Бесплатный фрагмент - Мускат и Ладан

Илья КИРИЛЛОВ ОПАСНЫЕ СИМПТОМЫ. О прозе Александра Леонидова

Журнал-приложение «День литературы» и интернет- сайт с тем же названием широко публикует прозу уфимского писателя Александра Леонидова (род. в 1974). Это новое имя в современной российской словесности. В облике его прозы нет никакой рафинированности. В столичных литературных салонах творчество Леонидова, возможно, посчитают грубым и неотёсанным. Может быть, не без оснований. Отчасти и из зависти. Судя по сюжетам произведений, он вполне преуспевающий бизнесмен, то есть с материальной точки зрения человек состоятельный. И, несомненно, умный. Эрудированный. Даже по всевозможным эпиграфам и цитатам, которыми он щедро оснащает свою прозу, можно сказать, что у него очень широкие знания не только в технической, но и в гуманитарной сфере.

В творчестве Леонидова есть нечто первобытное, стихийное. Чем-то он напоминает писателей раннего соцреализма. Например, Николая Ляшко. Такой же пассионарий.

При постижении творчества любого писателя требуются разные подходы — и образный, и аналитический. Вначале я отдал должное образам, теперь анализ, конечно, пунктирный, ведь читателю вовсе неинтересны «исследования» на целую газетную полосу. Кто-то когда-то с правильной иронией заметил, что писателей много, а читатель один.

Как я уже сказал, все вещи Александра Леонидова так или иначе связаны с темой бизнеса, все они про дельцов и купцов. Для отечественной литературы эта тема, можно сказать, сторонняя. «Фома Гордеев» прозвучал в своё время громко, но духу русской литературы остался чуждым. Не в последнюю очередь потому, что наша литература не любит Übermenschen и тех, кто себя ими воображает. Что же, интеллигентность, рафинированность — это прекрасно, ну, а всё остальное, в том числе сила и грубость, разве не составляющие жизни? А раз так, разве это не достойно творчества? Вопрос в том только, насколько талантливо говорить о чём бы то ни было.

Леонидов даёт сильный по своей остроте и точности анализ современного российского бизнеса, делает попытку исследовать его психологию и социальные факторы, с ним связанные. Есть страницы, которые забыть невозможно. Вот коммерсант-проходимец, главный герой романа «Мускат и ладан», скупая по деревням картошку, самым жестоким образом обманывает доверчивую нищую старуху. Эта сцена слезу не выжимает, напротив, глаза сухие и ясные. Только сердце при чтении этих страниц ноет очень…

Это, однако, с позволения сказать, дела мелкие. Описывается вообще вся изнанка современного российского бизнеса: и непроходимое взяточничество, и даже бухгалтерские махинации, разобраться в которых неподготовленному читателю трудно, но смысл которых ясен: уход от налогов. Вообще, автор стремится приблизиться к теме коррупции в том огромном римском смысле этого понятия, когда моральное разложение проявляется через «неуставные отношения» властителей и торговцев, через смешение каст.

Но утверждать, что подлецы-коррупционеры не способны на любовь, — это, извините, выставить себя круглым глупцом. Вообще, всё лучшее в прозе Александра Леонидова — о любви. В его творчестве многогранная любовь, и плотоядная, и платоническая, и любовь-жалость, но не унизительная ни для мужчины, ни для женщины. Более всего — покровительственная любовь сильного пола к слабому полу.

Но это что касается любви. А в целом в произведениях Леонидова слишком много истеричности в описании жизни. Честное слово, многие авторы-женщины гораздо мужественнее и трезвее. Например, Марина Степнова, написавшая замечательные по психологической стойкости романы «Женщины Лазаря» и «Безбожный переулок». Кстати, и у Леонидова лучшая вещь — повесть «Инферно», сухая, жёсткая, а вовсе не роман «Мускат и ладан», как он сам полагает, книга слишком эмоциональная. Хотя и похож его доминирующий коллективный персонаж на какого-то первозданного зверя, как я говорил выше, внутри-то «человеческое, слишком человеческое». Автор — человек сильный, но слишком много жалости у него, а для художника это губительно. Поэтому самым слабым произведением, на мой взгляд, у него является сентиментальная повесть «После ноля». (Кстати, это самостоятельное название? Или привет Натану Дубовицкому? Или Владиславу Суркову?)

Главный недостаток творчества Леонидова — это неумение созидать образы полнокровных героев. Вот даже главный герой «Муската и ладана» Егор Сеченев, по прозвищу Сечень, казалось бы, такой колоритный! Святой и грешный, стяжатель и филантроп, робко влюблённый в монахиню и решительно раскапывающий могилу своего дяди, чтобы украсть у мёртвого дорогой перстень. Кстати, из романа Александра Леонидова я узнал, что изначальный смысл перстня был в том, чтобы служить кастетом. (А я-то всю жизнь гадал, отчего мне так неприятны перстни, сколь роскошными бы они ни были.) Но сейчас не об этом. Хочется взять пластилин (избави Бог, я не посягаю на глину), неумело вылепить этого Сеченя, поставить на тумбочку, чтобы он стал зримым. Критикуя, хочу оговориться, что я не враг автору. Если Леонидов жаждет стать по-настоящему достойным писателем, ему нужно неустанно и максимально оживлять своих персонажей.

Разумеется, я не могу не отметить самую сильную сторону его творчества. Он хороший сюжетист, склонный в сюжетостроении к детективному началу. Повесть «По ту сторону заката», собственно, в детективном жанре и выполнена, да и в романе «Мускат и ладан» сюжет закручен лихо. Нажива, злоба, месть — хорошие ингредиенты для приготовления острых блюд. Не обходится дело и без приправы, известной уже три или четыре тысячелетия. Называется Соломон Пинхусович. Да, двигателем злой развязки в романе является торгаш и вор Соломон Пинхусович Привин. Соломон Пинхусович. Как же не обратить внимания на такое подчёркнутое имя? Можно многое говорить. Можно не говорить ничего. Но можно и нужно вспомнить стихотворение замечательного поэта Бориса Слуцкого «Евреи хлеба не сеют». Многие ведь считают, и с этого начинается стихотворение, что Иван пахарь и воин, а Абрам вор и торгаш. Так вот лирический герой стихотворения, еврей-фронтовик, alter ego автора, вопрошает:

Не торговавший ни разу,

Не воровавший ни разу,

Ношу в себе, как заразу,

Проклятую эту расу!

Пуля меня миновала,

Чтоб говорили нелживо:

Евреев не убивало,

Все воротились живы!

Между прочим, Иван, Абрам, а также Илья, имя вашего покорного слуги, — все имена эти древнееврейского происхождения. (Кстати, совсем скоро, 7 мая 2019 года, наступит 100-летие со дня рождения Бориса Слуцкого).

Надо сказать, Александр Леонидов по-настоящему-то и сам не верит в то, будто есть хорошие и плохие нации. И вот тогда, когда он начинает говорить о человеке как таковом, ему открываются такие бездны душевных падений, что становится не по себе… Слава Богу, по своему художественному масштабу это не Фёдор Достоевский и не Михаил Шолохов, поэтому легко отпускает. Но вообще талант крупный.

Ну, а в более узком, так сказать, в морально-политическом смысле
Александр Леонидов, конечно же, патриот. Даже в том, какие у него удивительные размышления о водке, о смысле русского пития. Не веселия ради, а чтобы вынести этот страшный труд в огромной, северной, раздираемой противоречиями стране. Как истинный патриот, Леонидов не боится говорить о язвах России. Как и все мы, приверженцы просвещённого патриотизма, он считает долгом не умалчивать о них. Диагноз ещё требует уточнений. Леонидов ценен тем, что это зоркий и въедливый наблюдатель. Симптомы, которые он достоверно описывает в своём творчестве, поистине страшные. Но Леонидов, в отличие от многих других авторов, пытается искать и находит выходы для своих персонажей из этих сложных, но не тупиковых ситуаций. Его герой всё же в большей мере жизнелюб и оптимист. Наверное, за такими будущее.

ПРОЛОГ ПОД СВИНЦОВЫМИ НЕБЕСАМИ

Вокруг доставки стиральной машинки «Эврика» из Москвы в уральский город Куву сложилась очень замысловатая матримониальная схема. Дело было в 1983 году, когда только появились эти машинки-полуавтоматы, за новизну, собственно, и названные «Эвриками». В СССР это был жутчайший дефицит, особенно для ничем не примечательной, серопанельной индустриальной дымной Кувы на берегах Желтой реки, Сараидели.

Сестра кувинской исконной жительницы, Вилены Маркеловны Сечень, была замужем за московским светилом медицинской науки, Михаилом Дмитриевичем Сульпиным, который, используя связи придворного врача, мог «достать» как тогда говорили, и даже без переплаты, эту самую злосчастную полуавтоматическую «Эврику». Слово «достать» в те достопамятные времена означало вовсе не как сейчас, «надоесть», а нечто совершенно противоположное, потребительски-вожделенное.

Когда «Эврику» «достали», словно шедевр искусства, из запасников КПСС, она оказалась в академической высотке на улице академика Вавилова в Москве, запакованная в бурую фанеру и полиэтилен с рейками почти драгоценного дерева твердых хвойных пород. Хотя квартира и была улучшенной планировки — ещё одна «Эврика» (огромный, извините за выражение, параллелепипед) там была нафиг не нужна. Она стояла в коридоре, возле бамбуковых занавесей с восточным узором, царапала рейками дорогой мозаичный паркет семейства Сульпиных, а главное — мешала их проходу в туалет.

Поэтому от «Эврики» — при всей её дефицитности — Сульпины стремились поскорее избавиться, сослав чудо техники в далекую предсибирскую Куву. Но ссыльный приговор — вынесенный за набитые на бедрах синяки (углами цепляла при ночном движении к облегчению) — постоянно откладывался…

Это мелочное, паршивое, если задуматься, дело, в каком-то смысле решило судьбу величайшей из империй самым неожиданным образом.

Дело в том, что Михаил Сульпин, доктор медицинских наук, был не только ученым в НИИ диетологии и гастроэнтерологии, но и личным диетологом Константина Устиновича Черненко, базилевса Третьего Рима, прозванного в его честь «Константинополем».

Формально Сульпин должен был следить, чтобы базилевс правильно питался, потреблял только здоровую пищу, а самое главное — чтобы алкатели поднебесного престола (империя ракетами многоразового использования подпирала небо) — часом не отравили бы седовласого, монголоидного русского владыки с украинской фамилией.

Сульпин следил за этим, и очень пристально. Он был человеком занудным, очень допекал пациента, снимал пробы практически с каждого блюда, даже с любимых Константином Устиновичем магазинных, фабрично упакованных, кукурузных палочек. А если Черненко думал выпить молока из треугольных пирамидок красно-синего картона, в которые молоко тогда разливали молзаводы — это повергало Сульпина в ужас!

Сульпин был лучший советский специалист по ядам и токсинам. Никакой отравитель не прошмыгнул бы мимо его глаз, нюха, аппаратуры, на худой конец — языка. Скончался бы доктор, а не базилевс, что, как все понимают, гораздо лучше для страны.

Но недаром говорят в народе, что «ночная кукушка всех перекукует»! Супруга доктора Сульпина постоянно созванивалась с сестрой в Куве, требуя забрать «Эврику» — та мешкала, и в матримониальной схеме движения «полуавтомата» появились новые звенья.

У Сульпиных гостил один из Кувинских племянников, старший, балбес, по кличке Толя-тунеядец. Он был единственным и забалованным сыном старшей сестры этого обширного семейства, и действительно, неоднократно привлекался за тунеядство, возражая в народном суде, что он не может считаться тунеядцем, поскольку пишет стихи. Между тем из всех его стихов «внушал» только его литературный псевдоним: «Анатолий Верхоглядов».

Но советский суд, пронизанный уважением к творческим людям, очень терялся при Толиных выспренных заявлениях, и так ни разу не припек, как следует головную боль участкового с его стихами.

Между тем юридическое решение этой коллизии лежало на поверхности: суду, будь он умнее, нужно было бы затребовать билет члена Союза писателей у Толи, а поскольку тот за бездарность и характер мямли такового не имел, то тунеядство было бы незамедлительно доказано.

Потому что, ну, в самом деле, с первой страницы ясно, что Толе нельзя давать карандаша:

Я пролетарской культурой раздавлен, унижен, растоптан к авроре,

Залпом «Авроры» багровые светы срыгнула эпоха сурово и терпко,

Я пролетарской культурой воздет, как на пики, на горькое горе,

В ногу я с веком шагаю, но падаю в ямы пребольно нередко,

— — —

Как Велизарий, стою на посту, лангобардами сдавлен, свирепо,

Словно Помпей я в изгнании страшно скривляю дороги судеб и напастей,

Деда растет, возвышаясь, огромная, сизая, гордая репа,

Но пожиратели-мыши уже раскрываются церберовидные жадные пасти…

Хорошо, что участковый не разбирался в мировой поэзии и не воспользовался этими строками в своем нападении. Однако нападал он упорно.

Понимая, что рано или поздно участковый пробьёт сицилианскую защиту сыночка-обормота, старшая сестра (её звали, вообразите, Эра Маркеловна) отправила его в «гости» к средней сестре (её звали не лучше — Аврора Маркеловна). Эра Маркеловна жила надеждой, что придворный врач, чопорный, викторианского стиля, зятёк поможет протолкнуть хоть пару стихотворений Толи-тунеядца в столичных толстых журналах, тогда ещё выходивших во множестве имен и тиражей. После этого (сами посудите — столичные редакции взяли!) — кувинский Союз писателей вынужден будет принять Толю на кошт, и участковый перестанет ходить к Эре Маркеловне с неприличными предложениями завести тридцатилетнему сыну трудовую книжку.

Но и это ещё не вся комбинация со стиральной машинкой. Доктор Сульпин находился в Крыму, в Фаросе со своим пациентом, сама «Эврика» — в квартире на улице Вавилова, с Авророй Маркеловной. Аврора Маркеловна была женщина, и уже в летах — переть на себе тяжелейшую (металла тогда не жалели) конструкцию она не хотела и не могла.

Но рядом с ней, на той же улице Вавилова, в соседней комнате, а чаще — в соседней с домом пивной — обретался Толя-Тунеядец, пытающийся прочитать свои стихи кому-нибудь из алкашей или прочей праздной публики.

Возникла схема: здоровый бугай с ромбовидной фигурой (ромб расширялся в районе талии, сужался к ногам и голове), Толя машинку возьмет и доставит в аэропорт, где уже все обговорено с багажным отделением.

Быстрокрылый самолет, летящий в Куву, за два часа доставит чудо техники на берега Сараидели. Там, в багажном отделении аэропорта Кувы (тоже уже все обговорено) — машинку перехватит муж младшей сестры, алчущей поставить полуавтомат в свою ванную комнату.

Нетрудно понять, что когда план очень сложный — он обязательно где-нибудь даст сбой.

Так и получилось. Сложная матримониальная схема движения «Эврики» надломилась на Толе-тунеядце. Он искренне хотел помочь, но, как бы огромен не был ростом — один такую тяжесть унести до грузового такси через четыре лестничных пролета не смог.

Поэтому Толя пошел за помощниками. А кем могли быть толины помощники? Конечно же, такие же богемные тунеядцы, как и сам Толя. Для исполнения суперплана двух сестер, московской и кувинской, Толя обладал неисчерпаемым, в его понимании капиталом — а именно зеленой гербовой, с Лениным, пятидесятирублевой бумажкой, выданной ему Авророй Маркеловной «на все, про все».

Лучше бы Аврора Маркеловна дала ему фиолетовую бумажку с синюшным Лениным — 25 рублей. А ещё лучше — кирпичную бумажку с банно-распаренным, как вареный рак Лениным, десятирублевку. Ибо Ленин в образе весьма страшного зеленого упыря произвел в среде богемных тунеядцев большой переполох.

Как муравьи, навалились они на стиральную машинку, и вынесли её вон, чтобы везти в аэропорт. И даже до аэропорта довезли без особых приключений, рассчитавшись какой-то сущей мелочью с грузовым такси.

Но в аэропорту был и бар, и ресторан, и упоительные армянские коньяки, в простых бутылках, зато сложного состава (сейчас все наоборот, как вы понимаете). Мысли о том, чтобы дерябнуть «Арарата» после отправки «Эврики» в Куву плавно перетекли у поэтической богемы в мысли сразу же дерябнуть, не дожидаясь никакой отправки.

Первой жертвой стала авоська (такая продуктовая сетка с ручками, ранее весьма популярная у домохозяек) с московскими сырокопчеными колбасами, которую Толя-тунеядец должен был положить в хромированный барабан «Эврики» в качестве дополнительного гостинца кувинской родне.

Но Толя сам был кувинской роднёй, поэтому московские колбасы умерли на родине. Потом разорвался на языке палитрой немыслимых ароматов армянский коньяк, и про стиральную машинку Толя забыл. Она стояла сиротливо, возле квадратной гранитной колонны, а компания пировала, перечитывая друг другу «из нового»…

Таким образом, самолет в Куву улетел без стиральной машинки (о московских колбасах нечего уж и говорить!). Через два часа он прилетел на берега Сараидели, и муж сестры, ждавшей «Эврику» — понял, что планы кардинально меняются.

Бросив две копейки в серое чрево таксофона в красно-желтой застекленной будке, он сообщил домой, что полуавтомат не доставлен.

Межгород соединил Куву с Москвой. Сестра передала сестре, что машинки нет (о колбасах вообще уже никто не упоминал, как о недостойной мелочи).

Далее последовали тревожные звонки в багажные отделения обоих аэропортов, беготня клерков «Аэрофлота», выяснение: кто и где мог потерять огромный параллелепипед, весящий, как статуя приличных размеров?

Так главная ставка операции в Москве поняла, что пропали и Толя и машинка вместе с ним.

И тут случился роковой для империи эпизод. Аврора Маркеловна стала названивать в Форос, мужу, хотя тот много раз просил её этого не делать. Как на грех, муж её, доктор Сульпин, сидел на мраморной террасе с самим базилевсом, вел неспешный разговор и смотрел в море, а телефона на террасе не было.

Обслуга попросила Сульпина подойти к телефону — через анфиладу нескольких залов. Сульпин, наивно думая, что там что-то важное («звонок из Москвы, сказала обслуга хором) — ушел.

И — как всегда бывает в роковых обстоятельствах — именно в этот момент, ни раньше, ни позже, редкостные, но высокопоставленные подлецы поднесли Черненке копченую рыбу в дар от отдыхавшего по соседству председателя КГБ СССР, генерала Федорчука.

А Черненко, вот ведь незадача, как раз прихлебывал остывший чай из серебряного подстаканника с чеканным советским гербом! Если бы он отложил бы копченую рыбу — хотя бы на обед, а лучше на ужин — история империи могла бы пойти иначе. Если бы Сульпин не ушел к телефону, а был на своем боевом посту — он, конечно, никогда бы не дал Константину Устиновичу скушать непроверенное блюдо! Они даже как-то ругательски ругались из-за этого: Сульпин пару недель назад запретил Черненке кушать вареных крабов, пойманных на квадрасетку лично базилевсом. Доктор мотивировал это тем, что неизвестно, чем крабы питались в море, а рисковать он не позволит:

— Вы исполняете свой долг, Константин Устинович, а мне дайте выполнить мой!

Черненко всегда с иронией относился к служебному рвению Сульпина, и никогда не следовал его рекомендациям, если имел возможность уклониться. Чаще всего уклонится не было никакой возможности, ибо Сульпин буквально стоял над душой при любой попытке скушать бутерброд. Но именно в тот день, так уж получилось (это и называется судьбой) — копченую рыбу от Федорчука внесли, когда Михаил Дмитриевич выслушивал по телефону о потере Толи-тунеядца и машинки-полуавтомата.

Через хмарь десятилетий историкам совершенно невозможно разгадать эту загадку: зачем, с какой целью звонила доктору-диетологу его супруга? Что он должен был сделать? Как он, находясь в служебной командировке в Крыму мог найти тунеядца в Москве, пропавшего вместе с грудой металла? Скорее всего, полагаем мы с читателем, супруга с женским типичным алогизмом хотела выговорится, и нашла для этого самое неподходящее время.

Пока Сульпин её слушал — Черненко развернул промасленную бумагу.

Пока Сульпин её слушал — Черненко уже счел рыбу весьма аппетитной.

Пока Сульпин её слушал — Черненко короткими сильными крестьянскими пальцами надщипнул рыбью плоть и с улыбкой закоренелого оптимиста съел рыбного тельного. Поцокал языком от восторга, покивал головой в знак жизнерадостного подтверждения кулинарных талантов затейника-Федорчука, и съел, не сходя с плетеного кресла, под шепот морского бриза, ещё несколько щепотей, вырванных из рыбы…

***

…Сульпин запомнил острую досаду — на себя, на жизнь, на пациента. Он бежал анфиладами фаросского дворца, понимая, что скорее всего уже опоздал.

К. У. Черненко умирал. За окном был тревожный август, месяц августейших катастроф. Август 1983 года. История человечества совершала один из величайших своих поворотов.

Менее месяца назад Черненко во главе группы замшелых консерваторов выступил на пленуме ЦК КПСС с резкой критикой Андропова.

Слова зазвучали неожиданные: «всё больший формализм идеологической работы, её всё более слабые связи с реальной ситуацией, недостаточный уровень подготовки партийно-идеологических и управленческих кадров».

Партия фактически раскололась. Андропов хотел бы уничтожить Черненко, но опасался, что за Константином — молчаливое большинство. Партия заговорила, что пора покончить с «либеральным эстетством» Андропова, и пора уже спасать государство от распада…

Черненко казался хладнокровным до слабоумия. Он делал свое дело без всяких эмоций, как робот-спасатель, запрограммированный против распада империи. Казалось, этот ещё крепкий (до отравления) старик и сам до конца не понимает, чьим знаменем стал, и во что вляпался…

Именно в этих условиях на сцене летнего отдыха Черненко у Черного моря появляется черный человек, некто Хонобердыев со товарищи, от уже известного Федорчука, хозяина всесильного КГБ, балагура и хлебосола, ограниченного и недалекого фаворита хитрого Андропова.

Случилось то, что случилось: Черненко покушал присланной рыбы…

— Почему мне не показали? — орал взбешенный доктор Сульпин на охрану лидера консерваторов. — Как вы могли давать ему пищевой продукт, не согласовав со мной?!

— Это не обычный завтрак… — нелепо оправдывался начальник смены. — Это подарок от председателя КГБ СССР…

— Вашего начальника?! — иронически щурился Сульпин, разоблачая всю эту шайку.

Начальник смены молчал. Молчали и другие конторские.

— Невозможно предполагать, что руководитель госбезопасности сознательно отравил второе лицо в государстве! — убеждал Сульпина штатный дегустатор (тоже меченный маркерами КГБ) — майор медицинской службы Рябинин. — Рыба, скорее всего, испортилась в пути, это кадаверин, возникший от неправильного домашнего копчения…

— Это ботула! — отрезал Сульпин, ещё ничего толком не зная, но все уже для себя решив.

— Что, простите?! — Рябинин напрягся. Сульпину показалось, что он сейчас медленно расстегнет кобуру и всадит чрезмерно догадливому доктору пулю в лоб…

— Ботула. Яд, который представляет из себя молекулярную подделку под кадаверин. Он во всем схож с кадаверином, но только мощность у него в разы выше, как у тротила против простого пороха…

— Вы с ума сошли, Михаил Денисович! Вы понимаете, кого и в чем обвиняете?

— Я делаю свою работу, за которую ваше ведомство платит мне деньги по договору…

…Все это будет уже потом, при разборе полетов. Пока Сульпину было не до того. Увидев умирающего на желтоватых санаторских подушках, налитого кровью, как клоп, тяжко страдающего Черненко, он сразу решил, что имеет дело с ботулой.

А от ботулы нет противоядия. Ботула вступает в организме человека не в химическую реакцию, а в биологическую. Химическую реакцию от синтетических ядов можно повернуть вспять. Биологическую реакцию вспять не повернуть…

И тогда Сульпин отбросил все, чему его учили, и стал действовать в рамках медицинского фольклора. Он уже ничем не рисковал. Ведь от ботулы ничего не помогает. Кроме…

— Константин Устинович! — воззвал Сульпин как можно громче — Константин Устинович! Вы меня слышите… Не бойтесь, это кадаверин, от испорченной рыбы, у меня как раз лучшее противоядие от него… Вы меня слышите?!

Черненко вяло кивнул, и полураскрыл слезящиеся кабаньи глазки. Он слышал. Он верил. Старикам умирать страшнее, чем молодым. Он не хотел умирать. Сульпин играл только на этом…

— Это самое проверенное средство! — кричал Сульпин на пределе громкости, вводя в вену старика обычную дистиллированную воду — Сейчас я подниму вас на ноги! Сейчас, сейчас! При таком противоядии никто от кадаверина не умирал, никто, слышите! Это абсолютно исключено! Чувствуете? Чувствуете?!

В момент инъекции-пустышки Сульпин перестал быть ученым, и стал магом. Как и все маги, он рассчитывал использовать силу веры — в данном случае, веру Черненко в силу медицины и своего врача. В медицине есть такое понятие — «плацебо» — то есть нечто, не являющееся лекарством, но выдаваемое за лекарство. Плацебо исцелили больше больных, чем все порошки и микстуры в мире.

Сульпин хотел, чтобы Черненко жил. И Черненко хотел выжить. И это сработало. Невероятно, немыслимо, но это сработало.

К ночи кризис миновал, Черненко стало лучше. Одно промывание желудка следовало за другим. Сульпин постоянно внушал пациенту, что он обречен выжить, потому что средства сильнее, чем примененное, не существует.

Черненко не должен был выжить; но он выжил. Сделав все возможное, Сульпин вышел на мраморную террасу в дивный сад, и перегнулся через замысловатые перила. Казалось, что его рвало…

***

После этой истории у Сульпина и появился его знаменитый бриллиант «Красный Восток». Кольцо поднес доктору товарищ из Туркмении, Алимбек Ходонбердыев, хитрый, вороватый, и очень напуганный азиат.

— Спасибо Вам… — поклонился смуглый до сизости Ходонбердыев.

— За что? — удивился Сульпин.

— Если бы не вы, не ваше искусство, я бы совсем пропал… совсем пропал… Это ведь я привез ту рыбу… Если бы Константин Устинович умер — я был бы убийцей такого высокого человека…

— Ничего не понимаю…

— Я был на приеме у Федорчука — по поводу очагов эпидемий в Кызылкумах… Мол, не диверсия ли… Потом он мне дал рыбу, и сказал: «Вы, товарищ Ходонбердыев, от меня к Черненке поедете, отвезите от меня, пожалуйста… Когда такой человек говорит — пожалуйста — это очень большая честь… Я не мог не отвезти рыбу… Получается, что если бы Черненко умер — все бы сказали, что я рыбу по дороге отравил! И Федорчук первым бы сказал — он ведь большой человек… А я в Москве маленький человек… Спасли вы меня, доктор! У нас в песках, кто кого спасет — навечно должника обретает…

Сульпин знал, понимал, чувствовал, что такой дорогой подарок брать нельзя. Но он сразу же влюбился в камень чистой воды, дар Кызылкумских песков в тяжелом золотом окладе…

Одел на палец — и долго носил не снимая. Потом захотел снять — но перстень уже не слезал. Сульпин мог бы попробовать в баньке, с мылом, или распилив обод — но не хотелось. Перевернул перстень камнем в ладонь — снаружи кольцо выглядело, как толстое обручальное…

…Вскоре, как известно уже любому школьнику, умер Юрий Андропов, и к высшей власти взошел лидер консерваторов КПСС Константин Черненко. Он оказался на священном престоле Красной Империи уже тяжело больным человеком, и протянул очень недолго, несмотря на все хлопоты Сульпина. После отравления это был совсем другой человек, потерявший не менее десяти лет жизни, отпущенной ему крепким сибирским здоровьем и родительскими генами.

Управляя страной из больничной палаты, великий владыка умер в 1985 году. Дотошный диетолог не попал уже в обойму к новым вождям, некоторое время жил по приглашению Ходонбердыева в Ашхабаде, помог там распознать и пресечь эпидемию «тамерлановой чумы», вызванной древними бактериями, вышедшими по вине археологов, вскрывавших старые гробницы. За это Сульпин получил орден, но все его попытки создать ашхабадскую школу научной гастроэнтерологии провалились: после его кончины в 1988 году, буквально в считанные месяцы Ашхабад превратился в средневековый город, ненавидящий науку, в низах голодающий, а потому смеющийся над «правильным питанием» при явной недостаточности питания.

Не очень счастливо сложилась и судьба виновницы катастрофы, стиральной машинки-полавтомата, «Эврики». Правда, Толя-тунеядец в конце концов, все же вспомнил о ней, и мобилизовал друзей отнести её из буфета в багажное отделение. Там все давно стояли на ушах и издалека приветствовали появление Толи с машинкой. Пьяный Толя стал махать в ответ ладошкой, и «Эврика» грузно упала об каменный пол. Толя пробормотал что-то вроде «извиняюсь», подхватил «Эврику» с угла, и, пронеся её метра три, снова уронил упаковку.

В итоге «Эврика» все же добралась до Кувы и была кое-как встречена. Но у неё уже сломалось одно из колесиков, позволявшее перевозить её по квартире, и она многие годы рвала семье Сеченей линолеум, цепляя ребром сломанного колеса. Падения не обошлись бесследно и для всего механизма.

Взрослые редко пользовались «Эврикой». Но она стала лучшим другом их сынишке, Егорушке Сеченю, который как раз пошел тогда в третий класс, и подавал большие надежды. Егорушка играл с ней «в сейф», пряча в барабан свои детские сокровища, «в машину» — оседлав «Эврику», в «систему самоуничтожения» — включая таймер и восторженно слушая, как он тикает…

Так толком и не став подспорьем в хозяйстве, изначально поломанная машинка-полуавтомат была в урочный час заменена на более новую конструкцию и вынесена на помойку. Её путь на этом обрывается, хотя есть смутные слухи, что некий садовод сумел её починить, и после помойки почти до самой эпохи Путина стирал на ней свои грязные садоводческие одеяния. Но тут уж — чего не знаем, того не подтвердим.

ЧАСТЬ 1.ПРИГОВОРЕННЫЕ К ЖИЗНИ…

…Рожден sub Julio, хоть в поздний год,

Я в Риме жил под Августовой сенью,

Когда еще кумиры чтил народ…

Вергилий — «Божественная комедия» Данте

Великие стройки и ажурная вязь гигантских мостов, вдохновленные поэты и внимающие массы, лауреатские конкурсы и шумные овации, бурные обмены мнениями и выяснение отношений, планы и графики, тенденции и мечты — все это исчезло, растворилось, растаяло, как вишневый дым в весенних садах, где жгут фруктовый валежник.

Егор Сечень, которого друзья называли (тоже в минувшем времени) Е-горюшком, подтрунивая над общей незадачливой судьбой и увлечением е-мобилями своей горькой эпохи — остался один и в пустоте. В этом гулком от эха пустых мыслей пространстве были только он сам и старая книга английского путешественника об исследовании горилл в экваториальной Африке. Сечень подумал про себя, что дочитает эту книгу, в витиеватом плетении старой брошюровки, 1964 года выпуска, доузнает про горилл немного больше, чем знал прежде, и умрет.

Не то, чтобы Егор Сечень думал повесится или прыгнуть с балкона. Его сильный характер отвергал мысли о самоубийстве в принципе. Он умрет сам по себе, без насилия. Умрет, потому что жить дальше незачем, и эта никчемность должна мягко удушить своим безвоздушным пространством. Сечень жил от одной старой книги до другой. Не имея иного смысла, и забытый как смертью, так и жизнью, он цеплялся за странные для современности сюжеты чудаков из прошлого, и жил, пока читал, а читал, пока жил. Как в старой сказке про Шахерезаду, книга кончалась, а Егор Сечень не умирал.

И он начинал следующую, заранее, впрочем, зная, что ничего нового не узнает, и что полученные сведения — например, из жизни горилл — ничего не дадут. Это было бессмысленное перебирание смыслового бисера, нанизывание ничего на ничто, игра пустотами, кавернами и лакунами, усталая рассеянность человека, которому больше нечего ждать.

Не потому, что ждать нечего — Бог его знает, что там принесет переменчивая река времен — а потому что ничего не хочется. Благие перемены казались Сеченю такими же пустыми хлопотами, как и худые. Да в его жизни плохое и хорошее так тесно переплелось, что он уже и не знал — что считать хорошим, а что — плохим.

…Он родился в середине 70-х годов прошлого (уже) века, шумного и трубного, хвастливого и могущественного ХХ столетия от рождества Христова. Семья была городской, интеллигентской, с традициями. Сестра матери Егорушки была даже замужем за настоящим академиком, правда, малой, медицинской академии наук, — тем самым, что проворонил отравление Черненко, но остановил «тамерланову чуму»…

Был дядя Миша знаменитым и трескучим, как все номенклатурщики, входил на памяти Егора в высокие советские сферы, но племянника из провинциальной Кувы не стеснялся, признавал. В детстве качал, играя в «поехали-поехали-в-лес-за-орехами» (особенно удавалось ему драматичное «…в ямку бух!»), позже присылал какие-то подарки, преимущественно импортные, и потому очень престижные для тусклых «хрущоб» трубодымной Кувы.

Родство с академиком, врачами и инженерами не спасло Сеченя: в школе он учился плохо, перебиваясь с двойки на тройки, тяготел к гуманитарным наукам, пережил период романтической влюбленности в историю, которой, однако, иногда изменял с биологией…

Распад СССР в 1991 году застал Егора студентом первого курса исторического факультета Кувинского государственного (а других тогда и не было) университета — с дырой в кармане, кучей прожектов и памфлетов в тертой папке под мышкой, с пафосом речей — колебавшихся то «за порядок», то «против коммуняк», но всегда почему-то складно и убедительно. За это его даже обласкали на встрече одноклассников недружеским шаржем:

…Пару лет тому назад

Ты свои блатные речи

Посылал со страхом в зад

Не давая даже течи

Политических тирад!

А теперь что вижу — срам!

Ты пускаешься вразнос,

Ты — воинствующий хам,

Прекрати речей понос…

И много ещё далее в том же цветастом, чисто-советском духе, обожавшем черно-белый пафос, обличительство, «твердо занятые позиции» и «принципиальные взгляды».

Но 1991 год навсегда разделил жизни всех в ойкумене на «до» и «после» себя.

Умер отец, навсегда оставшись в смеющихся восьмидесятых. Мать повесилась в 1994 году — Сечень вынул её окоченевший труп из петли, вырвал в квартире из стен все гвозди и крюки, и попытался навсегда похоронить в душе этот ужас, забетонировав его искусственным забвением. Он решил для себя, что таким путем не пойдет: мать повесилась, потому что её сократили на работе (конечно, это стало лишь последней каплей, но и поводом тоже). А Егора никто ниоткуда не сокращал — его никуда и не успели взять.

Он, конечно, надеялся, что ещё возьмут.

Но зря.

Поэтому вешаться было не с чего: ноль разочарований.

Время стало совсем другим, воздух стал мутным, как студень.

Вскоре стало ясно, что никто уже не желает разоблачать демагогов, которые, однако, в ответ потеряли всякий вкус к вычурной витиеватой демагогии. Коммуняки не оценили речи Егорушки «за порядок», а демократы — его же параллельные речи «против тоталитаризма». Вообще вместе с советским флагом как-то незаметно и быстро слиняло все: никто уже ничего больше не оценивал ни по достоинству, ни ещё каким-то образом. Начался пир мародёров. Тварь пожирала тварь, гадина-гадину. Словно доисторические иностранцевии в зарослях ископаемых риний, визжали, кусались и терзали падаль, огрызаясь на товарок, приватизаторы, большие и малые.

Егор Сечень отрывался от разъедающего времени, как раненый путник от стаи голодных волков. По хрусткому насту отмороженной эпохи он бежал, следя валенками и кровью, проваливался в мерзлые капканы всеобщего равнодушия, вырываясь из ям, отбрасывая по дороге все, что мешало убегать: сперва черные, кожаные, дядею Мишей дарёные папки со своими прожектерскими рукописями. Потом на снег полетели дипломы и сертификаты, почетные и непочетные грамоты, планы, «твердые принципы», профессия, род занятий и т. п.

Бег был метафизическим, неизбывным. К середине 90 –х годов уходящего века Егорушка Сечень почти без ужаса смотрел в уже импортном (но ещё не плоском) телевизоре, как задает гопака на сцене пьяный президент Ельцин аккурат между двумя инфарктами. И понимал: все, чем он занимался профессионально, равно как и на досуге доселе — обществу непотребно и даже, в каком-то смысле, наказуемо.

Продав большую часть исторической библиотеки быстро «терявшим кондицию» и превращавшимся в бомжей букинистам возле знаменитой на всю Куву проходной арки книжного магазина, Сечень выручил немного быстротающих и расплывающихся в воде, как акварели, ельцинских дензнаков. Начинался новый этап трагикомедии «выживание» — ростовщический.

Сечень разместил всюду, где подешевле брали за печать — объявления, что дает деньги под проценты. Отбою от клиентов не было. Механизм Егор выбрал самый простой — хотя занудный и хлопотный: шел с потенциальным клиентом в магазин бытовой техники, где оформлял на паспорт клиента, например, холодильник за «миллион» рублей (тогдашними дешевыми деньгами) в рассрочку, в кредит. Выплаты по кредиту были теперь проблемой заемщика, а Сечень забирал к себе холодильник.

Расставшись с 400 «тысячами» рублей, Егорушка выставлял на реализацию товар с некоторой скидкой, но уже без всяких рассрочек. Таким образом, он и получал свою лихву. Дела шли бурно, но плохо. Товар продать было тяжело, с каждой СВЧ или ещё кассетным гробом-«видаком» приходилось попотеть изрядно.

Когда это надоело Сеченю до смерти, и выродилось в полубезумные планы открыть за счет олигархов политическую партию или хотя бы молодёжное при ней крыло — в жизни Егорушки появилась семья проходимцев Оливковых.

Обычно проходимцы одиноки. Но Оливковы были в этом смысле нетипичны. Их было четверо — папа, мама, сын и дочь, причем все авантюристы, что оптом, что в розницу. Жили Оливковы обманом, как телята молоком. Они обманывали и всей семьёй, и отдельно друг от друга, то находя себе коллективную жертву на стороне, то иногда даже пощипывая кошельки друг у друга.

Поскольку с платной партией, «или хотя бы молодёжным крылом» никак не клеилось (Сечень опустил уже ставки до «буду издавать вам партийную газету», но и на это богатеи не клевали) — проходимцы Оливковы зашли в проходной двор егоршиной судьбы как раз вовремя.

Именно они и выгребли подчистую все ельцинские «фантики» из закромов малой родины Егора Сеченя, буквально все, что было заработано непосильным и тяжелым трудом бегунка-спекулянта.

Взамен Сечень получил официально (прямо таки через нотариуса, казавшегося бандитом, но оказавшегося честным парнем) залог: крестьянско-фермерское хозяйство. Нужно ли говорить, что долг семейство Оливковых не вернуло, ни в положенный срок, ни вообще никогда? Нужно ли объяснять, что фермерское хозяйство, вымороченное по залогу (и то только потому что бритый наголо и в шрамах нотариус оказался почему-то молодцом) имело минимальный из допускаемых законом земельный участок (отрежь сотку — и разрешение на фермерскую деятельность было бы аннулировано)? Нужно ли, наконец, объяснять, что все фермерское поле было засеяно не картофелем, как в документах значилось, а никому не нужной сурепкой? И цвела и колосилась там эта сурепка с неистовой силой (а кроме неё там все плодоносить отказывало)…

Но и это досталось Егору не просто так. Все это досталось ему после долгой череды досудебных, судебных и послесудебных разборок, из рук уже не папы Оливкова, а его сына и дочери, потому что проходимец-папа смылся, переведя стрелки на детей. Дети же не смылись, понадеявшись, что нотариус окажется сволочью (они обманулись его внешностью) — но паче чаяния нотариус оказался ангелом светлым, и добил своими показаниями шаткие позиции детей семьи Оливковых…

После этих выматывающих тяжб за поле сорной сурепки Сечечнь долго болел и душой и телом. Денег у него уже не было, Оливковы тут постарались на славу, залог же по кредиту никто брать не хотел. Так, поневоле в жизни потомственного горожанина потомственно-благородных профессий начался новый этап: фермерство! Вот уж ни ждал, не гадал — даже когда в 1996 году к диплому «профессионального историка и преподавателя истории» не выдали положенного нагрудного ромба! Подозревал, что без ромба с сомнительным дипломом дело пойдет плохо, но чтобы настолько…

Но тут уже появился «Россельхозбанк», грозившийся всем аграриям помочь по самые помидоры, льготами и прочей поддержкой «начинаний». Выбор у Сеченя был небогат: он сидел снова без копейки, с гектарами сурепки, и единственное, что (кроме городской квартиры в Куве) у него оставалось — голова.

Она варила. Варила не то, чтобы хорошо — варево получалось тощим и вонючим, в духе гнусного десятилетия 90-х годов. Но в итоге Сечень сварил то, что было.

Одолжившись у немногих оставшихся друзей, он сделал дело, показавшееся коренным сельчанам разновидностью чистого безумия: РАСФАСОВАЛ убранную косарями сурепку по бумажным мешкам с полиграфически изготовленной биркой.

Естественно, сурепка как была никому не нужна, так и в фасованном виде осталась никому не нужной. Однако у неё появился товарный вид. Пусть ненужного, безнадежного товара, зато все-таки товара, а не травы с помойки…

Любой сельчанин пояснил бы охотно, что этой дрянью нельзя даже, как простым сеном, кормить скот: перетравится. Но в «Россельхозбанке» сельчан никто не спрашивал, туда трудоустраивали блатных горожан.

Егорушка напряг почти забытые университетские связи, вспомнил про юношеское увлечение биологией, едва не расторгшее его (впрочем, все равно неудачный) брак с Клио, музой истории. И в итоге человек с хорошо — за годы спекулянтства — натренированными ногами «выходил» документ, весьма солидно заверенный:

«Сурепка обыкновенная применяется как лекарственное растение. С лечебными целями собирают надземные части растения. Её листья богаты аскорбиновой кислотой, а семена — тиогликозидами. Сурепка обыкновенная обладает ранозаживляющим и мочегонным действием, возбуждает аппетит. Применяется как противоцинготное средство.

В кулинарии из зелёных частей сурепки обыкновенной готовят суп, пюре, гарниры. Как пищевое растение сурепка обыкновенная особенно популярна в США и Канаде».

Умный человек в «Россельхозбанке» предложил бы подателю сего получать кредиты в США или Канаде, раз уж там сурепка «особенно популярна». Но дело было в 90-е, про то, что Россия — не Америка думать ещё никто не хотел, и даже наоборот.

Клерк в «Россельхозбанке», Женя Махачин, шустрый жулик времен первоначального накопления, юноша с большим будущим «в клеточку», был не умен, но жаден. Потом это качество привело его из банка в ритейлеры, но пока он перебирал только бумажки. Он сделал калькуляцию стоимости сушеной сурепки в фитоаптеках, и убедился, что она там, во-первых, продается, а во-вторых — стоит реальных денег.

Конечно, любой специалист понимает, что все фитоаптеки Кувы, даже на пике популярности траволечения, продавали едва ли пять килограммов этой дряни в год. А у Сеченя было её нафасовано тоннами! Очередь «жителей США и Канады» за сурепкой тоже никак не выстраивалась.

Но выстроилось другое. Залог — как ни смешон был фактически — юридически оформлялся безупречно: с товарными и весовыми накладными, со справками о пользе продукции и с заверенной калькуляцией цены за 100 грамм в фитоаптеках…

Сечень провернул то, чему позавидовали бы даже Оливковы (по крайней мере, менее опытные дети этого семейства): сбыл в залог грузовики травяного мусора, и получил вполне себе недурной кредит. Кстати, клерк, как это было в те годы принято, отнюдь в накладе не остался…

***

Понятно уже из названия поселка, что хорошей жизни в Сиплодоново не было «от века» — ни когда ставили это убожество первые переселенцы из центральной России, ни в текущем году.

«Что же нужно было такого сделать, чтобы заслужить имя «Сиплого Дна»? — иногда задумывался Егор Сечень между своих жалких, ничтожных коммерческих авантюр, позволявших вынырнуть из канализационного потока пореформенной жизни на краткий миг. А зачем? Только чтобы вновь окунуться в зловонное течение буквально через пару дней…

После изрядного празднодумного размышления Егор выдумал, что «сиплое дно» — это, наверное, приют опустившихся сифилитиков, которые, как известно, сипят голосом, и живут на самом общественном дне. Эту версию происхождения имени своего поселка он не проверял (да и зачем?) но иногда односельчанам о ней рассказывал. Односельчанам гипотеза не нравилась — а Сечень на ней не настаивал.

Прошлое Сиплодоново было таким же малоинтересным, как и его настоящее. Разве что только будущее его было интересным. Но не в том смысле, чтобы в нем случилось что-то выдающееся, ибо такое предположить сложнее, чем прилет инопланетян.

Нет, будущее было интересно только своим полным отсутствием — ведь природа, как любил говаривать Сечень, не терпит пустоты. А тут — полнейшая пустота перспектив, как такое может быть с теоретической точки зрения?

Сиплодоново — это заизвесткованная, и потому белесая кувинская степь. В сушь, которая по здешним климатам часто бывает великой — прогулки по этой степи пробуждают память школьника: как будто весь урок простоял у доски с мелом, а на переменке тебя извазюкали меловой тряпкой. Ощущения меловой сыпи на коже и на вкус — ни с чем не спутаешь. В солнечные дни сиплодонцы, как один, похожи на мельников после смены.

Лучше было в Сиплодоново, когда земля подсыреет, и жесткие травы, сплетенные с бурым будыльём, источают прелый запах грибной осени в любой сезон. Хорошо терпеть их росистые колкости, пробираясь напрямки, поперек проселков. Хорошо дышать молочным и медвяным туманом, который здешние пчелы в сырой день оставляют ветру, не утаскивают в улья и борти…

Но на всем лежала печать… нет, не проклятья, громко сказано, а какой-то недоделанности, что ли. Словно бы Сиплодоново у Бога лежало на верстаке мироздания, как заготовка, да так и упало, недоработанное, в небритую косарями травяную непутёвую запутанность…

Ведь, к примеру — как можно в деревне без своей рыбы? А рыбачить, между тем, негде, рыба в СельПо привозная, что по всем сельским меркам стыд и позор…

Грибов многих видов тут отродясь бывало помногу, но их местные не собирали, не умели отличать полезные от поганок, а как селу без грибных закусок стоять, не покосившись?

Ведь, если подумать, и ягод же, особенно ежевики, тоже много рожала земля, щедрая не только на пресловутую сурепку, но к ягодам относились, как к сорняку…

В целом же земли в Сиплодоново были плохими, бедными, росла на них нормально только картошка, да и то только до прихода в эти края страшного бича фитофторы — картофельной черной гнили. От фитофторы прогнило в её черно-меченый, крапистый год все — и картофель, и помидоры, и перцы, и баклажаны, и даже — кто из чудаков сажал — гречиха с земляникой.

Мужики ходили между своими грядами, как сомнабулы, то поднимая какие-то коряги, то зачем-то переставляя заборы, и не знали, как жить дальше. Всякий овощ сдох.

Не сдох от «черной гнили» только Сечень, потому что уже несколько лет ничего на своем участке не сажал.

Приезжали из Минсельхоза шарлатаны, баламутили воду, проводили профилактические работы и беседы, и в итоге объявили, что черной гнили больше не будет, не пройти ей. Под шумок Сечень заказал в городской типографии бумажные простенькие мешки с надписью «Фитофтора-СТОП» большими красными буквами, набил их обычной золой из котельных отвалов, заклеил и продал землякам в качестве уникального средства от черной гнили.

Мужики брали, сомневались:

— Егор, ты толком скажи, сам-то пробовал у себя?

— Не, мужики, я в городе купил… Не знаю, как подействует… Написано-то красиво в инструкции, а возьмет ли «черную гниль» — того я вам, мужики, сказать не могу… За что купил — за то продаю… Да недорого ить — сто рубликов мешок, бери, авось, поможет научная сила…

Ясное дело, что научная сила не помогла. Не помогла ни научная сила из минсельхоза (где в очередной раз сменился министр, начальники отделов, и спрашивать стало некого), ни от Горюшка Сеченя: в следующий год черная гниль вновь пришла на поля, и вновь сожрала все, что можно.

Не сожрала только у Сеченя в его, как он громко величал свой земляной пай, «крестьянско-фермерском хозяйстве». Ничего не сеял Сечень, ничего и не потерял. Зато вдруг однажды приехала его «Нива», видавшая виды, на родной огород, и стал он вдруг искать — поздней осенью-то, кто ему целину эту мусорную вспашет. Нашел Борьку-алкаша, тот за бутылку целину поднял. Потом Сечень купил у соседей горы гнилой картошки, иссиня-черной внутри за 10 копеек килограмм (думали, он на компост берет — куда её ещё?) и выложил буртами на своем поле.

Дня не прошло — приехал из города Кувы страховой комиссар, и вдруг выяснилось, что урожай у Сеченя был с начала года застрахованным! Горы черной гнили Сечень рассчитывал продать страховщикам, потому что заранее все подгадал!

Они стояли на гряде, два человека с обочины жизни, и легкий ветерок надувал их дождевики и всякую чушь в уши.

— Вы не фермер! Это страховое мошенничество! — тихо сказал страховой комиссар, стоя на борозде.

— Вот поле. — мрачно ответил Сечень, закуривая дешевые вонючие сигареты «Сент Джордж». — Вот перед вами раскопанные гряды. Вот урожай. Вот его состояние. Все перед вами. Что вас не устраивает?

— Я не первый год в этом бизнесе… — усмехнулся комиссар криво и злыденно — Я по вашим рукам сужу, Егор Артурович! У вас руки пианиста или клерка, но никак не фермера… Вы не засевали поле…

— Тогда откуда по вашему больной урожай взялся?

— Купили у соседей…

— Гниль? Купил? Вы хоть сами себя слышите?!

— Давайте, я пройду по соседям, сниму с них показания, как это установлено образцом…

— Ладно, сколько?

— Вы мне взятку предлагаете?

— Нет, блин, датку! Назовите вашу цену, только учтите, что я небогатый человек, так что в пределах разумного…

В этот момент Егору казалось, что нет ничего более унылого, чем это вонючее место, пропахшее гнилой картошкой, этот образ жизни и этот разговор. Словно осина для висельника, сложилось все одно к одному, пасмурно, обложно, без Солнца. Но и осин не было: гектары фермерской земли, по закону — минимально необходимые для зачисления в фермеры, а по жизни — слишком огромные для картофельной гнили — заполняли больные, кривобокие березки. Это дерево, в Сиплодоново почему-то особенно уродливое — вообще сорняк пепелищ и вырубок. Неприхотливо лезут белые стволы туда, где поработал топор, но не поработал плуг земледельца…

А если посчитать, сколько заявленной площади посевов пожрало проклятое березовое криволесье? Тут никакой романтики нет, не с любимой по роще берестяной гулять — рубить нужно, корчевать, перепахивать после сорного древа, силы нужны, время, деньги…

Егор смотрел на комиссара в упор и даже страшно ему не было — все уже отгорело, отболело в душе, а было только нестерпимо противно и гадко. Люди все вокруг ничего хорошего друг другу сделать не могут…

— Мне денег не надо. — сказал комиссар после некоторого раздумья. — У вас печать есть?

— Есть. — удивился повороту Сечень.

— Крестьянско-фермерского хозяйства?

— Так точно. Крестьянско-фермерского хозяйства «Сечень Е. А.»

— А у меня есть запасная трудовая книжка. Я планирую в ближайшее время перейти на работу в Минсельхоз, не хватает стажа в отрасли… Проставьте мне печать два раза в трудовую, без текста, текст я сам напишу… А я штампану ваш страховой полис…

— Договорились…

Сечень сполна получил по страховке. Для аграриев — которые считались париями общества — в стране вообще были льготные условия по многим видам услуг, в том числе и страховали их особо, не придираясь к мелочам…

Так зло или добро для липового фермера Сеченя «черная гниль»? Бедой её считать или подарком судьбы? Сечень и сам не знал…

***

Через пару дней после дела со страховкой он поехал в дальнее село, где умер фермер-картофелевод. Жена, старуха, крайне непрактичная и немного тронутая умом (поживи-ка в дальней деревне) предлагала взять оптом урожай картофеля из сарая.

Пока взяли образцы с разных сторон кучи, пока шли через холодные сени на кухню старухи — Сечень подменил корнеплоды на гнилые, из своих, заранее припасенных.

Разрезали дольками — поглядеть качество товара. Везде — черная гниль. Старуха завыла, заметалась — ей и в голову не пришло, что Сечень — иллюзионист со стажем.

— Да не может быть! Да не может быть! Хорошая картошка была-то… Хорошая…

— Я вам врать не буду. — мрачно хмурился Сечень, которому вся эта история тоже не нравилось. Но что делать — хочешь жить, хочешь дочитать старую книгу про горилл — умей вертеться… Подлое воображение подсказало Егору, как будет тяжко зимой обобранной старухе, как она будет страдать — ведь этот урожай от покойного мужа — последнее, что у неё есть. Сеченю было тяжело. Но он знал и другое — потому что ему было почти сорок лет и он много повидал: если и можно с кого взять — то только с непрактичных нищих. Богатые потому и богаты, что их не объедешь на козе…

— Я вам врать не буду. Вместе картошку из кучи брали?

— Вместе, сынок…

— Вместе разрезали?

— Ой, вместе…

— Гнилая?

— Ох, гнилая, проклятая, вся как есть гнилая… А как же… Ещё позавчерась варила — нормальная была…

— Черная гниль, бабушка… Это такая сволочь… Внезапно проявляется… Весь район мучается… У меня и у самого урожай пропал — потому вот к вам приехал…

— Ты сходи, ещё возьми, с середки-то… Может она хоть по части нормальная осталась?

Сечень пожал плечами, поражаясь беспечности бабки. Сходил — уже один, тут и ловкости рук не нужно, чтобы подменить корнеплоды. Принес ещё из своих запасов, демонстративно при старухе разрезал…

— Ох, гнилая совсем… Ох, пропадать буду…

— Ладно, бабушка, поехал я. — грустно сказал Сечень, и повернувшись, нарочито медленно двинулся ко входу. Он играл беспроигрышно. Если старуха не окликнет — он вернется и сам предложит купить «гниль» по бросовой цене. Если окликнет — ещё лучше, цену ещё ниже сбить получится…

Она окликнула:

— Сынок… Может хоть… За сколько-нибудь возьмешь?! Ведь пропадаю совсем…

Сечень мог выторговать кучу «гнили» совсем задарма. Но он был человеком совестливым, и в итоге дал бабке два рубля за килограмм. Как он выразился, «только из уважения к ней, и чтобы выручить».

— Мы, бабушка, селяне оба, мы должны помогать друг другу… Возьму, может, какой дурак городской у меня и купит, не вскрывая…

— Ох, спасибо, сынок, ох, храни тебя Господь!

Когда картофель покойного фермера погрузили в грузовую «Газель», зафрахтованную под этот случай, когда поехали обратно в Куву — Сечень мучился мыслью о своей погибшей душе.

— Станет бабка за меня Богу молится — Господь все видит, сильно на меня разозлится…

Дорога с края районного до прожорливой Кувы долгая. Сечень думал долго, гулял желваками. Шоферу Гоше Ровянову, давно уже замешанному в делишки Сеченя, было не по себе — хозяин (или «хуняин», как звал его Гоша в нос от вечной простуды) казался сумасшедшим.

— Ты пойми, Господи! — беззвучно, как рыба, открывая рот, объяснял незримому собеседнику — Ты и меня пойми! Ну взял бы я у неё по её цене… А в Куве сейчас на каждом углу — дешевая египетская картошка… Мне сколько наценивать — рупь?! Рассчитаешься с этим вот — он почему-то с ненавистью глянул на Ровянова — и все, зря считай в район прокатился, бабку выручил… А бензин? А санитарным дать? А в отдел? А…

Сечень загибал пальцы, объясняя Богу, почему никак не мог не надуть несчастную старуху, оставшуюся без кормильца. По всем его расчетам получалось, что прикувинская картошка, мелкая и неровная, в холодной земле росшая, перебить импорт не может. Вот если «химичить» — тогда другое дело, а если всем по честному заплатить — прибыли никакой не будет!

В таких буднях проходила жизнь Егора Сеченя; потому он её и ненавидел. За всю свою жизнь он никаким полезным трудом не занимался — хотя от природы и не был бездельным трутнем. Жизнь с самого 1991 года учила Сеченя, что от работы происходит единственный эффект: кони дохнут. Жизнь трудящихся и производящих какую-то байду людей проходила ежедневно перед глазами Егора, и это была жалкая, искореженная, словно по ней десять вагонов пустили поверх, исковерканная жизнь. Люди за копейку давились, и за копейку грызли самых своих близких. Отцы стояли над дочерьми, нагулявшими им внуков невесть от кого, и замеряли — не много ли воды тратится на омовение? Как-никак, везде счетчики… Матери стали детей на каторжные работы, и занудно требовали «уважить с получки»… Племянники топором убивали теток, которые не давали им на пиво…

По природе Сечень не был паразитом общества; таким его сделала жизнь, судьба — ведь и по ней — всхлипывал Сечень — тоже прогнали вагоны порожняком, осями по кумполу…

***

В 2009 году Сечень, как «справный мужик» даже попал в репортаж газеты правящей партии. «Единая Россия», выполненная на хорошей бумаге в голубых тонах, взялась описывать сельский труд. Мужиков-работяг, совсем уж жалких и испитых, в репортаж не брали: слишком они позорили страну. Иссохшие, в замурзанных землёй черных бушлатах, с прожильчатым от вечной пьянки лицом, с убогой домашней обстановкой, покупавшие в сельпо только водку, соль, спички и хлеб — они были неинтересны «думавшим о селе» депутатам разных уровней.

Газетчики наловчились подлавливать под видом «справных сельских хозяев» разных жуков и воришек села, тех, кто научился где-то что-то тырить, и на тыренном строить приусадебные достатки. Эти были покруглее, меньше пахли брагой и дешевой водкой, говорили охотнее и не так односложно, как деревенские рабочие муравьи. Они держали много коров, свиней, птицы, запахивали какие-то мифические «клины»… И бодростью своей вороватой очень нравились «думавшем о народе» начальникам газеты «Единая Россия».

На одной полосе с Сеченем, «настоящим русским мужиком» на котором, якобы «все держится», оказался Митька Хряк, ворюга с мамлеевского агрохолдинга. Мамлеевский агрохолдинг завел для каких-то своих шашней с дешевыми кредитами в «Россельхозбанке» московский олигарх, который на хозяйстве и не бывал ни разу. Его задача была простой: изобразить видимость аграрного производства.

Митька Хряк был всего лишь сторожем. Но — ночным. И при складе с комбикормом. Митька тырил корма не то что мешками — телегами. На этой дармовщинке развел Митька личный хлев, курятник, овчарню, и даже коз доил на радость этнотуристам. Митька, конечно, молчал, что без ворованных кормов вся эта живность вмиг стала бы на холодной кувинской земле нерентабельной, и сжирала бы больше денег, чем давала.

Митька любил порассуждать. Он долго рассказывал гостям из столичной, краевой Кувы, как нужно на селе «работать за троих», ночей не досыпать, куска недоедать.

— Я, господа, такой! — хвастался Митька Хряк под щелчки фотокамер — Я встану в пять утра, сперва скотине корму задам, а потом уже только сам сяду завтракать…

Митька не врал. Он действительно в тот день встал в пять утра, но только с глубокого похмелья. Мучаясь, он вышел в хлев, обильно проблевался в коровью кормушку (животные с любопытством потянули морды к курящим теплом митькиной души харчам), а потом пошел будить жену, чтобы рассолу налила…

— А в колхозное время развратили крестьянина! — входил вечером Митька в раж, уже поправленный косушкой водочки и раскрасневшийся от распирающей грудную клетку правоты. — Работать на земле надо! Работать, а не пьянствовать, и не ждать от государства подачек… У меня вот все свое! Сам на ноги встал! Дом дочери справил! Машину «рено» купил — когда стадо бычков собственных продал по осени! Вот как надо на земле работать! Земля — кормилица наша, всех прокормит, кто не лодырь и не пропойца…

Журналисты «Единой России» все это восторженно записывали, видя в этих словах мудрость и соль земли.

Егор их такими излияниями не баловал. Он не прочь был «засветиться» в партийном официозе, тем более, что и для дел его торговых это было нехудо, но соловьем не разливался.

— Сечень — сказал интервьюер, обрусевший прибалт, постоянно искавший правоты в сельском кулаке, и изрядно надоевший этим чиновному читателю «ЕР» — Какая интересная фамилия… Это Вы сечете, или вас секут?

— Когда как — огрызнулся Егор — по разному бывает…

«Крепкий мужик, разлаписто стоящий на земле» — написал об этом ответе прибалт позже, вернувшись в Куву — «Он не тратит слов на ветер, и не хвастается своими делами. Он — настоящий Хозяин, тот, на ком земля держится, на ком село стоит…»

А может и правда? — воровски спрашивала гордыня у Сеченя — Ты же справный мужик… На тебе земля держится? Но выползавшая слева совесть уныло бубнила:

— Чего на тебе держаться-то может, дурак, когда ты сам присоска? Налипала… Помнишь, в университете стихи учили:

Московское купечество,

Изломанный аршин…

Какой ты «Сын Отечества»,

Ты просто сукин сын…

Так вот, Егорушка, это про тебя!

— Поднимается ли село? — интересовался обожающий кулачество, как класс, хитроумный прибалт.

— Куда ему подниматься… — курил свой вонючий табак Сечень. — Оно на земле стоит, выше не прыгнешь, ниже земли падать некуда…

Прибалт подумал, что это народный афоризм и записал в свой блокнот.

— Много зарабатываете?

— Бывает, что и много…

— Значит, поднимается страна с колен?

— Не пишите так… Люди засмеют…

— Но ведь растет же уровень жизни, у всех, у каждого, разве нет? Вот вы — лично вы, персонально — как живете?

— Хреново я живу…

— Ну… — прибалт растерялся и перестал записывать — Это… все потому, что вы черный пессимист…

Позже в газете этот эпизод бравурно переродился: «Много ещё проблем у крепкого хозяина Егора Сеченя, много ещё предстоит поработать депутатам, чтобы помочь ему преодолеть административные барьеры…»

Егор, в другой раз, ради интересов дела, чтобы потом по кабинетам высоким ходить да на проживу себе клянчить, может быть, и получше бы корреспондента приветил. Но тут вышла у него незадача с утра.

В Куве, в подвале жилого дома, отгородил себе Сечень часть бывшего бомбоубежища сталинских времен. Отгородил, и оборудовал там дощаные лари и полки для многообразных овощей. Овощи он скупал, где придется, а потом выдавал их за экологически чистый фермерский продукт из Сиплодоново и сдавал на продажу в магазины сети «Гурман», где продукты в несколько раз дороже обычного.

«Гурман» вам грязнобокую картоху не возьмет: надо её перед сдачей хорошенько отмыть, превратить в «отборную», упаковать в красивые пластиковые сеточки, придать товарный вид. Сечень «создал рабочие места» — как писала про него газета правящей партии — нанял двух старух-бедолаг, которые в корыте мыли разносортную картошку и паковали.

И вот, с утра пораньше, зайдя посмотреть на их работу, Сечень увидел, что руки у них красные, как гусиные лапки. Следовательно — вода в корыте холодней холодного.

— Чего это, матери, руки студите? — сыграл он доброго хозяина. — Я же вам давал электрический чайник, чтобы подливать горячей воды…

Старухи начали мяться, говорить какую-то ерунду, но врать они не умели, и Сечень вскоре выяснил: электрочайник они по какой-то глупости своей сожгли, а говорить не стали, опасаясь, что он стоимость чайника из заработка вычтет… Так и мыли, дуры, в ледяной воде, потому что чайник денег стоит, а здоровье бесплатное…

Худо стало Сеченю от этой мелочи. Молча поднялся он к себе в квартиру на второй этаж, взял там старый электрочайник и принес старухам. Поставил перед ними с видом оскорбленной невинности:

— Чего вы выдумываете? Когда я с вас чего вычитал? Или я нелюдь, по вашему? Или я не русский человек? Почему вы ко мне так относитесь?! Понимаю, работа тяжелая, грязная, плачу мало — дык не могу же я вам больше платить! Я что, думаете, от жестокости тут вас держу?! Или я силком вас сюда загнал, выйти не даю?

— Ты что, ты что, сынок — наперебой загомонили старухи-мойщицы — Никак не в обиде, к пенсии приварок хороший… Мы до тебя в кондукторшах ходили, в трамвае ездили, там тяжело было… А тут работа в радость, расстраивать тебя не хотели…

«… какой ты сын отечества» — вспомнилось тогда Егору впервые за день — «ты просто сукин сын»…

Егор не зверствовал. Да, он мало платил, но со всем своим карманным «Овощеторгом» он и зарабатывал тоже немного. Старухам чего — уговаривал он себя — им крутится не нужно, помыли, упаковали, денежку получили, а деньги с неба не сыплются… Мне их ещё нарыть надо, договора заключить…

В расстроенных чувствах Сечень и поехал в Сиплодоново, встречать прессу и красоваться в качестве «опоры государства» и «хозяина-кормильца». Потому и интервью вышло поганое. Но прибалт молодец, все подправил в розовых тонах, при этом — вот ведь мастер! — даже и не наврав, не исказив грубо смысл сказанного. К примеру, говорит Егор, что хреново живет — так ведь газета не пишет, что он сказал «хорошо живу». Нет, пишет, что страдает мужичок, сын Отечества, от административных барьеров и чиновничьего эгоизма.

Может, и правда? — спрашивал себя Сечень. — Оттого и страдаю? Может, если бы получше власть о селе заботилась, и я бы с толком жил, пользу бы приносил?

Он был слишком умен — даром, что не смог устроится по своему базовому университетскому образованию — и понимал, что занимается самообманом. Его бизнес — если можно так назвать постыдную помесь его вымогательства и побирушничества — действительно, страдал малыми оборотами. Но — если бы чиновники, прочитав про него в газете (на что, кстати, он очень надеялся) вместо зада повернулись бы к нему передом — он нанес бы больше вреда обществу, только и всего.

Так он берет помалу — потому что много не дают. А дай волю и потачку — возьмет много. Получается, чем хуже к нему чиновники относятся, тем он, Егор Сечень, безвреднее.

А как так получилось? Ведь был, был когда-то веселый и развитый парень, Егорушка Сечень, душа компании, весельчак и эрудит, и тоже мечтал всем добро делать, имя свое хорошими делами прославить…

Так и вышло. Вначале спасал себя от нищеты — а это только воровством достижимо в той стране, в которой он оказался после Университета. Потом — желая помочь другим — втянулся в хищения и кровопийство поглубже, потому что Игорек Ровянов бухал без зарплаты — а он ему платил, и старухам в подвале больше нравилось, чем в трамвайном депо, и всем, всем, всем…

Сечень никогда не пиршествовал блистательно и не выкобенивался. Он ходил, как и положено фермеру, роль которого старательно игралась, в черном бушлате и шерстяной шапочке. Его деньги лежали в карманах бушлата большими пачками — но не потому, что их было много, а потому что они были мелки по номиналу, к тому же грязны и замызганы. Сечень выжимал деньги из проклятой жизни, как слезы из камня, давил остервенело, порой (как со старухой-фермершей) переходя всякую грань человечности — но он не тратил их в загулах и запоях.

Сечень грабил одних бедных, чтобы помочь другим бедным. Эта странная, нелепая, вывернутая формула с некоторых пор стала формулой его жизни. Абсолютно бессмысленное кровопийство уравнивало количество зла с количеством добра.

Например, некогда Сечень достал своего соседа, шоферюгу Ровянова, из петли и откачал, прибежав на вопли его матери. Но, дав заработок и смысл жизни соседу, он, возможно, загнал в петлю малознакомую старуху из дальней деревни, у которой — если быть честным — просто украл последний её урожай. Почему Сечень решил, что жизнь Ровянова важнее жизни старухи? По возрасту?

Наверное, да. В жестокой и перемалывающей борьбе за существование Сечень выбрал для себя позицию защитника детей. Он решил, что взрослые страдают за грехи, а дети — безвинно. И его замызганные, мелкие купюры не раз спасали детскую жизнь — по крайней мере, Егору казалось, что спасали…

***

Лиана жила на разъезде возле трассы. Муж их с дочкой давно бросил, и Лиана пыталась вязать носки, продавать их водителям. Она была ещё довольно молода, и мужики, отказываясь покупать носки, предложили ей иной, более подходящей трассе заработок.

Она водила в дом дальнобойщиков и просто шоферюг, всех, кто захочет, отдавалась за небольшие деньги, чтобы как-то выжить, а ещё угощала, поила на дорожку самогоном, и — если хорошо приласкают, пожалеют, уважат — даже денег не брала. Вроде как любовь получалась вместо проституции…

Через продажную постель появился в её жизни и Егор Сечень. Спали они поутру на высокой деревенской кровати, а дочка семи лет вдруг подошла к голому Егору и положила руку на плечо:

— Дядя… Ты маму не обижай…

Глянул Сечень на ребенка — сердце сжалось, и больше уже не отпускало. Так и стал Егор в доме вроде капитана дальнего плавания — являлся между «рейсами», привозил денег Лиане, а её дочурке Лене — игрушки и сладости. Получилось в итоге все равно плохо: Лиана сильно влюбилась в Егора, а ему была почти безразлична. Но — мы в ответе за тех, кого приручили, и Сечень уже не мог «соскочить» с иглы этого разъезда, забытого и Богом, и людьми, уйти навсегда с этого островка безнадежности, в котором — так уж получилось — заменила его задница собою Солнце…

Лиана проституцию бросила, хотя Егор особенно и не настаивал на каких-то жертвах, ждала его, как дорогого гостя, кормила самым лучшим, что могла достать и приготовить, прижималась к нему, как котенок, мурлыкала:

— Какой ты ласковый у меня! До тебя меня и Лианой не звал никто… Все Лианка да Лианка…

Иногда Егор напивался пьян, но не бузил, не громил и не крушил, как все окружные мужики в пьяном виде, а наоборот, плакал и рассказывал Лиане свои хитрости. Она как-то ловко умудрялась всегда его выгородить, доказать ему, что он совершенно прав, и что иначе никак нельзя было поступить.

— Она меня жалеет! — думал Сечень, уезжая. — Меня! Она! Она, у которой вместо дома сарай, у которой дочь как сирота при живой матери, она, об которую дальнобойщики окурки бычковали, которая живет в безысходной дыре… Господи, сколько же в нашей женщине жалости, ничем не вычерпаешь… Бьют её, калечат, душат — а чуть прогляни солнечный луч — она уже и с улыбкой, и с сочувствием…

Егор оставлял Лиане деньги. Немного, но по их жизни — целый капитал. Вначале Лиана мирилась, потом — когда втянулась в свою горькую любовь окончательно — стала вдруг чудить, и деньги не брала ни под каким видом. Забери да забери, и все тебе…

Сечень и уговаривал её, и ругал — все без толку. Тогда он стал давать деньги Лене, а Лиане привозил два больших баула с продуктами. Выяснилось, что холодильника нет, а в погребе духота, и ничего не хранится, и вообще неизвестно — зачем этот погреб отрыли…

Прошел, наверное, год или полтора, прежде чем Сечень, точивший, как вода камень, глупое Лианино упорство, научил её принимать денежные купюры — сперва якобы просто на хранение. Да и то только потому, что Лиана поверила в подобие семьи у них с Сеченем, чего, конечно, не было и быть не могло, ибо — в точности по известной поговорке — он давал палец вовсе не с целью дать откусить себе руку…

Сечень купил по объявлению подержанный холодильник. Дрянь, дешевка, «сэконд ханд» — но когда его выгружали, все срамотное население разъезда сбежалось смотреть. Бабы-пропойцы, мужики, кто без руки, кто без ноги, стояли и смотрели, как грузчики вносят холодильник в колченогий дом на свайках вместо фундамента.

— Ишь, Лианка то ухажера отхватила… Повезло… Бл.. свое счастье не пробл… ет!

Встал холодильник в красному углу, как икона нового времени, и Егор набивал его периодически продуктами, половину которых Лиана ему же и скармливала. Привез Сечень каких-то шмоток, комбайн кухонный, пылесос «Ямаха» — убогие разъезда только успевали на лианкино счастье в низенькие окна пялиться…

Но особо поразил их размах сеченьского всемогущества, когда привез он несколько упаковок монтажной пены, и стал заливать этой пеной щели да дыры трухлявой избушки на курьих ножках. Не только дети — даже взрослые на разъезде отметились, ткнули пальцем в чудо-пену, а потом с матом долго соскребали её с рук.

— Ну и че мне с ней теперь делать? — думал порой Сечень, перелистывая старую книгу про горилл — Завел себе бабу, как кошку — вроде, и дома ни к чему, и выгнать жалко…

Одну функцию Лиана все же в его жизни выполняла: она была словно бы индульгенция за все его проделки, корм для совести: мол, не для себя ведь живу, вон, женщину спас, девочку ращу… Гоша Ровянов при деле, на «Газели» ездит, лук возит, вешаться передумал, только пьёт сильно…

Жизнь вокруг мшисто вросшего в землю Лианиного домика была безысходной при любой модели поведения. Деревня, загазованная близкой трассой, провонявшая маслами дальнобойных рейсов «через себя» — нивелировала в нечто серо-бесформенное и труд, и лень, и народную смекалку, и утонченную академическую науку.

Поутру Сечень пил у окна из глиняной крынки парное козье молоко (потому что коровы у Лианы не было) — давился этой гадостью и мысленно пытался определится, на чьей он стороне в споре алкашей за карликовым палисадничком.

— Не пей метилового спирта! — поучал Сеня Валенок Борьку Ржавкина. — Так ты вконец испортишь свой ТАМАЛЬ…

Борька Ржавкин, один раз получивший «в репу» за то, что приставал к Лиане, принадлежал к категории «рукастых» мужиков. Он все время что-то пилил, строгал, буравил, чинил и свинчивал. Бурная деятельность Ржавкина была столь же бесспорной, сколь и бесплодной. Борька работал, работал — но домовитость вырождалась в какие то карстовые провалы, именуемые в семье Ржавкиных «роком».

— Ваш рок — ругался с Ржавкиной матерью Сечень — имеет сорок градусов крепости… Вот и весь ваш рок…

Горожанин, типа банковского клерка «Россельхозбанка» Жени Махачина, быстро вывел бы рекомендацию: нужно Борьке бросить пить и дела пойдут на лад. Но Сечень бывал в деревне дольше, чем Махачин, и кое-что тут уже понимал: сказать «брось пить» легко — сделать куда труднее.

Казалось бы, сколько прибылей: без водки у Ржавкиных не сгорел бы трижды дом — один раз с их папаней, курившим в постели, и там же навечно с цигаркой уснувшим. Без водки Борькин брат не перевернулся бы на снегоходе зимой, поломав спьяну на ровном месте все руки-ноги. Без водки сам Борька не раздолбал бы об столб с трудом купленные «жигули» — и т.д., и т. п.

Однако была у этой бухгалтерии благ и обратная сторона. И Сечень, в отличии от воображаемого советчика Махачина из Кувы прекрасно её понимал.

Без водки Ржавкины не выдержали бы каторжного труда по 12 часов в сутки, без выходных, и на ферме, и на артельном поле, и на своем огороде, и в собственном хлеву. Без водки Ржавкиным нечем было бы заполнить образующийся в сельской жизни досуг — зимой так просто резиново-протяжный. Без водки не сложилось бы понимания с начальством, и с самими собой тоже — ибо ответ на вопрос «для чего мы живем?» семейство Ржавкиных могло только обойти, но не дать.

Для чего они живут? Чтобы работать? А работают тогда для чего? Круг зловеще замыкался, ибо Ржавкиным нечем было себя занять, они не знали ничего в мире, а знающие что-то в мире давно бы померли, если бы оказались на их месте. Поэтому Ржавкины не знали ничего не по невежеству — хотя оно тоже было. Они не знали ничего по охранительной причине — чтобы выживать. Водка давала Ржавкиным продержаться от рассвета до рассвета, а на самом деле от заката до заката, потому что слово «рассвет» в их жизни звучало бы как издевательство.

Ржавкины все время работали. И все время ничего не имели. И можно было поверхностно предположить, что они ничего не имеют из-за пьянства. Но если копнуть вглубь — то обнаружишь, как Егор Сечень — что пьянка лишь удобный повод объяснять самим себе — почему из каторжного труда не вырисовывается ничего, кроме каторги? Мол, мы же пьём — и все пропиваем. На самом деле Ржавкины пропивали меньше, чем им казалось. По большому счету им и нечего было пропивать. Просто они врали себе, что «многое пропивают» — ведь им хотелось ощущать себя хотя бы временными владельцами этого самого «МНОГОГО»

Водка для Ржавкиных была одновременно и живой водой, поднимавших из мертвой усталости в поля и хлевы, и сократовской цикутой, уносившей их в лучший мир, как отца семейства, приправившего свою чашу цикуты курением.

Борька Ржавкин (он и теперь нес на плече двуручную пилу, с которой очень ловко управлялся один, хотя это технически невозможно) был в Лианиной деревне полюсом труда. Сенька Валенок был полюсом противоположным — он считался «просвещенным», потому что много читал. Но и просвещение было для Сеньки такой же «не по сеньке шапкой», какой был для Борьки упорный крестьянский труд. В сухом (без водки) остатке ни труд ничего не давал, ни просвещение. Они квитались между собой, как лень с нищетой. Обширные познания Арсения Валенка были, естественно, совершенно бессистемными. Читал Сеня муть вроде трудов Карлоса Кастанеды (откуда и явился упреком знаменитый на всю деревню «тамаль»), летом налегал на Бердяева (зелененькая корочка, «Истоки и смысл русского коммунизма», куда же в деревне без неё!). Долгими зимними вечерами Арсений «мотал електронергию» на счетчике, как ругалась его бабка, сторонница трудовиков — с помощью профессора Зеньковского, писавшего о русских старообрядцах и доктора Жариновой, издававшей в Вологде монографии об узорах на русской прялке.

Бесконечный и бессмысленный поток «тамалей», а так же рекомендаций по предотвращению их «порчи» заменял Сене Валенку водку. Сеня так пылал просвещенностью, что даже не приставал к Лиане в годину её «разноса»: отчасти за неимением продуктов сельского труда, вносимых в обмен на блудные услуги, но более из опасения за тамаль и прочие его отростки в виде астральных свастик. В этом смысле Борька Ржавкин был гораздо брутальнее и мужественнее, ибо не раз «зажимал» томно охавшую Лиану до появления Егора, и даже пытался это делать после явления Сеченя. Если бы не алкоголизм, сделавший Бориса слабым и часто падающим, возможно, битва с Егором приняла бы паритетный характер, хотя никаких чувств к Лиане Боря не испытывал, и хуже всего честил её гнусными словесами именно тогда, когда справлял с ней нужду.

По этой причине Егор недолюбливал Ржавкина, и тяготел к партии «просвещенных». Однако ум не сердце: здраво и холодно рассудив за стаканом козьего молока, Сечень пришел к выводу, что обе ветви бездуховного развития тупиковы, и обе производят в конце каких-то калик неходячих. Как ни разнились между собой Ржавкин и Валенок — на них красовались два совершенно одинаковых, когда-то черных, но порыжевших на солнце, стеганных ватника. И это, надо думать, было единственным внятно выраженным результатом двух селянских альтернатив…

— Хоть учись — ватник, хоть трудись — ватник… — благодушно поделился он с полюбовницей своими социологическими наблюдениями. И нежданно нарвался на финским ножом выброшенный укол самолюбию:

— Конечно… Не всем же так повезет воровать, как тебе, Егорушка… Кое-кто ведь и делать должен то, что ты воруешь…

Вот те на! «С моих рук кушает — и мне же в нос тычет» и т. п. вскипело на душе Егора, но по большому счету он был согласен с внезапным прозрением «плечевой». Именно в тот момент, хоть это и покажется странным, он решил купить ей корову (выместив обиду мыслью что она сама как корова разъелась): воровство дело фартовое, фарт — дело преходящее, что с ней будет, если у него ручонки пообрубят? Спирт метиловый будет пить или предпочтет хранить тамаль в неприкосновенности?

***

Безмен торговый… Маленький, уже почерневший от времени и товара предметец, который всегда был у Сеченя с собой! Первый раз он встретился с безменом в 1980 году, когда нечаянно украл этот прибор у соседки. Соседка, старая дура, женатая почему-то на негроидном мужике (в 1980 году в Куве это была огромная редкость!) выложила возле гаража кипу макулатуры, сверху — безмен, и ушла. Скорее всего, думал после Сечень, она забыла дома ключи от гаража, и вернулась за ними.

Но в этот час маленький Егор гулял рядом, и увидев незнакомый предмет, совершенно основательно посчитал его выброшенным: гараж закрыт, рядом никого, куча какого-то мусора, в мусоре — приборчик…

Сечень схватил безмен и убежал к себе домой. Кто-то (Егор так и не узнал, кто) видел это и настучал соседке. Соседка, жена редкостного негроида, явилась разбираться к родителям Егора, и ему влетело за кражу. Кражу, которой он на самом деле не совершал — ведь он видел и верил, что странный прибор выбросили!

Зачем нужны безмены — Егор узнал только много позже, когда начал воровать уже по-настоящему. Крючок, на него вешаешь мешок к грузом, и планочка на шкале, прикрепленная к пружине, показывает вес. Самые простые и самые удобные, к тому же самые неточные весы на свете!

Для того, кто торгует вразвес и в россыпь — вещь незаменимая…

Нынешний свой безмен Сечень покупал в хозмаге, поразившись скромной его стоимости, и использовал чуть ли не каждый день. Безмен кормил Егора, безменом измерялось все его крестьянско-фермерское хозяйство, такое прибыльное — если ничего не делать всерьёз…

***

Он встал у обочины трассы на выезде из Бобирово, где колеса его «Нивы» залепило желтой и красной листвой мокрой осени, отошел от машины и полюбовался на неё. Лучше всего его бывалая машинка смотрелась почему-то снаружи. Внутри — как-то курно прожелтел верхний белый пористый «кожезаменитель». И не только: его пятнали дырки, проткнутые в разное время разными досками и брусьями: машине достался хозяин-чудак, имея под рукой «Газель» с водителем, он почему-то много деревяшек возил в салоне легкового автомобиля. Деревяшки рвали порой обивку, но зато внутри всегда пахло еловой смолой и деревянным пронюхом, как на пилораме…

Ещё внутри были трещины на панели приборов, на крышке бардачка, скрипели изношенные и продавленные кресла, местами на их чехлах красовались прогары от курева…

Внутри можно было понять, что машина далеко не новая. Снаружи она смотрелась почти как новая. Этот парадокс заставил Сеченя задуматься о всей современной ему жизни, сверкающей снаружи, убогой и удушливой с нутра…

Нынче Сечень вышел на «охоту». Он открыл сзади дверь багажника, стал доставать яркие коробочки с мягким сыром, вскрывать их и безжалостно вытряхивать содержимое на полиэтилен. Постепенно из нескольких коробочек получилась бесформенная кучка рассольного сыра. Она на пленке в багажнике производила видимость домашнего крестьянского продукта…

Сечень брался с разных концов за полиэтилен, ухватывая его наподобие дорожного узла, и нес белый аппетитный груз на капот «Нивы», чтобы здесь расстелить товар лицом: вот деревня Бобирово, славящаяся хозяйственными мужиками, вот продукт, а вот и продавец.

Едут вечером дачники с коттеджей, с садовых участков, с пикников, захочется им вкусить натурального деревенского продукта — добро пожаловать, милости просим…

Бобирово уже лет двадцать как жило с трассы. Трасса оживленная, богатых по ней елозит туда-сюда полным-полно. Житель Бобирово — если уж не совсем пропойца — выставлял перед дорогой табурет, ставил на него банку с белой бумагой внутри (знак — продают парное молоко), выкладывал тыквы, горки картофана, овощи, зелень, иногда и мясо даже…

И все были довольны. Какой-нибудь депутат или банкир, приезжавший в Куву к жене с банкой свежего молока, дояр, нагревший депутата на цене и Сечень, иногда примазывавшийся к этой странной, блеклой, призрачной жизни невинного обмана.

Где стоят сто бобировцев — отчего бы не встать и сто первому горожанину? А что у него «пищевкусовые продукты» (идиотское выражение, не находите?) на самом деле из магазина — кому какое дело? Он не продукты продает, он продает иллюзию экологической чистоты и природной непосредственности. Она дорого стоит, сам бы он такую фигню покупать не стал, но если у кого в бесценной иномарке много денег — отчего бы не поддержать фермера?

И Сечень даже место постоянное завел — где его и находили постоянные клиенты из садовых и коттеджных поселков в воскресные вечера. Это был живописный уголок под раскидистой рябиной, по осени словно бы пятнавшей кровавыми каплями серый уральский небосвод. Егор раз за разом подъезжал сюда, аккуратно парковался, открывал багажник, подпирая кривоватой палкой его крышку (фабричные упоры давно уже в «Ниве» отказали), неспешно, по-крестьянски фасовал товарец. Из синтетических сеток высыпал крупную египетскую кормовую картошку в пластиковые ведра веселой деревенской расцветки. Из хорошо упакованных иностранных молочных продуктов «делал» на пленке или клеенке родные, свежевываленные…

После разных экспериментов Егор остановился на слабосоленых мягких сырах. Их любили брать чуть ли не горстью проезжавшие сановные автолюбители, короли трассы, да и сам Сечень их любил. Для полноты доверия он обычно подпирал бедром переднее крыло своей «Нивы», пил чай из термоса, от которого шел уютный пар и заедал с пленки собственным товаром: не химия, не яд, сам ем и вам желаю — как бы говорило его честное лицо…

Обычно Сечень брал в багажник «Нивы» некрупную партию брынзы «Парижская буренка» — французское слабосоленое объедение или похожий на «буренку» комбинированный рассольный продукт «Сиртаки», созданный некогда для заправки знаменитого греческого салата. Иногда он смешивал на полиэтилене «буренку» с «сиртаки», иногда нет. Иногда добавлял на капот-прилавок несколько банок маринованных грибов — иногда не добавлял. Как уж карта ляжет…

Сыры Егор брал на оптовой базе, подешевле, те, у которых подходил срок годности, и которые никто, кроме Сеченя, брать не хотел. Поэтому на оптовой базе Сеченя любили, привечали, делали скидки. Но Сечень все равно много не брал: подозрительный мужик, всюду видящий подвох, часто теряющий большую выгоду из-за подозрений, он боялся прогореть, и торговал помалу.

Однако его тревоги были напрасны. Люди через одного сворачивали с трассы к импровизированному фермерскому прилавку, и никто даже не спрашивал бумаг — которые у Сеченя, конечно же, лежали наготове — насчет того, что он имеет собственное зарегистрированное фермерское хозяйство.

Сечень бодро расторговывался, пятнал жирными сырными руками купюры среднего достоинства, рассовывая их по карманам, балагурил и нравился своей «сельской косточкой» деревенского хитрована богачам. Обычно он начинал с 400 рублей за килограмм брынзы, которая в магазине лежала за 200 рублей кило. Когда ему надоедало торговать, он доверительно сообщал последним покупателям:

— Скину Вам, устал я тут, замерз! Домой хочу! По пятьсот рубликов кило отдам, да и ладно…

И очень правдподобно шмыгал как бы простуженным и как бы сизым носом, мялся и переминался, выражая все страдание российской деревни за несколько веков разом.

Он не знал, как называть домашний крестьянский мягкий соленый сыр, и сам придумал название: «сычужатина». Оно было нелепым, но казалось очень кондовым и народным, и клиенты на него клевали, как и на все остальное.

Обнаглев, Сечень предлагал им попробовать «аналоги» его фермерского продукта — купить магазинную брынзу из Франции или Греции.

— Непременно сравните… Похоже, но не то, совсем не то… Сами почувствуете…

И это тоже работало. К нему на импровизированную точку под рябину уже несколько раз подкатывали расфуфыренные мажоры, заискивающе улыбались, и говорили — «Да, да».

— …Точно, братан, купил я в супермаркете «Сиртаки», сравнил… Похоже, но разве со свежачком сравнить?! Теперь вот сразу к тебе — у тебя подороже, зато какой вкус! Пальчики оближешь!

Мятые сторублевки и пятисотрублевки, раскладываемые потом на рифленой резине пустевшего дна багажника, пахли брынзой, осенью и дождями. Сечень имел две, три, четыре тысячи навара с такого рейда, мог бы и больше, если бы дольше стоял и больше товару брал.

Но он не хотел. Ему все это обрыдло, надоело, стало ненавистно и омерзительно. Ему тошно было со свинцово-тусклого Бобирово, живущего, чтобы есть, и кушающего, чтобы жить. И от лжи, просачивающейся всюду в таком расторгаше. И от презрения богачей к его «Ниве», к его якобы «экологически-чистому» товару, на самом деле больше похожему на табличку нищего в переходе, и к нему самому…

Сечень иногда думал под своей рябиной, что обманывает обманщиков, и что их самодовольное превосходство над ним — гораздо больший обман, чем его мелкие фермерские хитрости с египетской картошкой…

Но в тот день он решил быть упертым, и, распродав всю «сычужатину» поехал из-под рябины не домой, а дальше вдоль трассы.

Осень была сырой и теплой, туманной, расхлябистой — самой что ни на есть грибной. По лесам шатались деревенские бабки, и собирали грибы в огромном изобилии. Потом бабки выставляли ведра с грибами на продажу. И был тут один осенний сеченевский зазор, в который, словно в щелку копилки, падали у Сеченя пахнувшие опятами и подберезовиками рубли: бабки побаивались трассы…

Бабки к трассе не выходили. Они продавали свои грибы таким, как Сечень, у себя ближе к дому, выставляя ведра с опятами перед воротами. И продавали они опята по 150 рублей ведро. Ведро было маленьким, но Сечень знал, что за 250 легко загонит его на трассе, тем более под вечер, которого бабки особенно боялись.

Сечень играл роль грибника так же органично и непринужденно, как и роль сыровара. Он высыпал бабкины грибы на брезент, чистил какой-нибудь гриб маленьким грибным ножичком, в штормовке и резиновых сапогах, с сучковатой палочкой под мышкой. Палочка, помоченная росой снизу, попачканная землёй, неопровержимо доказывала во всей этой позе, что Сечень именно ей подцеплял прелую листву, выискивая очередной гриб…

Егор знал, что делает. Не успел он расстелить брезент, рассыпать товарец из лесу — как тут же один за другим стали парковатся возле него алкаши, готовившие отчет женам о проведенных в лесу выходных. Эти — на отличных авто, снаряженные в лес, словно спецназ, с иголочки, опухшие от пьянки, денег не жалели и не торговались. Они не хотели являться домой с пустыми лукошками. И Сечень дарил им «отмаз», на глазок понижая или повышая цену гриба — в соответствии с тем, кого видел перед собой…

***

Игра стоила свеч, пока не появились они: трое из черного «БМВ», неприятные молодые люди с совершенно пустыми, как у вареного судака, глазами. Они совсем не походили на грибников. Двинулись к Сеченю вразвалочку, пугающе и насмешливо.

— Почем грибы, братан? — спросил один, неприятно ощеряясь фиксой.

И Сечень понял вдруг, почему бабки продавали ему грибы за полцены, опасаясь выходить на трассу…

Другой, в кожаной куртке, медно-рыжий, поинтересовался у наголо бритого спутника-азиата:

— Подойдет?

— Подойдет… — кивнул квадратной, словно на цепях подвешенной челюстью азиат.

Егор скорее спинным, чем головным мозгом понял с острой пронзительностью: говорят не о грибах, а о нем самом. Кто эти трое, зачем они здесь в поздний час? На что может подойти или не подойти Егор Сечень, торгующий собранными грибами из сырого, как погреб, леса?

— Они — торговцы органами… — похолодел Сечень от единственной правдоподобной догадки. –Конечно… Вон как оценивающе смотрят… Выбирают жертву, которую потом распотрошат…

О таких чудищах давно ходили по Сиплодоново слухи. Егор им не особенно верил: человек, которому плохо, вечно насочиняет что-нибудь пострашнее собственной судьбы. Так и ему спокойнее, и окружающим забавнее…

Но вот как оценить эту немую сцену — когда трое явных бандюганов, словно волчья стая, обходят с боков Сеченя. Зачем? Ведь не старенькую же «Ниву» угнать?!

— Это кстати ещё подумать нужно, кто дороже — твоя жизнь или твоя машина… — обиженно подсказало «второе я». «Нива», конечно, не из дорогих, но и ты — отнюдь не источник получения крупного выкупа…

Сечень уже знал, что перед ним враги. От этих трех из «БМВ» несло космическим холодом небытия, зазеркалья и пустоты. Егор знал, что самому близкому (им был фиксатый) он ткнет своей хрупкой палочкой грибника точно в глаз. Эта палочка-посошок больше ни на что не годится. Ей, кроме глаза, выбить больше нечего…

Фиксатый, конечно, не ожидает от такой тростиночки подвоха и не успеет закрыться. Он, понятное дело, закроет окровавленное лицо руками, завоет и отвалится из игры.

Тогда Сечень полоснет своим махоньким ножичком грибника по бровям второго. Кто будет этим вторым — рыжий или бритый азиат?

Сечень не знал. Но знал, что кровь с рассеченной брови идет потоком, и рыжему (а может быть, азиату) покажется, что он ослеп. И тогда он тоже выйдет из кона, останется третий — рыжий или бритый… Оба крепкие, молодые, сильные, накаченные… Оба быки…

Ах — пронеслось в голове Егора — если бы добраться до багажника, если бы схватить разводной ключ или монтировку… Но нет, диспозиция ясна, эти ему дернутся не дадут…

И что делать с третьим — Сечень откровенно не знал. Он не был уверен в своих силах. Он казался себе старым, изжеванным в принтере жизни человеком, и он не был уверен, что сумеет дать отпор этой юной, брызжущей соками антиматерии без подручных предметов.

Волки и вепрь. Вепрь и волки. Вечный сюжет. Старый вепрь с нитями седины в щетине, словно бы сошедший с охотничьих миниатюр. Секач — недаром же и фамилия Сечень. Крепкий, с поросячьи-малыми глазками, слегка заплывшими, с нагулянным за зрелость жирком.

Волки — тоже хрестоматийны. Тот, с фиксой в зубах — в сером плаще, в серой кепке, и даже брюки серые. Этот, кажется, самый матерый. Остальные — помоложе, сбитые, мускулистые, выносливые в погоне за дичью…

Поэтому, конечно, глаз нужно выбить сперва обязательно серому. Остальные растеряются. Несколько секунд — это уже выигрыш для вепря…

Сечень почти почувствовал это легкое фехтовальное движение — глубокий выпад тонкой некрепкой лесной палочкой и её погружение в глазницу… Наверное, она сломается — прикидывал Сечень. Наверное, от такого удара разломится сразу на несколько фрагментов… И наплевать на неё сто раз… Главное — чтобы он ослеп и потерялся…

…И в этот лютый миг многоамперного накала — черный и грузный «форд» -внедорожник чавкающее въехал в задок бандитского «БМВ»…

Там тоже сидело трое людей. Толстый кудрявый в красном свитере и черном кожаном плаще — за рулем. На переднем пассажирском кресле — чернявый с выпуклыми глазами, в охотничьем камуфляже. Сзади — какой-то аморфный в черном пуховике и в шапочке с помпоном…

Они вылезли из своей машины, в дюпель пьяные, и расстроено осматривали место происшествия, перемежая слова извинения с ласковыми шелестящими матернами…

Это были отнюдь не злоумышленники. По ним сразу видно — пили день-вдругорядь, дошли до чертиков, прыгнули за руль, выбрав самого трезвого из своих рядов — в чужих рядах он трезвым бы не показался. Поехали домой, в Куву, ехали-ехали, виляли-виляли бампером, пока не поймали на него «БМВ» торговцев органами…

— Насчет торговцев органами — ты сам придумал! — холодно предупредила Сеченя совесть. — Это твоя больная фантазия. Ещё чуть глаз человеку не выбил… Может, у них просто манера такая грибы на обочине покупать?

В любом случае, в какие бы отношения с Сеченем не собирались вступить первоприбывшие — они передумали. Круто развернувшись — как и положено «крутым» — антитроица стала «наезжать» на виновников аварии, пятившихся под их напором и предлагавших все оплатить. Люди, по всей видимости, хорошие — подумал Сечень, глядя, как бегают под очками глаза кудрявого толстяка-водителя. — Осознают, что были не правы…

Разговор между двумя компаниями велся на повышенных визглявых тонах и в основном матом, в нем не было смысла и общей линии. Сечень не стал ждать, чем кончится разборка, резво смел остатки грибов с капота, прыгнул к себе в кабину и завел мотор.

Из трех предполагаемых торговцев органами только один — старший — слегка покосился глазом на отъезжавшего мужика, и тут же вернулся к прерванному бессмысленному разговору в стиле горилл.

— Вот повезло-то! — думал Сечень, включая дальний свет и разгоняясь.

Ниже по трассе, ближе к Куве, он встретил одинокого сотрудника ДПС — в полном облачении, с полосатым жезлом, с белой кобурой и портупеей, но почему-то без машины. Сотрудник пригласил «Ниву» затормозить, но проверять документы не стал, сразу признался, что просит подбросить до города.

— Товарищ лейтенант! — спросил Сечень, оценивая погоны под плащом-дождевиком наугад — А у вас оружие с собой?

— С собой! — опасливо покосился полицай на кобуру — А тебе зачем?

— Там, по трассе, я проезжал — драка будет… Иномарка в иномарку врезалась, все кривые, бухие, просто так не разойдутся… Убьют ещё кого… Вы бы это… Чуток со мной воротились, разняли бы их… А я уж вас потом довезу, будьте уверены, никак не оставлю…

Полицай был не из храбрецов — по виду он скорее напоминал сломанного человека с незадачливой судьбой. Однако совсем уж нагло уклониться от своего долга у него не хватило духу.

— Ну давай… — неопределенно хмыкнул лейтенант, и зачем-то достал табельный «макаров» из своей пижонски-белой кобуры на колени. — Проедем, разберемся…

Долго ли на колесах ехать-то? Чать и в другой город недолго смотаться, а тут — только за поворот.

В пряно-осеннем, душистом, туманном проеме фары «Нивы» высветили нечто фантасмагоричное: трое на трое, стояли путники на полянке у обочины. У серого бандюка был в руке нож, у рыжего на кулаке — свинцовый кастет, азиат схватил толстый сук, ещё влажный от вечерней прели этих волшебных мест. Напротив — кудрявый толстяк с бейсбольной битой, чернявый поигрывает «финкой», а у третьего из них — в пальцах торчит угрожающе толстый штопор…

— Вовремя! — подумал Сечень.

Его полицай-подкидыш неуверенно вышел из машины со своим пистолетом и что-то невразумительное стал бормотать. Сечень приоткрыл дверцу автомобиля и, придерживаясь рукой за полуоткрытое боковое стекло, проорал архангелом в день страшного суда:

— Все унялись, все разошлись! Мы из полиции! Быстро прекратите это безобразие, кому говорю?

Полицай-странник, которого занесла нелегкая одного на вечернюю обочину трассы, не стал корить Егора за самозванство «мы из полиции». Наоборот, взбодрился, и уже повелительно затрещал что-то о составлении протокола и вызове страхового комиссара.

— Виноваты, братаны… — снова впали в раскаяние седоки «Форда» — Ну, попутались рамсами… Ну мы же оплатим, мы же говорили…

Полицай-странник, совсем уже обнаглев в нарастающем комфорте своего положения стал трындеть о вождении в нетрезвом виде, которое, как он выразился «дорого стоит».

Хотя виноват был водитель «Форда», и по очевидности положения, и по собственному искреннему признанию — троица неприятных из «БМВ» почему-то вдруг быстро свернула балаган и разом, словно цирковые мартышки, запрыгнула в свою машину.

— Погодите! Надо акт составить! — поднял руку полицай.

— Некогда нам, служивый… — нехорошо осклабился фиксатый из-за тонированного приспущенного стекла — Пора нам…

Слегка помятое сзади «БМВ» унеслось в туман, и исчезло, как призрак. На полянке, больше просящейся для пикников, чем для драки, остались трое из «Форда», пристыженные благородством «терпил», странствующий автостопом полицай (Сечень впервые тогда подумал, что он мог быть не настоящим) и фермерская «Нива» со своим неразлучным фермером.

Полицай кособоким кочетом наседал на кудрявого толстяка, надеясь, видимо, поиметь с него за езду в нетрезвом виде. Сечень пошел собирать брезент, который вместе с грибами смахнул на траву в момент своего бесславного и торопливого бегства.

— Как интересно — думал Сечень, складывая брезент — Сколько всего за день произошло… Я мог продать грибы — но не продал… Меня могли оглушить и увезти потрошить на органы — но не оглушили… Этих алкашей могли порезать вместо меня, сжечь их «тачку» — однако не порезали и не сожгли… Сколь таровата жизнь на двусмысленные ситуации!

— Это кто был-то? — интересовался полицай, уже чувствующий себя героем, когда Сечень отвозил его в Куву. –Которые сбёгли… Бандиты, что-ли?

— Я тоже думал, что бандиты — отозвался Сечень из-за баранки, обтянутой у него по моде 80-х годов плетеной кожей. — А на поверку вышло — какие-то нестрашные бандиты они, никого не одолели… Наверное, так, приблатненная шелупонь… Папа купит машину, они и ездят, мафию изображают… А сами только сквернословить и умеют, ничего больше…

Случай узнать — страшными или не страшными были седоки «БМВ» представился вполне реальный. В том месте, где алкаши на «Форде» долбанули багажник фиксатого — из машины на траву что-то накапало. Сечень неизвестно зачем собрал несколько травинок, и упаковал в пленку из-под своей «сычужатины». Оторвал уголок от тепличного полиэтилена, потому что капли неведомой жидкости из багажника «БМВ» могли быть чем угодно: машинным маслом, краской или олифой, или кровью барашка, купленного на шашлык, или человеческой кровью. Было бы познавательно уточнить — о какой все же жидкости идет речь?

Сечень оставил пакет полицаю-страннику, и взял с него обещание отдать траву на экспертизу. «Хоть узнаю — кто возле меня сегодня постоял, волки или дурачки мажористые»…

— Спасибо тебе, братан! — прочувствованно сказал тот на прощание, прижимая полиэтилен к груди, как платок любимой девушки — Как тебя звать-то? Откуда родом?

— Егор Сечень… Фермерское хозяйство у меня в Сиплодоново… Нужно будет овощей или картохи там — ты заезжай, меня в Сиплодоново всякая собака знает… Отгружу подешевле…

— Буду иметь в виду…

— Имей!

Сечень любил оставлять свой деревенский адрес случайным знакомым, обещая дары земли подешевле. Это был один из его торговых приемов — подманить человека знакомством, и впарить картофеля мешков шесть втридорога, чтобы неповадно было дуракам гоняться по деревням за дешевизной…

***

Сечень вначале пробовал держать свою скотину: травы-то хоть отбавляй! Но в Сиплодоново он бывал наездами, наскоками, оставленные на пригляд сельские алкаши больше вредили, чем помогали: скотина то дохла, то уворовывалась, и Сечень скотоводство свернул.

А мясную торговлю — нет.

Мясная торговля пополняла его карман довольно регулярно — всякий раз, когда кто-то из односельчан резал корову или свинью.

Началось все как-то буднично и нелепо. Зашел к Сеченю сосед с с предложением приобрести мясо. Начал глупо пиарится, как насмотревшийся по плохому телевизору плохой рекламы:

— Домашнее, парное, без всякого ГМО.

— А ты хоть знаешь, что такое ГМО? — рассердился Егор.

Но ответа слушать не стал. Отчаянная мысль мелькнула молнией. А что, если…

И вот поутру, по росе, Сечень пошел с хозяином на двор, где тот с братом и сыном уже разделал тушу.

У людей деревенских, пуганых и темных, инертных чаще всего первая мысль в голове — «кабы чего не вышло».

Сечень же думал — как бы что вышло. По городскому. Как уже заправский спекулянт…

— Давай — предложил — я у тебя все разом, оптом куплю, а продавать на рынке сам буду…

Сосед заволновался, чувствуя подвох:

— Как же ты собрался мясом торговать — тебя ведь в павильон без справок не пустят?

— А зачем мне павильон? Продам с капота.

— Так ведь штрафануть могут.

— Могут. Заплачу, в случае чего Не твоя забота…

Сын обрадовался, что возиться с мясом не придется, и косноязыко забормотал:

— А что, отец, мы ведь ничем не рискуем…

Не откладывая дело в долгий ящик, Сечень загрузил багажник своей «Нивы», предварительно разрубив мясо на куски по паре килограммов. В путь!

На рынке в Куве было в тот день многолюдно — как впрочем, и в любой другой день.

Плечом к плечу сомкнул ряды торговый люд — рыба, мед, домашние разносолы…

Найти место рядом с мужчиной, продающим саженцы, оказалось непросто. Накрыв клеенкой разорванную картонную коробку, Сечень разложил продукт.

На рваном куске картона вывел красным маркером крупно: «Мясо парное 300 р.» (в павильоне — то коллеги торгуют по 330!).

Вся игра Сеченя строилась на том, что он всяческие правила нарушал по полной программе. В этом нарушении и скрывался доход.

И выходил в кошельках горожан из текущих мимо рядов покупателей, как та первая женщина:

— Почем говядина?

— Написано же, триста.

— Уступите?

— Как первой покупательнице — двести девяносто.

— Тогда вот эти два кусочка взвесьте.

И снова на том же ручном безмене — пусть плачут составители предписаний и инструкций — фиксируются четыре с половиной кило. Идет, понятное дело, попутно обвес — но в пределах нормы.

Рассчитавшись, дама ныряет обратно в потребительский поток. На смену ей немедленно появляется пожилой мужчина.

— Эй, друг, а почему тебя дешевле?

— Так ведь в павильоне за место платить надо.

— Да, верно ведь…

И вот уже новые три кило проданы…

Где-то через полчаса Сечень уже призывно махал рукой Игорю Ровянову, который контролирвал ситуацию из кабины авто: мясо заканчивается.

Едва успели обновить импровизированный прилавок, замаячили на недалеком горизонте люди в форме. Ну все, сейчас начнется. Как назло, с другой стороны приближается дама, тоже с голубыми погонами на форме. Под руку с гражданским.

Офицерша и ее спутник подошли первыми. Женщина осталась в стороне, а вот ее кавалер, воскликнув — «Илона, смотри, вот нам на тандыр мясцо-то!», подошел к Егору.

Видимо, решение он за себя и свою Илону уже принял, но заговорил сурово, будто на самом деле ничего ещё не решено:

— Мясо откуда?

— Из Сиплодоново, сегодня резали.

— Илоночка, слышишь, наших краев! — крикнул покупатель в сторону. И повернулся к Сеченю:

— Домашнее, значит?

— Конечно, не сомневайтесь.

— Вот этот кусок взвесьте.

— Пожалуйста… С вас четыреста сорок.

— Не уступите?

— Берите за четыреста, как первый покупатель…

«До чего же похабная рожа!» — проводил этого хлыща мыслью в спину Сечень. И даже не за выторгованную скидку обласкал, а за спутницу: такая миловидная девушка, и к тому же в погонах! «Мне б такую» — думал Сечень — «а она, цыпа, с таким шарниром путается».

Не к месту всплыла вдруг в памяти сильно монголоидная девушка Аля в черных обтягивающих джинсах, тусившая в их студенческой компании. Они поехали в санаторий «Абзацево», и все оплатили номера, как положено, Аля же не хотела платить и набивалась к однокурснику Сеченя Тиме Едкому: подвинься, мол, на «койкоместе», а за это «я буду любить тебя всю ночь»…

Егора это очень обидело. У него было «койкоместо» точно такое же, как у Тимы Едкого, но Аля даже не подумала про него! Как будто его и на свете не было, право слово! Ну Тима, ну Едкий, ну с западной Украины, ну, глаза-вишни, а больше-то ничего! Да к тому же Тима Алю грубовато отшил, и она ушла, не вспомнив даже, что есть Сечень, даже как запасной вариант не рассматривала, лярва!

Так, по совести говоря, и Тиме радости никакой, и Аля неизвестно где ночевала, и монголодиная она уж была очень, на любителя, скажем так, и, в общем-то — нафиг она сдалась такая распутная — а вот скажи же: на всю жизнь осадок обиды остался… А этой Али, может быть, уж и на свете давно нет… Главное, что этот Тима Едкий — такой уж незаменимый, что ли?!

По идее, Сечень сам придурок, мог бы и сам предложить даме, а то, как писал Овидий — «тот, кто от женщины ждет первого шага — сликом высоко, должно быть, мнит о своей красоте». Но ведь студентом был, из приличнейшей семьи! А самое обидное — тебе, Овидий, на заметку — Тиме-то Едкому ничего, кроме отказа, говорить не пришлось!

«Я с измальства познал судьбы несправедливость…» — как говорил античный драматург. «Алю найти и оприходовать — невзирая на возрастные изменения, и пусть живет с чувством стыда за свою черствость» — храбрился Сечень, словно драный воробей. Но ум побеждал души нелепые порывы, сухо констатировал:

— Только, боюсь, ты, парень, отнюдь не лучше стал со времен памятной ночи в «Абзацево». Егорушка, будь честен сам с собой — ты старый облезлый падальщик, и ты торгуешь мясным разрубом на рынке…

— Можно подумать, что Тима Едкий прямо таки в генералы выбился… — ворчал задиристый воробей в Сечене, но он усилием воли прервал поток нелепых воспоминаний. Нечего зевать, дело-то пошло: «первых» покупателей, получавших скидку за «первенство», набралось, по одному, в итоге человек десять, если не больше.

А «страшные старшие» сержанты с рациями и дубинками продолжают свой путь, даже не глянув в сторону Сеченя. Потом они еще несколько раз так же невозмутимо прошествуют мимо, и Егор к ним окончательно привыкнет…

В деревне Сечень заплатил хозяину, который больше всего на свете мечтал «ни с чем в городе не связываться», суеверно опасаясь Кувы, как чудища — за мясо 180 рублей за кило.

Здесь даже с учетом скидок «первым покупателям» доход получился очень неплохой. Во всяком случае, бензин окупится, да еще на хлеб с маслом останется…

…А в детстве в доме отдыха «Боровой Мыс» Сечень тоже торговал у обочины. Набрал орехов, лазая по лощине, на крутом обрыве Сараидели, полный мешок, и стал торговать зачем-то. А старуха эта, Шапокляк клятая, которая работала в прачечной дома отдыха — наябедничала отцу, и отец выпорол: торговля неприличное занятие для советского пионера, стыд семье!

— Счас бы его сюда с ремнем! — мечтал Сечень, глядя, как вороны дерутся на мостовой за мясную крошку. — И он был бы прав… Вырастил охламона, извольте видеть! Эх, папа, папа, знал бы ты, где окажется твой сынок, подающий надежды… А та полицейская была очень даже ничего, и главное, в форме, так пикантно… Аля, если пошла в милицию сразу, нынче поди, уже в полковницы выслужилась… Хотя с какой стати Али идти в милицию-полицию? А монголоидность — не минус, все-таки, а скорее, экзотика…

— …Так почем у вас мясце? — стягивали его из думных эмпиеев на сырой и шершавый кувинский асфальт плохо одетые люди.

Но какие же они разные, покупатели!

Одни не отводят глаз от шкалы безмена, когда взвешивается покупка, другим будто все равно, сколько им насчитают. Первые до рубля пересчитывают сдачу, вторые сразу суют деньги в карман.

Один раз какой-то ротозей забыл сдачу взять. Причем сдачу солидную: шестьсот рублей. Ненавязчивый сервис Сеченя не предполагал беспокоить людей по таким пустякам…

…За три часа было успешно продано около семидесяти кило мяса. И вовремя свернули «торговую точку», от которой не осталось и следа…

Это был первый раз. «Оглянуться не успели, все продали» — делился Сечень с Ровяновым — А если в субботу торговали? Вот и считай сам, Игорёк, сколько выгоды упустили…

После триумфального возврата в деревню Егора буквально завалили заявками «поспособствовать» сбыть мясо: выяснилось, что города и трассы боятся все односельчане, словно их там касторкой не раз поили, и готовы на большие скидки — если «без геморроя», «своему» продать, а на рынке не толочься…

— Не последний раз скотину режем. А тебе везет, Егорушка… Ты уж возьми… Хоть по 170 возьми, если как у Михалыча, за 180 не хочешь…

Так вот и получилось, что ни свиней, ни коров Сечень не держал, а мясом и молокопродуктами торговал чем дальше, тем больше. На своем же запущенном участке, зараставшем березняком, рубил (руками покладистых алкашей за бутылку) веники для бани, весной сбывал в рестораны аллюминиевые 20-литровые кеги с березовым соком.

Но самым перспективным оказалось «липовое» «огородничество».

Тут дело было так…

***

Старый егорушкин знакомый, Евгений Махачин, ныне уже не банковский клерк, а директор по снабжению сети «Гурман» при важных разговорах с поставщиками всегда выставлял на стол бутылку «Хэнесси». Это была одна и та же бутылка, потому что Махачин её никогда не открывал, а поставщики, не желая портить отношения, тоже не тянули к ней ручонок…

Махачин нервно курил. И говорил тоже нервно. Его раздирало между жадностью и страхом.

— Ялтинский лук нужен! Все магазины сети завалили меня заявками… Мода, сам понимаешь, мода… Эти чокнутые богачи — им вынь да положь… А где я им среди зимы возьму ялтинский лук?

Взять ялтинский лук среди зимы было действительно негде. Он в принципе не мог доехать до Кувы, даже и летом, потому что ялтинский лук растет только в Крыму, и только западнее Алупки, в Пушкино и Малом Маяке, в Алуште и Запрудном. Его от природы мало. К тому же он плохо хранится. Очень плохо. Купишь его — а он по дороге сгниет.

Поэтому он очень дорогой — этот сладкий фиолетовый уникальный, с приплюснутой репкой, лук. Сечень прекрасно понимал, что имеет в виду Махачин: без слов Махачин говорил: «Егорушка, привези ялтинский лук по своей накладной, а я не спрошу тебя откуда ты его взял… И если не будет скандала, то не спрошу никогда. А если будет скандал — я ни при чем, это ты меня обманул…

— Жень, сколько дашь за партию ялтинского лука?

— Два счетчика — осклабился Махачин облегченно. У них с Сеченем была своя система расчетов, мало понятная постороннему уху. Два счетчика, плюс десятку с путы…

— Ну, у меня немного выросло в этом году. — врал Егор, уже представляя, на что подталкивает его Махачин. — Именно фиолетового лука… Сажал на пробу… Завезти?

— Завози, Егор, завози, я уж тебе зеленый коридор сделаю… Очень нужно… Ты же знаешь этот народ, денежный, то им ничего не нужно, а то где-то вычитают в модных таблоидах, и как рванут искать…

По накладной КФХ «Сечень Е. А.» продавало партию ялтинского лука. Ценой лук бил рекорды по всем овощам, и был, конечно, никаким не ялтинским.

Обычно, когда овощеводы подделывают ялтинский фиолетовый лук, по тупости и непрофессионализму он у них горчит и пачкает пальцы фиолетовой краской. Сечень был давно в овощном бизнесе, и потому работал чисто.

Он закупил на оптовой базе партию сплюснутых луковиц сорта «веселка», похожего на голландский гибрид «брусквик», но гораздо более дешевый. Затем в своем подвале он велел замочить луковицы, но не в чернилах, как у дураков, а в нормальном анилиновом пищевом красителе. Чтобы лук стал сладким, как настоящий ялтинский, в раствор добавлялся сироп. В итоге отличить поделку Сеченя от настоящего «ялтинца» на глаз не смог бы даже профессионал. И цвет тот же, луковица такая же приплюснутая.

Только сам Сечень знал ахиллесову пяту поделки: настоящий ялтинский лук, если резать его на дольки, очень сочный, а сеченьский — куда как суше. Но в Куве, бурно раскупавшей «настоящий» ялтинский лук ни один человек, кроме Сеченя про такие тонкости не догадывался.

***

И понеслось! Женя Махачин пошел вверх, в гору, влился в круг местного управления правящей партии, все реже занимался продуктами и все больше политикой, потому что политика выгоднее торговли. Если, конечно, её саму не считать торговлей…

В ней — главное не победа, а участие. Например, участие в реализации национального проекта «Развитие агропромышленного комплекса», которое никто не хотел брать, а Женя Махачин охотно взял на себя. Он уже имел опыт работы с Сеченем, и не без оснований полагал, что Егорушка что-нибудь придумает на основании серо-бесполезных и тоскливых госпрограммных предложений.

— Егор, с этим можно что-нибудь сделать? Пригодится тебе для чего-нибудь?

Сечень лениво наискосок просматривал бумажку, потом помечал карандашом, извлеченным из-за уха:

— Это, это, и это… За содействие — отдам 100 тысяч…

Трудно было понять по лицу Махачина, понимает ли он, во что влезает, или действительно верит, что помогает фермеру с семенами и удобрениями? Никого не волновала эта дилемма, и самого Махачина, похоже, не волновала.

В 2007 году (а после и в 2008) Сечень с легкой руки Махачина снова очутился в «Россельхозбанке». Комната и даже мебель были теми же, что и в первый раз, но кресло Махачина занимал теперь уже другой человек. Он — как заранее было оговорено — получил на руки визитную карточку Махачина и выдал без лишних слов бланки кредитных договоров.

«О предоставлении денежных средств» — значилось в фирменной шапке. Бумага была дорогой, ароматизированной, бежевого цвета, с большим зеленым колосом сбоку. «Сама как купюра!» — одобрительно подумал о бумаге Сечень.

Теперь он понял, почему так настойчиво нудел Махачин, требуя перед походом в банке «одеться поприличнее». Сечень отнесся к просьбе как последний скряга, в буквальном смысле слова — «СПУСТЯ РУКАВА». Он достал в своем родовом гнезде из гардероба (полировка ручной работы, изображающая стилизованные красные знамена) свой старый, университетский костюм в мелкую коричневую клеточку, удлинил рукава и брючины, и только. В черную жилетку он не влез уже, да и пиджак студента не застегивался на пузе, Сеченя порядочно расперло с 1992 года, когда он пробовал жрать вареные ремни из натуральной кожи. Поэтому костюм сидел на Егоре, как на корове седло. Махачин ничего не сказал, но дал понять свое недовольство взглядом искоса.

Но банковскому служащему не было нужды до одеяний клиента, главным для него ориентиром служила махачинская визитка.

На роскошной бумаге бланка в разделе «сумма» уже значилось много нолей и цифр прописью. Сумма немного не дотягивала до 4 миллионов рублей. Если быть точнее — она составляла 3,8 миллиона рублей. Как такое забудешь?

Молчаливый клерк с постным лицом, словно бы сошедшим со средневековой германской миниатюры, пил кофе из изящной чашечки.

Одновременно он болтал с кем-то по телефону и умудрялся при этом (зажимая иногда черную трубку плечом) освобождающейся левой рукой показывать Егорушке — где какую закорючку в безукоризненных, как телеграфные провода, графах бланка поместить.

Сеченю было страшно в этом холодно-казенном, мертвенно-европеоидном офисе, затертом до полного тождества с миллионами таких же еврокомнат. Ему было страшно уже тогда в этом месте бумаг и оргтехники, строгой угловатой офисной мебели — как в прозекторской.

Он оформлял кредит — то есть, если понимать вещи по-старому, и по умному — вешал себе 4-миллионный (сколько это пудов? — метнулся разум) камень не шею…

Кредит был — как ему ещё раз объяснил средневекового вида клерк (правда, одетый по всем правилам банковского дресс-кода, что особенно дисгармонировало с его внешностью католического хрониста) — целевым.

Это значит: хотя тебе и перечисляют деньги, но на самом деле это не деньги. На них можно купить только семена или удобрения. Или-или. А больше — ничего. По сути, кредит давали даже не Сеченю, а продавцу семян и удобрений, Сечень же был почтальоном, переносившим деньги из банка в сомнительную контору «КуваПлодАгроМаш»…

Егору не нужны были ни семена, ни удобрения. Зачем ему такая сомнительная маета в 2007 (а потом и 2008) годах в зоне рискованного земледелия?

Но заносчивый клерк, глядя на фермера через скулу, свысока, подчеркивал снова и снова: подтверждающие документы необходимы, только на растениеводство, на кирпич, сразу говорю, нельзя, и на шифер тоже…

Неожиданное многоточие в снобизме безупречного, как модельный маникен в бутике, клерка поставил визглявый сигнал микроволновки. Клерк сразу потерял царственный вид, стушевался, и скула, через которую он смотрел — порозовела. В стерильном офисе запахло постыдным для банкиров домашним хавчиком…

Сечень понял, что этот несчастный, со средневековым силуэтом, с европейским гардеробом — пронес в офис банку, в которой мамин суп! Это было так нелепо и пахло во всех смыслах неуставщиной, что Сечень еле сдержался, чтобы не рассмеяться.

— Давайте так — сразу предложил клерк, потеряв всю свою спесь. — Я не буду угощать вас маминым борщом, а вы за это сохраните данную тему строго между нами…

Оба засмеялись.

— И это… — клерк смотрел гораздо дружелюбнее на человека в пиджаке не по размеру. — Насчет «только растениеводства» — я объяснил вам ваши требования, но не ограничиваю вашей возможностей…

***

Мог и не говорить. Сечень работал давно и все без слов понял правильно. А потому поехал после банка домой, сел на пуфик в большой прихожей, снял трубку с телефона, красовавшегося на узорчатой итальянской полочке с узенькими (только для денег и драгоценностей) ящичками, мигавшими благородной бронзой круглых ручек.

Телефон был массивный, старинный, из толстого тяжелого пластика-винила. Это была тщательно оберегаемая семейная реликвия — доставшаяся от покойного отца «вертушка». Белый продолговатый корпус, тяжелая трубка, дисковый набор цифр, а посреди диска — медный герб СССР. Аппарат государственной и партийной связи минувшей эпохи, музейный экспонат! Ещё бы и подставку под него найти соответствующую, тумбообразную, а не это европейское изящество для будуаров!

Зажужжал вослед поворотам ущемленный пальцем диск набора. На другом конце провода с очень высоким качеством звука (в современных аппаратах, поновее, поудобнее — такого чистого звучания не добьёшься! — всегда говаривал друзьям Сечень) вежливо отозвались:

— Алло! Юридическая фирма «Регистр». Слушаю Вас…

— А у вас фирму можно зарегистрировать?

— Это наш основной профиль. В течении недели, за срочность доплата пятьдесят процентов… Можно в течении трех дней…

— Очень хорошо! А в налоговой тоже вы регистрируете?

— Молодой человек, все стадии регистрации, даже открытие банковского счета в указанном вами банке… Естественно, после предоплаты…

— А печать для юрлица у вас заказать можно?

— Естественно, у нас лучшие специалисты в Куве, они сделают печать в точности по вашему эскизу или предоставят свои варианты на выбор, если пожелаете…

— Значит! — расцвел благодушием голос Сеченя — Вас-то мне и надо! Подскажите Ваш адрес!

Записал адрес (близко к дому, надо же!), положил увесистую трубку, ещё помнившую громовые крики госплановских зав-секторов. Открыл в итальянской ореховой «подтелефоннице» второй ящик сверху, где лежали у него всякие счета-фактуры и накладные по КФХ.

Вот, конечно же, тут, где ей ещё быть! Накладная отгрузки мочевины с ООО «КуваПлодАгроМаш»… Нет, бумага слишком серая, экономят, сволочи… Ещё другая была, побелее бланком…

Нет, ну вот какие же все-таки паразиты! Весь кувинский край у них в данниках, все за самым-разным «сельхоздерьмом» приезжают на их базу. И не то, чтобы они обязаны это делать — есть поставщики и повежливее «КувыПлодАгроМаша» — однако негласно, неписано до всех довели ещё в 1993 году: если ты кувинец, и нуждаешься в семенах и удобрениях, вали туда. Хочешь — или не хочешь, но иди, отоваривайся в строго оговоренном месте. Иначе огребешь. Чего огребешь — не уточнялось, но селяне понимали без лишних слов…

Но зато — даже человек далекий от агропрома в Куве и окрестностях знал марку, и ни у кого, никогда, никоим образом не возникло бы вопроса: а почему фермер купил мочевину в «КуваПлодАгроМаше»? Естественно, а где же ещё?!