Бесплатный фрагмент - Мы люди…

Моим родителям посвящается

Мы люди…

Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим — сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя…

Евангелие от Матфея, гл. 22

Гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку друг, товарищ и брат.

Моральный кодекс строителя коммунизма

Книга вторая
Разлом

Часть первая

1

В череде важных и неважных дел и забот наступал такой момент, который требовал осмысления: подошла жатва или нет. Казалось бы, ну что такого, налился колос, пожелтел, и начинай жать, ан нет, все свой срок имеет. Раньше сожнешь, труднее будет зернышко от колоска отрываться, не созрело оно еще, позже сожнешь, много зерна потеряешь, как его ни суши, храниться оно будет хуже, да и запах у него другой. Тут особое чутье нужно, чтобы понять: жатва готова. В деревне Новоселки таким чутьем обладали Никулины. Говорили, что переехали они из мест, где земля родит безо всякого навоза, бросишь семечко или зерно — и растет оно на загляденье, там они и обрели это знание, когда надо начинать урожай собирать.

Подходила пора, Семен забеспокоился, смотрит на вечернее небо, а там высветился краешек месяца, на серпок похожий. Бормочет он себе слова: «Месяц, месяц, где ты был?», да сам себе и отвечает: «На том свете». «А моего отца и мать там видел?» — «Видел». «Животы у них не болят?» — «Не болят». «Пусть и у меня не болит». И так три раза шепчет, потом новые постолы в воде замачивает, да и скажет жене:

— Мария, приготовь на завтра одежду чистую, — зачем, не говорит, да и так всем понятно.

Назавтра, как спадет роса, выходил Семен за околицу, звал с собой Степана, внука своего, у которого сынишка уже бегал, а у того дел много, только не перечит деду, а быстро собирается и бежит его догонять, а тут и другие мужики подходят. Соберутся гуртом человек пять-шесть и идут в поле, к одному житному полю подойдут, колоски срывают, растирают их в ладонях, зернышки нюхают, внимательно рассматривают. Затем к другому наделу направятся, так и обойдут в молчании наделов шесть. Стоят, молчат, кто-нибудь помоложе не выдержит да и скажет: «Пора жать», тут и другие соглашаются, да только последнее слово за Семеном.

— Слава Богу, удался урожай в этом году, через три дня можно начинать жатву.

Степан стоит, тоже колоски растирает, тоже зернышки нюхает, да только не может понять, почему надо начинать жать через три дня, а не завтра, ведь зернышки крепкие, но промолчит. Все возвращаются в деревню, спорят, когда в прошлом году начинали, да какой год был, доходит и до оскорблений, а по деревне уже несется весть: через три дня жатва начинается.

С утра, еще роса не спадет, а из деревни уже потянулись в поле вереницы людей от мала до велика, кто пеший, кто с конем: наступила пора, которая, как говорили старики, год кормит. Стоит стеной золотая рожь. Первыми подходили к ней жницы с серпами в светлых и чистых одеждах, они в этом деле заглавные, низко кланялись, молитву читали и, перекрестившись, со словами: «Помоги нам, Боже» — наклонялись, захватывали одной рукой пучок ржи и срезали его взмахом серпа. А поодаль, сняв картузы и соломенные шляпы-брили, смиренно стояли мужики, своей очереди ожидая в этом благородном деле. Вот и первый сноп готов, все зашевелились, давай, не ленись, каждому дело найдется, а погода стояла отменная — как раз для уборки, и люди старались. В каждой семье это дело по-разному совершалось, у кого женщин и мужчин побольше, там работа веселее и быстрее спорилась, успевай только копны из снопов ставить, а у кого работников поменьше, там и полоска ржи поуже, хотя едоков вокруг может бегать немало, вот подрастут и они свою удаль покажут. А там, дальше к лесу, поле кулака-мироеда Прищепы, дай Бог, каждому такое поле иметь. Людей там много собралось, тоже нарядно одетые, тоже восторженные, только нет у них внутри радости, по найму они пришли на работу, завидовали они тем, у кого земелька своя имелась. Туда и попа Гавриила привезли. Суетится Прищеп, за хороший труд вознаграждение обещает. Прошелся батюшка вдоль поля, окропил его водой, осененной крестом, и началась страда, а батюшку к следующему полю везут. Видно, как мужик подбегает к нему, крест и руку целует, а после тайно денежку в нее сует.

Вот уже и обед приближается, жарко становится, дети устали, прячутся в копнах ржи от солнца, на родителей поглядывают, о еде думают, а те знай себе стараются, только с каждым взмахом серпа рука не так проворно стебли ржи срезает, а еще овод да слепень летают, укусить норовят, и уже не так быстро спина разгибается, тело требует отдыха. Обед — одна минутка и снова на солнцепек. Женщины чаще к воде прикладываются, мужики те больше к жаре привыкшие, воду пьют нечасто, но степенно. Старики присядут под копну и минуту-другую с детьми поговорят, потом, кряхтя, встают, виду не показывают, что силы уже не те. Голова становится тяжелой от жары, руки дольше вяжут сноп, тело в это время отдыхает, а вот и ветерок повеял, солнышко вниз пошло, становится легче, и снова работа спорится. Только вдруг раздается звон церковных колоколов, а главный из них будто стон издает. Разогнулись люди, притихли, сердца их тревогой наполнились. Первой мыслью было: может, не дай Бог, пожар, но дыма над деревней не видно, а колокола звонят и звонят.

— Что там, что слышишь, сын? Может, война? — слышится голос Варивона.

— Ты еще что выдумай, умный какой нашелся! — кричит в ответ его жена Харитина.

— Может, царь помер, — раздается голос с соседнего надела.

А к полю Прищепы телега мчится, столб пыли поднимая, к ней все взоры прикованы, и вот уже доносится вначале непонятное, а потом отчетливое слово: война. Враз заголосили женщины, начались споры, как дальше с жатвой быть, одни стали домой собираться, другие меньшим работу продолжили, а на поле Прищепы снова неспешно замелькали серпы.

2

Вечером в хате Варивона было шумно, не сказать что весело или совсем безрадостно, нет, просто шумно. На столе — разные закуски, которые обычно готовились по престольным праздникам да на Пасху, и наполовину выпитая бутыль самогонки. Люди разговаривали, смеялись. Растерянной выглядела Ганна, жена Алексея, она не знала, как ей быть, что сказать, она оставалась одна, без мужа. Конечно, и других забирают на войну, не только его, но это ее не утешало. Кто вечером пожалеет ее, заступится за нее, да и сын слушается тату, тянется к нему и побаивается, за дело может получить, а рука у мужа тяжелая. Вот и хотелось Ганне зареветь на всю хату громко-громко, да чтобы обнял муж крепко-крепко, да пожалел ее несчастную. Только вокруг все заняты разговорами, а он вон какой красивый, в одежде, которую она сама ему приготовила и попросила надеть. В какой-то момент за столом почувствовалась усталость, и все уже собирались встать и выйти во двор, как тут Варивон поднялся, взял бутыль, постучал по ней деревянной ложкой. Стало тихо.

— У нас сегодня не праздник и не крестины, мы провожаем на войну моего сына Алексея. Завтра его заберут, оденут в казенную форму, и будут у тебя, сын, другие начальники, не я, не твоя мать и не жена, кормить тебя будут, место, где спать, найдут, может, в чужой хате, а скорей всего в окопе или землянке. Жалости ни от кого не жди, друзья будут, так с ними горе и радость дели, знай, друг — он уважения требует, ты к нему уважение прояви, — Варивон остановился, унял дыхание.

— Одно тебя прошу: голову береги, не высовывай ее из окопа без особой надобности, да и вперед первым не старайся выскакивать, кто впереди бежит, того пуля чаще встречает. За медалью не гонись, что та медаль, побрякушка, посмотри на Ивана Храща, с япошками воевал, медаль заслужил, а ноги нет, вот и костыляет на деревяшке, и никакой ему подмоги от той медали, а у тебя еще жена молодая, да и сын еще малый, так ты себя, сын, береги, не кидайся в пекло.

Не выдержала таких слов Ганна и заревела во весь голос, тут Варивон стукнул ложкой по столу, и опять воцарилась тишина.

— Что ты воешь, как по покойнику, молиться Богу и надеяться надо, чтобы вернулся наш сын живым и здоровым, — с трудом дались Варивону последние слова, он поднял стакан с горилкой и одним махом выпил.

Так невесело завершилось застолье. Уже поздним вечером вели отец и сын разговор о войне, где нет ни правды, ни добра, и кому она только нужна и что даст она, хорошо, если голову назад принесешь, то и счастье твое. Короткой была та июльская ночь для Ганны и Алексея, незабываемой.

Собрались и в хате Семена, семьи Никулиных, Прохоренковы и Майстренковы провожать на фронт Степана Никулина. Жена Семена, Марья, славившаяся на все деревню своими разносолами, блинами и пирогами, вместе с невесткой приготовили богатый и вкусный ужин. Степан, внук Семена Никулина и Игната Майстренко, входил в первый рекрутский набор. От своих дедов он унаследовал рассудительность и природную мудрость, которую ценили и уважали в деревне независимо от возраста. Многие деревенские красавицы и девушки зажиточных родителей засматривались на Степана, а он как и не замечает их, и на удивление всем пошли сваты к Федосу Прохоренкову, мужику незаметному, приветливому, и сосватали его дочь Арину. Ничего плохого о ней не скажешь, но очень уже она незаметная, да и красавицей ее не назовешь, а вот приглянулась Степану. Дед Семен — тот сразу одобрил выбор внука, да и отец был доволен сыном. А вскоре на великую радость родился у них сын Антон, а больше у них деток не получилось. Дружно и счастливо жили они на зависть многим, а вот пришла беда: война. Суетился Семен, к горлу часто подступал ком, он старался унять волнение и не показать его внуку и присутствующим. Да только все были заняты своими невеселыми думами: в рекрутах числились и отец Степана, и брат его, и Майстренковы сыновья, и зятья деда Игната, только их очередь была четвертой или пятой. Коротким был сказ Семена:

— Ты не посрами наш род, Степан, но и голову зря не подставляй, мы тебя очень ждать будем.

Дед Игнат не стал ничего говорить, прослезился, на том все и разошлись.

3

Церковь была полна народу, шел молебен, батюшка Гавриил зачитывал манифест царя об объявлении войны. Слушали его невнимательно, его голос заглушал негромкий гомон, который батюшка силился перекричать, и тогда можно было слышать слова: «Германия… внезапно объявила войну», и тут же раздавались возгласы: «Вот шельма, внезапно напал на нас!», а батюшка ровным голосом продолжал дальше: «…что на защиту Русской земли дружно и самоотверженно встанут все верные наши подданные…».

— Точно все встанут на защиту, — раздался громкий голос пьяного Ивана Сухобока.

На него зашикали прихожане, а он, обернувшись, уже входя в раж, продолжал кричать:

— Мы на войну идем, защищать наши земли, жизни своей не пожалеем!

О чем он думал вещать дальше, неизвестно, отец Гавриил закончил читать манифест, и зазвучали слова молитвы, славящие воинство и царя. Возле церкви и устроили проводы ратников: вынесли хоругви, а батюшка, как и там, на поле, где колосилась рожь, окропил водой непокрытые головы крепких мужиков-рекрутов. Плакали по-праздничному одетые женщины, только радостны были дети, им все было необычно и интересно. Наконец раздался зычный голос урядника:

— Давай заканчивай прощание, всем садиться на телеги, будем начинать двигаться!

Его голос заглох в громком плаче женщин, тихих словах стариков, скорбном молчании их отцов и мужей, ставших такими желанными и безмерно милыми. Зашевелились люди, раздались бессвязные слова песни подвыпившего молодца да тут же и затихли, а другого братья с отцом вели к телегам, поддерживая под руки, ибо он силился начать движение только в ему ведомую сторону, тут же шла его мать, осеняя сына крестом.

Обоз начал движение, провожающие расступились и, стараясь не отстать от телег, прибавляли шаг. Урядник все покрикивал: «Давай шевелись!», коней стали погонять, телеги заворачивали на шлях, толпа поредела, а босоногие мальчишки бежали рядом, показывая свою удаль в скорости, только дыхание начинало сбиваться, и бег замедлялся, отчего им хотелось плакать, но виду они не подавали. Взглянув еще раз на удаляющуюся фигуру родного отца и помахав рукой, они понуро возвращались в свой опустевший двор.

Жизнь людей помимо их воли делала крутой зигзаг. Все, что казалось ясным вчера, ушло в сторону, покрылось пеленой, хотя вокруг были все тот же двор, и хата, и хозяйство, и заботы, только образовалась пустота из-за ушедших на войну, и ее надо было заполнить. В разговорах по вечерам за ужином и перед сном приходили надежды, что скоро побьют германцев, родные вернутся домой, и жизнь продолжится в такой же радости, как и прежде. Да только быстрее к заходу солнца наливались тяжестью женские руки, ныли спины у стариков, да меньше времени выпадало мальчишкам побыть со сверстниками на улице: надо было помогать старшим. В семьях, где ратники еще ожидали своей очереди, дела спорились, и каждый день приходило тревожное, но такое заветное желание: пусть бы пронесло и не призвали на войну. Были и такие, что рвались отправиться на фронт, только голос отца или матери грозно пресекал такие позывы: «А кто будет жатву завершать, да картошку копать, да дрова заготавливать на зиму?» Молчал тот доброволец, но мысль свою не оставлял и сверстниками говорил, что все равно воевать отправится. А через месяц в церкви был проведен скорбный молебен по храбро сражавшимся за «Веру, Царя и Отечество» и сложившим голову воинам: Ивану Сухобоку, Роману Цымбалу, Ануфрию Першину. Отец Гавриил после зачитывания фамилии павшего воина славил его отца и мать. В порыве люди готовы были помогать этим убитым горем людям, а через два дня — снова молебен. Забирались на войну ратники, чей черед пришел, война начала собирать свою дань.

Часть вторая

1

Летним вечером в известном каждому петербуржцу задании Военного министерства, в нескольких окнах на втором этаже со стороны внутреннего двора, несмотря на поздний час, горел свет. В просторном кабинете за письменным столом сидел довольно молодой черноволосый полковник, штаб-офицер Сергей Александрович Дубровский. На листе бумаги его рука каллиграфическим почерком выводила то прямые линии с хвостиками и без них, то крючочки, то окружности, которые соединялись в буквы и слова, выражающие прямые, словно стрелы, а то вдруг закручивающиеся, словно в вихре, заветные его мысли, пронизанные духом величия и служения царю и Отечеству. Он писал: «Наши интересы на Балканах никак не могут быть ущемлены», далее кратко излагалось, почему, и предлагалось незамедлительно приступить к мобилизации, предусмотренной ранее утвержденным Его Императорским Величеством (еще четыре года назад) планом. Сергей Александрович входил в круг таких же штаб-офицеров, которым по долгу своей службы с высокого позволения разрешалось вносить в те планы уточнения и правки. К этому ответственному делу они относились с трепетным волнением, благоговея перед величием заложенной мудрости в записках и исчерченных картах. Эти планы вызывали у них восхищение могуществом России и уверенность в быстрой победе русской армии над врагами.

Накануне утром Сергей Александрович был вызван к начальнику и получил очень важное и ответственное задание — подготовить реляцию самому государю. Начальник был краток:

— События развиваются стремительно, на Балканах уже идет война, подошло время начать реализацию наших планов. Вы человек осведомленный, и я уверен, подготовите краткую, но убедительную реляцию. Важно, чтобы завтра она была уже одобрена.

Сергей Александрович был польщен таким поручением, оно выделяло его среди сослуживцев и сулило дальнейшие перспективы по службе. События, произошедшие в армии, в других странах, а также доклады, совещания, встречи с различными людьми подготовили почву для мыслей, которые он сейчас излагал на бумаге. Это были желания промышленников направить свои товары на Балканы, заводчиков — получить заказы на поставки вооружения для армии; военные хотели оправдаться за поражение на Дальнем Востоке и получить награды и почести. Одним словом, у многих было стремление подтолкнуть императорский двор к такому действию. Перечитав написанное, полковник Дубровский остался доволен собой, он поступал наперекор некоторым крикунам из окружения министра, пытавшимся уладить дело с германцами мирно. Конечно, французы — вояки ненадежные, им бы шампанское попивать, они могут чуть что заключить мир, тогда нам придется воевать с пруссаками один на один, а так мы сумеем разгромить их, пока они будут возиться с этими зазнайками. В душе полковник хвалил себя за такой короткий, но убедительный доклад и уже видел, как будет отмечен своим начальником, а то и выше. Это радовало, придавало сил и уверенности. Он принялся ходить по кабинету, обдумывая ответы на возможные вопросы. Его совершенно не тревожили события, которые развернутся после этого. Да, будут формироваться новые армии, корпуса, дивизии и перебрасываться к местам их дислокации, да, будут потери, а какая же война обходится без них? Он честно служит своему Отечеству и исполняет свой воинский долг. Так, как он, думают многие и многие офицеры армии, а сколько людей работают на военных заводах, а сколько закупается для армии провизии, обмундирования, и все это производится подданными государя. Да, мы защитим нашу веру, защитим братские нам славянские народы, через полгода мы разгромим пруссаков, но возникало и раздражение на Военное министерство, что оно не справляется с поставками оружия, пусть за это ответят те, кто… На этом рассуждения полковника остановились, он не хотел даже в мыслях озвучивать виновного. А может, все и обойдется, пронеслась обнадеживающая мысль, от этого стало еще радостнее, и ему захотелось в уютную домашнюю обстановку.

После незначительных правок и согласований в разных инстанциях реляция была одобрена и представлена государю. Полковник, приняв непринужденный вид, молча, как и подобает в таких случаях, принял похвалу от своего начальника, скромно улыбаясь и ожидая вознаграждения, о котором мечтал.

2

В столице творилось невообразимое. Толпы людей приветствовали манифест царя, военные и чиновники были охвачены эйфорией. Предощущалось празднование близкой победы над ненавистными пруссаками и швабами, а тем временем по железным дорогам катили сотни вагонов с ратниками — задорно улыбающимися, в новеньком обмундировании, оторванными от привычного на земле труда. Разработанные военными победоносные планы приобретали реальность, только непривычно было ратникам или, как их стали называть, нижним чинам, вместо косы держать винтовку, поначалу она казалась легкой — закинул за плечо и иди себе, это же тебе не за плугом весь день ходить. Наконец, ступила нога ратника-пехотинца на землю врага, засвистели пули, упал ратник — так началась изнурительная работа под названием война. Были первые успехи, была надежда, что скоро все завершится, только с каждым днем становится труднее шаг, упорнее сражается враг, он коварен и жесток, снаряды из его мощных орудий рвут землю, разрушая окопы и укрепления, разметая солдатские цепи. Неожиданный натиск врага, где его не ожидали, паника, страх, отступление, разбита одна армия, почти разбита другая, десятки тысяч убитых и взятых плен. Этого не может быть, это случайность, слышны уже не восторженные голоса в столицах, а в церквях стоит колокольный звон и проводятся молебны об отдавших жизнь «за Веру, Царя и Отечество», и этот звон повторяется изо дня в день. Есть и радость побед, но потом снова отступление, плен и павшие на поле брани. Вести приходят одна страшнее другой: на одном фронте применили страшное оружие, которое убивает без пуль и снарядов. Ужаснулись народы, пошли разговоры, что надо остановить эту бойню, а смелости высказать это вслух не хватает, ибо надо будет сказать, кто в этом виновен. Мобилизовано все, что возможно, опустели села и деревни, оставшимся там не хватает сил обрабатывать землю, поднимается ропот рабочего люда на нищету и существующие порядки, все меньше снарядов и патронов поставляется фронту, устали от войны и нижние чины, и все чаще раздаются призывы к завершению войны. Меняются командующие разных рангов и званий, а успехов нет, на фронтах и в городах слышатся слова «предательство, измена». Взбунтовалась столица, нашли виновного в неудачах, и раздается громкий клич: «Долой царя, даешь революцию!». Царь отрекся от престола, опять ликование в столицах, свобода и равенство для всех бывших подданных, Верховные главнокомандующие меняются почти каждый месяц, на фронтах хаос. Дни Российской империи были сочтены, надвигалась самая жестокая и беспощадная Гражданская война за новую веру.

Другая сторона, высокоорганизованная, с развитой промышленностью и сельским хозяйством, в своем величии превознося силу и мощь военных в лице их главного штаба, решительно требовала расширения жизненного пространства за счет нецивилизованной нации на востоке и промышленных районов на западе и надеялась сделать это молниеносно. Уже маячила близкая победа на западе, еще один рывок — и можно навалиться всей силой на востоке, и тогда мы победители, у нас будут проживать миллионы, бо́льшая часть из них немцы, а остальные — другие расы. Не удалось молниеносно разбить армию врага и захватить его столицу, быстро уточняются планы войны, все поставлено под ружье, применяются новые виды оружия. Казалось бы, еще немного усилий — и будет победа, но опять неуспех, подписан унизительный мирный договор, посеявший в народе жгучую ненависть к победителям.

Народы с обеих сторон в равной степени жаждали и делали все, чтобы разжечь пожар войны, который разметал миллионы людей по всему свету, навсегда изменив мир, унеся невиданное доселе число человеческих жизней.

3

Жизнь Сергея Александровича изменилась: ему, наконец, было пожаловано повышение, и он попал в число немногих счастливчиков штаб-офицеров, назначенных в квартирмейстерское управление в Ставку (слово, которое запрещалось произносить вслух) к самому Верховному. Поздним августовским вечером на перроне вокзала стояло два литерных поезда. Провожающих было немного, гораздо чаще встречались жандармы. Полковник Дубровский прощался у вагона с женой и сыном. Обнимая отца, сын-гимназист воскликнул: «Как же я тебе завидую, папа!» Сергей Александрович, улыбаясь, поднялся на ступеньку вагона, помахал рукой:

— Не скучайте, через месяц-другой я вернусь.

Это были его последние слова жене и сыну, произнесенные в тот год, и вот он уже мчался в классном вагоне литерного поезда из столицы в малоизвестное местечко в Минской губернии. Только вышло так, что пути-дороги, по которым его заставила двигаться жизнь, пролегали мимо столицы.

На новом месте, расположенном в живописном сосновом лесу, вскоре все обустроилось. Под канцелярию было отведено добротно отделанное деревянное здание с довольно просторными комнатами, где на следующий день после прибытия уже была установлена очередность и порядок несения службы штаб-офицерами. Канцелярия располагалась рядом с вагонами великого князя и его ближайшей свиты, что было удобно для работы. Все доклады великому князю производились здесь же, в рабочей комнате, где готовились карты с обстановкой и необходимые справки и документы, правда, это требовало поддержания там постоянного порядка. Штаб-офицеров разместили в оставленных прежними хозяевами домиках и в переоборудованных под жилые помещения казармах, где все было просто и практично. Однако не всех устраивал подобный быт, как и во всяком собрании людей, находились недовольные размещением в казармах. Сергей Александрович с подполковником Константином Фединым поселились в домике, расположенном в сотне шагов от канцелярии. Очень скоро у них обнаружились общие интересы, и они быстро сдружились.

Потекла размеренная жизнь, подчинявшаяся неизменному распорядку дня великого князя. После утреннего чая, около десяти часов, он переходил из вагона в канцелярию, где ему докладывал обстановку начальник квартирмейстерского управления по кличке Черный, человек мрачного и сурового вида. К двенадцати часам все чины штаба шли на завтрак, а в семь часов вечера на обед, между этими важными мероприятиями пили дневной и вечерний чай. Конечно, служба значительно отличалась от прежней столичной — и объемом работы, и скоростью ее исполнения, и бытом, но все равно выкраивалось время поиграть в карты, насладиться хорошим обедом, совершать прогулки по выделенной территории Ставки. Наступление на фронтах, которые стали кратко называться Южный и Северный, началось удачно, и их успехи были обнадеживающими, быстро и легко готовились реляции руководству. Сергей Александрович, ощущая свою причастность к этим событиям, пребывал в радостном и благодушном настроении, по долгу службы он постоянно общался со штабами фронтов и армий и находил в общении положительные отклики на свои мысли и предложения, получал похвалу от начальников. Очертания линий фронтов обретали реальные конфигурации, предусмотренные планами, которые подкреплялись бойкими докладами их командующих, ничто не предвещало каких-то осложнений и крупных неудач. Ожидалось, что через три-четыре перехода армии займут крупный город в Пруссии, и тогда можно будет начать реализовывать план наступления в сердце Германии. Такие действия могли заставить противника отказаться от войны и запросить перемирия. Для этой цели спешно формировалась армия, сроки формирования и прибытия которой к местам размещения было поручено отслеживать Сергею Александровичу.

Офицеры квартирмейстерской службы находились в приподнятом и даже несколько возбужденном состоянии. Стояли последние погожие дни августа, освободившимся от служебных обязанностей господам офицерам хотелось побыть на природе, размяться, каждому из них были предоставлены лошади и разрешались конные прогулки в пределах охраняемой территории. Сергею Александровичу вечером было предложено поучаствовать в скачках с подполковником бароном Черским, знатоком лошадей и любимцем женских компаний, он согласился, но к назначенному времени не поступил доклад из штаба фронта и ему пришлось задержаться, а через некоторое время в комнату вошел обеспокоенный генерал Черный. Он потребовал доклад и, узнав, что донесения не поступали, вышел, скачки пришлось отложить. Сергей Александрович несколько раз звонил в квартирмейстерскую службу фронта, там отвечали, что завершают уточнять обстановку в армиях и в ближайшие полчаса донесение будет отправлено. В донесении, пришедшем поздней ночью, обозначалась линия соприкосновения с противником, только она почему-то заходила далеко в тылы армии фронта. Пришлось уточнять, так ли это, и было получено подтверждение. В тот момент это казалось досадным недоразумением. Утренним докладом генерал остался крайне недоволен, было непонятно, почему противник оказался в тылу самой мощной и подготовленной армии, но в штабе фронта добиться большего не удавалось, ответ был один: потеряна связь с командующим армией, обстановка уточняется и будет изложена в очередном донесении. В этот момент вошли еще два генерала, и произошло стихийное совещание, на котором прозвучали нелестные слова в адрес командующего фронтом и других генералов. Нужно было принимать меры, чтобы исправить обстановку, но было решено повременить, пока не прояснится обстановка в армиях фронта. Великий князь в то утро в канцелярию не заходил.

На следующий день поступили сведения о потерях, они были невообразимые: без вести пропавшими числилось более десятка генералов, около тысячи офицеров и несколько тысяч нижних чинов, число раненых еще подсчитывалось. В эти сведения никак не хотелось верить, стало ясно, что армии Северного фронта, на которые возлагались большие надежды, дальше вести наступление не могут. Сергей Александрович, как и все офицеры управления, был обескуражен таким положением дел, и было единодушно признано, что причинами неудач является бездарное командование фронтом и армиями, хотя всего несколько дней назад превозносился полководческий талант командующих и их умение управлять войсками. О случившемся необходимо было доложить государю, проект доклада готовил Сергей Александрович. На это раз доклад «не шел», мысли путались и возвращались к одной точке: как могли себя так повести командиры полков, дивизий да целых корпусов, что было взято столько пленных? Почему-то данные о количестве пленных обескураживали больше, чем о количестве убитых и раненых. Как мог командир корпусом выбросить перед противником белый флаг? Возникали и возникали вопросы, и мучительно находились слова и выражения о неудаче. Да, это неудача, но зато на другом фронте есть чем гордиться, а здесь оказались бездарные командующие, которых необходимо сменить. Спешно готовились циркуляры о передислокации войск, усилении фронта, необходимо было остановить продвижение противника, и это вскоре удалось. В те дни Сергей Александрович задумался о возвращении в действующую армию, такие мысли приходили ему вечером перед сном. «Там мое место, там я смогу показать себя. Готов командовать полком, и поведу его в бой, и будет слава», — думал он, засыпая.

Часть третья

1

Не приняла постриг Марина и ушла из монастыря, там наступил период упадка и разрухи, остались в нем лишь те монашки и послушницы, которым некуда было приткнуться и найти себе успокоение, оставалась одна отрада — служение в монастырской церкви. По предложению Пелагеи Марина поселилась в ее дворе. Со стороны могло показаться, что живут там два совсем разных по взглядам и делам человека, но тот, кто умел видеть в маленьких неприметных поступках дела большие, сказал бы, что эти женщины неразлучны и судьбы их связаны накрепко. Пелагея благодаря старцу Анисиму и своим врожденным способностям постигла многие тайны жития людей и их душ, глубокой связи человека и природы, прошла испытание страсти, одиночества, тоски и горя, ее не беспокоила плоть, все это осталось позади, а был каждый день — радостный и светлый. Марина находилась в начале такого пути, для нее Пелагея стала поводырем в окружающем ее море жизни. В монастыре она была все время занята послушанием, в церковной службе — каждодневными молитвами, к ночи уставала физически и спала сном праведника. Многое изменилось, когда Марина пришла жить на подворье Пелагеи. Обычными стали совместные трапезы, походы в церковь, работы во дворе, приготовление пищи, сбор трав, цветов, заготовка ягод, грибов и всего необходимого для пропитания и быта, неизменными остались уединенные утренняя и вечерняя молитвы. Многое они делали вместе, Пелагея старалась не навязывать свои суждения и привычки новой жительнице, часто оставляла ее одну, в такие минуты Марина шла к опушке леса, собирала полевые цветы, садилась под березкой и начинала плести венок. Она плела маленькие венки-колечки, которые можно было надевать на руку, венки для украшения волос на голове, а еще плела букетики, которые прикрепляла к сарафану. Такому рукоделию научила ее монахиня в монастыре, они с ней плели большие венки для обрамления икон в церкви на праздники. В этом занятии она находила утешение и радость, исчезали все тревоги, отступали воспоминания о дворе деда Игната, бабе Марфе, братьях, Акулине.

Уже по осени, в один из дней, ближе к обеду, ко двору Пелагеи подъехала телега, которой правил молодой мужчина. Еще от калитки он стал кричать:

— Матушка, матушка, скорее помогите, жена рожает, худо ей, очень худо, помогите!

Пелагея юркнула в дом за своей лекарской сумкой, и, увидев растерянную Марину, прикрикнула не нее:

— Что же ты не собираешься? Идем скорее!

Ехать было недалеко, версты две. Возле двора матушку уже поджидала немолодая женщина. Она стала рассказывать, что роды уже начались, но разродиться молодая не может, нужна помощь. Пелагея передала свою сумку Марине и молча последовала за женщиной. Марина первый раз видела рожающую женщину, она вступила в комнату за Пелагей и оцепенела от раздавшегося крика, увиденной крови, искаженного лица. Руки несчастной держали две женщины. Марину кто-то толкнул, и она сделала несколько шагов, оказавшись возле Пелагеи, а та что-то делала. Неожиданно она повернулась к Марине со словами: «На, держи!» — и протянула ей что-то скользкое и липкое. Раздался детский вскрик и плач, и в этот момент неприятный и скользкий комочек забрали из рук Марины и унесли. Она, пошатываясь, вышла во двор, ее подташнивало, из глаз потекли слезы, она хотела вытереть их, но увидела на руках кровь, испугалась и отступила к забору, ее стошнило. Слезы лились ручьем, она вытерла руки о подол сарафана и присела на бревне у плетня. Ее охватил озноб, хотелось побыстрее оказаться в своей хатке и прилечь.

Из хаты вышла женщина и, обращаясь неизвестно к кому, сказала:

— Слава Богу, разродилась, и дитятко живое, да и сама уже дышит, слава Богу.

Вскоре вышла Пелагея, она отвела Марину в дом велела вымыть руки и лицо. В комнатах царили тишина и покой, разговаривали шепотом, приветствовали друг друга с радостью. Хозяин, молодой мужчина, что вез Пелагею и Марину, улыбался, он выглядел другим человеком и предложил отвезти их обратно, но Пелагея отказалась, сославшись на то, что это совсем близко и они дойдут сами, погода стоит очень хорошая.

В молчании они прошли почти половину пути, все это время в ушах Марины стоял нечеловеческий крик роженицы, и только он прерывался, как перед глазами возникало лицо, закрытое растрепавшимися волосами, а губы беззвучно шептали привычные слова «грех», «блуд». Руки Марины снова явно ощутили скользкий и липкий комочек, и она почувствовала, что не может идти дальше. Пелагея отвела ее в сторонку от дороги, помогла ей сесть, прислонив спиной к дереву, достала из сумки снадобье и дала его понюхать. Дрожь в теле унялась, и к Марине стали возвращаться силы. Ей хотелось сказать, вот он грех, за грех свой мучилась та женщина, ей надо каяться, каяться и просить Бога простить тот грех.

— Матушка, за грех свой Бог дал такие муки той несчастной, она грешна, грешна.

— Ты успокойся, милая, посиди еще тихонько, и мы пойдем дальше, — увещевала ее Пелагея. — Испей еще вот этого зелья, — она протянула другой пузырек, — тебе станет легче, и мы пойдем.

Вскоре негодование в душе стало отступать, Марина подняла глаза, по небу быстро бежали осенние тучи, дул ветерок, становилось прохладно.

— А уже осень, — сделала она для себя неожиданное открытие, ей вспомнилось, как они в такую пору пасли телят с Пилипком, и она улыбнулась.

— Вот и слава Богу, тебе уже легче, пойдем, милая, уже прохладно сидеть, нам осталось уже недалеко идти, — проговорила Пелагея.

Услышав гневные слова Марины о грехе, Пелагея не спешила на них отвечать, не лягут слова на душу, когда в душе негодование и гнев, а молчание бывает хорошим лекарем.

Через неделю ко двору Пелагеи на телеге подъехал тот молодой мужчина, муж роженицы. Он с радостью приветствовал матушку и, снимая с телеги корзину, громко рассказывал, что сынок его здоровый и, слава Богу, растет.

— Это жена велела передать, тут разная снедь, а это яблоки, ох и уродились они у нас в этом году. Яблок много, куда вам их отнести?

В большой плетеной корзине лежали крупные яблоки, одни были налитые, с медовым оттенком, а другие красные, их мужчина поставил перед Мариной со словами:

— А это вам, матушка, кушайте на здоровье.

Он тут же засобирался, и его телега застучала на колдобинах дорожки, ведущей от двора Пелагеи. Марина даже растерялась, а ей-то за что яблоки, она ведь ничего там не сделала. На ее лице появилась улыбка, надо же, мне привезли яблоки.

— Присядем, милая. Посмотри, какие же они красивые, давай испробуем, что Бог послал.

Откусив от красного яблока, Марина аж зажмурилась от удовольствия, вкус дополнял терпкий запах, казалось, яблок можно съесть неисчислимое количество, но уже после второго пришло насыщение.

— Хорошие у-р-о-о-д-и-л-и у человека яблоки, — заговорила Пелагея. Марина притихла, ожидая для себя важного разговора, все эти дни она находилась под впечатлением от увиденного при родах, подолгу читала молитвы, но беспокойство не проходило, и она ждала, что скажет матушка.

— Видишь, сынок в их семье растет, и радость у них какая, мы вот плодам яблоньки радуемся и славим ее, что она такую красоту сотворила, а вкус какой!.. Старается яблонька каждый год или через год плоды принести, а сколько, бывает, веток на ней обломается, а она все равно старается плод дать с семенами. Посади семечко — прорастет оно, а если привить его хорошим сортом, то будет новый сад, новые яблоньки. Так и человек, на великую радость он в Божий свет приходит и радуется, а женщина от радости кричит, особая эта радость — рождение дитя, это Божье дело, дальше от родителей многое зависит, как и у яблоньки: или дичком она расти будет, или хорошим сортом ее привьют, — Пелагея замолчала, задумавшись о чем-то своем.

— Раньше у отца и матери могла много яблок съесть, а сейчас одного хватает, — сказала Марина. Она хотела спросить, а как же грех, но Пелагея напоследок сказала:

— Божье это дело, — встала и пошла в свою хатку.

Марина осталась сидеть в раздумье, пытаясь понять, к чему относились сказанные слова.

Не прошло и месяца, как Пелагея с Мариной снова принимали роды, они тоже прошли удачно, родился хлопчик. В ту осень таких выездов получилось больше десятка, и рождались почти только хлопчики. Уже выпал снег, стояли морозы. Возвращаясь на санях от роженицы, роды у которой длились очень долго, Пелагея вдруг сказала:

— Пора тебе, Марина, уже принимать роды одной, рука у тебя легкая, роженицы тебя хорошо чувствуют, — а потом добавила: — Поверье есть такое, если хлопчиков больше рождаются, к войне это.

— Не дай Бог, — послышался голос возницы, а в округе пошли гулять сказанные слова Пелагеи, что у молодой матушки Марины легкая рука и роженицам от нее большая помощь, а роды проходят легко.

2

В ту осень после праздника Покрова наметилась свадьба в соседней деревне, и случилось так, что матушка Пелагея и Марина оказались в церкви, где проходило венчание молодых. Увидев невесту, Марина покраснела, сердце гулко застучало в груди, и ей почудилось, что это она стоит в свадебном наряде — одна, без жениха, и высоко, как в детстве, подпрыгивает и летит, размахивая руками, желая увидеть, куда девался Пилипок.

— Милая, тебе плохо, сойди в сторону, — голос матушки рассеял образ невесты, кружилась голова, не хватало воздуха, дышать стало тяжело. Марина чувствовала, что сейчас упадет, и в этот момент при вздохе ощутила запах мяты. Дыхание стало успокаиваться, только во всем теле оставалась слабость. Пелагея и еще какая-то женщина вывели ее из церкви. Они остановились у высокого вяза.

Завершилось венчание. Радостная невеста, обхватив руку своего суженого, проходила мимо Пелагеи, и тут Марина услышала слова молитвы, которые произносила матушка:

— Господи милостивый, пусть будет благословлено семя твое, Матерь Божия, заступница наша, благослови святое таинство вложения семени во чрево девицы этой, и пусть в нем произрастет человек и явится в мир Божий во славу Бога и на радость людям.

Лицо Марины залилось краской, не может такого быть, разве можно благословлять женщину на грех?..

3

Посещая больных и немощных, Марина замечала, что одних Пелагея лечит травами, настоями, других мазями и присыпками, а возле иных просто молитву пошепчет и помогает. Как-то батюшка из соседнего прихода наказал Пелагее посмотреть его годовалого сыночка, очень он страдает, а лекари никакие не помогают, и прислал за ней телегу.

В просторном подворье Пелагею и Марину встретил растерянный и суетливый батюшка и просил пройти в дом. На пороге к ним в ноги кинулась попадья, запричитала тихим голосом:

— Ой, помогите моему сыночку, один он у нас.

Пелагея поклонилась, и в тишине дома прозвучал ее строгий голос:

— Помоги нам, Господи. Покажите страждущего.

Хлопчик лежал на кроватке под образами и чуть всхлипывал, на его лице проступала синева. Тишину нарушало редкое всхлипывание и потрескивание свечи, что горела возле иконы Божией Матери. Марине стало зябко. Пелагея подошла к хлопчику, перекрестила его и поклонилась, положила две руки ему на живот и сделала ими резкое движение в виде полукруга, словно отгоняя назойливых мух. Затем провела рукой по лицу больного и начала шептать молитву. Так она стояла, может, час, Марина находилась рядом и тоже шептала молитву, которая пришла к ней неизвестно откуда. Она читала ее впервые. Через какое-то время она взглянула на страждущего, и в ее глазах засверкали искорки радости: хлопчик спал, дыхание его было ровным и спокойным.

В доме батюшки они пробыли до захода солнца. Попадья потчевала их разной снедью, Пелагея поблагодарила ее за угощение, но попросила только хлеба и квасу. Все это время хлопчик спал. Перед отъездом она поцеловала руку батюшки и сказала:

— Большой испуг испытал сыночек ваш, батюшка, испуган он был очень, радость тоже должна быть умеренной, радостью для всех. Надо будет через два дня снова посетить страждущего. Не беспокойтесь, батюшка, мы придем сами — и они направились на выход.

Переступил батюшка с ноги на ногу, видно, понимал, что имела в виду Пелагея. В тот следующий раз узнала Марина от батюшки новость, что под Киевом правит службу из недалеких этих мест священник Захарий, в миру Пилип Захарович Майстренко. Услышав эти слова, она вздрогнула, лицо ее покрылось румянцем и засияло, ей хотелось закричать: «Это же мой брат Пилипок, мы с ним телят пасли, это мой брат!», но она продолжала лишь растерянно улыбаться. По дороге назад Пелагея рассказала Марине, что, когда еще была жива баба Марфа, встретились они в монастырской церкви, та и сообщила, что Пилипок задумал стать священнослужителем, хотя отец и дед Игнат были против, да потом смирились, и, видишь, добился он своего. Молчала Марина, ей было и грустно, и радостно, а больше хотелось плакать.

Придя в свою хатку, она сразу легла и проплакала, пока не стал заниматься день, потом горечь с души ушла, и спала она крепким сном почти до полудня. Но недолгим было радужное настроение у Марины, а всему причиной был сон. Снова снился ей тот мальчик с пристальным взглядом, которого она увидела в монастырской церкви. В памяти возникал образ Артема, и плоть напоминала о себе, а в ушах стояли слова молитвы «блуд», «грех», «покайся», и она каялась, становилась на колени, читая и читая молитвы: «Дева Мария, непорочная Матерь Божия, заступница наша, спаси меня грешную, вразуми меня грешную». Она стала редко выходить из своей хатки, ела только хлеб и пила воду. А в один из вечеров вспомнила она бабу Марфу, и так она представилась Марине, будто находилась рядом, даже дыхание ее чувствовалось. Притихла Марина, ожидая услышать от бабы Марфы слова утешения или разгадку от нахлынувших на нее душевных мучений. Только видение бабы Марфы пропало, как и не было, а пришла мысль: баба Марфа не грешница и не блудница, хотя родила четверых детей, она не может быть грешницей, ее Господь простил, она в Киев ходила, чтобы приложиться к чудотворной иконе. Марина вздрогнула от неожиданно пришедшей к ней разгадке. С того вечера она продолжала молиться, только это уже были молитвы об утешении своей души. Для себя она определила грешницами и блудницами женщин, что без венца в церкви женами становятся да чужих мужчин к себе подпускают.

Марина открыла двери сеней, на нее дохнул морозный воздух, а на приступку под ноги падали белые снежинки. Радостная улыбка озарила ее лицо, все казалось таким красивым и жизнерадостным. К хатке шла матушка Пелагея. Ее слова эхом разнеслись вокруг:

— Милая, скорее собирайся, нас страждущие ждут, идти надо, а по морозцу идти легко. Да мы скоро управимся, собирайся, — и, не дожидаясь ответа, направилась к калитке.

В тот день случилось много неожиданностей. Не успели Пелагея и Марина выйти за калитку, как увидели мальчика, бегущего в их сторону. Он кричал сквозь слезы:

— Ой, матушка, скорее идите к нам, спасите нашего таточку, помогите, матушка!

Он стал сбивчиво объяснять, что их таточку боднул бык и у таточки течет кровь, а доктор еще не приехал, что живут они недалеко, и через каждое слово повторял: «Скорее помогите!». Во дворе, куда мальчик привел Пелагею и Марину, стоял крик. Молодая женщина причитала, а женщина постарше, видимо, мать пострадавшего, сквозь слезы объяснила, что отправили за лекарем, а ее сыночек уже почти не дышит, и повела всех в хату. Мужчина лежал на полу в луже крови, он был без сознания и лишь периодически всхлипывал. В этот момент раздался громкий и строгий голос Пелагеи:

— Сейчас же несите горячую воду и помогите снять одежду со страждущего!

В хате все засуетились, Марина же сперва оторопела от такого голоса Пелагеи и отошла в сторону. А та наклонилась над мужчиной и сказала Марине:

— Что ты стоишь? Помоги мне!

Вдвоем они принялись снимать с мужчины одежду. Раздетым он казался маленьким и безжизненным. Пелагея своими снадобьями стала промывать рану, та оказалась неглубокой. По всей видимости, рог быка скользнул по правому боку и разорвал его. Рука Марины тоже коснулась тела мужчины, и следом произошло необъяснимое и таинственное: кровь из раны перестала течь, будто ее кто-то убрал. Пелагея тут же свернула в несколько слоев льняной холст, похожий на рушник, и наложила его на рану. Марина, сидя на корточках, с другой стороны помогала матушке протащить под спиной пострадавшего край холста.

— Давай, милая, заворачивай этот край под спину, под спину заворачивай!

Наконец все получилось, они стянули края рушника и облегченно вздохнули. Все это время казалось, что страждущий спит, он ни разу не застонал. В хате было тихо и тревожно, мать пострадавшего стояла в углу комнаты возле иконы и шептала молитву о снятии порчи и колдовства с ее сына и всей их семьи, а жена мужчины, крепко прижав к себе сына, как бы защищая его от неведомого врага, беззвучно шептала: «Они колдуньи». Земский врач, которого привезли ближе к вечеру, осмотрел пострадавшего, расспросил, что произошло, и был удивлен, не обнаружив следов крови на ткани, которой была перевязана рана. Он недоуменно почмокал и ничего не произнес, а только подумал, этим женщинам, видно, Бог помогает. Мужчина тот вскоре выздоровел, а в окрестных деревнях Пелагею и Марину за глаза часто стали называть то святыми, то колдуньями или знахарками и при встрече кланялись им, величая и ту и другую матушками. А иные злые языки шептали, что они ведьмы и якобы превращаются в сорок, что жили у них на подворье. Прилетит та сорока на чужой двор и начинает каркать — жди беды, и люди гнали тех сорок подальше.

Рождественский пост, Рождество Христово прошли в радости и пролетели незаметно. Пелагея и Марина несколько раз посещали монастырскую церковь, там Марина еще раз услышала о своем брате Пилипке, уже известном священнике, в семье которого родилось трое детей и все сыновья. От этой новости в груди Марины вспыхнул восторг, ей хотелось смеяться и веселиться, а то вдруг невидимая сила сжимала грудь обручем, тогда тяжело дышалось и из глаз готовы были брызнуть слезы.

Подступили крепкие крещенские морозы, дорожку, что вела к двору Пелагеи, занесло снегом. Казалось, они совсем одни в этом ярко-белом безмолвии, которое нарушалось стрекотом сорок да причудливыми узорами следов, что оставляли зайцы в поисках пропитания, тогда возникало ощущение, что зиме не будет конца. А для матушки Пелагеи наступала особая жизненная пора, полная необыкновенного света, наполняющего ее душу и тело чистотой и здоровьем, без чего нельзя было и думать об исцелении или оказании помощи страждущим. Длилась такая пора недолго, недели три-четыре, в течение которых душевная чистота закреплялась строгим постом и молитвами. В это время горести и невзгоды обходили людей стороной. Доставались прялки, и за песней о любимом выводилась тонкая нить пряжи из шерсти или льна. Разворачивались кросна и ткалось полотно: тонкое для тела и полотно на родно. Валяли валенки, мастерили обод для колеса и далеко разносился звон от ударов молота о наковальню. Так и раскрывались способности человеческие, а душа человека отдыхала. У Марины очищение шло труднее, ее душа была наполнена метаниями между светом и страхом перед грехом, суждениями о блуде. Пелагея ощущала душевное состояние Марины и старалась ей помочь, да только понимала, что та должна сама разжечь в себе пламя, сжигающее ее страхи, молот и наковальня здесь не помощники.

Отзвенела капель, скворец пропел песню весны, во дворах раздается перестук палок — это выбивается да вытряхивается из всякой вещи пыль, в хатах моют и белят стены. Как говорят, выгоняют люди чертей и всякую нечисть из хаты и со двора: идет подготовка к светлому празднику Пасхи.

Пасхальную неделю Пелагея с Мариной провели в монастырской церкви. Не любит это место Пелагея, темное оно, неприветливое, а тянет ее сюда, призывает ее сюда светлая память об Анисиме, открывшем ей другую сторону жизни. О нем здесь уже никто и не вспоминает, а может, и не надо, зачем его душу тревожить?.. Сколько человеческих судеб связано с этим местом, сколько людей нашли здесь приют и успокоение, и время укрыло их следы… С такими размышлениями матушки возвращались в свою обитель, где им были уготованы и радости, и печали. В природе наступал новый период, надо было отдавать накопившиеся силы души и духа, надо было сеять и жать.

Уже легли сумерки, духота, которая заставляла весь день искать место в тени или хатке, спадала. Марина сидела на завалинке-присьбе, наслаждаясь тишиной и покоем. К ней незаметно подошла Пелагея и присела рядом. Помолчала, а затем кивком головы указала на появившийся на небе серпик луны:

— Пора идти травы собирать, завтра и пойдем, милая.

Только пойти в лес в тот день не получилось. Они уже вышли со двора, как Марина воскликнула:

— Кто-то сюда едет!

По дорожке трусцой приближалась лошадь. Телега остановилась у плетня, с нее проворно спрыгнула уже довольно пожилая женщина, привязала вожжами лошадь за стойку плетня, взяла с телеги корзинку и направилась к поджидавшим ее матушкам. Это была щупленькая, аккуратно одетая женщина, лицо ее пересекали глубокие морщины, а глаза излучали внутреннюю радость и необычный свет. Шла она, мягко ступая, будто подлетала. Остановилась, поставила на траву корзинку и поклонилась, приветствуя Пелагею, а затем Марину.

— Матушка, услышьте меня, просьба есть к вам, много времени у вас не отниму, — заговорила она негромким молодым голосом, четко выговаривая слова.

Пелагея поклонилась женщине и открыла калитку, приглашая пройти во двор. Возле двери сеней гостья остановилась и протянула Пелагее корзинку.

— Примите, матушка, дар леса нашего, сегодня утром собрали ягоду, полезная ягода, — чуть нараспев сказала она.

Пелагея с поклоном приняла корзинку, поблагодарила приветливую и уважительную незнакомку и обратилась к Марине:

— Отнеси, милая, в хату и высыпь ягоду в решето, пусть постоит на полу.

Когда Марина вернулась, Пелагея и гостья сидели в тени на скамейке, разговор только начался. Вот что поведала женщина. У нее родилось трое детей, дочь и два сына, муж рано умер, дочь замужем в другой деревне, старший сын женат, имеет деток, живут они хорошо, младший сынок тоже женился, и жена у него золотая, ей как дочь родная, да вот только не было у них деток. Потом пришла беда, не стало ее сыночка, а жена его осталась с ней, так и жили. Женщина прервала рассказ, вздохнула, опустила глаза и продолжила более тихим голосом:

— Случилось так, что понесла она ребенка, заезжий появился у нас в деревне, такой разговорчивый, веселый хлопец или мужчина. Как там все получилось, не знаю, только уехал он из деревни нашей, а моя Лукерья осталась со мной. Вот пришел ей срок рожать, так я вижу по всем признакам. Слабая она, а еще хотела руки на себя наложить… Тяжелые у нее могут быть роды, вот и приехала вас просить, матушка, облегчить страдания дочери моей. Невинная она, что бы там люди ни говорили, золотая она у меня, поймите меня, матушка…

Она закончила свой рассказ. У Марины внутри вскипел гнев, с языка готовы были сорваться слова осуждения «грешницы», которую эта женщина называла золотой. Но Марина сумела сдержать себя и отошла в сторонку, ей хотелось сказать, что они никуда не поедут, им надо идти в лес за лекарственными травами, но тут раздался голос Пелагеи:

— Я сейчас, вот только соберусь, и мы поедем, непременно поедем, а матушка Марина останется, ей сегодня нездоровится.

От этих слов Марина вздрогнула, ее раздражение и злоба тут же улетучились. Пелагея объяснила ей, что нужно сделать с ягодой, и вскоре телега с двумя женщинами покатилась по ухабистой дорожке к шляху.

С тяжкими раздумьями осталась Марина, растерянная и обеспокоенная тем, что матушка не взяла ее с собой. Утром она сказала Пелагее, что ночью чувствовала слабость, но сейчас все прошло, и она вполне могла бы поехать и помогать при родах той женщины. Мысли о роженице снова вызвали у Марины гнев и осуждение, чтение молитвы не принесло успокоения, а мысли продолжали вертеться вокруг слов «грешница», «блудница», «таких побивают камнями». Только встав на колени перед образами в своей хатке, она успокоилась, возникли образы бабы Марфы, Пилипка, Артема, мальчика с голубыми глазами…

Пелагея чувствовала состояние Марины и намеренно оставила ее в своей обители. Уже прошло немало времени, за которое она старалась раскрыть перед Мариной ту тайну человеческой души, которую смог раскрыть ей Анисим. Пелагея понимала, что словами этого не объяснишь, надо понять душой эту главную тайну: Бог любит нас всех. И тогда во всем будет радость и счастье. Пелагея ощущала, что для женщины, которая сидела рядом с ней на повозке, эта тайна не является тайной. Также она знала, что роды пройдут благополучно, но ее присутствие там будет необходимо. Так оно и случилось. Рано утром, едва забрезжил рассвет, раздался детский крик: родилась девочка. Она показалась Пелагее светлой-светлой, а ее мать, улыбаясь, произнесла нараспев: «Д-е-е-в-о-ч-к-а-а».

В радостном настроении Пелагея к вечеру вернулась домой. Марина встретила ее у калитки, неожиданно обняла и спросила:

— Как там, матушка? Кто родился?

— Слава Богу, девочка родилась, да такая славная, такая светлая, видно, Бог ее полюбил, как и всех нас. Все мы, люди, — дети Божьи, и он всех нас любит.

Та женщина пригласила Пелагею на крестины. Светлую девочку нарекли Мариной.

Часть четвертая

1

В горе, свалившемся на Агриппину, казалось ей, что остались они с маленькой дочкой одни-одинешеньки на белом свете и не от кого им ждать помощи. Не сотворила за свою жизнь зла большого Агриппина, а люди вокруг видят всё и примечают всё. Первым к ней, осиротевшей и овдовевшей, пришел бывший управляющий делами на хуторе, бобыль Панас. Авдотья отстранила его от всяких дел после смерти хозяина, разрешив ему жить в ее дворе. Вот и жил он в каморке на хуторе, а в построенном доме с усадьбой возле деревни нашелся ему крошечный флигелек для проживания. Когда прошло сорок дней после отпевания Авдотьи, зашел Панас к молодой барышне, так он ее величал, и попросил ее послушать совета, который он имел сказать. Обрадовалась Агриппина Панасу, прослезились они, вспоминая хозяйку, да и завязалась у них беседа мирная и полезная. Понимал Панас, не в силах молодой барышне справиться с немалым хозяйством и наделами, которые достались ей, вот и предложил он ей сократить их, но и себе за душой оставить, чтобы помаленьку во дворе прибывало, а там и дочь подрастет, ей тоже что-то надо будет. Доверила Агриппина вести свои дела Панасу. Много тогда появилось охотников прибрать к рукам Авдотьино хозяйство, но Панас уладил это непростое дело: где правдой, где за небольшие гроши, а где, уступая в малом наглости и злу. По прошествии двух зим переселилась Агриппина на другой двор, где хозяйство было поменьше, сократились земельные и лесные угодья, остались места неприметные, но доходные, уменьшилось и число дворовых людей. Каждую пятницу Панас приходил к молодой барышне и приносил ей отчет. Агриппина соглашалась с отчетом и благодарила Панаса, а чего еще надо одинокому состарившемуся человеку: кусок хлеба да угол для отдыха. Была у Панаса хватка человека сурового и нетерпимого к растрате и воровству, люди во дворе его уважали и боялись, а Агриппину в деревне стали величать барыней. Панас свел Агриппину с матушкой Мариной, рекомендовав молодой барышне присмотреться к ней, сказал, что грамоту та знает, да и для маленькой дочки полезной будет, что лекарственными травами и снадобьями занимается и досмотрела до последних дней известную далеко в округе матушку Пелагею.

В один из дней, когда весна уже всю свою силу раскрыла, отправилась Агриппина с дочкой Варей до монашки Марины, и стали такие походы частыми. А уж если чуть нездоровится Вареньке, матушка сразу прибегала сама, и вскоре по дому разносился звонкий и радостный детский голосок. Агриппина окрепла, стала сама вникать в хозяйственные дела. Панас только радовался и старался ей в этом помогать со словами: «Все мы не вечны, под Богом ходим», — намекая, что силы у него уже не те, чтобы управлять всеми делами.

2

Варя излучала неиссякаемый поток радости, счастья и света, лицо ее сияло улыбкой, глаза искрились, этот поток сметал все нравственные запреты и преграды, которые жили в ней, освобождал от условностей и канонов, изливался на Вацлава, захватывая все его существо. Для Вари наступил такой момент, когда у нее не было никаких мыслей, она не ощущала своего тела, не ощущала себя, в ней была только радость и невообразимый свет, который не позволял видеть ничего, кроме света. Ей представлялось, что для них двоих мир перестал существовать, они вдвоем стали целым миром. Солнце светило только им, их был цветущий яблоневый сад, первый майский гром и такие милые и красивые, куда-то спешившие и улыбающиеся только им люди. Наступал момент, когда переставало существовать все, и они летели в бездну, и ничто не могло омрачить их счастья.

Май вступил в свои права, стоял тихий вечер, солнце уже садилось и подсвечивало яркими цветами перистые тучки. В нескольких шагах от накрытого стола вокруг березы жужжали майские жуки, они вдруг поднимались с земли и появлялись над столом, тогда Варя, счастливо улыбаясь, кричала:

— Ой, ловите их!

Вацлав срывался с места, махал руками, пытаясь поймать пролетавшего почти у его носа жука, но это ему не удавалось. Смеялись все, а больше всех радовалась такому исходу Варя. Воздух наполнялся запахом цветущих яблонь, в какой-то момент он перебивался запахом сирени, росшей у калитки. В такие минуты душа человека испытывает необычайное блаженство, ощущает бесконечность мироздания и вечность жизни, а Варя испытывала бесконечность своего счастья. Покой сидевших за столом людей нарушила мама Вацлава:

— Через два дня мы уезжаем, подадут два экипажа, и всем нам придется на время оставить этот милый уголок. Я надеюсь в средине лета сюда вернуться. Вацлав сдаст экзамены, и мы обязательно приедем. Да, милая, как бы ни было здесь хорошо, а дела надо завершить, Вацлаву непременно надо сдать экзамены.

В один миг куда-то пропали запахи цветущего сада, неожиданно опустились сумерки, и до Вари стали доходить сказанные слова.

«А как же я, как я буду без него? Без него никак невозможно, я так не хочу, мы не можем так! Разве они этого не понимают? — мысленно говорила Варя самой себе, глаза ее расширились и заблестели. Она, не мигая, смотрела на Вацлава, готовая разрыдаться, и с нетерпением ждала, что он скажет, это не так, они остаются здесь вместе, они должны быть вместе. Вацлав молчал, он тоже приходил в себя.

В тот вечер в изголовье кровати горела свеча, создавая полумрак в комнатке Вари. Небольшое окно, за которым от света свечи, казалось, стояла непроглядная темень, как и в другие поздние вечера, было приоткрыто. Свернувшись калачиком, Варя ждала легкого постукивания по стеклу. Но в этот раз она его не услышала: Вацлав влез в окно. Варя встрепенулась, обрадовалась, и несколько мгновений, которые казались вечностью, они стояли счастливые. Варя открыла глаза, ее взгляд остановился на маленьком огарочке свечи, и пришли слова: «Завтра его может здесь не быть». Как и там, за столом, вокруг стало темно и даже страшно. Они отстранились друг от друга. Варя зашла за ширму, чтобы переодеться для сна. Когда она вернулась, Вацлав уже лежал на кровати, и Варя с удивлением стала рассматривать его лицо, шею, грудь, живот, и вдруг взгляд ее остановился на родинках, которые ярко выделялись на груди ниже ребер. Самая большая из них находилась в центре, а от нее солнечными лучиками расходились маленькие родинки. Варе показалось, что они светятся. В окно подул ветерок, пламя свечи колыхнулось и погасло. Варя наклонилась и поцеловала большую родинку, молча легла рядом. Ей хотелось сохранить свое счастье, говорить смешные слова, быть веселой и радостной, но она расплакалась. Вацлав стал ее успокаивать, и чем больше он говорил ласковых слов, тем больший поток слез лился из глаз Вари. Она всхлипнула, закрыла лицо руками и отвернулась. Вацлав сел рядом, обнял ее за плечи и так молча просидел до рассвета. Утром Варю было не узнать. Заплаканные глаза, чуть припухший нос, вдруг появившаяся складочка на переносице сделали ее не по годам взрослой. Вацлав был поражен такой переменой и казался рядом с Варей растерянным и виноватым.

Узнав новость, что старшие Грушевские вместе с младшим сыном уезжают, Агриппина поняла, что надо забирать Варвару. Глубоко в душе она надеялась, что этот молодой и обходительный паныч в этот ее приезд попросит руки ее дочери, и Варвара будет с ним счастлива. Но порой Агриппину охватывало чувство щемящей тревоги, и, чтобы унять эту тревогу, она взяла с собой матушку Марину. Приехали они к вечеру, в доме Грушевских царила суета: готовились к отъезду, складывали вещи. Неля радостно поприветствовала Агриппину, обняла ее, и они, как родные, стояли, обнявшись, у крыльца. А по усадьбе раздавались голоса, что приехали гости. Услышав эту новость, Варя с Вацлавом, взявшись за руки, побежали по аллее к дому. Варя издали увидела мать и, оставив Вацлава, стремглав кинулась к ней. Обняла ее и прижалась, желая найти в матери защиту и успокоение. Из-за этого порыва дочери тайная надежда Агриппины погасла.

— Что ты, милая, что ты, все хорошо, все будет хорошо, родная, — мать сильнее прижала к себе голову дочери и вдруг почувствовала, как на ее шею капнула слеза. Агриппина мягко отстранилась и громко заговорила о том, что она уже соскучилась по ней и что приехали они с матушкой Мариной. Варя в порыве кинулась к матушке, скрывая свои слезы и свою беду.

Ужин был сумбурным и безрадостным, казалось, говорились правильные и нужные слова, но они улетали в открытое окно в сад, оставляя после себя грусть и печаль.

Экипажи, по меркам Грушевских, отъезжали рано, хотя к этому времени птицы, закончив свои веселые песни, взяли передышку. Вскоре уезжали Агриппина с Варей и матушкой. Варя была печальна и молчалива, она сидела рядом с матушкой, потом вдруг из глаз у нее потекли слезы, она положила голову на колени Марине и затихла. Матушка шептала про себя молитву, и, желая успокоить девушку, обняла ее.

3

Агриппина тесно сошлась с Грушевскими, когда продавала участок леса, где росла знаменитая черника, в других местах ее называли голубикой. Этот участок граничил с участком леса Грушевских, и купец соглашался купить его, если свой участок продаст ему и Грушевский. Сколько ни уговаривал купца Панас, тот стоял на своем. Пришлось Агриппине вместе с Панасом ехать к некогда богатому и влиятельному польскому помещику Казимиру Грушевскому. Ее приняли любезно, пригласили на обед, за столом она и познакомилась с их детьми. Почти напротив Агриппины сидел мальчик с живыми светлыми глазами и темными вихрастыми волосами, он показался ей необычайно красивым. Красивый был бы для моей Вареньки жених, проскочила у нее мысль. Мальчик привстал и, улыбнувшись, назвал себя: «Вацлав». Все за столом рассмеялись. Было видно, что в семье это любимый ребенок. Его старшую сестру звали Кариной, темная тугая коса делала ее взрослой и загадочной. Было еще двое детей, мальчик и девочка, но их Агриппине почему-то не представили.

Дело тогда сладилось: купец приобрел два участка леса. Пока оформлялась купчая, Агриппине пришлось еще несколько раз приезжать к Грушевским. В один из приездов она взяла с собой Варю. Карина была в восторге от Вари и просила их приезжать к ним почаще. Так завязались отношения Агриппины с Грушевскими и дружба их детей с Варей.

4

Усадьба Грушевских утратила прежний лоск и красоту. Сад у забора стал зарастать вишняком, яблони не обрезали, и на них появилось много сухих веток, что навевало печаль. Дорожка на аллее, дальше от дома, была в неглубоких рытвинах и пересекалась корнями деревьев. Обветшал и дом. Несколько балясин у перил крыльца были прикреплены наспех и держались, как говорится, на честном слове, половицы на крыльце скрипели и прогибались, ставни на окнах покосились, а со стороны сада одна из них готова была упасть. Никому не было дела до этих мелочей, подрастали дети, появились другие заботы и другие интересы. В доме было много гостевых комнат — в них, как и во всем доме, поддерживался порядок. В одну из них поселили Варю. В комнате было уютно, окно выходило в сад, и при ветре в его стекло стучали ветки сливы, тут же росли липы, и в жаркий день сюда пробивалось мало солнечного света. Комнаты Карины, Вацлава и Вари находились рядом, и подруги все время проводили вместе, часто к ним присоединялся и Вацлав.

Незаметно пролетали год за годом, лето сменяло зиму, взрослели дети. Вацлав уже был студентом Краковского университета, Карина училась рисованию и больше времени проводила одна, да и Грушевские стали приезжать в усадьбу лишь в средине лета, а уже в начале августа уезжали. Не такими радостными были теперь встречи Карины и Вари, а вот Вацлав при встрече с ней менялся, становился веселым и разговорчивым, его было не узнать. У Карины же возникла зависть: она считала себя уже взрослой, но к ней из ее окружения никто так не относился, как ее брат к этой, как ей казалось, недалекой и полунищей Варе. Эта зависть занозой засела в сердце Карины: пусть он с ней побалуется, да и оставит ее. Слово «побалуется» она слышала от своей кузины, которая многому научила не только ее, но и брата. То была пикантная история, в которой, по мнению Карины, участвовала и их мама. Кузина Анжела была значительно старше Карины, она неудачно вышла замуж, вела себя своеобразно, и пришлось приложить немало усилий, чтобы уладить дело миром, с тех пор Анжела не была связана семейными узами. Весной она часто приезжала к ним в Краков и подолгу гостила, в доме в такое время было много шума, смеха и веселья. Когда Вацлав заканчивал школу, Анжелу можно было часто видеть возле него, от этого он смущался и уходил к себе, а взрослые только смеялись. В один из вечеров Карина поднималась в комнату брата и увидела, что он в комнате Анжелы. Вацлав засмущался, а Анжелина громко и раскатисто рассмеялась, вот тогда и заподозрила Карина, что здесь могут быть амурные дела. Чуть позже она узнала, что так оно и есть, подслушав разговор родителей: мама, оправдываясь, произнесла, что Вацлав уже становится взрослым и это ему не помешает.

Карина стала постепенно осуществлять свой план, оставляя Вацлава и Варю наедине, она говорила, что они как брат и сестра, да и сама она частенько называла Варю сестрой.

Карина увидела, как в комнате Вари зажглась свеча, и стала прислушиваться к звукам ночи, ожидая тайного и запретного шепота, не раз доносившегося из открытого окна комнаты, где жила ее прежняя подруга. Сейчас Карина слышала всхлипывания Вари и тихие слова брата. Засыпая, она торжествовала в душе: «Так ей и надо, он ей не пара».

5

Уже на второй день по приезде из имения в Краков Карина привела в дом свою подругу Регину и представила ее маме. Нелю девушка сразу очаровала, она была немного полноватой, но эта полнота только украшала ее. Маленькие ямочки на щеках завораживали, большие карие глаза излучали спокойствие и как бы говорили: вот какая я милая и хорошая. Поразили Нелю руки Регины, они казались маленькими светлыми подушечками, до которых хотелось дотронуться. На таких руках будет уютно маленькому ребеночку, когда его подносят к груди для кормления, подумала она и почему-то покраснела. Блеск глаз милой девушки выдавал ее тайное желание, он говорил, мне нужен маленький ребеночек. С подругой дочери у Нели завязался интересный разговор, оказалось, что Регина из интеллигентной и довольно обеспеченной семьи, у них есть влиятельные родственники, которых, как выяснилось, знают Грушевские.

Через месяц Регина стала желанным гостем в доме Грушевских. Как только она появлялась, у всех менялось настроение, раздавался веселый и жизнерадостный смех, улыбались родители Карины и прислуга. Как говорил Казимир, глава семейства, хотелось жить и сделать что-то доброе и полезное. Только один Вацлав оставался мрачным и сдержанным, он заканчивал сдавать экзамены, что давалось ему с трудом. Уже перед последним экзаменом Регина вдруг приоткрыла дверь в его комнату и просунула голову, взгляды их встретились, раздался ее веселый гортанный смех, рассмеялся и Вацлав, а Регина, прикрыв двери, уже бежала в комнату, где была Нели, и зазвенел ее голос:

— Как он может весь день читать эти книги? Это же так утомительно!

Неля рассмеялась:

— Он должен сдать экзамен, он старается и непременно его сдаст, он у нас серьезный мальчик.

Регина, услышав слово «мальчик», расцвела, ее ямочки стали более глубокими, и она засмеялась пуще прежнего, подхватилась и побежала в комнату Карины.

Вацлав успешно сдал экзамены и по этому случаю у Грушевских собрался небольшой круг гостей, за столом рядом с Вацлавом сидела Регина, она была непривычно тиха и даже печальна, но это длилось совсем недолго. Вацлаву желали новых успехов в учебе, говорили, что надо не забывать жить, а Казимир рассказал по этому случаю анекдот, как лиса упрашивала мышку, чтобы та вылезла из норки и она покажет ей, какой здесь прекрасный мир. Больше всех над анекдотом смеялась Регина, чем привлекла к себе всеобщее внимание. Карина бросала косые взгляды на подругу и в душе злилась на нее, она видела, что Вацлав без ее помощи может обратить внимание на эту Регину и забыть свое увлечение Варей. Ей хотелось быть причастной к этому, как ей представлялось, справедливому и деликатному делу. В тот вечер Карина и Вацлав в доме Регины были представлены ее родителям. Отец Регины, отставной полковник Анджей Рудковский, когда гости ушли, и они остались с женой, сказал:

— Серьезный молодой человек, не верхогляд, — и, тяжело ступая на поврежденную ступню, направился в свой кабинет.

В конце лета состоялось обручение Регины и Вацлава. Вечером Регина сидела с Нелей в ее комнате. Положив руку себе на живот, она тихо произнесла:

— У меня там ребеночек.

Обрадованная и взволнованная Неля подскочила к невестке, обняла ее и прошептала:

— Как это мило, как это мило.

Часть пятая

1

Матушка Марина уже несколько зим жила одна, сколько этих зим прошло, она не считала, а после смерти Пелагеи перебралась в ее хатку и там обосновалась — теперь это была ее обитель. Как и Пелагею, люди в деревнях просили ее помочь в лечении недугов, и она, не мешкая, отправлялась на помощь страждущим. Длинными осенними вечерами, когда на деревьях еще шумела неопавшая листва, навевая воспоминания, а порой и грусть, Марина молилась. Молитва была для нее утешением и отрадой: в ушах утихал шум листвы и стук дождя, она находилась далеко от своей хатки, своего двора, в местах, где обитало смирение и страх суда Божьего. Вчера она вернулась от Агриппины, та ездила в усадьбу Грушевских узнать что-либо об их сыне и привезла страшную весть: Вацлав женился. В первый момент Марина даже не узнала Агриппину — это была сгорбленная, с опущенной головой, состарившаяся несчастьем женщина, на челе которой появилась печать смерти. Марина аж вздрогнула от ее вида и сразу поняла все, да только не все она тогда поняла. Вскоре Агриппина со слезами поведала, что Варвара носит под грудью плод, и срок уже немалый, и ей никак нельзя знать об услышанном разговоре о Вацлаве в усадьбе Грушевских. Марина перекрестилась со словами: «Спаси, Господи, нас грешных» — и больше недели не показывалась в доме Агриппины. У нее снова закровоточила старая, чуть зарубцевавшаяся душевная рана — рана блуда и греха. Она никак не могла связать образ Вари, которую она так давно знала и, можно сказать, любила, с «грешницей и блудницей, которых побивают камнями», как сказано в Писании. Не связывался он и с образом той женщины, всплывшим из детства, что шла по улице их деревни, а над ней насмехались и издевались молодые мужчины, обзывая разными словами, а потом ворота, где она жила, были вымазаны дегтем. Марине вспомнилась и мать, которая стращала Акулину и говорила, что если она будет бегать на гулянки, то и их ворота вымажут дегтем. Варя не такая, успокаивала себя Марина, она добрая, она полюбила того паныча, а он поступил жестокосердно, но тут же набегала другая мысль: как она могла допустить такое греховное деяние без венчания в церкви?.. Следом приходили слова Пелагеи: «Божие это дело и не нам, грешным, судить, кто прав, а кто виноват, все мы Божии дети». Тогда Марина опускалась на колени перед образом Божией Матери и молилась, пока не затекали ноги или их не сводила судорога. По прошествии нескольких дней и ночей тягостных раздумий ей вдруг вспомнилась баба Марфа, из глубины души приходили ее слова, ты не нашего роду, течет в тебе панского роду кровь. От этого воспоминания упала перед иконой Марина, заплакала навзрыд, да так и заснула. Проснулась она в ночи, на душе было спокойно, тягостные думы куда-то ушли. Она вдруг вспомнила, что Варя в детстве очень любила ее пирожки с грибами. К обеду матушка Марина с гостинцами была у Агриппины, и повеселевшая Варя выкладывала на тарелку пирожки. Ей хотелось радоваться и веселиться, как в детстве.

Варя чуть пополнела и стала бледной, с синими прожилками на шее и лице, отчего казалась не по годам взрослой и уставшей женщиной. Она изредка выходила во двор и совершала небольшие прогулки, редко можно было увидеть на лице ее радость и улыбку, печаль легла на нее непосильной тяжестью. Канун родов не приносил в этот двор радостного ожидания детского крика: «Я родился!» Незаметно чахла Агриппина: после самой простой работы она садилась в старое кресло и засыпала. Одна матушка Марина готовилась к таинству. Как ни просили ее помочь в лечении люди, она отказывала, ссылаясь на то, что очень нужна здесь, роды могут начаться в любой момент. Она приготовила все необходимое, заставляла прислугу постоянно греть воду и поддерживать в комнате Вари тепло. А за окном, хотя не за горами была весна, продолжали трещать лютые морозы, подсыпало снегу и казалось, что зиме не будет конца. Но, несмотря на мороз, веселило солнышко, с крыш стучала капель, бойко чирикали воробьи и совсем по-весеннему пели синички. Это поднимало настроение и вселяло надежду на благополучный исход таинства. Марина уже больше двух недель безотлучно находилась в доме, спала тревожно и чутко. Для нее это были дни и ночи бдения и молитвы. В ту ночь ей показалось, что в комнатку пришла Пелагея и смотрит так укоризненно и ничего не говорит, молчит и смотрит. Только хотела Марина спросить, как ей быть, как видение исчезло, но вдруг вспомнились слова, которые сказала Пелагея перед своей кончиной: «Твое предназначение — в лечении душ людских, придет время — и лечение твое понадобится».

2

Роды начались ночью. Раздался истошный крик Вари, возле нее уже находились Марина и Агриппина. Матушку было не узнать, ее суровость и жесткость парализовали сознание Агриппины, но она, преодолевая страх, выполняла каждую ее просьбу. Сознание вернулось к ней, когда она услышала детский плач и слова матушки: «Мальчик родился».

Варя, казалось, спит, как после тяжелой работы, ее лицо выражало спокойствие и безмятежность. Когда новорожденного унесли из комнаты, Марина присела возле роженицы, взяла ее руку и, закрыв глаза, стала искать ниточку жизни в этом теле. Жизнь еще теплилась, в какие-то моменты она исчезала, потом искоркой возвращалась и снова исчезала. Душа Вари летала вокруг, она, как птичка, то возвращалась в гнездо, то отлетала. Для Марины наступил главный момент в ее жизни: не дать птичке оставить это тело и отлететь далеко.

В комнату вошла Агриппина, остановилась, закрыла лицо руками и разрыдалась. Марина взяла ее за руку и вывела из комнаты, и неожиданно для всех прозвучал ее строгий голос:

— Надо ехать за доктором, и прямо сейчас!

Эти слова заставили всех действовать. Первой пришла в себя Агриппина, она тут же велела закладывать сани, искать теплую одежду и ехать за доктором.

Марина пошла посмотреть новорожденного, он спал. Она вернулась в комнату Вари и стала искать то невидимое существо, которое казалось ей птичкой: оно было рядом. Вокруг Марины все постепенно затихало и уходило куда-то далеко, она, как и Варя, почти не дышала, ей казалось, что птичка села на руки Вари и с удивлением рассматривает другое существо. Так продолжалось, пока не приехал доктор. Услышав посторонний голос, Марина встрепенулась и пошла ему навстречу. Доктор молча осмотрел Варю, так же молча взглянул на матушку Марину и вышел. Ему хотелось сказать, что роженица не жилец, но взгляд матушки, которую он знал, заставил его промолчать. Новорожденным он остался доволен и велел срочно искать кормилицу. Роженица, пояснил он, находится в тяжелом состоянии, дня через два-три с ней будет все ясно. Что будет ясно через два-три дня, он не уточнил, оставив всем надежду на Варино выздоровление. Агриппина энергично требовала ехать искать кормилицу, в доме все опять зашевелились, стали обсуждать, какая из кормилиц в их деревне лучше или же стоит поехать в другую деревню.

Марина снова была возле Вари, ее встревожил молчаливый взгляд доктора, не оставлявший никакой надежды на выздоровление. Она сидела в тишине и читала ведомую только ей молитву, как вдруг в памяти всплыли слова, сказанные Пелагеей: «Пост и молитва воскрешают немощного». Марина перекрестилась, взяла руку Вари и ощутила в себе силу, способную спасти эту ставшую ей такой дорогой и безмерно любимой женщину, явившую на свет Божий маленького человечка.

Уже шестые сутки Марина, закрыв глаза, без еды и питья сидела на старом стуле у изголовья Вари. Она уже не различала, где сон, а где явь, внешний мир ушел от нее. Каждый день в комнату заглядывала Агриппина, смотрела на матушку и так же молча и тихо прикрывала дверь. На шестой день Марина открыла глаза, взяла дрожащей рукой чашку с водой и отпила три глотка. Ее глаза снова закрылись, и мир оставил ее. А у Агриппины была большая забота, привезли уже третью кормилицу, и мальчик, утолив голод, на второй день отказывался брать грудь и истерично плакал. Так произошло и на этот раз. От непрерывного плача ребенка и своей беспомощности Агриппина устала и не знала, что делать, но подходить к матушке Марине и просить ее о помощи не решалась.

На девятый день Марина очнулась от яркого света в глазах, провела руками по лицу, словно омывая водой, и свет пропал. Она взяла руку Вари, в ней продолжала теплиться жизнь и подавала сигналы надежды. Агриппина обрадовалась появлению матушки Марины, которую она считала спасительницей ее дочери и ребенка, но увидев, насколько та слаба, отвела ее в комнату, уложила на кровать, и та проспала всю ночь и весь день. А в доме между тем готовились к худшему: мальчик уже не кричал, а только изредка всхлипывал. Неожиданно послышался голос доктора, он сказал, что хотел бы посмотреть на роженицу и мальчика, но прежде ему необходимо увидеть матушку Марину. Агриппина объясняла ему, что матушка очень слаба, сейчас спит, и стала рассказывать о мальчике. В этот момент дверь отворилась: в проеме стояла матушка. Доктор встревоженно шагнул ей навстречу со словами:

— Здесь недалеко в панском имении умирает женщина, она родила мертвого ребенка, ее можно будет спасти, если она начнет кормить грудью другого ребенка.

От этих слов у Агриппины перехватило дыхание, внутри вскипела злоба, и она закричала на весь дом:

— Не дам вам наше дитя, не дам! Вы хотите окончательно его убить!

Она зарыдала, продолжая выкрикивать: «Не дам убить!» Доктор замахал руками и отступил к двери.

— Постойте, — раздался тихий голос Марины, — остановитесь. Спаси, Господи, нас грешных, от ненависти и злобы.

У Агриппины округлились глаза, она затихла, растерянно глядя на матушку и доктора.

— Родная, надо отвезти дитя к той несчастной женщине, даст Бог, она спасется, и дитятко живо будет.

Часть шестая

1

Ничто не могло омрачить счастья, окутавшего Регину и Вацлава. У кого бы они ни появлялись, им были безмерно рады, где бы они ни останавливались, там становилось светло и радостно, даже в пору затяжных осенних дождей, когда все вокруг казалось таким сырым и мрачным. Вот только с началом холодов у Регины вдруг стало меняться настроение, на ее глазах появлялись слезинки, тогда она ложилась на кровать, отворачивалась к стенке и лежала притихшая и очень несчастная, как она считала. Потом у зеркала она долго приводила в порядок заплаканное лицо, поправляла прическу и громко просила Вацлава, чтобы он не появлялся в ее комнате и не видел ее некрасивой. Такие причуды, как говорила Неля мужу, стали случаться все чаще. Вацлав, бывало, выказывал недовольство, но тут же просил у Регины прощения, и они начинали смеяться неизвестно чему. Карина стала редко проводить с ними время, у нее появились свои интересы и занятия. Зима дохнула морозцем в отношения Вацлава и Регины, все меньше они стали бывать на улице, в комнатах было зябко, и вся семья больше времени проводила у камина. Начинались разговоры о погоде, о самочувствии молодых, вспоминались их детские шалости и пристрастия, тогда раздавался веселый смех и казалось, что жизнь состоит только из радости. Но если вдруг случайно затрагивались городские новости, то начинались споры на политические темы, о былом величии их родины и о том, кто виноват, что ее не стало. Главными спорщиками считались Вацлав и его отец. Вацлав горячился, доказывая свою правоту, его отец вел себя сдержанно, с некоторым превосходством, что еще больше раздражало сына. Хотя они во многом соглашались друг с другом, в методах возрождения польской государственности их мнения расходились. Часто Регина становилась на сторону мужа, но в какой-то момент начинала перечить ему, ее настроение менялось, на глазах появлялись слезинки, тогда все начинали ее успокаивать. Разрыдавшись, Регина убегала в свою комнату. Вацлав спешил за ней, комната оказывалась закрытой, и весь следующий день проходил под знаком взаимных мелочных осуждений, упреков, обид и оправданий. Примирение обычно происходило к обеду, а чаще всего к ночи. Регина считала себя самой несчастной, получалось, что она в этом доме одна, и никто ее здесь не понимает и не любит, а все любят только Вацлава, а он такой несносный и занудный, только знает свою учебу и споры. Такие настроения в доме Грушевских возникали часто, и это стало вызывать беспокойство у родителей Вацлава. Нелли понимала состояние невестки и намекала мужу о необходимости отправить молодых в небольшое путешествие, чтобы они побыли одни и развеялись. К тому же Регине в ее положении очень нужен свежий воздух. Мнение матери поддержал Вацлав, а Регина заупрямилась и захотела пожить в доме своих родителей.

Через пару дней молодых с радостью встретили родители Регины. Настали дни взаимной любви и безмерного счастья, которым хотелось поделиться с друзьями и близкими. Вечером за ужином отец Регины предложил собрать гостей, и это пожелание было с радостью принято. Началось деятельное обсуждение предстоящего мероприятия, главная роль в котором отводилась Регине. Вацлав же сник, сторонился этих разговоров, стараясь незаметно уйти в отведенную им комнату, чтобы предаться чтению. Но не проходило и получаса, как туда входила жена и со словами «ты становишься несносным» забирала книгу и уводила мужа в привычную для нее обстановку.

Небольшой банкет прошел шумно и весело, все были довольны, было сказано много лестных слов в адрес родителей Регины и молодоженов. Раньше всех, сославшись на недомогание Нелли, ушли Грушевские, их провожали Вацлав и Регина. Когда за ними закрылась дверь, Регина, нежно целуя мужа, прошептала:

— Какие они милые.

После того вечера в отношениях молодоженов снова произошел перелом, а причиной тому опять стали разговоры о политике. Анджей, как отставной полковник австрийской армии, считал, что будущее польских земель — в составе Австрии, по его заключению, тогда можно будет рассмотреть вопрос о придании некоторых функций государственности. С этим категорически не соглашался Вацлав, не соглашалась с мнением отца и Регина, она просила их прекратить спор и вернуться к другим темам, и мир ненадолго восстанавливался. В один из дней Вацлав после бурного разговора с полковником молча собрался и вышел побродить по городу. Регина пыталась его остановить, но дверь закрылась, и она сквозь слезы со злостью выкрикнула отцу обидные слова:

— Это вы виноваты, что он ушел! Я тоже сейчас пойду за ним, он мой муж!

Настроение у Вацлава, как и погода, было слякотное, он озяб, возникло чувство вины перед женой, тянуло к теплу домашнего очага. Но образ австрияка, как втайне называл он отца Регины, снова вызвал раздражение, и Вацлав незаметно для себя оказался у родного дома. Нелли была встревожена видом сына, Казимир же обрадовался его появлению и сразу предложил крепкого вина, как он выразился, для согрева. Удобно расположившись в креслах в предвкушении интересной беседы, они чокнулись бокалами, и Вацлав сразу почувствовал, как по телу разнеслось тепло, куда-то улетучилось плохие мысли, все вокруг было родное и близкое. Он кратко рассказал о случившемся, но оно уже не казалось таким горестным, как на улице. Завязался разговор о Регине. Лучше всех состояние невестки понимала Нелли.

— Это пройдет, сейчас ей, как никогда, нужны поддержка и внимание, настроение у нее будет часто меняться, и нужно потерпеть, сын, — поучительным тоном произнесла она. Казимир кивал головой в знак согласия.

— Вам нужно какое-то время побыть одним. Может быть, совершите небольшое путешествие в Варшаву? Казимир, ты бы мог организовать им там теплую встречу? — строго посмотрев на мужа, продолжила Нелли.

За этими разговорами и завершился тот вечер.

Закончились занятия в университете, подходило обеденное время. Когда Вацлав постучал в дверь, она тут же открылась, перед ним стояла жена. Она обхватила мужа за шею, прижалась к нему и тихо сказала:

— Я так тебя ждала.

В доме воцарились мир и спокойствие. Вацлав не стал надолго откладывать разговор о поездке в Варшаву. Вечером после ужина Регина сама заговорила о необходимости развеяться и побыть вдвоем, тогда он и озвучил свое предложение.

— Варшава — это скучно, — надула свои чуть пополневшие губки Регина. — Я хочу уехать далеко, где мы будем только вдвоем. У тебя же есть имение, давай поедем туда.

От такого неожиданного предложения австрияк аж побагровел, но промолчал, а его жена, Алина, сразу отвергла эту идею.

— Это же так далеко, там живут совсем другие люди, там грязь и невежество, ты, моя милая, туда не поедешь. Лучше бы вы отправились в Вену.

Эти слова предрешили дальнейшие действия. Регина выпрямилась в кресле, приняла строгий вид, и все поняли, будет так, как она решит, а в ней говорил протест против отца и матери и их нравоучений и советов.

— Вацлав Казимирович, мы едем с тобой в твое имение, — Регина впервые назвала так мужа.

Повисло молчание, которое нарушила Алина:

— А что на это скажет доктор? У тебя уже большой срок, и он может не разрешить.

— Я чувствую себя превосходно, он сказал, чтобы я больше двигалась, вот там мы и будем гулять вдвоем. Погода там не такая слякотная, как здесь, там настоящий снег и морозы, а мы тепло оденемся, и морозы будут нам не помеха, — ответила Регина.

Вацлав впервые видел свою жену такой решительной и подумал, как мало ее знает, и был горд за ее уважительное обращение к нему.

Поначалу с этой поездкой не согласилась и Нелли, она знала, что имение пришло в упадок, там нет условий для проживания, к которым привыкла Регина. Однако такие разговоры только укрепляли желание невестки ехать только туда. Доктор не нашел ничего, что могло быть стать препятствием для поездки, хотя и срок был немаленький. Были куплены дорогие билеты до ближайшей железнодорожной станции, которая находилась на приличном расстоянии от имения, и послано известие управляющему о скором приезде Вацлава с женой. В Кракове уже чувствовалось наступление весны, хотя было сыро и серо. В один из таких дней от дома Грушевских отъехали два экипажа в сторону железнодорожного вокзала.

2

В вагоне поезда все было необычно и мило, Регина была весела и разговорчива, но в какой-то момент после остановки поезда она побледнела, Вацлав подхватил ее и усадил на диван.

— Тебе нельзя так много двигаться, к тому же вагон качается, будь осторожна, — успокаивал он жену.

— Это сейчас пройдет, посижу минутку-другую, и снова все будет хорошо.

И правда, с лица Регины исчезла бледность, сменившись задумчивостью и грустью. Путешествием по железной дороге она была довольна, радовалась снегу, который видела за окном. На остановках в вагон врывался морозный воздух, охватывая холодком ноги. Учтивый кондуктор предупредил, что через час будет их станция. Вацлав тоже стоял у окна, только его думы были о другом: «Как же много я проводил времени в этих местах раньше, как все здесь было просто и беззаботно, а как уютно было в комнатах летом». Погружаясь в воспоминания детства, Вацлав ярко представил Варю, покраснел и обернулся, боясь, что его состояние кто-нибудь заметит. За все то время, как в его жизнь вошла Регина, о Варе он вспоминал всего несколько раз, мельком, и то это были воспоминания о ее женском теле, ее ласках. Сейчас здесь, в вагоне, перед ним возникла Варя радостная, улыбающаяся, как в те дни перед его отъездом в Краков. Ведь это было совсем недавно, а как все изменилось… «Как она там? Может, я увижу ее?» — мелькали в голове мысли и закрадывалось сомнение: «А может, я поступил необдуманно?..» Вины перед Варей Вацлав не чувствовал, их близость он считал естественной, как и первую близость с кузиной в их доме в Кракове, после которой он несколько дней избегал встречи с мамой, боясь, что та по его виду сразу догадается о случившемся между ним и Анжелой. Нелли знала наклонности и желания племянницы и догадывалась, к чему могут привести ее вольности, но старалась не замечать их и не препятствовать им, а втайне поощряла, успокаивая себя мыслью, что сын уже взрослый и ему нужен такой опыт. Запах духов, прикосновение мягких волос, почти открытые полные груди, от которых Вацлав пытался отводить взгляд, воркующий голос, который раздавался у самого его уха, вызывали в нем жгучее желание, тело покрывалось испариной. Так продолжалось два вечера, потом он ничего не помнил, а когда просыпался, его снова окутывала мягкая истома, от которой перехватывало дыхание и вырывался крик. Но это безудержное и захватывающее состояние неожиданно прервалось: Анжела засобиралась и уехала. Вацлав несколько дней был сам не свой, его влекло к Анжеле, к ее зрелому бархатистому и мягкому телу.

Кузину он встретил на своей свадьбе, все в ней было прежним, но той силы влечения, которая охватила его в ранней юности, он к ней не испытывал. С Варей все было по-другому, в глубине души он мог бы себе признаться, что любил и сейчас любит ее, а не жену. Регина во многом напоминала ему маму, Вацлаву было с ней спокойно и ничего не страшно, он уже не мог представить себя без нее… Поезд замедлял ход, и с таким настроением Вацлав начал готовится к выходу.

Через день после приезда настроение Регины стало меняться, ее поразила убогость и беспорядок в доме, и очень пугали скрипящие полы и шаткая лестница в комнаты, где они спали. Был расстроен и Вацлав, он всячески пытался успокоить и развеселить жену, приглашая ее на прогулки, рассказывая о деревьях, что росли вокруг дома, о птицах, что помнились ему с детства. Это продолжалось недолго. Как только они возвращались в дом, отовсюду всплывали страхи, от которых хотелось быстрее спрятаться. Таким укрытием стал кабинет отца Вацлава. Там молодая чета Грушевских и проводила больше всего времени.

В тот вечер Регина чувствовала себя уставшей и раздраженной, становилось ясно, что отсюда нужно уезжать, но никто из них не хотел сказать об этом первым. Регина стала медленно подниматься по ступенькам лестницы, и почти у самой двери у нее закружилась голова. Она облокотилась о перила, раздался треск и крик, полный ужаса. С большим трудом Вацлаву удалось донести Регину до кабинета и уложить на диван, она тяжело дышала и была в беспамятстве, у нее начались роды. В доме поднялась невообразимая суета. Старая няня выгнала всех из кабинета и, покрикивая на прислугу, начала действовать, а Вацлав, обхватив голову руками, со словами «этого не может быть» ходил взад-вперед возле чулана, и только когда привезли доктора, он пришел в себя.

3

День выдался морозный и солнечный, свет проник сквозь неплотные шторы и высветил бледное лицо Регины. Ее густые темные волосы, растрепавшиеся на высоко поднятых подушках, оттеняли эту безжизненность. Рядом в кресле сидела старушка, которая с давних пор была душой и хранительницей этой обветшалой усадьбы. В доме почти все время топились печь и груба, создавая в комнате уют и тепло. От проникающего сквозь образовавшиеся от времени невидимые щели и трещины строения свежего воздуха дышалось легко и свободно. Вацлав находился радом, в бывшем кабинете отца. Вчера вечером сюда привезли уже довольно пожилого акушера, слывшего знатоком своего дела. Он посидел рядом с Региной, подержал ее руку, попросил обнажить ее груди, покивал головой и в присутствии двух докторов вынес свое, как всем показалось, не терпящее возражений, суждение:

— Начнет кормить грудью младенца, может пойти на поправку, а если нет — других рецептов не имею. Ищите младенца, которому нужно материнское молоко.

К словам акушера отнеслись скептически, даже брезгливо.

— Тоже мне знаток, — негромко произнес доктор, которого привезли из города. Он сел в кресло и принялся с причмокиванием пить очередную чашку чая с черничным вареньем.

Земский врач промолчал. Вацлав тоже не принял слова акушера всерьез, он устал, его жизненные силы находились на исходе. В глубине души он уже распрощался с женщиной, которая лежала там за стенкой в соседней комнате, но не хотел признаться себе в этом, считая подобные мысли аморальными и подлыми.

— На днях я осматривал роженицу, она родила мальчика, и он такой живой и здоровенький, а она не жилец, — вступил в разговор земский врач и замолчал. Переждав минуту-другую, он с тайной надеждой продолжил:

— Могу съездить и поговорить с матерью той женщины, а еще у них там находится матушка, как о ней говорят, знахарка, от нее многое будет зависеть. Это не так далеко, — и он пристально посмотрел на Вацлава.

— Тогда утром и езжайте в моем экипаже, — с ноткой безразличия ответил тот.

Утром Вацлав проснулся, как он посчитал, рано, хотя земский доктор уже давно уехал. После завтрака его охватило нетерпение и предощущение чего-то необычного, но безрадостного. Он находился в таком состоянии, пока не послышались разговоры во дворе. Вацлав вышел из кабинета, в этот момент в коридоре показалась женщина со свертком на руках, а за ней раскрасневшийся земский доктор. Что-то знакомое промелькнуло во внешности женщины, и у Вацлава кольнуло в груди. Чуть погодя он приоткрыл дверь комнаты, где лежала его жена, и изумился. В комнате было светло, над кроватью склонились трое, а у груди жены лежал маленький комочек и, причмокивая, утолял голод. На Вацлава никто не обратил внимания.

4

Агриппина пеленала плачущего новорожденного, укутывала его в теплые одежды, говорила какие-то слова, делала она все это машинально, не задумываясь над происходящим. Она, как заклятье, восприняла слова матушки Марины отвезти дитя, с этими словами исчезла теплившаяся в ней надежда на выздоровление Вари. Примостившись с новорожденным в уголке закрытой кибитки, Агриппина съежилась и, казалось, уснула, да нее глухо донеслись слова доктора, который просил кучера ехать как можно быстрее, но при этом осторожно.

— Домчим до обеда, как раз молодой пан Грушевский соизволит проснуться, — весело прокричал кучер.

Фамилия Грушевский отозвалась во всем теле Агриппины, она хотела сказать, стойте, мы туда не поедем, это проклятое место, там антихрист, туда нельзя, дитя загубим. Но чем больше возникало в ее голове проклятий в адрес ненавистного молодого пана, тем быстрее у нее таяли силы сделать хоть малейшее движение и вернуться назад.

Войдя в дом Грушевских, Агриппина сразу узнала Вацлава, идущего им навстречу. Она опустила лицо, сильнее прижала к себе туго запеленутого младенца и из последних сил сделала несколько шагов за доктором. Кто-то забрал у нее из рук ставшую непомерно тяжелой ношу, и женский голос спросил:

— А как же его нарекли?

Агриппина еле слышно произнесла:

— Р-о-о-м-ан.

А после у нее в голове образовался туман, и она ничего не помнила. В какие-то моменты туман рассеивался, Агриппина видела свет, силуэты каких-то людей, слышала голоса. Потом она снова закрывала глаза и погружалась в туман.

Еще в низинах лежал снег, но уже радостно пели жаворонки, дороги развезло, в такую пору только горе и беда заставляли впрягать лошадей в телеги, и надрывно кричали возницы, понукая их. По такой распутице лошадь тащила телегу, на которой стоял гроб с телом Агриппины, рядом с которым сидела женщина, а возница шел рядом и приговаривал:

— Н-о-о, м-и-и-л-а-я, пошевеливайся.

Несколькими неделями позже после бурного обсуждения двумя врачами состояния роженицы поместье Грушевских опустело. Обоз из трех кибиток тронулся поутру, хотя предпринималось немало усилий выехать как можно раньше: дорога предстояла неблизкая. Вацлав обходил комнаты и внимательно их осматривал, будто что-то ища, дольше всего он оставался в комнате, у окна которой росла слива. На крыльце, скрестив руки на груди, стояла старушка. Он силился вспомнить ее имя, в памяти мелькали разные слова. «Кажется, мать и отец звали ее Марфушей, а мы с Кариной называли ее няней, да, няней, а кучер почему-то Полей», — и от этих воспоминаний Вацлав заулыбался. Няня подошла к нему, взяла за руку, посмотрела в глаза, а потом заговорила:

— Для дитя, паныч, оставь имя Роман, так просила мама Вари, это Вари дитятко. Жива она или нет, не знаю, а дитятко ее, так Бог управил, вашего роду, храните его, — она опустила руку и хотела прижаться к груди молодого человека, почувствовать от него благодарность и сострадание, но на няню смотрели глаза, в которых были растерянность и страх.

— Кланяйся отцу, матери, спасибо им, дали мне угол до конца дней моих, храни вас Бог, — были ее напутственные слова.

Она сошла с крыльца и перекрестила уходившего к повозкам молодого паныча, как она с детства величала Вацлава.

Часть седьмая

1

В средине июля в Варшаве было душно и тревожно, пошли слухи, что русская армия без боя оставляет город и уходит за Вислу. Эти слухи нарастали с каждым днем, и вдруг на крупных предприятиях поднялась суматоха, оборудование демонтировалось и вывозилось для погрузки на железнодорожные станции, пути были забиты пустыми вагонами, пассажирский поезд в столицу отправлялся не по расписанию и не каждый день, купить на него плацкарту было уже практически невозможно, город заполнялся военными и беженцами. В редакции популярного молодежного издательства, в котором имел честь занимать престижную должность Вацлав Казимирович, второй день шло бурное, противоречивое и разноголосое обсуждение складывающегося положения. Бо́льшая часть сотрудников склонялась к тому, что выражать протест и даже гражданский бунт, который являлся основной направленностью их деятельности и позволял редакции занимать передовые позиции, особенно среди молодежи, можно будет и под оккупацией германских войск. Другая часть энергично убеждала, что польские земли простираются и за Вислой и Бугом, надо перебираться туда и там, как и прежде, полноценно заниматься начатым делом. К этой части сотрудников относился и Вацлав Казимирович, который слыл среди коллег совестливым и довольно практичным человеком. Он придерживался устойчивого мнения, что от австрияков и германцев хорошего ждать нечего, а земли за Бугом считал польскими и в душе надеялся на возрождение величия и славы некогда могучего государства. К тому же там находились земли, которые по праву принадлежали ему, и в крайнем случае (это самое важное) его семья могла найти там пристанище. Эту новость, захватившую почти всех варшавян, Вацлав Казимирович обсуждал с женой и родителями. Регина не хотела уезжать, здесь ей было хорошо и спокойно. Но часто в ней вспыхивал гнев против этих, как она говорила, чванливых и надутых германцев, и тогда она начинала сомневаться в правильности своего решения остаться в Варшаве. В такие минуты она направляла свое недовольство на мужа, говоря, почему мужчины такие неуверенные и бессильные.

Вацлав с семьей уже почти три года жил в Варшаве. По их прибытию из имения в Краков Регину и младенца сразу же окружили известные врачи. Они с изумлением отмечали уникальность рождения ребенка на таком сроке беременности матери и при ее состоянии здоровья, как сказал один из них, здесь есть какая-то загадка. Регина быстро шла на поправку, младенец удивлял всех своей жизнерадостностью, вот только Вацлав был угрюм, часто раздражался без всякой причины, что удивляло и настораживало его родителей. Нелли чувствовала, что сын скрывает от них что-то очень важное. В один из вечеров она попросила его зайти в кабинет отца, попить с ней чаю, но разговор не заладился. Вацлав уже собрался уходить, как она с грустью спросила:

— Сын, что случилось? Ты все время молчишь, раздражаешься, в тебе нет радости от рождения сына, ты как-то безучастно относишься к Регине. Конечно, ты пережил большие потрясения там, в имении, но прошло уже почти два месяца, а успокоения в тебе не видно.

Вацлав шагнул к двери, но остановился, вернулся к столу и, не поднимая глаз, рассказал о случившемся с женой и ребенком. Нелли слушала, затаив дыхание, она готова была разрыдаться, но ее женское чутье подсказывало, что слезами здесь не поможешь, произошла настоящая трагедия, которая может иметь последствия. Воскрешая в памяти те события, Вацлав воспринимал их сейчас совершенно по-другому, это могло выглядеть и как преступление, и как благородный поступок. Он понимал, что необходимо посвятить в это своих родителей.

— Вацлав, ты должен обо всем рассказать отцу и сделать это как можно скорее, — Нелли говорила строго, подчеркивая слова «должен» и «сделать». Вацлав не сопротивлялся и пообещал поговорить с отцом.

Казимир и Нелли молчали, они почти одинаково оценивали сложившуюся ситуацию: в их семье появился чужой ребенок. Это был не их внук, хотя в глубине души они понимали, что отец ребенка Вацлав, и что в случившемся есть их вина. Получалось, что ребенок чужой для Регины, но в то же время именно из-за него, по мнению врачей, она смогла пойти на поправку. В своих рассуждениях они старались обойти Варвару, по словам Вацлава, она умерла, и эта смерть тоже камнем ложилась на их души. Мысли Казимира путались и заходили в тупик. Первой заговорила Нелли. Четко и кратко, словно зачитывая царский указ, она заявила, что эту тайну ни под каким предлогом нельзя никому раскрывать, в том числе и Регине. Ребенку надо оставить имя Роман, как просила та женщина. Что бы ни случилось, они будут заботиться о малыше, стараться без надобности не привлекать врачей, поскольку они, похоже, что-то заподозрили. Далее следует сообщить обо всем этом сыну и постараться убедить его в правильности таких действий.

— Да, и нельзя допустить, чтобы об этом узнала Карина, иначе весь Краков будет в курсе о случившемся, — добавил Казимир и с облегчением выдохнул.

Вацлав молча слушал отца, который излагал суть предложений жены, добавляя при этом убедительные и важные, как он считал, слова. Разговор получился по-семейному спокойный, а главное, сын его принял. Нелли даже показалось, что у него засветились глаза. Сложнее всего оказалось скрывать тайну от Карины, она замечала, что в доме от нее что-то утаивают, и это связано с Вацлавом и Региной. Но какие бы ухищрения она не предпринимала, на нее смотрели такие доверчивые, такие бесхитростные и такие милые глаза родителей и брата, что она отступала. Однажды, когда Регина кормила маленького Романа, Карине пришла мысль, что ребенок не от Вацлава. От такой догадки у нее запершило в горле, она закашлялась, и с того дня под предлогом, что ей нужно учиться ухаживать за маленькими детьми, стала присутствовать при пеленании племянника. Иногда ей казалось, что ребенок действительно совсем не похож на Вацлава, и тогда ее воображение будоражила мысль о порочной связи Регины с другим мужчиной. Больше всего ей хотелось найти разгадку, кто он и как это могло случиться. Но однажды при очередном пеленании, когда маленький Роман дрыгал ножками и не давал няне их захватить, она увидела на его животике маленькие родинки, расположенные так же, как у Вацлава. Карина громко воскликнула:

— Ой, смотрите, да у него родинки такие же, как у Вацлава!

К ней быстро подошла Регина, вбежала в комнату и Нелли, у которой пронеслась то ли восхитительная, то ли печальная мысль: да, это их семя.

Вся эта история, как с давних пор было заведено в роду Грушевских, не могла остаться без внимания ксендза, которому порой доверялись самые сложные и щепетильные семейные дела. Ксендз навестил Регину, провел молебен за здравие младенца и его матери, и перед Казимиром встал вопрос, раскрыть ли тайну, которую поведал Вацлав, служителю церкви. Он не хотел обсуждать эту тему с женой, но все же не выдержал. Нелли была кратка: «Обсуди этот вопрос с сыном, он уже взрослый, как он скажет, так и поступай». До чего же эти женщины бывают мудры, усмехнувшись, подумал Казимир. Вацлав был менее религиозен, чем его родители, и не видел необходимости раскрывать свою тайну ксендзу. После слов сына Казимир почувствовал облегчение: тайна осталась нераскрытой. Теперь оставалось узаконить в установленном порядке рождение и имя младенца.

В доме стали реже появляться врачи, зато излишний интерес к маленькому Роману проявляла Карина, и матери частенько приходилось выпроваживать ее из дома к друзьям. Родители Регины повели себя враждебно, они намеревались забрать дочь к себе, но этому воспротивились врачи, сказав, что не стоит беспокоить еще не окрепшую после родов мать. Отказалась от переезда и сама Регина, заявив, что она останется с мужем. Конфликт, казалось, был улажен, но Анджей был недоволен строптивой дочерью, и дело доходило до скандала.

А Казимира и Нелли занимала другая проблема: пришло время определяться, чем будет в дальнейшем заниматься их сын. Одна из бесед на эту тему произошла в комнате, где лежала Регина, она покормила Романа, передала его няне и была в хорошем настроении. Когда к ней вошел Вацлав с родителями, разговор поначалу вертелся вокруг младенца и постепенно перешел на Вацлава. Втайне от семьи Казимир провел ряд встреч с влиятельными людьми в университете, и они порекомендовали его сыну заняться газетным делом, заявляя, что это и престижно, и перспективно. Поддержали такое занятие и друзья Казимира, обещая помочь его сыну в обустройстве. И сейчас в кругу семьи Казимир кратко изложил свое предложение. Но обсуждения не вышло, наоборот, все сникли: получалось как-то очень уж прозаично. Будучи студентом, Вацлав подавал большие надежды, и казалось, его ждет героическое будущее и более важные занятия, нежели обычное газетное дело. Конечно, это позволяло печататься в газете, излагать свои мысли для широкой публики, но все же. Неожиданно для всех высказалась Регина, она сидела на кровати, подложив за спину подушки и укрывшись толстым пуховым пледом:

— А что, Вацлав Казимирович, вы будете писать разные там воззвания и освещать важные события, а я буду их править, мне это нравится, — и она засмеялась.

«А она молодец, хорошая жена у сына», — подумала Нелли, поддержав общий смех.

Вскоре появилось заманчивое предложение: в Варшаве можно было определить Вацлава в бурно развивающееся издательство с хорошими перспективами по службе, правда, для этого надо было изрядно потратиться. Но, как утверждали влиятельные люди, дело стоит того. К тому же в Варшаве у Нелли был особняк, который достался ей от родителей, и она планировала отдать его дочери в качестве приданого, но сейчас объявила, что пусть там живет Вацлав с семьей.

В Кракове волнами нарастало обсуждение соседей на Балканах, вопросов независимости польских земель и притязания России на доминирование в Европе. Ни одна встреча Грушевских с родителями Регины не обходилась без бурных дебатов на эти темы. Прения отдаляли их друг от друга до опасной черты, за которой мог наступить окончательный разрыв. Это произошло после повторного отказа Регины хотя бы немного погостить у них с ребенком.

В конце зимы Казимир уехал с сыном хлопотать о его трудоустройстве и занялся перевозкой необходимых для молодой семьи вещей в Варшаву. Маленький Роман уже делал свои первые самостоятельные шаги, улыбаясь беззубым ротиком, вызывая радость и восхищение окружающих. Так готовился отъезд молодой семьи Грушевских к новому месту проживания. Неожиданно для всех Карина заявила, что тоже поедет с ними.

Молодая зелень покрыла деревья, газоны, кустарники, уже прогремела первая весенняя гроза, наступили теплые дни. В эту пору от дома Грушевских отъехало три экипажа. Старшие Грушевские направлялись в свое небольшое имение недалеко от Варшавы. Решение о переезде они приняли после совета ксендза, когда тот был у них в гостях на Рождество. «Послушайте, дорогой Казимир, — сказал он, — грядут очень тяжелые времена для многих наших прихожан, для Польши и Кракова. Если есть возможность ухать ближе к Варшаве, уезжайте по весне». Казимир доверял ксендзу и понимал, что под тяжелыми временами священнослужитель имеет в виду войну. После того разговора Казимир под разными предлогами стал переправлять все драгоценное в их небольшое имение недалеко от Варшавы. Это решение стало большой неожиданностью для их детей, больше всего этому обрадовалась Карина.

2

В редакции Вацлаву было предложено эвакуироваться из Варшавы, определиться на новом месте, попытаться создать там филиал предприятия и распространять газеты. Он дал свое согласие и, несмотря на недовольство жены, объявил, что они уезжают. По совету родителей было решено ехать в имение некогда вельможного пана Грушевского, на владение которым Вацлав недавно восстановил свое право. Родители решили остаться в своем небольшом имении, Карина тоже отказалась ехать, у нее был период устройства личной жизни, да ей уже изрядно поднадоела Регина с ее сложным характером.

Утром, попрощавшись с родителями, Вацлав с семьей и няней на двух экипажах отъехали от своего особняка. Все ощущали грусть и затаенный страх от неизвестности предстоящего пути. По просьбе Казимира их взялись проводить за Вислу двое его доверенных людей, которые хорошо знали дороги. Им удалось провести экипажи мимо нескончаемого потока колонн пеших и конных солдат, артиллерийских орудий, повозок беженцев. На подъезде к Висле они с трудом встроились в общий поток. В духоте, среди крика, ругани возниц, ржания лошадей сумели переправиться через реку. Плакал Роман, няня и Регина с трудом успокаивали его, но лишь на короткое время: он просился домой. Регина раздражалась и тоже была готова заплакать. Вацлав пересел в первый экипаж и корил себя за то, что позволил впутать себя в такую сомнительную и опасную затею. Осматриваясь по сторонам, он понимал, что назад пути нет: переправиться через мост не удастся. Оставалась надежда, что впереди дорога будет более свободной и они быстро домчат до места.

Однако за Вислой поток не уменьшился, навстречу двигались санитарные повозки, повозки с вооружением и боеприпасами. Колонна останавливалась, опять стоял крик, ругань, скакали потные и злые верховые военные, которым удавалось навести порядок, и движение возобновлялось. К вечеру Вацлаву с помощью провожатых удалось заехать на небольшой хутор и остановиться там. Провожатые тут же попрощались и уехали обратно. Грушевские остались одни. Мест для размещения не было, повсюду находились беженцы и военные. Вацлав как потерянный ходил среди этих людей, пытаясь объяснить, что у него жена и ребенок и им нужен отдых. На него смотрели с удивлением, кивали головой, иные отворачивались с видом, мол, сами такие.

Возвратившись к экипажам, он увидел возле заплаканной жены офицера, это был высокий, стройный, затянутый ремнями портупеи мужчина средних лет. Регина, заметив Вацлава, стала быстро говорить, что это ее муж и им нужны комнаты, у них маленький ребенок. Офицер представился и заверил, что найдет для них пристанище, где можно будет поужинать и переночевать. Действительно, вскоре они очутились возле небольшого аккуратного домика. Пожилой суетливый еврей поприветствовал приезжих у крыльца и стал объяснять, что хотя домик небольшой, места для ночлега хватит всем. Он представил хозяйку, которая пообещала вкусный ужин и завтрак и даже поинтересовалась предпочтениями гостей. После такого приема Регина успокоилась, сказала, что приготовить ребенку, и хозяйка повела ее с Романом и няней в дом. Хозяин попросил оплату за проживание вперед и назвал цену, она была немаленькой. Вацлав, не задумываясь, тут же рассчитался с ним. Офицер стоял поодаль, и как только хозяин спрятал деньги в карман, подошел к Вацлаву и спросил, не могли бы они разместиться вместе в одной комнате, так как другого места у него нет. Вацлав радостно закивал, выказывая уважение офицеру и называя его своим спасителем. Он впервые находился в таком водовороте людей, в атмосфере сумятицы, ругани, крика и оскорблений, а офицер показался ему человеком сильным и благородным, и Вацлав был готов терпеть ради него неудобства.

Разместились быстро. В домик внесли часть вещей, возницы поставили экипажи и коней под навес, здесь же они устраивали себе ночлег, хозяин пообещал накормить коней. Ужинали за общим столом в комнате, которая одновременно являлась и кухней, и столовой. Регина с Романом ужинали в своей комнате. Между мужчинами постепенно завязался разговор о войне и о том, что будет дальше. Больше говорили хозяин и офицер, Вацлав с интересом слушал каждого, иногда поддакивая или кивая. Неожиданно в дверь громко постучали. Не успел хозяин подойти, как дверь отворилась, и в комнату вошел усатый казак с саблей на боку, в фуражке набекрень, из-под которой вихрились густые черные волосы. На его серебристых погонах виднелись две звездочки. Он поздоровался, спросил, кто здесь хозяин и потребовал немедленно разместить его людей. За столом повисла напряженная тишина.

— Хорунжий, извольте уважать старшего вас по званию, — офицер встал, вытирая руки о салфетку.

Казак вытянулся и щелкнул каблуками.

— Виноват, ваше высокоблагородие, простите, не заметил.

Закрывая дверь, он с раздражением произнес: «Где же мне размещать людей?!»

Ужин закончился безрадостно. Хозяин поспешил за казаком, вышли во двор и Вацлав с офицером. Там слышалось ржание лошадей, громкие голоса конных казаков. «Что это? Почему это так? Куда они движутся? Кому это надо?» — стоя возле крыльца, в растерянности задавал себе вопросы Вацлав. Вдруг офицер с раздражением заговорил:

— Вот так у нас всегда, дали приказ отходить, а где размещаться на ночлег, где кормить солдат? Да и сколько можно отступать? Где наши аэропланы, почему молчит наша артиллерия? Бестолковщина, если не сказать хуже: предательство.

Вацлав вздрогнул от этого слова и ощутил себя совершенно беспомощным. Ему нестерпимо захотелось назад, в Варшаву, в уютную домашнюю обстановку. Только это осталось в прошлом, которого уже никогда не вернуть.

— Казалось, месяц-другой — и разобьем германские войска, а война уже год длится, и конца ей не видно, а из-за нашего бестолкового командования и предательства австрийцы с немцами прорвали фронт и быстро наступают с юга. Как бы наши армии не окружили здесь… Надо успеть добраться до Бреста, может, там их остановят, там есть надежда на хорошо укрепленную крепость. А если нет, то покатимся дальше.

Со стороны могло показаться, что офицер разговаривает сам с собой. Он замолчал и, прервав размышления Вацлава, предложил идти спать.

Уже в доме он сказал:

— Завтра на рассвете мне нужно уходить, а мы даже не представились друг другу. Штабс-капитан Голубев Александр Иванович.

Вацлав назвал себя, и они обменялись рукопожатием.

— Трудная вам предстоит дорога, вы здесь долго не задерживайтесь, поскорее добирайтесь до Бреста. В пути держитесь проселочных дорог, они менее загружены. Удачи вам и вашей семье.

Вацлав благодарил штабс-капитана за помощь, теплые слова и тоже пожелал удачи. Вскоре оба спали крепким сном.

3

На третий день пути потные и уставшие лошади, с трудом тащившие покрытые плотной седой пылью экипажи с людьми, въехали в местечко Тересполь, расположенное в стороне от Бреста. Палящее солнце уже повернуло на послеполуденную сторону, впереди вдоль дороги по песку двигалось большое стадо коров, высоко поднимая облако пыли, которое закрывало окружающие предметы, все это вызывало жуткую тоску и безнадежность. Вацлав сидел в первом экипаже рядом с возницей, в голове у него стоял шум, мешавший о чем-либо думать и что-либо предпринимать. Вдруг подул ветерок, появилось ощущение прохлады, и в этот момент раздался громкий мужской крик:

— Не останавливаться, не останавливаться, быстрее, быстрее! Там у военных привал, их будут кормить.

Этот крик вывел Вацлава из оцепенения, он увидел, как беженцы, которых они обгоняли, толкая друг друга, ринулись вперед за этим мужчиной. Поднялся крик и плач, перерастающий в сплошной вой. Так они и двигались в потоке: с одной стороны шли военные, а с другой с воем неслась толпа беженцев, сквозь который Вацлав услышал надрывный плач сына. Он хлопнул возницу по плечу и истерично прокричал:

— Давай сворачивай, куда ты? Сворачивай влево, к военным!

И тут же раздались возмущенные голоса:

— Ты что, ошалел, куда прешь на людей?!

Под оскорбительную ругань и проклятья конные военные расступились, и два экипажа свернули на узкую проселочную дорогу к экипажу, где находилась Регина с ребенком. К ним подъехал военный с саблей.

— Под суд пойдете за такое самоуправство! Вы же людей погубите… — и осекся, встретив полный отчаяния взгляд измученной женщины с ребенком на руках.

— Простите, мадам, они чертовски устали. Правда, скоро будет привал.

От этих слов Регина очнулась, как от сладкого утреннего сна.

— Помогите нам, нам нужно где-то остановиться, накормить ребенка. Езжайте за мной, — Регина махнула рукой в сторону первого экипажа, — там мой муж.

Военный пришпорил коня и, поравнявшись с экипажем, поехал рядом. Вскоре они оказались на окраине местечка, где повсюду находились люди, их было много. Ближе к лесу стояли санитарные повозки, там горели костры, из больших чугунных котлов доносился запах мяса. Верховой военный отъехал от экипажа. Через какое-то время Вацлав забеспокоился и уже хотел предпринять какие-то действия, как вернулся их спаситель. Его было не узнать, перед ними предстал другой человек: с открытым лицом, на котором уже не было седой дорожной пыли, и улыбающимися глазами.

— Ждите меня здесь, я скоро вернусь, только никуда не уезжайте, — и он снова ускакал.

Вацлав подошел к жене и был поражен ее внешним видом, ему показалось, что с ребенком сидит старуха, он даже непроизвольно отшатнулся.

— Он что, оставил нас? — с тревогой спросила она.

Вацлав откашлялся и принялся стряхивать с себя пыль.

— Он сказал, что скоро вернется и просил ожидать его здесь, — не глядя на жену, ответил Вацлав. Не успел он привести себя в порядок, как подскакал верховой.

— Я получил приказание от ротмистра препроводить вас к месту ночлега, здесь недалеко, езжайте за мной, — он подождал, пока Вацлав усядется в экипаж, и, пустив лошадь шагом, поехал впереди.

Экипажи въехали в заросший сад и остановились. Навстречу им шел тот самый военный, которого сопровождающий назвал ротмистром. Он остановился возле экипажа Регины.

— Сельский ксендз любезно разрешил вам здесь остановиться. Тут будет для вас безопасно, кое-какие продукты я оставил у него, так что располагайтесь, а у меня служба. К ужину меня не ждите, если смогу, завтра заеду, чтобы пожелать вам счастливой дороги. Честь имею, ротмистр Пилип Иванович Кольцов.

Регина заулыбалась и стала благодарить его. Она находилась на пределе своих сил, и от слов, напомнивших ей о прошлой жизни, не сдержалась и расплакалась. Кольцов поклонился и вскочил в седло.

К экипажам подошел высокий, чуть полноватый, уставший ксендз. Он на польском языке пригласил уважаемых гостей в свой дом. Ксендз помог измученной Регине сойти на землю, пообещав ей, что поручит затопить баню, чтобы уважаемая пани смогла помыться.

Приземистый дом скрывался в кустах жасмина и сирени, неподалеку, широко раскинув ветви, краснела рябина, чувствовалась прохлада. На крыльце стоял мужчина в одежде священнослужителя и тоже в сапогах, ксендз сказал ему насчет умывальни для приезжих, и тот заспешил по тропинке, которая уходила в глубь сада.

— Входите и устраивайтесь, как вам будет удобно, мой дом открыт для всех. Дочь моя, вы устали и найдете в этом доме успокоение, и оградит вас Дева Мария от дум темных, — говорил ксендз, помогая Регине подняться по ступенькам крыльца.

Регина встрепенулась и заявила, что в таком виде грешно входить в дом, нужно стряхнуть с себя дорожную пыль и умыться. Она сошла с крыльца, и они с няней стали приводить себя в порядок. Женщины оживились, на их лицах появились улыбки. Повеселел и Вацлав, державший на руках сына. С таким настроением они вошли в просторную комнату. Регина сразу стала готовить постель для себя и Романа, которого на другой кровати раздевала няня. Малыш проснулся и захныкал.

Вацлав и ксендз вышли во двор, августовский вечер уже вступал в свои права, было тихо и не верилось, что всего несколько часов назад творился кошмар, не поддающийся описанию. И только пыльная одежда и усталость говорили Вацлаву, что такое было и может повториться. Неожиданно для самого себя он спросил:

— А вы, святой отец, не уходите с армией?

— Дитя мое, разве можно уйти от своего дома, божьего дома? Я поляк, а как может куда-то уйти Польша? Она была и будет, здесь моя паства, кто-то уйдет, а многие останутся, и я буду нести им слово Божие.

— Сюда могут войти германские войска, — перебил его Вацлав.

— Я не приемлю немцев, это не их земля, а наша, и я останусь на ней, и буду просить пресвятую Деву Марию о возрождении великой Польши.

Их разговор прервал причетник, сказав, что вода нагрета, и пани могут идти мыться.

Регина с неудовольствием подумала об умывальне, не представляя, что это такое, она устала, ей хотелось привычной еды. Как вдруг ксендз принял серьезный вид и начал нараспев читать молитву, ему подпевал причетник. Слова молитвы заставили присутствующих на миг забыть обо всем. В какой-то момент у Регины закружилась голова и ей почудилось, будто она приподнимается над полом домика. Ксендз завершил молитву так же неожиданно, как и начал. Причетник поклонился и сказал Регине с няней следовать за ним. Вацлав остался с Романом, который, разметавшись на постели, крепко спал.

На входе в умывальню, похожую на маленькую баню, Регину и няню встретил терпкий запах чабреца и мелиссы, также улавливался тонкий аромат от висевших связанных пучком веток эвкалипта. Это бодрило и поднимало настроение. Регина мылась в большой деревянной бадье, наполненной темной, настоянной на травах, водой. Она ощутила, как ее тело наполняется приятной легкостью. Няня Ядвига лила теплую воду ей на плечи и спину, но было ощущение прикосновения не струй воды, а легкого ласкающего ветерка, который обволакивал тело до пальчиков ног. Регина взяла большой деревянный черпак и стала лить воду сама, подставляя все части тела. Никогда в жизни она не ощущала такого блаженства от воды, ее охватила радость, хотелось сделать что-то запоминающееся, хорошее и доброе, и она стала поливать Ядвигу. Та мылась, фыркая и разбрызгивая вокруг себя воду, от этого становилось еще радостнее. Регина вдруг вспомнила, что когда она была совсем маленькой и стучала ножками по воде, то вокруг разлетались брызги.

— Все, пани, хватит. Я замечательно вымылась, — сказала Ядвига.

Выйдя из умывальни, Регина почувствовала себя другой, она не понимала, что с ней случилось, молитва ксендза и вода изменили ее. У крыльца их поджидал ксендз, он приподнял руки вверх, произнес: «Святая Дева Мария, очисти сих дев от всякой скверны» и пригласил их в дом. В комнате был накрыт стол, ксендз произнес краткую молитву и предложил откушать чем Бог послал. Ели молча, затем причетник убрал грязную посуду и предложил чай.

— Януш готовит настоящий чай, от которого никак нельзя отказаться, — сказал ксендз.

Вацлав мылся после ужина, вода сняла усталость и придала сил, мир приобрел другие очертания. Распахнув дверь умывальни, он остановился. Солнце уже зашло, и было даже прохладно, в саду пофыркивали лошади. Темнота уверенно захватывала деревья, садовую дорожку, приоткрывала на небе звезды. Все было тихим и мирным. Неужели такое возможно, подумал Вацлав. Казалось, прошедший день закатился вместе с солнцем и уплыл далеко-далеко, а завтрашний день будет бодрящим, зовущим действовать и жить бесконечно долго и непременно счастливо. К умывальне подходили возницы, неожиданно Вацлав подумал, а им каково, где их семьи, куда они поедут дальше, но ответов на эти вопросы у него не было Ксендз и причетник ушли служить мессу в костел. Вацлав еще немного постоял во дворе, вдыхая запахи августовской ночи, и пошел спать.

Рано утром на красивой рыжей лошади прискакал возбужденный ротмистр. Вацлав в это время умывался во дворе холодной водой, ему помогал Януш. Вацлав радостно помахал гостю мокрой рукой, а ксендз пригласил его в дом на завтрак.

— А где ваши дамы? — поинтересовался ротмистр, передавая причетнику увесистую торбу с продуктами. — Паненки сейчас будут, — ответил ксендз, с беспокойством поглядывая на ротмистра и пропуская его вперед.

В комнате уже были Регина с Романом и няней, они радостно поздоровались с вошедшими. Причетник стал накрывать на стол. Первым заговорил ротмистр:

— Как ни прискорбно, опять отступаем, вернее сказать, бежим. Стало ясно, что скоро оставим Брест. Скорее всего, поступит приказ взорвать крепость, а зачем, скажите, тогда ее строили, вложили огромные деньжищи? Как это, по-вашему, называется? Да сейчас только и слышно о предательстве. Немец наступает и с юга, и с севера, и никак его не остановить, дисциплина падает. Где обещанные боеприпасы, пулеметы, где они?!

Воцарилось молчание. Роман с испугом поглядывал на чужого дядю и уже собирался заплакать. Обстановку разрядил ксендз, он пригласил всех за стол, пожелал приятного аппетита и прочитал короткую молитву. Первые минуты завтрака прошли в молчании.

— Пан офицер, неужели все так плохо? — спросил ксендз, когда Януш стал подавать чай.

— Дела для нашей армии не просто плохие, они скверные. Вам нужно поскорее уезжать отсюда, через день-другой здесь будут толпы беженцев и отступающая армия.

Ротмистр встал из-за стола и обратился к Вацлаву:

— А вы куда путь держите?

Вацлав назвал место расположения своего поместья.

— Не знаю, что вам сказать и где вам найти пристанище. Фронт может докатиться и до тех мест, только назад дороги нет, при отступлении взрывают мосты, всё увозят и угоняют. Такое чувство, что русская армия туда уже никогда не вернется, — грустно закончил ротмистр.

— Кто придумал эту войну, тот преступник, страдают невинные люди. Мне некуда уходить, это моя земля, и я остаюсь здесь. Будем служить мессы по убиенным, так, Януш? — сказал ксендз.

— Именно так, пан ксендз, будем служить в костеле мессы, — подтвердил причетник, отхлебывая чай.

Ротмистр подошел к Регине и поцеловал ей руку.

— Мне жаль, пани, что так произошло и мы не можем защитить вас и детей и оставляем в безысходности. Такого Бог рыцарям не прощает, это аукнется офицерам русской армии… Ну да не будем о грустном, у вас сын, растите его, чтобы он стал достойным вашим защитником и защитником Отечества. Храни вас всех Бог, — с этими словами он отошел и вдруг обернулся. Маленький Роман на руках Ядвиги улыбался и тянул к нему ручки. Кольцов заулыбался и подошел ближе. Роман пытался дотянуться пальчиками до кокарды на фуражке и вдруг, картавя, произнес: «Другой папа». Его рука соскользнула, и пальчики схватили ротмистра за нос. Малыш залился смехом. Все это вышло так по-детски мило и непринужденно, что взрослые вдруг заговорили разом, перебивая друг друга. Ротмистр снял фуражку и надел ее мальчику на голову, тот слегка растерялся, потрогал околыш и неожиданно протянул ручки вперед, как бы прося этого незнакомого дядю взять его на руки. Кольцов приподнял мальчика на руках, а потом прижал к себе.

— Вот он, новый защитник нашего Отечества! Военным будет, это опасная и трудная, но нужная профессия. Так что расти на радость маме и папе! — Кольцов передал мальчика няне, сняв с его белокурой головки фуражку. Улыбка сошла с лица ротмистра, и он стремительно вышел из комнаты. За ним последовали ксендз и Вацлав.

— Я буду молиться и просить матерь боску Святую Деву Марию хранить вас, пан офицер, от всякого лиха, — и ксендз стал читать про себя молитву.

Ротмистр подал Вацлаву руку с напутствием не задерживаться здесь, а скорее уезжать.

Часть восьмая

1

Завершался очередной день, оставалось проделать ставшую привычной процедуру передачи карт, документов, журналов и информации очередной смене и идти отдыхать. Завтра этот день забудется, как и многие прожитые дни в этом красивом замкнутом пространстве. Вокруг почти одни те же лица, те же друзья и ненавистники, те же завтраки и обеды, те же доклады, приятные и неприятные разговоры с начальниками, переживания. Казалось, ничто не меняется, отдаются важные приказы и директивы командующим войсками, разрабатываются, по их мнению, новые, более реалистичные и продуманные планы, только появляется усталость и раздражительность, порой ее не унять, и она выплескивается в нижестоящие штабы — на тех, кто работает вместе с Сергеем Александровичем в этой ставшей неуютной для него комнате. Возникала жгучая уверенность в неспособности высшего военного руководства изменить положение на фронтах, а с этим разочарование, бессмысленность и даже вредность своих обязанностей и выполняемых поручений. Случались минуты отчаяния и возникали мысли о смерти, дальше так продолжаться не могло. Его напарник, Константин Федин, весельчак и балагур, высокообразованный и ответственный офицер штаба, успокаивал его, рассказывая очередной неприличный анекдот или историю из своего юношества, переводил беседу на семейную жизнь. Сергей Александрович вспоминал о жене и сыне, и ему становилось стыдно за свои мрачные мысли, но ненадолго.

В первых числах июля обстановка на фронтах резко накалилась, войска Южного фронта оставили Галицию и продолжали отступать уже на своей территории. Не лучше обстояли дела и у их соседей справа. Командующие фронтами подготовили очередные предложения по дальнейшим действиям их войск. Эти предложения обсуждались в квартирмейстерском управлении и вызвали много споров. Сергей Александрович стал защищать предложения одного из командующих армией, как услышал резкий ответ уважаемого им генерала:

— Этот командующий — полная бездарность, если не сказать больше, — и добавил: — Это самый настоящий олух.

Произнесенные слова унижали честь и достоинство командующего в присутствии нижестоящих чинов. Сергей Александрович, сдерживая себя, стал его оправдывать, напоминая о полученных им несколько недель назад наградах за умелое руководство успешной операцией. Генерал подошел к Сергею Александровичу и похлопал его по плечу:

— Вы не огорчайтесь, голубчик, в военном деле для полководца важна победа. Тогда его наградили, а сейчас ругают. За него и нас ругают последними словами, только мы тех слов здесь не слышим.

Внутри у Сергея Александровича все кипело, вечером он написал прошение об отправке на фронт. К этому поступку подталкивала его окружающая обстановка, уже в открытую шли разговоры об изменениях в руководстве Ставкой и смене места ее расположения, назывался город, который находился далеко в тылу. Уважаемый офицерами штаба, начальник их управления учтиво и вежливо просил его отправляться в составе единой и сплоченной команды к новому месту службы, Сергей Александрович же продолжал настоятельно проситься на фронт. В душе генерал понимал и поддерживал желание своего подчиненного. Он тоже переживал о случившемся на фронтах и тоже искал причины неудач, понимая, что Россия не была готова к такой затяжной войне. Ни в столице, ни в тылу генерал не видел тех устремлений, того напряжения сил, которое могло бы изменить существующее положение дел. Дело было не в войсках и командовании, фронт и тыл существовали сами по себе. Армию нечем было вооружить и обеспечить всем необходимым для разгрома противника. Генерал не мог высказать свои мысли сидящему напротив него грамотному и подготовленному для штабной работы полковнику. Для уважаемого генерала и убывающих с ним штаб-офицеров не являлось секретом, что на новом месте на них будут смотреть со злорадством и осуждением, как на виновников случившегося на фронтах. Для господ офицеров и генералов такое положение представлялось унизительным, поэтому у некоторых сослуживцев в окружении Сергея Александровича возникала зависть: опять этот счастливчик сумел правильно сориентироваться в обстановке. Другие с презрением расценивали его поступок как «побег» на фронт. Но все это были сугубо личные суждения, служба же требовала исполнения своих обязанностей, и сослуживцы Сергея Александровича готовились к переезду Ставки. С другой стороны, генерал как опытный штабист понимал, что без этих офицеров будет невозможно правильно и продуманно организовать работу на новом месте, и это являлось основной причиной вдумчивой политики по сохранению кадров. Знал генерал и другое: штабному офицеру, даже хорошо подготовленному, порой бывает сложно сразу же овладеть командирскими навыками, особенно если на это не будет времени, и он написал письмо командующему армии, которого некоторое время назад назвал «олухом», с просьбой по возможности определить полковника С. А. Дубровского в полк, который находится на переформировании или отводится в резерв.

Просьба Сергея Александровича была удовлетворена с условием, что он будет исполнять свои обязанности до убытия Ставки к новому месту дислокации, а затем направится в распоряжение командующего армии с последующим назначением командиром пехотного полка. Между тем события на фронтах разворачивались так, что здесь, в этом тихом и уютном месте, скоро мог оказаться противник. Такое не укладывалось в голове, хотя поспешное отступление войск называлось планомерным и временным отходом с целью выравнивания линии фронта и сохранения армии. Большим потрясением для офицеров квартирмейстерского управления стали вести об оставлении самой современной и мощной Новогеоргиевской крепости и сдаче в плен всех генералов, офицеров и нижних чинов гарнизона, не уступающего по численности армии, а также оставлении почти без боя крепости в Ковно.

Прощание Сергея Александровича с сослуживцами было тягостным, без пафосных слов и напутствий. Одни искренне завидовали, что на фронте можно прославиться, другие сожалели, что в их рядах не будет такого сдержанного и подготовленного офицера, способного заступиться, помочь в подготовке важных докладов и реляций, иным было всё равно, хотя проскакивала мысль, что там можно получить награды и стать генералом. За год, проведенный в небольшом коллективе среди штабных офицеров, Сергей Александрович четко уяснил для себя, насколько важным и нужным является их управление и как важно, чтобы службу в нем несли отлично подготовленные высшие офицеры. По его мнению, случайных людей здесь быть не должно.

Пройдет время, и Сергей Александрович встретит некоторых из провожавших его в тот вечер штаб-офицеров уже при других обстоятельствах. Утром полковник Дубровский убыл к новому месту службы, а часом раньше отошел литерный поезд, который увозил из чистого соснового леса часть высших офицеров в другую сторону, в новое будущее.

2

Из Барановичей в направлении Бреста Сергей Александрович уезжал в сопровождении штабс-капитана на легковой машине, которая накануне прибыла из штаба армии. Проходя по ставшей за время пребывания здесь привычной тропе, он вдруг почувствовал себя лишним и ненужным, все стало чужим и далеким, хотя вот там виднеется домик, в котором было проведено столько беспокойных дней и ночей, но там его уже не ждут, а может быть, уже и забыли. Настроение испортилось, и только завтрак отвлек Сергея Александровича от мрачных мыслей.

Набрав скорость, автомобиль помчал по свободной дороге, было приятно ощущать прохладный ветерок, который создавал благодушное настроение. Сопровождающий молчал, и Сергей Александрович стал обдумывать, как он представится такому известному на фронте генералу и сразу попросится в полк, ведь там будет настоящее дело, а вот что он будет делать по прибытии, в голове не складывалось, и это вызывало неудовольствие. Конечно, он там сразу разберется с обстановкой и выедет в батальоны.

Машина притормозила — навстречу шла колонна пеших пехотинцев без оружия, они с удивлением посматривали на легковую машину и важного военного чина. Сергей Александрович выпрямил спину, принял строгий вид и смотрел прямо перед собой, не поворачивая головы. Потом им пришлось обгонять колонну артиллерийской батареи большого калибра, лошади медленно тащили тяжелые орудия. Для этого их автомобилю пришлось съехать на обочину. Сергей Александрович стал вспоминать, давались ли какие-то указания на передислокацию тяжелых орудий и вдруг понял, что вот уже дня три он не владеет информацией о положении на фронте и не знает, какие приказы были отданы войскам. Наконец они снова выехали на дорогу, навстречу двигалась кавалерия, эскадрон, не меньше, подумал Сергей Александрович. Далее начался нескончаемый поток, встречный и попутный: двигались уставшие, запыленные беженцы. Вдруг к машине метнулась взлохмаченная женщина, притянула руку и с польским акцентом заголосила:

— Паны, дайте моему сыночку немножко хлеба, он ничего не ел. Будьте милосердны, паны, дайте хлеба сыночку…

Женщина споткнулась, но устояла на ногах, махнула рукой и побрела обратно к движущемуся потоку, навстречу которому шло большое стадо коров.

— О, да мы так до завтрашнего дня не доберемся, — вырвалось у Сергея Александровича.

— К ночи будем на месте, Ваше высокоблагородие, — заверил его штабс-капитан, и они снова замолчали.

Чем дальше они продвигались на запад, тем жарче припекало солнце, плотнее укрывала пыль и тем мрачнее становились их лица. А потоки, направляемые неведомой силой, все шли и шли, одни вперед, это были в основном военные, другие — и туда, и обратно. «Куда они бегут, что их там ждет? Лучше бы остановились и помогли войскам остановить германцев», — размышлял Сергей Александрович, пытаясь привести мысли в порядок.

К месту они добрались, когда августовское солнце уже садилось, жара стала спадать. Штаб армии сменил место дислокации, и им бы пришлось долго плутать по забитым дорогам, но помог случай: штабс-капитан встретил знакомого офицера-казака, который выполнял поручения штаба, и тот объяснил, как туда проехать. Сергей Александрович вез с собой пакет для командующего армией. Выйдя из машины и приведя себя в порядок, он подумал, а если там срочный документ, он ведь уже может утратить свою актуальность, оказаться ненужным и даже вредным. Поэтому он сразу же предупредил встретившего его подполковника о том, что у него пакет командующему армии из штаба Верховного главнокомандующего. Долго ожидать не пришлось. Командующий армией занимал просторную комнату в небольшом здании. Солнце уже село, настольная лампа освещала лишь часть стола, и в помещении стоял полумрак. Выслушав доклад Сергея Александровича, командующий армией подошел к нему, пожал руку, принял пакет и предложил сесть. Это был полноватый круглолицый мужчина с большими седыми усами и мохнатыми бровями, глаза его выдавали человека бывалого и спокойного. Он неспешно и вдумчиво прочитал бумаги и сказал:

— Сергей Александрович, о вас лестно отзывается начальник квартирмейстерского управления. У нас сложилась сложная обстановка в дивизии, которая прикрывает наш левый фланг, дела там крайне расстроены, и к тому же начальник штаба получил тяжелое ранение. Бог мне послал вас, примите эту должность, вы не пожалеете. Там вы будете на своем месте, поверьте мне, — он замолчал, пристально глядя на полковника.

Дубровский выдержал этот взгляд, быстро поднялся, одернул китель:

— Я согласен, Ваше превосходительство. Когда прикажете убывать? Командующий армией встал, протянул руку:

— Спасибо, Сергей Александрович, приказ о вашем назначении вы получите чуть позже, а сейчас приглашаю вас на ужин. Затем можете убывать к месту службы, вас туда доставят. Идемте, — и они, как давние знакомые, вышли из комнаты.

Уже под утро, когда на востоке зарозовела полоска неба, полковник Сергей Александрович Дубровский прибыл к новому месту службы.

3

Командир дивизии, уже немолодой генерал, вначале с недоверием отнесся к назначению начальником штаба полковника из квартирмейстерского управления, даже пытался уговорить командующего армией не делать этого. С другой стороны, дела дивизии были совершенно расстроены, и срочно нужен был помощник. Полковник прибыл в штаб рано утром, а вечером уже бойко докладывал о делах дивизии и подготовил, как считал генерал, весьма дельные и продуманные предложения, которые в дальнейшем принесли результат. С этого момента генерал доверился этому еще не нюхавшему пороха, но весьма толковому штабному офицеру. Дивизия три дня отбивала атаки немецкой дивизии, нанесла ей значительный урон, а главное, дала возможность соседям справа отойти на подготовленные для обороны рубежи. Сергей Александрович сразу же выявил слабые звенья, которые не позволяли дивизии успешно вести боевые действия, их оказалось не так много: не было налажено должное взаимодействие с полками, кроме того, из рук вон плохо была организована разведка. Через несколько дней он уже чувствовал доверие к себе со стороны командиров полков и офицеров штаба, а еще перед ним открылась реальная картина происходящего на фронте, о которой он не имел представления, находясь в уютном домике в сосновом лесу. Подготовив первое донесение в вышестоящий штаб, он с ужасом понял, что оно и близко не отражает истиной обстановки, к тому же ежечасно меняющейся. Не успевали ликвидировать прорыв в одном месте, как выяснялось, что соседний полк уже отошел на другие позиции на целый переход, и нужно срочно нацеливать полки на другие задачи, хотя в это время командующим армией было приказано контратаковать противника. Накануне в состав дивизии прибыл кавалерийский полк без обозов и одного эскадрона. Выслушав по телефону доклад командира, Сергей Александрович понял, что для приведения полка в готовность к участию в боевых действиях необходим хотя бы один день. Собрав офицеров и привлекая к обсуждению командиров полков, он подготовил предложения для проведения контрудара: сформировать сводный отряд из батальонов двух пехотных полков и одного эскадрона. Оставалось подписать такой приказ по дивизии и начать незамедлительно его исполнять.

В это утреннее время командир дивизии заканчивал туалет и готовился к завтраку, поэтому его адъютант не советовал Сергею Александровичу беспокоить Его превосходительство. Однако Сергей Александрович потребовал немедленно доложить, что дело очень срочное и не терпит отлагательств. Адъютант вышел с недовольным видом и пригласил его в комнату. Генерал пил чай, он с удивлением и некоторым недоумением взглянул на вошедшего. Сергей Александрович поприветствовал своего начальника и пожелал ему приятного аппетита. Генерал, опустив седую голову, принялся помешивать в стакане чай и сухо разрешил докладывать. При этом лицо его посветлело и стало не таким надменным, что придало Сергею Александровичу уверенности. Да он и не сомневался, что подготовленный приказ непременно будет подписан, а генерал выскажет ему слова благодарности. Он подал документ, генерал выпрямился, откинулся на спинку кресла, надел пенсне, потрогал правый ус и начал читать. На его лице появилось подобие улыбки.

— Нас с вами, дорогой Сергей Александрович, за такое самоволие могут ох как взгреть, а то и под суд отдать. Это в высших штабах можно предлагать воевать и так и этак, и всяк правильно будет, а здесь нам командующий армией приказал, дай ему Бог здоровья и уважения всяческого, контратаковать ненавистного нам противника, и силы нам необходимые дал, и не велел нам привлекать наши полки, возможно, они для других важных планов предназначены. Потрудитесь, Сергей Александрович, исправить написанное и направьте кавалерийский полк в дело. В этой обстановке кавалеристы как никто другой выполнят поставленную задачу, немцы боятся нашей кавалерии — и генерал отодвинул от себя доклад.

На мгновение Сергей Александрович оторопел, краска стала заливать его лицо.

— Ваше превосходительство, по данным разведки, недалеко от места контратаки обнаружены батареи немцев, они могут накрыть атакующих конников, и для нас неизбежны большие потери. Это серьезный риск, пехота будет находиться рядом с окопами противника, артиллерия не сможет вести по ним прицельный огонь.

Генерал нервно отодвинул стакан с недопитым чаем.

— Дорогой Сергей Александрович, уж поверьте мне, я нахожусь на фронте с первых дней этой войны и хорошо знаю противника — и немцев, и австрийцев. Завидев атакующую конницу, они приходят в ужас, а то, что могут быть потери, я знаю не хуже вас, на то она и война — генерал все больше распалялся и говорил тоном, не терпящим возражений. — Мне поставлена задача контратаковать противника, и мы обязаны выполнить приказ, а не рассуждать, как это делается в академиях и высших штабах.

— С полком еще не прибыли обозы, у них отсутствуют боеприпасы, — привел последний аргумент Сергей Александрович.

— А сабли и пики они не оставили в обозе? Это их основное оружие, — последовал ответ, после которого стало ясно, что дальнейший разговор бесполезен.

Сергей Александрович быстро подготовил новый доклад и снова представил его командиру дивизии. Тот пребывал в хорошем расположении духа, смеясь, он с кем-то разговаривал по телефону. Генерал прочитал доклад и со словами: «Вот это другое дело», — подписал его.

— Храни их Бог, напоследок сказал он, — а когда полковник уже подходил к двери, добавил: — Да, Сергей Александрович, неплохо бы оставить здесь при штабе в резерве один эскадрон, который задержался на марше, мало ли что.

Начальник штаба остановился, четко, по-военному повернулся кругом и бодро ответил:

— Слушаюсь, Ваше превосходительство.

4

Из комнаты командира дивизии Сергей Александрович вышел подавленным и раздраженным, никто раньше не разговаривал с ним в таком тоне. Обстановка в дивизии требовала энергичных мер и действий, за которые Сергей Александрович отвечал по долгу службы. Он отдавал приказания, уточнял задачи командирам полков, и недовольство и разочарование после разговора с генералом ушло. От командующего армией поступил очередной приказ: отходить на новые рубежи. А зачем же была нужна контратака, недоумевал Сергей Александрович и снова почувствовал прилив раздражения. Вспомнилась размеренная служба там, в сосновом лесу, и захотелось вернуться туда…

Его размышления прервали доклады с места нанесения удара, они были и обнадеживающими, и удручающими. Кавалерийский полк прорвал оборону противника и преследует его, в плен взято более полутысячи немцев, захвачены орудия. Но преследовать противника дальше нет сил, командир полка ранен, но остается командовать и просит подкрепления, хотя бы эскадрон, оставленный в резерве.

Сергей Александрович поспешил с докладом к командиру дивизии, который находился в полевом штабе. Тот радостно его встретил:

— Молодцы кавалеристы, я знал, что они выполнят задачу и погонят немцев. Командующий армией нами доволен и просил передать вам благодарность, — командир дивизии взглянул на нахмуренное лицо своего подчиненного и, перестав улыбаться, с беспокойством спросил, что с ним случилось. Сергей Александрович стал докладывать о сложившейся обстановке в полку и необходимости направить ему подкрепление.

— Да Бог с вами, дорогой Сергей Александрович, дивизии дан приказ совершить дневной переход и занять новый рубеж, а полк будет прикрывать отход остальных полков. Ни сегодня, ни завтра немцы атаковать их не станут, они два дня будут приходить в себя после заданной им хорошей трепки, а эскадрон пусть останется у нас в резерве, — с воодушевлением закончил генерал.

— Полк понес очень существенные потери, по докладу командира, конников наберется всего-то на один эскадрон, они не смогут сдержать противника и будут уничтожены.

— Э, какой вы неугомонный, Сергей Александрович, так это же война, это вам не карты рисовать, здесь смерть рядом ходит. У меня есть уверенность, что немцев мы разобьем, хотя у них и боеприпасов полно, и стреляют они метко, но у нас есть неоспоримое преимущество — мы можем мобилизовать в армию огромное число солдат, а у них раз-два и хонде хох. Поэтому нас победить нельзя, а войны без потерь не бывает, поверьте мне, дорогой Сергей Александрович, и давайте будем готовиться исполнять приказ командующего армией.

Снова нужно было определять место размещения штаба, пути движения, налаживать все виды связи и многое другое, а главное, не дать противнику беспрепятственно наносить удары по отходящим полкам и другим воинским частям. В этой суматохе незаметно прошел день, встал вопрос о необходимости обеспечения охраны движения штабных колонн и обозов. В этот момент Сергей Александрович вспомнил об отставшем от полка эскадроне и с досадой подумал: «А ведь прав был генерал, оставив его в резерве». Он приказал вызвать к себе командира эскадрона. Тот представился ротмистром Кольцовым и, вытянувшись, застыл в ожидании своей дальнейшей участи. Кольцов уже знал о судьбе, постигшей полк, а его эскадрон почти в полном составе находился здесь, в довольно безопасном месте, и, направляясь к начальнику штаба дивизии, он ожидал нагоняя за опоздание отправки туда, где погибали его однополчане. Но узнал он и другое, что начальник штаба назначен в дивизию из самого главного штаба недавно и армейскую фронтовую жизнь еще постиг слабо, да и с подчиненными он хоть и заносчив, но доброжелателен, это немного успокаивало.

В этот момент Сергея Александровича связали по телефону со штабом полка, который находился уже на переходе. Из доклада следовало, что немцы прорвали оборону на стыке с соседней дивизией и зашли в тыл полка, практически окружив его. Там, где находятся остатки кавалерийского полка, слышна артиллерийская канонада, требуется срочное подкрепление. На этом связь прервалась. Сергей Александрович изменился в лице и даже на миг забыл, зачем здесь стоит ротмистр и кто его сюда вызывал. Напрягся и Кольцов, он почувствовал, что назревает серьезное дело, в котором ему придется участвовать. В такие ответственные минуты Сергей Александрович весь сжимался и начинал, казалось бы, спонтанно предпринимать меры, но впоследствии они давали нужный результат. Вот и сейчас он попросил ротмистра подойти к столу, где лежала карта, и, чеканя каждое слово, поставил перед ним задачу: отправить в указанном направлении разведку, в бой не вступать, получив сведения о противнике, немедленно доставить их сюда в штаб. Он тут же приказал выделить взвод для сопровождения штабной колонны и обозов. Кольцов уточнил на карте места разведки, маршруты движения и был отпущен для выполнения приказа.

Командир дивизии выслушал доклад начальника штаба:

— Я вами доволен, Сергей Александрович, только мы с вами не исполняем личный приказ Верховного главнокомандующего, где четко обозначено: ни шагу назад без приказа. А у нас в тылу противник гуляет, это надо исправить. Сергей Александрович, ваши приказания очень уместны. Так, по приказу командующего армией мне необходимо сменить место расположения. До встречи на новом месте, — генерал поднялся, подошел к несколько растерянному полковнику и протянул ему руку.

Сергей Александрович было удручен: «Он надо мной просто издевается. Да, такой приказ из Ставки был получен, но как его выполнить, если противник наседает и непрерывно наносит удары, а мы отходим и отходим? Вот и получается, что отступаем без приказа». Подходя к штабной комнате, он увидел спешившего ему навстречу ротмистра, тот доложил, что разведка встретила передовой отряд противника в составе не менее двух батальонов у населенного пункта в четырех верстах отсюда. У противника имеются артиллерийские орудия небольшого калибра и несколько пулеметов, также была замечена небольшая колонна наших пленных под охраной немцев, которая двигалась в сторону шляха. В заключение ротмистр доложил, что направил конные разъезды для ведения разведки на других направлениях. Сергей Александрович поблагодарил его и приказал немедленно приступить к выводу колонн и обозов. Началась суета, последовали команды, все пришло в движение, заржали лошади, и штабная колонна двинулась в путь.

5

Сергей Александрович понимал, что штаб дивизии утратил управление и не знает сложившейся обстановки, а это уже была его личная вина. Ему пришла мысль: вместе с остатками эскадрона отправиться навстречу противнику, туда, где находятся полки, и самому оценить обстановку. Он вызвал ротмистра и приказал ему готовиться выступить с остатками эскадрона навстречу противнику, с ними последует и он, начальник штаба дивизии. Это была авантюра, но другого выхода для себя Сергей Александрович не видел.

Вестовой подал ему верховую лошадь. Сергей Александрович не садился в седло с тех пор, как вместе с другими офицерами совершал верховые поездки в часы отдыха на прежнем месте службы. На него нахлынули воспоминания тех нереально далеких времен. «А было ли это?» — пронеслось у него в голове.

Эскадрон уже начал движение. К Сергею Александровичу на красивой рыжей лошади подъехал ротмистр, по-видимому, хотел помочь ему, но полковник уверенно вскочил в седло, чем тут же заслужил уважение своего подчиненного. После версты езды рысью к Сергею Александровичу вернулись навыки верховой езды, а с ними и ощущение тревоги, которое охватило его перед отъездом. Однако вскоре все думы и тревоги ушли, эскадрон столкнулся с разведкой противника, тут же смял ее, и конники, разгоряченные удачной стычкой, выскочили на опушку леса, за которой начиналась деревня. Оттуда раздавались орудийные выстрелы. Ротмистр выделил Сергею Александровичу двух конников для охраны, а сам повел эскадрон на противника, который собирался атаковать остатки батальона полка. Атака была стремительной и настолько неожиданной, что два десятка немцев, побросав оружие и сбившись в кучу, подняли руки вверх, остальных добивал батальон и конники. Сергей Александрович тоже пустил лошадь вслед и остановился возле сгрудившихся немцев. Он впервые так близко видел лица вражеских солдат. Нет, раньше, в мирное время, он много раз встречался с представителями различных ведомств Германской имперской армии, многие немцы командовали дивизиями, армиями и даже фронтами в русской армии, но то были совершенно другие немцы. Эти же были врагами, которые несколько минут назад убивали наших солдат. Вид у них был испуганный, глаза бегали, некоторые пытались что-то говорить. Заметив военного, который отличался от рядовых, пролетевших, как вихрь, конников, своей формой и погонами, они, по-видимому, посчитали, что это большой начальник. Опустив руки, они стали приводить себя в порядок. Как и подобает военному человеку, подумал Сергей Александрович. С этой мыслью пришло другое понимание: «Эти люди могли быть убиты, как и те, что лежат чуть поодаль, зачем же мы убиваем друг друга? За что? Только за то, что надели форму?» Но вопросы эти некогда было обдумать, к Сергею Александровичу подъехал всадник и доложил, что противник понес потери, что неподалеку находится командир полка и не будет ли угодно Его превосходительству проехать в штаб. Сергей Александрович молча кивнул, еще раз взглянул на пленных и поскакал за всадником.

Штаб полка располагался в просторном доме ксендза, который утопал в зелени вязов и лип. Он стоял сразу за костелом, а деревня представляла собой всего одну улицу, вытянутую с востока на запад вдоль небольшой речушки, с западной стороны которой и находился костел, а на восточной стороне, ближе к центру, возвышался купол церкви. Несколько домов были разрушены снарядами, на другой стороне речки за поймой находился противник.

Командир полка, седовласый полковник с пышными усами, встретил Сергея Александровича у дома, виделись они впервые, он представился и пригласил его в штаб. Из его доклада следовало, что полк восстановил свое положение, однако в батальонах личного состава наберется не больше одной-двух рот, люди чрезмерно устали, боеприпасов практически нет, от разгрома полк спасли кавалеристы, если бы не их атака, пришлось бы отбиваться в окружении. А боеприпасы на исходе, повторил командир полка. В докладе наступила пауза, все молчали, молчал и подполковник, начальник штаба. Тишину нарушили два взрыва и несколько винтовочных выстрелов. Сергей Александрович чувствовал, что эти серьезные и ответственные люди чего-то не договаривают, а делового разговора не получалось. Только он так подумал, как полковник вдруг заговорил:

— Сергей Александрович, вы простите великодушно, что я к вам так обращаюсь, мы, совершив переход, стали строить оборону и организовали здесь штаб. А вчера ко мне пришли несколько крестьян из этой деревни со священнослужителем и спросили, что им делать, как быть дальше. Я, может, по своей неопытности попросил местных жителей помочь в пропитании нижних чинов, так как тылы наши были расстроены и горячей пищи не было два дня. А еще они спросили, надолго ли мы здесь задержимся и как им жить под супостатом, если, не дай Бог, мы оставим их здесь одних на родной земле. Я им ответил, что это наш последний рубеж, ибо мы получили приказ от самого государя: «Ни шагу назад!» Только предупредил их, что бои здесь могут быть жаркие, и посоветовал им соорудить укрытия у каждого двора. Помогли они нам целый батальон накормить, а поутру опять меня спрашивают. А мы из штаба дивизии приказ получили отходить еще на один переход…

Командир полка замолчал, видимо, собираясь с мыслями, а затем продолжил:

— Сергей Александрович, я, знаете, старый служака, если дал слово, его надо держать. Это как в картах: проиграл — будь добр вернуть долг, это честь твоя. А без чести какой же я офицер? Так и здесь получилось, когда стали нас окружать, я подумал, вот и будет честь моя спасена в бою, а вы подоспели, и враг отброшен. И что же мне им сказать? А еще, Сергей Александрович, скажу вам о нижних чинах и других тоже, они не только чрезмерно устали физически, они устали от отступления, от того, что не можем мы этого врага не то что побить, а даже остановить. Дух у них почти сломлен, еще месяц-другой, не дай Бог, побегут они по домам или, того хуже, в плен сдадутся, и так уже каждый пятый готов сдаться. В плену страшно и жутко, но и здесь становится не лучше. Я вам не жалуюсь, Сергей Александрович, вы в дивизии человек новый, из высших штабов прибыли, вам с генералом за целую дивизию, за тысячи людей думать надо. Уезжайте поскорее, у вас целая дивизия, а ею надо управлять, — лицо командира вспотело, он вытер его платком и хотел что-то добавить, но в этот момент начался обстрел из орудий тяжелой артиллерии.

Все поспешили к выходу. На прощание Сергей Александрович крепко пожал руку командиру полка и взглянул ему в глаза, в них был отчаяние.

— Вы простите, Сергей Александрович, за такой разговор: накипело. А вы человек новый, еще не потерявший веру в будущее, к вам относятся с уважением. Да, и спасибо за выручку, если б не вы, многих уже не было бы в живых. Ну, да храни вас Бог, мне надо в штаб, — и, повернувшись, командир полка, прихрамывая, направился в дом.

У костела стояло несколько верховых лошадей. Навстречу Сергею Александровичу, придерживая саблю, бежал ротмистр Кольцов. Он доложил, что в эскадроне имеются потери, убито шесть кавалеристов, сорок один кавалерист, которые вышли из окружения, направлены к месту передислокации штаба дивизии. Какие будут приказания, спросил он. Сергей Александрович, удрученный разговором с командиром полка, ответил кратко: «В штаб».

День подходил к завершению, лошадь шла рысью, ветерок освежал лицо полковника, мрачные мысли уходили, но набегали вопросы, как там в штабе на новом месте, что делается в дивизии, как отнесется командир к столь длительному его отсутствию. Ответ нашелся быстро: «Вот прибуду в штаб и разберусь», но спокойствие не наступило. Сергей Александрович все еще находился под впечатлением от монолога командира полка. Вдруг лошадь полковника шарахнулась в сторону и пустилась галопом. Сергей Александрович придержал ее, дал ей время успокоиться, успокоился сам и задумался над тем, верит ли он в победу над врагом. Он аж заерзал в седле, отчего лошадь переменила шаг и забеспокоилась, а скакавшие впереди конники продолжали движение, не меняя ритма. Его лошадь прибавила шаг и снова перешла на рысь. Сергей Александрович отогнал от себя этот коварный вопрос и заметил, что навстречу ему галопом мчится рыжая лошадь ротмистра. Когда ротмистр подъехал, стал накрапывать дождь.

— Ваше высокоблагородие, вас вызывает командир дивизии, до штаба еще версты три-четыре, дождь начинается, вот, возьмите, — и он протянул Сергею Александровичу брезентовый плащ.

Полковник неумело накинул его, настроение немного испортилось, предстоял не очень приятный разговор с командиром дивизии.

К длительному отсутствию Сергея Александровича командир дивизии отнесся неодобрительно, он уже знал о том, что произошло в полку, и о роли в этом его начальника штаба. Да, он совершил благородный поступок, но здесь же целая дивизия, это тебе не полк, и необходимо постоянное управление, а это прямая обязанность штаб-полковника. А там мог бы справиться командир батальона или даже эскадрона. Так, вышагивая по небольшой комнате в доме небогатого помещика, размышлял генерал.

Раздался негромкий стук в дверь. Попросив разрешения, Сергей Александрович вошел с докладом. Выслушав его, генерал сухо и строго стал перечислять обязанности начальника штаба, а напоследок произнес:

— Такого своеволия прошу впредь больше не допускать. Идите, Сергей Александрович.

У полковника перехватило дыхание от таких слов, он повернулся и вышел с мыслью, что в таком тоне с ним там, в сосновом лесу, не разговаривали.

6

Началась осень, зачастили дожди, а дивизия продолжала отходить, совершая переходы на новые оборонительные рубежи. Обстановка складывалась крайне удручающаяся, полки каждый день вели непрерывные бои, неся большие потери, которые с трудом удавалось восполнить за счет недавно мобилизованных и практически необученных рекрутов. Оставалось только удивляться, откуда немцы берут силы на наступление. В этот день большие потери понес полк, в котором не так давно побывал Сергей Александрович, а к вечеру стало известно, что командир полка погиб. Прибыв в батальон, который в беспорядке стал отступать, он с сопровождавшими его офицерами под огнем противника пешим кинулся в отступающие цепи, приказывая залечь и открыть огонь. Ему удалось собрать небольшую группу нижних чинов и офицеров и поднять их в атаку, которая спасла батальон от полного уничтожения. Полковник не сдержал данного местным жителям слова, но честь свою не запятнал.

Командир дивизии был не в духе, опять предстояло менять обжитое за неделю место в помещичьем доме. Выслушав невеселый доклад начальника штаба, генерал стал прохаживаться по комнате, рассуждая вслух:

— А германец уже не так активно наступает, нам бы еще месячишко продержаться, а там он выдохнется, и у нас будет время собрать силы, а силы у государя-батюшки, поверьте мне, да вы, Сергей Александрович, и сами хорошо знаете, несметные. Так что месяц надо продержаться, а с командующим армии я уже решил, эскадрон он нам оставляет на это время, а впоследствии он нам уже будет не нужен, привлекайте его в дело, только не совсем уж в окопы, а так, вдруг противник где прорвется небольшими силами — там и место его.

Сергей Александрович уже привык к подобным разговорам и относился к ним настороженно, но с уважением, зачастую они были глубоко продуманы. Генерал часто оказывался прав, он обладал природной интуицией, которая его не подводила. Это был старый служака, воевал с японцами, был ранен.

Из этого разговора Сергей Александрович вынес важную и обнадеживающую информацию: нужно продержаться один месяц. Для этого необходимо было срочно определять маршруты выдвижения и место размещения штаба дивизии, распределять прибывшее пополнение, и таких дел набиралось множество, и они зачастую не заканчивались и за полночь.

Часть девятая

1

В один из дней в первой половине августа в бывшее имение вельможного пана Грушевского въехали два экипажа. Их никто не встречал, но это ничуть не расстроило приезжих. Путь, который они проделали, чтобы добраться сюда, заставил их совершенно по-другому оценивать все происходящее вокруг: людей, пристанище для отдыха, погодные условия. Между Региной и Ядвигой установились сестринские отношения, а маленький Роман казался уже довольно взрослым и самостоятельным мальчиком. Вот только Вацлав был замкнутым и потерянным. За Региной в их маленьком мире закрепилось положение хозяйки, она ничего не приказывала, не капризничала, говорила слова, которые воспринимались всеми как нужные и правильные.

Появился управляющий — полноватый мужчина с испуганным и растерянным выражением лица, что развеселило всех, смеялся и Роман, которому не терпелось выбраться из экипажа. Стал накрапывать дождик. Управляющий со своим работником и возницами принялись разгружать экипажи, определять на постой лошадей. Регина с Ядвигой и Романом поспешили в дом. Вацлаву хотелось побыть одному. Он не узнавал это место, бросались в глаза неухоженность сада, дорожек, въездных ворот, дыры в заборе, темным и неприветливым казался дом, который когда-то был величественным и притягательным, славился порядком и уютом. Сейчас дом выглядел постаревшим и каким-то сгорбленным. Вацлав подумал, зачем он приехал сюда, что он хочет здесь найти?.. Между тем дождь становился сильнее, но Вацлав не замечал его и в задумчивости остановился под разлапистым кленом. Его размышления прервал управляющий, подбежавший к нему, втянув голову в плечи.

— Вельможный пане, вы здесь промокнете, идемте в дом, и там я доложу обо всех делах.

Вацлаву стало жаль этого человека, стоящего под струями дождя, и он последовал за ним. На входе в дом их встретила приятная моложавая женщина, в которой Вацлав припомнил жену управляющего. Она певучим голосом поприветствовала хозяина, называя его вельможным паном, и пожелала ему здоровья и счастливого пребывания в особняке. Вацлав поздоровался, поблагодарил ее за добрые слова и в несколько более приятном настроении переступил порог.

В доме уже налаживалась жизнь, суетились незнакомые женщины, разнося по указанию Регины вещи. «А ведь это мой дом, я здесь хозяин, я буду здесь жить», — пронеслось в голове у Вацлава, и он уже был готов все здесь полюбить, как раздался голос жены:

— Проходите, Вацлав Казимирович, вы загораживаете проход.

От этих слов он сник и сделался жалким. Заметив это, Регина примирительно сказала, что Роман ищет папу и хочет что-то ему показать. Так вот кто здесь хозяин, одновременно подумали управляющий и его жена. После смерти вельможного пана это уже был четвертый хозяин имения, и у управляющего возникал резонный вопрос, надолго ли появился этот. Ну а его жена Катерина тут же стала налаживать контакт с такой приятной и красивой пани Региной и их милым сыночком.

В просторном кабинете сидели Регина, Вацлав и управляющий. Место, на котором некогда восседал вельможный пан Станислав, пустовало, но присутствующим казалось, что тот незримо присутствует и слушает их, от этого чувствовалась напряжение. Доклад управляющего о делах в имении был безрадостным, если не сказать пессимистичным. Мужиков деревнях почти не осталось — забрали на войну, работать некому. В окрестных деревнях появились маклаки, которые скупают весь хлеб и выгодно им торгуют, а также, несмотря на запрет торговли спиртным, тайно продают водку и спаивают мужиков. Пьяные мужики становятся буйными, чуть что — хватаются за вилы и топоры. Недавно недалеко от этих мест поместье сожгли, а управы на них нет никакой, да и война подбирает все, что добыто и выращено, вот поэтому дохода за этот год практически нет. Говоря обо всем этом, управляющий не мог видеть выражения лица хозяйки, которая сидела позади него, и оттого чувствовал себя неуютно и ерзал на стуле. Вацлав сидел спокойно, рассматривая свои ладони, потом перевел взгляд на руки управляющего, и тот быстро опустил их. Вацлав никак не мог уловить нить доклада, он впервые вникал в подобные хозяйственные дела и совершенно не представлял, кто такие маклаки и зачем им спаивать мужиков. Вопросы возникали один за другим, а ответов на них не было. Неожиданно подала голос Регина:

— Уважаемый пан Язеп, потрудитесь дать нам полный отчет за прошлый год и за этот. Нам здесь жить, и мы должны понимать, чем мы располагаем.

Регина тоже многого не поняла из доклада управляющего. Ее заинтересовало, почему за этот год нет никакого дохода, а как же прошлый год?.. Управляющий повернулся к хозяйке и заверил, что к исходу завтрашнего дня такой отчет будет готов. На этом разговор завершился. Вацлав поблагодарил пана управляющего и сказал:

— Да, хорошо бы иметь такой отчет завтра.

— Слушаюсь, вельможный пане, — поклонился управляющий и вышел из кабинета.

— Плут этот управляющий, он чего-то не договаривает, а может, и растратчик, — прохаживаясь возле стола, строил догадки Вацлав, пытаясь включить в обсуждение этого важного дела жену. Но разговора у них не получилось, Роман хотел, чтобы мама поскорее пришла к нему. Регина заторопилась и оставила мужа одного. Вацлав продолжал пребывать в странном состоянии, он никак не мог сосредоточиться на каком-то конкретном деле или хотя бы мысли. Те устремления, которые владели им в Варшаве и Кракове, исчезли, растаяли словно дым от костра после увиденного и услышанного за время путешествия в имение, а потоки беженцев и военных вызывали тревогу и порождали непостижимую и страшную картину надвигающихся событий. Ему с семьей удалось выбраться из этого кошмара и сейчас его пугали тишина и покой, которые он ощутил здесь, в этом доме. Ведь те люди никуда не исчезли, они продолжают двигаться. Где их пристанище? Зачем такая жизнь, и как можно чему-то радоваться в ней, чему-то восхищаться? Перед его мысленным взором возникли костры с кипящими чанами, толпы голодных людей с протянутыми руками, жадно жующими обжигающее мясо. Вацлав опустился в кресло, лицо его горело, воздуха не хватало, а в голове вертелся вопрос: «Зачем жить?» В этот момент в кабинет вошла жена с сыном.

— Папа, там шумит дождь, сильно шумит, я не могу заснуть, останови этот дождь, пусть он не шумит, — попросил Роман.

Вацлав с женой заулыбались.

— Мы сейчас закроем ушки, и дождика не будет, — весело предложила Регина, но Роман не сдавался.

— Это водичка на землю капает и шумит, а не на ушки.

Регина схватила сынишку на руки и крепко прижала к себе, смеясь и приговаривая: «Какой же ты у нас смышленый». Радость жены, милое лепетание сына вызвали у Вацлава раздражение, ему хотелось крикнуть, оставь его, это не твой ребенок, но он только сжал губы и вышел из кабинета. Регину беспокоило состояние мужа, она замечала его потерянность, безучастность к происходящему, это было заметно и при разговоре с управляющим. Через день на новом месте она ощутила его отчужденность к себе и сыну, и это пугало ее больше, чем кошмар, который она пережила в пути. Регина понимала, что дороги назад в Варшаву, к родителям, нет, и неизвестно, когда появится такая возможность. Здесь все было ей чуждо: хитроватый управляющий, незнакомые люди, крестьяне с вилами и топорами. Одна лишь жена Язепа проявляет к ней внимание и пытается понравиться, заигрывает с Романом, а тот ее боится. А тут еще Ядвига принесла новость, что здесь могут появиться военные и может начаться эвакуация. Однако обстановка на новом месте не приводила Регину в отчаяние и уныние, наоборот, в ней возникла жажда деятельности, которая уносила прочь страхи и сомнения.

За обедом она напомнила управляющему об отчете, и вечером в кабинете они втроем снова пытались разобраться в цифрах, каждая из которых вызывала у Вацлава вопросы, и он начинал допытываться у Язепа, что они означают. За два часа обсуждений они продвинулись всего на две строчки и то остались неясности. Вацлав для себя решил, что надо принять отчет таким, какой он есть, да и конечный результат получался не настолько мрачным, как накануне его представил управляющий. Возможный доход устраивал Вацлава. Управляющий чувствовал настроение хозяина и был доволен собой, но с опаской посматривал на молодую пани, от нее можно было ожидать всякого. И действительно, когда уже было решено расходиться, Регина попросила оставить ей отчет со словами, что если ей будет что-то непонятно, она попросит пана Язепа ей пояснить. Какая же въедливая жена у этого недалекого нового хозяина, подумал управляющий.

Вацлав решил детально ознакомиться со своим новым хозяйством и наметить планы, что делать с ним дальше, а еще он хотел съездить в ближайшее местечко и узнать, издается ли там какая-нибудь газета и наладить контакт с редакцией. Да и по совету управляющего надо бы побывать в уездном городке и дать там о себе знать. Но поездку он отложил до полного ознакомления с имением и принадлежащими ему землями. Регина внимательно изучала отчет, записывала интересующие ее вопросы, и через неделю, к удивлению Язепа, попросила его принести ей подтверждающие бумаги на приведенные в отчете цифры. Тот, краснея и покрываясь потом, начал править отчет, отчего менялись и конечные цифры. Управляющий понял, что эта въедливая особа может довести дело до суда, и надо срочно что-то предпринимать. На следующий день он встретился со старостой из соседней деревни, от которого узнал, что в деревню должны прибыть казаки. Они будут забирать все, что осталось у людей, армию кормить нечем, да и германцы наступают, а наши войска все отходят. Для управляющего такие события меняли все его планы, надо было спасать нажитое. Вечером он рассказал обо всем этом жене, надеясь, что она сумеет правильно донести эти новости до молодой хозяйки. Известие об отступлении армии обеспокоило Регину, она уже стала привыкать к этому дому и саду, занятая отчетом, меньше замечала неухоженность усадьбы, и решила, что никуда больше не поедет. Если Вацлав Казимирович хочет, пусть едет, а она останется здесь с ребенком. Да только может ли человек определять, что будет завтра, поедет он куда-либо или не поедет, не в его это власти. Казалось, вот наступил покой после того кошмара, который они пережили в дороге, и страшнее этого ничего уже быть не может. Да только в народе говорят, испытал одну беду, открывай ворота для второй, а то и третей, и дай Бог, чтобы третья стала последней. В короткой человеческой жизни какая бы ни была беда, а жить хочется, ой как хочется: видеть солнце и небо, дышать, обнять сыночка, приласкать мужа. А происходит так, как происходит.

2

Забунтовали мужики, не захотели отдавать зерно задарма, когда сюда придет армия. Стали требовать, пусть военные господское зерно забирают, что в амбарах лежит. А тут возьми и случись пожар, загорелись два амбара, один остался. Эту новость управляющий привез в имение рано утром. Вацлав выслушал его и велел тут же заложить экипаж. Он зашел к жене, которая еще не привела себя в порядок, еще спал маленький Роман. Никому до меня нет дела, подумал он и поспешно вышел. Регина заметила состояние мужа, она чувствовала, что после той трагичной поездки и появления младенца их отношения изменились, они стали отдаляться друг от друга. Ушла та радость и нежность в захватывающие минуты их единения, они сменились редкими, хотя и пылкими проявлениями страсти, после которой наступало не умиротворение, а ощущение вины и лжи. Она быстро поднялась с постели, чтобы увидеть мужа, сказать ему что-то утешительное и ласковое, но встретила растерянную жену управляющего, которая тут же выложила ей последние новости. Побледнев, Регина выбежала на крыльцо, но экипаж уже отъехал от усадьбы. Занявшись вместе с Ядвигой малышом, Регина постепенно успокоилась, и вскоре по дому разносился веселый смех и радостные крики. Немного устав от шума, она вышла во двор и направилась в заросший сад. Там ее думы перенеслись на случившийся пожар, и ей открылась простая истина, что тут замешан Язеп и нужно непременно сказать об этом мужу. На душе стало тяжело, и она поспешила в дом. Лето уже подходило к концу, солнышко светило тускло, на березах появились желтые листочки, и совсем не было слышно птиц, только воробьи весело чирикали, собравшись стайкой у плодов подорожника и переспелых трав, что росли у самой дорожки. Скоро начнутся дожди, и тогда станет совсем скучно и одиноко, подумала Регина. В таком безрадостном настроении прошел день.

Роман уже спал, когда внизу раздался топот и шум. Регина стала прислушиваться, она с нетерпением ждала мужа, он не приехал на обед и, наверное, вернулся очень голодный. Между тем шум внизу нарастал, и уже был слышен плач и причитания. Встревоженная Регина бросилась вниз. Спускаясь по лестнице, ей нестерпимо захотелось плакать. За ней шла обеспокоенная Ядвига. Увидев Катерину с поднятыми вверх руками и плачущую во весь голос, Регина пошатнулась и до нее, как в тумане, донеслось:

— Ой, пани, беда, ой, пани, беда, беда, пани, муж ваш… — и все звуки пропали, все вокруг закружилось, начало рушиться и исчезло. Мир померк, и Регина, уцепившись за балясину, опустилась на ступеньки.

Она пришла в себя на вторые сутки, в ее комнате пахло лекарствами и ладаном, в доме стояла тишина, и, только напрягая слух, можно было расслышать шепот или тихое шарканье ног. Роман с Ядвигой находился на другой половине дома, и мальчик не понимал, почему его не пускают к маме и почему так долго не приезжает папа. Няня часто плакала, тогда начинал плакать и Роман. По дому неспешно прохаживался мужчина в наброшенном поверх одежды халате. Увидев его, Роман тут же убегал и подсматривал за ним через щелочку двери. Ему хотелось во двор, но там шел дождь.

Открыв глаза, Регина увидела лампадку на комоде. «Где я?» — была ее первая мысль. Затем подступила боязнь пошевелиться и упасть. Она обвела глазами потолок, стены, окно, за которым уже было темно, в голове проносились мысли и воспоминания. Она громко сказала: «Вацлав, Вацлав» — и попыталась встать. Послышались шаги, и над ней наклонился незнакомый человек.

— Вы пришли в себя, пани, но вам еще нельзя волноваться. Вы пока лежите, а я сейчас сделаю вам теплый отвар, — услышала она незнакомый мужской голос.

— Где мой муж Вацлав? Кто вы?

Перед ней появилась женщина в белом халате, она протянула ей стакан и сказала:

— Вот, попейте, пани.

Ее приподняли, она сделала несколько глотков теплой жидкости и снова стала спрашивать, где ее муж. Мужской голос отвечал, что он немножко приболел, но скоро поправится и непременно приедет. Мир снова стал отдаляться от Регины, и она уснула.

На следующий день, проснувшись, она села на кровати. Немного кружилась голова. В комнату вошла Ядвига и сразу заговорила, как она рада, что пани выздоровела, но, встретив вопросительный взгляд Регины, замолчала.

— Ядвига, ты должна мне сказать, где Вацлав. Я требую! — такого голоса няня никогда не слышала от своей хозяйки.

Ей ничего не оставалось, как рассказать правду. В уездном городишке в одном доме случился пожар, там были дети, и Вацлав бросился выносить их из огня, одного вынес, а потом все рухнуло, и он остался там. Сюда в имение из уезда приезжали люди благодарить, а потом прискакали казаки с урядником разбираться с пожаром, управляющего забрали с собой, но вечером он вернулся, жена его плачет. Ядвига взглянула в глаза своей хозяйке и замолчала. Регина сидела неподвижно, с каменным лицом, и, казалось, даже не дышала. Ядвиге стало страшно, она хотела закричать, позвать на помощь.

— Помоги мне одеться, я сейчас встану, — прозвучал властный голос пани. Ядвига перекрестилась и тут же принялась искать одежду.

— Одежду возьми в большом кожаном бауле внизу, — уже более спокойно сказала Регина.

Наступили дни траура, которые совпали с началом эвакуации — к этим местам приближался фронт. На похоронах в уездном городишке Регина услышала много патриотичных слов и слов тихих — от матери ребенка, которого спас ее муж. В эти дни она решала вопросы, касающиеся имения, встречалась с полицейскими начальниками, ей выплатили немалые средства. Она снова увидела беженцев, которые двигались по грязным дорогам, и военных и поспешила в имение. Там она встретила всадников, которые остановились возле гостевого дома, — тянули туда провода, подъезжали телеги. Ядвига с Романом встретили ее на крыльце. Роман бросился к матери, обхватил ее ноги руками и заплакал. Ядвига тоже заплакала и сквозь слезы сказала, что ее спрашивал какой-то русский офицер. Тут к крыльцу подъехал верховой на рыжей лошади. Не слезая с седла, он спросил:

— Где здесь можно найти хозяйку?

Регина повернулась и с достоинством ответила, что она и есть хозяйка. Верховой спешился и перекинув ногу через седло, красиво опустился на землю, что-то знакомое было в фигуре военного, покрытого плащом от дождя.

— Мама, наш другой папа приехал! — воскликнул Роман, картаво произнося букву «р», и потопал к офицеру.

Тот подхватил мальчика на руки и высоко поднял. Но это не понравилось Роману, он заболтал ножками, прося опустить его на землю. Ротмистр Кольцов, прижимая к себе мальчика, подошел к женщинам.

— Рад вас видеть, пани, а ваш сын признал меня, хотя прошло немало времени, — Кольцов опустил мальчика на землю, а тот, направляясь к маме, не унимался и твердил, что другой папа вернулся. Регина улыбнулась и тихо сказала: «Да, сынок, вернулся». Кольцов объяснил, что ему велено узнать, не будет она возражать, если возле изгороди имения расположатся военные.

— Ну что, сынок, разрешим нашему другому папе разместиться с военными? Он будет здесь служить, — обратилась Регина к Роману. Мальчик выглядел озадаченным и только согласно кивнул.

— Вот видите, мы согласны. Заходите на чай, наш мальчик будет рад.

Кольцов вскочил в седло, и конь помчал его к въездным воротам.

— А папа еще вернется? — чуть не плача, спросил Роман и снова обхватил ноги мамы.

Вокруг усадьбы да и в самой усадьбе в спешке обустраивались военные разных чинов и званий, раздавались крики и лошадиный топот, телеги и экипажи то въезжали, то уезжали. Вот заурчал мотор автомобиля, который остановился у гостевого дома. Как выяснилось, прибыл важный чин, который был здесь главным. Часть особняка, которую занимали Ядвига с Романом, освободили, и там разместился генерал, также были освобождены покои для полковников. В этом движении, беспрерывных перестановках отступало горе, которое случилось здесь несколько дней назад. Надо было спешно заниматься текущими делами и заботами, речь шла об эвакуации. Регина находилась словно в забытьи, она то начинала помогать переносить вещи, освобождая комнаты, то вдруг застывала на одном месте и звала к себе Романа, а того тянуло во двор, в шум и суету. Вместе с ним приходила Ядвига и просила их отпустить туда, где мальчику было интересно и где он опять встретил того военного на лошади, опять называл его папой, и тот прокатил его верхом на лошади. Регина всплескивала руками, выражая испуг, и говорила, это же так опасно. Она пыталась обнять сына, прижать к себе, но тот вырывался и, громко топая ножками, выбегал во двор. Ядвига не стала рассказывать ей о расспросах военного и о том, что она поведала ему о случившемся горе. И, конечно, она не призналась хозяйке, как ей нравится этот привлекательный и обходительный ротмистр, и что в глубине души она призналась себе, что с радостью пошла бы с ним, куда бы он ее ни повел.

3

Дожди прекратились, выглянуло солнце, в имении стало меньше шума и беготни, хотя число военных не уменьшилось. К Регине пришел управляющий и стал просить отпустить его с миром, он не терпит германцев и собирается податься к дальним родственникам, что живут аж у самого Днепра. Регине был противен этот человек, который, прямо или косвенно, был виновен в гибели Вацлава. Она тяжело задышала и не смогла сдержать бурю гнева и жгучей ненависти.

— Пся кровь, смерд поганый, в-о-о-н с глаз моих! — закричала она. — Вон! — повторяла она до тех пор, пока Язеп, пятясь, не закрыл за собой дверь. Обессиленная, Регина опустилась на стульчик и заплакала. Слезы лились ручьем, она вытирала их тыльной стороной ладони, шмыгала носом, а потом, сжав голову руками, в отчаянии заревела навзрыд.

Открылась дверь, и в комнату с плачем вбежал Роман. Регина прижала его к себе как последнюю спасительную веточку, которая может помочь выбраться из этого страшного болота, засасывающего все живое. В проеме двери стояла Ядвига, напуганная плачем хозяйки. Она понимала, что ее положение становится крайне неопределенным, если сказать не безысходным, и остается надежда только на Регину. Да, хозяйка была несколько заносчивая, но это было терпимо. Жаль Ядвиге было и мальчика, к которому она привязалась и даже считала, что любит его больше, чем его мать. Пани осталась одна и совсем без средств, на что дальше рассчитывать, где искать опору, на кого можно будет положиться? Сейчас вокруг много русских офицеров, они заглядываются на женщин, которых здесь почти нет, разве только пани да она. Но пройдет немного времени, и военные покинут это место, и что же делать?.. Регина перестала плакать, Роман засопел и уткнулся матери в грудь. Она вдруг ощутила, что взгляд Ядвиги, как и чуть раньше взгляд управляющего, выражают одно и то же: желание оставить ее одну с ее горем и невзгодами. Нужно было думать, как жить дальше.

Наблюдая за военными, Регина обратила внимание на чернявого полковника, он уважительно относился к разным чинам и доброжелательно разговаривал с кавалерийским офицером, который так помог им в пути, и к которому сразу потянулся Роман. Она решила поговорить и с тем, и с другим. Кольцова она увидела в саду, когда вышла звать к завтраку сына. Ротмистр стоял возле Ядвиги и Романа, которые весело смеялись, слушая его рассказ. У Регины слегка кольнуло в сердце от смеха Ядвиги, а офицер, увидев хозяйку, тут же оборвал рассказ и направился к ней, за ним засеменил Роман, поддерживаемый за руку няней.

Выглянуло солнце, и от его лучей лицо Регины посветлело, в глазах засверкали искорки. Кольцов поздоровался и заговорил первым, но Регина прервала его и пригласила в дом. Вид хозяйки и ее официальный тон настраивали на серьезный и продолжительный разговор, хотя времени у Кольцова было в обрез. Они сели в кресла напротив друг друга, и Регина заговорила о ненависти к немцам, о потоке беженцев, о гибели мужа, об управляющем. Свои мысли она излагала кратко и ясно, и в какой-то момент ротмистр подумал, что она ему определенно нравится. Но чем дальше она говорила, тем тревожнее становилось у него на душе. Регина давала понять, что без посторонней помощи она погибнет в этой жестокой обстановке, которая складывается в последнее время. И в которой повинны мы, доблестные офицеры русской армии, мысленно продолжил ее мысль Кольцов. Сидеть и слушать дальше эту убитую горем пани Кольцов уже не мог. Он порывисто встал с кресла, опустился на одно колено и, сжав кулаки, почти прокричал:

— Я даю вам слово русского офицера, что бы ни случилось, я не оставлю вас, пани, в постигшем вас горе. Одно прошу: начните собираться и как можно быстрее покиньте эти места, — ротмистр встал, вытянулся по стойке смирно и уже более спокойно произнес:

— Покорнейше прошу простить меня, пани, служба требует быть мне сейчас там, где находятся мои конники. Если мы уйдем, о вас позаботятся, верьте мне.

Когда ротмистр ушел, Регина какое-то время сидела неподвижно, страхи и сомнения ушли, ей стало спокойно, и она произнесла вслух:

— Ах, да, надо же начать собираться, надо покинуть эти места…

Кольцов направился к штабу дивизии, а в висках у него словно стучали молоточки: причем здесь эта несчастная, ставшая одинокой женщина, вынужденная убегать от надвигающегося ненавистного врага. Наше дело воевать, для того мы и присягали государю, для того нас и учили, чтобы оберегать страну и мирных жителей, а получается, мы бежим и бежим, забыв о долге и чести, и нет нам никакого оправдания. Он спешил разыскать начальника штаба дивизии, полковника Сергея Александровича. Конечно, тот ему не ровня, но другого выхода у Кольцова не было. Он уже не первый раз заходил в штаб дивизии и считался у несших там охрану казаков своим человеком. Он попросил адъютанта доложить об аудиенции.

Сергей Александрович был расстроен: противник снова атаковал, нанеся немалый урон только что прибывшему в дивизию новому, хорошо укомплектованному стрелковому полку. Опять пошли разговоры об отходе на новый рубеж обороны. В какой-то момент Сергей Александрович подумал, что до того места в сосновом лесу остается уже совсем близко. Кто бы мог подумать, что придется оставить врагу такие огромные территории и отступать, отступать, неся огромные потери. Разве можно было хотя бы на миг представить, что так все сложится, когда в уютном кабинете он писал такой воодушевляющий доклад о начале мобилизации.

Его размышления прервал адъютант, доложив, что командир эскадрона ротмистр Кольцов просит аудиенции. Это немного удивило полковника, но он все же согласился его принять. Ротмистр представился и попросил выслушать его. Выглядел он уставшим и возбужденным. Кольцов вкратце описал ситуацию, в которой оказалась Регина с ребенком.

— Я дал слово офицера помочь ей, но эскадрон, которым я командую, получил приказ убыть к новому месту назначения, и у меня осталась только одна надежда — просить в этом вашей помощи, — сказал он в заключение.

А молодец ротмистр, в такое время думает о чести офицера, подумал Сергей Александрович, и улыбка скользнула по его лицу. Тут же ему вспомнился и командир полка, который дал слово жителям деревни защитить их от неприятеля, он не смог сдержать его и принял смерть в бою, в чем Сергей Александрович чувствовал и свою вину. Сейчас перед ним снова стоял офицер, который дал слово, он тоже может безрассудно броситься в атаку и повести за собой подчиненных в самое пекло, спасая свою честь. Эскадрон, которым командовал ротмистр, был последним резервом дивизии и за последний месяц не раз выручал полки дивизии, генерал даже называл его талисманом. Сейчас настал черед Сергея Александровича проявить честь офицера русской армии. Он шагнул к ротмистру и протянул ему руку:

— Я сделаю то, что вы просите, это слово офицера.

Они пожали друг другу руки, взгляды их встретились, а военные дороги разошлись, чтобы вновь сойтись уже совсем в другой обстановке.

4

Война шла своим чередом, заполняя все уголки жизни, что порой казалось, дальше так жить невозможно. Больше всего угнетало отступление, оно порождало бессмысленность невзгод и страданий, а изменить положение дел не было возможности. Не хватало патронов, винтовок, для орудий выделялось несколько выстрелов в день, от штаб-офицеров шли донесения о возрастающем недовольстве среди нижних чинов, звучали слова «измена» и «предательство». С каждым днем у начальника штаба дивизии возникали новые задачи, новые заботы…

Сергей Александрович спешил в штаб. У въезда в имение он увидел одиноко стоящую женщину в темных одеждах и вспомнил о слове, данном ротмистру. А получалось, что в суете он забыл об этом. Лицо полковника залила краска.

Регина ждала обещанной ротмистром помощи. Поутру далеко на западе уже можно было различить уханье орудий, носились слухи о начале эвакуации, а вчера вечером кухарка неожиданно задала вопрос, как ей быть, скоро сюда придут германцы, они страшные люди, не любят поляков, и заплакала. Это и заставило Регину уже почти полчаса стоять у ворот, поглядывая на входные двери со стороны флигеля. Еще с утра она выбрала одежду для предполагаемой встречи и предупредила Ядвигу, что некоторое время будет отсутствовать. Действия своей хозяйки няня воспринимала с тревогой, порой ей казалось, что пани оставит ее здесь одну, а сама с сыном уедет. В такие моменты ей хотелось заплакать и появлялось желание заманить к себе военного, непременно офицера, чтобы он увез ее отсюда далеко-далеко, где нет войны и страха. Но заботы о Романе отвлекали ее от таких мыслей.

Регина сразу заметила военного, которого ждала. Она выпрямилась, поправила шляпку, а в голове мимолетно пронеслось, что она еще молодая и привлекательная женщина. Такие слова не раз произносила Ядвига, когда помогала ей мыться или готовиться ко сну: «Какая же вы, пани, красивая, а кожа у вас прямо шелковистая». От этого воспоминая щеки у Регины порозовели, и она сделала шаг навстречу военному. При виде молодой женщины перед Сергеем Александровичем возник образ жены, когда, еще не будучи женатыми, они шли по аллее парка такие радостные и возбужденные, в ожидании слов, которые намеревались сказать друг другу в тот день. Они не виделись уже больше года…

На фронте он успел отвыкнуть от женщин, и сейчас, понимая, что предстоит серьезный разговор, чувствовал себя скованным и растерянным. Путая польские и русские слова, первой заговорила Регина, она рассказала о своей ситуации и сослалась на ротмистра.

— Господин офицер, мне больше не к кому обратится за помощью и даже за советом. Может, мне остаться здесь и ожидать кайзеровских военных?

Ее последние слова словно плеткой ударили Сергея Александровича. Его поразило, что женщина не плачет, говорит без истерики и надрыва, и это задевало его еще острее. Самое ужасное состояло в том, что он, начальник штаба дивизии, руководящий тысячами военных, не находил ни одного самого простого решения или совета, которые могли бы помочь этой несчастной женщине. Сергей Александрович стушевался и заговорил быстро и несвязно, что было ему несвойственно. С нарастанием потока слов он выглядел все растеряннее и нелепее. Его оправдательный и жалкий монолог неожиданно прервала женщина:

— Простите меня, господин офицер, я понимаю, у вас так много разных важных дел. Мы шли из Варшавы в потоке беженцев, и я видела, как трудно военным, они находятся в еще более тяжелом положении, чем мы. Они тащили такие тяжелые орудия, их могли убить. Вы простите меня за такую несуразную просьбу, я думаю, что раз мы прошли от Варшавы, то как-нибудь доедем до следующего имения покойного мужа.

Эти спокойные слова рвали душу Сергея Александровича, ему хотелось зажать уши руками и бежать неизвестно куда. Но профессиональная привычка штаб-офицера искать выход в самых сложных ситуациях спасла его. Он зацепился за слова «следующее имение мужа», и голос его зазвучал уверенно:

— Мадам, пожалуйста, не волнуйтесь, мы вам поможем. Только скажите, куда вас доставить, и мы непременно это сделаем. Я пришлю к вам своего адъютанта, расскажите ему подробно, где находится имение вашего мужа.

Регина протянула руки к этому замечательному русскому офицеру, выражая свою искреннюю благодарность.

Из зарослей кустов у ворот усадьбы за этой встречей наблюдала Катерина, она хотела знать, чем закончится их разговор. Несколько дней назад к их двору в деревне прискакали несколько всадников с молодцеватым офицером, спрашивали, где найти управляющего Язепа из помещичьей усадьбы. Узнав, что дома его нет, уехали, а назавтра привезли двух перепуганных местных мужиков, которых подозревали в поджоге господских амбаров, с ними приехал и пристав из уезда. Мужики дали показания, что управляющий подбивал их поджечь господское добро. Перепуганная Катерина плакала и твердила одно: где муж, не знает, время военное и всякое может быть. Грозный офицер объявил, что мужики будут отправлены в кутузку, а Катерине велел донести до своего супруга, что судить его и мужиков будут по законам военного времени как немецких пособников. Если же он придет сам, ему будет какое-никакое послабление.

Все вышли со двора, оставив заплаканную и перепуганную хозяйку. Пристав увез мужиков, а офицер вернулся и сказал Катерине, что будет лучше, если часть награбленного она вернет в имение пани, да не фальшивыми, а настоящими драгоценностями и золотыми монетами, иначе они найдут и ее, и ее мужа, и времени на это дал два дня.