Бесплатный фрагмент - Мытищинские сумерки

«Мытищинские сумерки»

1. Город, который они потеряли.

Осень 1941-го в Мытищах была не просто холодной — она была выжженной, как патронная гильза. Подмосковный городок, ещё вчера утопавший в яблоневых садах да в стуке электричек по Ярославской железной дороге, теперь сжимался в комок под грохотом эшелонов, увозящих на запад всё, что могло стрелять.

Фабричные корпуса, ещё недавно дышавшие сладковатым паром вагранок, теперь коптили чёрным дымом — делали броню для «катюш». По улице Мира, где когда-то гуляли под ручку пацаны в кепках-«аэродромах», теперь шагали зенитчицы в ватниках, и их сапоги оставляли на асфальте мокрые следы от дождя.

А в бывшей больнице — той самой, что когда-то строилась для рабочих мытищинского завода Саввы Морозова, а теперь превратилась в госпиталь, — пахло хлоркой и кровью. Здесь, среди скрипучих коек, и крутилась Надя Киселёва, двадцатитрёхлетняя девушка с заботливыми руками.

— Ты куда, дура?! — кричала мать, хватая её за рукав. — Ты же видела, что с Валькой стало!

Валька — это Валька Семёнов, Надин одноклассник. Его привезли на прошлой неделе в мешке. Не в гробу — в мешке.

Но Надя уже не слышала. В её глазах горело то самое упрямство, которое потом, через годы, спасёт её в десятке других ситуаций в мирное время.

— Не могу сидеть, мам. Не могу.

2. Война, которая пахла соляркой.

Первый бой под Ржевом Надя запомнила навсегда. Не потому, что он был страшнее остальных — просто он был первым.

Земля дрожала, как пьяная. Небо — серое, липкое, будто пропитанное свинцом. А воздух… Воздух был густой, как суп в перловской столовой, только пах не крупой, а порохом и человечьими кишками.

— Держись, браток… — шептала Надя, волоча за собой раненого связиста.

Он был тяжёлый, как мешок с углём, и тёплый — кровь сочилась сквозь гимнастёрку, липла к пальцам. Вокруг них пули цокали по мокрой земле, как град по жести.

Потом были другие бои. Другие раненые. Она научилась спать сидя, есть на ходу, различать «мессера» и «илюху» по звуку их двигателей — этот звук напоминал ей детство, когда над Мытищами пролетали и садились на Летной первые тренировочные «яки».

Но самое страшное — это были глаза раненых бойцов. Глаза умирающих. Они смотрели на неё так, будто она могла отменить приговор.

3. Капитан Громов и один вечер у костра.

Он пришёл в их часть в том странном, подёрнутом морозной дымке январе сорок третьего, когда война, казалось, на мгновение затаила дыхание. Капитан Михаил Громов — высокий, угловатый, будто вырубленный из северной сосны топором небрежного плотника. Лицо — резкое, обветренное, но глаза… Глаза у него были усталые и добрые, словно подсвеченные изнутри тем самым тёплым светом, что когда-то горел в русских избах, где пахло хлебом и сушёной мятой.