Бесплатный фрагмент - Мы дети войны

Чтоб не «распалась связь времён»

Дети — это последний бастион Правды о войне, которая не сочинена, а прожита самим человеком. И это придаёт особую социальную значимость рядовой частной жизни, которая обжигает своими непредсказуемыми поворотами, у истоков которых была война.

К. Скопина

---

Детство

Подождём. Ты узнаешь,

А время покажет,

Сколько бед с неудачами

На сердце ляжет.

Сколько радостей мелких

Душа твоя вспомнит,

Что останутся с детства

И душу наполнят.

Сколько мыслей, обид,

Сокровенных желаний

Не забудется, не

Причиняя страданий.

Сколько раз разольётся

По венам блаженство —

Стоит лишь не забыть

То счастливое детство.

Сколько сил и терпения

Вложено в нас,

Ты оценишь, поймёшь, —

Но потом, не сейчас.

Подождём, ты узнаешь,

А время покажет…

Ксения Веслинская

---

«Наше детство — единственная неурезанная природа, какую ещё можно найти в культурном человечестве; неудивительно поэтому, что каждая пядь во внешней природе ведёт нас обратно к нашему детству».

«Наивность мышления никогда не может быть свойством испорченных людей и принадлежит лишь детям и по-детски мыслящим людям».

Фридрих Шиллер

(1759—1805)

Эхо другой жизни

Клара Скопина — член Союза Писателей России, автор многих известных художественно-публицистических книг о реальных людях эпохи, которых она встретила на непростых дорогах своей жизни.

Фронтовая профессия журналиста, собственного корреспондента «Комсомольской правды» — быть там, где кипит современная жизнь, — провела её по Сибирским параллелям и меридианам: Красноярский край, Якутия, берег Ледовитого океана, Диксон, Тува… и Курская Магнитка, Центральная Чернозёмная зона, Воронеж, Липецк, Белгород, Орёл, «писательские заповедники»… Огромный душевный интерес и любовь к людям, воспитанные детством и юностью, открыли сотням тысяч её читателей удивительных, ярких людей, которых объединяет девиз её главного Учителя, скорее всего, и подтолкнувшего её к такой жизни: «Стоять до конца!». «Всем людям родня», «Мои комиссары», «Свои люди», «Человек своего времени», «Однажды и навсегда» о В. П. Глушко — академике, создателе лучшего в мире ракетного двигателя и космической отрасли; «Перед именем твоим… Слово о своём учителе», Екатеринбург 2011 г.; «История одной диверсии. О Пауэрсе и не только. 1960—2015» — М., 2015 (Книга номинирована на губернаторскую премию Екатеринбурга, получила высокие отзывы).

С 1972 г. К.П.Скопина — специальный корреспондент по Центральной Чернозёмной зоне в газете «Советская культура». Параллельно с газетной работой она продолжает педагогическую деятельность, начатую в 1967 г., в годы работы в «Комсомолке», — доцент кафедры теории и практики журналистики (Воронежский государственный университет); по приглашению ЦК ВЛКСМ с 1980 г. — заведующая кафедрой журналистики и литературы ВКШ при ЦК ВЛКСМ (Москва). Она создала при кафедре творческие мастерские для студентов, которые вели наиболее яркие журналисты «Комсомольской правды», радио, телевидения.

В 90-е годы в Перовском Дворце творчества молодёжи создала студию «Юный журналист» и газету «Москва-Перово».

С 1998 г. по 2003 г. — руководитель пресс-службы Российского детского фонда, исполнительный редактор журнала «Дитя человеческое», создатель «Книги доброты» (о семейных детских домах).

С 2003 г. — руководитель пресс-службы Московского гуманитарного университета, главный редактор журнала «Вместе»; главный редактор, автор-составитель альманаха «Преодоление»; с 2007 г. — руководитель пресс-службы МЦР (международного центра Н.К.Рериха).

Член Союза журналистов СССР (1958), член Союза писателей СССР (1979), ныне член Союза писателей России.

К. П. Скопина — почетный корреспондент «Комсомольской правды» с вручением удостоверения «Навсегда». Сотни читательских откликов подтверждают это звание.

Награждена орденом «Знак почета», юбилейной медалью «За доблестный труд», «Ветеран труда», знаком ЦК ВЛКСМ «За активную работу в комсомоле», многими почетными грамотами ЦК ВЛКСМ, Свердловского, Воронежского обкомов КПСС и др. организаций, корпоративным орденом МосГУ «Служение и честь» (золотым), нагрудным знаком «Почетный ветеран Красноярского края», почетным знаком Союза журналистов России «Честь. Достоинство. Профессионализм» (2010 г.), Российским Союзом Писателей награждена памятной медалью «Московской городской организации 55 лет 1954—2009», памятной медалью А. С. Грибоедова 1795—1829 (2009 г.)

К. П. Скопина — Лауреат премии Ленинского комсомола. Премия присуждена в 1974 году за публицистические произведения о комсомоле, глубоко раскрывающие образ молодого современника, по представлению издательства «Молодая Гвардия».

О творчестве К. П. Скопиной опубликованы материалы в периодической печати, журналах, книгах, в библиографических справочниках: О. Г. Ласунский «Воронежские писатели» — Воронеж, 1980; «Звезды первой величины» — М., 2003; Информационно-биографическое издание «Красноярское землячество в Москве» — М., 2007.

К. Скопина —

Член союза писателей России

(членский билет № М-2375)

Сокровенная память — память сердца — это мимолётности, мгновения

Чем отзывается во мне слово ВОЙНА? И почему мы, дети войны, рассказываем о ней, хотя уже миллионы сделали это до нас? И необходимы ли эти рассказы для новых детей совсем иного времени?

«Надо! У меня на сайте ещё 4-ого декабря 2016 года я размещал статью и фото ваше (кто-то переслал из Ярославля), и были отклики. Пусть внучка найдёт для вас наш сайт, попросите её показать вам…»

Подарок судьбы…

Он случился в дни столетия комсомола: в октябре 2018 года.

Мимолётность!

Ночное смс!

Это просто подарок!

Темнота непросветная придавила душу. Кто же это вспомнил?

Виталий Борисович Арсентьев. ВитБор, как он подписывается.

«Клара Павловна, вы больше знаете и почувствовали это время — начало войны.

Я родился 17 марта 1937 года, в селе Поспеловка Николаевского района Ульяновской области. Мне было 4,3 годика, когда провожали отца… Он ушёл на третий день с группой сельчан и троих моих дядьёв, погиб через 8 месяцев, — политрук, разведчик, 25 лет…

Войну помню своим детским рано повзрослевшим умишком, и послевоенные тяжелые годы так же: мать учительница, потом председатель сельсовета, в 1942 году вступила в партию; тянула нас, детей…

Оставила свои записки, тоже очень личные, не для книжки — для внуков, — их живых у неё четверо (одного уже нет, как и старшего сына).

Семейная летопись — сага. Эмоциональные воспоминания оставляешь детям, внукам; уже и 5 правнучек. Это они читают кусочками. Пересказываем, показываем фильмы, тоже и свои, их много, любительских. Внушаю, учу, ненавязчиво.

Лидия Александровна — жена — тоже учительница, вносит свои дорогие воспоминания.

Мы с ней со второго класса в одной школе, и 62 года уже нашей семье. Есть что вспоминать.

У нас сохранилось 5 писем отца — это реликвии!

А ещё есть фейсбук, так вот на нём большая страница — Ветераны комсомола.

На сайте «Комсомол в нашей судьбе» стоит книжка «Комсомол — формат судьбы» за 14 или 15 марта… Три первые статьи — секретари ЦК, потом моя статья и ещё 70…

Люди посылают воспоминания, привозят их, приезжают сами отовсюду — от Сахалина до Крыма! Это так важно сейчас — ведь уходит не только наше поколение «детей войны», — уходит целая цивилизация!

Не скрывайте свою книгу «Мы дети войны»! Заканчивайте и пускайте в жизнь! Это надо сегодняшним. Знать — какими мы были, умевшие жить сердцем, «не выгоревшие». У большинства нашего поколения дорога одна: детство, юность, работа.

И вот по простому нашему счастью, своими руками построенному, — обухом по голове: развалины СССР!

Предательство и «пляски», шабаш нуворишей…

Что-то уже светлеет, но горизонт ещё хмур…

Хотя опять весна на белом свете, бери шинель — пошли домой!»

Всех благ вам и спасибо за вашу теплоту. Ваш ВитБор»

Мимолётность…

Наши дороги впервые пересеклись в ВКШ (Высшей Комсомольской школе), единственной в мире, куда приезжали учиться красоте и правде общественной жизни, где нет чужих и все в ответе друг за друга, — со всего Союза, из 15 республик и со всего мира, даже если надо было пробиваться нелегально… «Куба — любовь моя!» — это звучало общим гимном, когда в зал входили любимые всеми ребята…

С иностранцами работал Виталий Борисович, а я заведовала кафедрой журналистики и литературы. Я пришла не с пустыми руками, — у меня уже были книги «Всем людям родня», «Мои комиссары», «Свои люди», — с вполне открытыми позициями… Символом веры, так сказать. Наши ребята журналисты учились понимать общество, в котором живём; писать правду, какой бы она ни была, и помогать обществу становиться лучше. Ничего себе задачи? Но иначе незачем идти в труднейшую профессию. А вот, что уносят из ВКШ наши иностранные студенты, я почувствовала, когда принимала экзамен по советской литературе у руководителя афганского комсомола Фарида Маздака. Мы два часа с удовольствием проговорили о Горьком, и я позавидовала коллегам, сумевшим через литературу открывать трудную правду российского пути для человека другого мира…

Новое «пересечение» случилось в дни столетия комсомола! Долгий путь мы прошли, не изменяя ему… Сейчас Виталий Борисович Арсентьев — главный редактор интернет-сайта, действительный член Академии политической науки, к.и.н., советник 1 класса МИД РФ, профессор РЭА им. Г.В.Плеханова.

Дорогого стоит его внимание и совет начать книгу о детях войны с моей публикации в газете «Ярославские страницы», представленной позже у него на сайте.

И так я и начала.

Но пришло письмо его ровесника, которое просто обожгло! И только после него я смогу вернуться к своему собственному пережитому…

---

Жизнь — это мгновения. Мимолётности

Мимолётность, сохранившаяся на всю жизнь…

Олесь Грек

«Из тайги Саянской К. П. Скопиной г. Москва

18 апреля 2019

…«Дитя войны»! Всё вроде бы понимаю, но не хотел бы, чтобы меня так называли. Почему? Сложно ответить. Сказал бы я о себе так, скажем, перед теми солдатами, которые в 1945—1946 гг. возвращались домой кто без ног, кто без рук, без глаз, контуженный, разорван. Нет, не сказал бы, ибо я был дитем, ими спасенным. Я дитё, спасенное Красной Армией, Советским Союзом и Генералиссимусом Сталиным. Позже у меня к Сталину будет усложняться отношение, хотя Победа и Сталин — это неразделимо. Я благодарен за свое спасение, за спасение моего брата и сестер лично Сталину и своему отцу, ибо наш отец был для нас и папой, и мамой. Так распорядилась судьба.

Мои (наши) родители строили ДнепроГЭС: мама Жукова Евдокия Федоровна работала стрелочницей на железной дороге. Она сбежала от первого мужа-изверга со своим сыном Володей из станции Коренево Курской области, а мой отец Грек Григорий Иванович из рода украинских крестьян после репрессий и тюрьмы вынужден был сбежать из села Панчево Новомиргородского района Кировоградской области в Запорожье на строительство ГЭС, где работал вначале грабарем, а потом дослужился даже до главного диспетчера гужевого транспорта Днепростроя, где и встретился с Жуковой Е. Ф., ставшей нашей мамой.

У отца моего такая же почти судьба, как у Гришки Мелехова из Шолоховского романа, только на украинской почве.

Я не просто так ставлю Сталина рядом со своим отцом. После Володи у мамы появилось ещё трое детей греческого рода: Лёня, то бишь я, Тамара и Катя. В период репрессии 1931 г. отец потерял (погибли от голода) жену и троих детей, носивших наши имена гречат. Видимо, и отец, и мама имели договоренность сохранить детям прежние имена детей.

Мы счастливо жили в Запорожье, где отцу никто даже намеком не напоминал о репрессии (за его отношение к коллективизации). Отец и мама числились в ударниках. Отец даже ездил на фаэтоне, иногда катая и нас. Вместе с мамой и помощью родственников, приезжающих к ним на помощь. К 1940 г. построили свой дом. Если я и Тамара родились в землянке, то Катя — уже в новом родительском доме. Володя учился в школе, он до войны успел окончить четыре класса. Мы жили не бедно, даже знали, что такое конфеты.

И вдруг страшное известие для родителей, но не для нас, детей, — война.

ДнепроГЭС уже построен, построены и заводы в Запорожье. Только живи. Все стало вверх дном!

До прихода фашистов, т.е. с 22 июня по 4 октября, Запорожье демобилизируется, т.е. все, что можно, вывозится на восток. До призыва кто добровольно, кто по повестке ушли в ряды Красной Армии, а на еще работающие заводы пришли старики, подростки и женщины.

Областной комитет ВКП (б) создал специальные бригады для демонтажа оборудования и нужной продукции для отправки на восток. Мой отец, хотя и не коммунист и никогда не помышляющий о партии, призван обкомом партии, поскольку был главным диспетчером гужевого транспорта Днепростроя, знал всех извозчиков, их адреса, их возможности, включен в состав спецпризыва.

Мы с того времени фактически отца дома не видели, так как погрузо-разгрузочные работы велись круглосуточно и, как правило, вручную. Поскорее погрузить и отправить на восток. Всем участникам этой операции, в том числе и моему отцу вместе с семьей гарантирована отправка с последним эшелоном на восток. Отец упредил маму, чтобы она готовилась с детьми для такого отъезда. И она готовила, скупая крупы, сахар, готовя сухари. К сожалению, уже перед, казалось бы, концом работ отец надорвался и лежал в больнице, где ему нужно было сделать операцию, а делать было некому, все врачи мобилизованы в армию. Мама навещала отца, но нас не приводила к нему.

Никто из обкомовского призыва на поезд не попал, потому что фашисты внезапно ворвались в Запорожье. Последний поезд с грузом, до которого даже последний обоз с товарами не дошел, под обстрелом успел вырваться на восток. Мы оказались в оккупации. Фашисты специально вылавливали членов бригад-мобилизационщиков, которых тут же расстреливали, их выдавали сами жители.

Мы жили на левой части Днепра, а отец прятался где-то на правой. Плотина ДнепроГЭС связывала два берега, но ее взорвали красноармейцы, а фашисты вынуждены были навести паромную переправу.

Отец ещё раньше предупреждал маму, что если они не уедут на восток, то вынуждены будут уехать в село, где жили родственники отца, иначе в городе с такой семьей не выжить. И попадаться на левом берегу отец не мог, иначе его бы расстреляли. Выехать же в село можно было только по правобережной Украине. И чтобы маме с детьми перебраться на правый берег, надо было в немецкой комендатуре получить пропуск. За ним в очереди стояли тысячи.

Мама вынуждена была бегать, отмечаясь в очереди, между домом и комендатурой. Ведь дети маленькие, 2, 4, 6 и 12 лет. И она, бедная, металась. В одну из таких пробежек попала под авиабомбежку. Ее не стало 6 мая 1942 года.

Что помнит душа из того? Помнит только то, что во двор к нам приехал воз, на опилках которого лежало тело мамы с хорошо сохранившимся лицом, укрытая одеялами. Ее в дом (непонятно почему) не занесли, не раскрывали, а в тот же день через какое-то время отвезли на кладбище, где и похоронили без гроба.

Я, помню, бегал вокруг воза и пускал в сторону мамы бумажные самолетики, которые умел делать. Брат говорил, что я не плакал, а сестрички тоже ничего не понимали. Правда, я помню, что видал, как из воза прямо на зеленую траву капала кровь. Соседи и крёстные нам говорили, что мама умерла от разрыва сердца. А что это и как никто больше не говорил. Был ли отец на похоронах, не знаю. Скорее всего, что нет. За нами ухаживали крёстные. Все мы, четверо, были крещеные. На кладбище мы с братом пошли. И там, на кладбище, где маму похоронили без гроба, прямо в одежде, в которой ее и привезли к нам, я мало что понимал, продолжая под усмирения старушек пускать самолетики. Так было, пока маму не похоронили, пока не появился надмогильный холмик. Тогда я стал возле него, как оловянный солдатик, и никуда уходить не хотел. Брат Володя с силой увлек меня домой. И дома больше никто не собирался. Только нас крестные предупредили и готовили к отъезду из дома. А как, к кому и когда, никто ничего не говорил.

Это произошло ночью. К нашему дому подъехала цыганская кибитка с шатром, нас погрузили с продуктами, одеялами и одеждой, была ночь. Цыганская кибитка подъехала к паромной переправе, которая охранялась автоматчиками; двое цыган, взяв с собой что-то в ведре и бутыль, подошли к охранникам, о чем-то с ними поговорили, отдали то, что унесли с собой, и кибитку пропустили на другой берег. Позже отец говорил, что цыгане не боялись немцев, а часовых подкупили ведром яиц и флягой самогонки.

Цыгане вывезли нас в поле, где их ожидала вторая кибитка, запряженная двумя старыми клячами, а сзади кибитки был привязан возок, на котором лежала коза. Цыгане рассказали отцу, лежащему на втором ярусе кибитки, о том, как они обманули охранников тем ведром, где были яйца. Оказывается, половина их были болтуны, т.е. негодные яйца. Отец расплатился с цыганами, они пожелали нам счастливо добраться домой.

За извозчика сел Володя, а отец только изредка указывал ему, где повернуть. Больше мы ночью не ехали, а останавливались на краю какого-то села, пасли козу, доили, давали кушать лошадям, приносили им воды. В основном, это делал Володя, а отец потихонечку слазил с кибитки и варил еду. Забыл: был у нас и наш любимец пёсик, небольшого росточка, рыжеватый, будто солнышком окутан, криволапый. Он поочередно спал со всеми нами.

Остановившись на краю села, мы вдвоем с Тамарой шли вперед, заходя в каждое подворье, протягивали ручонки и просили у хозяев что-нибудь поесть. Володя говорил о смерти мамы, больном отце. Люди давали нам кто хлеба, кто пирожок, кто картошки. Всего понемногу. Володя, держа на руках двухгодовалую Катю, складывал подаяние в торбу, которая висела у него сзади, и все это мы приносили отцу к кибитке.

Что такое просить милостыню, я знаю хорошо. И знаю, почему нельзя выбрасывать хлеб, а свой кусочек всегда надо доедать. Когда мои слова не доходят до внуков, то я еще рассказываю им о блокадной Тане Савичевой.

Ценнее хлеба нет ничего на свете и вкуснее тоже. Кто этого не понимает, тот беден душой. И безразличен к жизни.

Из Запорожья в наше село, где жили сестры отца и где жили наш дедушка Иван и бабушка Евгения, мы ехали целый месяц. Грязные, замызганные мы въехали в село. Фашистов в нем не было, их всех фюрер гнал под Сталинград, Ленинград, на Кавказ, обморозившись и ошпарившись под Москвой. На Украине царствовали полицаи да бургомистры.

Впервые мы их увидели, конечно, в начале октября 1941 года, когда они объявились на Днепре. Наша улица, где мы жили, располагалась у самой насыпи железной дороги, по которой проезжали разные железнодорожные вагоны. С отвращением мы, взрослые и дети, смотрели, как фашистские солдаты то ли спьяну, то ли сдури, скидывали брюки и выставляли в сторону людей свои задницы. Они напоминали свиней, заехавших в пустыню. А когда они выгружались с вагонов, то первым делом бежали к домам хозяев улицы Алюминиевой (на которой мы родились) и не просто заходили в калитку дома, а сапогами почти разбивали ее, тут же застреливали собак, если они лаяли и кидались на непрошенных гостей, а потом врывались в квартиры, требуя яйки, млеко, вылавливали кур, грабили, что видели глазами.

Я как сейчас помню ту тройку фашистов, что ворвались к нам, перепугав и маму, и нас. Они в мышиных френчах, впереди висят автоматы, с дикими взглядами. После их ухода жители, плача и причитая, хоронили застреленных собак, проклиная фашистов…

Проезжая на кибитке, помню, иногда ночью налетал какой-то мотоцикл, фашисты сильными прожекторами освещали нас, проверяя, кто едет, куда и зачем. Они допрашивали отца, тот, как мог, объяснял, что случилось и что он везет детей к дедам. Фашисты не причиняли нам вреда, но грабили. Да что у нас можно было грабить? А вот когда мы приехали в село и поселились в той же хате, которая ранее принадлежала отцу, то нас грабили уже свои, украинские полицаи. Слово «полицаи» для меня столь отвратительное, что хочется плюнуть ему в морду. Полицай для русского человека оскорбительно, и лишь нынешние руководители-недоумки пошли на переименование милиции на полицию.

Нас, конечно, в селе уже спас дедушка Иван, бабушка Евгения да многочисленные тетушки. (Совсем не странно, что пришло время, когда мы забрали их к себе в Саяны, в Саяногорск, в далёкую Сибирь, помогали им, ухаживали, «досматривали» их и хоронили по-людски, чтобы они, не имея своих детей, не оказались заброшенными, не чувствовали себя ненужными, одинокими).

Фашистов в 1943 г. в Украине фактически не было. Они рвали Россию, а в Украине появились тогда, когда их на свой запад попёрла Красная Армия. У нас уже был огород и в нем — старый сад, который отец садил ещё когда жил со своей первой семьей, у нас было целое стадо коз, что являлось главным подспорьем жизни семьи.

Недобитые фашисты были очень злые и коварные. Отступая, они заняли село, выгнав из домов жителей, чтобы самим поселиться. Наша хата стояла почти на краю села, на левом берегу реки Великая Высь. А Красная Армия наступала со стороны правого берега, выбивая обороняющихся фашистов. Враг, хотя и разбитый в России, всё равно хватался за Украину, за Белоруссию, Румынию.

Нашу семью в феврале 1944 г. немцы выгнали с хаты, и мы поселились в козьем хлеву, а у фашистов одну комнату заняли минометчики, а их минометы стояли в саду, прячась среди деревьев, а в другой комнате поселился офицер, который сразу же нашего брата Володю превратил в денщика, заставляя его чистить сапоги, шинель, убирать постель.

Передовая фашистов от нашего дома находилась недалеко. Любой выстрел мы слышали. Чтобы минометчикам выбегать к своим минометам, произведя залп огня в сторону наступающих красноармейцев, они вырубили в стене проём и выбегали к минометам не через дверь, а через этот проем. А если слышали плач детей, то со злостью пинали сапогами, грозили убить.

Фашисты недолго продержались. Уже в марте Красная Армия с боем освободила наше село. Тот фашистский офицер, что жил во второй комнате нашей хаты, отступа, я оставил на столе горстку конфет, которая оказалась заминированной. Нас спасло то, что отец строго запретил заходить в ту комнату, пока не появились красноармейцы. Они-то и показали отцу, что могло бы произойти.

Офицер, удирая, забрал с собой и нашего брата Володю, он через несколько дней при бомбежке колонны фашистов сбежит, когда офицер убежит с машины, прячась от нападения самолетов. Брат потихонечку, расспрашивая людей, из Буга дойдет домой…

Детскими глазами мы видели и море крови, и погибших воинов с обеих сторон, и навсегда запомнили ненависть фашистов. Много еще разных эпизодов помнят дети войны! Здесь я могу написать целую книгу, но раньше, пока живы были советские воины, считал себя не вправе касаться военной темы. О нас всё же правильнее говорить: «Дети Победы».

Нашему отцу сразу после освобождения села сделали в областной больнице операцию, а после его призвали в трудармию, и он работал по восстановлению шахт Донбасса. Мы жили с дедушкой до возвращения отца, до поступления в школу, но это отдельная тема, что представляла из себя сельская жизнь для такого неуравновешенного пацана, каким был я.

Мы, дети, все же познали не только горе, но и счастье. Счастье учиться бесплатно! Я поступал и в училище ВВС Днепропетровска, учился и в вечерней школе, оканчивал профессиональные курсы машиниста подземного электровоза, проходчика, добывал вместе с братом Володей руду в шахте «Центральная», окончил КГУ, гидротехнический техникум… Брат закончил ФЗУ, учиться он не любил и не хотел. Сестры Тамара и Катя окончили училища…

Все имели семьи. Сейчас уже нет Володи и Тамары, а мы с Катей еще продолжаем свой род, имея кучу внуков…

Не будь Советской власти, не будь Красной Армии, не будь того общества, в котором мы жили, наш род давно бы закончился. Да не только наш. Мы жили в золотой период Советской власти. Хотя, как известно, и золота нет в совсем чистом виде. Всё было. Но нельзя не отличать зерна от плевел. Плевела отлетают, от них избавляются, а золото все же остается золотом…

Растеребила ты меня, Клара Павловна! Не будь ты такой, как есть, и какой я знаю тебя, не стал бы так растекаться по древу. Но когда друг просит, советует, взывает, делать вид, что не понимаешь, что от тебя хотят, непорядочно. С тем и кланяюсь тебе, поздравляя с наступающими Пасхами, Первомаем, Днем Победы, желая тебе крепкого здоровья, весеннего творческого вдохновения и благополучия всему твоему роду.

Искренне твой,

Ол. Грек

PS: Извини за мелкий почерк, я всегда жадный на бумагу…»

Мимолётность

В этом письме — абсолютно тот самый Олесь Грек, которого впервые реально я увидела на совещании молодых писателей Сибири, куда меня отправила «Комсомольская правда» выступить от имени своей газеты. Главным образом потому, что я несколько лет проработала собкором в Сибири (Красноярский край, Тува, Якутия…) и всю жизнь чувствовала её своим «вторым домом души». И когда ведущий совещание как-то очень торжественно объявил моё выступление, я смутилась и решительно сказала, что те, кто в зале, знают куда больше, чем я, — ведь они «коренные» сибиряки, а я лишь влюбленный «приемыш». Из зала донесся веселый голос: «Ух ты, как скромно!..»

Я растерялась и даже обиделась: в зал я влетела прямо с самолета, ночью где-то была вынужденная посадка, что-то чинили в самолете, было тревожно всю ночь… Передохнуть мне не дали, даже в гостиницу не заскочила; совещание уже шло второй или третий день…

В перерыве меня взяли в кольцо, все что-то хотели спросить, чем-то поделиться, и я оказалась у длинной, во всю стену, «стенгазеты», и веселый громкий невысокий парень подтолкнул меня к ней: «Клара, вот, прочти эту заметку, это про тебя. И посмейся!»

Господи, знал бы Олесь, что поездку эту я получила от редакции в порядке извинения и не готова была ей радоваться, едва приходя в себя после тяжелой операции и долечивания. А ответсекретарь, взрослый, опытный и «начальственный», официально «приложил» меня в нашем персональном рабочем журнале «Собкор за работой». Почти тунеядец, месяц не писала, статей нет, живу прежними «перлами»…

А меня каждый день возили на перевязку; малышка ходила в первый класс, трое старших доучивались, — 10-ый, 9-ый, 8-ой. И по-прежнему их надо было проводить завтраком, встретить обедом, подкреплять вечером, уложить спать ужином, выслушать всё про школу… А Алёнке с подружкой не давала покоя мечта попасть в плавательный бассейн именно сейчас. И пришлось по сугробам, с помощью отца подружки-одноклассницы из нашего дома дотащиться до начальника бассейна и убедить: нельзя губить детские мечты! Убедил папа подружки, на 30 лет старше меня, которого приняли за дедушку. А он был заслуженный врач и коротко объяснил: если мать вся в бинтах притащилась, с этим нельзя не считаться; ещё затянется выздоровление!

Вот предыстория поездки на совещание!

Я позвонила главному редактору Борису Панкину и сквозь слёзы сказала: передаю официальное письмо на редколлегию про это бездушие для публикации в следующем номере!

Вот Борис Дмитриевич мудро и решил: «Это же скандал! Прости нас. Недоглядели. Я номер журнала не подписывал. Вместо ответсекретаря на престижное совещание отправил тебя! Сможешь добраться в Сибирь?»

Я была в это время собкором в Воронеже, после Красноярска.

Вот так и познакомились… И весело же посмеялся надо мной в газете Олесь Грек — «дитя войны», каких было большинство в зале. И тут же слетела у меня с души вся смута и накипь последних дней! Вот она, родная Сибирь — крутая, добрая, озорная, горячая, настоящая!

И раньше пересекались где-то пути, — ну, хотя бы в Дивногорске, на строительстве Красноярской ГЭС, в газете «Огни Енисея», может быть… Но теперь Олесь больше не исчезал из вида. Пути совпадали, пересекались. И определялись они комсомолом и ударными комсомольскими стройками. И журналистикой. Созванивались, переписывались, Олесь присылал свои огромные публикации, философские размышления. Обменивались книгами, которые у нас выходили… Радовались встречам нашей нестареющей «молодой гвардии». Кто-то нас не любил (как ответсек меня), кто-то не понимал (когда же угомонимся?), а я не понимала только одного — как Олесю удаётся каждое лето, хоть на день, промчаться из Саяногорска в украинскую деревушку, повидать родственников, ведь он тонул в работе!

И только сейчас я как следует поняла, почему ему это удавалось!

Благодарность! Великая благодарность родным, сумевшим спасти жизнь им, малышам; не дать надругаться безжалостным оккупантам!

И вырастить. И выучить. Не только поставить на ноги, но и душе помочь не сбиться с пути. Ведь главную путеводную звезду — маму — они даже запомнить не успели. Вокруг них сомкнулись руки родственников. Родни. Родных…

Жизнь его всегда была — полёт и гонка; страсть к «бесплатной, советской, бесконечной» учёбе дала ему десяток профессий, внутреннюю уверенность и желанность его на всех стройках: Дивногорск, Саяногорск, Вьетнам. И — «Куба — любовь моя!»

25 марта 2012 года, спустя 42 года после первого смешного знакомства, Олесь упорно приглашал меня на большую встречу — «Сибирь — Куба», ещё точней — Любовь «Дивногорск — Куба».

И окончательно убедила меня ехать на эту встречу дочка Мариночка, приехавшая из Старого Оскола поздравить меня: ведь мне «стукнуло» 82 года, я даже как-то осознать этого не могла, и, наверное, было жаль что-то потерять из той нашей прежней окрылённости… «Мама, ты что? Ты не можешь не ехать, если тебя так зовут! Я провожу тебя. Я поеду вместе с тобой! Это и наше детство — наш дом гудел от голосов ваших друзей, и нам они радовались, как тебе! И в школу к нам приходили с тобой, в наши классы, рассказывали о жизни в своих краях… И шоколадные монетки дарили, помнишь? Это всё было наше! Понимаешь? Переодевайся и едем!»

Люди — молодые и не очень, — тесно сидели в уютном зале, стояли у подоконников, сидели на притащенных откуда-то стульях. Среди них наш любимый секретарь ЦК комсомола уралец Евгений Михайлович Тяжельников. Виктор Плисов, тоже «дитя войны», когда-то, в сказочном далеке, секретарь комсомола строительства Красноярской ГЭС, в конце 50-х — начале 60-х! Дверь в комитет всегда была нараспашку любому человеку с любой проблемой — а их были сотни! Только искать, как правило, Виктора надо было в котловане, среди рабочих… Тысячи неопытных ребят ехали на ударную комсомольскую, и он был для них как старший брат, выпросивший распределение на сибирскую стройку после блестящего окончания Московского института… Голос его сейчас, на встрече, был всё тот же — просто горячая волна из сердца… Он рассказывал, как же сумела Красноярская ГЭС породниться с Кубой…

И было так понятно, почему сегодня собрал всех в этом зале именно Олесь Грек. Годы и годы он сотрудничал, ездил на Кубу, работал, всей душой приняв её, Кубы, смыслы и идеалы. Как наши, как свои собственные.

По удивительному совпадению это был мой день рождения. И драгоценный подарок вручил Олесь прилюдно — маленькую голубую фотокнижечку. Олесь Грек, «На Днепровско-Енисейских перекрёстках», к 75-летию (можно сказать, писал её 75 лет). И огромную, неподъёмную красавицу с голубым небом, синими горами, алыми и бело-сине-красными, рвущимися на свободу флагами… «Из Сибири te saludamos, Куба!» («Из Сибири приветствуем Кубу!»)

Куба — любовь моя,

Остров зари багровой,

Песня летит над планетой звеня —

Куба — любовь моя!

Мужество знает цель!

Стала легендой Куба,

Вновь говорит вдохновенно

Фидель —

Мужество знает цель!..

(Это написали А. Пахмутова и Добронравов в 1962 году, и с тех пор мы и пели эту песню как личное признание!).

«Дорогой мой друг читатель!

Ты держишь в руках книгу, над которой автор работал более сорока лет. Хотя, извиняюсь за нескромность, я могу утверждать, что над ней работал столько, сколько лет Кубинской революции, потому что всё, что связано с этим событием на Американском континенте, прошло через моё сердце.

…Победа Кубинской революции на Западном полушарии была воспринята народами СССР с таким интернациональным восторгом, что мы буквально влюбились в далекую страну…

И, конечно, я был среди встречающих первую группу кубинских студентов, прибывших на обучение в Киевский государственный университет…»

И так Куба вписалась во всю оставшуюся жизнь!

Конечно, как огромный подарок я восприняла дарственную надпись на книге: «Писателю, романтику, неистовой комсомолке, чудесному Человеку Кларе Скопиной с пожеланием звездных удач, счастья, здоровья, благополучия.

И с днём рождения! С уважением.

Автор Ол. Грек

15 марта 2012 г.

г. Москва»

Каково?! Да ведь это совершенно особое качество Олеся: Щедрость! Щедрость с самой большой буквы. И это тоже качество «Детей войны». И послевоенного времени (у меня собралась целая глава документов этой удивительной щедрости, радости за другого при малейшем поводе, потребности верить в добро, в душевное родство!) Люди, а мы не совсем еще потеряли эту способность сегодня? Средь щедрых потоков информационной грязи, жестокости, ревности к чужому успеху, равнодушия, Олесь Грек с открытой душой, как свет с далекой планеты, ей-Богу!

…Дорогой Олесь! Огонь и пламя! Спасибо тебе за него! Ты сумел его сберечь. Хотя ведь далеко не всем это нравится в сегодняшней жизни. Но ведь кому-то и сегодня оно поможет сохранить своё достоинство и душу!

Кто же он, Олесь, «дитя войны», «дитя Победы!», как он себя называет, — сегодня? Общественный деятель? Многогранный технический специалист широкого профиля? Талантливый организатор? Писатель? Журналист? Увешанный наградами, государственными и общественными, он достойно носит почётные звания… Лауреат Премии Красноярского комсомола… Самая теплая награда…

Личность, с доверием принявшая советскую жизнь и не свернувшая на чужие приманки!

Человек, убежденно отстаивающий советскую цивилизацию, которая не позволила сломать жизнь миллионам «детей войны». Потому что старшие жили сердцем. Потому что знали: чужих детей не бывает. И потому он, Олесь Грек, — Дитя Победы!

---

Жизнь — это мимолётности. Мгновения.

Одни — пролетают и тут же забываются.

Другие — многократно возвращают тебе память, когда ты совсем не ждешь.

Светочка Рунова
(Светлана Георгиевна Мирошникова) — мимолётность, мгновение, хранящееся уже 66 лет

«Хочешь, я расскажу тебе о Песне Синих Морей? Я услышала ее девчонкой, на берегу моря в Посьетте. Я часто убегала одна посидеть у моря и послушать волны… И всё плохое отступало. Была я одна — и волны. И вдруг я её услышала! Песню! Как слышат голос моря в морской раковине… Я слышала ее ясно, но воспроизвести не могла… Это песня тех, кто первыми плыл по неизвестным морям, открывал неведомые земли…

Я бежала до дома, не переводя дыхания…

Но мама мне не поверила!

Все знают в Посьетте легенду, а я её услышала, Песню!»

Разговаривали мы тихонько, четверо моих детей уже спали. Редчайший случай, можем разговаривать хоть до утра: завтра выходной! Не раздастся требовательный звонок «Комсомолки»: — «Будешь ли передавать срочный материал?» Подождёт детская стирка, стряпня на завтрашний день…

И у Светочки тоже было спокойно на душе. Самые страшные дни были позади: жуткий пожар в Игарке, которому она, молоденькая девушка с Дальнего Востока, не дала сожрать, проглотить деревянную Игарку…

Никого из руководства не было в городе — улетели в Красноярск на краевое совещание — и когда в порту завыли сирены стоящих там судов, ждавших погрузки игарской «золотой» древесины, Света выскочила на крылечко горкома комсомола. Совсем близко полыхала биржа готового к отправке леса! Выскакивали из близких домов люди, замерев, оторопело смотрели в сторону огня. И Света схватила какое-то ведро и закричала: «Да что же вы стоите! Тащите воду!», — и кинулась бежать с этим ведром. И мысль была одна: ведь там могут быть дети! Они любят играть среди согретых солнцем штабелей ошкуренной древесины.

Наверное, это были последние минуты, когда на этот ужас можно было повлиять ведром с водой! Бежали отовсюду, поливали, и Света сразу увидела игравших перепуганных детей. К ним успели! Растаскивали, как могли, штабеля! Сумела Света сбить самое страшное: оцепенение, растерянность, ужас!

Но почему именно она? Ведь были более взрослые; она-то не так уж давно «вырвала» распределение в Игарку — для изучения хитростей «вечной мерзлоты» и строительства новой, каменной, Игарки…

Дальше уже приехали пожарные, прилетели из Красноярска руководители, — и на много-много дней погрузился город в тушение… Ведь Игарка — это сплошное дерево! Тротуары, тропинки, тлеющие уже под снегом доски, старые дома…

Пока тушили, Света успела раздать всем свои вещи — обувь, одежду.

Дежурила круглосуточно вместе со своим комсомолом, который еще зимой впервые собрал всех вместе.

«Самый шикарный в мире новогодний бал!» Она готовила его целый месяц прямо в горкоме вместе со всеми удивленными и недоверчивыми: шили костюмы, сочиняли сценарии, приносили ворох новых идей и такой же ворох «швейного мусора и всякой ерунды», как в страхе выразился первый секретарь горкома!.. И сейчас, на пожаре, именно эти ребята были с ней рядом.

Сутками без теплой одежды, без сна, без нормальной еды, — и Света тяжело заболела, у нее отнялись ноги…

За нее болели все. Всем миром отправили лечить в Москву. Не помогло… Потом в Сочи…

И она наконец сумела подняться на ноги.

Я написала тогда о Свете в «Комсомолке», и к ней полетели сотни и сотни писем. У «Комсомолки» ведь были многомиллионные тиражи! Подружка написала: «Дорогая Светка! Если бы знала, что ты сейчас здорова, — отругала бы, как умею!.. Устроен ли твой быт? Как у тебя с одеждой, обувью и прочая? Если что надо — пиши. Все пришлю».

«…Я хочу, чтобы вы мне ответили: правда ли то, что о вас написано в газете? А то у нас никто не верит в то, что написано: „А ты в жизни найди таких людей!“, — а отвечать и нечего…»

«Света, читая о тебе очерк в газете, я невольно плакала от радости за тебя. Ты именно такая! Ты, наверное, расстроилась, когда газету прочитала, и сказала, что ты этого не заслужила… Когда ты уехала из больницы, я стала проситься на выписку, домой… Знаешь, Света, я во многом изменилась… Я хочу жить с толком, с пользой, как ты…»

«Здравствуй, друг школьных лет Светлана! Был рад прочитать о тебе в «Комсомольской правде». Помню, как мы сидели за одной партой, и наши споры, и увлечения. Все помнится отчетливо.

Я живу в Ленинграде, работаю в театре, учусь заочно во ВГИКе… Хочется прожить не пустоцветом, а делать что-то большое, хорошее…

Помнишь наше: «Бороться и искать, найти и не сдаваться!»?»

На большом съезде в Красноярске ко мне подошел в перерыв присутствующий там первый секретарь ЦК комсомола Павлов, спросил о Свете Руновой: как все складывается после болезни, как устроена, — сказал: «Что бы ей ни понадобилось, звоните прямо мне… Все, что ей надо, сообщите, все сделаем!».

Да, сейчас мы сидели у меня дома, страшное было, надеялись, позади; здоровье вроде бы стало управляемым. Работать ее перевели в любимый всеми Дивногорск, где шло строительство Красноярской ГЭС, новые заботы и ответственность. И тут она снова обретала себя… И редкий выдался вечер, что было время послушать волшебную быль о Песне Синих морей…

И именно в тот вечер меня остро задела мысль: а ведь когда я писала о Свете, я не смогла ответить даже себе: а почему именно она первая кинулась в огонь, к штабелям, к детям? Ведь и до этого были поводы задать этот вопрос: почему именно она, встретив на игарской улице плохо одетых, неопрятных, неумытых детей, бредущих в одиночку, без старших, спросила, кто они? Оказалось, детдомовские. Она проводила их, зашла в ветхое, давно не ремонтированное здание. Поговорила с воспитательницей. Стала навещать ребят, приносить что-нибудь к чаю, — только совсем равнодушный не увидел бы, что там за жизнь…

А потом она пошла на прием к секретарю горкома партии и убедила его, что так нельзя жить «ничьим» детям. «Ничьих детей не бывает! Ведь так? Это наши дети! Какими же они вырастут? И разве они виноваты, что ничьи?!»

И еще она раз к нему пришла со всеми аргументами, зафиксированными в заявлении. Предложение одно: закрыть этот детдом, отправить детей на материк, устроить в нормальные детдома и проследить их устройство через крайком партии!

С нескрываемым удивлением спросил ее секретарь: «Откуда ты такая?..» И решение после долгих хлопот приняли. Отправили детей к другой, более человечной жизни, — к теплу, сытости, заботе…

И опять: а почему она? Ведь этих детей видели десятки людей на тех же улицах. И сам разваливающийся детдом тоже.

И сколько еще раз жил во мне незаданный вопрос: почему она? Почему без сомнений с двумя крохами на руках уже после благополучного Дивногорска она двинулась, будучи снова секретарем горкома с мужем Колей Мирошниковым на новую стройку — мощную Саяно-Шушенскую ГЭС, на новый простор жизни, на неведомые трудности. Ведь там не было «ни дома ни лома», ни гарантированной работы. Но там были нужны тысячи людей!

…Комнатку в общежитии уступил друг, Олег Касперович («Да я бродяга, а вы — семья!»). Рабочий старенький чей-то стол впихнули в «кабинет» главного инженера, и она начала там создавать из «ничего» придуманный ею комбинат по подготовке строительных кадров, выдворяя в шесть вечера из кабинета самого главного инженера и читая лекции, и ведя практические занятия с помощью собранных где только удавалось «наглядных пособий»! И зажигая своей верой… И комбинат стал выпускать до пяти тысяч человек в год настоящих строителей — ведь тысячи эти рвались отовсюду. Ведь ударная комсомольская стройка горела, как костер, и для вчерашних солдат, и для выпускников школ, и просто искателей самих себя — она становилась семьей, содружеством…

Незаметно для всех и самой себя она стала руководителем огромного разветвленного дела. Мало стало двухэтажного деревянного дома в Майне; еще и в Черемушках, и в Означенном создадут филиалы, — и она сама ездила к людям, учившимся после основной работы, уважая их усталость, чтобы не гонять за десятки километров: ведь учиться-то хотели все!

Потом будут филиалы в Дивногорске, Абакане, Минусинске, и она будет сама ездить и туда, и создавать, и консультировать, и проверять, и помогать… И никому не придет в голову, как она едет в тряских автобусах, подолгу ждет на остановках с больными еще от игарского пожара ногами…

Однажды новый начальник стройки спросит: «Что, это та, что всех жалеет?» — и вычеркнет из списка представленных к ордену. Орденом Дружбы народов ее наградят когда-то за многое-многое, и ни у одного начальника больше язык не повернется усомниться: «Ведь и так пашет, чего еще?». Да, она всех понимала: опаленных жизнью, много испытавших, умевших работать, когда эта работа кем-то горячо одобрялась.

Она ненавидела приказы и наказания, она просила и огорчалась…

Письмо: «…Этим летом, наверно, поедем на запад — надо отогреть девчонок (у нас морозы -40 с лишком — это на юге-то!).

Жду попутку уехать домой. Сегодня отзанимались, вот спешу тебе написать. Если удастся поднять девчонок, должно быть все хорошо! Мне кажется, что я опять нашла себя, — мне так хорошо, тревожно, но как-то уравновешенно… Мне почему-то кажется, что можно столько сделать красивого, и вообще столько прекрасного вокруг… Как после глубокого колодца, где я была с камнем на сердце, я снова увидела всю землю, небо…»

Может быть, самым удивительным мгновением их жизни было создание в их маленькой квартире, которая нашлась для них в двухэтажном деревянном доме, литобъединения «Стрежень». В одной крошечной комнатке укладывали детей спать, а в другой такой же начиналось «заседание» поэтов и публицистов. Впечатления небывало масштабной жизни требовали выхода! Коля всю жизнь «болел» стихами, а чтобы творчество «Стрежня» не угасло, Света участников литобъединения ночью подкармливала жареной картошкой с грибами. «На картошку еще хватало, а грибов на сопках было навалом, мы собирали сами!..» Не кормить их, пойти спать к детям? Но ведь они были тоже ее «дети». Духовные… такие же одержимые… Скоро их узнали не только в Саяногорске… Их печатали, ими гордились…

Я писала о Свете в книге «Всем людям родня», переведенной в Индии педагогом, художником, переводчиком, преподавателем русского языка, руководителем «общества Толстого», отцом троих детей Нишитешем Бонарджи. В книге «Федор, Ира, Илья, Виктор, Света, Женя». В книге «Мои комиссары»… В разные годы. И снова шли и шли письма — теперь уже в издательство «Молодая гвардия». И по-прежнему в них спрашивали и Свету, и автора: как ей удается подчинить жизнь ее собственному пониманию, не сдаваться, вытаскивать других?

Откуда ее силы? Почему — она?

Ведь я так и не спросила ее: почему ее плечи первыми принимают ношу?

Ответ пришел сам. В конверте из Хакасии, г. Саяногорска. Заказное письмо, неделю проблуждавшее по Москве из-за ошибки в индексе. Спасибо «Почте России» — не сбросили, разыскали, доставили. 22 июля 2019 г.

Ответ однозначный: потому что мы — дети войны!

Все определено в нашем детстве…

«Кларочка, извини, что я так «затянула» с письмом. Причин много, но самое главное: не дано мне писательское мастерство! Вот когда рассказываешь — смотришь в глаза, и все понятно и легко! А так несет тебя из стороны в сторону, совсем не по порядку, и уже непонятно, что важно, что неважно. Не знаю, чем могу тебе помочь…

Дело в том, что до 12 лет, с 1941 по 1952 жили мы на Дальнем Востоке. Папа был пограничник, и все время мы переезжали с места на место. Жили по гарнизонам или близко от них. Мама ехала за папой, чтобы быть поближе к нему.

В 1941 г., в июле, родилась еще сестренка Валя. А мне всего 3 года. Жили в это время в землянках…

И, можешь представить, я помню свою первую елку (мне 3,5 года)! И елка эта тоже в землянке! Это было чудо!!! Такое волшебное! Это я помню.

Как они, военные, устроили в гарнизоне такое?! Где нашли елку среди голых сопок — не знаю! Но чудо было!

Это сделали взрослые для нас, детей, конечно, догадываясь, что ждет нас много непредсказуемого. И хотели успеть «защитить» этой радостью. Ведь осталась же она у меня в памяти на всю жизнь?! А на западе в это время уже погибали дети!

Но нас не пугали и не рассказывали об этом. Берегли, сколько могли.

Папа куда-то уезжал, возвращался, потом болел (мама позже рассказывала, что весь паёк свой он отдавал нам!), выздоровел.

И в 1942 году папа ушел на «настоящую» войну, как нам говорила мама.

Я помню это хорошо, потому что мама плакала, и другие тоже… а папа говорил что-то, успокаивал. Но главное — сказал мне: «Ты старшая и отвечаешь за сестру Валю и маму!» Запомнила на всю жизнь однозначно! Мы сразу все стали старше… Мне было 4 года…

Нас перебрасывали (видно, подальше от границы). Жили в Хабаровске, Воздвиженске, Ворошилове (Уссурийск), по каким-то местам, где никаких поселков не было вообще.

И вот в конце 1944 года нас переселили в гарнизон на границе Зайсановка. Там всех нас, ребятишек, было, наверное, человек 20. Поселили в казарме. Наши отцы освобождали Корею от японцев; воевали в Манчжурии.

В поселке было, кроме казармы, 4—5 частных домов. Висело радио, и все слушали новости: ведь наши уже освобождали города!

Прибыли в казарму солдаты. И даже, помню, привозили кино (хотя и очень редко). Мы были уже большие, мне было 6 лет, все понимали. Перед кино была хроника. Это было очень страшно! И казалось, что это нас бомбили.

Я не видела тех ужасов, которые пережил мой Коля на Украине (ты помнишь моего мужа — Колю Мирошникова, с тех пор, как мы уже стали семьей и ждали своих девочек-двойняшек). Отец его был советский офицер. И им приходилось прятаться не только от немцев, но и от своих тоже! Может, и болезни все Колины взрослые от этого были. Он просто никак не мог найти себе место в жизни по-настоящему… Ведь он уже был большой, когда началась война, ему было уже около 6 лет. И все ужасы пришлись на самый впечатлительный возраст — от 6 до 10 лет!

А нас вот берегли, говорили, что все будет хорошо, что мы победим!

Жили очень дружно. В одной комнате с перегородками жило нас 4 семьи с детьми. И никогда не слышали мы ругань женщин между собой. Мужчины в этот переезд к нам не приезжали…

И вот в эти тяжелые годы все равно в казарме открыли школу!

Назначили вновь прибывшего солдата учителем, звали его Дмитрий Георгиевич.

Выделили две комнатки по 30 кв. м. В одной были 1-ый и 3-ий классы, в другой — 2-ой и 4-ый (всего учеников человек 20).

Все, кому 7 лет, пошли учиться. А мы пока за дверями подслушивали: так хотелось учиться!

Жили, конечно, как все, голодно. Мама давала талоны на хлеб, сама уходила на работу (женщины выполняли работу всякую, в том числе строили укрепления).

Мама приходит вечером, села за стол и уснула, опустив голову на руки… а мы испугались, думали — умерла. Стали плакать, вынули из сумочки маминой талоны. Их было много, а мама давала нам только два, чтоб хлеб днем получить. Мы обрадовались: завтра будет много хлеба, и мама не будет болеть! Она всегда нам давала от своего пайка…

Мама проснулась, отругала нас, что взяли талоны. А Валька говорит: «Раньше ты, мама, нас уговаривала: „Детки, ешьте да ешьте!“ А теперь говоришь: „Больше нет, больше нет!“». Валька такая маленькая, худенькая, беленькая моя сестричка… Мама обняла нас, заплакала (один раз я и видела, как мама при нас плачет) и говорит: «Война, детки! Война! Если сегодня все талоны проесть, завтра вас и покормить нечем! Хлеба нигде не достать!».

Собирали лебеду, весной копали разные корни: саранки, весенние хлебенки, «комбикорм». Огородов не было. После войны, уже к 1949 году, начали садить картошку и другое; чтобы что-то посадить, надо было где-то еще «посадочный материал» найти, ту же картошку…

Молоко дети не видели вообще, не знали, что это такое.

Уже после войны приезжала какая-то комиссия. Отобрали детей с тонкими ногами и огромными животиками (болезнь называлась «рахит») и отправили нас всех в санаторий. Там мы узнали настоящий хлеб, попробовали супы с мясом, молоко, каши, масло. Всем это не понравилось, и даже тошнило от этого. Тянуло на траву… После того, как сильно отравился мальчик, нас всех пролечили и только потом постепенно стали приучать и к молоку, и ко всей другой настоящей пище, которую мы просто даже не пробовали в войну.

…День Победы не помню, потому что наши отцы были еще на войне с японцами, освобождали Корею, воевали в Манчжурии…

Они возвратились в октябре 1945 года. И этот день я очень помню.

Вернулись не все…

Но был салют, прямо из боевого оружия. И даже нам давали выстрелить. Било в плечо сильно…

Папа привез с войны подарки — маленькие конфетки (монпансье) цветные и сказал: «Делитесь со всеми!». Куклу Вале с закрывающимися глазами. Это было чудо! Потому что мы даже не знали, что бывают игрушки. Мама ночами сшила из байки, которую давали папе на портянки, Зайчика и Мишку, а остальное было «выдуманное» — из веточек, каких-нибудь обломков…

И еще папа привез автобус с колесиками, а внутри были «пассажиры», и мы, все ребятишки, катали его с наших сопок и решили отдать его Юрке (у него папа не пришел с войны).

Папа сказал нам: «Правильно сделали». Тоже на всю жизнь запомнилось…

И еще на всю жизнь остались наши военные песни! Помню и знаю: «Священная война», «Темная ночь», «Синенький скромный платочек», «Бьется в тесной печурке огонь»…

И много, много…

И в сердце осталось, что эта земля наша, общая! И вместе можем все!

Песня такая была:

В стране той большой и богатой

Веселой и дружной семьей

Работают весело люди

И труд свой не делят межой!

В стране той пойдешь ты на север,

На запад, восток или юг:

Всегда человек человеку

Надежный товарищ и друг!

Клар, прости меня! Не могу я писать писем! Я тебя люблю и всегда буду любить.

Спасибо за все. Света.

15.07.2019»

В новый 2019 год меня сопроводило Светочкино поздравление:

«Дорогая Кларочка! С Новым Годом! С Рождеством! Всего самого светлого, доброго, радостного! Спасибо, что ты была и есть в моей жизни! И всегда, всегда помогала в трудные минуты. Спасибо! У меня одна правнучка и четыре правнука. Будем жить!!!»

Вот так — категорически! Просто — будем жить. Несмотря ни на что. На терновый букет болезней, на плохо подчиняющиеся годы, на непонимание новых поколений.

Это ей спасибо, светлой душе. Сотни и сотни людей поддержала она, поставила на дорогу жизни. И знали ее лично — каждый из них в том самом, сознательно разваленном, Советском Союзе — ее мужество и бесконечную преданность людям. Ее, дитя войны.

От дорогого мужа Николая Мирошникова осталось Свете — «Письмо»:

«Снова слово твоё облекает тобой,

Тянет руки из дальних пространств,

И свидание вновь в нём дарует судьбой —

Той, что выпала долей для нас.

Гидростанции — в сны и под ноги — пурга

И тайга, в полпланеты разлив,

Взрывы в скалах —

То нашей судьбы берега,

Наших песен добытых мотив.

Азиатские гимны таёжных зверей

Нам хотелось в платинах облечь, —

Так гармония мира стучит у дверей

И дарует нам горную речь.

Так у каждой эпохи свои есть права;

Юность в сонм своих дел погрузить,

Ей романтикой очи наполнив сперва

И отправив в далёкий транзит…

Ах, держава,

Ты двух континентов предел,

Ты даруешь полсвета — дерзай!

В поездах, самолётах ты в дали летел,

Два в себе континента связал!

И в распадках дремучий кедрач.

Ты, родная, со мною — глаза лишь прикрой,

Воздух вздохом певуч и горяч.

Так легли на крыло, полетели лета,

Словно птицы, в таёжную глушь.

И плотина, суровой эпохи дитя,

Всё росла, как дитя наших душ.

И грозою, и славой плотине под стать

Где-то рядом вставал Байконур…

Как же много о днях этих можно писать,

Где Гагарин вдруг в космос шагнул!

Той плотине в проране веками стоять,

По распадкам — медведям реветь…

Ах, романтика века, — себя не понять,

У твоих полустанков лететь!

Отчий дом… Журавлиная грусть по холмам…

Дым романтики сладок не век,

Он кому-то — судьба, стал прозрением нам,

Где-то стал сам не свой человек…

У иных берегов благодати нам нет,

Счастье птиц перелётных познай:

Возвращайся туда, где родился на свет,

И счастливую долю дерзай…

И суровые были в себе теребя,

Я оставил твои берега…

Вдруг ты весточку шлёшь — и дарует судьба

Эту песнь, что судьба сберегла.

Николай Мирошников»

Вот такое непростое письмо оставил Коля Мирошников — дитя войны, поэт и строитель.

Свете и дочкам — Тане и Лене. Для которых Сибирь — земля родная…

---

Мимолётности сменяют одна другую

Я укладываю свой рассказ, написанный карандашом на первой подвернувшейся бумаге, в синие картонные корочки, и они помогают ему сохраниться.

Как он мог сохраниться при моём журналистском житье — бытье с переездами и всё новыми вариантами жизни и профессионального положения? В беспорядочных, но всегда дорогих архивах ему, вроде, и делать было нечего — ведь это был непонятно почему написанный, просто вымышленный рассказ? Но ничего не бывает бессмысленного и случайного. Так?.. И это снова подтвердит жизнь — совершенно неожиданно…

И жизнь идёт дальше. И ещё раз еду в лагерь вожатой — шестнадцатилетняя застенчивая девчонка.

Лагерь помогает круто перейти из военного детства — в удивительное отрочество и юность. Нет, не скоро ещё у нас появятся обновки — платья не с чужого плеча и не из трижды перешитых тряпочек, и, пожалуй, только на выпускной вечер, аж через три года после войны, мы добудем первые туфельки, достойные девичьей ножки…

Не это провело черту под войной.

В городе сняли черные маскировочные шторы!

Вечером снова светились окна! А у бабушки на первом этаже они были ещё и распахнуты майскими вечерами, и в них волной вливался запах резеды с узенькой клумбочки.

И ещё вернулась песня!

Как любили люди петь до войны! Мы, дети, и выросли-то под песни. Пели просто для себя, делая что-то по дому, на огороде и на праздниках — посиделках.

И вот сейчас я всем существом остро ощущаю, как какой-то огромной волной снова всех окатила песня. В полный голос и только для себя «под сурдинку», чтобы выплакать печаль, и услышать свою душу, и позвать песней другую душу, и снова поверить в радость.

А в пионерском лагере, где теперь мы уже сами были вожатыми, наши песни разносились над прекрасной уральской рекой Чусовой, и молодой баритон Карлуши Рыкова, и серебряные голоса нас, девочек-вожатых, легко и далеко неслись, казалось, над всем миром… Другие песни, эхо другой жизни…

А ведь жизнь — прекрасна?! Я ещё боюсь это сказать вслух. Чтобы не сглазить… Мне уже шестнадцать! И я уже поработала вожатой после 8 класса!

Мимолётность. Ещё один подарок Победы

В нашей 36-ой, образцово-показательной школе с улицы Малышева, во ВТУЗ городке, проходит линейка. Особая. Победная. Наш гость — Дважды Герой Советского Союза летчик Михаил Одинцов. Среди 20 героев Советского Союза — уральцев Он единственный Дважды Герой! Молоденький просто для такого звания!

Я по поручению директора Зинаиды Калиновны Маковкиной, могучей, даже величественной (говорят, когда-то шахтёркой была!) приветствую нашего гостя. Говорить для меня — проблема, секретарь комитета комсомола отмалчиваться никогда не имеет права, и я даю «полный голос», но на самом деле, сама себя не слышу от волнения! Ведь он не только Герой войны — он мальчик из нашей довоенной школы! Он здесь учился, окончил 7 классов! И ещё с отличием окончил свердловский аэроклуб…

Он был простой, весёлый, говорил нам, что ему ещё учиться и учиться, война ему перебила учёбу, он окончил только ФЗУ — фабрично-заводское училище.

Он окончил только первый курс, потому что стипендии пятнадцатилетнему ученику платить было не положено, и они с мамой материально проблему не осилили. В 16 лет он пошёл работать на фабрику «Урал обувь», освоил 6 типов станков; одновременно занимался в городском аэроклубе, в 1938 году, в 17 лет его окончил с отличием и по его личной просьбе был призван в армию и дал присягу Пермской военной школе пилотов. И через год направлен в военную школу лётчиков…

Михаил Одинцов совершил свой первый боевой вылет уже 23 июня (!), на второй день войны, нападения на нас Германии! Герой, который в первый же год войны сумел посадить подбитый самолёт, хотя и был тяжело ранен, и после семи месяцев лечения в госпиталях получил заключение: «К службе не пригоден!». А он самовольно вернулся в полк! И ещё больше года летал, постоянно бинтуя так и не зажившую ещё руку! Таких «самоволок» у него было не одна и не две! Сдаться? Это было не для него!

К концу войны, когда Миша Одинцов появился на нашей линейке, он уже совершил 215 боевых вылетов! Вот, кто гулял сейчас по нарядным коридорам театра рядом со мной и делился своей тревогой: его сверстники уже институты окончили!..

И теперь он поступает в военную Академию, и как получится догонять своё поколение в науках, трудно представить!

А мы подросли за эти годы? Смогут ли стать такими наши ребята когда-то? И всё, что выпало нашей стране, примут ли просто как своё личное! С бесстрашием и взрослой ответственностью! Как Миша Одинцов…

…Что ещё бродило тогда в моём замирающем сердце, не пересказать, только вдруг до меня дошло, что наш гость, Михаил Одинцов, приглашает меня, — вернее, просит разрешения у директора Зинаиды Калиновны, нашей грозной главнокомандующей, — пригласить меня на спектакль Свердловского театра оперы им. Луначарского. Разумеется, вместе с ней, директором школы!

…И в антракте, гуляя по нарядным коридорам звёздного театра, известного всей стране, Михаил Одинцов с такой простотой и доверием рассказывал о своём нетерпеливом и тревожном ожидании занятий в академии, что я совсем забыла о своей неподходящей к театру одежде, — ситцевом платьишке и осенних ботинках, сама собой исчезла «зажатость», как на экзамене по математике…

«Я же попал в другой мир сейчас! Мне сейчас всё как экзамен, понимаешь? Даже самое простое общение. Вы столько успели книг прочесть, пережить событий, перемен в обществе, в людях! Ведь так?!»

Господи, это он, удивительный и бесстрашный, ждал от меня поддержки, от оробевшей девчонки?

Я только краснела от смущения и удивления: разве может так просто рассказывать о своих страхах Герой? Это он просто подшучивает надо мной!.. (А потом, уже после окончания школы, я каждый день бегала мимо памятника-бюста, установленного дважды Герою Советского Союза Михаилу Одинцову, напротив Свердловского Суворовского училища, недалеко от моего дома, и думала: ведь и сейчас кого-то не разглядишь в толпе обыкновенных людей, когда они идут по гудку после заводской смены, или после лекций, или просто спеша куда-то…)

И я рассказывала всё это своим пионерам в лагере, потому что в свои шестнадцать я уже почувствовала по себе, что твёрже стоишь, когда есть кем гордиться в жизни!

А гордилась я не просто земляком Михаилом Одинцовым. Я гордилась его Простотой! Способностью так деликатно поддерживать чужое достоинство, как бы мал человек ни был.

…В силу своей профессии мне пришлось писать и рассказывать о сотнях и сотнях (а то и тысячах) самых неожиданных людей. И мерой значимости и ценности человека навсегда стала Простота Миши Одинцова, которую не помутил в нём ни собственный героизм, ни заслуженное уважение людей, ни испытание славой. Ведь из 20 героев Советского Союза — уральцев всё-таки он единственный был Дважды Героем, и это говорило о мере его мужества, бесстрашия и профессионализма.

Встреча с Михаилом Одинцовым стала незабываемым подарком Победы. И осталась им навсегда.

И только сейчас, спустя целую жизнь, я узнаю, что Михаил Петрович Одинцов окончил в 1948 году Военно-воздушную Академию, в 1952 году — Военно-политическую Академию, в 1959 году -Академию Генерального штаба и по всей великой стране оставлял следы своей безупречной боевой работы…

И ещё он оставил людям свои книги «Тогда, в 42-м…» (М., 1977 г); «Испытание огнём» (М., 1979 г.); «Преодоление» (М., 1982 г.); и их переиздания живут с нами.

Увидеть вблизи такого человека и просто узнать о нём — это подарок Победы!

---

Мимолётность. Родной Урал

22 июня 1941 года. Солнце во всё небо — редкостный для Урала день! Ни облачка, ни намёка на перемену погоды.

Мне 11 лет. Сегодня всей семьей — мама, папа, бабушка, дедушка, тётя Нина, я — ходили на кладбище, обошли всех близких и знакомых, в том числе прошли и на еврейское кладбище рядом, положили цветы, вспомнили всех, — не знаю, почему именно в этот день, но он запомнился… Вернулись к обеду, папа с дедушкой сели за шахматы, как всегда в воскресенье, кода мы все собирались у бабушки; женщины стали накрывать на стол, я выскочила к девчонкам во двор, они качались в гамаке… Было солнечно, шумно, весело…

И вдруг — громко, радио: война! Я бросилась в дом, крикнула: «Бабушка! Война!». Почему ей? А не всем? И бабушка схватилась за сердце. И почти прошептала: «Валечка…».

Младший сын, мой дядя, мамин брат, музыкант, последние 2 года служил в армии, в Эстонии… Оставалось служить ещё год, и снова музыка, преподавание или консерватория… Только что письмо от него было…

Вот с этой минуты и до последнего часа бабушка будет ждать Валечку. Верить и ждать…

---

Мимолетность. Мгновение. Родной Урал. Свердловск. Новый. Закрытый. На себя не похожий

…Мы бежим с бабушкой по темной-темной улице, на дворе ночь, все окна Свердловска укрыты черными маскировочными шторами. Ни один немецкий самолет, даже если прорвется до Урала, не сбросит здесь бомбы. Ведь все наши уральские заводы работают для фронта. И новые эвакуированные из Москвы и Ленинграда. Отец говорит: «Артиллерия — бог войны!» Орудия, пулеметы, танки, а потом — и «Катюши». Отцовская «девятка» работает круглосуточно, как и Уралмаш, и Верх-Исетский, и «восьмерка» на Эльмаше…

А мы с бабушкой бежим — можно ли поверить! — из кинотеатра «Октябрь»; деду — заводскому мастеру-краснодеревщику — дали два билета на его шарикоподшипниковом на ночной сеанс. В фойе не протолкнёшься, битком набит кинотеатр… И правильно, говорим мы с бабушкой, фашистам не удастся остановить нашу жизнь. «Тише!» — шепчет бабушка, но я ещё успеваю сказать: «Жаль, что мне только одиннадцать лет, вот девочке в фильме — четырнадцать, так она убежала на фронт! А меня не пропустят!». «О, господи! Что ты такое несёшь!» — чуть не в полный голос говорит бабушка. — «Сходили, называется, в кино! На фронт она! Да там дяди Вали хватает!».

Дядя Валя! Валя, Валька, да он мне просто как братишка, всего на десять лет старше (или на одиннадцать)! Мы с ним около бабушки — на равных.

Только он так много умеет в отличие от меня! Фотографирует всё время нашу семью, хотя возни со старым треножником и маленьким фотоаппаратом ужасно много! «Зато у нас семейная картинная галерея на все времена. Соскучился, посмотрел, и снова повеселел!», — говорит он. И верно: в неё затесалась даже необыкновенная и почти печальная фотография, моя собственная шестилетняя! Ночью меня «выходили» с помощью «скорой помощи», оказалась «желтуха», гепатит, и от страха, что меня потеряют, бабушка попросила дядю Валю среди ночи поскорее меня сфотографировать. И осталась моя круглая, короткостриженая голова с заплаканным улыбающимся лицом: наверное, с тех пор и приклеилась улыбка на всю жизнь.

(А фотографию мне привёз в 2015 году друг «суворовских» времён, школьных лет, «дитя войны» Эдик Цумарев, с его надписью — «Уральский медвежонок…» Как она к нему попала? Как можно сберечь чужую детскую фотографию на таких перекрёстках дорог: Свердловск, Дзау-Джигау, Москва и многие-многие другие, одно училище, другое, академия? Конечно, дядь Валин талант заворожил!

Ещё дядя Валя — единственный во дворе гонял на велосипеде, решаясь и меня пристроить на раму, — невозможно от меня отвязаться!

Дядя Валя всё время с баяном, разучивает «седьмой вальс» Шопена, готовится к экзаменам в музыкальном училище, а я его «дергаю», завожу, у нас не закончена игра: кто дольше на скакалке выдержит прыжки! «Эх, ты, — сердито говорит он, — учись, пока я жив! Ведь это Музыка! Садись рядом! До бабушки будем заниматься!»

А под открытым окном нашего первого этажа уже пристроились две соседки послушать «Седьмой вальс» Шопена…

Музыка! Да мы в ней купались, не замечая! Радио круглый день передавало песни, оперные арии, сюжеты оперетты… Пела бабушка, чем бы ни была занята, — веселей дело идёт! Стоило собраться в выходной день нашей большой семье, и всё шло к песне. И Валин баян нежно и вкрадчиво поддерживал голоса сестёр и бабушки…

«Бабушка, а помнишь, как в прошлом году дядя Валя прислал тёте Нине песню: „Пройдёт товарищ все бои и войны, не зная сна, не зная тишины, любимый город может спать спокойно и видеть сны и зеленеть среди весны!“?»

«Бабушка, а почему он именно эту песню тёте Нине прислал? Он, что, догадывался о войне, и тётя Нина тоже? Ведь он уже работал учителем музыки в школе?»

«Ну и что? Его призвали в армию из школы, с преподавания, ведь молодые должны быть готовы, если будет война. Кто же Родину защитит? А песню прислал, потому что сестёр любит, желание хочет выполнить…»

А с музыкой и в армии не расстаётся. Видела, снимок в газете был, он сам прислал, — Валя в форме, с баяном, на армейском смотре! Да его от музыки не оторвёшь!

Могла ли я в ту чёрную холоднющую ночь 1941 года представить, что в 2019 году, сегодня, 19 мая, в год Валиного столетия, буду держать в руках пожелтевшее, выгоревшее, сотни раз побывавшее в руках семьи, бесценное Валино письмо? С припиской яркими чернилами гимназическим почерком тёти Нины — письмо мне?

«Здравствуй, Клара! Посылаю Валино письмо — единственное сохранившееся; сейчас не помню уже, были ещё или нет, наверное, были общие для всех: папе, маме, потому их у меня и не оказалось. Прошло ведь 35 лет, он писал это в 40 году, ещё до начала войны».

Мне сегодня больше лет, чем нашему хранителю ценностей тёте Нине в момент передачи этой ответственной обязанности мне. И я считаю своим долгом переписать это рассыпающееся послание, пока ещё возможно, — ведь это весточка не из другого времени, а из другой цивилизации! Где жили сердцем! Где мы, дети войны, получали первые уроки человечности!

Письмо 1940 года, за год до войны:

«Нина, я пишу для тебя песню «Любимый город» — из к/ф «Истребители».

— В далёкий край товарищ улетает,

Родные ветры вслед за ним летят,

Любимый город в синей дымке тает,

Знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд (2 раза)

— Пройдёт товарищ все бои и войны,

Не зная сна, не зная тишины,

Любимый город может спать спокойно

И видеть сны, и зеленеть среди весны. (2 раза)

— Когда ж домой товарищ мой вернётся,

За ним родные ветры прилетят.

Любимый город другу улыбнётся,

Знакомый дом, зелёный сад, весёлый взгляд. (2 раза)

Конец

---

Нина, ты писала, что тебе понравилась эта песня, вот я тебе и написал, хоть и поздно, но ничего. Нина, пиши мне письма почаще, конечно, если время свободное есть, а то ведь ты скоро опять приступишь к учёбе да работе, тогда совсем время не будет на письма. Пиши все новости и старое, которое я не знаю. В общем, всё пиши. Скажи Гале, Павлу Григорьевичу, Кларе Павловне (К.П. — это я, мне 10 лет, он помнит наши игры!), чтобы и они мне письма чаще писали, а то я нахожусь далеко от вас; интересно, что делается дома, а также в Свердловске. Очень скучаю. Я живу в доме, где жил Петр Ильич Чайковский, это очень любопытно, и дом старый… Скоро пройдёт уже год, как я в РККА… Нина, извини, что я написал всякой ерунды. Ну пока. Пиши. С приветом. Брат Валя.»

Да, в каждой строчке — тоска по дому и нашей большой семье. И стоило бабушке только сказать: «Там, на фронте, хватает дяди Вали», от жгучего стыда за то, что я напугала бабушку глупой откровенностью, — хочу тоже на фронт! — я покраснела даже на морозе.

…В детской моей голове в ту морозную ночь даже не могло и мелькнуть, что совсем скоро вся семья будет жить ежедневным ожиданием фронтового треугольника, а бабушка — если была возможность дождаться «почтальонки» — выскакивала ей навстречу на крыльцо, не допуская до ящичка. А вдруг из ящика потеряется? А вдруг, торопясь, не в тот ящик положит — усталая, измученная голодом, холодом — очень быстро уходила профессиональная бодрость у «главного друга» нашего дома этих лет! Думалось ли мне, девчонке, что 17 августа 2019 года я буду держать в руках рассыпающийся листочек бумаги тёмно-жёлтого цвета с почти неразличными выгоревшими линейками, но до сих пор вполне разборчивым текстом, написанным чёрными (очень качественными!) чернилами?

Ведь прошло 76 лет с того дня, когда моя мама написала его своим старательным округлым почерком.

«Пом. Начальника 3 отдела.

Для наведения справок о Вишнякове Валентине Николаевиче.

Сообщаю о нём следующие сведения:

— Фамилия, имя, отчество — Вишняков Валентин Николаевич

— Родственное отношение — брат

— Военное звание и занимаемая должность — во время прохождения службы в Эстонии — погранотряд, на фронте с 10/VII — 41г. командир танка (Москва)

— Год рождения и какой местности уроженец — 1919 год, г. Камышлов

— Каким Райвоенкоматом призван в ряды Красной Армии — Сталинский Райвоенкомат г. Свердловска.

— В какой части проходил службу — адрес:

Эстония, г. Хаапсалу, погранотряд

Почтовый адрес: г. Ленинград, п/о 302, п/я 115, дом №8, кв.32 Вишнякову В. Н. по этому адресу мы писали ему письма до выезда на фронт.

— С какого времени прекратилась с ним связь — последнее письмо было от 4го августа 1941 г. (Москва)

— Где последнее время проживал — г. Свердловск, Обсерваторская 47, д.1, кв.1 (до армии)

Во время прохождения службы в рядах Красной Армии — Эстония

Ответ на мой запрос за №433340 от 13/XI — 43

Прошу Вас сообщить о брате по адресу:

г. Свердловск, 12, УЗТМ, ул. Ильича, 6, кв.23

Скопиной Галине Николаевне

Призван в 1939 году 7/IX

10/XII — 43г.

29/III — 44г.

Запрос сделан РВК в феврале 1947г.»

Думаю, этот с двух сторон исписанный листочек (бумагу даже для нас, школьников, добывали с трудом, тетрадки делали из оберточной бумаги, из каких-то чудом сохранившихся остатков старых тетрадей; даже табели мы делали самодельные из чего поприличней и попрочней) — мамин, чудом выдержавший эти 76 лет, был копией документа, с помощью которого разыскивала Валю семья. А посылали свои запросы мама и тётя Нина, сёстры. Ответ год за годом приходил один: «В списках убитых, умерших от ран, пропавших без вести не числится». А устно и маме, и тёте военком с глазу на глаз однажды объяснил: «А какого вы ждёте ответа?.. В июне началась война, в августе последнее письмо, брошен под Москву, командир танка… Да ведь танки тогда под Москвой горели, как спичечные коробки! Что же можно ответить? Что сгорел в танке?..»

А мама и тётя всё писали и писали — уже ради бабушки, она всё же ждала и ждала! А вдруг попал в госпиталь, потерял память, или в плен попал? И только меня иногда спрашивала: «Кларочка, ты веришь, может Валечка вернуться?». Я её просто обнимала покрепче: «Бабушка, чудеса ещё не прекращаются, он живёт у всех нас в сердце…».

Ожидание так и останется с ней, до конца.

…А пока мы бежали и бежали по чёрному морозному ночному Свердловску.

…Бежать нам ещё далеко, трамвай в это время не ходит. Очень сильный мороз. Я чувствую тёплую руку бабушки, она крепко сжимает мою ладошку, словно я прямо сейчас брошусь в бега. И мне совсем не страшно. Рука бабушки всегда горячая, даже без варежек.

Вот это мгновение — моя рука в горячей, храброй бабушкиной — подарок на всю жизнь.

---

…Я бегу из школы вниз по нашей улице Обсерваторской. Тьма-тьмущая. Мы учимся в третью смену, поздно вечером. Из моей красивой и просторной двадцать второй уралмашевской, где мама работала секретарём и библиотекарем, а ещё вела кружки рукоделия, меня перевели в тридцать восьмую на окраине города. Родители домой приходят только спать. К нам в комнату подселили эвакуированного мужчину (это называется «уплотнение»). И меня с другим внуком Борей — сыном дяди Алёши, который служил на Дальнем Востоке и уже был тяжело ранен в стычке с японцами на Халхин-Голе, — переправили к бабушке. Борьку я вожу в заводской детский сад. А кода он болеет (часто!), хожу забирать его обед, несу его в судке с тремя отделениями (дедушка сам сделал). Чтоб только не поскользнуться, не упасть, не уронить суп, омлет из яичного порошка и компот, ведь больного Борьку котлетами из картофельных очисток трудно на ноги поставить…

Из школы в темноте идти страшно, ничего не видно, и тут по ноге что-то бьёт с дикой силой. Кто-то с противоположной стороны улицы метнул полено в меня. Я вскрикиваю и плачу, — почему-то тихо, наверно, чтобы ещё хуже чего-то не произошло. И тут из темноты — бабушкин голос: «Это ты, Кларочка? Я здесь, бегу!». Она бежит из темноты мне навстречу — маленькая, худенькая и кричит в полный голос: «Кто тебя обидел, я ему сейчас башку оторву!». А она — может! Я смеюсь сквозь слёзы. Подумаешь, полено! Она ради меня всё может, моя бабушка!

---

Мгновение, мимолётность.

С началом войны рухнуло всё так хорошо сложившееся — моя музыкальная школа, моя родная двадцать вторая, ансамбль песни и пляски, где взрослые десятиклассники таскали меня, маленькую плясунью, на плечах, когда я засыпала после концертов в госпиталях, где лечились раненые в боях с белофиннами. Почему брали меня с собой взрослые ребята? «Потому что ты, кроха, их до сердца достаёшь, у них ведь дома где-то свои такие дети! Понятно?»

Наш школьный театр. Наш школьный хор. Семейные выезды по воскресеньям в тайгу или на озеро Балтым. Всё ушло!.. Какие выезды? Взрослые работают круглые сутки. Город в затемнении. Война.

…У бабушки в заводском дворе стояло несколько двухэтажных домов и длинный барак. За сараями тянулись длиннющие ровные картофельные грядки заводских семей — целое поле. Раздолье! Спасение! Сажаем картошку, проживём.

Отвести Борьку в садик, помыть пол, последить за печкой, выгрести тяжёлую каменноугольную золу, пока бабушка с 6 часов утра стоит на морозе в очередях, отоваривая карточки, — 300 грамм чёрного с лебедой хлеба на человека, или строчит за машинкой солдатские ватники, — ко всему я привыкла быстро.

Мне нравилось с бабушкой стирать бельё, в пристроенном рядом с её большим корытом моём маленьком, специально сделанном дедом (он на все руки мастер), на специальной маленькой рифлёной доске. Хотя как-то я в кровь простирала руки — стирали грубой содой, мыло было не достать уже давно.

«Чистота — это красота!» — говорила бабушка. Или наоборот: «Красота — это чистота». И опять бралась за стирку: днём соседи любили постоять у её окна на первом этаже и посмотреть на белые вышитые занавески (ажурный узор назывался «ришелье»). Это — в войну? В голод и холод? Да! «Нельзя позволить сломать нашу жизнь внутри нас, в душе. Никому! Понятно?» — говорила мне бабушка.

Чистота — это красота. И наша личная тоже. В 5 утра, затемно, мы всей семьёй идём пешком в городскую баню занимать очередь. Часов в 8 мы попадаем в зал с каменными скамейками, кранами горячей и холодной воды, душевыми кабинками. После мороза — это и описать невозможно. После бани — квас, если хватит терпения выстоять ещё одну очередь. Спасибо городу, он понимал, что такое чистота для нас! В войну. В голод и холод.