Бесплатный фрагмент - Мякоть

Фазы Земли на южном склоне Валдайской возвышенности

«…ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель,

наказывающий детей за вину отцов

до третьего и четвертого рода,

ненавидящих Меня, и творящий милость

до тысячи родов любящим Меня

и соблюдающим заповеди Мои».

БИБЛИЯ, ИСХОД 20:1—5

«Сделай же, боже, так,

чтобы все потомство его

не имело на земле счастья!»

Н. В. Гоголь

«Страшная месть»

«It’s getting dark too dark to see»

Bob Dylan

Пролог. Кода

— И вот он зовет меня домой, обещает показать, как пекут лаваш. И что ты думаешь? Начинает показывать. И не просто показывать, а с комментариями. Смотрит так проникновенно и показывает. Сначала, говорит, надо протереть стол. И протирает, сука. Ты представляешь? Потом, говорит, надо насыпать на него муку. Берет муку, сыплет и смотрит на меня, внимаю я ему или нет. А я вся такая, как дура, киваю, киваю… А этот придурок начинает в натуре замешивать тесто… Ты знаешь, через пять минут я его уже ненавидела.

— Ну, а лаваш-то хоть получился?

— Да я уже и не помню. Какая разница? Никуда мне не уперся его лаваш.

— Ну, а так-то, с лица-то ничего хоть?

— Да ничего… весь в муке…

…

Тяжесть какая-то во всем теле. Как будто он сам самолет. Дрожь от пола и еще этот звук. Словно вой. Или так и должно быть? И эта тошнота, гул в затылке. Турбулентность? Почему самолет так трясется? Он же не птица? Хотя, что он знает о птицах? Каково это лететь?

Мама беспокоилась, когда скворцы стаей садились на спелую вишню. Как саранча. Это черемуху не жалко. Иргу не жалко. А вишню жалко. Заставляла ладить вертушки-погремушки. Толку-то от них? До сих пор шрам на ладони, раскроил ножом, когда деревяшку стругал. Сколько времени растрачено в пустоту. Лучше бы иностранные языки учил…

Интересно, как там вишни? Бурьяном, наверно, забились? Полтора года уже не был. Или два с половиной? Или три? Надо бы на могилу съездить. Может, памятник покосился? Что ж так все вдруг навалилось? И вой этот…

Так Каштан выл, когда отец Митрича зашибся. Пошел за сухостоем, свалил корягу, та упала как надо, да хлыстом подсекла гнилую березу у корня в десяти шагах. А уж белоствольная отметилась без промаха. Легла в обратку дяде Мите на голову. Тот так и опрокинулся в снег. Сразу помер. Наверное, сразу. А снег в тот день обильный вышел, старика только через месяц нашли — ручка топора из сугроба торчала. Да и не был он тогда стариком, сам теперь таких же лет. А в снегу яма осталась. След от дяди Мити. Ноги, туловище, руки, почему-то вытянутые вдоль тела, голова. Там, где голова — что-то светло-желтое в снегу. Не кровь. Желтое что-то вышибло той березой из его головы. Чего может быть в голове желтого? Или коричневое? Светло-коричневое… Едва различимое…

Вот он, этот шрам от ножа. На левой руке — еще два. Оба у основания ладони. Справа от консервной банки, сунулся в темноту чулана на ощупь. Знать бы еще, зачем бабка там старые консервные банки хранила. А слева — ото льда. Начальная школа в деревне была отдельно от средней. На перемене бегал с одноклассниками встречать молодую классную. Поскользнулся, упал, рассек ладонь о ледышку. И вместо класса попал в медпункт. У медсестры там были такие забавные кривые ножницы. И пахло мазью Вишневского. На всю жизнь запомнил этот запах — деревня, грязь, то и дело чирьи… А на правой ладони под мизинцем — шрам как раз от ножниц. Но этого он не помнит. Мама рассказывала, что стригла ему малышу ногти и раскровенила ножницами ладонь. Дернулся он, что ли, вот она и рассекла. Сама, наверное, обревелась от страха. А он не помнит ничего. И операцию не помнит. Мама показала пожелтевший листок в половину ладони. Имя, еще что-то. Поправляли в младенчестве ему что-то в мужском хозяйстве. Поправили, как надо. Кто бы знал…

А Каштан ведь выл с первого дня. Как только учуял, непонятно. До Пробоевской сечи-то километра два было, не меньше. Еще и через овраг надо перебираться. Это теперь мамкин дом почти на краю леса. В садовое товарищество влился, а тогда… Дядя Митя иногда по неделе дома не появлялся, Каштана соседка подкармливала, заодно и сына дяди Мити, мамка-то у них давно померла, так пес не выл, а тут — сразу. Хотели пса на поиски хозяина отправить, а тот, скотина, забился в будку — не вытянешь. И этот звук тоже как вой…

Да елки-моталки, что же она так воет-то? И откуда в самолете собака? Где она? В багажном? И он бы ее услышал? Он что, ее один слышит? Не мог бы он ее услышать. Что же получается, нет никакого воя? Так вроде есть, а как вслушиваться начинаешь — нет. Мерное гудение самолета, болтовня двух пассажирок за спиной, да сопение соседа, который тычет пальцем в планшет. Кто он? Чиновник? Военный в гражданском? Какая разница? В молодости каждое знакомство прибыток, в зрелости — ущерб. Успокойся, Рыбкин. Все идет, как идет. Не вздумай повернуться, а ну как на взгляд наткнешься? Придется разговаривать, кивать, улыбаться… Ладно бы, если девушка, а так-то… Нет, хорошо сидеть в первом ряду. Можно ноги вытянуть. Никого впереди. Только стюардесса.

…

А если дядя Митя умер не сразу? Черт, ему же, наверное, и вскрытие не делали? Или делали? Кому он нужен… А если его только оглушило, ну и, наверное, шею переломило? А что, если он пришел в себя в снегу и понял, что умирает? Что не может пошевелиться? Руки-то были вытянуты вдоль тела. Как упал солдатиком — так и лежал. Топор — рядом ручкой вверх. И гнилая береза рядом. Вот ведь хлобыстнула, Рыбкин потом даже потрогал ту березу, возле головы дяди Мити у нее толщина была в три пальца. Всего в три пальца. В три гнилых пальца, поскольку разлетелась эта береза на куски сразу. Но дяде Мите хватило. Глупая смерть. Из-за гнилой деревяшки. Санки с перевязаным бечевой хворостом рядом. Тоже снегом занесло. И дядю Митю занесло. А пока заносило, он лежал и смотрел в небо. И, может быть, думал о чем-то. Не самое плохое, кстати, видеть перед смертью небо. Даже между деревьев. Ни боли, ничего. Если не дергался, какая боль? Или случается боль, когда и дергаться нечем? Холодно было. Понятно, если снег шел, то не так уж и холодно. Но все равно. Говорят, смерть на холоде сладка. Врут, наверное. Кто об этом мог рассказать?

Они еще потом волокли с Митричем эти санки к деревне. Ну, не пропадать же хворосту. И санкам. А топор прибрал кто-то. Митрич скулил всю дорогу, как щенок. Ясно было, что к соседке придется перебираться. Но слезы быстро высохли. Чего он хорошего от отца видел? А потом они еще и с горки на этих санках катались. Садились вдвоем и скользили по снежной целине прямо к речке. Хотя уже и весна была, считай. А ему все казалось, что на санках их не двое, а трое. Что же все-таки могло быть светло-коричневого в голове у дяди Мити?

…

И все-таки собака выла. Или где-то в закоулке самолета, или в голове. Так выла, что мороз пробирал по коже. Словно Рыбкин летел не в Боинге, а в бесшумном планере и как раз теперь парил над безмолвной деревней с отчаявшейся дворнягой и трупом в одном из домишек или на той же сече в двух километрах. Или это не собака? Дядя Митя как-то рассказывал деревенским мальчишкам, что когда печник клал печь, то замуровывал в трубу бутылочное горлышко и, если заказчик наряд закрывал честь по чести, замазывал, а нет — оставлял так. И все, прощай покой, во всякий ветер печка будет воем хозяев сводить с ума. Может и здесь так? Собрали на заводе самолет, хотя этот американский же, ну, продали, пригнали по бартеру, в лизинг передали, а новые хозяева не рассчитались за него, как следует. У нынешних это легко. Ладно бы он в Европу ходил, там бы разобрались, так он по внутренним линиям ползает — Москва — Красноярск и обратно. А если бы рассчитались позже? Человечка с замазкой присылать? Едва приметного спеца? Тайного пассажира? Так кто ж его до самолета допустит? Ну, бред же, бред, нет никакого воя. Лезет же в голову всякая ерунда.

…

— Все в порядке?

— Да. В чем дело?

— Вы побледнели вроде, а потом вдруг румянец. Пот на висках. Вам плохо?

— Нет. Вы ничего не слышите?

— Слышу? — она старательно прислушалась, даже брови подняла, дежурно улыбнулась. — Ничего не слышу. Все в порядке.

— Все в порядке, — повторил Рыбкин, удивляясь звуку собственного голоса, растянул губы в улыбку, подбадривая заботливую стюардессу, и уже вслед ей, поплывшей между рядами, прошептал. — Даже удивительно, насколько все вроде бы хорошо. Несмотря на…

…

— У вас ангел-хранитель есть? — спросил сосед.

— Что? — не понял Рыбкин.

Переспросил, не поворачиваясь. Невежливо, наверное.

— Некоторые верят, что у каждого есть ангел-хранитель, — объяснил сосед. — Кстати, самолет — как раз то место, чтобы подумать об этом и даже головой повертеть. Есть, знаете ли, версия, что ангел-хранитель следует за своим подопечным в, так сказать, не естественном обличье, а в человеческом. Оглянитесь, вдруг кто-то из них ваш… куратор.

Рыбкин невольно повел взглядом по салону, оглянулся. Народ в основном спал, но никто на ангела-хранителя не походил. Да и о чем говорить, половина салона, что ли ангелов? Кто им оплачивает перелет? Хотелось бы взглянуть на эти командировочные. Что там у них? Дорожные, суточные? Да и на этакой высоте крыльями не помашешь…

— Может, это вы? — усмехнулся Рыбкин, взглянув на планшет соседа.

Что там? Ролики какие-то. Попса. Бусины наушников в ушах. Никогда не любил…

— Вряд ли, — хмыкнул тот. — Я бы знал. Почувствовал бы. Я, скорее, губитель.

— Почему? — не понял Рыбкин.

— Жена так говорит, — пробормотал сосед и, к облегчению Рыбкина, разговор не продолжил.

…

Надо было ехать на поезде. Взять «СВ» в пекинский, хоть отоспаться. Все Борька Горохов, срочно-срочно. Какая там может быть срочность? Без него, что ли, не могли решить? Все уже давно просчитано и согласовано. Хотя, так даже лучше. Почти трое суток в поезде, с тоски сдохнешь. Хорошо хоть Ольга в отъезде, меньше вопросов. Всего меньше…

…

Вот и нет бати. Как там Юлька? Справится? Ничего, справится. Сама вызвалась. Черт возьми, куда же все-таки отец задевал свои награды? И не только награды…

…

Сашка. Надорвалось что-то в последний день, или показалось? В глазах что-то мелькнуло. Нехорошее что-то. То ли боль какая, то ли усталость. Откуда у нее усталость? На двадцать лет его младше. Или больше. Или он с ней собственной усталостью успел поделиться?

…

— Она во сне болтает. Ну, не всегда, но, если подопьет, частенько… выражается. Ну, мужик ее все прикалывался, а потом услышал сквозь сон, как она поминает кого-то, решил записать. Поставил, значит, магнитофон, и спать. Утром кассету в карман, пошел в рейс, да в магнитолу ее…

— Да, ладно! У кого сейчас магнитолы-то? Сейчас эти, как их, флешки?

— А ты думаешь, куда магнитолы деваются? Вот на такие лимузины, как у этого обалдуя, и попадают. Да куда там лучше-то? У него ж грузовик… День вожу, два под ним лежу.

— Ну и он что?

— Да ничего. Послушал на свою голову. Нет, сначала он, конечно, выяснил, что сам храпит как сволочь. Ну, а потом и женушка голосок подключила. По первости, правда, что-то за свою бухгалтерию бормотала, счета-проводки, а потом стонать начала. Да так жалобно, с чувством. Игореша, Игореша! Еще! Еще!

— А он?

— А что он? Думаешь, разбираться побежал? Сейчас. Спрятал ту кассету, да в загул. Оторваться решил. Короче, она его с бабы прямо в машине и сняла.

— С какой бабы?

— Да какая разница? Ему бы после того случая сразу телефончик жены потеребить, там этого Игорешу поискать, одно к другому прикинуть, а он его как проездной воспринял. Ну и тычет ей кассету в рожу, мол, а ты-то, ты-то что творишь? Что за Игореша?

— А она?

— А что она? Тут же нашлась. Сама на него заорала, мол, если бы ты, стервец, меньше жрал, да больше на жену смотрел, мне бы разные актеры не снились, и я бы, если бы и стонала, так твое имя бы называла!

— А что, есть такой актер, что ли?

— Да какая разница? Мало ли…

— Не, я что-то не пойму, кто этот Игореша на самом деле?

— Да был там один… По паспорту, правда, Георгием числился. Да это все ерунда, вон у меня начальник — Валерий Петрович, всю жизнь Валерий Петрович, и на табличке Валерий Петрович, а в уставных бумажках — Валентин. Ну не нравится ему имя Валентин. Так и этот… с выпуклостями. С пузом и кошельком, непонятно, что толще. Любил, чтобы его Игорешей звали. Особенно, когда из бухгалтерии кого после работы задерживал… Баланс составлять…

— А ты-то откуда знаешь?

— Знаю вот… Такое между зубов не удержишь.

…

— Может быть, вам все же что-то…

— Ничего, справлюсь. Спасибо вам. Не беспокойтесь.

…

Вряд ли намного младше Сашки. Ровесница. Красивая. Чересчур туго затянута в униформу, тоже способ бороться с излишней полнотой, но красивая. Да и что там полноты? Тело, наверное, хорошее. Кожа свежая, молодая. Пока еще. Пьет, наверное, кто-то молодость из нее. Если молодой и глупый, так и глотает, не чувствуя вкуса. А она ведь чудо. Если только не стерва. Нет. Вряд ли. Добрая. Хорошая девчонка. Да хоть бы и недобрая? Много ли от нее надо случайному пассажиру? Такому, как он, не бедному, но и без понтов… Или с понтами? Даже говорить особо не надо, смотри в глаза и касайся запястья кончиками пальцев. Ноготками коли. До боли. Очень важно, чтобы до боли. Какая она дома, интересно? Такая же? Смысл жизни в форменной юбке. Смысл жизни. Просто смысл жизни. Почему? А потому что если нет тебя, то нет и смысла. Ничего нет. Хотя, Юлька же есть?

…

Интересно, каким его видит стюардесса? Аккуратным, подтянутым парнем возрастом за сорок с живым лицом и шапкой темных с легкой проседью волос? Или одутловатым мужичком за полвека с усталой физиономией и мутными глазами? Дорогие ботинки и костюм могли быть надеты и тем, и другим. Или ей все равно? Ей все равно. Это правильно. Ей и должно быть все равно. Умница. Чудо. Красавица.

Черт, и подарить ей нечего…

…

А каков он по сути? «В натуре», как сказал бы тесть… Кто он на самом деле? И тот, и другой? Или только последний? Ну, если честно? А?

…

Ощутить пальцами гриф, поймать на слайд струну и извлечь долгий ноющий звук. Уплыть вслед за ним. Раствориться. Исчезнуть. Без следа.

…

«Baby, do me a favor, keep our business to yourself».

…

— Уважаемые пассажиры. Наш самолет…

Часть первая. Блюз

Глава первая. Осень

«I’ve got a woman way cross town.

She’s good to me»

Ray Charles

«I’ve Got a Woman»

1954

Березы росли далеко — за тротуаром, стоянкой такси, журавлями шлагбаумов и за дорогой, но ветер притащил пригоршни желтых листьев к самому стеклу аэропорта. Наклеил их на мокрый асфальт, плитку, автомобили, турникеты, разбросал под ногами и успокоился. Затих на время.

Когда Рыбкин наступал на камень, шаг получался звонким. Когда на листья — глухим и влажным. Хотелось пить и дышать. Но на горло давил галстук. На плечи — костюм. Обувь казалась тесной. И голова была тесной. И в груди что-то ворочалось, сетуя на неудобство. И земля притягивала его слишком сильно, словно соскучилась, пока он пребывал в небесах.

Иногда на Рыбкина накатывало подобное. И тогда он стискивал кулаки и начинал мысленно трепыхаться. Представлять, что он растет, расправляет плечи, становится великаном. Возвышается над собственной слабостью. В этот раз привычный фокус не удался. Он как будто стал больше самого себя. Все, что томилось в тесноте, вырвалось на свободу. Царапина на носке ботинка начала ныть, словно ссадина на ноге. Воротник плаща принялся зудеть на сгибе. Сам плащ обратился сложенными за спиной крыльями. Ветер обнял Рыбкина и не дал ему упасть. Он словно сам становился ветром. Что за ерунда?

Рыбкин остановился, закрыл глаза, глубоко вдохнул, потянул узел галстука. Странное ощущение, будто ничего нет, не оставляло…

Ничего нет. Умер не его отец, а он сам. И стоит у выхода из аэропорта не топ-менеджер крупной торговой компании, а его все еще не осведомленная о трагическом обстоятельстве тень.

Сашка не позвонила и, значит, не приехала…

Рыбкин постоял возле цветочницы, ожидая, что один из букетов попросится в руки, погрел в ладони телефон, но не сделал ничего из запланированного. Ни позвонил, ни купил цветы. Аэропорт, мгновение назад выпустивший его из теплых стеклянных потрохов во влажный сентябрь, сдвинул двери. Захотелось вернуться и попробовать еще раз. Пройти по гулкому рукаву перехода, поглазеть на книжный развал, намотать на бобину вероятности необходимые Сашке минуты. Дать ей шанс.

Рыбкин сунул телефон в карман брюк, коснулся внезапно ожившей плоти и зажмурился от нестерпимого юношеского желания. Что ты со мной делаешь, девочка?

— Такси?

Мужчина не шарил глазами по толпе, а смотрел именно на Рыбкина. Среднего роста, молодой, гладко выбритый, с короткой стрижкой, в свежей рубашке, в отпаренном пиджаке, в отутюженных брюках, в начищенных ботинках. Весь словно с иголочки. Спокойный, доброжелательный. Ну что, Рыбкин, поедешь или вызвонишь Антона? Прилетит за час…

Нет, торчать в аэропорту не хотелось.

— Без курения, разговоров, шансона и лихачества?

— Сам не люблю.

— Поехали. Строгино.

Куревом в машине не пахло. К удовлетворению Рыбкина ароматизаторами тоже. Водитель открыл заднюю правую дверь, дождался, когда клиент бросит на сиденье слишком легкую для багажника сумку и займет место, сел за руль и плавно отчалил от пандуса. Рыбкин оглянулся на стеклянную стену аэропорта, закрыл глаза и на мгновение представил, что Сашка его все-таки встретила. В кармане ожил телефон. Борька домогался его уже с утра.

— Да.

— Привет, старик. Приехал?

Что Рыбкину не нравилось в Борьке особенно сильно, так это вкрадчивый тон. Начальник снабжения солидной фирмы пришептывал, словно только что взлетел без лифта на пятый этаж, или волновался, передавая секретное сообщение. Или же просто не шел по жизни, а крался.

— Прилетел.

— Вот и отлично, — Борька довольно засмеялся, но тут же включил режим раскаяния. — Только ты уж прости, но собрание перенесли на вторник. Узнал вчера поздно, звонить тебе не стал. У вас там глубокая ночь уже была. Но на работу все равно придется заехать, старикан велел всем отметиться, взять материалы, чтобы разговор был предметным.

— Какие материалы? — не понял Рыбкин. — Почему не рассылкой? А доклады от каждого департамента он приготовить не велел?

— Ну, знаешь, — захихикал Борька. — Он твой тесть, а не мой. Вот ты бы у него и спросил. Это его заморочки — секретность, все такое. Сам знаешь, этих… Бывших не бывает. Мое дело довести до сведения. Но я бы на твоем месте не выделялся.

— Ты бы на любом месте не выделялся, — буркнул Рыбкин и добавил, чтобы не оставлять занозу в душе приятеля. — Слишком умен для этого.

— Был бы умен, — продолжил хихикать Борька, — Сергей Сергеевич стал бы моим тестем, а не твоим. Сегодня воскресенье, совет директоров во вторник, на работу заглянуть минутное дело, ты еще в отпуске, я уже в отпуске, так что завтра у меня: рыбалка, грибы, шашлык — на выбор. Банька, само собой. Возражения не принимаются.

— Послушай, — на Борьку было бессмысленно обижаться, — я не в отпуске.

— Понимаю, старик, — сочувствовать Горохов умел натурально. — Ты успокойся. Бате твоему сколько было? Под восемьдесят? Мог бы и пожить еще, но умер, как я понял, мгновенно? Не лежал, под себя не ходил, до последнего дня бодрецом? Я ему завидую, Рыбкин. Я тоже так хочу, в восемьдесят, бодрецом и мгновенно. Ему повезло.

— Отчасти, — согласился Рыбкин.

Ему не хотелось обсуждать это с Борькой.

— Так что, прости, мой дорогой, но…

Рыбкин представил, как Горохов пытается развести руками, отставляет в сторону левую руку и морщится из-за того, что правая занята телефоном, в представлении тщательно выбритого от пуговицы на воротничке до коротко остриженных непослушных вихров Борьки все жесты следовало исполнять симметрично.

— Отдышись пока. Я ж не виноват, что старикан такой маневр заложил. Но сегодня-завтра — чистые твои дни. Не напрягайся, Корней пыхтит, с тобой, конечно, не сравнится, но ничего страшного пока не наворотил. А тебе нужно развеяться. Там… — Борька в замешательстве замычал, — все в… порядке? Я имею в виду дела там, все остальное?

— Юлька осталась, — сказал Рыбкин. — Отец на нее все отписал. Оформляет. Квартиру продает. Есть покупатели.

— Справится? — сделал обеспокоенным голос Борька.

— Ей уже двадцать два, — напомнил Рыбкин. — Институт заканчивает в этом году.

— Ну да, — вспомнил Борька. — А ведь только вчера бабочек ловила у меня на луговине за домом. С пацанами моими возилась. Рыбкин, мы же с тобой уже старые, как… А она у тебя, выходит, вся в деда? Деловая!

— Нормальная, — не согласился Рыбкин.

— Ты не обижайся, — зашептал Борька. — Ты классный мужик, но ты… музыкант. А вот Сергей Сергеевич, это да… Кстати, поиграешь, будет мой новый знакомец, он из ваших.

— Из наших? — не понял Рыбкин.

— Блюзмен, — объяснил Борька.

— Я тебе уже говорил, — с раздражением процедил сквозь зубы Рыбкин. — Я не блюзмен. Блюз… — это диагноз. А я здоров. Да и не музыкант я…

— Ну, так ты будешь, здоровяк? — поинтересовался Борька. — Гитару тащить не нужно, найдется.

— Еще раз повторить?

— Ну, может, захочется, — снова захихикал Борька.

— А твои что?

— Дочь учится, у них там в Баварии строго с этим. А Нинка и мальчишки в Испании, будут только через неделю. Представляешь, как мои спиногрызы рады? Как тебе? На неделю от школы откосить в начале учебного года! Не в первый раз, кстати!

— Холостуешь? — понял Рыбкин.

— Так и ты… — намекнул Борька. — Ольга Сергеевна в Италии ведь где-то?

— Ладно, увидимся, — кивнул Рыбкин, словно Борька мог его видеть, и уже нажав отбой, добавил. — Где-то.

Нет, надо было ехать на поезде. Намять бока, устать от безделья. Может быть, даже упиться в первый день, потом день приходить в себя или на третий день приходить в себя. Обошлись бы и без него.

— Отец умер в Красноярске, — неожиданно произнес Рыбкин, поймал себя на виноватой улыбке, тут же стер ее и добавил. — Ездил хоронить. Дочь осталась улаживать все. А я… а у меня работа, черт бы ее побрал…

Водитель не проронил ни слова, только кивнул. Рыбкин вздохнул, наклонился, чтобы разобрать имя на карточке, но тот уже протянул визитку. Рыбкин спрятал ее в карман. Добавил сквозь сжатые зубы так, словно кто-то требовал от него объяснений, проклиная себя при каждом слове и понимая, что его неожиданная словоохотливость имеет одну-единственную причину — неприезд Сашки:

— Год отца не видел, хотел в октябре на неделю завалиться, а он умер. Вроде сразу. Инсульт. Нашли на второй день только, но говорят, что сразу. Вот я и завалился…

По встречке промчались, свистя сиреной, сразу две скорых. Кто его знает, может, если бы отец жил не один, да не валялся на полу в пустой квартире, то не умер бы? Лежал бы в больнице теперь, Юлька бы за ним ухаживала, чуть-что выкрикивала бы нянечку в коридоре, а он кривил бы полупарализованный рот и грозил приехавшему сыну пальцем.

Рыбкин зажмурился и снова представил стеклянные стены Домодедово, прозрачные двери и Сашку, встречающую его у входа. Повертел в руках телефон. Открыл глаза, посмотрел на мелькающие вдоль дороги подмосковные перелески, набрал большим пальцем — «Птичкин! Привет. Приземлился, еду домой, целую».

Отправил Юльке.

— Куда? — спросил водителя, когда машина повернула.

— По кольцу пойдем, — ответил тот и постучал пальцем по навигатору. — Пробка на третьем. Я сюда ехал мимо. Надолго. Авария. А на кольце только дежурная, у Профсоюзной, но мы проскочим. Да и то, воскресенье, утро, может, и вовсе не встанем. Да и так-то — по спидометру по кольцу еще и ближе получится.

— Давайте, — махнул рукой Рыбкин и задумался.

Телефон все еще был у него в руке. Позвонить Сашке, или нет? Воскресенье. Восемь утра. Сбрасывал же смс со временем прилета… Могла бы и поменяться, если что… Какая сегодня у нее смена? Улетал… Значит… Работает. Сегодня точно работает, но это только с одиннадцати. Забыла и еще спит. Через час начнет просыпаться, потягиваться, потом пойдет в ванную, опустится в теплую воду и продолжит просыпаться уже там, пока не обнаружит, что времени-то осталось всего ничего. Начнет торопиться, одеваться, готовить кофе, мастерить тоненький бутербродик, быстро гладить платье, и все это время метаться между кухней, ванной, спальней, гладильной доской и телефоном. Нагишом… Или нет. Ну, точно нет! А мама? Она же говорила, что мама должна приехать. Из этого… Из Нижнего! Или только в ноябре? Черт, забыл… Дома теперь, возможно, строгая мама, которая присматривает за дочкой и не дает ей просыпать работу, дочка-то кормилица. Значит, платье уже поглажено, кофе готов, на столе не только бутерброды, но и что-нибудь более существенное, и просыпаться долго не удается, просыпаться приходится быстро, потому что… Кстати, какая мама? Она же говорила, что у нее и раскладушки для нее нет! Не, мама только в ноябре…

…

Совсем другим было ощущение от езды на заднем сиденье. Отличалось и от управления машиной, и от езды рядом с водителем. За рулем — ты движешься по городу, рядом с водителем — тебя везут по городу, а вот на заднем сиденье — по городу перемещают твою раковину. Твой мирок.

— Мирок, — прошептал Рыбкин, посмотрел вперед и вздрогнул. Из зеркала на лобовом стекле автомобиля на него смотрели чужие глаза. То ли человеческие, то ли звериные. Они не выделялись ни размером, ничем, рыхлые веки выдавали немалый возраст смотрящего, но все это не имело никакого значения, потому что чужие глаза смотрели именно на Рыбкина и сейчас, в эту самую минуту видели в нем нечто такое, чего он не рассмотрел в самом себе еще и сам. И это не были глаза его водителя.

— Вам можно звонить, если что? — с трудом вытолкнул изо рта слова Рыбкин.

— Смотря что, — водитель протянул руку, поправил зеркало, сбросил с него видение, и Рыбкин увидел уже знакомый, вежливый и молодой взгляд аккуратиста в начищенных ботинках и без неприятных автомобильных привычек. — Если нужно куда-то отвезти, привезти — звоните. Не буду слишком далеко, посодействую. Я на Соколе живу. Не так уж далеко от Строгино. Олег.

— Да, Олег, — с облегчением выдохнул Рыбкин. — На Соколе — это близко.

— Голова, давление, сердце? — сдвинул брови водитель.

— Нет, — покачал головой Рыбкин. — Все в порядке. Просто устал. Легкое недомогание. Пройдет.

Водитель кивнул, улыбнулся и потянулся к приемнику. И сразу же мир успокоился. Мирок успокоился. Далекая страна проникла в салон автомобиля негромким свингом. Зашелестела, заныла, заскрипела гитара. Включилась губная гармошка.

«Клэптон, — подумал Рыбкин. — Не скупо, но ничего лишнего. То, что надо».

Мелькали тяжелые фуры, которых таксист обходил по крайней правой полосе, но после Профсоюзной стало свободнее, и Рыбкин, продолжая теребить в руке телефон с номером, на который не позвонить он не мог, но и одновременно не хотел звонить первым, даже задремал на мгновение, потому что в самолете заснуть так и не получилось, а слова песни, которую проговаривал немолодой уже музыкант, знал наизусть. И слова следующей песни знал наизусть. И следующей. Но когда впереди показалась развязка Новой Риги, Рыбкин словно очнулся, наклонился вперед и сказал, куда его везти.

Через пять минут он рассчитался с водителем, миновал припаркованные у высотки автомобили, вошел в подъезд, кивнул охраннику и поднялся к дверям квартиры. Еще через минуту Рыбкин понял, что его ключ не подходит к двери. Он проверил остальные ключи, они исправно крутились в замках, но главный ключ не подходил. Рыбкин позвонил в квартиру, хотя был уверен, что дома никого не должно было быть. И в самом деле, дверь ему никто не открыл. Затем позвонил жене. Она не ответила.

Рыбкин не стал перезванивать. Ольга не отвечала ему давно. Дома улыбалась, говорила иногда что-то необязывающее, но на звонки не отвечала, словно Рыбкина не существовало. Словно по квартире ходила его фотография. Юлька как-то сказала, что ее родители как кости в чашке, гремят, умудряясь стучаться только о стенки, не касаясь друг друга, и всегда выбрасывают пусто-пусто.

— Пусто-пусто — это в домино, — поправил тогда дочь Рыбкин, — в костях минимум — один-один.

— Пусто-пусто, — упрямо надула губы Юлька.

Интересно, обсуждала ли она это же с матерью? Вряд ли. Он бы знал. Когда это началось? Задолго до Сашки. Задолго.

А ведь тоска тоже может быть светлой.

Рыбкин вышел на улицу, присел на лавку у детской площадки, посмотрел на свои окна. Дома и в самом деле никого не было. Дверь не была закрыта изнутри. Просто его ключ не подходил.

Сейчас он бы закурил. Самое время было закурить. Вытащить из кармана пачку сигарет, выудить одну, подержать ее в пальцах, поймать фильтр губами, щелкнуть зажигалкой, от которой чуть-чуть, самую малость тянет бензином, затянуться и еще раз посмотреть на лоджию. Вроде бы и при деле, никому не надо объяснять, с чего это солидный мужчина в дорогом костюме и с сумкой околачивается с утра пораньше на детской площадке? Проблема была только в одном, Рыбкин никогда не курил. Даже в армии. Ольга, да, тянула иногда сигаретку, выходя на ту же лоджию. И не любила, когда кто-то смотрит, как она курит. Дочь не курила тоже.

Он набрал Юльку. Она ответила сразу.

— Проснулась уже?

— Ты что, папка? Да здесь уже час дня!

— Когда домой-то?

— Думаю, не раньше следующих выходных, — в голосе дочери, к радости Рыбкина, не чувствовалось раздражения. — Все-таки бумажки времени требуют. Но, если покупатель завтра залог внесет, да и с оформлением не будет проволочек, то, может, и раньше. Завтра к нотариусу. Сегодня с утра вещи почти все раздала, оставила только кушетку, чтобы спать. Обедала в кафешке. Собираюсь в кино. Но у меня все в порядке, не волнуйся. Деньги сразу положу на карточку, охрану агентство обеспечит. Город красивый, все хорошо. Хотя дышать здесь не очень приятно. Даже по сравнению с Москвой.

— Красноярск, — напомнил он.

— Красноярск, — согласилась она. — А если смотреть в окно — Черноярск. А скоро будет Белоярск. Снегом завалит. А потом — Грязноярск. Мы же были у деда зимой пару лет назад.

— Были, — хмыкнул Рыбкин. — Мельком… Награды не нашла?

— Нет, все перерыла, — вздохнула дочь. — Зачем они тебе? Боевых все равно не было. Разве только какая-нибудь муть к годовщинам спецслужб.

— Пришли номера медалей, — попросил Рыбкин.

— Хорошо, посмотрю в удостоверениях, — согласилась дочь. — Или подождешь, я же привезу их?

— Подожду, — согласился Рыбкин и пожаловался. — А я домой не могу попасть. Ключ не подходит.

— С мамкой не говорил? — поняла дочь. — Не помирились еще?

— Мы не ссорились, — постарался сделать бодрым голос Рыбкин.

— Так это, — в голосе Юльки послышалась досада. — Она звонила. Сказала, что замок сломался, пришлось заменить. Я думала, что она тебе сказала. Или ключ оставила. Может, у охранника?

— Может быть, и оставила, — улыбнулся Рыбкин, — где-нибудь. Если будет еще звонить, узнай, где взять ключ. И, кстати, поинтересуйся, где машина? Ее нет возле дома. Ты ведь оставляла ключи и документы?

— Да, — растерянно ответила Юлька. — Я узнаю. Ты не вешай нос там, пап.

— Никогда! — бодро ответил Рыбкин, нажал на отбой и снова посмотрел на лоджию. Нет, если бы ключ был у охранника, тот отдал бы…

Неужели сломанное отвалилось? Или узнала что? А если б и узнала, не все ли ей равно? Или просто захотела напакостить? По совокупности, так сказать? Вряд ли, на машине ездила в основном Юлька, не стала бы Ольга против дочери ничего делать. Однако домой все-таки хотелось попасть. Или хоть куда, где можно принять душ. Ломать дверь?

Рыбкин покачал головой. Отношения с Ольгой держались на такой тонкой нити, что усилия прикладывать к ним было нельзя. Никакие усилия. В последнюю пару месяцев она вроде успокоилась, даже улыбаться стала иногда, но затишье ведь могло случиться и перед бурей. Тем более что как раз в последние месяцы и появилась Сашка.

Саша.

Рыбкин посмотрел на часы. Как раз теперь она должна была уже проснуться и даже выйти из ванной. Почему он старался никогда не звонить ей первым? Не потому ли, что всегда боялся, что уже самим фактом собственного существования она делает ему одолжение? Что он недостоин ее. Что он имеет право только отзываться. Боже, Рыбкин, ты клинический идиот. Если бы даже было так. Нет…

Он нашел ее имя. Почему-то он был уверен, что она не ответит. Но все-таки нажал на вызов.

Сашка не ответила. Не взяла трубку.

Впервые она не взяла трубку.

Через час Рыбкин стоял у дверей ее квартиры и давил на звонок.

Глава вторая. Она

«My best girl packed up and leave me»

Rory Gallagher

«What in the world»

2001

Их познакомил Борька. Точнее не познакомил, а где-то сразу после майских заскочил в кабинет к Рыбкину и, пришептывая, сообщил, что в парикмахерской напротив появился новый мастер. Мастер, очевидно, был женского пола, потому что Борька вытянул шею и изобразил ладонями нечто у себя на груди и на бедрах.

— Что ты забыл в парикмахерской? — постучал себя пальцем по голове Рыбкин. — Ты же под насадку стрижешься.

— А… — махнул рукой аккуратист Борька, приглаживая непослушный «бобрик», тут же поморщился, потер локоть, старательно улыбнулся. — Ерунда, Нинка села на укладку и ключи унесла от машины. Я там чужой человек, так что чуть не бегом, и вдруг вижу девушку точно в твоем вкусе!

— Тебе знаком мой вкус? — устало потер глаза Рыбкин, отодвинул ноутбук, нажал кнопку селектора. — Виктория Юрьевна! Отчеты по филиалам я посмотрел. Бориса Горохова без доклада ко мне больше не пускать.

— Хорошо, — отозвалась секретарь.

— Доклад докладу рознь, — хмыкнул Борька. — А вкус твой я все равно знаю. Да и ты мой. Мы наш вкус однажды уже реализовали на все сто. У тебя Ольга, у меня Нинка. Знаешь, смешно даже. Обе примерно один типаж. Но моя Нинка чуть повыше и чуть пошире в кости. Но тоже черненькая. Твоя Ольга — сам понимаешь. И, что характерно, мы-то с тобой с точностью до наоборот. Ты повыше, я пониже. Вот если бы мы махнулись женами, гармония бы восторжествовала. А вот среднеарифметическое точно нет.

— Борь, — поморщился Рыбкин. — Ты чего хочешь-то?

— Вот представь, — Борька почесал правый глаз. — Представь, что эта самая парикмахерша — просто копия Ольги. Я захожу, бросаю взгляд в мужской зал и думаю, а что там твоя половина делает? Что забыла в мужском зале парикмахерской Ольга Сергеевна Клинская? Какого черта она порхает с ножницами вокруг чужого мужика? Потом приглядываюсь и вижу, что девчонке, при всем почтении к твоей супруге, лет так на двадцать поменьше, но она ее копия! Один в один. Нет, ну понятно, что лицо конечно отличается, но стиль… Это что-то. Что бы ты сделал?

— Борька, — Рыбкин стал убирать бумаги в стол. — С чего ты решил, что похожесть на мою жену — признак соответствия моему вкусу?

— Как же? — удивился Борька. — Ты же сам мне рассказывал… Забыл? Ну, что твой тип женщины — невысокий рост, хорошо сложенная, черненькая, живое лицо с таким… налетом детства.

— Ты еще в педофилы меня запиши, — вздохнул Рыбкин.

— Какие педофилы? — не понял Борька. — Ты забыл, как я тебя с Ольгой познакомил?

— Во-первых, не ты, а твоя Нинка, — напомнил Рыбкин.

— Муж и жена одна… — развалился в кресле Борька. — Хотя ты сам был виноват. Затащил нас в кинотеатр на какую-то французскую муть. Точно тебе твой приятель киноман Кашин что-то такое наплел про это кино. Фильм про что-то такое на мосту. Там еще актер был — без слез не взглянешь, а у актрисы один глаз перевязан. Чуть ли не весь фильм, а я не люблю такое смотреть. Я вообще не люблю всяких гадостей. Забыл уж, в финале вроде бы она с двумя глазами была? Или нет? Помнишь?

— Помню, — буркнул Рыбкин.

Нет, долго обижаться на Борьку было невозможно. На него вообще нельзя было обижаться. Он был как погода.

— Ну вот, — обрадовался Борька. — А ты так уставился на экран, что не оторвать. Мы уж с Нинкой по молодости и пообжимались, это ж только начало девяностых было, и похрустели попкорном, а тебе все мимо. И тогда она сказала…

— И тогда Нинка сказала, — продолжил Рыбкин, — что у нее есть подруга, дальняя родственница, которая точная копия этой актрисы.

— А что, разве нет? — удивился Борька. — Точная копия. Ну, с нюансами, но все равно.

— Интересно, почему она не сказала, что это дочь моего шефа? — прищурился Рыбкин.

— А я откуда знаю? — развел руками Борька. — Может, чтобы я не позарился? Чего ты смеешься? Я тогда был очень даже. Да это неважно. Она тебя женила, понимаешь? Моя Нинка познакомила тебя с Клинской Ольгой, а значит — и женила. Это уже потом оказалось, что ваши отцы где-то даже знакомы… Слушай, это же было больше четверти века назад. Ты понимаешь? Больше четверти века назад. Вот ведь. Два старпера, блин.

— Два стартапера, — усмехнулся Рыбкин. — Или полтора. Потому что ты — проблесками. Ленивый слишком.

— Ты знаешь, — Борька снова почесал глаз. — Черт. Ячмень, что ли садится? Когда ячмень садится, я всегда Нинку прошу плюнуть в глаз. Вот ведь не верю ни во что такое, а помогает. Да точно помогает! А она сейчас в отъезде. Медуз не любит, а весной их вроде бы почти нет там.

— Подожди, — не понял Рыбкин. — А как же парикмахерская?

— Это вчера было, — отмахнулся Борька. — Просто увидел тут в коридоре Лидочку, как она бедрами — туда-сюда, ходит, как по подиуму… Клинского нет, для кого старается, непонятно… Да, увидел, и что-то вспомнил. А Нинка вчера же в ночь — туту. Шереметьево. С пацанами на майские. Знаешь, я приехал домой, тоска такая. Ну и не рукоблудства ради, а для эстетического впечатления залез на порночаты. Пощелкал, посмотрел, что там нынче в моде. Ну, знаешь, кое-что есть, конечно. Хотя пирсинга и татуировок многовато, как на мой взгляд. Но дело не в этом. Через полчаса я обнаружил, что смотрю, как обычная такая деваха, ну вроде моей Нинки, помоложе, конечно, раза в два, собирает мебель.

— На порночате? — уточнил Рыбкин.

— Да зуб даю, — щелкнул пальцами Борька. — Ну, скручивает что-то такое из Икеи, наверное. Что-то простое. То ли тумбочку, то ли табуретку, не суть важно. И вот я сижу, смотрю на нее и вдруг понимаю, что это самое возбуждающее из того, что я видел. Что это — то самое, что нужно. Соль земли. Вытяжка женьшеня. Амброзия. Не та, конечно, от которой у моей Нинки аллергия. Она же ростовская. Это все неважно. Главное — это то, что я упустил. Ты не поверишь. Она ее одетая собирала. Ну, в трениках каких-то. А я сидел с разинутым ртом. Просто зафанател.

— Зарегистрировался, стал подбрасывать монету? — улыбнулся Рыбкин.

— Какое там? — засмеялся Борька. — Никакой регистрации. Посмотрел, вышел, удалил историю просмотров. Или ты Нинку мою не знаешь? Себе дороже. Вот все думаю про эту парикмахершу. Нет. Ты только представь. Ты с ней знакомишься и отправляешься куда-нибудь в ресторан. Ей главное — надеть черные очки. Ну, точно никто не отличит от Ольги Сергеевны. Зато представляешь, все будут думать, что ты с женой, даже станут подходить, отвешивать твоей девочке комплименты — Оля. Ты так прекрасно выглядишь. Ольга Сергеевна. Респект вашему косметологу.

— И ты думаешь, что девочке приятно будет все это выслушивать? — прищурился Рыбкин. — К тому же, кто тебе сказал, что Ольга Сергеевна плохо выглядит?

— Она выглядит прекрасно! — отчеканил Борька и, наклонившись к столу, прошипел. — А вот ты — хреново.

— То есть? — спросил Рыбкин, раздумывая, стоит ли ему появляться в этой парикмахерской.

— Ты знаешь, чем моя Нинка занимается? — спросил Борька.

— Собаками, — ответил Рыбкин. — Конечно, если ничего не изменилось.

— Именно! — вздохнул Борька. — Приют у нее. И раньше был приют, и теперь. Знаешь, с одной стороны хобби там, привычка, да и базовое покоя не дает, она же ветеринар по первому. В прошлом году летала в Германию к дочери, то се, поинтересовалась, там с этим делом все не так.

— С каким делом? — не понял Рыбкин.

— С собаками, — объяснил Борька. — Просто так не возьмешь. Еще поискать надо. В приютах — очередь. Те, что у нас на помойке роются, там влет уходят. Нет, ну понятно, везде по-разному. Но в основном — вот так. С другой стороны, там и с детскими домами все не как у нас. Нас погубили просторы, Рыбкин. Всегда есть, где нагадить. Мы не ценим землю. А там, если мусор выбросишь, обязательно в кого-нибудь попадешь. Ясно?

— У тебя каша в голове, Борька, — сказал Рыбкин.

— Какая каша? — не понял Борька, полез пятерней в короткие вихры, потом усмехнулся, погрозил Рыбкину пальцем. — Каша, значит?

— Вот только честно, — потянулся Рыбкин. — Чего ты хочешь? Парикмахерская, порночаты, собачий приют. Просторы. Чего тебе надо?

— Ну, вообще-то как всегда, — вздохнул Борька. — Нинку в хорошем настроении, как бы мы ни цапались, она ж единственная, с кем у меня сбоев не бывает. Бутылочку виски. Погрызть чего-нибудь. Футбол… Не, футбол нахер. Не хочу. Не тот он стал. Или я стал не тот. Посидеть, поговорить…

— А от меня? — спросил Рыбкин.

— Понимаешь? — Борька задумался. — Дело в том, что у тебя глаза, как у тех собак в Нинкином приюте. Ну, понятное дело, там они не голодают, да и сидят не в клетках, вольеры у них. Это ж серьезное хозяйство, Нинка кстати, стала принимать зверье на передержку, ну, хозяева уехали куда-то, скажем, а питомца — к ней. Ну и за отдельную плату — вебкамера. Лежишь так где-нибудь на Канарах, заходишь в интернет и смотришь, как твой Барсик или какой-нибудь Лорд ждет тебя сытый и довольный в вольере класса люкс. Яйца свои вылизывает.

— Ты смотри, чтобы у тебя дома вебкамеры не оказалось, — покачал головой Рыбкин. — А то вдруг твоя Нинка наблюдает, как ты свои яйца вылизываешь?

— Растяжка у меня уже не та, — отмахнулся Борька. — Не достану. Ты не съезжай с темы. Дело же не в еде. Дело в отношении. Понятно, что Нинка там не одна, на ней общее руководство, но она всегда говорит, что это как в детском доме. Нельзя ласкать. Прирастают. Не успеешь оглянуться, а они уже часть тебя. Те же собаки. Смотрят, за ними ли ты пришел или просто так. И у тебя как раз такие глаза.

— У меня жена, дочь и все хорошо, — наклонился, чтобы сообщить это Борьке, Рыбкин.

— Я знаю, — сделал строгим лицо Борька и тут же зачастил. — Ольга Сергеевна Клинская, дочка нашего общего шефа, дай бог здоровья Сергею Сергеевичу, его жене Фаине Борисовне, его второй дочери — Галине, да устроится ее судьба, пора ребенка рожать, пора. Его прочим близким и дальним, включая мою благоверную, которая приходится твоему тестю, дорогой, троюродной племянницей. Или ты забыл? Мы родственники, Рыбкин. Если случится какая пандемия, и вы все перемрете, то я смогу стать твоим наследником. Ты представляешь?

— Если я перемру, мне уже будет все равно, — сообщил Рыбкин.

— Дочь у тебя красивая, — задумался Борька. — И не копия матери, и на тебя вроде бы не очень похожа, хотя есть что-то, есть. Красивая. Если бы не Нинка, да не эти двадцать лет разницы…

— Больше, — усмехнулся Рыбкин.

— Да, — поморщился Борька. — Больше…

— У тебя тоже дочь красивая, — заметил Рыбкин. — Только причем тут мы? Горохов, пора уже включать защиту от дурака.

— Зачем? — спросил Борька. — Чтобы сдохнуть в покое и благолепии? Что молчишь? Ну, молчи… Так я к чему это все. Ну, в смысле Икеи, порночатов, собачьего питомника, парикмахерской. Забудь, что я тебе тут наплел. Не врал, но забудь. Удивить тебя просто хотел. Зацепить. Не знал как, поэтому гнал тут… Она другая.

— Другая? — не понял Рыбкин.

— Парикмахерша новая, — объяснил Борька. — Ну, новый мастер. Ничем она не похожа на твою Ольгу. Полная противоположность.

— Высокая, толстая, блондинка, глупая и… — стал загибать пальцы Рыбкин.

— И добрая, — вдруг добавил Борька. — Да. И добрая. Полная противоположность. Только не высокая, а обычная. Не толстая, а обычная. И на дуру не похожа. И не блондинка, а что-то неопределенное. Крашеная. Да, виски другого цвета. Цветная такая. Как актриса из этого дурацкого фильма, где память стирали… Как его? Кашин бы твой сразу вспомнил…

— Борька, — остановил приятеля Рыбкин. — Из хорошего фильма. Но это неважно. Хватит фильмов. Чего ты хочешь?

— Она тебя задушит, — сказал Борька. — Тебе нужна добрая. И я ее нашел. А?

— Кто меня задушит? — не понял Рыбкин.

— Ольга Сергеевна, — пожал плечами Борька. — Твоя благоверная.

— Задушит? — удивился Рыбкин.

— Именно так, — кивнул Борька. — Думаешь, петлю накинет и рот камнями забьет? Нет, дорогой. Просто лишит воздуха.

— Это еще как? — заинтересовался Рыбкин.

— Да легко, — хмыкнул Борька. — Потому что ты не можешь без воздуха. А женщина и есть воздух. Батарейка. А если ее нет, то нет воздуха. И батарейки нет.

— Борька, — погрозил ему пальцем Рыбкин. — Шел бы ты… на порночат. У меня все в порядке.

— А чего ж тогда не дышишь-то? — прищурился Борька. — Думаешь, я не вижу? Давно хотел сказать, да все как-то. Ты ж уже лет десять на берегу жабрами хлопаешь.

— Ты выпил, что ли? — не понял Рыбкин.

— Да, опрокинул наперсточек, — постучал по грудному карману Борька. — Ну, или фляжечку. Для храбрости. Я к тебе по-дружески, Рыбкин. Хотя, мы ж вроде приятели? Друзей-то у тебя нет?

— Есть, — сказал Рыбкин. — Вовка Кашин… Дочь…

— Вот, — скривился Борька. — Вовка Кашин. Дочь. А что Ольгу-то не назвал? Я бы с Нинки начал отсчет. Хотя, друзей тоже не так уж. Я не договорил про парикмахершу. Я ж глаз от нее не мог оторвать.

— Что в ней особенного? — спросил Рыбкин.

— Не знаю, — задумался Борька. — В ней все особенное. Знаешь, почему я очнулся и ушел оттуда? Отплывать стал. От берега, на котором Нинка, хотя — что там. Она в соседнем зале сидела. Там счастье, Рыбкин. На том берегу, к которому я не поплыл, — счастье. Спасательный круг. Может быть, для тебя. Черт!

Борька снова ожесточенно стал тереть глаз.

— Хочешь, я тебе плюну? — спросил Рыбкин.

— Не стоит, — отмахнулся Борька. — Я уж лучше в аптеку… Только ты имей в виду. Она как жар-птица. Сегодня есть, а завтра нет.

…

Ты сентиментален, — укорял себя Рыбкин, когда через неделю все-таки отправился посмотреть на нового мастера, благо и время пришло привести в порядок голову. Тем более что та же Виктория Юрьевна и об этом не забывала напоминать начальнику — «Неприлично, господин директор, иметь такую шевелюру, когда все ваши ровесники на голову или лысенькие уже, или реденькие». Борька, как в душе считал Рыбкин, несмотря на вечно растрепанную прическу, был на голову «реденький», но тут он угадал.

Хотя и это Рыбкин понял не сразу.

Девушка стояла спиной, говорила с кем-то по телефону, и Рыбкин, который почему-то все еще ждал похожести на собственную жену, замер на пороге мужского зала с таким лицом, словно и в самом деле обнаружил Ольгу Сергеевну Клинскую за столь непрезентабельным занятием.

И тут она обернулась.

И тут Сашка обернулась.

Имя появилось потом, когда Рыбкин узнал, что ее зовут Саша или, как она сама попросила ее называть — Сашка, но вспоминал он этот момент уже с ее именем.

Она ничем не напоминала Ольгу.

И в ней не было ничего особенного.

То есть, вообще ничего.

Абсолютно.

Рыбкин даже вспомнил очередные воздыхания Антона — его водителя, который любил «поговорить за баб» и время от времени начинал заливаться славословием в адрес той или иной новой знакомой, величая ее в превосходных тонах, бормоча то об умопомрачительной фигуре, то о каком-то особенном запахе, об удивительном голосе, об еще каких-то достоинствах, пока Рыбкин однажды не выдержал, не сел в лифт и не доехал до двенадцатого этажа высотки, где в буфете образовалась «вторая Эммануэль Беар в ее лучшие годы», или даже первая, потому как оригиналу до этой красавицы семь верст и все равно не доберешься. Буфетчица оказалась обычной полноватой девицей в замасленном фартуке с глазами, перегруженными косметикой, и отзвуками вчерашней тоски и во взгляде, и в выхлопе. Она курила и сплевывала в пустое ведерко из-под майонеза. Эммануэль Беар могла спать спокойно. Рыбкин купил что-то, вернулся к лифту и подумал, что это просто другая вселенная, и нечего в нее влетать даже в виде случайной кометы. Главное, что Антону в ней хорошо. Так и эта парикмахерша. Может быть, Борька вовсе и не ее имел в виду?

Он обернулся, пытаясь рассмотреть остальных мастеров, мало ли, может, Борька говорил о ком-то другом, но никого больше не увидел.

Никого больше не было.

Нет, все кресла были заняты. За каждым кто-то работал. Но их не было. Была только она.

Рыбкин даже тряхнул головой.

Нет, была только она.

Потом он ее еще рассмотрит.

Вблизи и издали.

В упор и под разными углами.

В общем и в немыслимых подробностях.

Узнает ее вкус, запах, скорость, траекторию и даже рисунок ее посадочных огней, как обязательно пошутил бы Борька, который в юности пытался поступить в Егорьевское училище вертолетчиков, чтобы не идти в армию.

Но тогда он смотрел только на ее лицо, хотя ощущением живой, невозможно живой плоти дышала каждая линия ее тела даже сквозь шелк униформы. Глаза у нового мастера были распахнуты неприлично широко. Так широко, что не только позволяли ей смотреть на Рыбкина, но и позволяли кое-что видеть в ее глазах. Или опять же создавали такое впечатление. Сашка была именно такой, какой и должна была быть, чтобы зацепить Рыбкина. И она зацепила его. Если кто-то на небесах увлекался рыбалкой, наживку он насадил на крючок безошибочную.

— Вы записывались? — спросила она у Рыбкина, и он понял, что и ее голос тоже именно тот.

— Александра Морозова? — прочитал Рыбкин имя на бейджике.

— Приятно общаться с грамотным человеком, — улыбнулась она. — Я так поняла, что не записывались? Присаживайтесь. У меня здесь пока что немного постоянных клиентов.

Рыбкин сел. Кажется, вечность назад он собирался вежливо усмехнуться и отправиться в другую парикмахерскую, к привычному мастеру, но теперь сел.

— Хорошая фамилия, — отметил Рыбкин.

— А у вас какая? — спросила Сашка, осторожно захлестывая горло клиенту липкой лентой.

— Самая обычная, — с грустью вздохнул он. — Рыбкин.

— Тоже ничего, — накинула она на него легкую ткань и ловко отогнула бумажный манжет. — Веселенькая. Как будем стричь?

Рыбкин сломался именно в этот момент. Он вспоминал потом, когда случилось то, что случилось, потому как все, что с ним стало после, оказалось непохожим на то, что было до. И причиной стали не слова. Слова могли быть любыми. Просто Сашка вдруг склонилась над его плечом, почти прижалась к его уху щекой. Да, что там. Прижалась. Так, словно хотела увидеть отражение в зеркале его глазами. Прижалась и в самом деле выкрашенным в немыслимый цвет локоном на виске.

— Как будем стричь? — спросила, сузила взгляд, в то время как ее рука ерошила Рыбкинскую шевелюру. Он замер.

— Я жду.

Он не мог произнести ни слова. Не мог шелохнуться. Потом Рыбкин подумал, что мог бы вот так сидеть вечно, но не только потому, что за вроде бы фамильярным жестом последовало мягкое прикосновение, а потому что в зеркале повторилась старая фотография, на которой молодая смеющаяся Оля Клинская, которая категорически отказалась менять фамилию на Рыбкину, точно так же замерла у него над плечом. Только на фотографии она не ерошила молодому Рыбкину волосы, а обнимала его за шею. Точнее, опиралась на его плечо и обнимала. Всякий раз, когда Рыбкин пытался понять, почему у него не сложилось с Ольгой, куда делось все то, что когда-то одаривало его крыльями, он спотыкался об эту фотографию. Если бы они умерли тогда, сразу после той фотографии, они были бы самой счастливой парой. Да. Юлька тогда уже была. Не Рыбкина, Клинская, как решила Ольга. Все равно фамилию поменяет, отмела возражения мужа. И назвала по-своему. Он-то как раз хотел назвать дочь Александрой.

— Подравняйте, — наконец разжал губы Рыбкин. — Снимите чуть-чуть. Так, чтобы я снова смог к вам прийти. Скоро прийти. Вам ведь нужны постоянные клиенты на новом месте? Люди должны помогать друг другу…

…

Второй раз Рыбкин пришел только через неделю. Зарывался в работу с головой, пытался выбросить из головы это несуразное видение, пока не понял, что увидеть Сашку для него так же важно, как избавиться от жажды. Просто увидеть. Ничего больше.

Пришел. Увидел. Снова сел в кресло. Снова почувствовал ее тонкие, но сильные пальцы. Но не вымолвил ни слова. Словно залил рот какой-то тягучей массой. И на третий раз не сказал ни слова. «Растите, растите, кудрявые власа», — то ли думал, то ли бормотал, издеваясь над самим собой, Рыбкин в ее кресле. Черт возьми, он ходил бы так, наверное, до тех пор, пока волосы у него на башке не выродились бы вовсе или обернулись непослушной Борькиной стерней, но Сашка заговорила с ним сама.

— Я заканчиваю в десять, — прошептала она чуть слышно и тут же занялась другим клиентом.

Рыбкин прилетел домой в семь, долго стоял под душем, думая, что бы он сказал Ольге по поводу срочных сборов, но жены дома не оказалось, она уехала к тестю вместе с Юлькой, да и была бы дома, ничего бы не спросила. Юлька могла спросить, но дочери ответить было проще всего, хватило бы поцелуя в щеку и заговорщицкого шепота — «Дела, солнце мое, дела». А вот Ольга…

Если бы Ольга спросила, он бы ничего не ответил. Может быть, пожал бы плечами.

Сашка выскочила из парикмахерской в пять минут одиннадцатого. Рыбкин открыл дверь машины и подумал, что если бы почти тридцать лет назад он был тем самым, кем стал к своим нынешним «около пятидесяти», может быть в его жизни сложилось бы все иначе. Совсем иначе.

Во-первых, он бы не спешил.

И, во-вторых, не спешил бы.

И, в-третьих…

Хотя, причем тут спешка, если главное в том, что есть Юлька.

Ни сантиметра не отыграешь в прошлом, потому что есть Юлька.

Юлька…

Почему же так все в его жизни?

— Да, так бывает, случаются такие почвы, — говаривал Сергей Сергеевич Клинский, глядя в окно во время дождя, — которые поливать бесполезно, хоть залейся дождем, даже луж не будет, все в себя земля впитывает. Но, — тесть тут же поднимал палец с аккуратно обработанным ногтем, — отдача все равно случится. Родники полнятся!

— Родники полнятся, — прошептал Рыбкин, глядя, как Сашка скользит к машине той самой, легкой, почти неповторимой Ольгиной походкой.

— Ну, — она уселась рядом, с одобрением скользнула взглядом по роскошному интерьеру авто, чуть натянуто улыбнулась. — Где будем лечить немоту?

Немоту отправились лечить в «B.B.King». Рыбкин выбрал места у стойки, протянул Сашке меню, она заказала что-то легкое и спросила его, удивленно оглядываясь и прислушиваясь к наполняющему зал ритму, ощупывая странные высокие спинки стульев, косясь на колоритную публику.

— Почему здесь?

— Я еще не знаю, где тебе хорошо, поэтому привез тебя туда, где хорошо мне.

— Мы уже на «ты»? — уточнила Сашка и после кивка призналась. — Я еще тоже не знаю, где мне хорошо.

— Что так? — спросил Рыбкин.

Ему вдруг показалось, что вот именно теперь он получил шанс попробовать еще раз. Нет, он осознавал каждую секунду такого предположения, как безумие или безусловную глупость. Поэтому, наверное, просто выстраивал мысленную проекцию. Намечал тему для импровизации. Переиначить то, что не получилось с Ольгой, было невозможно. Да и к чему что-то переиначивать, если не ясна была сама причина, почему все стало за долгие годы таким, как стало? Может быть, следовало чуть меньше думать о себе, чуть больше о ней? Или следовало вообще не думать?

— Так, — она пожала плечами. — Как-то все не до того было. А тебе бывает хорошо?

— Проблесками, — признался Рыбкин. — У меня дочка. Ей хорошо и мне хорошо. Но порой бывает неплохо. Когда хорошо сделаю работу. Или когда слушаю такую музыку. Или когда вижу… красивую женщину.

— Значит, тебе хорошо, когда хорошо твоей дочери? — поняла Сашка. — А когда хорошо твоей жене, тебе плохо?

— Мне плохо, когда ей плохо, — сказал Рыбкин. — Может быть, было бы хорошо, если бы и ей было хорошо. Но ей всегда плохо. Когда я ее вижу, так уж точно. Возможно, что из-за меня. Нет, мы не ругаемся. Может быть, ей хорошо без меня. Но я этого не знаю.

— И ты надеешься отыскать свое «хорошо» со мной, — прищурилась Сашка.

— Не думал об этом, — пожал плечами Рыбкин. — Я… не планировал ничего.

— А обычно планируешь? — она была предельно серьезной. Не так, как Ольга. Когда Рыбкин только знакомился с Ольгой Клинской, та казалась сорванцом и веселушкой. Куда же все это подевалось?

— Это такая игра, — произнесла Сашка после паузы. — Я понимаю. Сейчас мы играем в серьезный разговор. В откровенность. Играем честно. Спрашиваем друг друга о том, что нас интересует, отвечаем то, что думаем. Без оглядки. Интересная игра. Но опасная. Мне так кажется. Я, кстати, вовсе не игрок.

— Я тоже не игрок, — кивнул Рыбкин.

— Хорошо, — она словно пересыпала что-то в голове, пересыпала с некоторым сомнением. — Что мы имеем? Имеем клиента, который отвез своего мастера в ресторан. Клиент уже не первой свежести…

Вот как? А ты умеешь быть жестокой. Или быть честной — это и значит быть жестокой?

— Не первой молодости, — с мужественной улыбкой поправил Сашку Рыбкин. — И не второй, возможно, и не…

— Пусть так, — она говорила медленно, не переставая смотреть в глаза Рыбкину. — Женат. Имеет дочь. Судя по всему, почти мою ровесницу. Или ровесницу. Клиент не беден, возможно, даже и богат. Но не чрезмерно богат. Находится в неплохой физической форме, в удовлетворительной психической. Одевается со вкусом, пахнет хорошо, ведет себя прилично. Возникает вопрос…

— И какой же вопрос? — прервал затянувшуюся паузу Рыбкин.

— На кой черт мне все это надо? Ты не куришь?

— Нет, — ответил Рыбкин и уже поднялся, чтобы сходить за сигаретами.

— Не надо, — он вдруг разглядел, что у нее усталые и встревоженные глаза, испуг в которых она старательно застилала притворным равнодушием. — Я тоже не курю. Поехали, Рыбкин, ко мне.

…

Теперь он звонил именно в ту квартиру. Звонил и вспоминал.

Тогда она открыла дверь, прошептала:

— В квартире две ванные комнаты, твоя — эта. Но здесь только душевая кабинка. Нормально?

— Нормально, — неуверенно ответил Рыбкин.

Все было по-другому. По-другому уже тогда, когда еще ничего и не было. Другими были жесты, звуки, запахи. Сашка не только ничем не напоминала Ольгу или тех женщин, с которыми Рыбкина время от времени сводила судьба. Она звучала иначе. С болью. С едва различимой болью. Вот уж чего не было в Ольге, так это боли. Обида была, разочарование, злость, ненависть, холод, даже ярость, но только не боль. Или Рыбкин просто не умел ее различить?

— Ты скоро? — она заглянула в душевую кабинку, хмыкнула, увидев аккуратно сложенную одежду Рыбкина, выключила воду, накинула ему на плечи огромное полотенце и повела его в спальню, где вдруг оказалась неумелой и испуганной, куда уж ей было до кошачьих повадок Ольги. Впрочем, что Рыбкин мог сказать о кошачьих повадках Ольги, сколько лет уже у них не было близости? Да и то, что было….

Сашка дрожала. Дрожала так, словно пальцы Рыбкина, его язык, губы, все его тело состояло из кристаллов льда. Рыбкин прислушивался к ее дрожи, вздрагивал сам и все отгонял из головы мысли, что по возрасту Сашка и в самом деле вряд ли так уж старше его дочери. Разве что лет на пять. Ерунда какая, пять лет. Миг, если оглядываться на них через плечо. Даже если десять. А потом он вовсе перестал о чем-то думать, потому что вдруг совпал с Сашкой и дрожью, и теплом, и выступившим свежим скользким потом, и ритмом, и желанием, и жаждой.

— На кой черт тебе все это надо? — спросил ее Рыбкин, когда в окнах занялся июньский рассвет.

— Так, — прошептала она ему в ухо, обхватив его и руками, и ногами, прижавшись горячей грудью и бедром, дыша дивным, почти Ольгиным карамельным запахом в щеку. — Пожалела тебя, еще пара визитов, и пришлось бы обривать тебя под ноль. Или подумала, а вдруг мне будет хорошо, если хорошо будет, ну, к примеру, тебе?

Какое счастье, что он не дал ей тогда денег… Боже мой, какое счастье…

Тьфу, черт. Он же и не собирался…

…

— Что вы названиваете?

Из соседней квартиры вышла женщина лет пятидесяти или старше. С сухим лицом бывшей учительницы, с тщательно уложенными локонами седых волос.

«А ведь моя ровесница, — подумал вдруг Рыбкин. — Или почти ровесница. Какой ужас».

— Перестаньте хулиганить! Нет никого дома. Съехала она. Или умотала куда. Неделю уже не появлялась. Дня три так уж точно. И машины ее под окном нет.

— Куда же съехала? — не понял Рыбкин. — И кто хозяин квартиры?

— Куда-куда, кто хозяин… — проворчала женщина. — А я почем знаю…

Глава третья. Рыбка

«I need my baby here at home»

Fenton Robinson

«Somebody Loan Me a Dime»

1967

Нет, это не было звоном в ухе. Точно нет. Это прилетало извне. Причем этот звук существовал всегда, просто в какой-то момент Рыбкин стал его слышать. Как будто сглотнул и избавился от воздушных пробок в ушах. И почувствовал его всем телом. Словно кто-то неподалеку поймал струну слайдером и вместо чего-то ясного и предсказуемого принялся исполнять судорогу на четверть тона. Бесконечную судорогу. Выматывающую, как ночной писк комара. Рыбкин даже непроизвольно пошевелил пальцами, как будто на одном из них мог оказаться слайдер. Ага. И гитара в руках. А ведь и захоти, не оказалась бы. Осталась в квартире. Хотя уже и кофр пылью покрылся, наверное. Сколько он не брал ее в руки? Все было слишком хорошо, чтобы он сжал в левой руке гриф. Или слишком плохо. Хотя, какая может быть пыль в царстве Ольги Сергеевны Клинской? Надо бы проверить, если ли еще гитара внутри повторяющего ее очертания футляра. Или там такая же пустота, как и… При первой возможности. Непременно. Но для начала было бы неплохо смыть пыль и пот с собственного тела.

— Приехали, — сказал таксист. — Плюсики будут?

— Непременно, — кивнул Рыбкин, подхватывая сумку.

В компании, в которой он трудился управляющим директором, выходных не бывало. По сути у нее и твердого рабочего графика не имелось, поскольку филиалы были разбросаны по всей стране, и в те часы, когда московская бухгалтерия запускала компьютеры, бухгалтеры некоторых других подразделений уже щелкали косметичками. Однако главный административный корпус, который занимал изрядную часть высотки, по выходным пустел наполовину, а в летние месяцы так и почти полностью. Рыбкин, который заглядывал на работу в любые дни, мог по наполняемости коридоров определить не только выходной или рабочий день на календаре, но и любой день недели с понедельника по пятницу. На этот счет имелись определенные приметы, вроде того, какие машины припаркованы у ближайшего пакгауза, но сегодня он, пожалуй, ошибся бы. Административное здание компании явно пребывало в летаргическом сне, окна большинства офисов были закрыты, жалюзи опущены, но, судя по обилию автомобилей на площадке у входа, едва ли ни все члены правления оказались на работе. Точно прибыли за материалами, словно не существовало ни электронной почты, ничего. Только машины тестя, который как раз электронную почту не признавал, а интернет считал чем-то вроде зоны рискованного земледелия, пока не было, но сомневаться не приходилось, закалка бывшего офицера спецслужб не давала сбоев, если кто-нибудь не сочтет нужным выполнить указание, он об этом будет знать даже не в понедельник, а уже воскресным вечером.

Рыбкин подошел к главному входу, надавил на звонок и улыбнулся глазку видеокамеры. Отчего-то на мгновение ему показалось, что и у этого входа он будет отвергнут, как и у двух предыдущих. Но на этот раз обошлось. Дверь щелкнула, и в то же самое время в кармане ожил телефон. Рыбкин толкнул дверь и зашагал по коридору к турникетам и стойке охраны, на ходу вытаскивая карточку и телефон.

— Ты чего звонил-то? — раздался в трубке сонный голос Володьки Кашина — старого приятеля Рыбкина. — Это у вас там в Красноярске белый день, а у нас уже позднее, но воскресное утро.

— Вовка, включи голову, — приложил к турникету карточку Рыбкин, кивнул охраннику и пошел к лифту. — Я уже в Москве.

— А что случилось? — сразу же приободрился Кашин.

— Пытаюсь понять, — вызвал лифт Рыбкин. — Насчет бати и сам все знаешь, а тут… Может быть, и ничего, но шерсть ерошится что-то.

— О какой шерсти идет речь? — хмыкнул Кашин, который был горазд на сюрпризы, чего стоило хотя бы его явление пару лет назад к Рыбкину с известием, что он, Кашин, сломал член.

— Как так? — только и смог тогда произнести Рыбкин, потому как с деревенского детства помнил страшную черно-белую фотографию на ту самую тему в какой-то медицинской книжке, что он тайком листал в сельской библиотеке.

— Каком кверху, — вздохнул Кашин, который и фигурой, и повадками напоминал если и не медведя, то уж точно быка.

— И что же теперь делать? — спросил Рыбкин, вторым образом в голове которого нарисовалась тихая и мягкая жена Кашина Лариса, сломать о которую хоть что-то явно было не легче, чем колоть дрова перьевой подушкой.

— Поздно делать, — грустно ответил Кашин. — Теперь только воздерживаться. Врачи говорят, что не меньше полгода. Сволочи они, кстати. Ржали в голос. Сестрички сбежались, чтобы поглазеть. Хочешь покажу?

— Уволь, — попросил Рыбкин. — Я не по этой части.

— Да знаю я, — пробормотал Кашин, как будто разочарованный, что Рыбкин не домогается у него подробностей получения травмы. — Давай выпьем. А? Ты знаешь, что мне подлец-хирург сказал? Знаешь?

— Нет, — честно ответил Рыбкин.

— Он сказал, что ничего удивительного. Что с дуру можно и… шею свернуть, а уж это… Нет, давай все же выпьем.

Самым удивительным было то, что в принципе почти непьющий Кашин мог свести к необходимости выпить любой разговор. Вот и теперь он хмыкал о рыбкинской шерсти и точно подумывал, как бы уговорить Рыбкина составить компанию ему и паре упаковок пива на ближайший вечер.

— О какой шерсти? — поморщился Рыбкин, выходя из лифта на своем этаже. — На загривке. Как у твоего Бобика, когда твоя Лариска закипает. Не могу понять, но не по себе мне. Не то что-то творится.

— Только давай не будем грузить меня твоим бизнесом, — попросил Кашин.

— Для этого у нас имеется служба безопасности, — успокоил друга Рыбкин. — Нет, Вовка. Речь идет о личных проблемах.

— Кто-то это еще делит? — удивился Кашин. — Знаю я вашего начальника службы безопасности. Привет, кстати, Никите передавай. Он не может помочь?

— Он не должен об этом знать, — предупредил Рыбкин.

— Тогда признавайся, — заинтересовался Кашин. — Что натворил? Чем помочь?

— Ничего пока еще не натворил, — ответил Рыбкин, останавливаясь посреди коридора и понижая голос. — Короче, пропала девчонка.

— Надеюсь, не Юлька? — уточнил Кашин.

— Сплюнь, — попросил Рыбкин. — Если бы Юлька, Никита бы уже землю рыл. И не я бы его заставил, а тесть. Я бы не успел. Другая девчонка. Та самая.

— С девчонками это бывает, — согласился Кашин. — Вот я помню, Лариса моя уехала в деревню, с Бобиком, кстати, а я…

— Подожди, — перебил друга Рыбкин. — Ты что, не понял? Та самая, Вовка.

— Так, — протянул Кашин. — Кажется, я начинаю понимать, куда ты пропал в конце мая. Черт тебя возьми, так это было глубокое погружение? Сколько она выдержала? Всего три месяца? Я бы рядом с тобой и недели не продержался. Вот я помню…

— Вовка, — сказал Рыбкин. — Не говори ничего. Просто имей в виду, что это была та самая девчонка.

— А Ольга не та самая? — спросил Кашин.

— Была ею, — ответил Рыбкин. — Или почти была. И продолжала бы… наверное. Да я не тот самый оказался. Для нее. Думаю так.

— Разве мы с тобой в том возрасте, когда еще можно немного сойти с ума? — спросил Кашин.

— А если забыть о возрасте? — ответил вопросом Рыбкин.

— Склероз предлагаешь или деменцию? Ау? Ты уверен? Что молчишь?

Да, Кашин умел напустить сарказма в тон, как никто. Рыбкин ответил не сразу. Почему-то ему показалось, что поведать приятелю о сломанном ненароком члене было куда как проще, чем разворачивать перед ним же что-то такое, что должно находиться под кожей. Может быть, в тайне от самого себя.

— Ты о чем? — наконец спросил Рыбкин. — О какой уверенности ты говоришь? О том, нужен ли мне воздух? Я думаю, что нужен. К примеру, чтобы дышать.

— А не поздновато ли? — спросил Кашин.

— Дышать? — переспросил Рыбкин. — Не думаю. Короче — девчонка пропала. Не было ни ссоры, ничего. Недели не прошло, как она ревела, узнав, что у меня отец умер. Хлюпала носом, когда мы прощались. Должна была приехать за мной в аэропорт. Не приехала. На звонки не отвечает. Готов предположить самое страшное.

— То, что она бросила тебя — старого дурака? — спросил Кашин.

— Самое страшное — это самое страшное, — не согласился Рыбкин. — То, что она попала в беду.

— Всем бы твой оптимизм, — вздохнул Кашин. — Другие варианты рассматриваются?

— Не знаю… — поморщился, оглядываясь, Рыбкин. — Все, что угодно. Но на нее это непохоже. Логики я не вижу. Понимаешь… она отличается от всех. Но предсказуема. На своем уровне. Она должна вести себя как ответственный человек. То есть, предупредить, позвонить, сообщить, дать о себе знать. Без вариантов.

— Слушай, где ты берешь такие знакомства? — заинтересовался Кашин. — Или я всегда западаю на противоположностей?

— Я не знаю, — Рыбкин отошел к окну, потянул на себя фрамугу. — Прошу тебя, узнай, что можешь. Девчонку зовут Саша Морозова. Лет ей… Черт, не знаю. Двадцать пять, тридцать, тридцать два — тридцать три. Нет, вряд ли больше двадцати восьми. Мать где-то в Нижнем Новгороде. До последнего времени снимала квартиру на Стромынке. Записывай адрес. Да, и телефон. Если вдруг все-таки ответит, скажись моим другом. Ей, кстати, все было интересно. Хотела с дочерью моей познакомиться.

— Да у нее были на тебя далеко идущие планы! — отметил Кашин.

— Нет, — отрезал Рыбкин. — Просто хотела посмотреть, как я могу отразиться в детях. Спортивный интерес. И никаких планов. Демонстративно и категорически. Отношения… без обязательств, разговоры, взаимное влечение и… почти щенячье повизгивание при встрече. Впрочем, беззвучно. Одним взглядом.

— Чтоб мне сдохнуть, — пробормотал Кашин. — Что-то я не помню такого фильма! Это чего же? Бинго? Или ты в глубокой разработке? Владеешь государственными секретами?

— Не знаю, — повторил Рыбкин. — Ничего не знаю. Так бывает. Да в той же логистике. Все вроде бы бьет по всем позициям. Потом сбой в одном пункте и полная ясность сменяется полной неясностью. Здание рушится. Короче. С моей идиллией что-то случилось. Пока я был в Красноярске, она внезапно съехала. Куда, почему — неизвестно. Работала в парикмахерской напротив нашего офиса. Я звонил — взяла отгулы на ближайшую неделю, но увольняться вроде не собиралась. Никаких координат не оставила, близко ни с кем знакома не была.

— Украла что-нибудь? — предположил Кашин.

— Ты идиот? — обиделся Рыбкин.

— Машина? — спросил Кашин.

— Да, — кивнул Рыбкин, как будто Кашин его мог увидеть. — Есть машина. Пежо двести седьмая. Красная. Не слишком свежая. Номер триста двадцать, регион московский, буквы не помню.

— Не похоже на тебя, — хмыкнул Кашин. — С твоей цифровой памятью… Возраста не знаешь, номер машины не помнишь. Про отчество я уже и не спрашиваю. Как ты телефон-то ее запомнил?

— Я звонил на этот номер, — ответил Рыбкин. — Отравлял смс. Не придуривайся. Сделай что-нибудь. Не знаю… Биллинг там. Что-нибудь!

— Слушай, — заинтересовался Кашин. — А у тебя там случайно не подгорает? Ну, с учетом твоего тестя авторитетного, да и Ольга Сергеевна твоя девушка с характером, прямо скажем. Если помнишь, на дух меня не переносила никогда. Ты следы подчищаешь? Ну, там глупые смс, дурацкие ролики интимного характера? Что там у тебя дома-то? Как с брачным контрактом? Да, и что с соцсетями?

— В соцсетях Сашки нет, — сказал Рыбкин. — Меня там тоже нет, но по другой причине, некогда, я много работаю. Ты же знаешь!

— Знаю-знаю, — уверил друга Кашин. — Тема жизни. Доказать тестю, что ты не соска-пустышка? Доказать жене, что ты достоин уважения не только по факту собственной женитьбы? Ну и как? Удалось?

— Вовка! — повысил голос Рыбкин.

— И все-таки… — Кашин хмыкнул. — Как-то это все… Даже картинки себя любимой не постит?

— А ей это неинтересно, — огрызнулся Рыбкин. — Спросил как-то, сказала, что соцсети — это растворимый кофе, а она пьет только натуральный. И вот еще. Она тоже много работает. Полагается только на себя!

— Послушай, — пробормотал Кашин. — Про кофе банальность, конечно. Но, кажется, я начинаю влюбляться в твою подругу, даже не видя ее. Если она еще и телевизор не смотрит… Хотя это все как-то подозрительно. Можно еще один вопрос?

— Давай, — разрешил Рыбкин.

— Только без дураков, — предупредил Кашин. — Ты ее паспорт видел? Ну… в телефон к ней заглядывал? В сумочку нос совал?

— Нет, — ответил Рыбкин. — Не приучен.

— Это ты идиот, а не я, — вздохнул Кашин. — Ладно. Все ясно. Начинаю работать.

— Помоги, — попросил Рыбкин.

— Сделаю, что смогу, — уверил приятеля Кашин. — Но с тебя магарыч!

— Поляну? — усмехнулся Рыбкин, вспомнив собственную поездку в один из филиалов.

— Хватит и опушки, — рассмеялся Кашин, прежде чем нажать отбой. — Пенечка в лесополосе. А еще лучше на кухне…

…

— Вы? — процокала было мимо каблучками секретарь Рыбкина, замерла, обнаружив в рекреации шефа. — Прилетели?

— Прилетел, — двинулся в приемную Рыбкин. — Добрый день. Что случилось-то? Смотрю, все члены правления в здании. Может быть, все-таки сегодня будет собрание?

— Нет, — Виктория Юрьевна поправила прическу, позволила легкой улыбке обнаружить морщинки у губ и глаз. — Собрание во вторник. Народ налетел материалы забирать. Все, кроме Ольги Сергеевны, но она в отъезде.

— Я знаю, — кивнул Рыбкин. — Спешка к чему?

— Сергей Сергеевич приехал. Не собирался, но приехал. Только что. Сейчас охрану проверяет, но скоро поднимется.

Рыбкин шагнул к окну. Так и есть. Мерседес Клинского стоял у самого входа. Видеться с тестем не хотелось. Симпатии к подтянутому старику с рыбьим взглядом Рыбкин не испытывал никогда и не заблуждался насчет полной с ним в этом деле взаимности.

— Вика, давай-ка мне сюда эти самые материалы, — заторопился Рыбкин. — Где расписаться? Здесь? И здесь? И здесь? Бюрократия бессмертна… Почему так много? Борькины тоже здесь? Вот жук… Я так понимаю, ты в офисе, чтобы бумажки эти как раз раздать, но раньше Клинского не уедешь все равно? Ну, так дай знать, как он уберется. Нет, в кабинет не пойду. Я в спортзал. И если что — его не видел. Поняла?

— Поняла, — послушно кивнула Виктория Юрьевна.

— Хорошо, — улыбнулся Рыбкин и как всегда, скользя взглядом по ухоженному лицу Ламиной Виктории Юрьевны, в одно мгновение вспомнил сразу все — и ее же задорный молодой смех пятнадцатилетней давности, и запах ее тогдашнего тела, и его мягкость, и частое дыхание, и оборвал собственные воспоминания проникновенным. — Спасибо, Вик. Как тут Чуковский без меня?

Корней не любил, когда его называли Корнеем. Когда это делал Клинский, он морщился и добавлял — Чуковский.

— Нормально, — она отвечала уже ему в спину, но Рыбкину показалось что голос у нее дрогнул. — Вадим Вадимович Корнеев у себя. Он вам нужен?

— Нет! — откликнулся Рыбкин и пробормотал уже сам себе под нос. — Вот уж кто мне точно не нужен.

…

— Привет.

Он столкнулся с ней в коридоре. Галка была на пол головы выше Ольги, хотя и младше ее на десять лет. Черт, больше, чем на десять. Впрочем, и та, и другая расти перестали уже давно. От кого они взяли цвет волос? Сергей Сергеевич в юности был скорее шатеном, его жена, Фаина Борисовна, блондинкой. А дочки — обе черненькие. Хотя и разные. Совсем разные. Ольга напоминала ураган. А вот Галку следовало бы сравнить с падением на землю астероида. Каким чудом в прошедшие молодые годы Рыбкин умудрился не переспать с нею? Несколько раз проходил буквально по самому краю. Чуть более глубокий вдох, и крышу бы снесло. Что ему помешало? Только одно — абсолютная уверенность, что убивать его после этой самой близости Ольга и Галка будут одновременно, в четыре руки. Даже если Галка на эту близость пойдет. Что она забыла в офисе? Вроде выбыла из того возраста, когда таскалась за папенькой как хвост?

— Привет, муж сестры.

— Привет, сестра жены, — улыбнулся Рыбкин.

— Прилетел? — сузила взгляд Галка.

— Нет, — покачал он головой. — Это мой призрак. Самолет разбился.

— Любопытно. Юлька?

— В порядке. Вернется через неделю. Или раньше. Как управится.

— Ладно.

Кивнула и прошла мимо него так, словно он и в самом деле был призраком.

— Ладно, — согласился Рыбкин и пошел в спортзал.

…

В спортзале обнаружился Артем Кешабян. Заместитель управляющего розничной сетью Никитского, тридцатилетний красавец, любимец женщин всех возрастов охаживал кулаками тяжелую грушу. Рыбкин с легкой завистью окинул взглядом мускулистую, лоснящуюся от пота фигуру и, бросив сумку на кресло, пролистнул выданные Викой материалы.

— Ерунда, — подошел, тяжело дыша, пожать руку Кешабян. — Я уже смотрел. Ничего глобального, чтобы рвать выходные и вытаскивать в Москву народ, нет. Общие вопросы, текучка. Во вторник будет возможность отоспаться на совете директоров.

— Зачем тогда? — пожал плечами Рыбкин.

Бумаги и в самом деле были заурядными.

— Наверное все дело в «и др.», — усмехнулся Кешабян. — Будет какое-то и др. Да чего гадать-то? Послезавтра и узнаем. Волноваться нечего, рынок в порядке, рушиться нечему. Сводки прекрасные.

— А здесь тогда почему? — кивнул на грушу Рыбкин.

— А сам? — растянул губы в улыбке Кешабян и тут же ответил. — Раньше начальника с работы нельзя уходить даже в воскресенье. А НИИ сказал, что Сергей Сергеевич сегодня обязательно нагрянет. Да все уже предупреждены. Засели по кабинетам и изображают интеллектуальный штурм. А ты не знал?

— Не знал, — буркнул Рыбкин, подхватил сумку и пошел к душевой.

— Ну, так знай, — крикнул ему вслед Кешабян. — Пригодится.

Никитский Игорь Ильич был в компании персональным врагом Рыбкина. Нет, он ни разу ни в лицо, ни в спину, ни за спиной не сказал о Рыбкине ни одного злого слова, но каждый в компании знал, что если бы Рыбкин не был зятем Клинского, то управляющим директором стал бы Никитский. И, наверное, Никитский оказался бы лучшим директором. Другой вопрос, что и Рыбкин не считался свадебным генералом на этой должности.

Спортивный зал был оборудован по высшему разряду. Но сейчас Рыбкин не хотел ни седлать тренажеры, ни рассекать гладь бассейна. Сначала ему нужно было упорядочить самого себя. Жизнь очевидно дала трещину. Причем не тогда, когда он перестал ложиться с собственной женой в одну постель, не тогда, когда умер его отец, нет. Жизнь дала трещину именно теперь, когда пропала Сашка. Когда она не появилась в аэропорту и никак не дала о себе знать. Сашка не должна была исчезать. Сама по себе — не должна. Несколько месяцев знакомства были не слишком большим сроком, чтобы познакомиться с прошлым человека, который сводит тебя с ума, но прочувствовать его можно было хорошо. Сама по себе Сашка исчезнуть не могла. Значит, кто-то ей помог. Кто-то на нее повлиял. Надавил. Кто? И как?

Рыбкин скинул одежду, вошел в душевую кабину и включил воду. Сейчас ему было нужно именно это. Холодные струи, сбегающие по затылку и плечам. Чтобы успокоиться и понять, кто мог приложить руку к его жизни. Ольга? Вряд ли. Слишком много было того же холода и презрения в ее редких взглядах в последнее время. Даже нет, не презрения. Скуки и равнодушия. Наверное это его и расслабило. Сама нет. Тем более что она и в самом деле в Италии, Юлька при нем созванивалась с матерью. Да и вряд ли Ольга знала о Сашке. Знала бы, давно бы высказалась. Съязвила бы что-нибудь уничижительное. Было время, специально следила за Рыбкиным, даже признавалась в этом как-то в те редкие дни, когда им казалось, что прошлое вернулось и ожило. Следила, чтобы уличить и уничтожить. Но не вышло. Не потому, что Рыбкин так уж был чист, нет. Просто не прирастал ни к кому. Главное — не прирастать ни к кому. Ну, так прирос же. А если, к примеру, Галка? А ей-то это зачем? Да и какая разница, Галка, Ольга? Какое им дело? Дочь взрослая, Ольга ни в чем не нуждается. Купить квартирку и переехать туда с Сашкой? А она согласилась бы? Сказала бы она ему «да»? Ну, так он и не спрашивал. А сказала бы? Должна была сказать. Прижималась так, словно внутрь хотела забраться. Никогда ни о чем не просила, но отдавалась взахлеб.

Сначала он стоял под тугими струями неподвижно, стоял долго, пока в висках не загудело от холода. Затем шагнул в сторону, нащупал, не открывая глаз, флакончик, выдавил на затылок гель, прибавил горячей и принялся яростно намыливаться, стараясь не пропустить ни пяди тела, чтобы ничего, ни мутного полета, ни глупостей, которые лезли в голову, ни утреннего незвонка-исчезновения Сашки, ни запертой квартиры — ничего не осталось. Шампунь вспенился на затылке, пополз по коже вниз, начал уже приносить облегчение, когда Рыбкин почувствовал присутствие постороннего. Он снова шагнул под воду, взъерошил волосы, смыл пену с лица и открыл глаза.

В пяти шагах от него стояла Галка Клинская. Стояла абсолютно голой, чуть расставив ноги и опираясь одной рукой о бедро, другой потирая бок под левой грудью. Рыбкину всегда казалось, что свояченице не хватало женственности, но теперь, без одежды, ее женственность была очевидной и безупречной. Просто она отличалась от того, что нравилось Рыбкину, но не отметить совершенства натренированного тела Рыбкин не мог. Сколько Галке? Тридцать пять? Бред. Этому телу не было и тридцати.

— А ты в хорошей форме, — усмехнулась Галка.

Рыбкин нащупал рукоять крана и снова прибавил холодной воды, пустил в волосы и на плечи свежесть и ясность. Обжигающую свежесть и ясность. Неплохой способ справиться с непроизвольной эрекцией.

— Женская душевая на ремонте? — проговорил он, обнаружив, что губы не слушаются, дрожат от холода.

— Почему у вас не срослось с Ольгой? — спросила Галка.

— Не срослось? — ему почти удалось удивиться. — Столько лет вместе. Это называется «не срослось»?

— Когда у тебя была с ней близость в последний раз? — спросила Галка. — В этом году? Или в прошлом? Или в позапрошлом? Или пять лет назад? А? Может, десять? Не допускаешь, что она делится с сестрой сокровенным? Может, назвать тебе имена ее любовников?

«Любовников? Вот ведь бред. Да не все ли равно?»

— Чего ты хочешь?

Он подхватил полотенце, вытерся, прихватил его на поясе, полез в сумку за нижним бельем.

— Чего я хочу? — сдвинула брови Галка. — Дай подумать… Даже не знаю, вот теперь — не знаю. Но не тебя, это точно.

— Я и не рассчитывал, — Рыбкин торопливо одевался, стараясь не смотреть на нее.

— Конечно, — она вошла в кабинку, намочила волосы, протянула руку, поймала флакон шампуня. — Рассчитывать — не в твоем стиле. Хотя все тут считают тебя лучшим логистом. Но хотя бы предполагать ты мог?

— Хочешь сказать, что мне должны сниться подростковые сны? — спросил Рыбкин.

— Как вариант, — пожала она плечами.

— Скажи, — вдруг отчего-то весело стало Рыбкину, — а если бы я тогда, сделал предложение тебе, а не Ольге, у нас бы срослось?

— Мне тогда было тринадцать, — напомнила Галка.

— Ну, — Рыбкин вспомнил молчаливого угловатого подростка с черными глазищами и черными волосами. — Я мог бы подождать лет пять.

— Подождать? — засмеялась Галка. — Нет, он мог бы подождать. Ждун. Кто тебе сказал, что я согласилась бы?

— И все-таки? — принялся застегивать рубашку Рыбкин.

— Тебе повезло, Рыбкин, — прошептала Галка.

— Почему? — спросил он.

— Я бы давно уже убила тебя, — ответила Галка.

— За что же? — не понял Рыбкин.

— По совокупности, — сказала она. — Или за пустоту.

…

Он выбрался из душевой, покрутил пальцем у виска в ответ на ошалевший взгляд Кешабяна и пошел по коридору. Не сдержался, наклонился у первой же урны и долго плевался. Нет, тошноты не было. Но какая-то странная горечь в горле осталась, как будто он не только разговаривал с Галкой, но и принимал что-то внутрь. Шагнул к ближайшему кулеру, напился воды, снова сплюнул и вытащил из кармана телефон. Звонила теща.

— Привет, Рыбка.

Он всегда был для тещи Рыбкой. Другой вопрос, что лет пятнадцать, а еще лучше двадцать назад звучало это куда как приятнее, чем теперь.

— Здравствуйте, Фаина Борисовна.

С тещей было общаться проще, чем с тестем. Она не делала вид, что у ее дочери все хорошо. Но Юлька для нее была светом в окошке, и за это теща готова была простить зятю если не все, то многое. Фаина Борисовна начала расспрашивать о том, как все прошло в Красноярске, чем занимается Юлька, почему она не прилетела вместе с Рыбкиным, нельзя ли было поручить все хлопоты какому-нибудь агенту, а Рыбкин только поддакивал ей и отвечал что-то неопределенное, поскольку ответы Фаину Борисовну вовсе не интересовали. Даже когда той же Юльке удавалось затащить отца в дом тестя, теща запускала собственные монологи, не поднимая на зятя взгляд. Вот и теперь ее шарманка повторяла ту же мелодию:

— Да, Рыбка. Никто не вечен. С другой стороны, разве твой отец следил за своим здоровьем? Красноярск грязный город, сколько раз я говорила, чтобы ты перевозил отца сюда? Да хотя бы в дом к собственной матери. Я понимаю, что дача, но не сарай же. Мог бы и утеплить, привести в порядок. Или он и так был теплым? Жил бы здесь под боком, могли бы и помочь чем, устроить в санаторий, подлечить, да и все бы обошлись без такого исхода. Хотя, конечно, возраст есть возраст…

Рыбкин почувствовал прикосновение, обернулся и увидел тестя. Тот стоял рядом и держал зятя за локоть. Качал головой и выпячивал губы, жевал ими словно Луи Армстронг перед тем, как приставить к ним трубу.

— Фаина? — спросил чуть слышно тесть, кивнув на телефон.

— Да, — моргнул Рыбкин.

— Как там? — неопределенно махнул головой куда-то в сторону тесть.

— Как всегда, — пожал плечами Рыбкин, продолжая слышать из трубки бормотание тещи. — Как всегда бывает в подобных случаях. Главное — перетерпеть.

— В наше время это называлось пережить, — заметил тесть. — А еще есть такое слово — переживать. Бумаги взял?

— Да, — кивнул Рыбкин.

— Во вторник все сделаем быстро, потом можешь догуливать отпуск, — предложил тесть.

— Какой же это отпуск? — вздохнул Рыбкин.

— Это точно, — кивнул тесть, как будто избегая встречаться с Рыбкиным взглядом. — Ольга звонила, сказала, что пришлось заменить замок. А ключ забыла оставить. Точнее оставила, но в квартире. Ох уж эти женщины. Я говорил тебе, что надо строить дом. Поехали к нам?

— Нет, — замотал головой Рыбкин. Вечер наедине с тестем и тещей был явно лишним.

— А куда? — спросил тесть. — Она же ведь еще и машину отогнала на сервис. Там что-то с движком. Будешь квартиру вскрывать?

— Зачем же идти на крайности? — улыбнулся Рыбкин, сбрасывая тещу в ответ на ее — «будь здоров, Рыбка». — Все самое необходимое у меня с собой. Я к Горохову поеду. Банька, пиво, разговоры. Надо прийти в себя. Он звал.

— Понятно, — кивнул тесть и похлопал Рыбкина по плечу. — Держись. Я, правда, плохо твоего отца знал, что мы пересекались по службе, мельком. Вот ведь, загнала его нелегкая в этот Красноярск. Чего ему тут не жилось?

— Родина? — предположил Рыбкин.

— Еду я на родину, — хрипло запел, захихикал тесть, развернулся и заорал на весь офис. — Мать твою! Толик! Ты где там? Хватит уже подкатывать к чужим секретарям. Даже к красивым. Оставь в покое Викторию Юрьевну! Дело есть! Надо отвезти управляющего директора к Борьке Горохову.

— К Борису Николаевичу, — улыбнулся Рыбкин.

— Какой он, нахер, Николаевич, — скривился тесть. — Вы там чтобы без излишеств. Чтобы во вторник — не спать. Надоело ваши сонные рожи рассматривать. Привет ему. И щелбан, если не лень. Сказал Вике, что не приедет. Мол, ты ему привезешь бумаги.

— Передам на словах, — пообещал Рыбкин.

Ему хотелось выть. В ушах тянулась все та же нота. Слайдера на пальце не было.

Глава четвертая. Блюз

«Something told me it was over»

Etta James

«I’d Rather Go Blind»

1967

В колонках частил рэпчик. Ну, хоть не какой-нибудь Иглесиас, которым обдавало всякого оказавшегося рядом, когда из машины выбирался Сергей Сергеевич. Хотя под Иглесиаса можно было хотя бы потосковать или вздремнуть. С другой стороны, тосковать под рэпчик было даже проще. Основательнее. Обычно Толик запускал случайным пассажирам «Дайр Стрейтс», как нечто, на его взгляд, равноудаленное для всех обладающих теми или иными акустическими пристрастиями, но в этот раз слушал то, что нравилось именно ему. И это было чем-то новеньким. Вокруг все было чем-то новеньким. С той самой минуты, как Рыбкин вышел из аэропорта. И грязные ругательства, и раздраженное хлопанье ладонями по рулю Толика, когда тот увидел ползущую по Риге в сторону Москвы вереницу дачников, тоже. Новая жизнь? А куда же тогда делась старая?

— Воскресенье, — сказал Рыбкин. — Стоять тебе, Толик, на обратном пути в этой пробке — не перестоять. Впрочем, нечего беспокоиться. Каждый из тех, кто сейчас в офисе, распластается, чтобы подвезти шефа до дома.

Нет. Рыбкин не сказал этого. Подумал. И еще подумал следующее:

«Почему это ты, Толик, сегодня не разговариваешь с пассажиром? Обычно же рта не закрываешь?» Хотя, что такое это «обычно»? Сколько раз Рыбкин садился в машину президента компании? Раз пять? «Чем ты обычно занимаешься, Толик? Возишь Фаину Борисовну? Или секретаря президента Лидочку? По магазинам и бутикам? Какую музыку ты заводишь им? И о чем ты с ними говоришь в дороге? И только ли говоришь?»

Рыбкин закрыл глаза. Не было никакой разницы, чем занимался Толик с любовницей Клинского или с его молодящейся женой, которая на людях вела себя с водителем мужа, как с шалопаем-сыном. Чмокала в щеку и поправляла воротник рубашки. Сейчас важным было только одно — вернуть в мир Рыбкина, в котором Толика не было вовсе, гармонию. Распутать, связать, оживить, продолжить, успокоить, вдохнуть и выдохнуть. Дышать. Или все хорошее в его жизни как раз смертью отца и завершилось? Только причем тут отец? Не было у него с отцом особой близости, Рыбкин и созванивался с ним раз в неделю скорее не для того, чтобы укрепить какую-то связь, а для того, чтобы убедиться, что связи никакой и нет. Так была ли в его жизни гармония? Или это была не гармония, а сама жизнь? Повисшая над пропастью…

Сашка… Черт возьми… Кто бы мог подумать, как быстро незнакомый, случайный человек окажется частью твоего фундамента, Рыбкин. Опорой. Краеугольным камнем. Смыслом. Воздухом. За какие-то месяцы, недели, дни, часы. Впрочем, почему же незнакомый? Разве хоть кого-то Рыбкин исследовал так же? Глазами, руками, языком? Хоть кого-то слушал так же? Слышал так же? Хоть кем-то он дышал? Дышал, конечно. И дышит. Юлькой, кем же еще. Но это другое. Это дочь. Это то, что незыблемо. При любых обстоятельствах. То, ради чего он будет готов расстаться с жизнью, не задумываясь. А вот Сашка… Она и есть жизнь… Черт, черт, черт… Скорее бы Вовка Кашин ее отыскал. Ничего не нужно, ничего. Только увидеть. Только узнать, что у нее все в порядке. Убедиться!

Машина остановилась. Рыбкин вздрогнул, понял, что все-таки задремал, и увидел в окне деревенскую улицу. Приехали. Вот и знакомая калитка. Интересно, а в Борькиной жизни гармония есть?

Толик молчал. Сидел за рулем, не оборачивался, не смотрел в зеркало. И радио в его машине молчало. Так, словно никакого Рыбкина — управляющего директора огромной корпорации в машине ее же президента не было. Да. Что-то новенькое. Рыбкин подтянул к себе сумку, проверил в ее кармане пачку бумаг, которые следовало передать Горохову, открыл дверь и вышел на вытоптанный Борькин газон. Толик уехал тут же.

— Рыбкин! — раздался радостный вопль Горохова в калитке. — Ты все-таки приехал!

— Сам удивляюсь, — ответил Рыбкин.

— Ничего-ничего, — Горохов отчего-то выглядел суетливее, чем обычно. — Сейчас выпьем, посидим, посмотрим… футбол. Ты ведь любишь футбол, Рыбкин? Или какой-нибудь боевичок? А? А уж завтра — шашлычок и все прочее? Или сегодня? А хочешь я сделаю настоящий узбекский плов? Ты не забыл? Я умею, Рыбкин!

— Послушай, — Рыбкин поморщился. — Я же только что из Красноярска. Акклиматизация на акклиматизацию. Часовые пояса. Самолет. Можно, я где-нибудь упаду?

— Не вопрос! — как будто обрадовался Горохов. — Только уж тогда выключи телефон.

— Разберусь, — пообещал Рыбкин.

Телефон был уже у него в руке. Сашка не отвечала на звонки.

…

Борька положил его в гостевой комнате. Рыбкин собирался поваляться, обдумать происходящее, навести, как он всегда говорил себе сам, «порядок в чувствах», но подушка почему-то оказалось сгустком тьмы, в которую Рыбкин окунулся с головой. Когда же он проснулся, то еще долго не мог понять, утро или вечер за окном? За окном оказался следующий день.

— Горазд же ты спать, — посмеивался у казана, в котором подходил плов, Борька. — Полегчало?

Рыбкин, который успел привести себя в порядок и даже, преодолевая проклятую гравитацию, побросать не такое уж послушное тело к перекладине Борькиного турника, полулежал в шезлонге. Вокруг — от двухэтажного гороховского особняка и до заднего забора участка, за которым начиналось и тянулось до бетонки и хилого перелеска выстриженное до колючей стерни поле каким-то чудом уцелевшего совхоза, — царило ухоженное хозяйство его жены Нинки. Банька, беседка, летняя веранда, сборный бассейн у баньки, не захотела Нинка ладить уличный и капитальный, глупой ей показалась эта Борькина затея в стране, где лето начинается в понедельник, а кончается после обеда, хотя и случались жаркие недельки, не без этого, а между этим сплетение нескольких дорожек, приличные лоскуты зеленого газона и лишь вдоль дома отдельный розарий. Не любила Нинка суеты и бардака даже в садоводстве. И дорожки проложила, как распинался Борька, единственно верным способом. Сразу после окончания строительства велела застелить двор газоном, отметила через полгода протоптанные Борькой сообразно его естественным надобностям пути и приказала эти пути и забетонировать. И вот теперь ее благоверный и непутевый муж приплясывает возле уличной печи, изображает из себя знатока узбекской кухни и улыбается так, словно его улыбка может обратить кислый день в сладкий. Как она терпит тебя, Борька? Ведь для такой женщины, как Нинка, идти с тобой под руку — это словно подъехать к красной каннской дорожке на запорожце. Или есть у тебя какие-то скрытые таланты?

— Давно газоны-то подстригал? — спросил Рыбкин. — Нинка приедет, голову оторвет.

— Не оторвет, — заулыбался Горохов. — Отпустил садовника на неделю, на днях вернется, подрежет все как надо. Знаешь, это ведь двойной отпуск. Ну, с возрастом приходит. Всякий отпуск умножается на два. Даже если один из супругов отбывает в теплые края в одиночестве. Отдыхают-то оба. Зачем мне здесь садовник? Даже если я никого в дом не вожу. А я не вожу, ты знаешь. Супружество — это святое.

— Знаю, — кивнул Рыбкин и подумал. — «А ты хоть куда-то кого-то водишь? Или тем и забавляешься, что выходишь в порночаты и смотришь, как чужая женщина собирает мебель из Икеи?»

— Не люблю это слово, — заметил Рыбкин. — Супруги. Есть в нем что-то поганенькое. Что-то от ярма или от тяглового скота.

— А ты как хотел? — удивился Горохов, продолжая сооружать горку из душистого риса в центре чугунного котла. — Разве бывает по-другому? Даже если в охотку?

«Даже если в охотку», — повторил про себя слова Борьки Рыбкин и вдруг подумал, что объяснение может быть самым простым. Что Нинка просто любит Борьку. Ну вот так случилось. Любит этого вечно растрепанного бедолагу, который умудряется быть лохматым, даже подстригаясь под бобрик. Который много говорит, много смеется, зачастую тупит, но всегда старается, всегда беспокоится о чем-то. Который рядом с нею уже почти тридцать лет, да и в их компании уж точно находится на своем месте, не отсиживает выделенное ему место, как и сам Рыбкин, впрочем. Просто любит. Чем бы эта любовь ни была. Любовью-жалостью, любовью-привычкой, условной материнской любовью или чем-то вроде непонятной тоски, которая случается, когда вспомнишь взгляд любимой собаки. Интересно, отчего Рыбкин не построил себе дом? Хотя бы такой же? Недорогой, но уютный и… просто дом. Чтобы был. Не потому ли, что не было у его фундамента краеугольного камня по другую сторону ярма? Не на что было этот дом ставить. Елки-палки. Какой же бред лезет ему в голову?

Рыбкин потянулся и взял со столика кружку. Борька предложил вина, для виски было рановато, но Рыбкину захотелось чего полегче. К тому же он знал, что Горохов заваривает неплохое пиво у себя в мастерской, где балуется со столяркой. Кроме пива Борька притащил и древние стеклянные кружки. Точно такие, как и в детстве Рыбкина, когда он отправлялся летом из деревни в село, ехал на автобусе или топал несколько километров, чтобы, свернув направо у бывшей чайной, подойти к желтой квасной бочке и сначала наполнить квасом эмалированный бидон, а потом сказать: — И кружку, тетя Надя. За шесть копеек. Или за пять?

— Ты что? — спросил его Горохов. — Оглох?

— Нет, — облизал губы Рыбкин. — Просто прихожу в себя.

— Моего отца уже лет десять как нет, — вздохнул Горохов. — Сразу после матушки ушел. Полгода всего протянул. С какого бока она его поддерживала, туда и завалился. Теперь мы с тобой, Рыбкин, край. Течет река времени, подмывает понемногу. Следующий оползень — наш.

— Не пошли, Горохов, — попросил Рыбкин. — Противно. Убавь патоки, добавь сарказма.

— Вечером будет сарказм, — пообещал Горохов. — Я ж не шутил. Ради тебя расстарался.

— Не нужно было, — вздохнул Рыбкин. — Иногда ничего не нужно.

«Нужно», — внезапно подумал он и на мгновение почувствовал, что голая, блестящая от пота после недавнего секса Сашка слилась в его голове с той давней, почти забытой Ольгой Клинской, которая маленьким, стройным, тоже голым и совершенным зверьком, плотно зажмурившись, ползла по голому Рыбкину, чтобы обхватить его за шею и снова насадиться на его естество после того, как он лег на спину. Ползла и шептала чуть слышно, частила одно и то же — «Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас…» Отчего она жмурилась? Кого она представляла в это мгновение? Ведь Рыбкин-то был перед ней?

— Ты ведь презираешь меня, Рыбкин? — спросил Горохов.

Спросил, не поворачиваясь в его сторону. Продолжая орудовать шумовкой над котлом. Паря в ароматах плова. Хотя давно уже было пора снять котел с огня и накрыть его крышкой. Никуда он не уперся этот плов. И вечерний сарказм. И виски, который Горохов будет разливать в сумерках по прозрачным стаканам с толстым — в сантиметр — дном. Все имитация, все ложь. К этому рельефу только самогон и мордобой. Ну, разве что вареную картошку и соленые огурцы вдогонку.

— Что ты сказал? — переспросил Рыбкин.

— Вечером будет сарказм, — повторил недавние слова Горохов. — Васька — это что-то.

— Не люблю новых знакомств, — пробормотал Рыбкин.

— Это старость, приятель, — как-то странно засмеялся Горохов. — Но Васька — не тот случай. Он никого не напрягает. Даже на волос.

— Почему Нинка взяла твою фамилию? — спросил Рыбкин.

— О-па! — удивился Горохов. — Так ты эту занозу до сих пор вытащить не можешь?

— Это не заноза, — покачал головой Рыбкин. — Это… скорее зубочистка. В кармашке портмоне. На всякий случай.

— Ты знаешь, — Горохов прихватил тряпицами котел и переставил его на треногу, — это ничего не значит. Ну, то есть, совсем ничего. Не больше чем… текст, который был отправлен в космос с Вояджером в семьдесят седьмом году.

— Борька… — Рыбкин поморщился. — Ты же знаешь, я ненавижу марши, капслок и плохие стихи.

— И рэп, — захихикал Горохов.

— Это другое, — мысленно щелкнул пальцами Рыбкин, лень было отрывать ладони от подлокотников. — В рэпе я не разбираюсь. Возможно, там и есть образцы чего-то достойного. В ритмике хотя бы. Я о пафосе говорю.

— Пафоса нет, — подхватил чистые тарелки Горохов. — Это оценочная категория. Для меня его нет. Глупость — есть. Фальшь — есть. А пафоса — нет. Вот, посмотри. Видишь Барсика?

По зеленой траве крался к запоздавшей осенней бабочке здоровенный Нинкин мейн-кун.

— Ты думаешь, он понимает, что его зовут Барсик? — усмехнулся Горохов. — Нет, дорогой. Он думает, что это сочетание звуков обозначает еду в его миске. Руку его хозяйки. Даже скорее ее имя. Или просто ее мяуканье. Она так мяукает. Он говорит — мяу. А она говорит — Барсик.

— Ты к чему это? — не понял Рыбкин, принимая из рук Горохова тарелку с пловом. Запах от него исходил и в самом деле божественный. И даже слой паприки был точно тот же, что и на вокзале в Ташкенте в давнем восемьдесят третьем, когда призывник Рыбкин мыкался с мятым рублем в кармане, думая, чего бы поесть на пересадке. О чем он тогда подумал? Почему плов подают в селедочнице?

— К тому самому, — уселся напротив Рыбкина Горохов. — Слова — это иногда только слова. Причина могла быть любой. Я о твоем случае, конечно. Может, Ольге твоей документы не захотелось менять?

— Бред, — скривился Рыбкин.

— В карьере ее фамилия могла помочь, — продолжил предполагать Горохов. — Клинская — это связи. Вес. А что такое Рыбкин? Рыбкина, то есть? Смех, да и только. Ты не обижайся, конечно.

— И все-таки? — спросил Рыбкин.

— Понимаешь… — Горохов задумался и как будто впервые стал серьезным.

Впервые не в этот день, в котором Рыбкин сидел в его, Горохова, шезлонге, а впервые за все их черт знает какое долгое знакомство.

— Это не имело никакого значения. Если бы она сказала, я бы взял ее фамилию. Только чтобы быть с нею рядом.

— И стал бы Борькой Гречушкиным, — заключил Рыбкин. — Никакой разницы. БГ.

— «БГ — бог. От него сияние исходит», — засмеялся Горохов. — Нет, правда. Все равно. Ты сам-то хоть понимаешь, что ты не Рыбкин на самом деле? Ты божье существо, для которого это имя вроде сухого листа, прилипшего от банного веника. Окатил себя из лоханки, и вот уже ты не Рыбкин, а тот, кто ты есть.

— И кто же я есть? — спросил Рыбкин.

— Мудак, — сказал Горохов.

— Мудак? — удивился Рыбкин.

— Как и все вокруг, — вздохнул Горохов. — Как и я, как и Сергей Сергеевич, как твой Корней. Ты это хоть способен понять?

— Не сходится, — заметил Рыбкин. — А как же женщины? Нет феминитива к слову «мудак». И сразу скажу, «ТП» — не подходит. Совсем другая дефиниция. Или коннотация?

— А это неслучайно, — улыбнулся Горохов. — Женщины — это совсем другое. Это смысл жизни. Он не может быть мудацким. Иначе это бессмыслица. Кстати, класс! Бессмыслица жизни! А?

— А кто же тогда мы? — спросил Рыбкин.

— Гаджеты, — ответил Горохов. — Или вот еще мне нравится одно слово. Девайсы.

— Отличный плов, — заметил Рыбкин. — Не хуже, чем в Ташкенте. Только тарелка должна быть вытянутая. Овальная. Как для селедки.

…

— Сколько отсюда до Селигера? — спросил Горохов, разглядывая выкошенное поле.

— Не знаю, — пожал плечами Рыбкин. — Где-то километров триста. Или чуть больше.

— Валдайская возвышенность, — вздохнул Горохов. — Или вот еще мне нравится — Алаунские горы. Всего ничего, и четырехсот метров не будет в самой высокой точке. А древние греки думали, что здесь у нас настоящие вершины. Ну, не знаю. Что-то вроде Урала, что ли. Так и обозначали на картах. Гиперборейские горы. Или Рифейские. Представляешь, если бы вон там были горные вершины? Это же такой кайф! Триста километров. Фигня. Мы бы были почти горцами. И жили бы на южном склоне Валдайских гор. И не мерзли бы так. Весь холод — с той стороны. Какой там Алтай? Валдай под боком! Горные лыжи. Ущелья и горные реки. Горные бараны. Снежные барсы. Бунгало в горной долине. Мечта!

— Горные козлы, — резюмировал Рыбкин. — Мы были бы горными козлами. А так — обычные. Равнинные.

— Мудак и козел — не одно и то же, — не согласился Горохов. — Что тебе отец оставил?

— Ничего, — после недолгой паузы обронил Рыбкин.

— Так не бывает, — поморщился Горохов. — Ты же понимаешь, что я не о деньгах?

— Да уж, — пробормотал Рыбкин. — Какие там деньги. Что-то на книжке было, но так… смех один. Юлька даже возиться не хотела. Квартиру продает. Вещи раздает даром. Книги — барахло. Дешевые отечественные детективы. Писем нет. Он всегда говорил, что долгие проводы — многие печали. Или как там правильно? Уничтожал все. У него даже фотографий не осталось. Ни одной. Даже ни одной Юлькиной фотографии. В альбомах — пустые страницы. Сжег, что ли все… В кухне, кстати, пепел был в раковине.

— Предчувствовал собственную смерть? — спросил Горохов.

— Куда там, — задумался Рыбкин. — Похоже, умирать не собирался. Кто перед смертью набивает холодильник колбасой? Да и наваривает кастрюлю борща?

— Ты ему помогал? — спросил Горохов.

— Он отказывался, — ответил Рыбкин. — Хорошо хоть телефон брал. Однажды я отправил ему деньги, прислал обратно. Как-то навещали его с Юлькой, я боялся, что он дверь не откроет, в квартиру не пустит… Я переговорил там… в морге. Вскрытие же делали. Да и к его терапевту сходил. Все удивляются. Жил бы человек еще и жил. Сосуды как у молодого. А вот сердце что-то вдруг… разорвалось. Так, словно кто-то его разорвал.

— Так бывает? — спросил Горохов.

— Врачи говорят, что бывает, — пожал плечами Рыбкин. — Хотя и редко. Так что… вот так.

— Может быть, его что-то мучило? — спросил Горохов.

— Как теперь об этом узнать? — скривился Рыбкин. — Я даже не знаю, чем он жил. Может быть, телевизором?

— Да уж, — поежился Горохов. — Не хотел бы я…

— Ты понимаешь… — Рыбкин задумался. — Он так от матери ушел. Убежал. Та его квартира еще с его службы осталась. Мы там и не жили толком. Год пробовали зацепиться, климат не подошел, вернулись. Поехал продавать. А потом позвонил и сказал, что все, Маша. Прощай. Я ухожу. Остаюсь тут.

— Прямо так? — удивился Горохов.

— Прямо так, — кивнул Рыбкин. — Мать хотела ехать туда, я удержал. А когда она умерла… Он на похороны не приехал. Я ему писал, звонил. Отправлял Юлькины фотографии. Знаешь, мне почему-то казалось, что он спрятался.

— От кого? — не понял Горохов.

— От матери, от меня, от Юльки, от самого себя… — перечислил Рыбкин. — Хотя Юльки тогда еще не было… Или сошел с ума. Когда я ему звонил, он разговаривал со мной так, словно нас кто-то подслушивает.

— Подожди, — поморщился Горохов. — Но ты же нормальный! Если он сошел с ума, и ты должен быть не в себе. Это же передается!

— А если в легкой форме? — усмехнулся Рыбкин. — Ты же сам говоришь. Все мужики — мудаки.

…

— У него коробка в столе лежала, — сказал, когда они все же перешли на вино, Рыбкин. — Я ее помню. Кажется, она была единственной вещью, которую он взял с собой в Красноярск. Похоже, он уезжал уже с решением уйти. Там хранилась одна ерунда. Ну, эти награды. Вся эта шушера любит награждать друг друга медальками. К каждому юбилею. За безупречную службу. Словно метки друг на друга ставят. Ты наш. Теперь ты совсем наш. Теперь ты нашее нашего. А вот теперь ты самый наш всех степеней. Понимаешь? И там был нож. Такой странный. Длиной в ладонь, в кожаных, вышитых бисером ножнах. С темным лезвием. Стекло резал.

— Нож? — поразился Горохов.

— Да, — кивнул Рыбкин. — Отец по молодости что-то такое исполнял на Алтае, оттуда привез. Точнее, доставил в отдел, а там уж за службу этим барахлом его и наградили. Рассказывал, на лезвии гравировку сделать не смогли, не взял этот металл гравер, не знаю, может, у него алмазного резца не было. Они приклепали табличку на медную рукоять. Таким… ромбом. Алюминиевая бирка. «За безупречную службу и личную отвагу». Этого ножа я не нашел.

— Может быть, продал? — спросил Горохов.

— Не знаю, — вздохнул Рыбкин. — Впрочем, какая разница. Я только один раз и держал этот нож в руках. Забрался, достал коробку со шкафа. В детстве еще. Тяжелый он. Словно из свинца.

— Может, вольфрам? — предположил Горохов. — Я смотрел какое-то кино однажды…

— Брось, Борька, — поморщился Рыбкин. — Какое кино? Отец тогда мне чуть голову не оторвал. Подзатыльник отвесил. Первый и единственный раз в жизни. И ты знаешь… я на него не обиделся. Я даже не обиделся, что он бросил мать.

— Почему? — спросил Горохов.

— Он как будто уводил от нас беду, — объяснил Рыбкин.

— И увел? — спросил Горохов.

— Не знаю, — покачал головой Рыбкин.

— У нас вся фирма на этом держится, — пробормотал Горохов. — Ты ведь помнишь, в какой стране живешь? Клинский ведь когда-то служил с твоим батей? Тоже шушера? А Корней? Хотя он там был недолго. Безбабный? Ты хоть понимаешь, что если бы не связи этой шушеры, нашей фирмы вовсе бы не было? Если бы их не было, не было бы ничего!

— А если была бы другая? Лучшая жизнь?

«Может быть, и Ольга была бы другой? Ольга Рыбкина…»

— Без нас, — вдруг серьезно сказал Горохов.

…

— Вовка? Ты?

— Ну ты даешь, Рыбкин. А кто еще мог взять мой телефон кроме меня? Ты где?

— У Гороха под Рузой, — ответил Рыбкин. — Звоню, пока он убежал отлить. Пьем пиво, вино, скоро перейдем на виски. Не хочешь приехать?

— Увы, нет. Точнее — не могу. Сегодня допоздна, завтра с утра опять хлопоты. Это ж не ваша корпорация, нас ноги кормят.

— К нам тоже денежки не сами собой текут, — заметил69+ Рыбкин. — Ничего не удалось узнать?

— Занимаюсь, — сдержанно ответил Кашин. — Когда в Москву?

— Завтра совещание с утра, — сказал Рыбкин. — А потом… не знаю. Некуда деваться. До конца недели я свободен.

— Блин, — пробормотал Кашин. — А к моей Лариске закатили родственники с детьми. На тот год поступать, сорвались с учебы, шастают по Москве.

— Не бери в голову, — успокоил приятеля Рыбкин. — В крайнем случае вернусь опять к Гороху. Он тоже холост до конца недели. Есть хоть какая информация?

— Все странно, — признался Кашин. — Красного Пежо с таким номером нет. Похоже, фальшак. Или ты что-то перепутал. Саши Морозовой — нет. В парикмахерской, кстати, тоже. Была девчонка, имя тоже было, и сплыла. Ни договоров, ни заявления. Беда с этими ИП, приятель. Рассеиваются как дым. Ничего нет, Рыбкин. Как и не было. Так что… подумываю, как попасть в ту квартиру. Последняя зацепка. И, кажется, есть варианты.

— Ты там без… фанатизма, — попросил Рыбкин.

— Не так страшны органы, как их урчание в животе, — засмеялся Кашин и нажал отбой.

…

— Как она? — спросил Горохов.

— Кто она? — переспросил Рыбкин, хотя сразу понял, о ком идет речь.

— Ну как же? — надул губы Горохов. — Девчонка. Помнишь, я тебе говорил? Ну, в парикмахерской. Которая меня сразу своим обликом пришпилила. Чем-то невыразимым…

— Думаешь, такая тоже взяла бы твою фамилию? — спросил Рыбкин.

— Хрен ее знает… — задумался Горохов. — Вряд ли, конечно. Я уже свою фамилию отдал, другой нет. Нечего отдавать. А если серьезно, то, думаю, что нет. Она бы и не заметила меня. Она же как эхо.

— Эхо? — не понял Рыбкин.

— Ну… — подмигнул Рыбкину Горохов и махнул рукой куда-то в сторону Селигера. — Как в горах. Отзывается. Надо только крикнуть. А мне нечем. Увы.

— Каждому отзывается? — спросил Рыбкин.

— Не эхо, — уточнил Горохов. — Как эхо. Не каждому. Может быть, никому.

— Никому… — повторил Рыбкин.

— А вот и Вася! — заорал Горохов.

…

Вася пришел с севера. По колючей стерне, но почему-то босым. Высокие ботинки, стянутые шнурками, болтались у него на плече. В правой руке у него чернел гитарный чехол. Кофр. Как у Бандераса в «Десперадо». Только волосы у него оказались не черными, а седыми. И лицо было изборождено морщинами. И в чехле вместо оружия лежала гитара. Обычная. Не так, чтобы барахло, вполне приличная, но не из тех, с которых сдувают пылинки. Джанго. Поцарапанная и побитая, но живая. И даже гриф был протерт лимонным маслом, соответствующий запах он во всяком случае издавал. Вася хмуро окинул взглядом и Горохова, и Рыбкина, уселся на стул, а они успели переместиться в беседку, и положил пальцы на струны.

— Простите, — спросил Рыбкин. — Мы раньше встречались с вами?

Вася, который не удостоил ни Горохова, ни Рыбкина рукопожатием, а лишь ограничился двумя кивками, пожал плечами.

— Странное ощущение, — пробормотал Рыбкин. — Как будто я вас где-то видел. Причем недавно.

— Ты не понимаешь! — торжественно прошептал Горохов. — Это же Вася!

— Стиляга из Москвы? — спросил Рыбкин.

— Кстати, — Горохов прокашлялся. — Вот Рыбкин тоже баловался блюзом. Но уже несколько лет не берет в руки гитару. Забыл, наверное, уже все. Хотя, некоторые говорят, что это как ездить на велосипеде. Разучиться невозможно. Я его уговариваю…

Вася был похож на американского актера Ника Нолти в его седые, но еще не древние годы, и одновременно на странного рокера Константина Ступина, на чьих роликах Рыбкин иногда зависал в ютубе, поскольку не мог понять сути хтонической первородности, прущей из его музыки. Но сходством все и ограничивалось. Вася был другим. Он просто сидел, проворачивая на безымянном пальце левой руки прозрачный слайдер, и как будто ждал чего-то.

— Елки-палки, — спохватился Горохов. — Как же это я? Сейчас-сейчас…

Борька сорвал пробку с бутылки и налил в стакан виски. Налил щедро. В края. Васька кивнул. Взял стакан. Опрокинул его в рот, зубы в котором видали и лучшие времена. Подхватил с тарелки стрелку лука, бросил на кусок бородинского ломоть ветчины, зажевал все это и, еще продолжая гонять по рту пищу, закрыл глаза. Закрыл глаза и ударил по струнам. Нет. Коснулся их.

…

Это был настоящий блюз. Не менее настоящий, чем сыгранный на жестяной банке с натянутой проволокой каким-нибудь афроамериканцем в алабамской глубинке. Или даже в Африке. Он начинался с ритма, подчинялся ритму, состоял из ритма и обращал в собственный ритм все — и дом Горохова, и его дорожки и газоны, и окружающие дома, и покрытый стерней луг, и Алаунские горы вместе с неблизким горным озером Селигер, и самого Горохова и, самое главное, Рыбкина, который, не стесняясь никого, плакал, поскольку никогда он не только не мог приблизиться к такому исполнению, он даже не мог и предполагать, что оно возможно. Или же он плакал не об этом? Может быть, стоило закрыть глаза и подумать о том, к чему он пришел к своим немалым годам? Или дело было не в том, к чему он пришел, а в том, от чего он ушел? Что он потерял? И потерял ли? Или же он никогда больше не испытает того чувства, что посещало его проблесками когда-то с Ольгой и затопило целиком с Сашкой? Ведь не привиделась же она ему? Нет? Что он должен сделать, чтобы остаток его жизни был таким же, как и последние несколько месяцев? На какие части должен себя порвать? Или же ему следовало просто завыть, как воют струны на гитаре этого безумного колдуна, следуя за его слайдером? Почему он молчит? Почему он не произносит ни звука? И отчего он неизвестен? Отчего Рыбкин ничего не знает об этом музыканте. Вот уж действительно, кто блюзмен. Впрочем, какой там, мен. Просто блюз… С ума сойти… С ума сойти… С ума сойти… Может быть, это и есть выход?

…

Когда Рыбкин, замерзнув, открыл глаза, стояла уже ночь. На столе помаргивала керосиновая лампа, вокруг которой вились редкие осенние мошки. Любовь Горохова к дурацким книжкам и прочей бессмысленной старине как будто подчеркивала зыбкость времени. На тарелках все было съедено, в бутылках — выпито. Горохов спал на лавке, натягивая на шею воротник куртки. Васи — не было. Но на столе стояли три стакана. С того места, на котором не так давно сидел музыкант, на Рыбкина с презрением смотрел рыжий мейн-кун.

— Барсик, — позвал его Рыбкин.

Кот раздраженно зевнул, спрыгнул на пол и ушел в ночь. Звезд на небе не было. Рыбкин поежился, встал, чтобы растолкать Горохова, и вспомнил, где видел этого Василия. Его взгляд появлялся в зеркале, когда Рыбкин ехал из аэропорта домой. Или нет? Точно нет. Может быть, на секунду, и только. Вася смотрел на Рыбкина, как на пустое место. А тот взгляд проникал в самую душу. Боже, о чем он только думает?

— Елки-палки, — зашевелился Горохов. — Вот так всегда! Баня же остыла. А я попариться хотел!

Глава пятая. Мякоть

«Let’s give ’em something to talk about»

Bonnie Raitt

«Something to Talk About»

1991

Утро началось с мастурбации. Рыбкин проснулся затемно, взглянул на телефон, добрел по нужде до унитаза, вернулся, плюхнулся на мокрую от пота постель, черт знает какие кошмары снились ему всю ночь, все слетело при пробуждении без следа, и вдруг согнулся, свернулся, сжался эмбрионом, креветкой, раковиной, поймал в кулак горячую напряженную плоть, раскрылся и отдался подростковому самоистязанию. Вытянул ноги, стиснул зубы, стал со свистом втягивать воздух, зажмурился и изверг на собственный живот и грудь то, что накопил за последнюю неделю. То, что ломотой отзывалось в его чреслах. То, что в кои-то веки было не причиной его поступков, а сопутствующим обстоятельством, казусом, данностью, свойством, тактико-технической характеристикой биологического организма под кодовым названием Рыбкин. Полежал несколько минут, чувствуя, как овевает возбужденное тело утренняя осенняя прохлада, и заскулил. Заскулил как выброшенный из дома под дождь щенок. Заскрипел зубами, заплакал и стал размазывать сперму по животу и груди, чтобы ни капля не попала на Нинкино белье, хотя и меняла она его перед каждым гостем.

— Я бы хотела это испытать, — однажды сказала ему Сашка, когда они лежали на таком же мокром белье, перетекая друг в друга, и уже слабеющая плоть Рыбкина все еще оставалась внутри нее.

— Что именно? — спросил Рыбкин, хотя понял ее сразу.

— Ощущения, — прошептала она. — Твои ощущения, когда это происходит. Когда ты кончаешь.

— Подожди, — засмеялся он. — У тебя впереди еще долгая жизнь. Все еще будет. Будет даже такое, чего ты представить не можешь. Вот, — он посмотрел на айфон на столике, — кто мог бы подумать, что вот это будет у меня в кармане?

— Хочешь сказать, что виртуальность разрушит привычный быт? — спросила Сашка. — Не придется отправляться в парикмахерскую и изображать очарованное чучело? Достаточно будет вернуться домой, надеть какое-нибудь специальное трико или что-то подобное, открыть каталог и выбрать секс с любой актрисой или с кем-то вроде того? Ты об этом?

— Откуда я могу знать? — пожал он плечами. — Но представляю себе, что испытать мужской или женский оргазм будет… как прослушать какой-нибудь трек. Для любого. Ну или по рецепту врача.

— Скучно… — засмеялась она и сжала бедра. Сжала их так, чтобы он не выскользнул и начал набухать в ней снова. — Расскажи, как это у тебя было в первый раз?

— Не могу, — покачал головой Рыбкин. — Не могу говорить о других женщинах. Не хочу и не могу. Есть только ты.

— Я не об этом, — сморщила она нос. — Расскажи, как ты первый раз кончил? Баловался, да? И какие были ощущения?

Он некоторое время молчал. Думал о том, что сейчас было бы самое время закурить сигарету, чтобы выращивать на ней серый столбик пепла и время от времени стряхивать его в пепельницу, которая будет стоять на груди. Это было бы и стильно, и красиво, но как-то так вышло, что Рыбкин никогда не курил. Впрочем, кажется, это уже становилось внутренним бахвальством. Хватит. Нахер пепельницу. В любом случае, никакого формального повода для слишком долгой паузы у него не нашлось, и он протянул руку, нащупал податливость у нее между ног и ответил:

— Нет. Сначала не было никакого баловства, хотя, конечно, как у всех. Руки на одеяло! Быстро, паршивец! Чтобы я это видела! Дети естественны. Они как… дикие зверьки. Со всеми вытекающими. Показывают друг другу, как это делать. Хвастаются. Однажды показали и мне, а там уж… как все. До дыма. Но первый раз было не так. Еще раньше. Когда я и понятия не имел, что нужны какие-то фрикции.

— Наверное, и слова такого не знал, — засмеялась Саша.

— Еще бы, — хмыкнул Рыбкин. — Скажи еще какой-нибудь там коитус, либидо. Нет, как-то все это обозначалось, конечно, но слова были другими.

— Не произноси, — попросила она.

— Не буду, — пообещал он. — Хотя я слышал, что некоторых это заводит.

— Надо меньше смотреть порнуху, — прыснула Саша. — Но все-таки? Ты помнишь?

— Я был еще мальчишкой, — пробормотал Рыбкин. — Но перед этим еще было кое-что. Помню, мать привела меня в районную больницу, я был, кажется, в третьем классе, и мне пришлось раздеться. Какой-то осмотр перед санаторием. В кабинете были две чужих, как я теперь понимаю, очень молодых женщины-врача. И я, долговязый школьник-малолеток. Представляешь? Мне сказали снять штаны. С ума сойти. Снять штаны. И у меня случилась эрекция.

— И ты кончил? — вытаращила глаза Саша.

— К счастью нет, — засмеялся Рыбкин. — Только мне еще какого-нибудь комплекса не хватало. Но почувствовал себя неловко. Не из-за эрекции. Я думал, это естественно. Захотел по-маленькому — эрекция. Без этого слова, конечно. Я почувствовал себя неловко из-за реакции на нее. Женщины переглянулись и заулыбались. Мама покраснела. И тоже заулыбалась. И продолжала улыбаться уже на улице. А я все приставал к ней, в чем дело, что не так?

— И? — затаила дыхание Саша.

— Никакого «и», — покачал головой Рыбкин. — Возбуждение пришло не от вида обнаженной женщины, что, конечно же, было бы пределом мечтаний для любого мальчишки. А от собственного обнажения. Это… отпечаталось во мне. Ну и тем же летом или следующим, я уже не помню, я начал уходить от дома. Деревня же. Куда-нибудь к речке, в поля. Где никого нет. И раздевался там. Получал эрекцию, которая становилась сильнее раз от раза. И испытывал странное чувство… как будто делаю что-то запретное, но сладостное. Я ведь никому не хотел показываться в таком виде, это было бы немыслимо. Даже в голову не приходило. А потом совершенно случайно едва не столкнулся с чужими людьми. С какими-то незнакомками. По полевой тропинке шла мама с дочкой. Наверное, моей ровесницей. И я их увидел. Голым. Они меня нет. И они прошли близко. Метрах в пяти. И я кончил от того, что мимо меня прошли одетые женщины. Точнее женщина и девочка.

— И как это было? — спросила Саша.

— Это было очень страшно и невыносимо сладостно, — ответил Рыбкин. — И неожиданно. У меня ноги подкосились. И знаешь, я как будто… попробовал наркотик.

Это и в самом деле было страшно и очень приятно. Тогда он испугался. Упал на колени в укрытии, в котором находился, обжегся о крапиву, но не почувствовал ожога, потому что все его существо переживало новое, неповторимое ощущение, которое и в самом деле не повторилось больше никогда, разве только проблесками вместе с Ольгой и теперь, через много-много лет, закрутило его огромной, выросшей до неба волной.

— Я не на шутку испугался, — хмыкнул Рыбкин. — А потом меня научили добиваться этого механическим способом. И я стал обычным ребенком.

— И вырос в необычного дядю, — пробормотала Саша. — А ты наркотики пробовал?

— Пробовал, — кивнул Рыбкин. — В армии. Сослуживцы облепили печку в казарме, раскатывали в пальцах что-то такое вроде смолы, черное, кажется, это была анаша. Не знаю. Забивали в сигарету и курили. Ну и я попробовал.

— И как? — подняла она брови.

— Никак, — пожал он плечами. — Я ж не курю. Может, затягиваться надо было, а не во рту дым гонять. Короче, меня не проняло. Ребята закатывались от хохота, а я смеялся, потому что смотрел на них. И всем было хорошо. Настолько, насколько может быть хорошо в армии.

— А почему ты не спрашиваешь у меня, как это было впервые со мной? — спросила Сашка.

— С наркотиками? — не понял он.

— Нет, — она показала ему язык. — Как я впервые кончила.

— А я не хочу ничего знать про то, как было, — ответил Рыбкин. — Я хочу все знать про то, как есть.

— И даже не спросишь у меня, в чем твоя необычность? — прищурилась Сашка. — Я ведь сказала, что ты вырос в необычного дядю.

— Если во мне и есть какое-то своеобразие, то его источник ты, — улыбнулся Рыбкин.

— Ты хвастун и хитрец, — засмеялась Сашка, сползла с рыбкинского естества, изогнулась, взяла его в руку, легла щекой Рыбкину на бедро и стала рассматривать его достоинство.

— Знаешь, — она говорила это как будто не самому Рыбкину, а его части. — Когда я еще была девчонкой. Ну, ребенком. Лет в двенадцать или тринадцать, не помню. Я ехала в трамвае. Там была давка и за мной стоял какой-то дед. Я даже не знаю, может быть, это тогда мне казалось, что он был дедом. Может, ему было лет сорок. Мне тогда и те, кому за двадцать, казались безнадежными стариками. Ну и я случайно коснулась его. Там.

— Коснулась там? — не понял Рыбкин.

— Случайно, — подмигнула она уже самому Рыбкину. — Могу повторить по слогам. Слу-чай-но! К счастью, не резко, вот было бы стыдно или ужасно, если бы он согнулся от боли. Хотя, наверное, его и легкое прикосновение обескуражило. Я не поняла, я вылетела из этого трамвая, как ошпаренная. А перед этим просто согнулась, чтобы поднять сумку, я ее поставила на пол, и одновременно потянулась к волосам, чтобы поправить локон, ну и рукой попала в это самое. Через штаны, конечно.

— И как впечатление? — спросил Рыбкин.

— Да кошмар, — вытаращила она глаза. — Он был мягкий! То есть — совсем! Вот уж чего я не ожидала… Я-то думала…

— Обычно так и бывает, — сказал ей Рыбкин.

— Теперь-то я уж это знаю, — надула она губы. — Но тогда…

— А вот если бы ты коснулась его через пять минут, — он прищурился.

— Не смешно! — погрозила она ему его частью и взяла ее в рот…

…

А что, если он ее никогда не найдет? Что, если это был мираж? Проблеск? Видение? Обманка? Сверкающая чешуйка проплывшей мимо рыбы? Как это было в том фильме… Черт, он же ходил на него вместе с Сашкой. Странно, что он еще шел в том кинотеатре через четыре года после премьеры. А Сашка еще смеялась, когда он взял билеты на последний ряд. Мол, это слишком даже для нее, а для Рыбкина-то и просто хулиганство. Они что, все еще подростки? Переростки, смеялся в ответ Рыбкин. Что там было на экране? Впрочем какая разница, он же не смотрел на экран, он смотрел только на Сашку. Но что он слышал?

Рыбкин поднял руку, закрыл предплечьем глаза, заодно вытирая лицо… Что там было… Сейчас… Человек завел себе вместо женщины машину. Но не робота, а машину вроде программы. Для разговора. Кажется, только для разговора. Нет, надо было, наверное, точно смотреть на экран… И однажды он спросил у нее, у машины, обладающей приятным женским голосом, пусть даже это был голос дублирующей актрисы… Спросил, сколько у нее таких собеседников, как он? Сколько таких, как он, которые считают ее единственной и главной, пусть даже по сути она только голос? Наверное, он — этот герой — хотел услышать что-то романтическое, а она ответила честно. И назвала какое-то дурное число. Причем со многими из постоянных собеседников-партнеров она общалась одновременно.

Он был одним из множества.

А Рыбкин смотрел на Сашку.

И она впервые за весь фильм повернулась к Рыбкину.

Посмотрела на него именно на этом эпизоде.

Подняла брови и дернула подбородком вверх:

— Что?

— Я тебя люблю, — сказал Рыбкин.

Первый и последний раз.

Ей.

— Хорошо, — сказала она.

И больше ничего.

…

Рыбкин больше не смог уснуть. Он пошел в душ, включил воду. Выдавил на ладонь гель, гадая, что могла поставить в гостевую ванную Нинка, ощутил запах апельсина, улыбнулся, стал намыливать голову. Может, снова заявиться в эту парикмахерскую? Будет ли там Сашка, если ее нет дома? Она же отпрашивалась с работы. Отпрашивалась, когда появился он. Хотя никогда не просила у него денег. Ни копейки. Как она жила, когда его не было рядом? И жила ли? Или он был рядом всегда? Последние месяцы так уж точно. Уходил на работу, словно выбрасывался без парашюта из летящего в облаках самолета. Возвращался домой словно, планируя в облаках, вновь натыкался на тот же самый самолет. А когда все-таки каким-то чудом оказывался в собственной квартире, то неизменно ловил взгляд Юльки.

— Ну ты, предок, даешь! Что? Во все тяжкие?

— Считай, что у меня запой, — отвечал он дочери.

Почему он почти не натыкался на Ольгу? Потому что она не выходила из своей комнаты или как почти всегда в последние годы обитала в особняке собственного отца?

Рыбкин включил холодную воду и через мгновение уже ясно представлял себе, что летит в бездонную пропасть вместе с ледяными струями какого-нибудь водопада. Какова высота самого высокого водопада в мире? Метров восемьсот? Сколько секунд лететь? Шесть? Семь? Черт… Логист, мать твою…

…

Борьку пришлось расталкивать, а потом ждать, когда тот выберется из душа и проглотит приготовленную Рыбкиным яичницу.

— Ерунда, — ворчал Борька, путаясь в штанах. — Совещание в одиннадцать. За три часа по-любому успеем, даже с пробками.

— Вот, — укоризненно кивал Рыбкин. — А вы все меня заклевали. Все, начиная с тестя и заканчивая Корнеем, даже мой Антон подключался. Надо строить дом, надо строить дом. А потом тратить четверть суток на дорогу от дома и обратно домой.

— Не, не всегда четверть суток, — хихикал Горохов. — Обычно получается быстрее. Но все равно. Дом — это дом.

— Наверное, — готов был согласиться Рыбкин.

Пожалуй, это было бы хорошо. Приезжать домой, где тебя ждут. Однажды он сказал это Юльке. Мол, хорошо приезжать домой, если тебя ждут дома. Юлька ответила тут же:

— Купи собаку.

— Зачем? — не понял Рыбкин.

— Она тебя будет ждать без всяких предварительных условий, — пожала плечами Юлька. — И радоваться будет честно.

— И грызть обувь, — добавил Рыбкин.

— Случается, — кивнула Юлька. — Но только с собаками.

Водителем Горохов был так себе. Суетился за рулем, дергался и дергал машину, не соблюдал дистанцию, но хоть ехал в нужную сторону. Он и жил так. Тоже в нужную сторону.

— Вот скажи, — как обычно начал он очередной разговор. — Что бы ты делал, если бы не твоя Ольга?

— Ты о чем? — посмотрел на телефон Рыбкин.

Сашка так и не брала трубку, а Кашину он решил позвонить позже.

— Ну вот смотри, — Горохов наконец перестроился в левую полосу и хоть немного ускорился. — Если бы не было Ольги, ты бы не познакомился с ее отцом — собственным тестем. Он бы не поднял тебя из мелкого клерка до начальника отдела, который ты по сути и создал. И ничего не было бы. Ты бы не дослужился до директора. Не стал бы совладельцем. Вспомни, как все начиналось. Твоя мать сказала, что один добрый человек может взять тебя на работу. Ты пришел наниматься, столкнулся со мной. Обнялись, вспомнили институтские годы. Меня не сразу взяли, хотя я тоже не просто так в этой конторе появился, а тебя сразу. И сколько теперь у тебя акций? Один процент? Два? При наших объемах это рог изобилия до конца жизни. Разве не так?

— Ты чего хочешь-то? — спросил Рыбкин, перелистывая бумаги. В руках у него был обычный отчет. Все цифры известные, ничего нового. Два предыдущих квартала были закрыты с лучшими показателями, динамика не спадала. До конца третьего квартала еще месяц. Какого черта вся эта спешка? Или и в самом деле все в этом загадочном «и др.»?

— Я хочу узнать, Рыбкин, в чем твоя ценность, как человека без всяких подпорок, — сказал Горохов.

Рыбкин покосился на приятеля. Тот был серьезен. Слишком серьезен для Борьки Горохова.

— Зачем тебе знать мою ценность? — спросил Рыбкин.

— Для сравнительного анализа, — ответил Горохов. — Может быть, для самооправдания. Поскольку моя собственная ценность стремится к нулю. Даже к двум нулям. На работу меня в итоге таки взяли, но лишь по протекции моей же Нинки. Тогда еще будущей жены. Потом, думаю, уже твоя Ольга подключилась, пошепталась, с кем надо. Да и Нинка… Если бы не они, не было бы сейчас начальника снабжения Горохова. Ясно? Ну, потом еще моя прошлая начальница слово замолвила, но по сути — я тут ни при чем!

— Ты хороший работник, Борька, — заметил Рыбкин. — Начал с рядового агента. Не шкурничаешь, все успеваешь…

— Твоя логистическая структура помогает, — скривился Горохов. — Я винтик, Рыбкин. Безотказный, но винтик.

— Неважно, — сказал Рыбкин. — Я ведь тоже винтик. Может быть, большой и блестящий. Просто хорошо делаю свою работу. Вижу узкие места и не допускаю их… заиливания, скажем так. В этом секрет. Можно пыхтеть и решать проблемы, а можно эти проблемы прогнозировать и предотвращать. Знаешь, рецепт удачи прост. Это все нельзя раскрутить и отойти, чтобы отдышаться. Надо крутить беспрерывно. Помнишь, ты меня еще ссылками бомбардировал на наших сокурсников? Сначала из живого журнала, потом из одноклассников? Что там теперь еще? Вконтактик? Я тебе сколько раз говорил, что мне некогда этим заниматься? А мне ведь и в самом деле было не-ког-да.

— Значит, в этом секрет, — понял Горохов. — Тогда ты не полный ноль. Я, правда, последнего и не предполагал. Только есть ведь еще одно. Каким бы ты ни был хорошим работником, а я помню, как Сергей Сергеевич расхваливал тебя в прошлом году, дорогого стоит, услышать от такого зубра — «приятно, когда можно не умалчивать, что этот кент — мой зять». Так вот, несмотря на все это, можно ведь все потерять.

— То есть? — не понял Рыбкин.

— Ну, — Горохов поморщился, взъерошил левой рукой волосы, — вот смотри. Предположим, ты поругался с Сергеем Сергеевичем. Вдрызг. Не знаю… оскорбил его. Украл что-то. Прокололся. Нанес ущерб компании. Еще что-то сделал. И он тебя уволил. Понимаешь, каким бы ты ни был бесценным работником — это не гарантия, что ты в корпорации навсегда. Все решает он. Так?

— Так, — согласился Рыбкин и вспомнил фотографию, которая висела у него на кухне. Ольга Клинская в обнимку со своим папашей. Черт возьми, а ведь они похожи. Не той похожестью, что выписана на лице, а чем-то большим…

— И все, — развел руками и тут же снова схватился за руль Горохов. — И был ты управляющим директором с кучей грамот и вымпелов, и стал полным нулем. Хочешь поспорить?

— Не хочу, — вздохнул Рыбкин. — Но кое-что сказать могу. Во-первых, кучи грамот и вымпелов у меня нет. Это ты, Борька, ввернул что-то из далекого прошлого. Во-вторых, определенное количество акций предприятия, в котором я работаю уже больше двадцати лет, это, знаешь ли, некая подушка. Солидная, сразу скажем.

— А не лучше ли держать деньги в наличных? — прищурился Горохов. — Акции-фигации… Несерьезно как-то. Ты, блин, как будто в Европе. Сегодня у тебя есть эти акции, а завтра уже нет.

— Они есть, — твердо сказал Рыбкин. — А если бы я держал свой доход в наличных, то его сейчас было бы раз в десять меньше. И да, я понимаю, что мы не совсем в Европе, но и не в Африке тоже.

— В Африке полно приличных стран, — заметил Горохов.

— Вот и езжай в свою Африку, — пробормотал Рыбкин. — Вечно тебе глупости всякие в голову лезут. Если хочешь знать — мои двадцать с лишним лет в нашей фирме — это лучшая рекомендация. Оторвут с руками, только попросись. Я уж не говорю про конкурентов. Да и тебе нечего ныть. Такие работники, как ты, на дороге не валяются.

— Это точно, — задумался Горохов. — Они бредут по обочинам. Толпами.

— Я не понял, что ты там заикался про два нуля? — спросил Рыбкин. — Второй-то какой?

— Да дома, — махнул рукой Горохов. — Есть такое ощущение… Иногда кажется, что вот-вот Нинка проколется. Приедет со своего приюта или еще откуда. Да хоть с отдыха. И забудет, что я ее муж Борька Горохов. Снимет с себя платье и повесит его на меня, как на спинку стула. Я мебель, Рыбкин.

— Ты бредишь, Борька? — поинтересовался Рыбкин.

— Скорее всего, — усмехнулся Горохов и спросил. — Что бы ты сделал, если бы тебе предложили поступить подло?

— Сложный вопрос, — задумался Рыбкин.

— Это простой вопрос, Рыбкин! — замотал головой Горохов. — Проще не бывает! Что бы ты сделал, если бы тебе предложили поступить подло?

— Не знаю… — ответил Рыбкин. — Хотелось бы сказать, что послал бы… Но мало ли. Вдруг у них в заложниках моя дочь? У тех, кто предложил. Как тебе такой вариант?

— А если в заложниках ты сам? — спросил Горохов. — Вот смотри. Я снабженец. Неплохой, хотя работка-то так себе. Нарабатывай, копи связи, а потом пользуйся. Да и что там пользоваться, когда за тобой такая махина и авторитет Клинского. Да еще и тень от его конторы, которая, как ты знаешь, всюду, где ее последыши. И не захочешь, а будешь хорошим работником. Главное, не зарываться. Не воровать… много. Не упускать ничего. Отрабатывать, мать твою! Да хоть как ты!

— Что это тебя понесло-то, Борька? — не понял Рыбкин.

— А потом к тебе приходят, — скрипнул зубами Горохов, — и говорят. Хочешь, чтобы все это продолжалось? И ты смотришь так на собеседника и спрашиваешь, а в чем собственно дело? А они снова, хочешь, чтобы все это продолжалось? Ну, хочу, отвечаешь. Тогда возьми вот эту бумагу, подпиши и отнеси вон туда. И ты берешь эту бумагу, читаешь ее и вдруг понимаешь, что этой своей подписью отправляешь кого-то… да к примеру хотя бы твоего Корнея, или… Безбабного, или Никитского в глубокую задницу.

— Насчет Никитского хорошая идея, — засмеялся Рыбкин.

— В незаслуженную задницу, — понизил голос Горохов. — То есть, ты должен подписать ложь, пакость, гадость. Вымазаться с головы до ног. Обратиться в дерьмо. Навсегда! Потому что нельзя отмыться от того, что ты есть. Понимаешь?

— Альтернатива? — поинтересовался Рыбкин.

— Полная жопа, но для тебя самого, — Горохов посмотрел на Рыбкина. — По всем параметрам. А?

— Ничего, — сказал Рыбкин.

— Это как? — не понял Горохов.

— Очень просто, — объяснил Рыбкин. — Я бы, конечно, поинтересовался, к чему это все? Даже с учетом того, что в нашей стране это как бы в порядке вещей. Но уж в нашей-то конторке вроде бы все было не так? Откуда ветер перемен?

— И? — настаивал Горохов.

— Взял бы свои не слишком большие проценты акций и отправился бы в вольное плавание, — усмехнулся Рыбкин. — Я ж тебе говорил, Горохов, нужно откладывать и вкладывать.

— Вложишь тут, — пробормотал Горохов. — Я женат на Нинке, а не на Ольге Клинской и, значит, на ее папочке и мамочке.

— В таком случае, расслабься и получай удовольствие, — засмеялся Рыбкин.

— Только если так, — мрачно согласился Горохов.

— Кого хоть топить предлагают? — спросил Рыбкин.

— Да ладно, — отмахнулся Горохов. — Это я… теоретически.

Рыбкин посмотрел на телефон. Сашка не брала трубку, не отвечала на сообщения. Кашин, вся надежда на тебя.

…

Совещание и в самом деле оказалось скучным и бессмысленным мероприятием. Нет, все-таки, чем дальше находился Сергей Сергеевич Клинский от повседневной жизни корпорации, тем лучше шли у нее дела. Ему всего лишь следовало прикрывать ее сверху, чтобы у того же Рыбкина, а также у Никитского и у прочих «випов» была возможность думать об экономике, а не о политике. К счастью, чего не мог не отметить Рыбкин, именно так оно обычно и происходило. Вот и теперь Клинский, похоже, был озабочен прежде всего дисциплиной. Сидел в самом большом кресле и, строго поджимая губы, оглядывал присутствующих. Кажется, собрал всех членов совета директоров, включая нескольких приглашенных лиц. Трех важных персон, что хмурились рядом с Клинским, Рыбкин знал постольку-поскольку. Они владели крупными пакетами акций и вместе с Клинским могли провернуть любое решение, но были ли единоличными собственниками компании или представляли кого-то, Рыбкин точно не знал. Можно было докопаться и до этой информации, но он еще лет двадцать назад очертил пределы своей компетенции и старался за них не выходить.

Кроме этих троих на совещании присутствовал директор розничных сетей Никитский, все тот же Борька Горохов, который постарался сесть подальше и даже отодвинулся от стола, чтобы не бросаться в глаза начальству. Рядом с Гороховым развалился в кресле заместитель Никитского Кешабян. Напротив Рыбкина сидел его заместитель Корней или Вадим Вадимович Корнеев, в прошлом по слухам кто-то вроде ординарца Клинского или же специального человека для каких-то особых поручений. Как периодически язвил Горохов — сбегать за водкой и договориться с девочками. Корней о шутках Горохова вряд ли знал и таинственное реноме старался поддерживать изо всех сил. Во всяком случае одевался во все черное, спину держал прямой, смотрел на всех исподлобья, за пределами главного офиса не снимал черных очков.

Рядом с ним рассматривал собственные ноготки Илья Семенович Далич, который неофициально считался корпоративным нотариусом, лицензию, во всяком случае, соответствующий офис и сотрудников имел, а кроме того числился юридическим советником Клинского. Возле него с кислой улыбкой посматривал на присутствующих глава службы безопасности компании — Никита Владимирович Безбабный, или, как отзывался о нем все тот же Борька Горохов, самец породистый самоудовлетворенный — прототип номер один. Перед началом совещания он поднялся, со сладкой улыбкой объявил, что совещания не ждал и звукозаписывающее оборудование отправил на сервис. Присутствующие проголосовали за ручное стенографирование и теперь рядом с Безбабным строчила что-то на листках секретарь Клинского Лидочка. У нее за спиной сидела в качестве возможной сменщицы секретарь Рыбкина Вика и время от времени натыкалась взглядом на собственного начальника. Порой ему казалось, что она хочет ему что-то сказать. Рыбкин даже вопросительно уставился на нее, но Вика только помотала головой и отвернулась.

Кроме них в конференц-зале были еще трое. Главный бухгалтер компании — Сметанина Майя Игоревна, которая смотрела, не отрываясь — словно змея на мышь, на Клинского. Сам докладчик — финансовый директор Матвей Григорьевич Петелин — который просто-напросто зачитывал все те бумаги, что были розданы присутствующим в воскресенье, и Галка Клинская. Последняя представляла, скорее всего, саму себя, собственную мать и Ольгу. Сидела, закинув ногу на ногу и водила пальцем по бедру, заставляя того же Петелина время от времени краснеть, заикаться и вытирать лоб перчаткой. Когда-то Рыбкин немало потешался над патологической чистоплотностью Петелина, похоже тот не снял бы перчаток даже где-нибудь в тропиках. Рыбкин дарил ему перчатки по малейшему поводу. А потом Ольга устроила скандал. Точнее выговорила Рыбкину, что улыбчивый моложавый красавец Матвей Григорьевич Петелин переживает из-за Рыбкинских шуток. И добавила, что странные привычки есть у всех. Может, у Петелина аллергия? Или пигментные пятна? Или глупая татуировка? Или у него экзема? Псориаз, наконец!

— Почему псориаз — наконец? — попытался обратить гнев Ольги в шутку Рыбкин, но почти тут же осекся. Она смотрела на него с ненавистью. Она умела смотреть с ненавистью. Хотя, в чем был убежден Рыбкин, особого умения не требовалось. Достаточно было ненавидеть. Это было странным, поскольку ему казалось, что Ольге было как раз все равно, поэтому Рыбкин неосторожно продолжил разговор:

— Странные привычки есть не у всех. У меня нет, к примеру.

— Да? — удивилась Ольга. — А твои блюзы по ночам? Или мне еще что-нибудь вспомнить?

— Не нужно, — сказал Рыбкин, отшатываясь от жены.

— Не нужно, — повторил он эти же слова теперь.

Что-то происходило.

И так — одиннадцать членов совета директоров из тринадцати и семеро приглашенных. Прямо итоговое годовое собрание. Какого черта?

Рыбкин посмотрел на Клинского и вдруг ощутил странное — все как будто смотрели на него. Не на докладчика, не на Клинского, а именно на Рыбкина. Но смотрели только тогда, когда он сам смотрел на кого-то другого. Лишь двое как будто не обращали на него никакого внимания. Сам Клинский и Галка.

— Вот, собственно, и все, — торжественно кашлянул Клинский и, громыхая креслом, начал подниматься. — Позвольте мне теперь перейти к «др». Я, конечно, не могу не признать, что наше совещание не совсем своевременно, но своевременность — это такая штука… Тем не менее… Лидочка, Илья Семенович… Оформить все следует так, как следует. Думаю, несколько минут все члены совета директоров подождут, чтобы подписать протокол собрания и… Ну, вы понимаете. Теперь, что касается «др». Как многие из вас знают, не так давно скоропостижно скончался отец нашего управляющего директора. Да, дорогой мой, — повернулся к Рыбкину Клинский. — Не ты первый, не ты последний. Отец моего зятя был весьма достойным человеком, одно время даже моим сослуживцем, может быть, отчасти другом, но никого не минует чаша сия. Уж простите за невольный пафос. Кстати, должен отметить, что, когда много лет назад будущий управляющий нашей компании появился в качестве молодого сотрудника во всем этом хозяйстве, никаких планов я на него не строил. Ну, еще один Рыбкин. Да, сын знакомца. Мало ли Рыбкиных на русской земле?

За столом послышались вежливые смешки.

— А вот когда мы стали родственниками, — Клинский сделал паузу и почему-то напряг скулы. — Ну ладно. Собственно, это все, что я хотел сказать. Светлая память моему другу и соболезнования его сыну. Держись, Рыбкин. Предлагаю почтить память умершего вставанием. Помолчим.

Встали все. Рыбкин растерянно огляделся и все, с кем он сталкивался взглядом, кивали ему. Вот только ощущение, что скорбят они не по его отцу, которого никто, кроме Сергея Сергеевича, и не видел никогда, Рыбкина не оставляло.

— Все, — стукнул костяшками пальцев по столу Клинский. — Все свободны. Но сначала нужно расписаться.

…

Рыбкин никуда не пошел. Выбрался в коридор, сел в пластиковое кресло, оперся локтями о колени и стал ждать. Что-то должно было произойти.

Следом за ним вышла Галка. Посмотрела на него, фыркнула и ускакала в сторону буфета.

— Прости меня, если что, — постучал себя по лбу Горохов и засеменил в свой отдел.

— Встретимся в прощеное воскресенье, — буркнул ему вслед Рыбкин.

— Держись, — сказал ему Корней, слегка прихрамывая и надевая на нос черные очки. — Все там будем.

— Соболезную, — процедил сквозь зубы Никитский.

— Увы, — развел руками Безбабный.

— Ты как? — спросил Рыбкин Вику.

Вика, Виктория Ламина, Виктория Юрьевна Ламина вышла в коридор, наткнулась на взгляд Рыбкина и замерла. И он спросил:

— Ты как?

— Мне уже за сорок, — сказала она. — У меня хорошая работа. Есть ребенок. Есть квартира. Но я одна.

— И что? — не понял Рыбкин. — Зачем ты мне все это говоришь?

— Это ответ на вопрос, — сказала Вика. — Ты спросил — я ответила.

Она кивнула и пошла по коридору к своему офису.

— Ты спросил — я ответила, — повторил ее слова Рыбкин и подумал, что она должна была сказать — «Вы спросили — я ответила». Нет, они конечно были на ты и даже более, чем на ты, но не здесь. И не теперь. Уже довольно давно. И это было из ряда вон. Что-то происходило.

— Так… — из конференц-зала выглянул Далич. — Все разбежались? А! Не все! Вы ждете? Заходите!

Рыбкин поднялся, вернулся в зал, подошел к Лидочке и, вполголоса чертыхаясь, принялся подписывать толстую кипу бумаг. Да уж, лучше и не придумаешь, собрать распечатанный доклад у тех, кому он был роздан, поменять первый лист, озаглавив его «протокол собрания», и вот тебе очередное бюрократическое цунами.

— Увы, — бормотал над ухом Рыбкина Далич. — Ничего не попишешь. Или, если откровенно, писать — не переписать.

— Большая компания — большой архив, — неудачно пошутил Рыбкин и поднялся.

— Соболезную, — на всякий случай сказал Далич.

— Спасибо, — кивнул Рыбкин, вышел в коридор и спустился на первый этаж.

— Вот черт, — услышал он в спину.

Это был Матвей Петелин — недавний докладчик и по совместительству сын старинного друга Клинского. Настоящего друга, а не такого, как отец Рыбкина.

— Вот черт, — повторил Петелин, вытирая пот уже порядком замызганной перчаткой и одновременно с этим пытаясь удержать в руках черную папку и почему-то молоток. — Ты забыл подписать заявление на отпуск.

— И с таким поручением посылают финансового директора? — удивился Рыбкин.

— Да вот так, — развел руками Петелин и уронил папку.

Листы бумаги разлетелись во все стороны.

— Подержи молоток, — попросил он и дал Рыбкину инструмент. Затем присел и начал быстро собирать листки.

— Это на всю жизнь, — пробормотал он, выпрямляясь. — Сергей Сергеевич никак не может забыть, как я жарил для него и бати шашлыки и работал посыльным. Похоже, я для него до самой смерти буду… маленькой собачкой. Давай сюда молоток.

— Зачем он тебе? — спросил Рыбкин.

— На дачу, — хмыкнул Петелин. — Буду доказывать жене, что могу забить гвоздь в стену. Кстати, гвозди в пенобетон входят? Или надо сверлить?

— Надо приглашать мастера, — посоветовал Рыбкин.

— Правильная мысль, — согласился Петелин и открыл папку. — Вот, распишись. Вот ручка. Вот. Спасибо. Куда теперь?

— Домой, — сказал Рыбкин и подумал, что ехать ему некуда.

— Понятно… — пожал плечами Петелин и побежал к лифту. — А то я мог бы подвезти!

«Дождусь Горохова», — решил Рыбкин.

— Ах, вот ты где? — вывалился из лифта Клинский. — Хорошо, что я тебя застал. Покажи-ка свою карту. Да не эту, зачем мне… Покажи корпоративную, с кодом. Ну, чтобы…

— Чтобы заходить в офис, — расплылся в улыбке Безбабный, который шел следом.

— Вот, — вытащил карту Рыбкин.

— Ты посмотри! — повернулся к начальнику службы безопасности Клинский. — Сколько тут степеней защиты?

— Каких степеней? — не понял Безбабный. — Тут магнитная полоска и все.

— А чип? — нахмурился Клинский.

— Так это в течение месяца, — поморщился Безбабный. — Заменим у всех.

— Никаких, — твердо сказал Клинский и сунул карту Рыбкина Безбабному в руку. — Если решили наводить порядок, значит, будем наводить. Имеем право. Ты ведь видел, какие у нас результаты? Отличные! Или не так?

— Так, — пожал плечами Рыбкин. — Графики выглядят прекрасно. Все налажено.

— Это очень хорошо! — погрозил Рыбкину пальцем тесть. — Все налажено. Что и требовалось доказать. Давай-ка, дорогой, отойдем на два слова. Или даже на три. Выйдем на воздух.

Клинский обнял Рыбкина за плечи и повлек его к турникетам.

…

Сентябрь только разгорался, и солнце светило по-летнему. Хотя от асфальта, который окружал офис компании, уже не поднимался невыносимый жар. Ветер забивал под бордюры листву. Рыбкин оглянулся, нашел окно своего офиса, разглядел в соседнем окне Вику. Похоже, у каждого окна кто-то замер. У выхода остался стоять Безбабный.

— Пойдем-пойдем, — влек за собой через стоянку Рыбкина тесть. — Я знаю, что тебе нелегко. Но это пройдет. Ты должен понимать, что все проходит. Будешь удивлен, но абсолютно все. Даже то, что кажется незыблемым. Черт возьми, кажется, я становлюсь сентиментален. А вот твой батя всегда был жесток. Может быть, даже чрезмерно жесток. А уж батя его бати… Знаешь, что про него рассказывали? Лучше тебе не знать… Иногда оно возвращается. И что самое обидное? Это то, что порой судьба зависит от какой-то фигни. Причем, что удивительно, эта фигня случается у каждого, а судьба ломается лишь у некоторых. И знаешь, почему? Потому, что они этой фигне придавали слишком большое значение. А этого нельзя допускать. Вот к примеру, ты держишь в руках листочек бумаги. Просто листочек с буквами. А вот если ты придаешь ему слишком большое значение, то он становится таким тяжелым, что ты можешь надорваться. С другой стороны — все наоборот. Когда ничему не придаешь значения, то, чего ты недооценил, может тебя придавить. Вот так, дорогой мой… Рыбка.

— Что-то я не понимаю, — пробормотал Рыбкин.

Они стояли в калитке на выходе с территории компании. Невдалеке поблескивал мерседес Клинского. Толик курил рядом. Из окон машины несся Иглесиас.

— Сейчас поймешь, — поморщился Клинский. — Я что еще хотел сказать-то. Вот возьмем, скажем, пытки. Без них не обходится. Нигде. Ни у ментов, ни у наших. Уж поверь мне. Когда на словах, а когда и на деле. Ты думаешь, что пытками выбивают признания? Нет, дорогой мой. Ими доводят тебя до кондиции. Ну, размягчают, что ли. Делают податливым. Это как с тестом. Его месить надо, понимаешь? До мякоти! До мякотки, я бы даже сказал! И знаешь, что любопытно, самое страшное для тех, кого пытают, не боль. Потому что даже самая страшная боль становится привычной.

— А что же? — спросил Рыбкин.

— Вот! — обрадовался Клинский. — Это важно. Самым страшным становится ощущение, что тебя калечат. Безвозвратно. Навсегда. Ну, в легком варианте — выбивают все зубы. В плохом — ломают руки, ноги, отбивают внутренности, лишают зрения, слуха. Вырывают язык. Когда-то — ноздри. И всякое разное. Могут сломать спину. И вот уже ты овощ. Калека. Убожество. Понимаешь?

— Это конечно жутко любопытно, — признался Рыбкин. — Но когда же вы скажете те три слова, ради которых…

— Да прямо сейчас, — ухмыльнулся Клинский, отпрянул и с разворота впечатал Рыбкину нос в его же лицо. А когда тот упал, принялся бить ногой в живот, в грудь, в голову, которую Рыбкин пытался прикрыть руками, повторяя всего три слова:

— Плыви нахер, Рыбка. Плыви нахер, Рыбка. Плыви нахер…

— Сергей Сергеевич! — донесся крик Безбабного. — Хватит! Вот… Твою же мать…

Глава шестая. Вдох

«Y’know i’ll take time»

Sonny Boy Williamson

«I`m A Lonely Man»

— Началось в колхозе утро, — пробормотал Кашин, рассматривая физиономию друга.

— За полдень уже, — поморщился Рыбкин, промокая нос ватным диском с запахом ядреного кашинского одеколона.

Широкоплечий приятель принимал его на маленькой кухне.

— Нос сломан? — спросил Кашин, протягивая вложенный в полиэтиленовый пакет лед. — Сотрясение?

— Нос не сломан, — ответил Рыбкин. — Как говорили в детстве — разбит. И зубы все на месте. Те, что были. Глаза тоже, как видишь, в комплекте. Но без синяков не обойдусь. Насчет сотрясения не уверен, но вряд ли. Я закрывался руками. Хорошо, хоть он мне пальцы не переломал. Черт, правая скула отекает. И цвет… Нужна пудра, хотя, какая теперь пудра… Может, тональный крем? Черные очки есть? Да! Вовка. Почему ты дома? Вторник же.

— Я дома только потому, что ты позвонил, — объяснил Кашин, откупоривая банку пива. — Где я тебя должен был принять с твоей разбитой физиономией? В отделе? По уму-то да, но ты же сам сказал…

— А где твои? — спросил Рыбкин, подхватывая пиво.

— Родичи? — скривился Кашин. — Шопинг, мать их. Так что вечером… Сам понимаешь…

— Ясно, — кивнул Рыбкин. — Ладно, не бери в голову, что-нибудь придумаю.

— Придумать можно, да реализовать с такой рожей будет непросто, — заметил Кашин, гоняя пальцем номера в телефоне. — Ты лучше скажи, что случилось-то? Что это стряслось с твоим тестем? Он, часом, не двинулся? А то видок у тебя, прямо скажем, так себе… Ты хоть раз ему в ответ вмазал?

— Перестань, Вовка, — попросил Рыбкин. — Не понимаешь, что ли? Как ты себе это представляешь?

— Никак, — признался Кашин. — Сколько ему лет?

— За семьдесят, — ответил Рыбкин. — Прилично за семьдесят. Отмахнуться можно было бы, если бы я ждал удара. Хотя, что-то такое назревало. Но вряд ли. Только не хватало отправить собственного тестя в реанимацию. Да что я говорю? Какой из меня боец? Это он мог отправить меня в реанимацию. Безбабный его еще и оттаскивал.

— Крепкий старичок? — спросил Кашин.

— Медицина движется вперед, — кивнул Рыбкин. — Понятно, что не для всех, но… Гены к тому же. Ольгин дед умер в сто четыре года. Не так давно, кстати.

— Гены, хорошее питание, ведомственная клиника или даже иностранная клиника, это, конечно, хорошо, — заметил Кашин. — Но главный фактор — это, думаю, нервы.

— И ты туда же, — усмехнулся Рыбкин. — Прямо как моя теща. Все болезни от нервов.

— А ты зря смеешься, — откупорил вторую банку пива Кашин. — Ты только вспомни, когда ты последний раз ложился спать, чтобы ни о чем не думать? Чтобы тебя не трясло? А? Нет, понятное дело, можно хлобыстнуть беленькой и расслабиться, но вот так, чтобы без допинга? Когда?

— В детстве, — развалился на кухонном кашинском уголке Рыбкин. — Да и то… Другой вопрос, что проблемы были… другими. Или ты не помнишь? Ты ж сам меня защищал в классе от Гришки Грюканова. Забыл?

— Да чего там было защищать… — покачал головой Кашин. — Дети же. Гришка, кстати, теперь в полном порядке, хотя вот ведь был оболтус из оболтусов… Значит, говоришь, проблемы были другие, а теперь вот такие? Да? А я, дурак, думал, что у таких шишек, как ты, в какую сторону ни посмотри, чистый горизонт приятных событий.

— Вот именно, — хмыкнул Рыбкин. — В смысле приятных событий горизонт абсолютно чист.

— Ты фиксировать побои собираешься? — спросил Кашин.

— Ты сейчас о чем? — поднял брови Рыбкин.

— Все о том же, — пожал плечами Кашин. — Травмпункт, заявление, показания очевидцев. Свидетели избиения были?

— Полно, — ответил Рыбкин. — Почти весь совет директоров, да и вообще все топы стояли у окон. Ты же знаешь, хлеба и зрелищ. Безбабный. Вахтеры, думаю. Такое представление грех пропустить.

— Ну? — оживился Кашин.

— Не прокатит, — сказал Рыбкин. — Не будет свидетелей.

— Не захотят давать показания против шефа? — не понял Кашин.

— Не знаю, — задумался Рыбкин. — Я, пока в такси ехал, пытался позвонить кое-кому. Похоже, я заблокирован. Всеми. Да, кстати, Борька какие-то дурацкие разговоры заводил с утра. Я же у него ночевал. Про вынужденное предательство. Понимаешь?

— Подожди-подожди, — прищурился Кашин и заорал в трубку. — Гришка! Привет! Как дела? Слушай. Не в службу, а в дружбу. Нужно приютить одного чувака. Да, спрятать. Отвечаю. Порядочней не бывает. Да знаю я, что и свиньи бывают порядочными. Понял-понял. Как ты сказал? Спросить Махрама? И ключи даст? Ясно. Спасибо, дорогой. Подробности чуть позже. Буду должен!

— Гришка? — переспросил Рыбкин.

— Ну, да, — подмигнул Рыбкину Кашин. — Твой детский враг. Сам же напомнил. Только ты не дергайся. Я же ему твое имя не назвал? Хотя он выпытает. Проныра же. Он теперь этот… как же, мать твою… девелопер! Язык сломаешь.

— Гришка Грюканов девелопер? — удивился Рыбкин.

— Ты только у меня ничего не спрашивай, — посоветовал Кашин. — Я в этом не разбираюсь. Он мутит там что-то с недвижимостью, квартиру себе ремонтирует на Бакунинской, да, вот такие возможности у человека, и может приютить тебя. Там, конечно, еще бригада трудится и будет трудиться, но кое-какие комнаты уже готовы. Тряпку бросишь у порога, чтобы не таскать побелку, и все. Комплект постельного белья я тебе дам. Там только кровать. Понимаешь? Возвращать белье не нужно. Оно старое.

— Боже мой, — пробормотал Рыбкин. — «Как низко я пала»…

— Не поймаешь, — засмеялся Кашин. — Ты же знаешь, кино моя страсть. Италия. 1974 год. В главной роли любимчик моей жены. Микеле Плачидо.

— Каменный век… — схватился за голову Рыбкин. — Мы с тобой старые, как…

— Отходы жизнедеятельности одного вымершего животного, — согласился Кашин. — Так на чем мы остановились? Борька вел какие-то разговоры про предательство. Хочешь позвонить ему с моего телефона?

— Пока нет, — задумался Рыбкин.

Что-то не сходилось.

— Послушай, — поморщился Кашин. — Из нас двоих один — директор большого предприятия. Даже я сказал бы — очень большого предприятия. Не я, а ты. Понимаешь? Ты. Вспомнил? Вот. Теперь успокойся и скажи, что собираешься делать. Пока что я понял лишь одно, тестя ты сажать не хочешь.

— Я хочу найти Сашку, — сказал Рыбкин.

— Стоп, — схватился за голову, взъерошил вихры Кашин. — Вот после всего этого ты хочешь найти свою Сашку?

— Да, — сказал Рыбкин.

— А ты понимаешь, что вот эта твоя Сашка и могла стать причиной произошедшего? — спросил Кашин.

— С трудом, — признался Рыбкин. — Как-то раньше Клинского особо не интересовало, кем я увлекаюсь. Он сам не ангел.

— То, что он не ангел, я уже понял, — вздохнул Кашин. — Но ты же сам сказал, что твоя Сашка — это что-то особенное. Вот и Клинский себя повел… по-особенному. Понимаешь?

— Пока я ничего не понимаю, — сказал Рыбкин. — Хотя нет. Одно ясно. Кажется, я уже не управляющий директор компании. Было бы странно появиться там в прежнем качестве. Вообще было бы странно там появиться.

— Что у тебя с деньгами? — спросил Кашин.

— Пока нормально, — пожал плечами Рыбкин. — Кое-что есть на карте, солидный пакет акций компании, ну и золотой парашют в случае увольнения.

— Квартира? — прищурился Кашин. — Дома-то точно нет, я бы знал.

— Ни дома, ни яхты, ни дачи, ни бунгало в Аппалачах, — усмехнулся Рыбкин. — Квартира на Ольге, но, наверное, долей в ней я владею. Машина на дочери. Это все ерунда, Вовка. Главное — найти Сашку.

— Вот как… — задумался Кашин. — Тогда скажу вот что. Только ты не обижайся, хорошо?

— На тебя? — покачал головой Рыбкин. — Успокойся.

— Я спокоен, — кивнул Кашин. — Скажи, а что ты будешь делать, если узнаешь, что твоя Сашка имела в виду не тебя, а директора этой вашей Фифти Лимитед? Ну, ладно-ладно. Не хмурься. Что, если она имела в виду тебя вот с этим твоим качеством? Подожди, не отвечай. Это ведь не исключает… какой-то там любви. Мало ли. Поверь, чем дальше, тем меньше я предполагаю какую-то собственную неотразимость. Да, здоровье пока что есть, да и пузо не отрастил, но когда юная девчонка залипает… всегда смотрю в зеркало. Знаешь ли, помогает.

— Залипают все еще? — усмехнулся Рыбкин.

— Случается, — кивнул Кашин. — Хотя, кто их знает. Может, их подкладывают под меня. Не знаю, как у вас, а у меня тут… не все так просто. И вот представь. Девушка. Возраст еще не критический, времена изменились, но близкий к тому. Мать у нее, как ты говоришь, в Нижнем Новгороде. С отцом, скорее всего, неясность. Профессия — руки-ноги. Парикмахер же? Трудная профессия. Как жить? И тут наклевывается папик.

— Ну, знаешь ли, — поморщился Рыбкин.

— Давай называть вещи своими именами, — предложил Кашин. — Вычти из своего возраста ее годики. Вычел? Получилось больше двадцати? Или около того? Папик. Без вариантов.

— А если мне семьдесят, а ей пятьдесят? Тоже папик?

— Не, — скривился Кашин. — Тогда дедок. Хотя это уже какая-то археология. Заметь, все это не исключает большой и чистой любви. На какое-то время. Хотя я и за тебя бы не поручился, знаешь, надо как-то соизмерять внутреннее устройство с внешними факторами. Иногда же хочется ведь и поговорить о чем-то? Или нет? Там есть о чем поговорить?

— Она очень умная, — сказал Рыбкин.

— Только этого еще не хватало, — закатил глаза Кашин. — И в чем ее ум проявляется?

— Она хорошо молчит, — после паузы вымолвил Рыбкин. — И умеет слушать. И слышит. И понимает услышанное.

— Черт, — поднялся с табурета, открыл дверцу над вытяжкой и выудил оттуда сигаретную пачку Кашин.

— Ты же бросил? — удивился Рыбкин.

— Иногда надо, — открыл окно Кашин. — «Она хорошо молчит». Черт, черт, черт! Я так влюблюсь в твою девушку.

— Найди мне ее, Вовка, — попросил Рыбкин.

— Может, у тебя есть ее фото в телефоне? — предположил Кашин. — Ну хоть что-то?

— Ничего, — признался Рыбкин. — Я даже не думал об этом.

— Ладно, — пробормотал Кашин. — Хозяева той квартиры, что ты назвал, насколько я понял, где-то в Испании. Кто они, я еще не выяснил, но какая-то бездетная пара. Как твоя Сашка эту квартиру оплачивала, я пока не знаю, договор официально оформлен не был. Контактов с ними нет, да и не стоит вот так сразу тыкаться в эту сторону. Мало ли. Сначала надо разобраться. Эта квартира пока последняя надежда. Туда надо попасть.

— Ты сейчас у меня спрашиваешь, как туда попасть? — спросил Рыбкин. — У меня нет ключей.

— Это я думаю вслух, — пробурчал Кашин. — Ладно, решим. Все ж таки земля нашего управления. Можно устроить хоть тот же потоп. А потом вскрыть… с понятыми. А там уж что-то да найдется. Или пробить скрытый осмотр? Там хоть дорогая мебель? Ремонт?

— Квартира пустая, — сказал Рыбкин. — Выведена под чистовую, но ремонт не сделан. Кухня, правда, в порядке, а так-то… Надувной матрас на полу в зале, и все. Ну, пара стульев еще. Правда, чисто. Сашка очень любила, чтобы чисто. Говорила, что ее пустили по знакомству.

— Знаешь, что меня всегда удивляет в таких, как ты? — прищурился Кашин. — Вас нет в соцсетях. Почему?

— Потому что у нас обычно все в порядке, — пробормотал Рыбкин. — К тому же у меня совсем не было времени. Вы все уже достали меня с этими соцсетями. Я очень много работал, Вовка.

— На стройках капитализма? — скривился Кашин.

— А Сашка… — Рыбкин замолчал на мгновение, вспоминая ее лицо. — Я тоже ее спросил, она просто пожала плечами. Ну и бросила несколько слов… Неважно, впрочем. Так что? Будешь дверь ломать?

— Обижаешь, — отмахнулся Кашин. — Откроем. Даже замок менять не придется. Там сигнализации нет?

— Нет, — сказал Рыбкин.

…

В той квартире были две ванные и кухня. И три пустых просторных комнаты, в одной из которых посередине лежал большой надувной матрас, что служил Сашке постелью. За неделю до смерти отца Рыбкин лежал на этом матрасе и смотрел в выскобленный потолок, который словно ждал своей участи. Сашка лежала рядом.

— Почему они тянут с ремонтом? — спросил Рыбкин.

— Пусть тянут, — ответила Сашка. — Видишь провода? Начали тянуть сигнализацию, а потом и ее забросили. Только и сделали кухню и ванные. А насчет остального — задумались. Это как со стихами. Не пишется. А хозяевам — не придумывается интерьер. А потом их озарит, чего они хотят от этой квартиры, и я стану снова искать жилье.

— Знакомые? — спросил Рыбкин.

— Нет, — хмыкнула Сашка. — Клиенты. Хозяин сел ко мне в кресло. Разговорились. Хороший мужик. Я тогда где только ни жила. Он сказал, что я похожа на его жену. Ну, понятно, с разницей в возрасте. Я потом познакомилась с ней. И в самом деле. Только она ниже ростом на полголовы.

— Зачем? — спросил он.

— Что зачем? — не поняла Сашка.

— Зачем знакомилась с его женой? — спросил Рыбкин.

— Они уезжали куда-то, — пожала плечами Сашка. — И им было нужно, чтобы кто-то присматривал за квартирой. На самом деле, как я поняла, не единственной. Ну и оплачивал хотя бы коммунальные платежи. Он предложил мне пожить в этой, ремонт в которой приостановлен на стадии обдумывания интерьера. Ну, а она захотела посмотреть, кто будет следить за жильем и платить за него.

— Сейчас все можно оплачивать онлайн, — заметил Рыбкин. — А воровать здесь нечего.

— Именно это я ему и сказала, — снова хмыкнула Сашка. — Знаешь, мне показалось, что они увидели во мне свою дочь. Не в том смысле, что у них была дочь или еще что. Он сказал, что у них нет детей. Я не стала спрашивать — нет или уже нет. Но вот так…

— И о чем вы с говорили с женой хозяина? — спросил Рыбкин.

— О тебе, — ответила Сашка.

— Обо мне? — удивился Рыбкин. — Но это ведь было еще до того, как мы с тобой познакомились?

— Конечно.

Сашка повернулась на бок, прижалась к Рыбкину грудью, стала перебирать волоски у него возле сосков.

— Поэтому мы не называли твоего имени. Я просто тогда его еще не знала.

— Но уже знала, что я буду старше тебя на…

Она накрыла губы Рыбкина ладонью.

— Не надо. Ты просто поспешил родиться.

— Торопыга? — улыбнулся он.

— Нет, — она была серьезной. — Давай бросим одеяло на пол? Мне жутко не нравится заниматься этим на батуте.

— Поверишь? — он засмеялся. — Я сам хотел это предложить.

…

— Ау! — щелкнул пальцами у лица Рыбкина Кашин. — Ты еще здесь?

— Да, — кивнул Рыбкин. — Что ты мне посоветуешь?

— Говоришь, до конца недели ты в отпуске? — спросил Кашин.

— Если так можно сказать, — вздохнул Рыбкин.

— Тогда не делай ничего, — предложил Кашин. — Полежи, приди в себя. Купи упаковку пива. Погуляй… по Сокольникам. Пройдись хоть по Бульварному кольцу. Даже можешь съездить на родину. Ты, кстати, не вспомнил среди своей движимости и недвижимости дом матери. Продал, что ли?

— Нет, — закрыл глаза Рыбкин. — Просто не был там несколько лет.

— Хорошо там, — вздохнул Кашин. — Лес, речка, какие виды… Монастырь. Озера. Моих там даже корней уже не осталось. Мы ведь могли с тобой сгинуть там, а не сгинули. Выбились в люди.

— Кажется, Гришка нас с тобой перещеголял, — заметил Рыбкин.

— Ну, он же пришлый, — отмахнулся Кашин. — Детдомовский. Откуда-то с Электростали.

— Все равно, — не согласился Рыбкин.

— Ты вроде повыше поднялся, — заметил Кашин.

— Ты же понимаешь, что эту работу я потерял? — спросил Рыбкин.

— Прямо сейчас ты плавно спускаешься на твердую землю, — прошептал Кашин. — Под куполом золотого парашюта. Ну, по твоим словам. Разве не так? Тебе юрист, кстати, нужен? Если будет нужен, подгоню кого-нибудь. Или собираешься положиться на вашего корпоративного? Не советую.

— Я подумаю, — пробормотал Рыбкин. — Надо еще переговорить… с Ольгой, с дочерью. Надеюсь, они меня не заблокировали. Дочь нет, конечно, но…

— Когда дочь возвращается? — спросил Кашин.

— Думаю, к концу недели будет здесь, — ответил Рыбкин. — Или раньше.

— Как это все случилось? — спросил Кашин.

— Ты о чем? — не понял Рыбкин.

— Как жил твой отец? — спросил Кашин. — Я же его помню. Смутно, правда. Что у него было? Он же в отставку ушел рано? Инвалидность?

— Ранение какое-то было по работе… — задумался Рыбкин. — Кажется… Поэтому мы и вернулись на мамину родину. Дом-то в селе давно продали, купили в деревне рядом. И жили втроем, пока он не уехал в Красноярск. Недолго… Поначалу мы поехали туда все вместе, а потом вернулись. А он поехал продавать квартиру. Ну и…

— Сейчас-то можешь сказать, почему они разбежались? — спросил Кашин.

— А я не знаю, — ответил Рыбкин. — До сих пор не знаю. Просто разъехались и все. У матери спрашивал, у отца нет. Даже и потом. Когда ее не стало.

— А что мать говорила? — спросил Кашин.

— Ничего, — ответил Рыбкин. — Она тоже умела молчать. Однажды сказала. Представь, что у тебя в руках моток веревки. И ты его разматываешь. И вот, этот моток становится все меньше и меньше. А потом веревка кончается. Ты что же, будешь мучить себя вопросом, почему она кончилась?

— Исчерпывающе, — заметил Кашин. — Но непонятно. Похоже, у меня с женой эта веревка замкнута в кольцо. Не кончается. Замучился уже разматывать.

— Тебе повезло, — заметил Рыбкин.

— А ты не думаешь, что вот эта твоя новая веревка… — Кашин прищурился, — тоже закончится? Не захочется повеситься на ней? В смысле, на веревке?

— Найди мне Сашку, — попросил Рыбкин.

…

Кашин отвез Рыбкина на Бакунинскую на своей потасканной мазде, проследил, чтобы его пустили на территорию и уехал. Через пять минут Рыбкин уже стоял в дверях роскошной квартиры. А еще через минуту худой и как будто выгоревший на солнце до седины таджик, оказавшийся обещанным Махрамом, открыл Рыбкину просторную комнату. В ней была кровать, стол, стул, тумба и вешалка на колесиках, как в магазинах. Только с пустыми плечиками. У входа лежала давно высохшая тряпка. Что-то везло Рыбкину в последнее время на квартиры без обстановки.

— Вы здесь и ремонтируете, и живете? — спросил Рыбкин, снимая подаренные Кашиным черные очки.

— Я мастер, — сухо сказал Махрам. — Видите, какая в комнате лепнина? Это я сделал. Заметьте, не наклеил, а сделал. Это вам не какой-то там полистирол. Медленно, конечно, но очень хорошо. И чисто вокруг. Это мало кто может.

— Хорошо говорите, — заметил Рыбкин. — Давно в Москве?

— Учился, — ответил Махрам. — В МГУ. Я учитель физики. Был когда-то.

— Вашей стране физика больше не нужна? — спросил Рыбкин.

— Моей страны нет, — вздохнул Махрам. — А тому кусочку, что от нее остался, не до физики. Что у вас с лицом? Упали?

— Самый популярный ответ? — усмехнулся Рыбкин. — Нет, уважаемый. Это называется побили.

— Бывает и такое, — кивнул мастер. — Располагайтесь. Ключи я сейчас дам.

— Подождите, — попросил мастера Рыбкин. — А кто здесь жил? Как-то это все…

— Не подходит к будущему интерьеру? — улыбнулся Махрам. — Нет, если думаете, что кто-то из моих ребят, нет. Мы уходим по вечерам. Это кровать хозяина. Григория Ивановича.

— Зачем? — не понял Рыбкин.

— Чтобы понять, — объяснил Махрам. — Мы сделали эту комнату, потом хозяин привез кровать и вот это все и прожил здесь месяц.

— Придумывал интерьер? — предположил Рыбкин.

— Нет, — хмыкнул Махрам. — Для этого есть этот… дизайнер. Я поначалу удивлялся. Думал, что он за нами следит. Как мы свою работу делаем. Хотел обидеться. А потом понял. Он прислушивался.

— Прислушивался? — удивился Рыбкин. — К чему? Насколько шумно за окном?

— Тут не шумно, — скривил тонкие губы в улыбке Махрам. — Тройной стеклопакет, кондиционер. Тихо. Нет. Он прислушивался к себе. Сможет ли жить здесь.

— И что же? — спросил Рыбкин.

— Сможет, — кивнул Махрам. — Тут хорошо. Устраивайтесь. Только интернета пока нет.

— У меня с собой, — показал телефон Рыбкин.

— Такой у меня тоже есть, — засмеялся Махрам. — Если что — микроволновка в кухне. Холодильник работает. Сейчас принесу ключи от квартиры и комнаты. Григорий Иванович распорядился. Сказал, оказывать содействие господину Рыбкину.

— Хорошо, — кивнул Рыбкин.

…