Может, водички тебе?.. — с заботой спросил Анатолий раненого друга.

— Нормально, Толя. Если можно, то от пары глотков воды я бы не отказался, — шевеля сухими губами, отрывисто проговорил Цаплин.

Анатолий отстегнул от ремня фляжку и протянул ее Ивану. Тот, приподнявшись на локте, стал жадно пить.

— Потерпи, Ваня, сейчас передохнете, и ребята тебя до санчасти доставят. А там машиной быстренько в госпиталь. Вылечишься, отъешь там вот такую ряху, — с улыбкой Анатолий изобразил руками круглое лицо, — и опять к нам в полк вернешься. Не переживай, дружище, мы еще с тобой повоюем, — как мог утешал Анатолий своего друга.

— Спасибо, Толя, — благодарил Иван. Утолив жажду, он протянул Дружинину его фляжку.

— Что, Николай Петрович, на немцев нарвались? — спросил Кузнецова подошедший Махлеев.

— Нет, товарищ капитан, хуже. Любопытный Цаплин на мину нарвался. Группу чуть не погубил и задание сорвал, засранец, — сердился Кузнецов. Он поправил маскировочный комбинезон здоровой рукой. Левая рука была перебинтована. — Ладно, главное, все живы, — поднимаясь, выдохнул Николай. — Подробности потом… Ну что, немного передохнули — и в путь. Нам надо быстрее раненого в госпиталь доставить, — забеспокоился Кузнецов.

Цаплина разведчики взяли под руки, и, выбравшись из траншеи, группа отправилась по направлению к штабу полка. Вернувшись на пост, Дружинин еще долго не мог избавиться от тревожных мыслей о раненом друге. Успокоиться смог только к утру, когда перед рассветом стало клонить ко сну. Заснуть на посту Анатолий всегда остерегался: в страхе, что немецкая разведгруппа может сонного легко захватить в плен. Таких случаев было сколько угодно. Да и спал он крепко. Конечно, не так, как Сомиков, но то, что, заснув, может прослушать вызов из штаба, было вполне возможно. Исходя из этих соображений, спать на посту Дружинин не смел.

История с ранением Цаплина выяснилась позже. А дело было так…

Саперы проделали минные проходы сначала на своем участке, а потом извлекли и немецкие мины. Проход на минном поле немецкой стороны был очень ограниченным. Об этом саперы предупредили сразу. Группа, успешно пройдя свою полосу, вышла на немецкую территорию. Передвигаясь по узкому проходу на минном поле противника, шли нога в ногу. Впереди Бейтурсиков и еще два бойца разведки, за ними Цаплин. Замыкал группу Кузнецов. И все было бы ничего, но как раз в середине минного поля взгляд Цаплина зацепился за что-то блестящее.

В слабом лунном свете блестела недавно вышедшая в серийное производство немецкая штурмовая винтовка Sturmgewehr 44. Никакие мины не могли удержать истинного любителя стрелкового оружия. Забыв про все на свете, сворачивая с тропы вправо, он решил стать обладателем новинки немецкой фирмы «Хейнель». Когда Кузнецов увидел уходящего с тропы Цаплина, он едва успел в прыжке схватить Ивана за рукав комбинезона и резко потянул его на себя. Разорвавшаяся под ногой Цаплина мина разодрала обувь и зацепила мягкие ткани ступни, повредив кость. Осколком мины легко ранило в руку и сержанта. Если бы вовремя не среагировал Кузнецов, трудно предположить, что могло произойти с Цаплиным. Во всяком случае, легким ранением он бы вряд ли отделался.

После прогремевшего взрыва немцы открыли пулеметно-ружейный огонь. Здесь группу спасла складка местности. Изгиб низины плохо простреливался из немецких позиций. Поэтому этот участок и был ими тщательно заминирован. Ползком, по-пластунски разведчикам пришлось вернуться назад. В траншеях боевого охранения санитар из пехоты сделал Цаплину и Кузнецову перевязки, и они с передка пришли на наблюдательный пункт второго дивизиона.

                                       * * *

Утро следующего дня напомнило всем о трагической дате. Прошло ровно три года, как началась война. Три года!.. Как это беспредельно долго… Сколько за это долгое время пролито крови, слез, сколько погибших и искалеченных судеб! А сколько их будет до полного окончания войны — никто не знал.

К десяти часам утра Дружинин обнаружил на своей линии сбой связи.

— Лёня, я на ликвидацию обрыва, — предупредил своего напарника Анатолий, ощупывая в кармане нож. — Вроде бы ничего не забыл, — сказал он, продвигаясь по траншее.

— Давай, Толя, удачи тебе, — крикнул ему вслед Дырявко.

Выбравшись из прорытого прохода, Анатолий, соблюдая маскировочную дисциплину, как можно дальше отполз от наблюдательного пункта. Затем он еще несколько десятков метров пробежал, пригнувшись, стараясь за складками местности скрыться от обзора противника. Удалившись на достаточно приличное расстояние от наблюдательного пункта, Дружинин смог выпрямиться и шагать далее в полный рост.

День был солнечный, но не жаркий. Подросшая за эти дни от обильной влаги и достаточного тепла трава скрывала провод. Линия связи, протянутая Дружининым в ночное время двое суток тому назад, проходила по склону высокого холма, огибая его с северной стороны. На середине высотки телефонный кабель опускался в долину и к штабу полка тянулся уже по лощине.

Основная часть наших командных высот, которые занимала дивизия, в отличие от местности, где располагался противник, не была богата растительностью и просматривалась достаточно хорошо. Не выпуская из виду кабель, Анатолий наблюдал, как впереди него, по низине, в сторону наших тылов шел незнакомый солдат. Боец высокого роста, стройный, подтянутый. Бодро вышагивая размашистой походкой, он часто оглядывался на идущего вдоль линии Дружинина.

Дойдя до того места, где телефонный провод через несколько метров должен был спускаться по склону вниз, Анатолий вдруг почувствовал со спины сильный толчок воздуха. В тот же миг какая-то таинственная сила выбила землю из-под ног, и он, лишившись опоры, свалился набок. Не понимая, что с ним могло произойти, опершись руками о землю, Анатолий стремглав вскочил вновь на ноги. Поднимаясь, он увидел, как вражеская болванка, пробороздив склон следующего холма, полетела дальше, оставив на откосе черную полосу пропаханной земли. Невольно взгляд его скользнул по тому месту, где он неожиданно упал.

Прямо из-под ног вражеский бронебойный снаряд вырвал полоску грунта, лишив его равновесия. Вывороченные и обнаженные корни травы вместе с перепаханной землей чернели у дрожащих ног. Холодок пробежал по телу от сознания того, что могло с ним произойти, пролети снаряд несколькими сантиметрами выше. Не испытывая судьбу, Дружинин по линии связи стал спешно спускаться вниз, благо что далее она пролегала по долине.

Произошедшее если и не сильно напугало, то лишний раз напомнило ему о той опасности, которая подстерегает каждого бойца, находящегося на передовой. Сначала Анатолий радовался тому, что все обошлось и он без единой царапины на теле идет себе живой и здоровый. Но теперь в голову лезли другие мысли, которые по спирали накручивали те события, которые могли последовать, если бы вражеским снарядом ему оторвало одну или даже обе ноги. С какими трудностями в жизни ему пришлось бы столкнуться, окажись он инвалидом. Анатолий стал представлять себя калекой, пытаясь вообразить свои страдания. Было совершенно понятно, что это лишь плоды фантазий его лукавого ума, и он как мог старался прогнать прочь навязчивые мысли, которые то и дело возвращались вновь.

Впереди идущий пехотинец сбавил шаг; поправляя ремень карабина, он в очередной раз оглянулся на Анатолия; очевидно, солдату было неприятно ощущать присутствие идущего за его спиной человека. Слева, на вершине высотки, стал виден четкий силуэт искореженного тригопункта. За склонами холма показались крыши крайних домов села Черница.

Неожиданно со спины Анатолий услышал свист летящего снаряда. По звуку он легко определил, что боеприпас должен упасть где-то далеко впереди. Пролетев над его головой, снаряд разорвался как раз на том месте, где шел пехотинец. Грохот разорвавшегося осколочно-фугасного заряда прогремел, сотрясая воздух. Столб пыли, огня и черного дыма поднялся на месте разрыва. Когда Анатолий приблизился к воронке, она еще курилась. Пыль медленно опускалась на землю, в воздухе веяло стойким запахом немецкого тротила. От бойца, который в момент взрыва оказался на этом злосчастном месте, ничего не осталось. Был человек — и бесследно исчез. С раненым сердцем Анатолий смотрел на дымящуюся, с опаленными краями воронку; в ушах еще гудел звук от недавнего разрыва. Постояв немного у края конической ямы, Дружинин пошел по линии дальше.

В десяти метрах от места разрыва он заметил на земле комок грязи. Каким-то странным показался ему кусок влажной земли, одиноко лежащий на абсолютно сухой поверхности. Подойдя ближе, Анатолий небрежно толкнул его носком ботинка. И в тот же миг неприятная дрожь пробежала по всему телу: это был кусок человеческой плоти. Кровь, перемешанная с почвой, обволокла часть мышцы, превращая ее в обычный комок глины. Видимо, это все, что осталось от солдата. Дружинина пронзило какое-то чувство стыда и неловкости, будто он причинил боль погибшему бойцу, толкнув его ногой в обнаженное и окровавленное тело. Будто он ударил незнакомого солдата носком ботинка в его открытую, кровоточащую рану. Дрожь пробежала по спине, лоб покрылся морщинами.

Кто этот солдат и куда он шел, Анатолий не знал. Никому из подразделения, где служил этот боец, не будет известно, как и при каких обстоятельствах он погиб. Писарь запишет в сводку безвозвратных потерь, а начальник штаба подпишет извещение, которое на пороге своего дома от почтальона получит его бедная мать. Захлебываясь горькими слезами, она будет читать сухие, рвущие ее материнское сердце строки: «Ваш сын… пропал без вести». А солдат навечно останется в этой земле и станет землей, оросив ее прежде своей кровью, — без могильного холмика, без надгробья, без надписи… А там, далеко, на его родине разбитая горем женщина до конца дней своих будет ждать с войны пропавшего без вести сына, вздрагивая при каждом оклике, при каждом шорохе, при каждом скрипе покосившейся калитки. Как часто она будет выходить за околицу, на распутье дорог, внимательно вглядываясь вдаль — вдруг там, далеко на горизонте, появится фигура ее повзрослевшего сына и она через несколько минут окажется в его крепких объятиях. Как при редких поездках в город она возьмет себе в привычку вовремя поспевать на вокзал, чтобы встречать там прибывающие поезда. Внимательно всматриваясь в лица приезжающих пассажиров, мать с трепетом в душе будет робко надеяться на то, что среди незнакомых людей ей посчастливится наконец увидеть родное лицо. Как же это мучительно больно…

Я хочу, чтобы мы, родившиеся через много лет позже этой страшной войны, помнили. Помнили тех, кто в свои восемнадцать лет ушел на фронт защищать Родину и остался там навечно безымянно павшим на полях жестоких и кровопролитных боев. Чтобы помнили и передавали эту память своим детям, внукам, правнукам.

Любовь даже на войне не запретить

Шел третий месяц жесткой обороны, где части Пятьсот тридцатой дивизии занимали рубеж в районе местечка Сталашка. Войска фронта основательно накапливали силы для нового наступления. В эти теплые дни начала июля у Лаврушина произошла теплая встреча с фельдшером санчасти полка Ворониной.

Вера Воронина — очень красивая девушка, грациозно сложена, с прекрасной, просто безупречной фигурой. Ее большие серые глаза под сводом черных прямых бровей смотрели чистым и открытым взглядом. Ровный аккуратный носик и слегка припухлые губы гармонично сочетались со строгим овалом лица. Внешне Верочка выглядела сильной, смелой, решительной и страстной. Сочетание внешней красоты и решительности даже парней неробкого десятка приводило в состояние замешательства. Неуверенным и в голову не приходило попытаться завести с ней знакомство. Внутри же Верочка была женственной, трогательной и нежной. Она не была о себе высокого мнения, хотя была образованна, умна и в общении с остряками, будучи бойкой на язык, умела давать достойный ответ. Но ее остроумие никогда не выходило за рамки приличий. Заигрывать она могла со многими, но серьезных отношений у Ворониной не было ни с офицерами, ни тем более с рядовым или сержантским составом. И это продолжалось ровно до тех пор, пока на сцене не появился красавец и обольститель женских сердец — Лёшка Лаврушин. Беседа двух молодых людей была недолгой, но плодотворной. Причиной этому послужила небольшая рана на руке, нанесенная Лёшке вражеским осколком.

Третьего июля штаб полка подвергся короткому артналету. В результате чего Алексей получил легкое осколочное ранение в правую руку. Находясь в момент ранения рядом с санчастью полка, он не мог не использовать наиболее подходящую возможность для знакомства. Можно было воспользоваться поддержкой боевых товарищей, в крайнем случае помощью санитара, но это было бы слишком наивно. Был подходящий повод поближе познакомиться с фельдшерицей, на которую он уже давно обратил свое внимание и терпеливо выжидал удобного случая. Лёшка понимал, что такое ответственное мероприятие решать с наскока нельзя — можно потерять все!

Прижимая кровоточащую рану, Лаврушин шагнул на ступени санчасти, выискивая глазами объект своего внимания. Увидев выходящую из кабинета Веру, он тут же направился в ее сторону, не спуская с девушки глаз.

— Ой!.. Вы ранены?! — взволновано спросила Воронина, заметив в длинном коридоре Лёшку.

— Вот, слегка зацепило. Как назло, санитаров рядом не оказалось, — соврал ей Алексей, полагая, что ложь во благо — это совсем не ложь.

— Присаживайтесь, я сейчас… Рану необходимо продезинфицировать и перевязать, — заторопилась Вера. В замешательстве она зачем-то зашла в процедурный кабинет, осмотрела его и тут же вышла обратно в коридор. Найдя Лёшку глазами среди немногочисленного персонала и раненых, она вновь подошла к нему. — Пройдемте… — взволнованно произнесла единственное слово Вера, едва скрывая свое смущение. Такие чувства одолевали ее нечасто, и Верочке тяжело было с ними справляться.

Лёшка был опытный и чуткий в сердечных делах специалист, чтобы без особого труда заметить некоторое смятение в поведении старшины. Вдвоем они зашли в кабинет, после чего Лаврушин поспешил закрыть за собой дверь. Вера, осматривая рану, прикоснулась к его руке. Лёшка, отвыкший от женской ласки, остро почувствовал прикосновение нежных женских пальцев, отчего кровь ударила в голову и сердце заколотилось как сумасшедшее. На несколько секунд он даже потерял дар речи. Верочка была так близко, что он чувствовал ее взволнованное дыхание и какую-то чистую, непорочную свежесть.

«Боже! Какая женщина!» — в который раз мелькнуло в голове. Лёшка не сводил с Верочки глаз, едва сдерживая себя, чтобы не захватить ее в свои объятья.

— Вы, Алексей, своим взглядом во мне отверстие просверлите, — преодолев волнение, сказала Вера, глядя в горящие огнем глаза своего пациента.

— Забавно! Вы даже знаете, как меня зовут? — удивился Лёшка.

— Конечно знаю! Вы Лаврушин Алексей Кириллович, одна тысяча девятьсот двадцать третьего года рождения, красноармеец взвода связи штабной батареи нашего доблестного артполка. Да, и самое главное — не женаты! — подытожила она, сверкнув счастливыми глазами.

— Поразительно! Вы, случайно, в особом отделе не работали? — прищурившись, задал вопрос Лаврушин, взяв осторожно фельдшерицу под локоть.

— Нет! — смеялась Верочка. — По случаю запомнила, когда в штабе писарь заполнял наградные листы.

Освободиться от Лёшкиной руки она не пыталась, продолжая не спеша обрабатывать раненую руку. И это был добрый знак.

Женская красота — страшная сила! Используя ее, Вера вскружила своим присутствием голову штабному писарю, и он дал ей возможность прочитать несколько наградных листов, составленных им для предоставления в штаб дивизии. Чтобы штабной сотрудник не понял, какой объект ее в настоящее время интересует, Воронина прочитала сразу несколько штук, запомнив личные данные только Лаврушина. Как можно было писарю устоять перед такой красотой?! Та́я от этого «страшного оружия», мужчины сдавали не только штабные и государственные секреты. Из-за него происходили межгосударственные конфликты. Можно уже не говорить о дуэлях, на которых сложили свои буйные головы тысячи представителей сильного пола. А что касается этого случая, осуществленное Верочкой преступление таковым вовсе являться и не могло. Это было простое женское любопытство!

Так как встреча на почве оказания необходимой медицинской помощи была взаимно интересной, то и разговор был душевным.

— Верочка, вы божественны! Вы представить себе не можете, насколько вы очаровательны и прекрасны! Я даже не знаю, как я смогу отсюда уйти, сделать это будет не в моих силах. Можно я останусь в вашей медслужбе, чтобы быть всегда рядом с вами?!

— Интересно, Алексей, а что вы скажете своим командирам? Что вы тяжело ранены? — хохотала Верочка, и ее смех можно было услышать в коридоре.

— Нет! Верочка, я убит! Я убит в самое сердце вашим взглядом, вашим нежным голосом и всем вашим женским обаянием! — восторженно продолжил Лёшка, перемещая свою руку с локтя на талию старшины.

Ранее таких ситуаций Вера не допускала никогда. Но сейчас был другой случай — особенный. Она давно приметила среди однополчан Лаврушина и не случайно узнала в штабе его личные данные. Крутая грудь Верочки при каждом вздохе волнительно поднималась, на щеках появился легкий румянец. Все ее сознание разделилось надвое. Одна половина, призывая к пристойности, упорно твердила: «Что ты себе позволяешь? Как ты можешь вести себя столь невразумительно? Опомнись! Ты же чиста и непорочна!» Зато вторая половина, наоборот, лукаво шептала: «Да ладно… Ничего страшного! Ведь этот человек тебе нравится, ты давно мечтала познакомиться с ним! И ничего постыдного в этом нет! Подумаешь, взял за локоть, ну пусть подержит руку на талии. И что?!» Эти мысли мелькали одна за другой, и почему-то вторая половина сознания доминировала над первой. Как только Верочка не пыталась держать себя строже, у нее ничего не получалось. Совладать с собой она уже не могла. Неожиданно дверь открылась. В дверном проеме показалась фигура капитана Матиевского. Лаврушин успел вовремя убрать руку с талии фельдшерицы, пытаясь поприветствовать офицера.

— Не суетись, Лёша, здесь не место для пышных церемоний. Что тут у нас, Верочка? Надеюсь, ничего серьезного? — поинтересовался капитан, внимательно осматривая и раненого, и свою фельдшерицу.

Смех Ворониной насторожил старшего врача медицинской службы полка. Он, как никто другой, беспокоился о своих подчиненных. Персонал состоял в основном из девушек, а вокруг столько мужчин! Столько соблазна! Только в его подразделение направят толковую медсестру или фельдшерицу — и вот он откуда ни возьмись, воздыхатель! Понятно, что у них любовь, ее даже на фронте не запретишь, но проходило каких-то полгода — и ее по беременности приходилось комиссовать. Да и дисциплину требовалось блюсти. Если дать слабину, то медслужба полка в дом свиданий превратится, а потом и вовсе без персонала можно остаться. Вот Матиевский и насторожился. Хотя Воронина до сего дня поводов для беспокойства не подавала.

— Ничего страшного, Фёдор Павлович. Легкое осколочное ранение, без повреждения кости и кровеносных сосудов. Сейчас перевяжу раненого, и он может вернуться в строй, — доложила по форме фельдшерица, заканчивая перевязку.

— Что ж, хорошо. Тогда, Вера, заканчивай здесь с раненым героем и помоги Путининой разобрать поступившие медикаменты, — распорядился капитан, закрывая за собой дверь. Верочка, поджав голову в плечи, хихикнула, прикрывая ладонью губы.

— Все в порядке! Что вы так забеспокоились? — проворковал Лёшка, взяв ее нежно за плечи.

— Подождите, Алексей, я застегну вам пуговицы, — заботливо настояла Вера, заправляя рукав гимнастерки. — Мне пора идти. По-моему, Фёдор Павлович что-то заподозрил, — озорно улыбаясь, заметила Вера.

— Я думаю, вам показалось. В конце концов, мы же не целовались!

— Вот еще чего! Вы с ума сошли! — смутилась Верочка.

— Ладно! Тогда давайте так. Я сегодня на посту здесь, при штабе полка, нахожусь. А вечером, как стемнеет, встретимся с вами вот в этом саду, — указывал в окно раненой рукой Лёшка, прижимая при этом здоровой Верочку к себе. — Там, в конце сада, есть скамейка. Я, Вера Дмитриевна, приглашаю вас на свидание. Придете?

— Приду, — на радость Лаврушину согласилась Вера, — только сейчас нам надо идти, а то мне от капитана точно попадет, — забеспокоилась девушка, осторожно стараясь освободиться от Лёшкиных объятий.

— Тогда до встречи. Я с нетерпением буду ждать сегодняшнего вечера, — пообещал восторженно Лаврушин, галантно открывая перед дамой дверь.

В эти дождливые, но теплые дни полк подивизионно проводил ночные учебные стрельбы по движущимся макетам танков. Активных боевых действий войска не вели. И Лёшка был рад тому, что в такой обстановке у него есть большая вероятность завязать с Верочкой близкие отношения. К предстоящему рандеву ухажер готовился основательно. Еще засветло он уже был вымыт, выбрит, в чистом обмундировании, со свежим подворотничком и в начищенных до блеска сапогах. Насвистывая незатейливую мелодию, Лёшка расхаживал у землянки связистов, то и дело посматривая на часы. Его приготовления к предстоящему свиданию невозможно было не заметить.

— Та-а-ак, Алексей Кириллович! Судя по вашим хлопотам, стрела Амура насквозь пронзила ваше сердце, — не без иронии намекнул Солянок. — Смотрю я на эти кропотливые сборы и предполагаю, что готовитесь вы, сударь, не к легкой прогулке по городскому бульвару, а к серьезной встрече с дамой. Не так ли?.. А ранее, Алексей, вы не были столь сентиментальны к противоположному полу. Насколько мне известно, общение с дамами для вас, товарищ Лаврушин, было делом скоротечным, обычно вы брали их на абордаж, не снимая шпаги. Что с вами случилось? Дама, наверное, не из простушек?! — тонко подметил Солянок. Опершись спиной о бревенчатые стены землянки, Васька внимательно наблюдал за влюбленным товарищем. — Братцы! Мы можем потерять лучшего друга! — воскликнул он, покачивая головой.

— Да, Вася, совершенно с тобой согласен! Теряем и, по-моему, уже навсегда! И я этим крайне обеспокоен, — поддержал разговор Лёня Дырявко, также внимательно наблюдавший за сборами однополчанина. — Лёша, надеюсь, эта девушка, ради которой ты и друзей не замечаешь, из нашего полка? — Остановившись напротив, Лёня с улыбкой стал рассматривать лицо не на шутку разволновавшегося, но в то же время счастливого друга. — А то, судя по тому, как ты педантично начищаешь перья, меня начинают одолевать тревожные мысли. Может, ты замахнулся на даму, служащую при штабе дивизии?! — изображая беспокойство, интересовался Лёня.

— Да не суетитесь вы беспричинно. Я не думаю, что за скромным свиданием, если оно вообще состоится, последуют какие-то отношения. Уж девушка очень серьезная. И ты, Вася, совершенно верно подметил: она не из простушек. Но и не из штаба дивизии, а из нашего полка. И вы ее все хорошо знаете, с такой дамой особо не забалуешь! — постарался успокоить друзей Лёшка.

— Стоп, стоп, стоп! По-моему, я понял, кто стал причиной твоих задушевных волнений! Никак это Верочка Воронина, я угадал?! — вдруг воскликнул Дырявко, осторожно ткнув указательным пальцем Лаврушина в грудь.

— Точно! Как это я сразу не догадался?! — соскочил со своего места Солянок, щелкнув при этом пальцами. — Кто у нас в полку из девушек достоин твоего внимания, да еще строг и серьезен?! Это только Верочка! — восторженно воскликнул Васька. — Святые угодники! Вот это да! Ну Лёшка! Ну молодец! Поздравляю! — протянул руку Солянок, искренне радуясь за своего друга.

Все по очереди стали подходить к Лаврушину, поздравлять, пожимая ему руку и хлопая по плечу, чем несколько смутили влюбленного.

— Да перестаньте… да чего вы? Не стоит! Может, она на свидание и не придет, а вы уже поздравляете.

— А она что, тебе не пообещала? — оторопел вдруг Солянок.

— Ну почему же? Пообещала! — возразил Лёшка.

— В таком случае как это она не придет на свидание?! Ты что, Лёша?! Совсем от счастья голову потерял! — надрывая голос, воскликнул Дырявко. — Если Верочка пообещала, то она обязательно придет. Как ты сам подметил, она девушка серьезная. И если она дала согласие, то свое слово обязательно сдержит. Это же Верочка! А не какая-то там легкомысленная девица. Как только ты в ее словах сомневаться можешь?!

Сияющий от счастья Лаврушин продолжал суетиться, расхаживая взад-вперед. Неожиданно его что-то насторожило. И тут он вдруг вспомнил: если свидание, то где же цветы?!

— Черт побери! Чуть не забыл цветы! — крикнул Лёшка, стремглав выскочив из землянки. Под смех друзей наш герой помчался на поляну, где накануне видел большое количество полевых цветов.

                                       * * *

Немецкий снайпер Вернер Шульц со своим наблюдателем Херманом Гофманом уже третий день охотились за своим советским коллегой, который на этом участке фронта убил уже достаточно много немецких солдат и офицеров. Расположились снайперы на правом фланге своей обороны.

Пробираться сюда пришлось еще затемно, ранним утром. На северном склоне холма располагались уже заросшие кустарником и травой старые траншеи советской обороны сорок первого года. Окопы, местами развороченные воронками от бомб и снарядов, обсыпались, поросли растительностью, но целым остался старый блиндаж.

— Как тебе место, которое я вчера нашел?! — хвастаясь, шептал Гофман, повернувшись к своему командиру. Несомненно, он ждал от него похвалы. — Лучшей позиции для снайпера не найти. Оно не очень заметно на всей прилегающей территории, и если пойдет дождь, то от него можно будет укрыться в этом блиндаже.

— Блиндаж этот будет кстати, если нас обнаружат русские и начнут артиллерийский или минометный обстрел. Вот для чего он здесь важнее, Херман, а не для того, чтобы от дождя укрываться, — убедил Гофмана более опытный Шульц.

Он вчера дал своему наблюдателю задание, чтобы тот разведал северный склон холма и выбрал удобную позицию в этом квадрате. Теперь Шульц по-хозяйски сам осматривался на местности, подбирая уголок, где можно было рациональнее расположиться. Через час с небольшим снайперский дуэт удобно разместился за невысоким кустарником. С рассветом терпеливо, метр за метром, они стали рассматривать в оптику поле, откуда, по их предположению, вчера стрелял их русский визави.

— Чистое поле. Ни кустов, ни укрытий. Где он мог скрытно залечь, что мы вчера не могли его обнаружить? — удивляясь, спросил Гофман. — Не мог же он, как крот, прорыть себе нору от того леса, — недоумевал он, не отрываясь от новенького бинокля фирмы Dienstglas.

— Русские все могут, — заверил его Шульц. — Смотри внимательней и меньше болтай, — строго настаивал унтер-офицер, продолжая перемещать свой карабин.

Сколько ни старалась немецкая пара засечь русского стрелка, ничего не получалось. В объективах их лучшей в мире оптики просматривалась лишь ровная поляна с обилием полевых цветов, и более ничего.

Позиция оказалась исключительной — день выдался неудачным. Он приближался к концу, а на линии огня русского снайпера до сих пор обнаружить так и не удалось, но Гофман до слез в глазах упорно продолжал наблюдать за местностью. Солнце катилось на запад, жара стала спадать. Шульц, укрытый от обзора противника кустарником и бруствером траншеи, закрыв от солнечных лучей распаленное лицо газетой, лежал на траве, широко раскинув ноги.

— Вернер, смотри! — вдруг взволнованно позвал его обер-ефрейтор.

Шульц быстрее молнии метнулся на свое место.

— Где? — спросил Шульц и припал к прицелу своего карабина.

— Чуть левее от опушки леса, — взволнованно давал ориентир его наблюдатель. По полю сломя голову бежал влюбленный Лаврушин. Крылья Амура несли его к заветной цели, и он словно плыл по открытому полю, не касаясь земли ногами. Опьяненный любовью, Лёшка забыл про все меры предосторожности, про то, что идет война, и про то, что на этой войне убивают. В его голове одна за другой мелькали мысли о предстоящем свидании. Он уже представлял себе картину, как он преподносит Верочке самый лучший на свете букет полевых цветов, и то, как она, сраженная его вниманием, принимает цветы, сверкая лучезарной улыбкой.

Вернер Шульц был не новичком в своем деле. И уже через мгновение он поймал русского солдата в прицел. Плавно перемещая свой Mauser, Шульц держал красноармейца на мушке, но открывать огонь не спешил. Ему достаточно было нескольких секунд, чтобы понять, что этот русский не может быть тем снайпером, которого они выжидали здесь с самого утра.

— Давай я его сниму, — предложил Гофман, хватаясь за оружие.

— Не надо, я сам, — прошептал Шульц, и Гофман послушно убрал руку со своего карабина.

Лёшка добежал до поляны, где буйным цветом цвели полевые цветы, извергая лучшие ароматы на земле. Его глаза разбегались. Он не знал, какие из этого изобилия Верочке понравятся больше, но все же потом, положившись на свою интуицию, стал аккуратно срывать один цветок за другим, собирая их в большой букет. Раз за разом нагибаясь и срывая новое растение, Лаврушин беспечно продолжал кружить по поляне.

«Наберу сейчас побольше, а там, у нашей землянки, можно будет все их не спеша потом перебрать», — рассуждал Лёшка, не подозревая, что находится под прицелом одного из лучших снайперов вермахта. Планка прицела плавно смещалась с Лёшкиной удалой головы на его грудь и обратно. Шульц отчетливо видел сквозь линзы прицела счастливые Лёшкины глаза. Подушечка указательного пальца снайпера скользила по овальным краям спускового крючка.

И вот в руках Лаврушина уже приличный букет. Он встал во весь рост, осматриваясь вокруг. Все это время Гофман, не отрываясь ни на секунду, рассматривал его в бинокль, ожидая, когда выстрелит Шульц. Он смотрел на счастливо-озабоченное лицо Лаврушина, который как специально открылся для удачного выстрела. Лучшего момента для снайпера не бывает. Теперь Лёшкина жизнь отделялась от смерти на доли секунды, которых хватало пуле калибром семь девяносто два, чтобы пролететь всего четыреста метров до своей цели. Доли секунды… В очередной раз Гофман задержал дыхание, ожидая хлопка карабина. Но время шло, а выстрела все не было.

— Ты чего не стреляешь? — не выдерживая затянувшейся паузы, с негодованием обратился он к унтер-офицеру, не прерывая наблюдение. Шульц продолжал молчать. — Ты что, уснул, что ли? — не унимался Гофман.

— Это не снайпер, которого мы ждем, — наконец откликнулся Вернер.

— Так какая тебе разница, какого русского ты убьешь? Возможно, того, кого мы ждем, сегодня не будет, так застрели хоть этого, — настаивал наблюдатель, не понимая мотива, из-за которого Шульц затягивает с выстрелом.

Лёшка к этому времени повернулся и быстрым шагом стал удаляться в сторону своих позиций, где ему предстояло перебрать каждый стебелек, каждый листочек собранного наспех букета. Ноги сами несли его по этому открытому пространству скорее туда, где вечером должна произойти его встреча с любимой.

— Он уходит! Ты чего не стреляешь?! — взорвался возмущенный Гофман. Оторвавшись от бинокля, он кинул неодобрительный взгляд на своего командира.

Унтер-офицер лежал на своем огневом рубеже и неотрывно рассматривал небольшую фотографию. Его заряженный карабин лежал рядом.

— Что с тобой?! Ты здоров? — удивленно спросил Гофман.

— Со мной все в порядке.

— А почему не стреляешь?

— Ты что, не видел, что этот русский собирал цветы?

— Видел! И что? Может, он хотел ими украсить свой блиндаж. Я тоже иногда так делаю.

— Нет, Херман. Он эти цветы собирал для своей девушки. Разве ты не видел, какое у него было лицо, какие глаза? Такой взгляд может быть только у влюбленного человека. Я это сразу понял.

— Не узнаю я тебя, Вернер. Слишком ты стал сентиментальным, — заметил Гофман, протягивая руку к фотографии. — Можно взглянуть? — обратился он к товарищу. — Это твоя Гретхен?

— Да, это моя маленькая жемчужина. Полковник в конце лета обещал мне отпуск. Поеду домой — обязательно женюсь на ней, — уверенно сказал Шульц, отдавая фотографию своему наблюдателю. — В прошлый отпуск у нас была помолвка. А теперь она станет моей женой, — сладострастно улыбаясь, заявил унтер-офицер и перевернулся с живота на спину.

— Если ты будешь так жалеть русских, как сегодня, то ты и на Рождество домой не попадешь, — ухмыльнулся Гофман, рассматривая черты лица возлюбленной Шульца. С фотографии на него смотрела красивая смеющаяся девушка в нарядном платье. — Красивая она у тебя! — подметил Херман, продолжая любоваться фотографией.

— Да. Она просто красавица! Жаль мне стало этого парня. Он был такой счастливый. А я одной пулей мог оборвать и его счастье, и счастье той девушки, которой он собирал эти цветы. Кто знает, может, он ей тоже предложение решил сделать, чтобы она стала его женой?

— Точно тебе надо в отпуск съездить…

— Ты, Херман, не понимаешь, что я охотник. Вот я тебя отправил вчера на это место, чтобы ты подобрал эту позицию. Сегодня мы вместе ночью пробирались сюда ползком, в темноте, как кошки. И все это сделано для того, чтобы выследить и подстрелить русского снайпера. Понимаешь, мне важен азарт. Состязание: кто кого?! — объяснял эмоционально Шульц, жестикулируя. — А ты мне предлагаешь убить этого солдата. Что может быть проще?! Вот он, перед тобой стоит во весь рост, лицом к прицелу, в четырехстах метрах. Просто нажми на курок — и он упал. Мне такая работа неинтересна, — объяснил свой отказ от выстрела Шульц, забирая у Гофмана фотографию невесты. Он еще раз взглянул на улыбку прекрасной Гретхен и, аккуратно откинув клапан, положил фото в карман.

                                       * * *

Через несколько минут Лёшка крутил в руках букет полевых цветов, источавших целую палитру нежных ароматов. Подобно опытному флористу, с любовью перебирая каждый цветок, аккуратно подрезая стебли и листья, он собрал красивый букет, который не стыдно было преподнести любимой девушке. Занятый ответственным делом, Лёшка даже и не подозревал, что в походе за цветами он рисковал своей жизнью, которая была всего на волоске от смерти.

Наконец начало смеркаться. Село замерло. Улицы, примыкающие к штабу, патрулировали дозорные. Пробравшись на окраину сада, Лаврушин скрылся за кустом, с трепетом наблюдая за тропинкой, что от медслужбы вела к заветной скамейке. Время несказанно долго тянулось. Сердце нашего донжуана колотилось как сумасшедшее, не давая ему покоя. Обычно он, известный сердцеед с большим опытом в любовных отношениях, вел себя уверенно и без излишних эмоций. А тут — волновался как первоклассник. Поглядывая на часы, Лаврушин нервно поправлял то пилотку, то ремень, то, будто кого-то опасаясь, оглядывался вокруг.

Когда на тропинке в мерцающей темноте Лаврушин увидел знакомый силуэт, его дыхание участилось. Это была она! Набравшись мужества, Лёшка вышел из-за куста и направился навстречу к Верочке, держа за спиной заветный букет цветов.

— Добрый вечер, Вера Дмитриевна.

— Вечер добрый.

— Я уже стал переживать, что вы не придете.

— Ну что вы, Алексей, я же вам обещала.

— Спасибо, что не отказали мне в свидании. А это вам, — и в тот же миг Лёшка протянул ей букет.

Расплываясь в широкой улыбке, Верочка засверкала огоньками счастливых глаз. Растроганная вниманием кавалера и прижимая нежно цветы к своей груди, она вдохнула исходящий от них аромат.

— Как приятно пахнут! — восторженно сказала Вера, искренне радуясь неожиданному сюрпризу.

— Рад, что вам понравилось. Я старался. Быть может, перейдем на «ты»? — предложил Лёшка, нежно взяв старшину под локоть.

— Я согласна. А то наши отношения становятся больше похожими на официальные, — засмеялась Вера, не спуская глаз со своего ухажера.

— Договорились! Я предлагаю немного прогуляться. Места для прогулки здесь немного, — подметил Алексей, описывая рукой периметр сада, — но я думаю, мы, не спеша, много и не пройдем.

— Ну тогда маршрут выбирай, Лёша, сам. А я покорно буду следовать за тобой, — согласилась Вера и взяла Алексея под руку.

Ночь на редкость была тихой. Полный штиль и безветрие. Воздух в саду наполнял аромат полевых цветов. Зарождающийся тонкий месяц неподвижно повис в ночном небосклоне среди алмазной россыпи ярких звезд. Сердце нашего героя переполняли эмоции, отчего ему непременно хотелось это первое свидание для любимой сделать более романтичным. И тут Лёшку прорвало. Он стал рассказывать забавные истории из своей жизни, о друзьях, которые так переживали за его свидание, и о многом, многом другом. Лёшка на ходу придумывал смешные байки, рассказывая их, он эмоционально жестикулировал, искренне стараясь, чтобы Верочке понравилось. Она весело смеялась, чувствуя себя в компании интересного кавалера легко и раскованно.

— Вера, скажи, а тебе нравятся стихи Есенина? — неожиданно спросил Лаврушин.

— Да. Конечно. А ты что, можешь мне их почитать?

— А почему бы и нет? Только одну поэму «Анна Снегина» я могу читать тебе беспрерывно около сорока минут.

— Ты знаешь наизусть «Анну Снегину»?! — удивилась Вера.

— Да, знаю. И еще много стихотворений кроме этой поэмы.

— А откуда у тебя такие познания о творчестве Сергея Александровича? Ведь в школе мы его совсем не изучали.

— У нас в школе был старенький учитель русского языка и литературы. Он еще до революции работал в церковно-приходской школе. У него дома сохранилось очень много книг и журналов, в том числе и дореволюционных. А так как я увлекался чтением и был одним из его любимых учеников, он тайно давал мне такую литературу.

— А мне любовь к литературе привила моя бабушка. Я тоже с детства много читала, в том числе Блока, Гумилёва, Ахматову. Так ты мне прочтешь сегодня что-нибудь из стихов Сергея Александровича?

— А как же? Обязательно прочту, — Лёшка взял Верочку за руку, и в ночной тиши зазвучал его мягкий бархатистый голос:

— Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали.

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить…

Обворожительный голос Лаврушина то, ускоряясь, взлетал далеко ввысь, то плавно затихал, эмоционально подчеркивая любовные строки. Верочка была очарована. Медленным шагом, иногда с длительными остановками обходя по периметру сад, они вновь подошли к заветной скамейке, где каждый неожиданно для себя остановился. Теплый воздух летней ночи пьянил. Волнующуюся тишину нарушал лишь приятный стрекот сверчков. Алексей повернулся к Верочке, взял букет из ее рук и аккуратно положил на скамейку.

— Вера! А можно тебя поцеловать? — осмелившись, спросил Лёшка. И тут наступила звенящая тишина. В ожидании ответа сердце Лаврушина словно замерло. Даже время как будто остановилось.

— Да, можно, — после короткой паузы тихо ответила Вера.

Радостно выдохнув, Лёшка обнял ее за плечи и нежно вовлек в свои объятья. Тело девушки дрогнуло, качнулось назад. Ответив согласием, Верочка еще не до конца была уверена в своем решении, но, оказавшись в крепких Лёшкиных руках, она расслабилась и с лихвой предалась чувству любви…

Вечер, проведенный в саду, вдохнул в души влюбленных те чувства, от которых хотелось летать и каждую секунду быть непременно рядом. Друзья таким счастливым Лёшку еще не видели. Он светился, как начищенный самовар. Преобразилась и Верочка, чем еще больше насторожила Матиевского.

И тут, в самом зачатии любовных отношений, объявили приказ на стодвадцатикилометровый марш. По приказу командующего фронтом Двадцать четвертый стрелковый корпус в составе Тринадцатой армии скрытно от противника перебрасывался от города Броды с юга на север. Седьмого июля Семьсот девятнадцатый артполк получил приказ на марш по маршруту Лядухув — Колодежи, где и должен был занять боевой порядок в трех километрах восточнее станции Звенячье. На марш полк выдвигался в режиме полной секретности двумя разными маршрутами и исключительно в ночное время суток, чтобы скрыть передвижение подразделений от вражеской авиации и разведки.

Теперь Лёшку беспокоила одна серьезная проблема: Вера служит в медсанбате, а он — во взводе связи, а эти разные подразделения должны были теперь перемещаться в разных колоннах. Как организовать поход, чтобы его можно было провести вместе с любимой? Задача была не из легких. Но эту проблему Вера кардинально решила сама.

— На марше я буду рядом с тобой, — вдруг заявила Верочка, когда в вечернее время полк сосредоточился в населенном пункте Лядухов.

Лаврушин знал, что Вера девушка смелая, но то, что она решится на такой отчаянный акт, предположить не мог. Услышав от любимой эти слова, Лёшка несколько секунд пребывал в замешательстве. Двойственные чувства одолевали им. Было приятно, что Вера сделала такой решительный шаг и они какой-то период могут быть рядом. Но в то же время фельдшера не будет в своем подразделении, а в связи с этим могут возникнуть проблемы с командованием.

— Ты, Вера, хорошо подумала? Я, конечно, рад, что ты отважилась на такой поступок. Но при этом переживаю, что у тебя могут возникнуть серьезные осложнения в отношениях с Матиевским! — забеспокоился Лаврушин.

— Я хорошо подумала и решила, что на марше буду с тобой. И теперь меня ничто не остановит, — уверенно сказала Вера, в ее словах слышалась непреклонность.

«Отчаянная женщина!» — подумал про себя Лаврушин, планируя, как лучше обезопасить любимую во время движения колонны и на дневках в населенных пунктах.

Ефим согласился, чтобы Вера передвигалась в его повозке. Во время ночных маршей это было возможно. А в местах дневок Лёшке удалось договориться со старшиной Мельниченко о совместном с ней времяпровождении в домах местных жителей, куда должны будут расквартировывать людей. Старшина пообещал в этом деле ему помочь.

Друзья были рады за Лёшку и всячески старались скрыть от посторонних глаз присутствие во взводе женщины из другого подразделения. На второй день марша бойцы договорились отметить такое значимое событие более основательно. Солянок приготовил кашу с американской тушенкой, а повозочный Газизьян ради такого случая обменял свою плащ-палатку на большую бутыль самогона, чтобы друзья смогли поздравить молодых с началом их прекрасных отношений.

Перед тем как выйти к праздничному столу, Верочка очень долго к этому готовилась, закрывшись в уютной спальне большого сельского дома.

— Ну, скоро ты уже выйдешь? — начинал беспокоиться Лаврушин. — Сейчас уже гости придут, а тебя до сих пор нет, — с замиранием сердца предупреждал любимую Лешка, ожидая ее под дверью.

— Да подожди ты! Я сейчас!.. — так же взволнованно откликалась из-за дверей Верочка.

Последние приготовления проведены: выставлена на стол посуда, расставлены скамейки. В комнате распространялся бесподобный аромат вкусно приготовленной пищи. Для женской половины общества Трощенко раздобыл вино. Все с нетерпением ждали появления на сцене женского пола. Наконец дверь спальни, под которой выхаживал нетерпеливый Лаврушин, распахнулась… и на пороге появилась совсем другая Вера. Все присутствующие от удивления ахнули.

— Вот это да! — хором бойцы выразили свое восхищение.

Перед ними стояла необыкновенной красоты девушка: с новой прической, в милом гражданском платье в горошек и новеньких туфельках на каблуках. Лёшка был на седьмом небе от счастья. Ведь это была его Верочка! В адрес дамы со всех сторон незамедлительно посыпались комплименты.

Кроме Веры мужскую компанию разбавили еще три девушки из числа местных жительниц, которых пригласил на мероприятие Лёня Дырявко.

— Ну вот и мы! — заявил восторженно Лёня, заходя в комнату в компании сельских красавиц.

— О-о-о!.. Ну наконец-то!.. Милости просим!.. Лёня, ну где ты запропастился?! Мы уже заждались!.. — послышались взволнованные голоса с разных сторон.

Местные девчата, облаченные в яркие одежды с неким национальным колоритом, с нескрываемым в глазах интересом рассматривали счастливые лица солдат. Сияющие улыбки девушек говорили о том, что они рады приглашению в общество, где не будут обделены мужским вниманием.

— Надеюсь, мы вовремя?! — сверкая белоснежной улыбкой, обратился к друзьям Лёня, наблюдая, как воспряли духом его однополчане. Помещение наполнилось шумными голосами. — Знакомьтесь, друзья, это наши гостьи — Мирослава, Яна и Галина, — представил девушек однополчанам Лёня, галантно указывая на приглашенных девчат. — Прошу любить и жаловать, — добавил он.

— Прошу вас, Яна, проходьте, — как на крыльях подлетел к пышногрудой красавице Ваня Топчак, препровождая даму к столу.

— Мирослава, я к вашим услугам, — поспешил с предложением к самой стройной из девушек Армен Газизьян.

— Не торопись, Армен! Мирослава любезно согласилась, чтобы именно я сегодня немного поухаживал за ней, — перехватил на ходу инициативу Газизьяна Лёня Дырявко, предупреждая товарища останавливающим жестом.

— Что, Армен, опоздал? — смеялся Лаврушин, наблюдая эту картину.

— Да разве за Лёней угонишься?! — жаловался огорченный Армен. — Я только подумаю — а он уже здесь! Он как пуля! Мне точно за ним не успеть, — эмоционально объяснял он свою неудачу друзьям.

Присутствующие залились звонким смехом. Громче всех смеялся Лаврушин.

— Да, Армен! В этом деле с Лёней соревноваться тяжело.

— Мирослава, проходьте до столу, ось ваше місце. Сідайте (Мирослава, проходите к столу, вот ваше место. Присаживайтесь), — провожая к скамейке Мирославу, Дырявко оставил за собой право окружить ее заботой. — Якщо ви не проти, я хотів би за вами сьогодні трохи позалицятися (Если вы не против, я хотел бы за вами сегодня немного поухаживать), — предложил любезно Лёня, усаживая даму за стол.

— Ну що ви?! Я анiтрохи не проти (Ну что вы?! Я нисколько не против), — согласилась с радостью Мирослава, принимая предложение своего поклонника.

— Галю! Мене звати Ефим (Галя! Меня зовут Ефим), — представился черноглазой девушке Трощенко, подавая ей руку. — Проходьте, не соромтеся. Ось ваше місце, прошу вас (Проходите, не стесняйтесь. Вот ваше место, прошу вас), — рассыпался в любезностях Ефим, обхаживая гостью.

— Спасибі! Спасибі! — благодарила галантного ухажера Галина, сверкая огоньками озорных глаз.

Поправляя юбки, девчата элегантно усаживались за стол. Появление местных красавиц прибавило настроения присутствующим кавалерам. Они заметно оживились. За девушками теперь наперебой ухаживали обходительные воздыхатели. Каждый из них втайне друг от друга надеялся на успех.

— Лёня, где ты их разыскал? — не скрывая удивления, стал расспрашивать Дырявко Ваня Топчак.

— А что… некрасивые?.. Тебе не понравились? — возмущаясь, удивился Лёня.

— Нет!.. Что ты! Наоборот, очень красивые, — радовался Ваня, не отрывая глаз от гостей. Стоя с тарелками у котла, друзья шепотом вели разговор о приглашенных на торжество девушках.

— Ты даже не представляешь, Ваня, что мне пришлось сотворить, чтобы найти таких красавиц, — Лёня нахмурил брови и, опустив голову, старался изобразить то усердие, которое ему пришлось применить для поисках красивых девушек.

Сказав эти слова, Дырявко выглядел настолько убедительно, что Топчак пожалел о том, что в свое время не вызвался помочь другу в этом нелегком деле. И теперь, сосредоточившись, Ваня приготовился выслушать от него подробную историю. Но Лёня вдруг, взглянув ему прямо в глаза, изменился в лице.

— Да ладно тебе, Ваня… шучу я, — вдруг засмеялся Дырявко. — Ты же знаешь, у нас на Украине некрасивых девушек не бывает, — весело добавил он, срывая маску неутомимого поисковика.

Несомненно соглашаясь с другом, Топчак рассмеялся.

Балагуря, друзья с порциями ароматной каши выдвинулись к столу. Налили по первой чарке, и Солянок, стуча ложкой по большой бутыли, попросил присутствующих успокоиться.

— Итак, товарищи! Попрошу минуточку внимания! — начал торжественно Василий, озаряя присутствующих своей улыбкой. — Сегодня мы собрались здесь по очень приятному случаю.

— А случай действительно приятный!.. — воскликнул вдруг нетерпеливый Газизьян.

— Да помолчи ты, Армен! Пусть Васька слово скажет! Не перебивай! — оборвал его на полуслове Дырявко.

— Конечно, Армен, подожди, дай Ваське сказать! Потом сам свое слово скажешь, — поддержал Лёню Ваня Топчак. — Давай, Вася, продолжай!..

— Итак, товарищи! — продолжил Солянок. — Собрались мы здесь для того, чтобы отметить начало чистых и светлых отношений, завязавшихся буквально на днях между нашими любимыми друзьями — Верочкой Ворониной и Алексеем Лаврушиным. Поднимая этот бокал, мне хотелось бы поздравить их с этим замечательным и прекрасным событием. Разрешите пожелать нашим друзьям укрепления теплой дружбы, которая, как мне кажется, в дальнейшем должна перерасти в серьезные отношения и закрепиться тесными семейными узами. Так вот, товарищи! Не буду утомлять вас долгими речами, а скажу так: давайте выпьем за счастливое будущее наших друзей, пожелаем им большой и продолжительной любви! Пусть они свою любовь и верность пронесут до самой нашей победы над врагом и пронесут ее уже в мирной жизни до самой глубокой старости, закрепив эти прекрасные чувства рождением большого количества красивых и счастливых детей. Ура, товарищи!

— Ура! Ура! Ура! — поддержали Васькины слова друзья, поднимая кружки. Праздничное застолье продолжилось тостами за знакомство, за победу, шутками и шумными разговорами. Громче всех был слышен голос Армена.

Армен Газизьян родом из Армении. Очень веселый человек и хороший друг Ефима Трощенко. Так как приглашенных дам оказалось меньше, чем тоскующих по женскому полу мужчин, Армен оказался в числе обделенных. Теперь все свое внимание он сосредоточил на Ворониной. Ему, как и многим, очень нравилась Верочка. Он не спускал с нее глаз. Следовал в момент мероприятия за девушкой, ненавязчиво стараясь упредить всякое ее желание. Отвешивая комплименты, он галантно, как настоящий джентльмен ухаживал за дамой. Армен был искренне рад за Лёшку и по этому поводу даже пожертвовал своей плащ-палаткой.

— Знаешь, Верочка, я тебе как боевой товарищ один мудрый совет дать хочу. Надеюсь, он тебя спасет от несчастья, — взяв Верочку под локоть, нарочито обстоятельно заговорил Газизьян.

— Это настолько серьезно?! — изображая удивление, принялась внимательно слушать его Вера.

— Если этот подлец, — кивком головы он указывал на Лаврушина, — будет тебе предлагать послушать, как он читает стихи Сергея Есенина, ни в коем случае не соглашайся! — убедительно требовал Армен с легким армянским акцентом и эмоционально жестикулируя при этом. — Как только ты услышишь из его уст первые строки — считай, ты пропала! Ты навсегда останешься в его власти. Он тебя как паук опутает паутиной любовной лирики, и ты уже ни в чем не сможешь ему отказать. Это просто ловушка для нежных и чувствительных девушек. Такие хрупкие создания, как ты, сами того не замечая, летят как несчастные мотыльки на этот костер любви! И, как бы это ни было больно и прискорбно, они сгорают в этом огне дотла, так и не понимая, как смогли попасть на такую уловку. Я как боевой друг просто обязан тебя предупредить об этой опасности!

— Я не пойму тебя, Армен, — смеялась Вера, — он паук, который окутывает каждую свою жертву паутиной? Или он костер, в котором девушки сгорают как мотыльки? — хохотала она, глядя на захмелевшего Газизьяна.

— Он, Верочка… горящий паук! — поднимая указательный палец вверх, выразился Армен. Смех вновь грянул в шумной комнате.

— Ты знаешь, поздно, мой дорогой Армен. Алексей уже читал мне стихи Есенина. И я их с удовольствием слушала, — смеясь, заверила его девушка, снисходительно поглаживая Газизьяна по рукаву гимнастерки.

— Я так и знал! — воскликнул Армен. — Поздно! Поздно теперь что-либо говорить! Ты, Верочка, пропала! Ты даже сама не понимаешь, что ты пропала! Теперь ты вся во власти этого человека. А ведь у меня еще теплилась надежда, что не все потеряно. Но теперь и эта надежда угасла, — махнул с досады рукой Армен.

Смех в комнате не умолкал.

— Ну что ты, Армен, успокойся, — утешал его Дырявко. — Разве у себя на родине ты не читал своей девушке стихи Шота Руставели, чтобы очаровать ее?

— Вай, ара! Что ты говоришь, Лёня?! Шота Руставели не армянский, а грузинский поэт! Зачем я буду любимой девушке читать «Витязя в тигровой шкуре», если у нас в Армении есть свои поэты?! — изображал возмущение Газизьян.

— Да я и не сомневаюсь в том, что в Армении есть свои прекрасные поэты и писатели, — смеялся Дырявко, глядя на балагурящего друга. — Вот я и надеюсь, что мы наконец-то сегодня услышим из уст настоящего армянина и достойного сына своей республики строки стихов лучших армянских поэтов!

— Давай, Армен, не подведи свою Армению! Прочитай нам что-нибудь лирическое, — подбадривал его Ефим, зная, что Газизьян хорошо знал поэзию родного края.

Армен несколько был смущен такой просьбой. Не так часто ему приходилось на публике читать стихи.

— Армен! Но мы просим тебя! — подключились к просьбе девушки.

Оправившись от неожиданной просьбы, Газизьян, поправив гимнастерку, гордо произнес:

— «В каждом армянине есть поэт!» — так гласит наша древняя поговорка. А я вам сейчас хочу прочитать стихи нашего древнего поэта Ованеса Тлкуранци в переводе русского поэта, прозаика и переводчика Валерия Брюсова, — положив руку на дужку кровати, Армен продолжил:

— Я гибну! Сжалься надо мной! Любовь сказала: умирай!

Возьми же заступ золотой и мне могилу ископай.

Пусть на костре сожгут меня: душа стеня взлетит огнем.

Кто не знавал сего огня? И сушь, и зелень гибнет в нем…

Газизьян сам не заметил, как вошел в роль чтеца, да так, что, эмоционально жестикулируя, стал похож на профессионального артиста, цитирующего поэта с высокой сцены. Присутствующие были в восторге.

— Браво! — закричала, аплодируя, Верочка, когда Армен закончил стих.

И все присутствующие тут же поддержали его аплодисментами.

— Браво! Молодец, Армен! — подхватил слова Веры Солянок. — За это надо непременно выпить, — предложил Васька, вставая из-за стола.

— Да вы просто мало знаете о культуре нашего народа. А какие у нас в Армении песни! — окрыленный успехом, пытался продолжить тему о своей родине Газизьян.

— Правильно ты говоришь, Армен, мы мало что знаем об Армении. Но песни мы тоже любим! И сейчас самое время что-нибудь спеть, — стал убеждать его Ефим, усаживая друга за стол.

— Так!.. Тогда сначала споем, а уже потом надо будет непременно выпить, — поддержал предложение Ефима Солянок. — Ефим, запевай! А девчата, надеюсь, тебя поддержат, — настаивал Васька, глядя на развеселившихся девушек.

— Ну що, дiвчата, піснi cпiвати будемо чи нi? (Ну что, девчата, песни петь будем или нет?) — обратился он к приглашенным девушкам, весело им подмигивая.

— А як же?! Звичайно будемо! (А как же?! Конечно будем!) — в один голос радостно согласились девчата.

— А з якої почнемо? (А с какой начнем?) — восторженно спросила Мирослава, обращаясь к Солянку.

— Та з будь-якої. Ефим у нас всi пiснi знає (Да с любой. Ефим у нас все песни знает), — заверил гостей Солянок.

— А ви знаєте пiсню «Ой за лiсом зелененьким»? (А вы знаете песню «Ой за лесом зелененьким»? ) — допытывалась Яна.

— Ну а як же?! (Ну а как же?!) — возмутились одновременно и Ефим, и Дырявко. — Звичайно знаємо! Або ми не українцi? (Конечно знаем! Или мы не украинцы?) — смеясь, добавил Лёня.

— Ось i добре! Тодi, Галю, заспівай, а я буду вторити! (Вот и хорошо! Тогда, Галя, запевай, а я буду петь вторым голосом!) — распорядилась Яна, присаживаясь рядом. Все уселись на скамейки, и девчата запели:

— Ой за лiсом зелененьким,

Ой за лiсом зелененьким

Драла вдова льон дрiбненький,

Драла вдова льон дрiбненький…

Нежные женские голоса дополнили бархатистый тенор Ефима Трощенко и более низкие баритоны Солянка и Дырявко. Каждый из них исполнял свою партию. Дружинину показалось, что они всю свою жизнь только и делали, что репетировали эту песню, чтобы здесь и сейчас спеть ее так красиво. По телу Анатолия пробежала приятная дрожь.

«И все-таки украинцы петь умеют!» — подумал он, слушая старинную народную песню.

— А мы танцевать сегодня будем? — вдруг, шепча на ухо, спросила у Лаврушина Верочка.

Ее глаза так загадочно и озорно светились, что Лёшка, даже если бы был в кандалах, отказать ей в этом все равно бы не смог. Вопрос, конечно, для него был неожиданный, но риторический: не зря же Вера надела новое платье.

— Сейчас организуем, — ответил ей Алексей, поднимаясь из-за стола. «Что же я раньше этого сюжета не предусмотрел?» — с сожалением подумал он, направляясь к выходу. — Николай, пошли со мной, — обратился Лёшка к Колесниченко, махнув ему рукой.

— Лёша, а что случилось, что за пожар? — удивленно спросил подошедший Колесниченко. Его стройная фигура нависла над копающимся в своем вещмешке Лаврушиным.

— Это не пожар, Коля! Это хуже нашего позорного поражения в этой войне, — торопливо сообщил Лёшка, заглядывая в открытую горловину своего сидора. — У тебя, Коля, мыло есть? Да не жадничай! Знаю, что есть, — не дожидаясь ответа, заявил Лаврушин, заталкивая в карман своих штанов кусок солдатского мыла.

— Ну есть! А зачем тебе мыло, ты что, вешаться собрался?! Я что-то не пойму, чего ты затеял, — возмущался Николай. То и дело бросая на Лаврушина недоуменный взгляд, он старался быстрее развязывать свой вещмешок. — Ты можешь толком объяснить, что произошло?

— Да, дружище, вешаться я собрался! По той простой причине, что девчата танцевать захотели!

— Так а при чем тут мыло?

— Ну какой же ты, Коля, недогадливый. Ведь для того, чтобы организовать танцы, что нужно?.. Правильно, нужна музыка! А музыка где у нас?! — с укором спросил Лаврушин. — А музыки, Коля, у нас нет… — развел руками Лёшка. — Вот теперь нам с тобой во что бы то ни стало надо будет раздобыть патефон.

— Ничего себя задачка! — оторопел от неожиданного поворота событий Колесниченко. — И где же мы его достанем? А вдруг этого самого патефона в этом селе нет? Тогда что? — забеспокоился Николай.

— Не может такого быть, чтобы его здесь не было, — возразил Лёшка, поглаживая гладко выбритую щеку. — А если и не окажется в этом селе, тогда найдем в соседнем, — твердо заявил Лаврушин, открывая входную дверь.

— Ну ты, Лёша, даешь!.. — негодовал Колесниченко. — Ты знаешь, что хождение по селу командованием запрещено? Если нас поймают, как минимум пять суток ареста влепят, — заметно волнуясь, высказал свои опасения Николай. — А если здесь не будет твоего патефона и в соседнем селе его не найдем — мы что, пойдем дальше?

— Да, Коля! Ты правильно угадал, — хлопнул друга по широкому плечу Лаврушин. — Будем искать, пока не найдем, даже если для этого придется дойти до самого Берлина! — смеялся Лёшка, на самом деле уверенный в своем мероприятии.

Обсуждая дело, друзья вышли на ярко освещенную летним солнцем улицу; стоял жаркий июльский день, дневное светило входило в зенит, нещадно обжигая тело горячими лучами. Дозорные, укрываясь от вражеской авиаразведки и невыносимого зноя, старались на улице не появляться, по большей части находясь в тени домов и деревьев.

— Надо председателя колхоза найти, — подсказал хорошую идею Колесниченко, — у него точно должен быть патефон. Такие люди все равно побогаче остальных крестьян живут.

— Это точно, Коля! Тут ты прав. Даже если у председателя патефона и нет — он точно знает, у кого это механическое устройство есть, — подтвердил Лаврушин. — Пойдем через огороды, чтобы внимание к себе не привлекать, — решил Лёшка, и друзья, не задерживаясь, направились к колхозной конторе.

Хождение по территории села бойцам дивизии было строго запрещено. Необходимо было соблюдать маскировочную дисциплину. Но желание любимой женщины сильнее приказов командиров. Потому Лёшка уверенно шел сам и вел за собой своего боевого друга.

Хаты сельских жителей не тронуты войной: все как одна побелены, ровные плетневые заборы, дворы ухожены. Взрослых людей на улице не видно: кто помоложе — в поле; старики, скрываясь от зноя, — по домам. Босоногая детвора, играясь в тени сельских построек, с любопытством разглядывает солдат, идущих по огородной меже. По краям сельских огородов стоит высокая кукуруза с молодыми, наливающимися початками. Набирающий цвет подсолнух — выше человеческого роста, его большие, в ярко-желтых цветках головки, скрываясь от полуденного зноя, склонились вниз.

В зарослях высоких растений наши герои двигались быстрым шагом. Легкий ветер доносил запах переспелого и уже забродившего абрикоса. Яблони под весом наливающихся сочных плодов склоняли ветки к земле. Высокая ботва картофеля едва начинала желтеть. Из хозяйских дворов доносилось мычание телят, пение петухов, кудахтанье кур. Все было так мирно и беззаботно, как будто вовсе и нет войны. Одна мысль тревожила друзей: как быстрее найти на время праздника патефон и при этом не попасться на глаза командирам?

Ну вот и центр села; над крышей большого кирпичного дома висит красный флаг. На стендах — агитационные плакаты, лозунги. Прямо у дверей пожилая женщина, очевидно, с местным бухгалтером громко спорит о недоначисленных ей трудоднях. С левой стороны крыльца — коновязь; на привязи стоит белая, средней упитанности лошадь, заложенная в двуколку. Рядом — новый тарантас, запряженный двумя гнедыми лошадьми. У тарантаса хлопочет мальчишка лет тринадцати-четырнадцати, поправляет упряжь.

— По-моему, нам, Коля, повезло. Вот она, контора, а это, если я не ошибаюсь, тарантас председателя, — рассуждал Лаврушин, продолжая для конспирации озираться по сторонам. — Было бы хуже, если бы его здесь не было, — добавил спокойно он.

— И что, мы прямо так к председателю и пойдем? — неуверенно спросил Николай.

— Прямо так и пойдем! — твердо сказал Лёшка, поправляя гимнастерку. — А что тут, Коля, такого? Мы же не воровать идем, а попросить на время ответственного мероприятия патефон. А по его окончании обязуемся вернуть взятое имущество в целости и сохранности, — пытался убедить друга Лаврушин.

— Ну, в общем-то, да! — согласился Колесниченко. — Тогда пошли?!

— Пошли, Коля, пока наш председатель на своем тарантасе куда-нибудь не укатил, — поторопил друга Лаврушин, направляясь к конторе.

Увидев приближающихся бойцов, мальчишка заметно оживился: было видно, что он восхищался их военной формой, выправкой, наградами. Глаза подростка заискрились живыми огоньками. Выцветшая от времени широкая рубаха на мальчишке была не по росту; из-под обрезанных снизу штанин виднелись босые ноги. Мальчуган бросил заниматься лошадьми и стал с любопытством осматривать подходящих к конторе солдат.

— Добридень, — поприветствовал Колесниченко босоногого пацана.

— День добрий, — откликнулся тот и с радостью, уверенно шагнул навстречу.

— Скажи-ка, хлопець, це візок голови? (Скажи-ка, парень, это повозка председателя?)

— Так, це його візок (Да, это его повозка).

— А він сам тут, в конторі? (А он сам здесь, в конторе?)

— Так! Він у себе в кабінеті (Да! Он у себя в кабинете), — бойко ответил мальчуган. Было заметно, что он с восхищением разглядывал людей в военной форме. — А вы на фронт идете? — перейдя на русский, с нескрываемым любопытством поинтересовался пацан.

— На фронт, хлопец, на фронт, — ответил Колесниченко, собираясь уходить.

— А вы меня с собой возьмете?! — с неожиданным вопросом обратился паренек. — Я все равно сирота. Моих родителей и всю мою семью немцы в сорок втором году расстреляли, — выпалил мальчонка и посмотрел на друзей тоскливыми глазами, в которых таилась такая боль…

Как ножом по сердцу полоснули невыносимо тяжкие слова ребенка. Колесниченко готов был произнести: «Не спеши, хлопец, подрастешь и тоже сможешь стать солдатом». Но теперь он стоял и не знал, что можно сказать в ответ, — на языке не было слов. Лаврушин посмотрел на парнишку, и его сердце защемило от боли: наивный детский взгляд не позволял оставаться равнодушным. Израненная с мальства душа ребенка ждала от них самого важного в его жизни решения. Казалось бы, взрослые люди, а стоят беспомощными перед подростком. Переломив в себе кратковременную растерянность, Лаврушин подошел к мальчугану и обнял его за тонкие, худые плечи.

— Как тебя зовут, братишка? — обратился к пацану Лёшка, крепко прижимая его к себе.

— Василий, Василий Кузнецкий, — ответил парнишка. Обрызганное рыжими веснушками лицо теперь смотрело на Лёшку снизу вверх. Его голубые глаза щурились от яркого солнца, а сам он стоял и в нетерпении ждал, что скажет ему незнакомый солдат.

— А родственники, Васёк, у тебя есть? — спросил Лаврушин, поглаживая короткостриженую голову мальчугана.

— Есть, тетка. Но она уже старенькая и сильно болеет. Поэтому меня месяц тому назад в детдом отправили. А я оттуда сбежал! Только вы председателю об этом не говорите, я его обманул: сказал, что меня к тетке в гости на каникулы отпустили, — делился своей болью Василий. — Я на фронт хочу, фашистов бить! Я им отомстить должен, они всю мою семью убили! — не унимался пацан, тая́ в себе надежду, что именно эти солдаты ему непременно смогут помочь.

— Слушай, Васёк! Вот что я тебе скажу, — заговорщически произнес Лаврушин, оглядываясь вокруг. — Я думаю, мы сможем тебе помочь. Только ты сначала помоги нам.

— А что нужно сделать? — воспрял вдруг духом хлопец, и его глаза заискрились от счастья: он оказался нужным военным людям, а значит, есть и надежда!

— Для начала я должен тебя предупредить, что наш с тобой разговор останется в тайне от посторонних, — предупредил Лаврушин, подмигивая при этом Колесниченко. Николай стоял в недоумении, не понимая, что опять затеял Лёшка.

— Тайны я хранить умею. В этом можете не сомневаться, — строго заявил Василий, стараясь убедить в этом солдат.

— Тогда давай так. Сначала, как положено, познакомимся, — предложил Лаврушин. — Меня зовут Алексей, а моего друга — Николай. Так вот, Василий, у нас к тебе такое дело. Скажи, у кого в вашем селе есть патефон? Только ты не подумай, что мы собираемся его украсть. Нам он нужен всего до сегодняшнего вечера. А потом мы его вернем. Ну, не за спасибо, конечно. Можем отблагодарить двумя кусками мыла, — заверил Лёшка, хлопая себя по карману шаровар.

— Так у нас в колхозном клубе есть патефон! — сообщил радостно Василий. — Его в тридцать девятом году у раскулаченного поляка забрали. Пана выселили, имущество отобрали, а его патефон теперь в нашем клубе стоит, — рассказал короткую историю мальчуган.

У бойцов в душе затеплилась надежда.

— Понятно! — оживился Лаврушин. — Стало быть, этот вопрос можно будет обсудить с вашим председателем. Правильно?

— Конечно! Он у нас мужик добрый, не злой. С ним можно вопросы решать, — по-взрослому рассуждал Василий.

— Может, Лёша, нам с колхозным завхозом поговорить? — предложил Колесниченко. — Если патефон в клубе находится, зачем к председателю обращаться?!

— Знаешь, Коля, завхоз может засомневаться в самостоятельности своего решения, пошлет нас к председателю, и мы опять сюда вернемся. Так зачем нам ходить вокруг да около — сразу и пойдем к самому главному, — решил Лаврушин. — Ну что, пошли? — кивнул он в сторону конторы.

— Пойдем… — выдохнул Николай.

— А со мной как?.. — забеспокоился Васька, и на его лицо набежала тень сомнения.

— Ты, Василий, не переживай! Сейчас мы с вашим председателем поговорим, выйдем из конторы и обязательно решим твой вопрос. Только тс-с, молчок — как договаривались, — прижав палец к губам, предостерегающе произнес Лаврушин.

Друзья направились в сторону колхозной конторы.

В узком коридоре помещения полумрак. Бухгалтер в своем накуренном кабинете, ловко щелкая косточками деревянных счетов, громко рассказывает курьеру о недавнем скандале с женщиной. На его столе — куча документов, различных папок. Напротив — кабинет председателя колхоза. В приемной за узким столом сидит секретарь — пожилая женщина лет пятидесяти; твердым размашистым почерком пишет что-то в журнале карандашом. Стены помещения увешаны плакатами. В правом углу — бак с питьевой водой и кружка. На правой стене — портреты Карла Маркса и Фридриха Энгельса. Увидев зашедших в контору солдат, все, замолкнув, насторожились.

— Здоров’я бажаємо (Здравия желаем), — поприветствовали бойцы сельских тружеников, прикладывая руки к пилоткам.

— Добридень, — почти в один голос ответили селяне, кивая.

— А де ми можемо побачити голову колгоспу? (А где мы можем увидеть председателя колхоза?) — спросил у секретаря Колесниченко, заходя в приемную.

Приветствуя людей в военной форме, женщина встала из-за стола. Было видно, что она волновалась: карандаш в руке секретаря заметно дрожал.

— А ви хочете з ним поговорити? (А вы хотите с ним поговорить?) — стараясь скрыть тревогу, спросила секретарь, в то же время изображая на лице подобие улыбки.

— Та не хвилюйтеся ви, у нас до нього невелике прохання (Да не волнуйтесь вы, у нас к нему небольшая просьба), — улыбаясь, пояснил Колесниченко, стараясь разрядить напряженную обстановку.

— Так він тут, на місці. Але Пилип Володимирович зараз зайнятий: він із завідуючою фермою розмовляє (Да он здесь, на месте. Но Филипп Владимирович сейчас занят: он с заведующей фермой разговаривает), — поспешила сообщить женщина, немного расслабившись от добродушной улыбки Николая.

---

В это время дверь кабинета председателя открылась, и в ее проеме появилась фигура худенькой женщины невысокого роста.

— А ось і Тетяна Iванiвна вийшла (А вот и Татьяна Ивановна вышла), — сообщила секретарь.

— Добридень, — расплылась в приветственной улыбке Татьяна Ивановна.

— День добрий, — поприветствовали ее друзья, уступая место в тесной приемной.

— Дякую (Спасибо), — поблагодарила солдат заведующая фермой, любезно раскланявшись.

— Зараз я доповім Пилипу Володимировичу про ваш візит (Сейчас я доложу Филиппу Владимировичу о вашем визите), — поспешила сообщить секретарь, заходя в кабинет своего начальника.

Через минуту дверь снова открылась, и женщина предложила бойцам пройти внутрь.

— Здоров’я бажаємо, товаришу голова (Здравия желаем, товарищ председатель), — для официальности прикладывая к пилоткам руки, поприветствовали друзья главу колхоза.

— Здравия желаю, товарищи, — ответил на русском языке председатель. Опираясь о край стола, он встал и вышел из-за своего места. Сильно прихрамывая на левую ногу, мужчина подошел к бойцам, приветствуя их крепкими рукопожатиями. — Чем обязан? Мы вроде с вашим командованием все вопросы обсудили и людей ваших до последнего человека разместили по домам сельских жителей, — забеспокоился руководитель колхоза.

Председатель, усатый мужчина лет тридцати пяти, носил старенькую военную форму, которая существовала в советской армии до сорок третьего года. По выправке сразу было видно, что он из бывших военных, очевидно, комиссованный по причине тяжелого ранения. Глубокий шрам на левой щеке придавал внешности руководителя несколько суровый вид.

— Вы присаживайтесь, — предложил местный голова бойцам, указывая на стулья.

— Спасибо, Филипп Владимирович, — поблагодарил Лаврушин, — но мы ненадолго. И мы к вам не с жалобой, а с огромной просьбой. Понимаете, идет война, но даже она не может людям запретить любить, образовывать новые семьи, рожать детей. Надеюсь, вы меня понимаете?.. Так вот, у нас в полку как раз такой случай…

— Да понял я! — перебил Лёшкину речь председатель. — Не зря же вы наших девчат на мероприятие пригласили, — ухмыльнулся Филипп Владимирович, опираясь левой рукой на спинку стула. Края его черных как смоль пышных усов поднялись вверх, глаза заметно оживились. — Оно понятно — дело молодое… Любовь даже на войне запретить невозможно. Только чем я смогу вам помочь? — обратился он с вопросом к бойцам.

— Разведка у вас, Филипп Владимирович, исключительно работает, как на фронте, сразу чувствуется: у руля военный человек, — смеялся Лаврушин. — Если вы уже знаете о том, что мы ваших девчат пригласили, в таком случае вы сами понимаете: там, где женщины, — там непременно должны быть и танцы. А вот с музыкой у нас проблемы: ее у нас нет. Но у нас разведка тоже на должном уровне — мы знаем, что у вас в клубе есть и патефон, и пластинки. Так вот мы и хотели до сегодняшнего вечера под нашу личную ответственность попросить у вас этот патефон. Вечером, по окончании нашего мероприятия, мы обязуемся вернуть его в полной целостности и сохранности. А за оказанную услугу можем отблагодарить вас двумя кусками мыла. Так сказать, чем богаты… — обратился с неожиданной просьбой Лёшка, вытаскивая из кармана кусок мыла.

Свой кусок вытащил и Колесниченко. Филипп Владимирович, загадочно улыбаясь, несколько секунд молча стоял и с каким-то сожалением и сочувствием смотрел на солдат и на эти два куска мыла, которые бойцы протягивали ему, понимая, что большего солдатики взамен предложить ему ничего и не смогут. Очевидно, в памяти бывшего офицера мелькали события жестоких, кровопролитных боев и коротких передышек, которым люди радовались как дети. Вспоминая свои фронтовые будни, Филипп Владимирович понял, что отказать этим людям он уже не сможет.

— Ну что, товарищи красноармейцы! В этом вопросе я вам помочь смогу, учитывая важность вашего мероприятия… Есть у нас в клубе и патефон, и пластинки, — сообщил председатель, возвращаясь к своему месту за столом. — Сейчас я напишу записку завхозу, чтобы он вам выдал его, но только под расписку! Сами понимаете, товарищи, вещь казенная, не моя личная, — предупредил Филипп Владимирович, составляя распоряжение. — А вечером, как вернете, он вам вашу расписку отдаст или уничтожит в вашем присутствии. И мыло тоже ему отдадите: времена сейчас тяжелые, на хозяйстве в колхозе все пригодится, — распорядился председатель и подал Лёшке вдвое сложенный листок.

Лица Лаврушина и Колесниченко засияли улыбками.

— Спасибо вам большое, товарищ председатель! — радостно произнес Лёшка и, забрав документ, протянул руку.

— Большое вам спасибо, Филипп Владимирович! Вы нас здорово выручили, — благодарил председателя Николай.

— Завхоза вы можете найти там же, в клубе. Ремонт мы нынче в нем затеяли, — сообщил председатель. — А дорогу вам мой ездовой покажет, он вас и довезет до места, — добавил Филипп Владимирович, подходя к окну. — Васька! — крикнул председатель, открыв створку оконной рамы. — Отвезешь солдат к нашему клубу, а потом, как они у завхоза возьмут патефон с пластинками, доставишь их к дому Пэрэпы. Понял?!

— Да, Филипп Владимирович, понял, — донесся с улицы тонкий голос Кузнецкого.

— Потом сюда приедешь, во вторую бригаду с тобой поедем. Лошадей, смотри мне, шибко не гони! — предупредил он мальчугана.

— Хорошо! Я мигом, туда и обратно, — отвязывая с коновязи своих подопечных, кричал Васька.

— Вот сорванец! — улыбнулся председатель, махнув головой в сторону Кузнецкого. — Ну что, товарищи красноармейцы?! Желаю вам весело провести ваше мероприятие. Как человек хоть и бывший военный, но я понимаю, что оно проводится втайне от командования, поэтому обязан предупредить вас об осторожности. Шибко там не разгуливайтесь, чтобы излишним шумом не привлекать внимание посторонних, — наставлял Филипп Владимирович.

— Ну что вы! У нас ребята вполне порядочные, не шумные и не скандальные, — заверил его Колесниченко. — Да и переполох нам лишний ни к чему.

— Вот и хорошо. Судя по вашей порядочности, надеюсь, девчат наших у вас никто не обидит?! — улыбался председатель, протягивая руку для прощаний. — До свидания, товарищи, успехов вам в борьбе с нашим общим врагом. Бейте фашистов да гоните их до самого Берлина, а самое главное, домой возвращайтесь живыми и здоровыми.

— Еще раз спасибо вам за понимание и за помощь! — благодарили Филиппа Владимировича друзья, довольные тем, что сравнительно легко им удалось договориться. Распрощавшись в благодарностях с председателем, а потом и с сотрудниками конторы, бойцы вышли на улицу.

— Теперь слушай меня, Васёк, — обратился к Кузнецкому Лёшка, когда они отъехали от правления колхоза на приличное расстояние. Наклонив голову к уху мальчугана, он стал говорить полушепотом: — Как только стемнеет, подходи к тому дому, куда ты нас привезешь. Наш полк будет на ночной марш выдвигаться, и ты вместе с нами сможешь на подводе отсюда уехать. Не на председательской подводе, конечно, на нашей, — усмехнулся Лёшка.

— Оно понятно, что на вашей, только представьте себе, что я у председателя колхозный тарантас с лошадьми угоню, — засмеялся мальчуган звонким заразительным смехом.

— Ну да, а председатель ваш погоню за тобой организует на ослах, — добавил в шутку Лёшка.

— В нашем колхозе ослов нет! — пуще прежнего захохотал Васька, содрогаясь худенькими плечами. Не смогли сдержать себя от смеха и Лёшка и Николай.

— Здесь, в селе, тебе обращаться к нашему командованию полка бесполезно, — успокоившись, уточнил детали дела Лаврушин. — Никто тебя в полк как воспитанника не возьмет, потому что ты местный, за это командиров по головке не погладят. А вот когда тебя обнаружат в нашей части далеко от дома да выяснят, что ты сирота, то вероятность того, что ты в полку останешься, будет гораздо больше. Поэтому мы постараемся тебя скрытно от всех увезти подальше от вашего села, а там ты уже нашим командирам и объявишься. Ты меня понял? — обратился он к Кузнецкому, по-товарищески положив ему на плечо руку.

— Чего тут не понять? Как стемнеет, я обязательно подойду, — пообещал мальчуган, останавливая лошадей.

— Ну вот и мы с музыкой, — заявил Колесниченко, когда друзья через полчаса вошли в шумное помещение. Лёшка гордо держал в руках патефон, а в руках Николая возвышалась небольшая пачка пластинок.

— Ура-а-а! — прокричали на всю комнату женские голоса, сопровождая восхищенные возгласы аплодисментами.

Счастливая Воронина подбежала к Лёшке и, приподнявшись на цыпочки, принародно наградила его нежным поцелуем. Она была в восторге оттого, что Лёшка, несмотря на все преграды, именно по ее просьбе раздобыл и патефон, и пластинки.

— Где вы разжились музыкой?.. Ну молодцы!.. Всё! Отодвигаем стол, будем танцевать!.. — послышались с разных сторон возбужденные голоса; все стали готовиться к предстоящему мероприятию. Зазвучала музыка, и ухажеры, по-армейски поправляя форму, стали приглашать девушек на танцы. Девчата весело кружились, охотно меняя кавалеров. Веселье продолжалось…

День подходил к концу. Друзья стали расходиться, давая возможность молодым побыть наедине. Ведь ночью снова в поход! Лаврушин в состоянии предвкушения уединения с Верочкой галантно проводил гостей и, закрыв на запор дверь, вернулся в комнату.

Перед его глазами — запрокинутое лицо Ворониной. Лёшка как заколдованный не спускал глаз с ее тела необыкновенной свежести. Красивое платье, в которое Верочка облачилась специально для этого случая, облегало ее гибкий стан, ломаясь в тонкой осиной талии, подчеркнутой узким пояском. От нее исходило какое-то непонятное обаяние. Верочка распустила волосы, поправила прическу и шепотом, еле шевеля губами, с неким лукавством спросила:

— Мы остались одни?

— Да! Мы одни, — подтвердил Лёшка.

Верочка бесшумным шагом стала медленно приближаться к Лаврушину. Темно-русые волосы спадали на ее хрупкие плечи. Нежный овал лица через плотные занавески освещался тусклым светом, а тень ее тонкой фигуры словно по волнам поплыла по стене. Из-под аспидно-черных бровей озорно светились большие серые глаза. Выразительные губы Верочки слегка шевельнулись, и очаровательная улыбка еще больше украсила ее лицо.

Лёшка был просто очарован. В ней не было недостатков. Она была обладательницей той внешности, которую природа довела до окончательного совершенства. Какая-то неведомая, колдовская тайна манила Лаврушина к ней. Не в силах себя сдержать, Лёшка сделал решительный шаг навстречу. И Верочка тут же прильнула к его груди. Она трепетала в его объятьях. Легкая дрожь и тепло ее тела побуждали нашего героя на более решительные действия. Это как сумасшествие, от которого невозможно было прийти в себя. Наступило то состояние, от которого влюбленные не ведали, что творили, и они надолго впали в это безумие, отдаваясь ему сполна. Жар пылкой и страстной любви приятно обжигал молодые тела, растапливая опаленные войной души…

Как связисты ни старались скрыть факт пребывания Ворониной во время марша во взводе связи, от пытливого взгляда Сомикова его скрыть не удалось. Уже вечером третьего дня политрук отчитывал Матиевского за то, что тот скрыл от командования истинную причину отсутствия фельдшерицы в его подразделении.

— Вы что, товарищ капитан, не считаете должным поставить командование полка в известность о том, что одна из ваших подчиненных во время марша отсутствовала в вашем подразделении? — последовал вопрос политрука на крыльце дома, где расположился на дневку Матиевский.

— Если вы, товарищ капитан, имеете в виду старшину Воронину, то я должен, без сомнения, убедиться в том, что она действительно отсутствовала в расположении полка. Как вы знаете, во время марша не исключаются случаи, когда военнослужащие отстают от своих подразделений. Если мною будет установлен факт отсутствия Ворониной в полку на тот период, я обязательно поставлю командование в известность, — заметил спокойно Матиевский.

— Фёдор Павлович, если вы назвали фамилию, то точно знаете, о ком идет речь! Может, в расположении полка Воронина, как вы сказали, и присутствовала, но у вас в подразделении ее не было. Смею заметить, что отстать от своей медицинской службы, которая перемещалась во время марша на автомобильном транспорте, как-то сложновато. Нетрудно обнаружить отсутствие подчиненного в автомашине. Или я неправ? — намекнул на его бездействие Краснобоков.

Матиевский прекрасно знал об отсутствии Ворониной; его это беспокоило не меньше, чем политрука, но он знал точно, что расположение полка она не покидала, на этот счет у Верочки были другие планы. Понятно, что он и сам был крайне возмущен, но подавать рапорт на старшину не собирался. Сейчас Матиевского беспокоило другое: если политрук поднял вопрос об отсутствии Ворониной в медслужбе полка, значит, кто-то донес и теперь скрыть этот факт не получится. Тут боковым зрением Фёдор Павлович заметил, как их разговор с любопытством со стороны наблюдает Сомиков. «Теперь понятно, откуда ветер дует», — подумал капитан, поворачивая голову в сторону штатного стукача.

Сомиков, скручивая желтыми прокуренными пальцами козью ножку, делал вид, что он не слышит разговора, но в то же время демонстрировал свое косвенное участие. Делал он это преднамеренно: выставляя напоказ свою значимость, давал понять, что, минуя его важную персону, ни в одном из подразделений полка ничего произойти не может. А если и сможет, то только с его позволения. Сомиков был неравнодушен к Ворониной. Он сам был не прочь завести с ней роман, но это ему не удалось: орешек оказался не по зубам. А когда Сергей увидел Верочку в обществе красавца Лаврушина, его сердце и вовсе наполнилось гневом. Кто угодно — только не Лаврушин! До конца своей жизни Сомиков не сможет простить ему два случая: когда Лаврушин облил его холодной водой на посту и тот февральский конфликт с Солянком, когда Лёшка первый поддержал Ваську, но не его. Отвергнутый и оскорбленный Сомиков этого пережить не мог. Его тайная любовь к Ворониной моментально переросла в ненависть, и он непременно решил отомстить им обоим, доложив политруку о взаимоотношениях влюбленных во время марша.

— Мне нечего больше добавить по этому вопросу, товарищ капитан. Если выяснится факт нарушения воинской дисциплины, мною будет подан рапорт на имя командира полка, — резюмировал неприятную беседу Матиевский, еще раз кинув презрительный взгляд на Сомикова.

— Надеюсь на ваше благоразумие, Фёдор Павлович, — предупредительно намекнул капитан, отдавая честь.

На следующий день на столе командира полка лежало два рапорта. Один на старшину медицинской службы, Воронину Веру Дмитриевну, второй на Газизьяна Армена Рубеновича. За нарушение воинской дисциплины Вера получила пять суток ареста, а Армен за обмен плащ-палатки на самогон — десять суток ареста, с вычетом пятидесяти процентов жалования за каждые сутки.

Наравне с донесениями командованию стало известно, что в подразделении полка появился мальчишка-сирота, сбежавший на фронт из детского дома. Случаи, когда боевые полки брали на воспитание несовершеннолетних детей, были не единичны. Десяти-четырнадцатилетние пацаны, сбегая от родителей и из детдомов, стремились на передовую, бить врага наравне со взрослыми. Детей, оставшихся без родителей, полковые командиры зачастую оставляли в своих частях как воспитанников. Пацанов берегли, стараясь держать подальше от боевых рубежей, но война есть война, случалось, что и им приходилось брать в руки оружие. Так в Семьсот девятнадцатом артполку появился свой сын полка.

Вася Кузнецкий, совсем еще мальчишка, четырнадцати лет отроду. Парнишка бойкий и сообразительный, выглядел бодро и озорно. Несмотря на свой возраст, он был не по годам рассудителен, каждое слово, произнесенное им, было по-взрослому продуманно и точно. На фронт мальчуган прибыл с твердым намерением воевать, как любой советский солдат. Командование и бойцы о нем заботились, поставили на довольствие, перешили под его размер форму, сапоги; в полку он стал любимцем.

Холонюв

Освободив в зимне-весенний период наибольшую часть правобережной Украины, войска Первого Украинского фронта вели активную подготовку к Львовско-Сандомирской операции. План командующего фронтом Конева по разгрому противника, утвержденный Ставкой верховного главнокомандования, акцентировался на прорыве вражеской обороны двумя мощными ударами одновременно, обходя город Броды с севера. В направлении на Раву-Русскую — двумя общевойсковыми и одной танковой армиями, а с юга, в направлении на Львов, — двумя общевойсковыми и двумя танковыми армиями, рассекая бродовскую группировку противника надвое с дальнейшим ее окружением и уничтожением по частям.

Подразделениям Пятьсот тридцатой стрелковой дивизии, входящей в состав Двадцать четвертого стрелкового корпуса Тринадцатой армии, ставилась задача сломить сопротивление противника и прорвать его эшелонированную оборону в направлении на Раву-Русскую. В дальнейшем, развивая успех и преследуя отступающего врага, требовалось с ходу форсировать реку Вислу и, продолжая наступление, захватить и расширить плацдарм на западном берегу реки в районе города Сандомира.

По замыслу штаба фронта общее наступление планировалось на четырнадцатое июля, но дату начала операции пришлось изменить, так как противнику удалось раскрыть замысел о готовящейся операции. Разведкой было установлено, что немецким командованием стали приниматься контрмеры: отвод своих подразделений с первых позиций главной полосы обороны, а также попытки подтянуть ближе к фронту свои резервы. В связи со сложившимися обстоятельствами наступление пришлось перенести на день ранее намеченной даты.

Семьсот девятнадцатый артполк получил задачу на начало намеченной операции поддерживать своим огнем части Двести восемьдесят седьмой стрелковой дивизии. Стрелковые полки Пятьсот тридцатой дивизии находились во втором эшелоне наступающих войск. Тринадцатого июля, после короткой артподготовки, была прорвана первая линия немецкой обороны западнее станции Звенячье. Под натиском наших частей противник был вынужден отойти на вторую линию, находящуюся на рубеже Горохув — Цехув. После упорных боев с пехотой и танками противника была прорвана и вторая линия вражеской обороны. Наши стрелковые полки стали стремительно преследовать отступающего противника по маршруту Селец — Переспа, где и заняли боевые порядки. Противник, закрепившись на заранее подготовленных оборонительных рубежах, стал прочно удерживать свои позиции и с самого утра четырнадцатого июля начал контратаковать нашу ударную группу. После отбитой атаки противника, к десяти часам утра, с запада показались знакомые силуэты вражеских бомбардировщиков.

— Воздух! — закричали с разных сторон наблюдатели, когда в небе появилась авиация противника.

Партия из тридцати «юнкерсов» стала заходить на бомбежку наших позиций. Пехотинцы и орудийные номера бросились к своим ровикам и блиндажам. Ожили зенитные орудия. Стали раздаваться выстрелы стрелкового оружия. И надо же было такому случиться, что в этот самый неподходящий момент с Сосковцом произошла непредвиденная оказия: только он удалился от траншей по нужде, как проклятый фашист авианалет затеял. Растерявшись, Трофим стал метаться по полю, не понимая, что ему в такой ситуации делать. Эту неблагопристойную картину не мог не заметить Васька Солянок; оставить такой деликатный эпизод без обсуждений он, конечно, не мог. Но поделиться им с друзьями без промедления, по понятным причинам, обстоятельства не позволяли. Потому он решил перенести такое забавное мероприятие на другой, более подходящий для этого дела момент.

Образуя смертельную карусель, немецкая авиация в течение получаса бомбила огневые рубежи, стараясь сровнять с землей боевые порядки частей. Казалось, что живым в этой мясорубке остаться было невозможно. Но через полчаса круг, который описывали «юнкерсы», разомкнулся, и самолеты, израсходовав боекомплект, стали удаляться.

Оправившись от бомбежки, бойцы стали возвращаться к боевым местам. Люди по обычаю начали приводить в порядок свои окопы и ровики, развороченные авиационными бомбами врага. Стали слышаться голоса, повеяло терпким дымком солдатской махорки. А с позиции дивизионной пушечной батареи Дружинин услышал смеющийся голос Васьки:

— Я смотрю, а Трофим наш бегает вдоль траншеи и не знает, что ему делать: не то начатое завершить, не то, спасая свою жизнь, назад в свой окоп бежать. Так со спущенными штанами по полю и мечется…

Раскатистый хохот волной покатился над извилистой лентой обороны. Услышав слова друга, Ваня Топчак разразился звонким заразительным смехом. Глядя на искренне смеющегося товарища, Дружинин невольно улыбнулся сам, вспоминая своего родного дядю Матвея: тот тоже, как у него на родине говорили, был здоров посмеяться. Вспомнил Анатолий один яркий эпизод из своего раннего детства. Может быть, он его и забыл бы, да только взрослые родственники, часто вспоминая, неоднократно пересказывали этот случай, так он в памяти у него и остался.

А дело было летом, в период сенокоса. Мужчины, жившие на хуторах, с раннего утра выезжали в степь, косить в падинах траву. Домой приходилось возвращаться поздно, когда становилось уже темно. Так вот в один из таких запоздалых вечеров братья вернулись на хутор и решили отужинать в шалаше у Петра, там как раз и находилась вся малышня, включая Анатолия. Тайком выглядывая из-за занавески на печи, он наблюдал за ужином взрослых. Хозяйка, жена Петра Сергеевича, Татьяна, вместе со старшей дочерью хлопотали у печки на улице, гремели посудой в комнатке, суетились у стола, потчуя хозяина и гостей ужином. Надо прямо отметить, что тетя Таня была до невероятности ревнивой и ревновала она своего мужа даже к воображаемой женщине, не говоря уже о той, что по случаю могла оказаться с ним рядом. Понятно, что позднее возвращение супруга подталкивало ревнивицу к догадкам об его измене.

— Штой-то запозднилися вы сёдня, — буркнула хозяйка, искоса поглядывая на мужа.

— Так а до лимана-то дорога не близкая. Скока время потратишь, пока туды доберёшься да обратно доедешь. А ишо надыть поспеть поболе травы накосить, пока она зелёная да в соку, — пояснил ей супруг, помешивая ложкой щи в широкой тарелке.

Отец Анатолия, будучи большим шутником, узрел в этом деле подходящий случай для озорства. Ну не мог он упустить возможности раззадорить свою ревнивую сноху. Сдерживая улыбку, Степан хлопнул ладонью по колену и, нахмурив при этом брови, с серьезным видом стал напирать на Петра:

— Говорил я табе, Петькя, давай сёдня к моёй заедем, а завтра пораньше косить закончим — и тады к твоёй. От твоёй же быстро-то не отделаешься, она у тебе как клещ, вцепится — не оторвёшь! Ан нет, ты мене не послухал. Вот тяперяча и оправдывайся… От сказанных Степаном слов Татьяна переменилась в лице.

— Я так и знала, што ты тока за порог — и тута же к какой-нибудь лахудре под подол полезешь. Ну вот што у тебе за натура такая блудливая?! — завелась с пол-оборота тетя Таня.

Она как будто только и ждала подтверждений, что муж ей изменяет. Понимая, что брат специально спровоцировал невестку, Матвей залился звонким заразительным смехом. Но его раскатистый хохот еще больше раззадорил неугомонную сноху.

— Нету у табе боле никаких дел, как тока по чужим бабам шастать! Кады ты тока насытишься, кобель блудливый?! — не унималась женщина, еще громче гремя посудой.

— Так яму, Тань, так! Дай яму, дай! Пущай ентот кобель знает, как по чужим бабам шастать! — еще больше подливал маслице в разгорающийся огонь Степан.

Хватаясь за живот, Матвей выскочил на улицу, и теперь уже оттуда через открытые двери можно было слышать его раскатистый хохот. Пётр с улыбкой на лице продолжал трапезу, наблюдая очередную сцену ревности своей жены. Наконец, понимая, что ее попросту провоцируют, Татьяна несколько успокоилась и вышла на улицу, где заливался смехом Матвей. Сам же Степан, продолжая трапезу, вспомнил один эпизод из своей жизни. Тогда ему было отроду всего девятнадцать лет.

Не прошло и года с начала его семейной жизни с Марией Ивановной, а нужно было готовить себя к роли отца: жена была на девятом месяце беременности. Со дня на день должен был родиться их первенец. И все бы ничего, но вот только на улице был май, да еще и в самом разгаре. Душе и телу, как и бурно пробуждающейся природе, хотелось полета, хотелось без промедления свершить нечто, ранее непостижимое. И повод для свершения такой затеи чудесным образом неожиданно появился.

В тот погожий день к нему, молодому кузнецу, по делу из соседнего хутора приехали Ситниковы: дядя Семён со своей снохой Дарьей. Дарья в свои двадцать пять лет осталась вдовой, с тремя детьми на руках. Ее мужа Василия полтора года тому назад убила необузданного характера лошадь. Рано овдовев, Дарья продолжала жить в своей мазанке на хуторе свекра. Дядя Семён свою сноху и внуков не обижал, всячески поддерживал, продолжая считать их полноценными членами своей семьи. Вот только дело-то было молодое, и ей, Дарье, ее молодому и полному жизненных сил телу требовалась мужская рука, да вот вопрос: где ее взять? Для вдовы с тремя детьми это дело в один миг не решалось.

Дядя Семён, встретившись со своим давним соседом, Сергеем Афанасьевичем, после традиционных приветствий ударился в бурные обсуждения хозяйских дел. За житейскими разговорами старики не заметили, как по неосторожности удалились от кузни оставив вдову наедине со Степаном. Молодые и ранее были знакомы, друг друга они знали очень хорошо, хотя тесного общения не имели: Дарья была на шесть лет старше Степана. Она уже давно была замужней женщиной и на своего соседа, совсем еще зеленого, в период замужества особого внимания не обращала. Теперь он повзрослел, она успела овдоветь. Беда была только в том, что Степан уже успел жениться, но ведь запретный плод всегда сладок. Приметив, как сосед ловко справляется и с инструментом, и со всеми кузнечными делами, молодая вдова почувствовала, как в ее груди вспыхнул вдруг яркий огонек сладострастия. Лукаво улыбнувшись, Дарья кинула взгляд на своего свекра — не заметит ли он ее греховной затеи? — скинула с головы на плечи в ярких узорах платок и походкой соблазнительницы приблизилась к Степану, насколько это было возможно.

С хутора доносились звуки играющей вдалеке детворы, раздавались приглушенные голоса домашней птицы. Рядом с кузней стояла мирно в упряжи покладистая по характеру молодая кобылка, изредка фыркая и помахивая черным, ровно подстриженным хвостом. Степь, пробудившись после долгой зимы, являла себя во всей красе. Теплое весеннее солнце не припекало, как в летний зной, а как будто обнимало теплотой своих невидимых лучей. В небе на разные голоса заливались хохлатые жаворонки, в ровной степной глади, покрытой сплошным зеленым ковром, насвистывали суслики, в густеющей траве стоял прерывистый стрекот кузнечиков, изредка слышалось щебетание мелких птах. Охлаждающий ветерок доносил со степи запах свежей полыни, разбавленный ароматом ранних полевых цветов. Зарождающаяся в степном просторе жизнь бурлила, побуждая молодое тело Степана и его сознание если не на подвиг, то на что-то не по-детски хулиганское. Близость чужой женщины, жаждущей любви, он почувствовал сразу, всем своим натруженным телом. С первых секунд он понял желания своей соседки, даже если бы она ничего не говорила. Но она не безмолвствовала.

— Вон как вы, Стяпан Сяргеич, молотками-то ладно справляетесь, прямо так и глядела бы на вас цельный день, — тонким голоском нараспев произнесла Дарья комплимент в адрес молодого кузнеца, держа за углы спущенный на плечи платок.

Поводя бедрами, она как магнитом притягивала Степана к себе, отчего в его грешном уме стала зарождаться не менее лукавая мысль: «А не закадрить ли мене ёй? Вона как она своими кубеками-то водит!» От этой мысли его бросило в жар. Оторвав взгляд от уличной наковальни, он на всякий случай посмотрел на своего строгого папашу и на дядю Семёна. «Не дай бог, они што-нибудь заподозрят», — подумал Степан, предостерегая себя от ненужных неприятностей.

Но за действиями своего свекра и отца Степана внимательно наблюдала и осторожная в таких делах Дарья. Когда молодые вместе убедились в том, что хозяин любезно приглашает гостя к столу, на душе стало спокойней, но и в то же время волнительней. Теперь Степан смелее и оценивающе окинул взором пышные формы своей соседки. С этим делом, надо прямо сказать, у Дарьи все было в порядке, да и лицом она была необыкновенно приятна. Боясь, что ее тоже могут позвать к столу, Дарья заторопилась: нужно было быстрее и как можно деликатнее обсудить вопрос дальнейших тайных встреч.

— Вы весь день, Стяпан Сяргеич, здеся, на кузне своёй, молотками бьёте, а в ночь-то небось ишо и за лошадьми да верблюда́ми приглядать приходится? — задала Дарья вопрос таким же сладковатым голоском. — И кады вы поспать успеваете? — не без лукавства интересовалась вдова, кружась вокруг настолько близко, что Степан чувствовал жар ее крепкого, как свинцом налитого тела. В голове был сплошной дурман, но тонкий намек соседки он сразу понял, и это обстоятельство его приободрило.

— Ну а как же?! И ночами мене приходится за скотом приглядать. А куды денешься? Лошадок да верблюдо́в пасти надыть, — ответил Степан, с волнением ожидая продолжения темы.

— Да-а-а, — загадочно и протяжно пропела Дарья, — мене тожеть ночами приходится за скотиною приглядать, а то ведь, не ровён час, воры могу́т скот угнать, — причмокивая, заявила она, отчего у Степана от нетерпения затрясся в руках молоток.

Он жадно сглотнул слюну и вытер закатанным по локоть рукавом рубашки накатывающий на глаза пот. Такие деликатные дела тайком решать было не совсем просто. Степь — она вроде молчалива и безлюдна, но тоже имеет свои глаза и уши. Хотя если сильно постараться, то, конечно, можно и такого рода опасную операцию провернуть. Хотелось бы это сокровенное дело обсудить поподробнее, но незатейливый разговор на догадках прервал окрик хозяина хутора:

— Дарья!.. Пошли чай пить. Нечева табе мешать Стяпану, пущай он свои дела сам вершит. Пошли скорей к столу, пока самовар горячий. — Сергей Афанасьевич зазывал ее, стоя на крыльце своей мазанки. Случилось как раз то, чего Дарья и опасалась, но теперь приглашение хозяина на чай уже не могло повлиять на намеченные планы: тонкий намек был, судя по реакции Степана, ему ясен и без дальнейших разговоров.

— Ну, пожалуй, пойду я, Стяпан Сяргеич, а то папаша ваш к столу кличет, да и неудобно мене около вас крутиться, не ровён час ишо свёкр подумает чаво недоброго. А лучше бы, пожалуй, поспать покликали, а то ведь сёдня ночью опять за скотом приглядать надыть будет, — с загадочным вздохом произнесла Дарья.

— Ежели вас, Дарья Васильна, кличут, надыть итить, ничаво тута не попишешь. А мене нонче ночью тожеть за скотом приглядать надыть будет, — также намеком ответил Степан, по-прежнему пребывая в волнении.

Все перемешалось в его голове: и чувство греха пред Богом за прелюбодейский замысел, и вина перед молодой супругой за свою блудливую затею, и тот гигантский сладострастный соблазн познания тела чужой женщины, который всей своей тяжестью перевешивал сразу и грех, и вину.

С трепетом в душе Степан ждал темноты. Никогда ранее он не чувствовал внутри себя такого волнения, которое требовалось скрывать от родных людей, а тут, как назло, томительно тянулось время. И как только семья улеглась спать, Степан с нетерпением стал ждать, когда все заснут, чтобы потом незаметно покинуть помещение. Дождавшись такой минуты, он стал потихоньку подниматься с постели, стараясь по неосторожности не побеспокоить свою жену. Но беременной Марии Ивановне в этот час не спалось.

— Ты куды, Стяпан Сяргеич, собрался́, неужто штой-то стряслось? — шепотом спросила супруга с заметной тревогой в голосе.

Услышав голос жены, Степан от неожиданности затаил дыхание.

— Та штой-то на душе у мене неспокойно. Пойду пригляжу я за лошадьми да верблюда́ми. Середь народу опять слух пошёл, што в степу скот пропадать стал. Не дай бог, воры и к нам нагрянут. Нонче ухо надыть востро держать, не ровён час ишо угонят не лошадей, так верблюдо́в, а то и полуторника аль корову дойную, — также шепотом произнес Степан заранее приготовленный ответ.

Стараясь не издавать лишних звуков, он потихоньку натягивал штаны. Мария Ивановна вроде и поверила словам мужа, но какая-то тревога на сердце все равно была; только вот высказывать свои сомнения супругу она не смела. Собравшись, Степан накинул на плечи полушубок и, тихо открыв двери, вышел в прохладную майскую ночь.

Пять ночей Степан упивался греховной страстью со своей любвеобильной соседкой, удаляясь за пределы своего хутора на несколько часов. Только тайные вылазки сына в ночное время не могли быть не замечены его строгим отцом. Сергей Афанасьевич в первую очередь подумал: не случилось ли среди молодых чего худого? Втайне от посторонних он, улучив момент, обратился с расспросами к своей снохе:

— Манькя, Стяпан тебе не обижает?

— Не, папаша, што вы?! Не обижает, — коротко, но твердо ответила Мария Ивановна, не желая роптать на мужа.

— Енто точно?.. — переспросил свекор.

— Нет-нет, не сомлювайтеся, папаша, не обижает, — подтвердила ранее сказанные слова сноха.

Но, как говорится, старого воробья на мякине не проведешь. Сергей Афанасьевич понял, что сын ударился в блуд, а сноха, не желая скандала в семье, решила упорно молчать. Этим же вечером, подметив, что в полночь Степан покинул жилище, он решил с двухвосткой в руках дождаться его возвращения в камнатке. Мария Ивановна, заметив затею свекра, забеспокоилась. Зная его крутой нрав, она прекрасно понимала, что по возвращении домой муж будет строго наказан. Переживая за судьбу своего супруга, уснуть она более не смогла.

Сергей Афанасьевич, сидя на лавочке, уже было задремал, когда ближе к рассвету дверь тихонько открылась и помещение камнатки осветилось лунным светом. По двум широким ступеням стал спускаться пришедший с греховной прогулки Степан. Только он развернулся, чтобы закрыть за собой дверь, как за спиной услышал голос своего папаши:

— Доброе утро, сынок. Не закрывай покедова дверь, так-то светлее будет, — ровным, спокойным голосом произнес отец. От неожиданной встречи с родителем Степан вздрогнул.

— Доброе утро, папаша, — с трепетом в голосе ответил блудный сын.

— И куды ж ты нонешней ночью ходил? — не без иронии в голосе спросил отец.

— Так верблюдо́в поглядеть, иде они пасутся, да лошадей проверить, все ли на месте, — ответил Степан, с трудом выдавливая из себя лживые слова.

— Лошадей да верблюдо́в, значит… Понятно!.. — кивнул Сергей Афанасьевич, как будто соглашаясь с ответом сына. — Ах ты, бесстыдник эдакий! Ты ишо и брехать мене надумал!.. — после короткой паузы взорвался Сергей Афанасьевич, подскакивая к Степану. Как шкодливого кота, он развернул сына за ворот полушубка спиной к себе и, широко замахнувшись, стал пороть его по спине двухвосткой. — Вот табе от верблюдо́в, вот табе от лошадей, а вот табе от того жеребца, што по кобылам соседским скачет, — приговаривал Сергей Афанасьевич, продолжая хлестать сына своим излюбленным орудием экзекуции.

Толстый полушубок защищал Степана от ударов отцовского кнута, он совсем не чувствовал боли, но в душе была другая боль: боль стыда за свои греховные проказы. В его голове, меняя друг друга, с бешеной скоростью проносились мысли: «Што ж я натворил, бесстыдник?.. Какой позор! Как мене тяперяча в глаза Мари Ванне глядеть, а мамаше с папашей? Господи, какой стыд!..» — корил себя Степан, представляя, как уже утром на него будут смотреть родные люди и как ему придется стыдливо прятать от них свой взор.

Прекратив телесные наказания, Сергей Афанасьевич развернул сына лицом к себе и, глядя прямо в глаза, принялся за наставления:

— Ты што удумал, безбожник эдакий?! Ежели ты, бесстыдник, родителей своих да жану свою не почитаешь, ты што тады, и Бога не боишься? А?! Ты пошто нашу веру молоканскую позоришь? В ей таких блудливых, как ты, никады не было́! И, покудова я живой, не позволю, штоб они были́! — напирал отец, держа прямо перед лицом сына свою двухвостку.

— Так нет же, папаша! Нет!.. Што вы такое говорите?.. — заикаясь, отпирался Степан, подбирая в уме слова для оправданий.

— Значит, не совсем совесть свою в степу потерял, ежели понимаешь, што паскудничать — грех, — тяжело дыша, упрекал его отец.

— Ну бес попутал, папаша. Сам не знаю, как голову́ потерял. Прости, папаша, никады боле такой грех на душу не возьму. Никады! — искренне клялся Степан.

— А… понимаешь, значит? Каешься!.. Так тады знай, што жанился — прищеми свой хвост и сиди возля своёй жаны, а не шастай по чужим вдовам. Не позорь ни себе, ни вдову. Ей тожеть дале без стыда и позора жить надыть. Ты мене понял?! — строго спросил отец.

— Понял, папаша, понял. Прости мене, Христа ради, — каялся Степан, сожалея, что так легко поддался соблазну. Сознавая всю греховную суть своего безумного деяния, он с трудом представлял себе встречу с женой и матерью.

Как ни странно, но позорное положение Степана спасла его беременная жена. Ранним утром у Марии Ивановны начались схватки, отчего на хуторе возникла неожиданная суета. Роды их первенца отвлекли внимание родных и, если можно так сказать, спасли Степана от явного стыда перед родителями и супругой. В дальнейшем подобных поступков Степан свершать себе не позволял.

Сразу после авианалета активизировался передний край немецкой обороны. Где-то вдали, с вершины высокого холма, показалась колонна вражеской бронетехники. Прищурившись, Дружинин принялся считать: один, два, три… Постепенно он стал считать вслух, и его голос становился все громче и громче:

— Тридцать, тридцать один, тридцать два, — закончил он. Вжав голову в плечи, Анатолий повернулся к Топчаку: — Ваня! Тридцать два танка! И это я бронетранспортеры еще не считал. Ты знаешь, дружище, по-моему, сегодня нам будет жарко! — забеспокоился Анатолий, глядя, как издалека в сторону наших рубежей движется колонна немецкой бронетехники. — Да! Невеселая картина вырисовывается.

Прикрывая глаза ладонью от яркого солнечного света, он, затаив дыхание, пристально вглядывался вдаль. По дороге тяжелой поступью приближалась немецкая железная армада.

— Хорошо, что далеко от нас. Не сразу таким железным кулаком ударят, — успокаивал и себя, и Анатолия Топчак.

В это время с востока послышался гул подлетающих самолетов. Но это были уже наши штурмовики. В сердцах солдат и офицеров появилась робкая надежда. «Илы», пролетая над боевыми порядками под прикрытием истребителей, на глазах у наших наземных войск яростно набросились на немецкие танки и бронетранспортеры. Образовав адскую карусель, наши летчики стали сбрасывать на врага противотанковые авиационные бомбы, отчего с первых же заходов загорелось сразу два немецких танка. Потом еще и еще… Но самыми эффектными были атаки «илов», которые били по вражеской колонне из «эрэсов». Попадая в танк, реактивный снаряд подрывал его боекомплект и топливные баки. От такого взрыва срывало с погона башни, а высоко в небо, на десятки метров вверх, поднимался столб пыли, огня и густого черного дыма. Зрелище было впечатляющим. Около получаса продолжалась бомбардировка вражеской колонны. Сколько всего было уничтожено немецкой техники, сосчитать оказалось невозможно: все поле заволокло дымом, пеплом и пылью. Вражеских танковых атак ни в этот день, ни в последующие дни не было. Спасибо нашей авиации!

Вечером на оперативном совещании в штабе полка собрался весь офицерский состав. Майор Лопаткин, назначенный командиром ударной группы, доводил до своих офицеров поставленные командованием задачи. Надо прямо отметить, чувствовал себя майор неважно. Как ни странно, но в этот день его донимали тревожные мысли о жене, о детях… Это мешало сосредоточиться на боевой обстановке, что невольно вызывало нервное раздражение. Войска фронта вели наступление. Боевой группе отводилась важная задача, что требовало от майора и его подчиненных максимальной концентрации и внимания, а тут откуда ни возьмись эта ничем не обоснованная тревога. Замечая за собой раздражительность, Василий Фёдорович старался тщательно оценивать сложившуюся обстановку, сдерживая себя, чтобы не срываться по пустякам.

— Итак, товарищи офицеры, на основании боевого распоряжения командира Двадцать четвертого стрелкового корпуса за номером шестьдесят семь от сего дня нашей группе определена новая боевая задача, — произнес Лопаткин, осмотрев своих подчиненных в душном помещении штаба. Поправляя кобуру пистолета, он скрипел новенькими ремнями портупеи. — Основные детали наступательной операции до вашего сведения доведет капитан Лосин. Прошу вас, Александр Александрович, — обратился он к начальнику штаба и уступил ему место у карты.

Стройный и подтянутый Лосин, поправив полы гимнастерки, занял место командира полка и после короткой паузы продолжил совещание.

— Согласно боевому распоряжению командира Двадцать четвертого стрелкового корпуса, частям дивизии приказано продолжать наступление за частями Двести восемьдесят седьмой стрелковой дивизии, в пяти — семи километрах, с задачей достигнуть рубежа Дружкополя. В дальнейшем необходимо быть готовыми к развертыванию из-за левого фланга наступающей дивизии и энергичному наступлению в общем направлении на Выдлув, Новы… — стоя у развернутой карты, определял задачу капитан.

В помещении штаба стояла мертвая тишина, в которой монотонно звучал голос начальника штаба. С недалекой позиции доносились звуки выстрелов гаубиц второго дивизиона. Артиллеристы пытались подавить огонь кочующей минометной батареи противника. Душную комнату, в которой проходило совещание, наполнял запах табачного дыма и едва уловимый запах ранних яблок. Не выдержав спертого воздуха, Лопаткин расстегнул верхние пуговицы гимнастерки и бросил взгляд на широкий подоконник. На нем лежали принесенные разведчиками ярко-красные яблоки, которые теперь источали тонкий приятный аромат. Глядя на фрукты, майор вспомнил далекий август тридцать девятого года, свою красавицу жену и принесенные им с рынка краснобокие яблоки. Перемытые фрукты Полина аккуратно, с каким-то художественным вкусом укладывала в хрустальную вазу. «Как это было давно!» Ее образ в легком, летнем платье, облегающем стройную фигуру, не исчезал, да ему и не хотелось с ним расставаться. В тот день он так же стоял у окна своей квартиры и с умилением смотрел на ее хрупкие плечи, тонкие руки с длинными пальцами и узкими изящными ногтями. Столько лет они женаты, а он продолжал ее любить так же нежно и страстно, как в первые дни знакомства. Вот и сейчас он стоял и мысленно любовался ее красотой.

Из открытых окон с улицы доносился гомон и смех играющей во дворе детворы. В уютной комнате громко говорило радио. По заявкам радиослушателей зазвучала песня «Люблю» в исполнении Георгия Виноградова. Василий подошел к Полине сзади и нежно взял ее за талию. Полина тут же повернулась к нему, ослепив своей очаровательной улыбкой.

— А ты знаешь, на чьи стихи написана эта песня? — положив руки на плечи супруга, спросила Полина.

— Исполнителя объявили — это Георгий Виноградов. Композитор, насколько мне известно, Ефим Розенфельд. Относительно автора стихов — если я тебе скажу, что это Николай Венгерский, ты наверняка согласишься?

— Вполне! — ответила Полина, игриво откинув голову назад.

— Тогда буду вынужден тебя огорчить, это его псевдоним. Настоящее имя автора — Николай Фёдорович Мызников.

— А откуда тебе известны такие подробности?